Валентин Кривич
Валентин Кривич
Колокольчик
Колокольчик
—————————————————————
Колокольчик, Кривич Валентин, Год: 1909
Время на прочтение: 8 минут(ы)
В сельце ‘Ивках’ произошло событие: немец-управляющий прогнал старого, всю жизнь там прослужившего, кучера Илью Андроновича.
Давно уже прицеливался он к Илье, но взять старика ему было не под силу.
— Нет, уж вы мне Илью не обижайте, — говорил старый барин Августу Конрадовичу, когда тот намекал ему на всю ‘нерациональность держания ветхих слуг’, — он у меня старик верный! — И Августу Конрадовичу приходилось лишь криво улыбаться.
А возненавидел он Илью почти с первых же дней появления своего в ‘Ивках’, да и было за что: редкая хозяйственная комбинация, могущая принести и управительской шкатулке некоторый профит, проходила благополучно — всюду поспевал, доглядывал, мешал и уличал дерзкий Илья.
К своему же, кучерскому, хозяйству он и совсем не допустил управляющего и действовал там один, свободно и бесконтрольно.
Была у Августа Конрадовича еще слабость: любил он, чтобы его называли барином, и всю усадьбу приучил к этому понемногу, только Илья упорно продолжал называть его господин, при чем вкладывал в это слово столько едкого презрения, что у Августа Конрадовича даже кровь приливала к лицу.
— Ой, кум, съест тебя немец, ей-Господу, съест! — говаривал Илье повар, тоже старый слуга, после каждого столкновения Ильи с Августом Конрадовичем.
— Не съест, кум, подавится, — убежденно отвечал каждый раз Илья, самодовольно посмеиваясь в свою громадную холеную бороду.
Ему тоже сразу стал ненавистен этот пришлый шустрый человек, неизвестно по какому барскому капризу водворившийся в один прекрасный день в ‘Ивках’, где Илья привык чувствовать и считать себя неизъемлемой и не последней частью целого, — со своим крикливым голосом, привычками, правилами и распоряжениями. А уж особенно не мог он свыкнуться с ‘хозяйственными комбинациями’ управляющего.
— Дух мой не терпит этого!.. — гудел старик всем и каждому.
Но случилось следующее. Барин поехал в Петербург, а спустя несколько дней в ‘Ивки’ пришло известие, что барин в Петербурге умер и там же похоронен.
Илья сильно заскучал. Он один, помимо других, отслужил панихиду ‘по рабу Божию, болярину и воину Феодору’, совсем перестал улыбаться, прекратил даже свое преследование управляющего, а у кучерёнка, бойкого и смешливого Мишки, отобрал и замкнул его звонкоголосую трехрядную ‘итальянку’.
Ближайших наследников не было. Скоро наехало в ‘Ивки’ много каких-то крикливых незнакомых людей, прикатило голосистое ‘начальство’, срывались печати, отмыкались сундуки и кладовые… В усадьбе стало вдруг суетливо, шумно и весело. Эти чужие люди часто ездили в уездный город, много и шумно ели и пили и через неделю снова уехали. Илья к ним не показывался, сказавшись больным. Их, этих чужих людей, он за хозяев не считал.
Зацарствовал Август Конрадович. Много народу разбрелось из ‘Ивок’. Кого рассчитали, кто сам ушел. Уволился и старый повар. Настойчиво подзывал он Илью, но старик все медлил. Он и сам решил уйти на отдых, да только все откладывал свой уход: и служить не хотел и уходить из ‘Ивок’ было как- то странно. А что и его могли ‘уволить’ — эта мысль ему и в голову не могла прийти.
Однажды вечером, когда Илья уже собирался лезть на свою жаркую печку, где всегда спал, в кучерскую, гремя каляной ситцевой юбкой, прибежала вертлявая управительская горничная Устя.
— Дяденька Илья, — затараторила она, — идить скорей к нам во хлигель, вас барин к себе требовает…
Илья медленно спустил с печки босые ноги и насупился на смазливую Устю.
— Барин мой, — вразумительно заговорил он, — волею Божьею скончался, а через то требовать меня к себе не может. А таких-то бар, по прежним временам… знаешь? Вот! — сердито добавил он.
— Ну, уж я там не знаю, по прежним или не по прежним, а только велено, чтоб сею минутой!
И Устя быстро вильнула своей пестрой юбкой в дверь.
— То-то, не знаю! — гудел ей вслед Илья, — синица бесхвостая! Необразованность…
Он подумал и медленно, не торопясь, влез в свои старые валенки, хотел было накинуть поддевку, но отложил ее в сторону: — ладно будет и так, — и как был, в жилете, побрел через двор к блестевшим окнам управительского флигеля.
— Заявлю, что, мол, увольняюсь, не желаю больше, вот тебе и требует! Требует… ах, ты сделай милость! — бормотал Илья, мягко шаркая по росистому лужку двора.
Август Конрадович сидел за самоваром, среди наваленных на столе расчетных и приходо-расходных книг, листов и счетов.
Илья грузно подошел к столу и оперся о край руками. Управляющий резко вскинул свою примасленную, белобрысую голову и уставил маленькие, бесцветные глазки в косматые брови Ильи.
— Ты Илья Андронов Андронов? Я призвал тебя, чтобы сказать тебе, что мне ты более не нужен… Завтра же я приму по описи все вещи и сбрую и вообще, и завтра ты очистишь занимаемое помещение…
Управляющий говорил быстро, словно боялся, что его перебьют и он так и не успеет сказать все нужное.
— Особых распоряжений, как покойного владельца, так равно и его законных наследников на твой счет я не имею. Мне — он всячески делал ударение на этом ‘мне’ — ты не нужен. Завтра же придешь за расчетом.
— Ступай, Ступай!.. — замахал он руками, видимо боясь, что Илья начнет говорить, — и его жиденький, крикливый тенорок задребезжал резко и испуганно.
На крыльце Устя щелкала семянки.
— Как же это, дяденька Илья, для вас не антиресно вышло, — жеманно заговорила она, вертлявым движением отодвигаясь на ступеньке. — А вы бы попросили хорошенько, Август Кондратыч барин добрые…
Темные, обидные, непривычные мысли не давали Илье заснуть. Жужжали мухи. Шуршали тараканы. Звонко и размеренно капала вода в рукомойнике и хрипло отстукивали часы на стене. Ночь плыла медленно, жарко и несносно. До свету Илья кряхтя и бормоча, проворочался на печке, а как только стали белеть окна, встал, собрал свои вещи, истово помолился, потом снял и тоже уложил черные, запаутиневшие образа. Затем пошел в каретный сарай. Здесь он внимательно вымел пол, как делал это всегда, каждое утро, бесцельно потрогал сбрую на стенах. На воротах висела недомазанная шлея, Илья аккуратно и не торопясь домазал ее, снова походил по сараю, покурил — и ему все не верилось, что он уже не хозяин в этом сарае, который и строился при нем и экипажами наполнялся тоже при нем.
Загорался день, свежий и яркий. Просыпалась усадьба. Скрипели ворота, где-то громко переговаривались, кричали гуси, стадо, мыча и перезваниваясь, прошло в поле мимо сарая.
Илья собрал все, что было здесь его. Сдавать свое хозяйство по описи он не собирался: гордость не позволяла.
На одной из далеких полок, в заднем углу, среди обрезков кожи, старых ящиков и банок, стоял большой пыльный колокольчик. Он осторожно качнул его — колокольчик запел густой, полной и вибрирующей нотой… Илья быстро погасил звук. Колокольчик был темный, старинный, ‘крепостной’, с выпуклой, полустершейся надписью по краю. Такие колокольчики издавна славились своим ‘малиновым’ звоном и в прежние годы отдавались кучерам, на свадьбы, за что, по обычаю, до краев наливались водкой. Он давно уже, забытый и ненужный, стоял здесь, на задней полке. А Илье многое напомнил теперь этот старый, темный колокольчик. Вспомнилась безвозвратно-далекая молодость, бравый черноусый барин и кудрявый статный кучер — товарищ и наперсник барина… Он повертел колокольчик, внимательно осмотрел его со всех сторон и положил на свой узел. Затем разбудил Мишку, отдал ему, ничего не объясняя, ключи, а через полчаса уже трясся по колевистому проселку в город, к единственной своей родне, замужней племяннице.
Скажи ты немцу своему поганому, — напутствовал он уезжавшего домой Мишку, — что, мол, Илья Андронов приказали кланяться, и что, мол, те деньги, что у них остались зажитые, 12 рублей — ему дарит, скажи, Илья Андронов! Для того, скажи, чтоб вы передыхнули хозяйские воровать… Да так и скажи Михаила, приказали, мол, передать. А по описи господских вещей отдавать ему не согласен! Все целы, с собой не увез!
— Ну, поезжай, поезжай! Нечего: дяденька! Кони дома стоят непоены!
Шло время. Медленно, но заживала обила старого Ильи.
— Людишки, конечно… дрянь, мелочь! — размышлял Илья, вспоминая об ‘Ивках’, — Покойник, царство ему небесное, тому я служил, а не этим… эти, эх, прости Бог греха, и с немцем ихним. Наследники…
Племянница жила зажиточно. Муж служил на паровой мельнице, она торговала калачами и баранками. Был у них свой домик, беленький, чистенький, в тихой широкой улице пыльного предместья, за рекой.
Целый день Илья возился с внучатами, сказки им рассказывал, корзиночки плел, раков ходил с ними ловить. Наведывались к Илье частенько из ‘Ивок’, то один зайдет, то другой.
И вот, однажды, принесли ему нежданную весть: управляющий подал на Илью жалобу, обвиняя его в краже колокольчика.
— Быть этому невозможно! — разволновался старик, — немысленное дело… Господи, Царица небесная, на старости-то лет! Да подавись он этим колокольчиком! Не верю я этому! Не верю! — Шумел он. — Век не крал, овсинки госп0дской отродясь не украл! Колокольчик… ах, ты сделай милость! Взял — это точно… Нужен он им! Да разве мысленно за это да жалобу?! век не поверю, нет таких законов! Ах, ты сделай милость…
Но Август Конрадович, очевидно, обид не забывал. Скоро Илье была вручена повестка, где какой-то иероглиф на бланке земского начальника вызывал ‘крестьянина такой-то волости Илью Андронова Андронова, в камеру свою, находящуюся и т. д. в качестве обвиняемого, по делу о присвоении поддужного колокольчика, принадлежавшего покойному владельцу имения… и т. д. и т. д.’.
Пришлось поверить,
— Украл, точно — украл… — с утра до вечера стал повторять Илья.
— Сраму на старости лет принял — вещь украл! Вот и начальство пишет, в качестве обвиняемого… Украл — слов нет… — растерянно повторял он всем и каждому, — Что ж, я не отпираюсь, украл самовольно…
— Да отнесите вы земскому этот колокольчик, пусто ему будь! — советовали домашние.
— Может, это еще и не так что? Видишь, тут написано: о присвоении? Может это так что-нибудь, пустое болтают… Отнесите — и ну его к нелегкому!
— Не желаю! — упорствовал Илья.
В эти дни, до разбора он осунулся и как-то потерялся.
В назначенный день, еще до свету, двинулся он в путь с племянницей, которая все-таки несла завязанный в платок колокольчик. Они шли молча, молча садились отдыхать и только по временам Илья Андроныч сумрачно бормотал что-то и шумно дул в усы, да колокольчик при неловком движении издавал вдруг глухой, отрывистый звук.
Лишь под вечер дошла очередь до дела Ильи. Целый день просидели они на траве возле камеры, под старой, развесистой березой. Август Конрадович приезжал и уезжал несколько раз. Он был оживлен и весел. Почти все, кто вызывался в этот день, звали, что судится Илья Андроныч, которого помнила и уважала вся округа.
Много народу подходило к нему, и чужих, и работников из ‘Ивок’, вызванных свидетелями, но старик не вступал ни с кем в разговоры, согнувшись, он сидел у корявого ствола березы и хмуро смотрел по сторонам.
А потом, стоя перед высоким зеленым столом, он, не поднимая головы, так же хмуро смотрел исподлобья на блестящую, узорную чернильницу и короткими, отрывистыми ответами упорно топил себя, не понимая, или не желая понимать, что его хотят оправдать во чтобы то ни стало, что всем — и земскому начальнику, и свидетелям, и тем серым, шумно вздыхающим людям на скамейках для публики — было досадно и неловко, что он этого не понимает, и жалко этого громадного, благообразного старика, беспомощно стоящего посреди комнаты перед зеленым, страшным столом.
Земский начальник, красный и раздраженный, нервно скрипел пером и, не поднимая головы, задавал вопросы. Он тоже давно знал старого Илью, знал и Августа Конрадовича и вся история была ясна для него. А между тем он чувствовал себя совершенно бессильным помочь этому опороченному старику, против которого неумолимо стояла сухая и неповоротливая статья закона.
— Скажи, Илья Андронов, ты, может быть, забыл, припомни, может, подарил тебе когда покойный барин этот колокольчик?
— Никак нет, не дарил. Взял самовольно.
Земский начальник нервно отдернул цепь на плечах и снова быстро и раздраженно заскрипел пером.
— Может быть, ты не хотел его брать совсем? Может, ты его по ошибке завез, а? Ну, там забыл потом, что ли… — Он видел с каждым словом, что обвинение неизбежно, что упорный или непонятливый старик сам идет ему навстречу.
— Взял самовольно…
— Да ведь не красть же ты его хотел, ну?..
— Красть не желал, а колокольчик взял действительно, потому что… вот и Михайла знает…
Земский резко дернул плечами. В камере было душно. Тихо шептались на лавках мужики, слабо повизгивал вентилятор и, брызгая, быстро скрипело перо. Илья стоял прямо, перебирая в руках шапку и хмуро смотря на потное, склоненное лицо писавшего судьи,
— Прошу публику встать… По Указу Его Императорского Величества. Я, земский начальник… приговорил…
Дело было кончено.
— Так. Правильно, — заговорил Илья, когда приговор был прочитан. Он как будто только теперь понял все.
— Ну, гляди ж ты, немец проклятый — надвинулся он вдруг на Августа Конрадовича.
— Господин земский начальник! Прошу обратить внимание! — взвизгнул управляющий.
Подскочивший урядник быстро взял Илью за оба локтя.
Свистел вентилятор, шумно вздыхали и топтались вставшие мужики. Было душно и темно.
Спустя довольно долгое время, в городе заседала выездная сессия окружного суда. Разбиралось дело Ильи Андронова, обвиняемого в поджоге и нанесении ран.
Сгорбленный, не похожий на прежнего Илью, сидел он между двумя черными тюремными солдатиками. В зале было уже довольно темно. Все устали, всем хотелось скорее домой. Дело было последнее в этот день, и было оно очевидное и не интересное. Устало позевывали присяжные заседатели. Бесстрастными и недвижными совами восседали судьи. Скучно чертил что-то на своей бумажке казенный защитник, и привычным соловьем разливался речистый товарищ прокурора.
И тесная, грязноватая зала уездного съезда, набитая праздными, как на представление сошедшимися сюда дамами и мужчинами, любопытно смотрела на его тощую, изгибающуюся фигуру и прыгающий в руке карандаш.
Кончалась жизнь.
Источник текста: журнал ‘Пробуждение’ No 21, 1909 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.