КОЛЬЦОВЪ.
КОЛЬЦОВЪ.
В. СТОЮНИНЪ
Продолженіе будетъ.
‘Сынъ Отечества’, No 3, 1852
Кольцов, Стоюнин Владимир Яковлевич, Год: 1852
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Года два назадъ, случилось мн на одной станціи по московской дорог встртиться съ однимъ незнакомымъ купцомъ, дорожные люди скоро заговариваютъ между-собою, намъ обоимъ на нсколько сотъ верстъ предстоялъ одинъ и тотъ же путь, обоимъ приходилось съзжаться на станціяхъ, и потому посл десятиминутнаго разговора, мы условились хать вмст. Провести два дня въ дорог съ простымъ человкомъ, на равныхъ правахъ — значитъ хорошо узнать его. Мой купецъ былъ зажиточный житель одного изъ нашихъ внутреннихъ торговыхъ городовъ, съ дтства занимался торговыми длами, ведя торгъ хлбомъ, торговля и купеческіе разсчеты были его родною сферою, за которую онъ не переступалъ никогда. Я скоро понялъ это, и для того, чтобы не сдлать наши разговоры натянутыми, или не прекратить совсмъ, держался этой сферы, купецъ былъ словоохотенъ, и мн пріятно было слушать его рчь, и прерывать различными любопытными вопросами. Впрочемъ, чрезъ нсколько времени онъ самъ замтилъ, что вопросы сыплются только съ моей стороны, и вроятно, желая не остаться у меня въ долгу и поставить себя на одну ногу со мною, т. е. быть также и вопрошающимъ, самъ обратился уже къ собственной моей особ. Не знаю, въ-слдствіе какого умозаключенія ему вздумалось меня спрашивать объ ученыхъ длахъ, можетъ-быть, потому, что тогда на мн еще былъ студенческій сюртукъ. Его вопросы и сужденія по этой части были легки для отвтовъ, отъ ученыхъ длъ къ литератур или къ печатнымъ книгамъ былъ уже ничтожный шагъ. Посл многихъ вопросовъ по этому предмету, онъ мн назвалъ нсколько книгъ, которыя ему случалось читать, и наконецъ съ восхищеніемъ произнесъ имя Кольцова.
— Вкъ я не читалъ ничего лучшаго, говорилъ онъ: столько говоритъ онъ правды, и такъ хорошо говоритъ, что душа замираетъ. Вдь понимаешь, что самъ это чувствовалъ и прежде, и самому иной разъ приходили такія жъ думы, а нтъ, вдь никогда не съумлъ такъ сказать, подумаешь, бывало, минутку, да потомъ и забудешь, мало ли что на умъ приходитъ, а вотъ тутъ вдругъ пришлось въ чужомъ узнать свое, какъ-будто онъ у тебя подслушалъ. Ужъ кому какъ Богъ дастъ! Мы съ женой часто по вечерамъ его читаемъ, она большая охотница, слушаетъ, слушаетъ, да иной разъ и слезы на глазахъ, этакъ уметъ затронуть. Попадется только на глаза книга, такъ ужъ потомъ по скоро выпустишь изъ рукъ, такъ и хочется прочесть то ту, то другую псню….
Много еще купецъ говорилъ о Кольцов, говорилъ въ самыхъ простыхъ, безъискуственныхъ словахъ, но они явно показывали, сколько роднаго, чего-то согрвающаго душу онъ находитъ въ тхъ псняхъ. Я съ восторгомъ слушалъ его слова, потому-что самъ всегда восхищался Кольцовымъ, въ этой простой, откровенной рчи я имлъ случай поврить, что нашъ поэтъ своимъ горячимъ русскимъ словомъ можетъ сильно дйствовать на всякую русскую Душу, какъ бы грубо и односторонно не разнилась она, можетъ быстро и глубоко проникать въ нее, шевелить въ ней чувства, согрвать ее. Не знаю почему, но я съ особенной радостью тогда думалъ объ этомъ, какъ-будто сдлалъ какое-нибудь важное открытіе, мн такъ пріятно было назвать своего любимаго поэта дйствительнымъ народнымъ поэтомъ, опираясь не только на его произведенія, но и на безъискуственоое сочувствіе къ нему русскихъ людей.
Когда мы пріхали на станцію, съ намреніемъ расположиться тамъ обдать, я нарочно досталъ изъ своего чемодана сочиненія Кольцова, и подалъ ихъ купцу, посл этого онъ уже забылъ и свой обдъ, съ восторгомъ сталъ перелистывать книгу, съ привтной улыбкой ударять пальцемъ то по одной, то по другой псн, въ знакъ того, что онъ съ удовольствіемъ ихъ припоминаетъ, а передъ нкоторыми не могъ вытерпть, чтобы ихъ не прочесть въ слухъ. Онъ читалъ на распвъ, протяжно, однообразно, съ сильнымъ удареніемъ на послднемъ слов каждаго стиха, но при всемъ томъ, въ его чтеніи слышалось много чувства, слова какъ-то горячо выходили изъ его груди, видно было, что тамъ онъ находилъ дйствительно родное, часто останавливался на выраженіяхъ, которыя ему особенно правились, повторялъ ихъ, поглядывалъ на меня съ сладкой улыбкой удовольствія, и потомъ продолжалъ тмъ же самымъ голосомъ. Судите какъ хотите, а ту минуту я жадно слушалъ такое чтеніе, мн оно было пріятне всякой искусной декламаціи. Здсь мн представлялся русскій коренастый человкъ, который полнымъ чувствомъ радушія встрчалъ своихъ старыхъ знакомыхъ, своихъ родныхъ по чувству и по мысли. Сочувствіе къ одному и тому же предмету возбудило въ насъ какую-то родственность. Эту силу конечно должно приписать народному поэту, только онъ въ-состояніи такимъ-образомъ сблизить людей совершенно разныхъ Сферъ, но родныхъ по одному народному духу, только онъ въ-состояніи найти этотъ общій узелъ, связывающій насъ всхъ Рускихъ въ одно родное семейство, онъ возбуждаетъ въ насъ одинакія чувства, и этимъ-то самымъ производитъ то, что русская душа всегда скажется другой русской душ, всегда отзовется родственнымъ голосомъ, какъ бы он об ни были далеки по своимъ понятіямъ, по образованію, по жизни и пр.
Скоро я разстался съ купцомъ, по вспоминалъ и вспоминаю о немъ всякій разъ, когда берусь за сочиненія Кольцова.
Посл того мн нердко случалось читать его псни въ нсколькихъ прекрасныхъ образованныхъ семействахъ людямъ, которые умютъ сочувствовать всему прекрасному. Вс они дйствительно приходили въ восторгъ отъ псенъ Кольцова, цнили ихъ весьма высоко, находили въ нихъ много близкаго, роднаго сердцу, много горячаго для русской души, и не разъ потомъ уже сами брались за эти завтныя псни, съ намреніемъ найти въ нихъ наслажденіе — и дйствительно находили его. Но мн всегда казалось странно, что большая часть изъ тхъ восхищающихся особъ прежде знали Кольцова разв только по имени, никогда его не читали, а если и слышали нсколько его псенъ, то изъ устъ петербургскихъ цыганъ. Отъ чего жъ, ее разъ я себя спрашивалъ, такъ медленно распространяется слава нашего народнаго поэта, въ то время, какъ всякій, кто его услышитъ, приходитъ въ неподдльный восторгъ? Кажется, тутъ бы и должно ожидать, чтобъ имя поэта звучало въ устахъ всхъ русскихъ людей, или попранной-мр, если не имя, то бы его псни разносились по всему русскому царству — въ пол и въ изб, въ садахъ и въ палатахъ. А между-тмъ, съ ними вполн знакомы только немногіе любители. Неужели же цыганъ долженъ разнести русскія псни но русскимъ людямъ? Завидная доля поэта! Много я себ предлагалъ подобныхъ вопросовъ, но никогда не могъ ихъ разршить. Желаніе однимъ напомнить о нашемъ поэт, другихъ, еще незнакомыхъ съ нимъ, познакомить съ красотами его поэзіи, заставило меня взяться за перо, и я почту себя счастливымъ, если увеличу хотя десятью человками небольшое число любителей Кольцова.
Немного изъ рускихъ людей найдется хладнокровныхъ къ звукамъ родной псни. Кому изъ насъ не случалось внимательно къ ней прислушиваться подъ нашимъ свернымъ небомъ, чувствовать въ груди особенное волненіе, уноситься за тми томными звуками, какъ за чмъ-то роднымъ, привязывающимъ насъ къ этой стран, которую мы называемъ своей отчизной. Иногда трудно бываетъ объяснить, что намъ нравится въ этой простой, безъискуственной народной псни, а она всегда заставляетъ наше сердце биться сильне, или вызываетъ на ваши уста невольную улыбку, какъ привтъ родовому, она какъ-будто на васъ дышитъ вашимъ роднымъ воздухомъ, напоминаетъ вамъ ваши родныя поля, заставляетъ васъ чувствовать родство со всмъ, что носитъ имя русскаго, самый языкъ ея, со своими народными оборотами, со своими простыми, но природными красками, особенно пріятно звучитъ въ вашихъ ушахъ, однимъ-словомъ, въ этой простой, обыкновенной картин, которую представляетъ вамъ псня, вы находите свое родное, все, что составляетъ душу всякаго русскаго человка, и ни одна малйшая черта, ни одинъ слабый звукъ ему не противорчитъ, эта то гармонія въ самомъ дух псни васъ особенно и увлекаетъ. Попробуйте ее перевести на какой-нибудь другой языкъ, и все пропадетъ-будутъ звуки, но звуки чужіе, не русскіе, будутъ различные обороты рчи, но въ нихъ уже не будетъ той гармоніи съ самымъ содержаніемъ, которое сдлается слишкомъ блдно, безъ тней и красокъ, однимъ-словомъ, сюда вмшается чужое, необходимо нарушитъ общую гармонію цлаго, и слдственно, никогда не произведетъ на васъ прежняго впечатлнія. Прочтите ее иностранцу — онъ ничего не найдетъ въ ней, и будетъ дивиться, что можетъ увлекать васъ. Недаромъ же разсказываютъ, что одинъ Грекъ плъ свою народную псню, и плакалъ.
— О чемъ ты плачешь, спросилъ его Рускій, или такъ печальна твоя псня?
— Да, очень печальна! отвчалъ Грекъ.
— Что же говорится въ ней?
— Просто, объ одномъ журавл, который стоялъ на одной ног, и глядлъ вдаль.
— И больше ничего?
— Ничего!
— О чемъ же ты плачешь, и что тутъ печальнаго?
— Для тебя нтъ ничего, а мн весьма печально! и затмъ снова заплъ, и снова заплакалъ.
Изъ этого видно, какое значеніе иметъ для всякаго его родная псня, и какъ она кажется пустой и ничтожной въ глазахъ посторонняго человка. Здсь дло не въ содержаніи псни, а въ томъ дух, который одушевляетъ ее, и который понятенъ только человку, взросшему въ той земл, гд она сложилась.
Псни Кольцова совершенно одного характера съ нашими народными пснями. Мы обыкновенно говоримъ, что русскій народъ самъ сложилъ свои псни, но нельзя же предполагать, чтобы весь народъ, въ-самомъ-дл, участвовалъ въ ихъ составленіи, нтъ, ихъ слагали также поэты, которые выходили изъ среды народа, и въ мрныхъ звукахъ передавали ему собственныя его чувства и думы, они не могли внести сюда ничего чужаго, потому-что сами чувствовали чувствами своего народа, сами думали его думами, но чувствовали и думали сильне всхъ другихъ. Народъ забылъ ихъ имена, можетъ-быть, забылъ и многія ихъ псни, по многія и сохранилъ въ памяти, какъ выраженіе своего народнаго духа. И он такъ врно его выражаютъ, что ихъ творцомъ мы называемъ весь народъ. Точно такъ, еслибы и Кольцовъ родился двумя столтіями ране, то можно смло сказать, что не дошло бы до насъ его имя, но дошли бы многія псни, конечно съ нкоторыми измненіями, и мы разсматривали бы ихъ наряду съ прочими народными, и приписывали бы ихъ составленіе всему русскому народу. Конечно, теперь въ псняхъ Кольцова мы находимъ нкоторыя особенности, какъ напр., выраженіе личности поэта, боле легкости и гибкости въ кисти, обрисовывающей картины, боле свжести и силы въ оборотахъ языка, боле обработки въ частяхъ и въ цломъ, однимъ-словомъ, боле искусства, но это уже произошло отъ вліянія образованнаго вка, Кольцовъ имлъ случай образовать свой поэтическій даръ, развить свой вкусъ чтеніемъ извстныхъ русскихъ поэтовъ, каковы напр., Державинъ, Жуковскій, Пушкинъ и др. Замтимъ при этомъ, что вс упомянутыя особенности псенъ Кольцова нисколько не вредятъ ихъ народности, он, напротивъ, еще возвышаютъ ее, придаютъ ей боле жизни и силы, проводя ее черезъ искусство.
Такимъ-образомъ, псни Кольцова лучше всего разсматривать въ связи съ нашими народными пснями. Было время, когда русская псня была необходимой, родной принадлежностью русской жизни, она замняла и музыку, и танцы, звучала во всхъ играхъ и весельяхъ, раздавалась въ изб, въ нол, въ бдной городской хижин, въ богатыхъ хоромахъ, ею занимался и бояринъ, и купецъ, и земледлецъ, старикъ и молодой, старуха и красная двица. Была ли въ дом сватьба — безъ нея не длали ни одного шага, ни женихъ, un невста, всякой свадебный обычаи сопровождался пснею и какъ бы одушевлялся ею, она напоминала невст всю ея прошедшую двическую жизнь, описывала ея настоящее положеніе, представляла будущее замужнее житье, слономъ, она была душою сватьбы и всего свадебнаго веселья: безъ нея не было и сватьбы. Собирались ли молодые люди на святочныя игры, сходились ли просто на бесду, и здсь псня занимала первое мсто, и здсь не было безъ нея веселья. Приходила ли весна — русскіе люди высыпали въ поле встрчать ее съ пснями, распускалось природа, манила къ себ юныя души — затвались игры въ пол, на берегу рки, при лс, псня была главной принадлежностью каждой игры, безъ псни никто не могъ и не умлъ играть! Наконецъ псня не умолкала и въ обыкновенной ежедневной жизни — взгрустнется ли кому изъ русскихъ людей, и онъ задумчиво затянетъ псенку, какъ-будто для того, чтобы этимъ томнымъ звукомъ передать свое горе и облегчить свою душу. Весело ли ему,— онъ уметъ подобрать псню, чтобы удовлетворить веселымъ порывамъ своего духа. Или просто онъ занятъ работою, онъ недолго работаетъ молча, безъ псни ему скучно работать — запоетъ, и время полетитъ незамтно, а работа спорится. Такъ, было время, когда вс русскіе люди находили въ псн лучшую часть своей жизни, которая безъ нея была бы мрачна, скучна и однообразна.
Потомъ настало другое время, когда европейская образованность вытснила русскую псню изъ среды русскихъ людей, слдившихъ за нововведеніями. Псня только у простыхъ людей осталась все тою же принадлежностью русской жизни, напротивъ, столичное общество забыло т псни. Явилось другое веселье, другія забавы, другая жизнь, о русской псни тамъ не было и помина. Но это продолжалось не такъ долго. Общество еще несовсмъ успло притупить свой слухъ къ русскимъ звукамъ, оно стало къ нимъ прислушиваться, находить въ нихъ нкоторую гармонію, и наконецъ иногда, для забавы, стало оглашать Ими свои гостиныя подъ звуки фортепіано. Явились собиратели народныхъ псенъ, они взялись за перо, и списывали псни съ устъ народа, который хранилъ ихъ не въ письм, а въ своей памяти, передавая изъ рода въ родъ. Но эти списанныя псни назначались не для того, чтобъ черезъ нихъ можно было познакомиться съ народнымъ духомъ, съ собственной прошлой жизнью, а такъ, для одной забавы, для простаго препровожденія времени. Потому не мудрено если он могли показаться негладкими, грубыми, современный вкусъ, требовавшій одной наружной лакировки, могъ осудить ихъ. И вотъ собиратели народныхъ псенъ стали ихъ передлывать, сглаживать, очищать и потомъ уже въ новомъ вид печатать, перемшивая съ водевильными куплетами. Такимъ-образомъ, народныя псни впервые появились въ печати изуродованныя. Но он удовлетворяли современному требованію, и этого было довольно, общество на нихъ смотрло только, кокъ на забаву, и он издавались для одной забавы, безъ всякой другой цли. По-крайней-мр, первый шагъ былъ сдланъ. Такое исправленіе народныхъ псенъ продолжалось и въ первыхъ годахъ ныншняго столтія. Наконецъ стали появляться люди, которые видли въ русской псни не одну забаву, они смотрли на нее, какъ на неприкосновенное созданіе народа, выразившаго въ ней свой духъ, и стали собирать псни уже не для забавы, а съ цлію сохранить ихъ въ потомств, какъ литературу народа. Таковы были: Карамзинъ, Сопиковъ, Востоковъ, кн. Цертелевъ, Полевой, Пушкинъ и мн. др. Впрочемъ большая часть изъ нихъ, за разными недосугами, не успла издать своихъ собраній. Но для насъ важно и самое ихъ намреніе — оно показываетъ измнившійся взглядъ на народныя псни. Въ то же время стали появляться и ученыя разсужденія о русскихъ псняхъ. Г. Востоковъ, въ 1812 г., написалъ статію о русскомъ стихосложеніи, гд подробно разсмотрлъ размръ псенъ и сказокъ, доказывая, что у нашихъ предковъ были свои правила для сложенія стиховъ. Поэтъ Державинъ призналъ ‘es русскихъ древнихъ народныхъ псняхъ много любопытнаго разнообразія въ картинахъ и въ слог, свойственныхъ нашей поэзіи. ‘Изъ нихъ, говоритъ, онъ, находятся такія, въ которыхъ видно не только живое воображеніе дикой природы, точное означеніе времени, трогательныя нжныя чувства, но и философическое познаніе сердца человческаго. Находятся такія, кои веселую фантазію въ веселыхъ видахъ изъявляютъ. Не недостаетъ и такихъ, въ которыхъ показывается сравненіями нжнйшая въ своемъ род высокость мыслей, проницающая душу, также и такихъ, которыя мрачными картинами и мужествомъ во вкус Оссіана возбуждаютъ къ героизму’. Князь Цертелевъ, въ 1820 г. разсматривалъ ваши псни съ ихъ внутренней стороны, и за свой трудъ получилъ золотую медаль отъ Россійской Академіи. На нихъ онъ смотритъ, какъ на произведенія русской народной поэзіи, хотя и не признаетъ въ нихъ древности, замчательно, что въ это время почти вс отрицали древность нашихъ псенъ, относя ихъ къ восмнадцатому столтію, ихъ сбивалъ языкъ псенъ, гд не видно слдовъ нашего стараго книжнаго или славянскаго языка. Они же, называя русскія псни произведеніемъ народа, понимали подъ этимъ именемъ только низшій слой народа, и потому часто слово народный смшивали съ простонароднымъ. Мы не станемъ разбирать критически всхъ ученыхъ разсужденій о народныхъ псняхъ: наше измреніе только показать, какъ въ обществ постепенно къ нимъ возрастало сочувствіе. Между-тмъ, нкоторые изъ нашихъ поэтовъ вздумали подражать русскимъ пснямъ, поддлывались подъ ихъ тонъ и ладъ, давая содержанію какое-то грустное направленіе. Таковы были Мерзляковъ, Лажечниковъ, Дельвигъ, и общество съ удовольствіемъ читало и распвало эти новыя русскія псни. Большая часть изъ нихъ представляетъ сладенькую сантиментальность, нжничанье, изложенное простымъ, но совсмъ не народнымъ языкомъ, въ немъ только видно желаніе автора поддлаться подъ народный. Впрочемъ, нкоторыя изъ нихъ выходили довольно удачны. Нужно ли говорить, что он не могутъ имть никакого значенія, въ сред нашихъ дйствительно народныхъ псенъ? Въ послднихъ народъ выразилъ свою жизнь, свои чувства, свой взглядъ на вещи, выразилъ тмъ языкомъ, который развивался въ его устахъ вками, въ тхъ же — отдльныя личности, разнившіяся при другомъ воспитаніи, вдали отъ народа, надваютъ на себя маску, поддланную подъ образъ живаго существа, и хотятъ, чтобъ ихъ приняли за это существо, но маска, какъ бы она ни была похожа на извстное лицо, всегда останется безжизненною маскою. Впрочемъ, въ этихъ поддльныхъ псняхъ мы находимъ свое значеніе въ исторіи нашей литературы. Он ясно показываютъ современное стремленіе къ народности, желаніе дать русской поэзіи свои особенности, свои оттнки. Но тогда никто еще не дошелъ до явнаго сознанія народности въ литератур, возродилось только первое смутное къ ней стремленіе, и разумется, должно было начаться съ матеріальности, съ подражанія вншней сторон уже извстныхъ народныхъ произведеній. Вскор посл того Пушкинъ, вмст съ Крыловымъ дйствительно положили отпечатокъ народности на нашу поэзію, доказавъ, что она заключается не въ форм, и тмъ самымъ опредлили стремленіе и довели его до боле явнаго сознанія. Пушкинъ же понялъ все достоинство русскихъ народныхъ псенъ, высоко ихъ цнилъ и показалъ всю возможность ихъ изученія. Здсь взглядъ на русскія псни опять измняется: на нихъ стали смотрть уже серьозно, какъ на историческіе памятники народной жизни, народнаго языка. При явномъ сознательномъ стремленіи къ народности, въ нихъ стали находить многія такія красоты поэзіи, какихъ прежде не замчали, ихъ стали разсматривать съ исторической точки зрнія, по нимъ стали изучать прошлую жизнь народа, его взглядъ на вещи, его языкъ, его природу, он въ настоящее время составляютъ богатый предметъ для ученаго изслдованія и разработки, не потеряютъ своей цны и у слдующихъ поколній. Здсь мы должны отдать полную признательность г. Сахарову за его труды, давшіе возможность всмъ любителямъ русской народности заняться изученіемъ русской старины {Не можемъ не воздать той же благодарности и г. Киревскому, который предпринялъ самое обширное изданіе русскихъ народныхъ стихотвореній.}.
Въ то время, какъ въ русскомъ образованномъ обществ измнялся такимъ-образомъ взглядъ на наши народныя псни, въ Воронеж жилъ поэтъ, который родился, взросъ, и постоянно обращался среди народа. Онъ, безъ всякихъ разсужденій и теорій, проникнутый однимъ глубокимъ народнымъ чувствомъ, при постоянномъ сознательномъ стремленіи къ одному прекрасному, показалъ, до какой художественности, до какой силы въ выраженіи можетъ достигнуть наша народная псня. Этотъ поэтъ былъ Кольцовъ. Судьба отказала ему въ богатств, въ значеніи въ свт, въ радостяхъ жизни, въ счастіи, словомъ во всемъ, къ чему обыкновенно стремится человкъ, и въ замнъ того дала даръ, вдохновенія. Сынъ мщанина, промышлявшаго продажею барановъ и мелкимъ торгашествомъ, Кольцовъ во всю свою жизнь не выходилъ изъ отцовской зависимости.
Будущій поэтъ босикомъ бгаетъ со своими сверстниками по улицамъ, по лужамъ, играетъ въ бабки, въ свайку и во вс простонародныя игры русскихъ дтей: здсь онъ предоставленъ попеченіямъ и заботамъ одной природы.
Вотъ посадили мальчика за книгу — учиться читать и писать, онъ жадно принимается за это ученіе, быстро переходитъ отъ складовъ къ бойкому чтенію и письму, отецъ радъ этому и велитъ закрыть книгу, довольно учиться,— пора приняться за дйствительное дло, и быть ему помощникомъ.
Но вотъ вамъ новая картина: одиннадцатилтній мальчикъ проводитъ ночи, втайн отъ отца, за чтеніемъ русскихъ сказокъ, фантастическихъ арабскихъ повстей, переводныхъ французскихъ романовъ, онъ уже оцнилъ, какое сокровище онъ пріобрлъ въ умньи читать и какой блестящій міръ для воображенія оно открыло ему, и жадно переходитъ отъ одной книги къ другой. Вотъ онъ задумчиво сидитъ надъ прочитанной книгой и пытаетъ свой юный умъ и горячее воображеніе — создать самому что нибудь подобное, это уже не тотъ засаленный уличный мальчикъ, мечтающій объ однхъ играхъ, въ немъ уже талантъ показываетъ первое свое проявленіе, первый свой проблескъ, и еще какимъ-то безсознательнымъ шепотомъ заставляетъ мальчика порываться на ту дорогу, которую въ-послдствіи онъ долженъ будетъ признать собственною своею.
Но вотъ онъ уже не изъ сказокъ знакомится съ русскимъ широкимъ раздольемъ, онъ въ полушу бк, верхомъ на скакун, съ палкою въ рук мчится по необозримой степи, перегоняетъ отцовскій скотъ съ одного мста на другое, защищаетъ его отъ волковъ, братается съ чумаками, и вмст съ тмъ небезчувственъ къ окружающей его природ: онъ съ восторгомъ смотритъ на эту зеленую степь, которая кругомъ сливается съ небомъ, тогда его молодая воля рвалася вмигъ облетть ее, какъ бурный вихрь раздольно пролетаетъ надъ нею, его грудь дышала вольнымъ удалью-разгуломъ, и онъ ее могъ надышаться этимъ легкимъ степнымъ воздухомъ, не могъ налюбоваться этимъ зеленымъ моремъ, которое такъ привольно раскинулось во вс стороны, напрасно его глазъ слдилъ вдаль за нимъ, оно, казалось ему, бжало еще быстрй его взора, и наконецъ утомивъ его однообразнымъ путемъ, терялось, сливаясь съ синевой неба. Здсь имъ увидалъ впервые и нгу весенней природы, и опасности кочевой жизни. Здсь вы опять смотрите на него не просто, какъ на мальчика, стерегущаго барановъ, но какъ на будущаго поэта, въ которомъ уже стало раскрываться глубокое чувство къ природ, сильное стремленіе къ жизни сердца.
Тотъ же мальчикъ раскрываетъ новую попавшуюся ему книгу, и вдругъ, въ первый разъ, видитъ стихи, о которыхъ прежде не имлъ никакого понятія, его юный талантъ какъ бы шепнулъ ему, что это та сфера, для которой назначила его природа, его сердце забилось сильне, кровь заволновалась, онъ садится въ своемъ саду подъ дерево и начинаетъ пть очаровавшіе его стихи. Онъ съ юношескимъ восторгомъ внимаетъ этой плавности и размренности, этимъ созвучіямъ стиха, ласкаетъ ими свой чуткій слухъ, и наконецъ задумывается надъ мыслію — самому что-нибудь сложить такимъ же складомъ.
Вы видите его передъ книгопродавцемъ, которому онъ отдаетъ на судъ свои первые стихотворные опыты, книгопродавецъ ихъ не хвалитъ, но въ утшенье даритъ ему книгу — русскую просодію, которая будто бы можетъ его научить, какъ слагать стихи, какимъ восторгомъ при этомъ блестятъ глаза мальчика, уже начинавшаго понемногу сознавать свое творческое стремленіе, съ какой радостью онъ хватается за эту книгу, мечтая, что она его сдлаетъ поэтомъ….
Вотъ вс замчательныя картины дтства и ранней юности Кольцова {Подробную біографію Кольцова написалъ Блинскій при собраніи его стихотвореній.}, он выражаютъ первыя проявленія сильнаго таланта, стремившагося придти въ сознаніе юной души и въ ней развиться, въ этихъ проявленіяхъ мальчикъ чувствуетъ свой восторгъ, свою радость, свое счастіе. Но въ его чувствахъ еще не было одного преобладающаго чувства, онъ еще не вышелъ изъ ребяческихъ лтъ я потому увлекался всмъ, не думая привести въ сознаніе свои увлеченія. Наконецъ, одно чувство горячо заговорило въ сердц восмнадцатилтняго юноши, наполнило его душу пламенными звуками, и онъ явился вдохновеннымъ поэтомъ. Это чувство было страстная любовь поэта, онъ влюбился въ одну простую двушку, въ которой нашелъ свою душу, свою жизнь, все свое безцнное на свт.
Былъ у ней въ глазахъ небесный свтъ,
На лиц горлъ любви огонь.
Что предъ ней ты утро майское,
Ты, дуброва-мать пеленая,
Степь трава-парча шелковая
Заря-вечеръ — ночь волшебница!
Хороши вы — когда нтъ ея,
Когда съ вами длишь грусть-тоску!
А при ней васъ хоть бы не было,
Съ ней зима — весна, ночь — ясный день!
Такъ въ-послдствіи онъ восплъ красоту своей милой, а въ то время онъ такимъ-образомъ выразилъ свои чувства:
Если встрчусь съ тобой,
Иль увижу тебя,
Что за трепетъ-огонь
Разольется въ душ!
Если взглянешь, душа,
Я горю и дрожу,
И безчувственъ и нмъ
Предъ тобою стою!
Если молвишь мн что:
Я на рчи твои,
На привты твои
Что сказать не сыщу.
Но недолго было его счастье, скоро оно закатилось, оставя по себ широкій мрачно-багряный слдъ, какъ солнце, предвщающее непогоду, съ-тхъ-поръ на долю поэта досталось одно страданіе. Двушка умерла, но съ ея смертью не умерла любовь въ сердц поэта, она сдлалась только глубокой язвой, которая долго-долго не могла зажить, безпрестанно ему напоминала о погибшемъ миломъ его сокровищ, и исторгала изъ его глазъ слезы.
Мн ль привтливымъ казаться,
Съ хладнымъ сердцемъ вновь любить?
Мн ль надеждой обольщаться —
Безпробудно другъ мой спитъ…
Говорилъ онъ въ первое время своего горькаго одиночества. Онъ, утомленный своимъ страданіемъ, и хотлъ бы ее забыть, но это зависло уже не отъ него, чувство, разъ глубоко запавшее въ поэтическую страстную душу, горитъ до-тхъ-поръ, пока не истомитъ всего сердца, и напрасно будетъ усиліе подавить его, чтобы дать мсто другимъ житейскимъ страстямъ.
Что душу въ юности плнило,
Что сердце въ первый разъ
Такъ пламенно, такъ нжно полюбило
И полюбило не на часъ,
То все я силюся предать забвенью,
И сердцу пылкому и страстному томленью
Хочу другую цль найтить,
Хочу другое такъ же полюбить —
Напрасно все: тнь прежней милой
Нельзя забыть!…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда жъ ударитъ часъ
Забвенья о теб иль вчности съ тобою?…
Въ-послдствіи, когда его поэтическія силы вполн сознались и развились, онъ еще сильне выразилъ свой плачъ и свое страданіе: память о погибшей безпрестанно томила и тревожила его душу.
Сладко было мн
Глядть въ очи ей,
Въ очи полныя
Полюбовныхъ думъ!
И т ясныя
Очи стухнули,
Спитъ могильнымъ сномъ
Красна двица.
Тяжелй горы,
Темнй полночи.
Легла на сердце
Дума черная!
За два года до своей смерти онъ хотлъ себя уврить, что онъ забылъ несчастную, но не забвеніемъ дышатъ его слова, въ нихъ еще видны капли крови отъ раны, несовсмъ зажившей:
Гд бъ ни былъ я,— всегда
До утренней зари, алмазная звзда
Противъ меня стоитъ
И въ очи мн язвительно глядитъ….
При ней когда-то часъ разлуки былъ…
Но я давно ее и часъ тотъ позабылъ!
Одинъ лишь этотъ лучъ неотразимъ,—
И я никакъ не свыкнусь съ нимъ!
Порою, онъ приводитъ въ умиленье,
Порой въ восторгъ и изступленье,
Порою, въ горькую печаль…..
И мн ее, погибшую, все жаль!
Такъ, лишившись милаго существа, онъ съ растерзаннымъ сердцемъ пошелъ по своей дорог, знакомясь съ жизнію, и въ ней ища утшенія. Горе вдругъ развило его силы, заставило углубиться въ себя и найти въ своей душ уже не прежнія ребяческія попытки и стремленія. Онъ мгновенно возросъ для дятельности и въ самомъ-себ нашелъ содержаніе для поэтическихъ звуковъ, которыми была полна его душа. Встрченный первымъ и сильнымъ горемъ, глубоко уязвленный въ самое сердце, онъ сталъ чаще обращаться къ природ, глубже проникать въ нее, искать родства съ ея таинствами, и въ ея жизни облегчать свое страждущее сердце, сталъ чаще бесдовать съ самимъ собою, задумываться надъ жизнію, и въ тоже время пристальне присматриваться къ людямъ. Тогда то степь получила для него особенную пріятность и приманку. Здсь онъ на всемъ простор могъ предаться и своему горю и своимъ мечтамъ, здсь, въ уединеніи ему было легче дышать, чмъ тамъ, гд были люди — виновники его страданія, здсь, въ бурныхъ порывахъ втра, онъ находилъ родство съ бурей своей души, или въ глубокомъ безмолвіи — нжное успокоеніе и пріятное мечтательное настроеніе духа. Здсь-то теперь онъ находилъ свою поэзію, и все, что проблескивало въ этой степи, все, что давало ей жизнь, ему казалось поэтическимъ. Живя среди равнодушныхъ чумаковъ, онъ одинъ былъ неравнодушенъ ко всему окружающему — завидитъ ли отдаленный мерцающій огонекъ, заслышитъ ли далекое ржаніе коней или звуки родной псни, все тревожило его поэтическую душу, и заставляло жить не сопливою жизнію его товарищей.
И кто такъ пристально средь ночи
Вперялъ на дву страстны очи,
Кто, не смыкая зоркихъ глазъ,
Кто тамъ стерегъ условный часъ,
Какъ я съ походною торбою,
Трясясь на кляч чуть живой,
Встрчалъ огонь по тм ночной?
То нашъ очагъ горитъ звздою,
То спетъ каша степняка
Подъ пснь родную чумака.
Эта-то родная пснь, разносившаяся по степи и замиравшая тамъ далекимъ отголоскомъ, теперь особенно часто стала приманивать его слухъ, шевелить сердце и своими уныло-протяжными звуками говорить о чемъ-то родномъ. Еще не думая создавать русской псни, девятнадцатилтній Кольцовъ любилъ прислушиваться къ ея звукамъ и переливамъ, и ощущалъ въ сердц невольно-радостный трепетъ.
Въ степи и пасмурно, и темно:
Ни звздъ, блестящихъ, ни луны
На неб нтъ, и тишины
Ночной ничто не нарушаетъ,
Порой, прозжій лишь играетъ,
И колокольчикъ почтовой,
Звеня на тройк удалой,
На мигъ молчанье прерываетъ,
Между возовъ огонь горитъ,
На таган котелъ виситъ,
Чумакъ раздтый, бородатый,
Поджавшись на ногахъ, сидитъ
И кашу съ саломъ кипятитъ.
За таборомъ невдалек
Волы усталые пасутся,
Они никмъ не стерегутся,
Безпечно предъ огнемъ въ кружк
Хохлы чумазые, сдые,
Съ усами хлопцы молодые,
Простершись на трав, лежатъ.
Бывало, часто ночью темной
Я съ ними время раздлялъ,
И помню, пснямъ ихъ внималъ
Съ какой-то радостью невольной….
Углубляясь въ самого-себя, онъ нашелъ въ своемъ сердц и въ своихъ думахъ не самолюбивые порывы, не эгоистическіе разсчеты и цли, а нжное, глубоко-нравственное чувство, составляющею прекрасную принадлежность души каждаго истиннаго поэта, онъ нашелъ въ себ силы и готовность подчиниться всмъ ударамъ судьбы, и перенесть ихъ съ безропотной твердостью. Онъ умлъ всегда сохранить свою Душу въ нравственной чистот, и спасти ее отъ всякой грязи, которая незамтно могла всосать въ себя всякаго человка его лтъ и состоянія. Внимая своему врожденному стремленію къ прекрасному, мечтая о поэтическихъ созданіяхъ среди самыхъ непоэтическихъ занятій, онъ съ самой юности выводилъ себ нравственныя правила въ жизни, и строго имъ слдовалъ.
Въ высокомъ званіи предъ бднымъ
Счастливой долей не гордись.
Но съ нимъ — чмъ Богъ послалъ — послднимъ,
Какъ съ роднымъ братомъ подлись.
Суму дадутъ-не спорь съ судьбою,
У Бога мы равны, предъ Нимъ
Смирися съ дтской простотою —
И съ сердца грусть слетитъ, какъ дымъ…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Будь неподкупенъ въ дл чести,
И будь въ ничтожеств великъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я недоросль — я не мудрецъ,
И мн нужне знать немного,
Шероховатою дорогой
Иду шажкомъ я, какъ слпецъ,
Съ смшнымъ сойдусь ли — посмюсь.
Съ прекраснымъ встрчусь — имъ плнюсь,
Съ несчастнымъ — отъ души поплачу,
И не стараюсь знать, что значу.
И это прекрасное сознаніе вы слышите изъ устъ двадцатилтняго юноши-прасола, развитаго природой безъ всякаго участія науки.
Предоставленный природ, онъ жилъ со своими книгами, со своими мечтами, со своими дтскими стремленіями, и находя во всемъ этомъ наслажденіе съ восторгомъ думалъ о жизни, она такой прекрасной и яркой звздой блестла передъ нимъ, внушала столько любви ко всему окружающему, манила такими прелестными и льстивыми надеждами. Но тогда онъ не жилъ настоящею, дйствительною жизнію, тогда онъ стоялъ въ томъ завтномъ кругу, который спасалъ его отъ всхъ навожденій, и вотъ, едва только перешагнулъ за его черту, какъ вс невидимыя прежде силы устремились на него, силились его захватить и унести въ свои омутъ.
Да, жизнь не то, что говорили
Мои мн книги и мечты,
Ее недаромъ заклеймили
Печатью зла и суеты.
Сначала искренно встрчая
И утро дня благословляя,
Я въ мір все благословлялъ….
Дитя! я ласки расточалъ,
Я простиралъ мои объятья
Ко всмъ съ любовію, какъ братьямъ!
Пришла пора — узналъ и я,
Но ужъ не то, что прежде снилось,
Чмъ сердце юное плнилось,
О чемъ такъ сладко думалъ я….
Узналъ родныхъ — къ родству холодныхъ,
Въ друзьяхъ-предателей притворныхъ,
Въ толпахъ людей-толпы невждъ,
Обманчивость земныхъ надеждъ…
Богъ съ ними! Я страну земную
Съ упрекомъ тайнымъ разлюбилъ,
Душой постигнулъ жизнь другую,
Въ ту жизнь мечту переселилъ.
И странствую безъ дальнихъ нуждъ,
Земли жилецъ, земнаго чуждъ.
Какая жъ это другая жизнь? Горе и разувреніе въ земныхъ надеждахъ заставили его въ чемъ-нибудь искать утшенія, и онъ обратился къ неземному: теплая вра христіанина подкрпила его душу, и дала другую жизнь. Съ совершенной покорностью вол Провиднія, онъ утшалъ себя, что онъ только жилецъ земли, что эта жизнь есть только временное странствіе, въ которомъ безпрестанно смняются картины — то представляется лугъ съ роскошными цвтами, то качается терніе съ крапивой, то стелятся холодныя тундры….
Пройдетъ зима-настанетъ май.
Бда — глупа, взведетъ на счастье.
Лея къ Провиднью довряй,
Оно насъ цнитъ безъ пристрастья.
Земныя радости — съ отравой,
Отрава — съ счастіемъ земнымъ.
Эта вра, подкрплявшая не одного страдальца, давала ему много силы переносить несчастія, много бодрости въ томительной жизни, много ршимости бороться со всми житейскими невзгодами и скорбями:
Что грусть земли? ужель за гробомъ
Ни жизни, ни награды нтъ?
Ужели тамъ, за синимъ сводомъ
Ничтожество и тма живетъ?
Ахъ нтъ! кто мучится душою.
Кто въ мір заживо умретъ,
Тотъ тамъ, за дальней синевою
Награды врныя найдетъ….
Не врь себ, не врь людямъ,
Не врь пророчащему міру,
Но вруй, вруй небесамъ.
И пусть меня людская злоба Всего отраднаго лишитъ,
Пусть съ колыбели и до гроба,
Лишь зломъ и мучитъ, и страшитъ:
Предъ ной душою не унижусь,
Въ мечтахъ не разуврюсь я,
Могильной тлнью въ прахъ низринусь,
Но скорби не отдамъ себя!