—-—-—-
—-—-—-
Когда же придёт настоящий день?, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1909
Время на прочтение: 4 минут(ы)
———————
Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909-1913) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2014.
———————
Этот вопрос был поставлен Добролюбовым по поводу романа Тургенева ‘Накануне’. Но если взять всю историю русской общественности и русской мысли, — вся она от начала до конца проникнута тоской о грядущем ‘настоящем дне’. Спрашивали о нём и великие выразители национальной совести — русские писатели-пророки, писатели-граждане, нёсшие на своих измученных плечах непосильную ношу народного и всечеловеческого горя. Спрашивали русские публицисты, властители дум молодых поколений. Спрашивали лучшие представители интеллигенции, с непоколебимой верой шедшие за своими вождями.
Как будто бы надо всей русской жизнью поднялся ‘красный цветок’, приковал к себе больную совесть многострадального русского писателя и зажёг в нём восторженную мечту Гаршина, что надо вырвать с корнем красный цветок, и тогда погибнет мировое зло и придёт, наконец, настоящий день.
В наши тяжёлые, беспросветные дни почти насмешкой звучит этот вопрос, серьёзно и искренно его не задают, звучит он бессильно, по традиции, не столько с надеждой на будущее, сколько в память давно минувшего.
Но большинство всегда не право, говорит Ибсен.
Позвольте же мне, случайному фельетонисту, наперекор всему и всем, без всякой надежды на успех, поднять мой слабый голос в защиту близости грядущего возрожденья. Ведь величайшие исторические события редко предвиделись современниками, и только впоследствии наука устанавливала их неизбежность. Только не подумайте, что я хочу пропеть какой-нибудь ‘бравурный марш’: смотрите, мол, вы все в унынии, а я вот какой молодец! Нет, где уж мне. Я, может быть, склонен к унынию больше вашего. И всё же я непоколебимо и глубоко верю, что настоящий день близок. Не думайте также, что я идеализирую действительность и усматриваю, что где-то что-то ‘осуществлено’. Нет, нигде ничего не ‘осуществляется’. Вера моя родилась от сознания, что дошли мы до последней черты.
Была ли когда-нибудь так бесцветна, так пуста политическая жизнь России, как сейчас? Никогда. Мы знаем эпохи ужасные, помним Аракчеева, Муравьёва, Плеве, — пусть это было зло, но это всё же была определённая активная сила, по-своему яркая. А теперь — бессильное топтание на месте, безликий октябризм, нечто худшее, чем зло, какое-то торжествующее пустое место.
Общественная жизнь сведена на нет. Пресекается малейшая попытка выйти из безнадёжно застывшего состояния, заботливо устраняется всё, что может нарушить обывательский покой. Пусть гуляют по скверу, или Невскому проспекту, или устраивают пикники на Воробьёвых горах.
А какой тупик в литературе, в искусстве, в журналистике.
Есть недурные беллетристы — но нет никакой литературной школы. Есть писатели, но сами они признаются, что ничему не учат и никуда не ведут. Благороднейший тип русского писателя поблёк, распылился на какие-то мелкие неузнаваемые осколки. По старой памяти хотели были Горького возвести на пьедестал — упал. Попытались Л. Андреева — падает. Руководящей критики нет: есть частное мнение отдельных писателей. Каждая эпоха имела своего выразителя в публицистике, своё ‘лицо’ — были Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Михайловский. Теперь у безличной эпохи нет и не может быть никакого определённого выразителя, определённого ‘лица’.
В искусстве кризис. В театре все пути пройдены. Станиславский признал, что Художественный театр описал полный круг и пришёл на прежнее место. Торжествует кинематограф с кокотками в трико, с тёщами, с расквашенными носами.
Русская жизнь дошла до последней черты.
Но что же за этой чертой? Или окончательное разложение, или настоящий день! Я не хочу лгать и говорить, что вижу то, что я не вижу, никакой зари и пр. видеть я не могу. Но я никогда не поверю, чтобы напрасны были все вековечные, беспримерные страданья русского народа, чтобы могла бесследно исчезнуть земля, которую пропитали человеческие слёзы, чтобы погиб великий народ, давший общечеловеческой культуре Гоголя, Толстого и Достоевского.
Но жить дальше так — он не может.
Не жизнерадостный оптимизм, а напротив, сознанье всей безысходности и непроглядности окружающей ночи заставляет меня на вопрос ‘когда же придёт настоящий день?’ со всей серьёзностью ответить: скоро! Мы живём воистину ‘накануне’.
‘Меньшинство всегда право’, — говорит Ибсен.
Но кто прав, тот всегда в конце концов побеждает.
Мировая история — это триумфальное шествие гонимого меньшинства, от которого шаг за шагом отступают те, кто считает себя непобедимыми всемогущими владыками, ослеплённые количественным своим превосходством.
Не горсть ли учеников Сократа опрокинула торжествовавший, ‘признанный всеми’ философский нигилизм софистов?
И тот же самый народ, который подал Сократу чашу, наполненную ядом, через несколько десятков лет не признал ли Платона национальным гением?
Кто победил языческую жизнь? Кто потряс до основания разлагавшийся, но всё ещё могущественный строй Римской Империи? Кто совершил одну из величайших, а может быть, и величайшую революцию ‘человеческого духа’? — Не горсть ли ‘фанатиков’, ‘безумцев’, распинаемых и гонимых, над которыми большинство издевалось на протяжении нескольких столетий? Не перед несколькими ли рыцарями Господа покорно склонились непобедимые римские легионы.
А дальше. В средние века. Когда у отдельных борцов за истину проснулась творческая мысль и дух свободного исследования и запылали костры святой инквизиции, — кто вышел победителем из этой страшной тяжбы? Огонь ли, который разжигало в диком фанатизме ‘большинство’ духовных рабов, или кровь отдельных воинов, которая лилась на этот огонь? Не бежала ли в ужасе позорная инквизиция перед отдельными рыцарями свободного человеческого творчества.
Новые века. С их борьбой за политическое освобождение. Вспомните историю последних двухсот лет: не всюду ли подтверждение великого закона, по которому побеждает не сила, а правда. И если до сих пор не всюду одержана победа меньшинством, — то пусть большинство вдумается в прошлое мировой истории и ждёт в будущем грозного суда над собой.
Всегда большинство распинает меньшинство, возводит отдельных воинов на лобное место, повторяет страшные дни Голгофы. И всегда само падает побеждённым.
Почему до сих пор оно так упивается временным торжеством своим и почему до сих пор сознанье человеческое отравлено кощунственной мыслью, что ‘один в поле не воин’, почему воля отдельных борцов так обессиливается от сознанья одиночества? Куда ушли герои с опустевшего поля? Пусть они пристально всмотрятся в прошлое, и тогда радостно и смело пойдут вперёд.
И один в поле воин!
Пусть не тогда вспыхивает вдохновенье, когда всё шумит и движется вокруг нас, а тогда, когда тяжёлый сон пошлости, трусости и рабской покорности сковал человеческие души. Всё погружается в пошлость, задыхается в бесцветной, отупевшей жизни, — но вы-то, живые люди, живые души, не бросайте ваших славных постов. Правда за меньшинством, и победа за теми, кто прав! Можно ли было бы жить, если не эта вера, подтверждённая всей кровавой историей земли, — вера в то, что торжествующее большинство обратится в бегство перед правдой, что невежество, суеверие, предрассудки — всё, как тяжёлый мрак, исчезнет перед светом, который по-настоящему вспыхнет хоть в одной человеческой душе.
Нельзя в это не верить — и жить нельзя без этой веры.
Пусть же всякий, в ком не умерло стремление к лучшему, со всей силой поймёт, что один в поле воин, что один человек с душой живой сильней тысяч бездушных марионеток, — пусть поймёт это, и тогда над всей страшной неправдой жизни свершится Божий суд!