Сигизмунд Кржижановский.
Когда рак свистнет
Сигизмунд Кржижановский.
Когда рак свистнет
Когда рак свистнет, Кржижановский Сигизмунд Доминикович, Год: 1926
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Между двух стран озеро без имени, над зыбями ивы, под зыбями рыбы без голосу, на зыбях звезды без времени, вокруг озера нивы колос-к-колосу, далее, от озера без имени — зеленый пар, на пару коровы без вымени, волос-к-волосу, сто-ста-сот пар. Направо идти — придешь к аво-сям, налево — к небосям.
Искони — кони у небосей не расседланы, искони они, небоси, без опаси, войной на авосей шли. Авоси живут — беды не ждут: стоят авосевы города не горожены, авоськины дети не рожены. Придут — и пустят все с дымами, угонят коров без вымени, возьмут в полон, кто не рожен, долго потом озеро без имени кроваво стоит, ниже никнут ивы, косами не кошены, а уж копытами вымолочены нивы, и плачут малые авосята не-роженые, еще пуще авосевы жены, и того пуще старые авосихи:
— Когда небосевой неправде конец?
Отвечают авоси:
— Когда рак свистнет.
И еще:
— Когда рыба запоет.
Из озера без имени выплывала река: плыла река без устали до самого моря. А у самого дна (‘одна голова не бедна’) в песке и тине, вместе с женой актинией, жил старый рак-отшельник. И когда первую кровь из озера без имени — речным плывом — в море синее занесло и береговые пены залило, повел рак длинным усом и:
— Не пора ль мне, Актиньюшка?
Но та, нежными аконтиями колыхнув:
— Крови мало, моря много. Уйдем.
И ползет рак задом, а сказка передом.
Кабы мог старый рак поперек моря на другой край, увидали бы его пучьи глаза страну Какнибудию: живут какнибуди ни в два — ни в полтора, никто на двор, все со двора, тяп-ляп — выше корапь, и сели б на корабль, да ни ветру, ни тех, чтоб гребли. Сидят у моря — ждут погоды, а поверх моря белые пены бегут. Ждут.
Ждут и авоси: ждут и терпят, авось небоси Бога побоятся, но не боятся небоси: и за заревами, за ревом рев, за кровью кровь, у авоськиных деток не-роженых головы можжены, а жены… таково уж их женское дело. Пришли времена, когда авось и рыбака толкает под бока: ‘Вези, рыбак, через озеро без имени’. Везет рыбак через озеро без имени, а с весел кровь. Пришли времена, когда иной авось в лес уйдет, а за ним еще и еще, и, в лесу затаясь, держат, авосясь, совет авоси:
— Авось пронесет.
— Жди, когда рак свистнет.
— И рыба запоет.
И порешили: ждать в лесах, меж ох да ах, еще жданки съедят, пошлем мы послов в Какнибудиеву страну, а ну как из-за синего моря придут какнибуди и помогут горю.
Как решили, так и сделали.
Стоят тяп-ляп-корапи, якоря в дно вкляпя. Сидят у моря какнибуди, сидят — ждут погоды. Видят — белые пены, а за белыми пенами алые пены — а за алыми пенами малый парус — и во сё авоси челом бьют: небоси, мол, бьют, нельзя ль как-нибудь беде помочь.
Какнибуди не прочь: то да сё, так ли, сяк, помочь готов всяк. Но тяп-ляп-корапи подняли якорям лапы и по шатущему мору — помогать горю.
Кораблевы донья под зыбями плывут, черные тени донья по дну волокут. Доползала кораблева тень до старого рака-отшельника, шевельнул спросонья клешней и:
— Не пора ль…
Но актиния, изгибью аконтий обняв:
— Спи-спи, старый, тени мало, тины много: глубже в тину и, клешней окстясь — в имя отца и сына, — спи.
Как приплыли какнибуди, в железо кованы груди, в руках палицы: Царство Небесное валится. Стонет небось: хоть брось. Прошли какнибуди вкруг озера без имени, хлещет кровь, как из вымени, прошли и по прямям, и по криви, и по коси, легли небоси кровавым покосом. И пришло время, какой уцелел небось, рыбака толкает под бока, а тот. ‘Как везу — весло в сукрови вязнет’.
И бежали иные небоси с опасью в леса, небосих и небосят босых и безымущих уводя, и, малость погодя, собрали небоси совет и надумали всем советом навет. Пришли к какнибудям небосевы послы и говорят:
— Побило нас, небосей, небо. Будь что будь. Какнибудии покоряемся, богам какнибудиевым поклоняемся. Были мы небоси — стали мы боси. И босы. Только не верьте авосям. Искони о них сказано: от авоси добра не жди, на авось и кобыла в дровни лягает, авосю не вовсе верь.
Какнибуди, им будь что будет, вместе с небосями пошли на авосей: взяли авосевы города не горожены, побили авось-деток не роженых, а жен их… таково уж женское дело. Кровавым крапом травы окропило, трупами озеро без имени запрудило — и не Христос бы как посуху прошел.
Похваляются какнибуди:
— Мы-де и авосей, и небосей, как траву, косим. Авосю не вовсе верь, да и небосю вовсе не верь.
И пошли тут: авось на небося, небось на авося, а какнибудь — и на этих, и на тех. Плывет кровь из ран в землю, земными жилами в озеро и реку, а там, речным плывом к морским приливам, с волны на волну, красным крапом к морскому дну.
Вспучил из тины старый рак глаза:
— Уж не пора ль мне…
Но актиния дрожью нежных аконтий к шершавой кожуре — и:
— Много боли, моря боле. Ползи, старый, вглубь, ползи.
Был среди небосей некто именем Канеав. Отца-мать Канеава извели авоси, сестру Канеава увели блудные какнибуди. Но у бедра Канеав не носил меча, а в сердце Канеав не носил зла. Взял Канеав в руки посох странника, пошел от небосей к авосям, от авосей к какнибудям и учил:
— Живите, небоси, по-христосьи. И какнибуди — люди. Авоська небоське набитый брат.
Пошла про Канеава слава: свят.
И сказали авоси небосям, а небоси авосям: станем жить по-христосьи. И, соединившись, решили вместе, как набитые братья, пойти на какнибудей и перебить без изъятья. А когда стал Канеав их удерживать, говоря: простите и какнибудям, ведь и какнибуди люди, — разгневались на него и авоси, и небоси: мил тебе какнибудь, так туда тебе и путь. И изгнали Канеава. Пошел Канеав берегом озера без имени: под зыбями рыбы без голосу, под ногами поля без колосу. Застигла Канеава в пути ночь. Лег он наземь рядом с посохом, и привиделся ему сон: будто вознесли его белые облака в горний сад, где золотые яблоки висят, и думает небось: ‘небо’ — ‘ось’: идет по небесным тропам — цветет вокруг троп райский крин, но только видит Канеав, что он один: не топтаны тропы, не хожены дороги, не рваны золотые яблоки, не тронуты жемчужны желуди. И спрашивает Канеав: а где же люди? Невидимый голос ему в ответ: помни, Канеав, и знай — все люди погибли за свой рай.
И тут проснулся Канеав и, опечаленный, длил путь. Встретился ему в поле ратный какнибудь. ‘Не имею меча у бедра, а зла в сердце’. И какнибудь его не тронул, а указал путь к своим. Пришел Канеав в какнибудиев стан и стал учить:
— Авось-небось да третей какнибудь. Братом друг другу будь, кто ты ни будь, хоть бы и какнибудь. Не вынимайте мечей из ножен, но жен их суженым отдайте.
Посмеялись над Канеавом какнибуди. И порешили какнибудь и судь: посадив на доску святого небоську, бросить в море — пусть слезами посолонит море.
И как бросили на волны пророка какнибуди, он им: верую, буди-буди. Но ударило ветром — и доску и небоську волной унесло, а какнибуди опять за мечевое ремесло: мечи из ножен, авосей-небосей косят, но жен небосьих-авосьих любить хоть как-нибудь их, какнибудей, просят.
По морю — по синим зыбям — доска, на доске Канеава тоска, плывет сердце в тосковом тиске, роняют очи горе в море, солоней стало солено-море, сушат очи с ночи до утра ветра, а с утра до ночи мчат доску что есть мочи — по волнам-глубинам с бурями в размин, тихо, невредимо к острову нелюдимому, а остров тот не без имени: Курия-Мурия.
Был Курия-Мурия мал и дик, все паруса издалека и мимо, только волн плеск и птиц крик на острове нелюдимом. Тут Канеав, изгнанный какнибудью, авосью и небосью, дыша полной грудью у морских просиней, вспоминая их брани и рати, написал невеликую хартию. Называлась хартия так: ‘Когда же наконец свистнет рак’.
А тем временем вновь бьются авоси да небоси с какнибудями, днем им светит солнце — ночью зарево, на костях и мясе кровавое варево: мечами замешено, слезами засолено, бьет в него алым паром, пузырится-пучится из земли могилами, сходятся в полях ратные силы с ратными силами.
Поначалу стали одолевать какнибуди. И захвастали: держался-де авоська за небоську, да оба упали.
Но потом стали одолевать какнибудей. И запечалились какнибуди: авоська, мол, веревку вьет, небоська петлю накидывает. Не бейте нас, какнибудей, ведь говорил ваш пророк Канеав, что и мы люди.
Но те не слушают, жгут и бьют, веревки вьют, петли накидывают. А судьи-какнибудьи тем временем умом раскидывают: уж не послать ли нам малую тяп-ляпину, быструю карапину, на остров Курию-Мурию, куда своею же дурью сослали мы мудрого Канеава, — пусть спасет нас от неправой напасти.
И тяп-ляпина подняла снасти. Плывут какнибуди к Канеаву, и, воздав Канеаву славу: так и так — уйми авосей с небосями, хотим с ними жить по-христосьему. Отвечает Канеав: ‘Не нужно мне ваших слов, одно мне нужно, чтоб мужья были женны, а жены были мужьи, чтобы жили вы друг с дружкой по-дружьи, чтобы детки были рожены, а города горожены, чтобы пришла на кровь схлынь, а на зло сгинь. Аминь’. И, приплыв к берегам, где все враги врагам, где идет на полк полк, а человек человеку волк, идет Канеав к авосям и небосям и слезно просит:
— Не меч, но мир, не смерть, но серп, послушайте меня, Канеава, не живите кроваво, а живите братней семьей: авось, небось да какой-нибудь третей.
Озлились авоси, а небоси и того пуще:
— В нас кровь гуще — в тебе жиже, ведь ты же из нас, из небосей, родом, а с какнибудиевым народом заодно.
Прибили небоси к бревну бревно, а раскрестив Канеава, пять и пядь, кисть и кисть — вверх, вниз, влево и вправо — гвоздями к бревну, и говорят: ну, дали тебе какнибуди мзду, вот тебе и наша плата — в каждую ладонь по гвоздю, по заплате.
И, оголив мечи, бросив труп Канеава в ночи, пошли небоси-авоси, грудь к груди, добивать какнибудей. Но случилось тут у озера без имени такое, что и не сыскать ему имени. Клюнул старый ворон тело Канеавово и с первого же клева насытился, насытившись, вынул клюв закровавленный и полетел к морю дальнему: прилетев к морю дальнему, опускался ворон на тихую волну, и чуть клюв в воду, чтоб кровь омыть, — заворошилось море и ну — волной о волну бить, перекатами через вал — вал. А старый рак в это время крепко спал. И слышит: сквозь сны острыми клиньями колют-будят его стрекальца актиньевы. Клешни рачьи в песок врыты, но глаза пучьи у старого рака всегда раскрыты:
— Дай доснить, Актиньюшка, не буди.
А та:
— Буди-буди, старый, иди-иди.
Рак было:
— Над нами не каплет.
А та:
— Иди!
Он было еще:
— Стрекай стрекалами, свистни.
А та свое:
— Иди, иди, свистни.
Видит рак, делать нечего, клешню за клешней, задом наперед, назад головой сквозь волнный вой, выполз на берег, клешнями в песок, огляделся, сел и, подумав ‘пусть’, поднял свой правый ус и… засвистел.
Понесли ветры рачий свист из страны в страну. Просыпались авоси, какнибуди и небоси и говорили: ну-ну, или: — что за дивный свист? А от свиста на деревьях стал зеленее лист, воздух благоуханен и чист, золотистее золота заря, и мечи вдруг стали мягки, как актиниевы стрекала (не рубят — щекочут), и вражды на земле как не бывало, всякому вольно жить всяко, кто как хочет. Вкруг озера без имени стада коров без вымени, волос-к-волосу, в полях колос-к-колосу, никто — ни авось, ни небось, ни какнибудь — не толкает рыбака под бока и в грудь, сидит рыбак, ноги свеся, глядит в зоревую полосу и слышит: рыбы без голосу, подняв из зыбей прозрачные рты, выводят тонко, как на клиросе: ‘Блажен, еже милует и скоты’. На росе, рядком с рыбаком, неразмотанные удочки. На дудочке играет пастух. И с той поры никто не скажет: ‘Небоси, или авоси, или какнибуди’, — а говорит просто: люди.