Княжна.
Княжна.
Ек. Лткова.
‘Безъ фамиліи’.
‘Русское Богатство’, No 10, 1902
Княжна, Леткова Екатерина Павловна, Год: 1902
Время на прочтение: 10 минут(ы)
У Ольги Дмитріевны разорвалась цпь на велосипед и ей пришлось возвращаться домой пшкомъ. До усадьбы, гд жила Ольга Дмитріевна, было верстъ десять и это сначала смутило ее. Но она оглянулась кругомъ и даже обрадовалась, что можетъ свободно любоваться красотой вечера, не прикованная вниманіемъ къ дорог, какъ того требуетъ велосипедъ.
Ольга Дмитріевна пріхала въ деревню къ своимъ старымъ друзьямъ, чтобы поработать ‘съ натуры’, профессоръ художникъ веллъ ей добиваться прозрачности тней и выработки plein air’а, и она цлыми днями писала этюды, а вечеромъ отдыхала отъ работы. Лучшимъ отдыхомъ для нея былъ велосипедъ, вдали отъ всхъ житейскихъ невзгодъ и разговоровъ, между небомъ и землей, одинокой и свободной.
И теперь, когда она оглянулась кругомъ, у нея прошелъ всякій страхъ и уплыли куда-то вс безпокойства. Она была одна среди громаднаго луга съ его зелеными переливами, подъ громаднымъ небомъ съ перламутровыми волнами. Солнце уже зашло, но и небо и земля были еще облиты его розовыми лучами, и розовый воздухъ весь трепеталъ въ своей прозрачности, жаворонки торжествующе-радостно звенли и заливались гд-то въ вышин, пахло сохнущимъ сномъ, дышалось легко и привольно. И кругомъ — ни души.
Ольга Дмитріевна теперь была довольна, что ей пришлось сойдти съ велосипеда. Она смотрла по сторонамъ, стараясь запечатлть въ голов вс свтовые эффекты и унести ихъ съ собою въ памяти, чтобы завтра перенести на полотно. Она шла тихо, ведя велосипедъ, и вся была поглощена красотой этого дивнаго вечера. Вдругъ вдали изъ-за пригорка мелькнуло красное пятнышко, мелькнуло и скрылось. Ольга Дмитріевна не успла разсмотрть, что это было, черезъ нсколько минутъ она опять увидала: дв двочки въ и красныхъ юбкахъ и красныхъ кофточкахъ выскочили на пригорокъ и остановились. И ихъ красныя платья на сроватой зелени скошеннаго луга, въ розовой дымк вечерней зари, оживили всю картину.
— Что бы ни говорилъ мой профессоръ, а нтъ полной красоты безъ человка,— подумала она и остановилась. Двочки были теперь шагахъ въ двадцати отъ нея и ей захотлось подойдти къ нимъ. Она свернула съ дороги и пошла лугомъ. Двочки стояли и смотрли на нее. Одна была лтъ десяти, тоненькая, очень блдная, съ длинными черными глазами и необыкновенно правильными чертами, другая — маленькая, пузатенькая, блокурая, лтъ пяти. Об были босыя и въ большихъ ситцевыхъ платкахъ на головахъ. Он спокойно ждали приближенія Ольги Дмитріевны. И она пожалла, что сейчасъ, сію минуту не могла написать ихъ: такъ подходили он со своей милой красотой къ этому розовому ясному вечеру.
— Вы что же тутъ длаете? — спросила Ольга Дмитріевна.
— Мы-то? — бойко переспросила младшая.
— Да… Откуда вы?
— Изъ Безсонова…
Ольга Дмитріевна знала, что Безсоново за той усадьбой, гд она гостила, т. е. верстахъ въ десяти отсюда.
— А зачмъ вы здсь?
— Покосъ снимаемъ,— серьезно объяснила старшая.
Ольга Дмитріевна такъ много слышала все это время о томъ, что у сосднихъ крестьянъ совершенно нтъ покоса, и они арендуютъ луга вдали отъ деревень и узжаютъ изъ дому цлыми семьями, что для нея уже была понятна фраза двочки. За пригоркомъ, въ овраг, стояли дв распряженныя телги и ходили лошади.
— А гд же старшіе? Гд отецъ? Гд мать? — спросила Ольга Дмитріевна.
— Тама,— показала старшая двочка рукой куда-то за оврагъ.— Копнить торопятся… Ужинать пора…
Младшая подошла близко къ велосипеду и трогала его пальцемъ. Ольга Дмитріевна ласково спросила ее:
— Какъ тебя зовутъ?
— Домаска…
— Какъ?
— Домна,— степенно отвтила старшая,— Домашка.
— А тебя какъ?
— Меня-то? Меня княжной звать.
— Княжной?!.. Вы что-же — сестры?
— Нне… Мы казенныя… Шпитаты… Домашка живетъ у Парамонихи, а я у Картошкиныхъ… Василія Картошкина знаешь? — проговорила старшая двочка дловитымъ тономъ.
— Нтъ, не знаю.
— Ну вотъ, это пріемный отецъ мн… И мать… Да вы присядьте, барышня.
Эта заботливость сразу расположила къ себ Ольгу Дмитріевну, и она ршила немного посидть съ двочками.
— Вы на телгу… Тамъ посуше…— сказала старшая, хлопотливо забгая впередъ.
Глаза у нея ярко горли, изъ-подъ кумачнаго платка съ желтыми разводами выбились черныя пряди шелковистыхъ волосъ. И художница опять залюбовалась ею.
— Княжна! — сказала она.— Прежде всего скажи мн, почему тебя зовутъ княжной?
— Не знаю! зовутъ и зовутъ…
И вдругъ, точно желая оборвать разговоръ, она вскрикнула:
— Батюшки! Воды-то мы не припасли!..
И, схвативъ пустое ведро, она побжала внизъ, подъ оврагъ. Маленькая не шевельнулась, точно говоря, что это до нея не касается, и продолжала стоять передъ барышней, поджавъ руки высоко надъ животомъ. Ея круглые глаза на кругломъ бломъ личик смотрли бойко и съ любопытствомъ. И опять Ольга Дмитріевна пожалла, что съ ней нтъ ея альбома, чтобы сейчасъ же зарисовать эту фигурку съ ея позой и выраженіемъ лица. Откуда она? Кто ея родители? — подумала она.
— Домашка! У тебя есть мать?
— Е! — отвтила двочка такимъ тономъ, точно и сомннія не могло быть,— Е! Только старая.
— Ты ее любишь?
— Кады люблю, кады нтъ…
— А отецъ?
— Отца нту… Вдовая она…
Двочка говорила почти совсмъ ясно, только не выговаривала ж и ш. Она разсказала, что Парамониха зимой извозничаетъ, возитъ лсъ на станцію и узжаетъ изъ дому ‘когда на день, когда на два’…
— А тебя съ кмъ же оставляетъ?
— Меня-то? Да одну… запретъ избу и ладно…
— И не шь ничего?
— Зачмъ? — воскликнула двочка и махнула рукой на барышню.— Хлба и каши оставитъ мн вволю…
— И теб не страшно?
— Чего страшно?
— Одной не страшно?
— Я не одна… У меня на полк боженька живетъ…
Въ это время изъ-за оврага вылзла старшая двочка. Она тяжело тащила ведро съ водою, и ея тоненькое тльце все перекривилось въ правую сторону, чтобы лвая рука могла нести ведро, не зацпляя имъ за землю.
— Князна идетъ! — весело объявила Домашка, и на ея серьезномъ лиц впервые скользнула радостная улыбка.
Ольга Дмитріевна невольно бросилась помочь двочк дотащить ведро, та не допустила этого, но благодарно и ласково заговорила съ ней.
Вечеръ сдлался уже весь срый, и Ольга Дмитріевна встала, чтобы идти домой. Княжна удержала ее.
— Посиди, барышня, еще немного… Сейчасъ, наши придутъ…
— А кто тутъ ваши?..
— Отецъ, мать и наша сноха… да Парамониха съ сыномъ… Изъ Москвы къ ней сынъ на снокосъ пришелъ съ фабрики…
Ольгу Дмитріевну поражало, что ‘княжна’ говоритъ съ ней какъ большая, даже щеку она подпирала правымъ кулакомъ такъ, какъ это длаютъ бабы.
— А теб хорошо жить у твоихъ Картошкиныхъ? — спросила ее Ольга Дмитріевна.
— Мн-то? Мн хорошо! Домашк, той плохо… Сильно Парамониха дуетъ ее…
— Какъ дуетъ?
— Вникомъ… А то и веревкой… Чмъ придется…
Ольга Дмитріевна прижала къ себ двчоночку и чуть не со слезами на глазахъ проговорила:
— Какой ужасъ!..
— Да нельзя и не дуть-то,— серьезно продолжала княжна.
— За что же? За что бить такую маленькую?
— Намедни хлба каравай упёрла… А-агромный!
— Я не себ, я Затйк,— оправдывалась Домашка.
— Ну и попало! Здорово попало…
— Здорово! — согласилась маленькая.
— Да гд же ея мать? — горячо воскликнула Ольга Дмитріевна.
Ей хотлось сейчасъ же побжать къ ней, сказать ей, чтобы она спасла своего ребенка отъ побоевъ, отъ муки.
— Мать-то? Парамониха?
— Нтъ, настоящая мать, родная.
— Не знаю… Домна, вдругъ обратилась она къ маленькой, точно баба,— ты не знаешь, гд твоя мамка родная?
— Не знаю,— равнодушно отвтила Домашка.
— А ты про свою знаешь?
— Въ Москв моя… Говорятъ — княжна… Я не знаю…
— И не любишь ее?
— А за что мн ее любить-то? — изумленно сказала княжна и сейчасъ же прибавила:
— Никакъ наши идутъ?
Ея привычное ухо уловило раньше, чмъ городской слухъ Ольги Дмитріевны, далекіе голоса. Скоро на лугу блеснули косы на плечахъ у косцовъ, и черезъ нсколько минутъ вс они собрались у телги: два мужика и три бабы. Сейчасъ же пошли разспросы: чья? откуда? Вс приняли участіе въ барышн и главное въ велосипед, и въ конц концовъ попросили Ольгу Дмитріевну поужинать съ ними.
Ужиномъ завдывали бабы. Парамониха — женщина лтъ пятидесяти, вся изрытая глубокими коричневыми морщинами и сгорбленная — достала изъ-подъ телги жбанъ, укутанный тряпкой. Въ немъ оказался квасъ. Дв другія бабы помоложе вынули изъ телги хлбъ, лукъ и печеныя яйца. Он, не переставая разспрашивать барышню, все раскладывали на пригорк для ужина. Старшій мужикъ, съ плутоватыми глазами, взялся за котелъ. Онъ, съ помощью княжны, налилъ въ него воды и сталъ подвшивать надъ кучкой хвороста, да повернулся какъ-то неловко, котелъ выпалъ и пролился. Мужикъ добродушно выругался и сказалъ:
— Княжна, бги живе, тащи воды.
Двочка схватила ведро и побжала внизъ, за пригорокъ.
Ольга Дмитріевна почти съ умиленіемъ глядла на всхъ этихъ бодрыхъ загорлыхъ людей, проработавшихъ весь день и теперь такъ дружно и весело принимающихся за свой скромный ужинъ.
— Какая милая двочка,— сказала она, кивая головой въ ту сторону, куда ушла княжна.— Чья она?
— Наша,— съ гордостью отвтила одна изъ бабъ, рыжая, вся въ веснушкахъ, съ красивыми глазами и ярко-блыми зубами.— Наша!.. Шпитонка она, изъ московскаго воспиталя…
— У насъ вся деревня шпитатами займается,— добавила третья женщина съ птичьими глазами и острымъ носомъ.
— И у тебя есть?
— Зачмъ? Мы въ одномъ двор…
— Это сноха наша… Дарья… Была у насъ еще одна шпитонка… Да умерла… Больную ужъ и намъ-то дали… Чутъ слпленную… Теперь одна княжна осталась.
— А какъ же ее зовутъ? — спросила барышня.
— Зовутъ то? Ее Лидіей звать… А у насъ вс ее княжной величаютъ.
— Почему же княжной? — допытывалась Ольга Дмитріевна.
— Ужъ намъ такъ ее отдали,— сказала рыжая.— Да вы присаживайтесь, барышня…
И она указала Ольг Дмитріевн мсто рядомъ съ собою у большой деревянной чашки съ квасомъ и намшаннымъ въ него лукомъ и хлбомъ. Мужики и бабы ли изъ одной чашки, забирая полныя ложки ды, и совершенно одинаково вс опрокидывали ихъ въ ротъ.
— Домашка, а ты что же? — спросила Ольга Дмитріевна.
— Садись и ты,— сказала ей Парамониха, давая ей въ руку круглую деревянную ложку.
— А княжна?
— Поспетъ,— весело сказала рыжая баба и сейчасъ же прибавила:— Ужъ и двочка хороша! Одиннадцатый годъ только пошелъ съ Миколы зимняго, а большой работниц ровня… Во всякую работу такъ и бросается… Молотитъ — старухи не хуже…
— Вотъ-те и княжна! — причмокивая квасъ и пріятно усмхаясь, замтилъ мужикъ.
— Да она въ самомъ дл княжна?
— А кто-жъ ее знаетъ? Она у насъ съ пяти годовъ только… А до тхъ поръ въ Раменцов жила, у тетки Арины… Може слышали? Арина ее изъ Москвы, изъ воспиталя получила… По три рубля въ мсяцъ она казенныхъ получала, да мать ейная на Святки да на Святую по синенькой присылаетъ… Арина и сказывала, что она княжескаго роду…
— Какъ же она узнала? — спросила Ольга Дмитріевна и сейчасъ же пожалла: изъ-за пригорка показалась двочка со своей тяжелой ношей. Ольга Дмитріевна хотла перемнить разговоръ, но баба, не обращая вниманія, продолжала:
— Сама мать сказала… Двчонк только году надо было быть, какъ мать объявилась… Пріхала поздно, къ ночи… Арина ужъ спать собралась, огонь тушить хотла… Вдругъ у окна кто-то скребется… Кто тамъ? Пусти, говоритъ, на минутку… Отворила дверь, ничего понять не можетъ: барышня стоитъ, кофченка коротенькая, въ шапочк одной… Ни платка на голов, ни валенокъ на ногахъ,— ничего!.. Замерзла, посинла вся… И, первымъ дломъ: ‘Что Лидинька, говоритъ, жива? Я, говоритъ, ейная мать’… Ну ее, знамо, обогрли, привтили… Подарки двочк привезла, золотой крестъ на шейку съ цпочкой повсила. Ужъ, говоритъ, и плакала, и убивалось надъ двчонкой…
Княжна точно не слышала разговора. Она налила въ котелокъ воды, подвсила его на вбитый въ землю крюкъ и зажгла приготовленный подъ нимъ хворостъ. Баба, причмокивая, облизывала ложку и посл каждаго глотка клала ее на траву, говорила она, почти не останавливаясь:
— Вотъ плакала, вотъ плакала,— разсказывала она, точно сама видла это.— Тутъ-то она и открылась Арин, что княжескаго роду: я, говоритъ, княжна и Лидинька моя должна бы княжной быть, да люди то кругомъ насъ не допускаютъ этого…
Мужикъ усмхнулся и буркнулъ себ подъ носъ:
— Чего ‘этого’, говори толкомъ…
— Не допускаютъ, говоритъ, чтобы мать свое дитя не бросала, чтобъ не стыдилась его: вотъ моя и моя! и не стыдно, и не боюсь никого!.. Этого нельзя! Надо забросить, да чтобъ никто не зналъ, гд и какъ, чтобы и думать забыть… И знать де знаю и вдать не вдаю! Я, говоритъ, рада всю кровь свою за Лидиньку отдать, да срамъ для папаши и мамаши… Это важне всего… А сама такъ и плачетъ, такъ и заливается плачетъ…
— Тятенька! Не горитъ! — обратилась княжна къ мужику.
Хворостъ, дйствительно, подымился, скрючился и потухъ.
— Эхъ ты, руки-крюки,— полушутя сказалъ мужикъ,— набери суши побольше да и раздуй хорошенько…
Княжна взяла приготовленныя ею же сухія втви и стала ломать ихъ о свое угловатое колно и подкладывать подъ котелъ.
— Вотъ и пошла двчонка въ деревню за княжну: княжна да княжна!.. Мать сулилась еще навдываться, да больше и не была ни разу, а деньги и по сю пору шлетъ аккуратно… Хорошая барышня…
А Парамониха, молчавшая до тхъ поръ и жадно вшая квасъ и лукъ, сказала:
— Хорошая! А двку чуть не замучили въ конецъ… Пойдешь, бывало, въ Раменцово, душа надрывается: княжна грязная, нечесаная, вся въ рвань… Да худая, да желтая…
— Почему же?
Рыжая баба, пріемная мать двочки, заговорила скоро и безъ перерыва:
— Очень плохо ей было у Арины… И голодно, и грязно… А тутъ разъ объздный и детъ… Знаете: объздный? Отъ Воспитательнаго здитъ дтей проврять… Вотъ детъ онъ и видитъ: дв нищенки идутъ… ‘Вы куда?’ ‘По кусочкамъ’… ‘Чьи’? Одна-то оказалась — своя, а другая — казенная… Объздный сейчасъ: ‘Съ какого двора? Какъ смли шпитонку христарадничать посылать?!’ Отняли у Арины двчонку… А мы давно хлопотали взять себ шпитоночку… Вотъ намъ княжну и дали…
— Разгорлось! — точно про себя сказала княжна и облегченно вздохнула.
— Ты чего же, дочка, не ужинаешь? — обратилась къ ней рыжая.— Садись, пошь…
Княжна сла немного сзади отца, вытянула ручку, взяла коричневое печеное яйцо, кусокъ хлба и жадно стала сть. Чашка съ квасомъ была уже пуста, и только Домашка отскабливала приставшія къ ея краямъ перышки зеленаго луку. Вс теперь ли яйца, и молодой мужикъ громко икалъ.
— Чай-то скоро? — спросилъ онъ.
— Живо вскипитъ,— отвтилъ старшій мужикъ.— Княжна! Подсыпь-ка вточекъ-то.
Княжна опять вскочила и стала возиться у котла и ея тоненькія руки показались Ольг Дмитріевн еще тоньше и вся княжна особенно жалкой и хрупкой.
— И честитъ же тебя теперь Арина на вс корки,— сказала Парамониха, обращаясь къ рыжей.
— Погоди еще она! — проговорила рыжая.— Вдь знаешь, барышня, она ни гроша не хотла намъ давать изъ того, что отъ матери ейной изъ Москвы получаетъ. Ужъ люди пристыдили, такъ кады рупь дастъ, кады гривенъ шесть. А сама по пятерк получаетъ… Только бы намъ адресъ въ Москв узнать — ужъ мы бы отняли отъ нея эти деньги…
— Ищи втра въ пол! — сказалъ старый мужикъ, звая во весь ротъ.
Ольга Дмитріевна вдругъ замтила, что на землю тихо подкрадывалась ночь. Вс краски потухли, откуда-то потянуло сырымъ втеркомъ, вся трава сдлалась мокрою. Она вскочила и стала прощаться. Вс встали тоже и ласково провожали ее.
— Спасибо не побрезговали поговорить съ нами…
Рыжая баба отвела Ольгу Дмитріевну въ сторону и сказала:
— Барышня! Поспроси-ка ты въ Москв, не найдешь ли тамъ эту самую княжну?
— Да какъ же ее искать? Ты вдь не знаешь, какъ звать ее?
— Вотъ то то же, что не знаемъ… А надо бы ей сказать, чтобы не Арин направляла, а намъ…
— Я ничего сдлать не могу,— сказала Ольга Дмитріевна и взялась за велосипедъ.— Ну, прощайте. Прощай, княжна!
Она взяла двочку за голову и поцловала.
Ее предлагали проводить ее, спрашивали, не боится ли она одна, но Ольга Дмитріевна ничего не боялась и одна пошла по дорог. Но не прошла она и двадцати шаговъ какъ услышала сзади себя топотъ босыхъ ногъ: бжали за ней. Она остановилась.
— Что вы?
— Мы проводить тебя… Вонъ до поворота.
— Пойдемте, пойдемте, милыя! — радостно сказала Ольга Дмитріевна, растроганная ихъ вниманіемъ.— Вы ко мн въ гости приходите въ Ильинку… Придете?
Двочки молчали и шли рядомъ съ барышней. Потомъ Ольг Дмитріевн показалось, что старшая что-то шепнула маленькой.
— Ты что? — спросила она.
— Ничего…— смущенно отвтила двочка.
— Устали? Спать вамъ пора… Ступайте, дти,— сказала Ольга Дмитріевна и опять поцловала и княжну, и Домашку.
Двочки остановились, а Ольга Дмитріевна быстро пошла впередъ. Вечеръ былъ еще свтлый и теплый. Свтло и тепло было и на душ Ольги Дмитріевны. Безцвтное небо сливалось съ безцвтной землей и все, что было между этимъ небомъ и, этой землей, было закутано неуловимо-безцвтной дымкой.
— Вотъ задача: овладть этими полутонами, изобразить эту срую прозрачность, эту теплую тишину и безмятежность,— подумала Ольга Дмитріевна и остановилась.
— Барысня! — услышала она нершительный зовъ.
Она оглянулась. Двочки стояли все на томъ же мст и о чемъ-то шептались. И эти два пятнышка подъ громаднымъ небомъ показались Ольг Дмитріевн такими безпомощными, такими заброшенными, что она кинулась къ нимъ чуть не бгомъ.
— Что, маленькія? Что? Довести васъ назадъ?
Двочки переглянулись и стояли молча.
— Что же? — спросила барышня.
— Дай гривенничекъ,— прошептала Домашка.
— Что? — не понявъ сразу, переспросила Ольга Дмитріевна.
— Дай гривенничекъ.
— На что теб?!
Домашка помолчала, взглянула на старшую двочку и сказала:
— Она велла…
— Не ври, не ври! Сама, сама,— громко заговорила княжна.
Домашка сразу стала вся красная, какъ макъ, и залопотала скоро и шепеляво:
— Вресъ! вресъ!Ты велла: проси, говоритъ, сейчасъ проси… Еще тамъ, на горк, все шептала: проси…
— Ей-Богу, барышня, вретъ! — горячо воскликнула княжна. — Она такая врунья, такая врунья…
Маленькая подбжала къ Ольг Дмитріевн и, поднимаясь къ ея лицу, точно признаваясь въ чемъ-то, прошептала:
— Коли выпросисъ гривенникъ, говоритъ, теб копйку выплачу!..
Княжна всплеснула руками и, мотая головой, проговорила:
— Эка вретъ-то! Эка вретъ!..
Ольга Дмитріевна стояла и смотрла на двочекъ. Она не знала, которая изъ нихъ лжетъ, но ей стало мучительно жаль ихъ обихъ.