П. А. Вяземскій
Князь Козловскій.
1868.
I.
II.
III.
Князь Козловский, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1868
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 7.
Спб., 1882.
OCR Бычков М. Н.
Князь Козловскій не былъ, что называется нын, поэтомъ. Онъ, просто, писалъ стихи, по крайней мр въ молодости, какъ и многіе писали ихъ въ то время.
Когда-то разсказывали, что одинъ генералъ длалъ выговоръ подчиненному ему офицеру за то, что онъ писалъ и печаталъ стихи. Что это вамъ вздумалось, говоритъ онъ. На это есть сочинители, а вы офицеръ. Сочинитель не пойдетъ за васъ со взводомъ и въ караулъ. И вамъ не зачмъ за него ходить въ журналы и печатать себя. Все это, конечно, забавно, но иметъ свою долю правды. Въ старину были люди, которые слыли сочинителями, но были и такіе, которые сочиняли стихи, а не были приписаны къ цеху сочинителей. Въ старыхъ журналахъ Еватерининскаго времени находимъ мы подъ эпистолами, героидами и разными другими стихотвореніями подписи людей, которыхъ поздне на высшихъ государственныхъ ступеняхъ нельзя было заподозрить въ стихотворныхъ грхахъ первой молодости. Тутъ, между прочими, встрчаются имена: Козодавлева, графа Сергія Румянцова, графа Новосильцова. Сей послдній, если не печатно, то, по крайней мр, про себя, въ чинахъ и въ старости не совершенно отрекался отъ Феба и всхъ длъ его. Однажды, въ Варшав, пришелъ я къ нему по дламъ службы и засталъ его за переводомъ блыми стихами одной изъ одъ Анакреона: и замтить слдуетъ за переводомъ подлинника, хотя я и постоянно пользовался благосклонностію и дружелюбнымъ обращеніемъ Новосельцова, но никогда не былъ такъ доволенъ своимъ начальникомъ, какъ въ этотъ день.
Обращаемся въ нашему длу. Обязательнымъ сообщеніемъ нашего извстнаго и любезнаго библіофила и литтературнаго сыщика С. А. Соболевскаго мы имемъ подъ глазами дв оды князя Козловскаго. Одна подъ заглавіемъ: ‘Чувствованіе Россіянина при чтеніи милостивыхъ манифестовъ, изданныхъ Его Императорскимъ Величествомъ Александромъ І-мъ 1801 года Апрля во 2-й день (печатано въ Университетской типографіи у X. Клаудія), другая ‘Его сіятельству князю Александру Борисовичу Куракину, на выздоровленіе благодтеля (въ С.-Петербург 1802 г., съ указаннаго дозволенія напечатано въ Императорской типографіи).
Признайтесь, что одни эти заглавія могли-бы въ настоящее время погубить человка навсегда. Но что-же длать, если въ то время оно не было поводомъ къ погибели? Что же длать, если это не мшало Козловскому быть умнымъ юношей и, поздне, однимъ изъ умнйшихъ и образованнйшихъ людей въ Европейской сред ума и образованности? Можно-ли унижать себя до того, чтобы печатно признавать вельможу и начальника за благодтеля своего? Можно-ли воспвать выздоровленіе подобной личности? Вотъ что съ благороднымъ негодованіемъ и съ самодовольнымъ сознаніемъ превосходства своего подумаетъ не одинъ изъ читателей нашихъ. О присяжныхъ нашихъ критикахъ, этихъ потомкахъ какихъ-то баснословныхъ сороковыхъ годовъ, и говорить нечего. Заглавія, самое содержаніе стихотвореній и способъ выраженія, все послужило-бы имъ задачею для краснорчиваго уличенія стараго времени въ пошлости, низкопоклонности и отсутствіи всякаго человческаго достоинства. Вообще наши убжденія, критики, порицанія, наши мннія, понятія, взгляды лишены способности отрекаться, хотя условно, отъ настоящаго дня, отъ мимо текущаго часа. Мы не умемъ переноситься въ другое, нсколько отдаленное, время, мы не умемъ мысленно переселяться въ чуждую намъ среду и въ другія поколнія, перерождаться, воплощать себя умозрительно въ отжившія лица. Мы не къ нимъ возвращаемся, какъ-бы слдовало, когда судимъ ихъ. Мы насильственно притягиваемъ ихъ въ себ, къ своему письменному столу, и тутъ длаемъ надъ ними расправу. То-есть, мы раскладываемъ ихъ на мрила наши, подобно извстному ложу Прокруста. Оттого и сужденія наши такъ часто уродливы: неминуемо вслдствіе того, что мы, предумышленно, разложеніемъ, истязаніемъ, пыткою исказили, изувчили то, что подлежало сужденію нашему.
При способности же соображать свое время другимъ временемъ, свою личность и ея постановку и обстановку съ другими личностями приходимъ совершенно къ инымъ впечатлніямъ и выводамъ. Видимъ различіе эпохъ, но ничего возмутительнаго и ужаснаго, и съ другой стороны, ничего торжественнаго и побдоноснаго въ этомъ различіи не видимъ. Напротивъ, можемъ спокойно и съ нкоторымъ сочувственнымъ удовлетвореніемъ любопытства разглядть и увриться, что въ то время такая личность, какъ Козловскій, могла не красня ни предъ собою, ни предъ современниками своими, напримръ: предъ Жуковскимъ, Блудовымъ, Тургеневымъ, называть князя Куракина благодтелемъ своимъ. Если ставить гражданскую доблесть и искреннее негодованіе и безпощадное обличеніе, то почему-же не позволить благодарности заявить себя, и при случа безнаказанно подавать свой голосъ?
Опять покаемся въ мягкосердечной слабости своей: мы съ удовольствіемъ прочитали стихотворенія Козловскаго, хотя далеко не отличаются они ни поэтическимъ вдохновеніемъ, ни даже художественною стихотворческою отдлкою. Но они замчательны, но они нравятся намъ по чувству, по духу, которое возбудило ихъ, по нкоторымъ мыслямъ, которыя они выразили. Смшно признаться, нравится намъ и эпиграфъ, приложенный къ стихамъ, посвященнымъ князю Куракину. Нравится намъ сей эпиграфъ потому, что признаемъ его искреннимъ предисловіемъ, сказаннымъ авторомъ, врною вывскою того, что онъ чувствовалъ. Мы убждены, что не лесть и не низкопоклонство водили перомъ его, мы убждены, что одно простосердечіе, одна признательность внушили ему эти стихи. Наши убжденія подкрпляются и оправдываются тмъ, что и поздне, среди соблазна свта, среди испытаній жизни, Козловскій до конца сохранилъ это свжее благоуханіе простосердечія. Отъ этихъ стиховъ, отъ эпиграфа, заимствованнаго у Ж. Ж. Руссо, такъ и ветъ на душу кроткое и сладостное ощущеніе. Намъ пріятно находить въ Козловскомъ, въ этомъ отъявленномъ либерал, эти чувства, эту простоту, которыя нын заклеймили мы пошлостію.
Впрочемъ, по тому времени и самые стихи Козловскаго не лишены нкотораго достоинства. Мы уже замтили, что въ конц минувшаго столтія и въ начал ныншняго не одни поэты по призванію писали стихи, но и другіе, только потому, что они были люди грамотные. Литтературная сторона царствованія Екатерины ІІ-й развивала вкусъ и привычку къ литтературнымъ занятіямъ. Какъ Императрица въ приближенномъ кружку своихъ царедворцевъ и вмст съ ними переводила Велисарія и писала оперы и комедіи: такъ и другіе, увлекаясь примромъ ея, писали, переводили и, такъ сказать, незамтно попадали въ число сочинителей.
Выпишемъ нсколько стиховъ князя Козловскаго, останавливая вниманіе читателей не на вншнемъ ихъ достоинств, а на внутреннемъ, т. е. на томъ дух, которымъ они запечатлны.
Обращаясь въ Императору Александру, онъ говоритъ:
Начало длъ твоихъ прекрасно!
Хвалити и тому напрасно,
Кто-бъ ихъ хвалить искусно могъ.
Но благодарность — не искуство,
Она простаго сердца чувство,
Ея гласъ слышитъ Богъ.
Ахъ, часто въ горести, въ напасти
Несчастный слабый человкъ
Въ минуту сильной буйной страсти
Проступкомъ помрачаетъ вкъ,
И съ самой нжною душою,
Судьбы жестокою рукою
Во зло бываетъ вовлеченъ.
Судьи холодно разсуждаютъ,
Разсудкомъ сердце обвиняютъ,
Но та на трон — онъ прощенъ,
Прощенъ и оживленъ тобою!
Ты снова чувства далъ ему.
Преступникъ съ тронутой душею
Спшить къ престолу твоему,
Перенеся удары рока,
Клянется убгать порока:
Какъ скорбь отцу нанесшій сынъ
Передъ самимъ собой винится,
Опять къ семь своей стремится,
Опять онъ добрый гражданинъ.
Ты вспомнилъ обо всхъ на трон
Въ своемъ отеческомъ закон,
Сказалъ: всякъ счастливо живи!
Въ моемъ правленьи нтъ угрозы,
Но слезы искренней любви.
Эти стихи имютъ уже и то достоинство, что въ нихъ слышится отголосокъ народнаго чувства, которое привтствовало воцареніе Императора Александра. Въ отношеніи къ сочинителю, здсь встрчается первый признакъ человческаго чувства и нравственность политическихъ убжденій, которыя посл укрпились въ немъ и которымъ онъ навсегда остался вренъ. Съ литтературной точки зрнія, эти стихотворенія замчательны какою-то спокойною сдержанностію и трезвостію выраженій. Подобныя свойства рдко встрчаются въ молодыхъ, начинающихъ стихотворцахъ. Имъ всегда хочется блеснуть какими нибудь вычурами и смлыми скачками.
Впрочемъ, чтобы доказать безпристрастіе наше, выставимъ нсколько стиховъ, при которыхь улыбнется читатель отъ сравненія Москвы съ Перуанкою.
Градовъ твоихъ всхъ мать, царица!
Москва тебя къ себ зоветъ!
Тебя Россійскихъ странъ столица,
Какъ Перуанка солнца ждетъ.
Сравненіе, можетъ быть, и врное, но почему-же оно забавно? Здсь заключается тайна литтературнаго приличія, которое трудно объяснить и опредлить.
Князь Варшавскій называлъ Козловскаго присяжнымъ защитникомъ проигранныхъ тяжебъ.
Опредленіе остроумное и мткое, но нисколько для Козловскаго не обидное. Напротивъ, зная его, можно поручиться, что было оно ему пріятно и лестно. Въ свт встрчается такъ много людей, горячихъ и громогласныхъ адвокатовъ всякой выигранной тяжбы и готовыхъ распинаться за всякую удачу, что, хотя для одного разнообразія, отрадно встртить человка, который не только не отрекается отъ проигравшихъ тяжбу, но еще сострадаетъ имъ. Таково было, вроятно, мнніе и фельдмаршала. Не входимъ въ оцнку военныхъ дарованій и мста, которое онъ займетъ въ современной исторіи: на этотъ разъ довольствуемся сказать утвердительно, что способность человка высокопоставленнаго выслушивать мннія ему противорчащія есть несомннный признакъ ума свтлаго и открытаго. Подобныя побды надъ собою стоятъ побдъ надъ Турками и Персіянами. Этими, можно сказать, великодушными свойствами долженъ былъ обладать князь Паскевичъ. Мелкіе и узкіе умы не имютъ подобныхъ свойствъ. Въ нихъ только есть темный уголокъ, чтобы держать въ сохранности свои исключительныя и доморощенныя мннія и понятія. Эта терпимость, это, такъ сказать, гостепріимство чужихъ мнній особенно замчательно и достойно уваженія въ лицахъ, власть имющихъ.
Мы сказали гостепріимство: это слово именно и выражаетъ нашу мысль. Умъ принимаетъ чужія мннія, чужія понятія, какъ гостей: онъ бесдуетъ съ ними, онъ оказываетъ имъ уваженіе, но это еще не значитъ, что онъ отдаетъ имъ домъ свой какъ хозяевамъ. Большіе бары живутъ или живали открытымъ домомъ. Умные люди должны жить открытымъ умомъ. Тамъ, гд нтъ доступа, гд двери назаперти, тамъ, поврьте, или нищета, или закоснлость, или недовріе къ собственнымъ силамъ, чтобы отражать нашествіе иноплеменное.
Князь Варшавскій познакомился съ Козловскимъ еще во время путешествія по Европ великаго князя Михаила Павловича, при которомъ Паскевичъ находился. Онъ полюбилъ его и при первомъ удобномъ случа приблизилъ къ себ. Въ теченіе многихъ лтъ просиживалъ онъ съ нимъ ежедневно въ своемъ варшавскомъ кабинет по нскольку часовъ сряду далеко за полночь. Знавшимъ Козловскаго, но мало знавшимъ князя Паскевича, эти бесды проливаютъ новый свтъ на личность полководца, эти бесды не должны были быть всегда мирныя и одногласныя. Нтъ сомннія, что часто было и разногласіе. Тмъ лучше! при искреннемъ и горячемъ обмн мыслей должны быть и обоюдныя уступки. Это весьма важно: добросовстныя уступки не ослабляютъ нашу внутреннюю силу. Напротивъ, он очищаютъ и укрпляютъ ее, он отскаютъ отъ нея то, что было въ ней неправильно и болзненно наросшаго. Способность воспринимать истнну, если выходитъ она и изъ непріятельскаго лагеря, есть тоже сила ума самобытнаго. Для подобнаго ума истина, хотя исходитъ она и отъ противника, перестаетъ быть непріятельскою. Есть люди, особенно между публицистами, которые, при первомъ заявленіи мннія съ мнніемъ ихъ невполн согласнаго, начинаютъ съ того, что хватятъ противника по рож и потомъ говорятъ ему: ну, теперь потолкуемъ о дл. Эти люди готовы признавать за измну себ терпливое выслушиваніе противника.
Соотношенія двухъ варшавскихъ собесдниковъ были совершенно другаго свойства.
Однажды Намстникъ получаетъ, по длу довольно важному, записочку на цвтной бумаг, раздушенную, отъ г-жи Вансовичь Князю Намстнику не понравилась эта безцеремонность. Онъ готовъ былъ дать о томъ рзко почувствовать. Помилуйте, сказалъ Козловскій, если она признавала-бы васъ за сераскира, то, конечно, подала-бы вамъ формальное прошеніе на длинномъ лист бумаги или даже на пергамент. Но она видитъ въ васъ только Тюрена или Конде. А эти великіе полководцы любили получать цедулочки отъ любезныхъ женщинъ. При этихъ словахъ оффиціальная щекотливость была, разумется, разомъ обезоружена.
Въ другой разъ фельдмаршалъ былъ за что-то недоволенъ Англійскимъ консуломъ и, кажется, выразилъ ему свое неудовольствіе не въ бровь, а прямо въ глазъ. Это смутило и возмутило Козловскаго. Проживши много лтъ за границею съ дипломатами и самъ старый дипломатъ, онъ, по своимъ понятіямъ, видлъ въ каждомъ дипломат лицо избранное и неприкосновенное.
Легко догадаться можно, что Козловскій употребилъ все свое краснорчіе, вс свои уловки, чтобы уладить эту дипломатическую размолвку, чтобы усмирить эту бурю въ стакан. Но князь Паскевичъ не сдавался. Онъ ршительно не хотлъ длать ни одного примирительнаго шага. Дулся-ли Козловскій на героя или точно былъ огорченъ непреклонностію его, не знаю. Но нсколько дней сряду не ходилъ онъ въ Царскій Замокъ. Наконецъ, однажды утромъ получаетъ онъ приглашеніе на обдъ къ Намстнику. Пріхавъ къ нему, застаетъ онъ въ числ приглашенныхъ и Англійскаго консула. Воображаемъ себ удивленіе и радость Козловскаго. Эта черта, какъ ни маловажна, не должна быть пропущена молчаніемъ, для характеристики князя Паскевича. Тутъ есть что-то утонченно-вжливое и сочуственно-человческое.
Польскій генералъ Кинскій не принималъ никакого участія ни въ мятеж 1831 года, ни въ военныхъ дйствіяхъ, которыя за нимъ слдовали. Все время оставался онъ въ сторон. По усмиреніи мятежа и взятіи Варшавы, Польское войско было распущено. Кинскій, какъ ни въ чемъ неповинный, уволенъ былъ изъ службы съ назначеніемъ ему пенсіи. Нсколько лтъ спустя, другъ его, принимавшій участіе въ войн, умеръ въ Краков. Онъ не оставилъ по себ ни родныхъ, ни денегъ. Кинскій, движимый любовью къ старому и любимому товарищу, поставилъ памятникъ на могил друга своего. Донесли о томъ Правительству, какъ объ изъявленіи сочувствія къ мятежу. Кинскій лишенъ былъ получаемой имъ пенсіи. Узнавъ о томъ, Козловскій дождался праздника Пасхи и когда князь Паскевичъ выходилъ изъ церкви, сталъ умолять его это исправить. Князь не съ первыхъ словъ согласился на неожиданное ему предложеніе: вроятно даже довольно рзко отразилъ ходатайство адвоката всхъ проигранныхъ тяжебъ. Но вскор посл того Кинскому возвратили утраченную имъ пенсію.
Эти черты для меня драгоцнны и въ отношеніи князя Козловскаго, и князя Паскевича: можетъ быть еще драгоцнне въ отношеніи къ послднему. Я дорожу всегда этими снисходительными уступками силы высокопоставленной. Можетъ быть я и виноватъ, но я никогда не умлъ уважать, а еще мене любить этихъ мужей, у которыхъ, по словамъ поэта:
Тройнымъ булатомъ грудь была вооружена.
Мн хотлось-бы видть маленькія прорхи въ этой стальной брон. Он давали бы просторъ, выходъ и доступъ человческому чувству, человческому благоволенію. Государственная необходимость иметъ свое полное и правильное значеніе, но иногда можно принимать въ уваженіе и другую необходимость, имющую также свою силу, свою пользу — необходимость уступчивости. Можетъ быть такой образъ мыслей есть во мн признакъ и предосудительный, остатокъ нашего стараго мягкаго поколнія. Готовъ я въ этомъ каяться, но раскаяваться не буду.
Впрочемъ, рчь идетъ здсь о Козловскомъ, любезной памяти его посвящаю эти разсказы. Тнь его не станетъ мн противорчить. Козловскій также принадлежалъ къ этому мягкому поколнію, вмст съ нимъ предаемъ себя нареканію и суду новйшихъ Катоновъ.
По приведеннымъ нами незначительнымъ примрамъ (а въ теченіе долгаго времени было, вроятно, ихъ и много) можно заключить о положеніи, которое Козловскій занималъ при Намстник въ устройств общественнаго снаряда, которымъ Правитель двигалъ Польское Царство. Онъ былъ, если можно позволить себ такое сравненіе, родъ подушки (именно подушка, да еще какая!), которая служила иногда къ смягченію треній, неминуемо бывающихъ между властью и власти подлежащими.
Послднее время появились въ нашемъ журнальномъ литтературномъ язык новыя выраженія, новыя слова, которыя отзываются какою-то дикостію. Они не получили въ язык нашемъ права гражданства и не могли получить его, но закрались въ него подобно безпаспортнымъ лицамъ, которыя гнздятся въ столичныхъ притонахъ. Къ этимъ выраженіямъ принадлежатъ: полякующій, поляковать и, не помню въ какомъ-то журнал, располяченіе католицизма, располяченіе протестантизма. Въ этомъ лексикографическомъ обогащеніи есть, можетъ быть, много глубокаго чувства любви къ отечеству. Спорить не стану. Но, во всякомъ случа, есть много и литтературнаго варварства. Не щадите Поляковъ, можетъ быть имъ и по дломъ, но пощадите по крайней мр Русскій языкъ. Политическія страсти своими уклонительными и ругательными кличками никогда языка не обогащали, а напротивъ, позорили и опошляли языкъ, какъ мы это видли въ литтературномъ революціонномъ Французскомъ язык прошлаго столтія. Благодаря Бога, нтъ у насъ повода вводить въ нашъ языкъ эту краснорчивую запальчивость. Бда въ томъ, что именно т, которые ничего не хотятъ заимствовать у Запада изъ того, что у него есть хорошаго, первые кидаются на все, что въ немъ есть предосудительнаго и прискорбнаго, и себ его присвоиваютъ.
Какъ-бы то ни было, а признаться должно, что доживи князь Козловскій до нашего времени, былъ бы онъ нкоторыми изъ нашихъ публицистовъ заклейменъ словомъ полякующій. Да, онъ оставилъ по себ въ Варшав самое сочувственное преданіе. Онъ и самъ полюбилъ Варшавское общество.
Спустя нсколько лтъ посл Польской бури онъ пріхалъ въ Варшаву на постоянное житье. Въ обществ еще нашелъ онъ нсколько всплывшихъ обломковъ, уцлвшихъ отъ общаго крушенія. Буря уже утихла, но осталось еще колебаніе въ мор. За всмъ тмъ, общественная жизнь, разумется не въ прежнемъ размр, мало-по-малу приходила въ себя. Она начинала опамятоваться отъ ударовъ надъ нею разразившихся, отъ угара, которымъ была она охвачена. Время постепенно залечивало язвы, отрезвляло умы. Польское общество имло въ себ большую жизненную силу. Въ судорожныхъ припадкахъ своихъ оно падаетъ, разбивается въ кровь и опять возстаетъ, какъ будто ни въ чемъ не бывало. И этимъ свойствомъ сближается оно съ Французами, въ которымъ притягиваетъ ихъ какая-то роковая и зловщая сила. Это свойство пагубно было для Польши и въ историческомъ отношеніи. Политическое легкомысліе лишаетъ Польскій народъ той разсудительности, той сдержанности, которыя нужны для собственнаго самосохраненія и здраваго воззрнія на свое настоящее положеніе и на свое будущее. Но, въ отношеніи къ свтскому общежитію, эта забывчивость, эта легкость въ жизни иметъ свою прелесть, по крайней мр для постороннихъ.
Поляку сродно или бситься, или наслаждаться жизнію. Унывать онъ неспособенъ. Здсь опять замчается Французское воспитаніе Польскаго народа. Этимъ объясняется, отчасти, и международное сочувствіе Поляковъ и Французовъ. Французъ узнаетъ себя въ Поляк, Полякъ вруетъ во Француза, молится ему. Безуспшность врованій и молитвъ не разочаровываетъ, не озадачиваетъ его. Умный и, безъ сомннія, благодушный Мицкевичъ не видлъ-ли въ Наполеон І-мъ новаго Мессію? Можно-ли посл того сердиться и негодовать на Поляковъ? Не скоре-ли должно жалть о нихъ? Должно противодйствовать ихъ политическимъ увлеченіямъ и мечтаніямъ, но, между тмъ, слдуя здравой, а не страстной политик, длать имъ добро часто противъ собственной ихъ воли.
Вскор по прибытіи своемъ въ Варшаву, князь Козловскій завязалъ знакомство и пріязни въ Польскомъ обществ. Образованные Поляки и особенно Полячки очень чутки къ умственнымъ и блестящимъ способностямъ благовоспитаннаго человка. Они легко вглядываются въ него и къ нему прислушиваются. Тутъ забываются политическія и племенныя разногласія. Варшавское общество не могло не оцнить превосходство Козловскаго и не увлечься прелестью его. И онъ не могъ не порадоваться новой своей аудиторіи. А слушатели были ему необходимы
Письменные источники, документы, о княз Козловскомъ очень недостаточны и рдки. Какъ я ни заботился объ ихъ отысканіи, даже у людей наиболе къ нему приближенныхъ, но поиски мои остались безъ успха. Впрочемъ, оно такъ быть и должно. Главная дятельность Козловскаго была дятельность устная, а не письменная и не выражавшаяся въ дйствіяхъ. Нужно было бы имть при немъ постояннаго и неутомимаго стенографа. Вотъ что могло бы дать полную и живую фотографію его. Онъ мн говорилъ однажды, что письменный процессъ для него тягостенъ и ненавистенъ. Другой разъ говорилъ онъ мн, что прямое призваніе его есть живая устная рчь. Онъ въ ней признавалъ свою силу, свое дарованіе и превосходство. И надобно признаться, что онъ въ этомъ не ошибался. Такой отзывъ о себ былъ въ немъ не обольщеніе самолюбія, а прямое и внутреннее сознаніе своего достоинства. Вс отрасли, вс принадлежности, составляющія даръ слова, были ему доступны, и онъ владлъ ими въ равномъ совершенств. Онъ готовъ былъ говорить о математик и о точныхъ наукахъ, къ которымъ имлъ особенное призваніе, развивать въ живыхъ и блестящихъ картинахъ достопримчательнйшія историческія эпохи, проникать въ ихъ тайный смыслъ, готовъ былъ преподавать мимоходомъ полный курсъ классической литературы, особенно Римской, и съ этихъ высотъ спускаться къ частнымъ разсказамъ о современныхъ личностяхъ и къ сплетнямъ Парижскихъ и Лондонскихъ салоновъ. Вс эти мотивы были въ немъ приснопамятны. и ему присущи. Стоило только въ разговор прикоснуться къ той или другой струн, и симфонія мыслей и словъ изливалась, то съ величавой стройностью, то съ прихотливой игривостью.
Французъ графъ De-Lagarde, который встртилъ князя Козловскаго въ Вн, во время знаменитаго конгресса, удлилъ Козловскому нсколько страницъ въ своемъ повствованіи объ этой исторической эпох. Разсказамъ вообще должно доврять съ большою осторожностью. По крайнй мр, я большой скептикъ по этой части. Особенно разсказы француза должны подлежать строгой браковк. У Французовъ нтъ ни Нмецкой точности, ни Нмецкой добросовстности. Въ переводахъ иностранныхъ твореній они позволяютъ себ нердко отступать отъ подлинника, искажать и украшать его съ точки Французскаго воззрнія и согласно съ потребностями, предразсудками и суевріями своихъ родныхъ читателей. Такимъ образомъ, не придавая исключительной и безусловной вры въ разсказы нашего автора, мы отчасти воспользуемся ими за неимніемъ другихъ, боле достоврныхъ, убдительныхъ матеріаловъ.
Если не ошибаемся, этотъ графъ Де-Лагардъ извстенъ былъ въ 1809 или 1810 году, подъ именемъ le chevalier de Messance De-Lagarde. Тогда беззаботная и гостепріимная Москва радушно встрчала и угощала прізжихъ иностранцевъ. Чужія стихіи легко смшивались съ домашнею и народною стихіею. Он придавали ей разнообразіе и свтлые оттнки. Messance, какъ и вообще вс Французы, былъ словоохотенъ и любезенъ, въ тому-же онъ сочинялъ и плъ романсы, которыхъ заслушивались молодыя красавицы и даже зрлыя барыни. Тогда о политик мало думали и въ обществ не боялись соглядатаевъ и лазутчиковъ изъ враждебнаго стана. Но правительство не раздляло общей безпечности и доврчивости къ этому молодому трубадуру. Не знаю на какомъ основаніи и по какимъ причинамъ, но Messance былъ у него на замчаніи. Вотъ что приводитъ меня въ подобному заключенію: По кончин отца моего, семейство Карамзина и наше продолжали еще жить открытымъ домомъ, вечеромъ не рдко съзжалось къ намъ многолюдное общество, заключавшееся въ Московскихъ жителяхъ и прізжихъ. Однажды Карамзинъ получаетъ письмо отъ Дмитріева, который, по приказанію Государя, предваряетъ его въ самыхъ милостивыхъ выраженіяхъ, что онъ напрасно принимаетъ часто въ дом своемъ Messance, который человкъ неблагонадежный и пріхавшій въ Россію съ неблагонамренными порученіями и цлью. Дло въ томъ, что Messance, везд принятый, никогда не вступалъ ногою въ нашъ домъ. Карамзинъ поспшилъ передать о томъ Дмитріеву, и разумется дло тмъ и кончилось. Это была просто попытка какого-нибудь досужаго доносчика, клеветника, враждебнаго Карамзину.
Обратимся къ воспоминаніямъ о Внскомъ конгресс графа Де-Лагарда. Вотъ что онъ говоритъ о княз Козловскомъ: ‘Одинъ изъ нашихъ собесдниковъ, князь Козловскій, Русскій посланникъ въ Турин, былъ призванъ на конгрессъ государемъ своимъ, чтобы содйствовать присоединенію Генуэзской области къ Піемонту. Онъ запивалъ рюмкой Токая каждое шутливое слово и каждую эпиграмму, которыя беззаботно и почти невольно пускалъ онъ то въ свою державу, то въ державу, при которой былъ онъ уполномоченъ. Его открытая и одушевленная физіономія носила на себ выраженіе искренности, которая имла что-то особенно-привлекательное и рождало желаніе съ нимъ сблизиться. Внукъ человка, котораго Екатерина отправила къ Вольтеру, какъ образецъ Русскаго просвщенія и Русской вжливости, князь Козловскій признанъ былъ однимъ изъ умнйшихъ людей этой эпохи, въ которой умъ былъ однакоже не особенная рдкость, разговоръ его, исполненный разнообразія, огня и краснорчія, могъ бы признанъ быть совершеннымъ, если бы у него монологъ не слишкомъ часто былъ исключителенъ’. Хотя въ этомъ отношеніи словоохотливый Французъ могъ бытъ пристрастенъ, но должно признаться, что сужденіе его не лишено справедливости. Впрочемъ, эта монологія разговора не должна касаться одного Козловскаго. Вс люди, особенно владющіе даромъ слова, причастны этой погршности, если можно назвать въ нихъ это погршностью.
Посл Внскаго конгресса, князь Козловскій занималъ мсто Русскаго посланника при Стутгардскомъ двор. Поздне провелъ онъ довольно много времени въ Англіи. Въ сей стран, важной и степенной, но въ которой любятъ все поднимать на смхъ, былъ онъ предметомъ разныхъ каррикатуръ и ими почти гордился. (Впрочемъ эти каррикатуры относились боле до его физическаго сложенія и необыкновеннаго дородства). Такъ, напримръ, въ одной изъ нихъ представленъ онъ былъ танцующимъ съ княгиней Ливенъ, которая была очень худощава. Подъ каррикатурою написано было: долгота и широта Россіи. Къ этому должно прибавить, что княгиня Ливенъ занимала не только по своему офиціальному положенію, но и по уму и по любезности своей блестящее и почетное мсто въ исключительномъ и по преимуществу аристократическомъ Лондонскомъ обществ. Разсказываютъ, что Княгиня накликала на себя эту каррикатуру отвтомъ своимъ довольно неловкому англичанину, который предлагалъ ей съ нимъ вальсировать: ‘je ne danse qu’avec mes compatriotes’.
Князь Козловскій былъ въ милости у Императора Александра, котораго забавлялъ своими остроумными выходками. Онъ самъ былъ искренно преданъ величію и слав своего отечества. Но со всмъ тмъ мн казалось, что онъ самъ думалъ о возможности попасть въ немилость или даже въ опалу. Такова была сила и мткость нкоторыхъ его замчаній, что говори онъ въ Петербург то, что свободно говорилъ въ Вн, не удивился бы я, если бы фельдъегерь и кибитка унесли его въ Сибирь, чтобы тамъ научиться молчаливому умозрнію, которое, казалось, должно было быть необходимою принадлежностью его дипломатическаго званія.
Говоря о принц Де-Линь графъ Де-Лагардъ продолжаетъ: ‘Если при старомъ фельдмаршал любовался я сокровищами его опытности и благоразумія и этою тонкою, деликатною оцнкою общества, то находилъ я въ Русскомъ Княз возвышенность воззрніи и независимость выраженій и сужденій о людяхъ и политическихъ событіяхъ, столь рдкія между дипломатами. Бесда его, исполненная пыла, притягивала въ нему, а искренность его внушала пріязнь и уваженіе’.
Дале приводитъ нашъ авторъ нкоторыя рчи князя Козловскаго:
‘Знаете ли вы (сказалъ онъ автору) этого прекраснаго кавалера, который прошелъ мимо насъ? Это молодой графъ ***. До нын былъ онъ только извстенъ успхами своими при дамахъ. Онъ хочетъ быть посломъ. Вы можетъ быть думаете, что онъ много путешествовалъ, что онъ знаетъ свтъ, что онъ изучалъ отношенія и свойства потребностей народовъ. Нисколько! Но во всей обстановк и вншности его есть какой-то отпечатокъ отличія, а лице его одно изъ тхъ, которыя женщинъ сводятъ съ ума. Княгиня ***, которой доброту и чувствительность вы знаете, принимаетъ живйшее участіе въ этомъ дипломатическомъ искател: не пройдетъ недли, и онъ будетъ посломъ. Такія ли еще чудеса совершитъ конгрессъ!’
‘Слышали ли вы (продолжалъ Козловскій) о приключеніи, которое взволновало политическіе салоны? Баронъ Штейнъ, котораго видите вы возл Гарденберга, былъ въ немъ главнымъ дйствующимъ лицомъ. Отъ природы горячій и заносчивый, сей государственный человкъ никогда не могъ усмирить запальчивость права своего, не смотря на соприкосновеніе съ дипломатической средою, въ которой онъ живетъ. Уже не разъ многіе изъ сотоварищей его имли поводъ на это жаловаться: восемь дней тому, повренный въ длахъ маленькаго Нмецкаго принца, незамтный полномочный на конгресс, но можетъ быть весьма важное лицо въ краю своемъ, приказываетъ доложить о себ Барону. А онъ именно, очень занятый въ это время, хотлъ быть одинъ. Поститель скромно входитъ въ кабинетъ его и собирается объяснить ему причину своего посщенія съ покорною вжливостью, которую предписываетъ ему значеніе представителя великой державы. Сидя за бумагами, Баронъ поднимаетъ глаза и, не спрашивая у новаго постителя ни имени, ни причины посщенія его, яростно кидается на него, беретъ его за воротъ и выталкиваетъ за дверь. Все это совершилось съ быстротою молніи. Между тмъ объясненія были потребованы: заносчивый дипломатъ долженъ былъ выразить раскаяніе за неприличный свой поступокъ, но впечатлніе еще не вполн изгладилось. Признайтесь, вотъ печальный образчикъ того терпнія и того спокойствія, которое ршители нашихъ судебъ вносятъ въ свои сношенія и дйствія’.
Особенною прелестью было въ немъ то, что природа и личность его были, такъ сказать, разносторонни и разнообразны. Онъ принадлежалъ не только двумъ поколніямъ, но, можно сказать, двумъ столтіямъ, двумъ мірамъ: такъ были разнородны и противорчивы преданія, въ немъ зарожденныя и сохранившіяся, и свойства, имъ самимъ нажитыя и благопріобртенныя. Въ немъ былъ и герцогъ Версальскаго двора, и Англійскій свободный мыслитель, въ немъ оттнялись утонченная вжливость, и нсколько искуственные, но благовидные пріемы только что угасшаго общежитія, и независимость, плодъ новаго вка и новаго общественнаго порядка. Вмст съ тмъ Европейское обращеніе въ круговоротахъ жизни не стерло съ него Русской оболочки, но сохранилъ онъ Русское добродушіе и нсколько свойственное ей Русское легкомысліе, вмст съ тмъ терпимость космополита, который везд перебывалъ, многое и многихъ зналъ и видлъ, если не всегда дятельно участвовалъ въ событіяхъ, то прикасался къ нимъ и, такъ сказать, около нихъ терся. Такія условія сберегаютъ и застраховываютъ человка отъ исключительности въ мнніяхъ и сужденіяхъ. Есть люди, которые всецло принадлежатъ къ своему поколнію и прикованы къ своему времени. Твердости и глубин ихъ убжденій не рдко соотвтствуютъ мелкость ихъ понятій и ограниченность объема ихъ умозрнія. Они стснены и втиснуты въ раму, которая облегаетъ ихъ со всхъ сторонъ. Это Чацкіе, которые плотно сидятъ на коньк своемъ и дутъ все прямо, не оглядываясь по сторонамъ. То ли дло Онгины! Это личности гораздо сочувственне и ближе къ человческой природ. Въ нихъ встрчаются противорчія, уклоненія: тмъ лучше. Въ этой зыбкости есть боле человческой правды, нежели въ людяхъ, безусловно вылитыхъ въ одну форму. Одни живые, хотя и шаткіе люди, другіе, пожалуй, и самородки, но необточенные и не приспособленные къ употребленію.
Князь Козловскій долго не жилъ въ Россіи. Въ Петербург новое поколніе и люди новаго порядка не знали его, столь извстнаго въ царствованіи Императора Александра. Старые люди успли забыть о немъ, или помнили только нкоторыя его странности, рзкія сужденія и острыя слова. Большія столицы не долго памятливы, особенно у нихъ справедлива Французская пословица, что отсутствующій виноватъ. Въ этомъ отношеніи Петербургъ не уступитъ ни на волосъ прочимъ блестящимъ Европейскимъ столицамъ. Здсь осуществляется и увковчивается вымыселъ древняго баснословія: Сатурнъ пожираетъ дтей своихъ. Петербургъ многихъ изъ нихъ иметъ на совсти и на желудк своемъ.
Какъ бы то ни было, когда Козловскій возвратился въ Петербургъ посл многолтняго отсутствія, онъ нашелъ, что хваленое старое Русское гостепріимство и хлбосольство сошли уже въ преданіе давно минувшихъ лтъ. Первая эта пора была для него тягостна, и при всемъ добродушіи его было ему нсколько обидно и досадно. Мы уже выше указали на причину этого недружелюбнаго пріема. Тутъ ничего не было обдуманнаго, а длалось оно какъ-то само-собою. Иные можетъ быть и опасались Козловскаго и остерегались впустить въ среду свою человка, отвыкшаго отъ Россіи, подозрвая въ немъ даже мало къ ней сочувствія. Боялись въ немъ либерала, острослова и даже, такъ сказать, нсколько враждебнаго соглядатая того, что длается въ домашней сред. Все это, разумется, было тягостно для баловня блестящихъ и высшихъ салоновъ Европейскихъ, предъ которымъ двери растворялись везд настежъ и знакомства котораго жадно искали и государственные люди, и просвщенные вельможи, и блестящія представительницы Европейской любезности и утонченнаго общежитія. Онъ нашелъ въ Петербург, кром родственниковъ своихъ, и нкоторыхъ (въ ограниченномъ числ) врныхъ пріятелей.. Для него этой малой аудиторіи было недостаточно. Подобно знаменитой Баталани, которая, въ пребываніе свое въ Петербург, не могла довольствоваться пть въ концертныхъ залахъ, а захотла пть и пла въ обширной биржевой зал, и ему нужны были просторъ и многочисленные слушатели. Онъ часто передавалъ мн стованія скорби своей. Наконецъ является онъ ко мн однажды съ нсколько просвтленнымъ лицомъ. Я угадалъ, что было въ немъ выраженіемъ успха. Что же оказалось? Онъ почти торжественно объявляетъ мн, что льдиная преграда пробита, и что по приглашенію Шишкова обдаетъ онъ у него сегодня.
Свыкшійся съ Европейскими понятіями, онъ думалъ, что членъ государственнаго совта, бывшій министръ просвщенія, президентъ академіи долженъ занимать въ обществ и высокое, и передовое мсто. Смясь, вынужденъ я былъ разсять его обольстительное заблужденіе. Мой бдный Козловскій впалъ опять въ уныніе. Мн стало жаль его, а длать нечего.
Здсь кстати замтить, и не безъ удивленія, что въ Россіи, въ этой стран, по преимуществу стран чина, чиновъ и чиновниковъ, въ обществ, по крайней мр въ избранномъ и высшемъ, табель о рангахъ не иметъ никакого значенія. Лордъ Ярмутъ, бывшій въ Петербург, забавно говорилъ, что онъ очень хорошо принятъ въ дом красавицы VI-го класса, которая живетъ въ 14-й линіи. Эта шутка нисколько не опровергаетъ выставленнаго мною указанія. Петербургское общество едва-ли не самое демократическое въ Европ. Условія мстничества и другихъ боярскихъ преимуществъ давнымъ давно уже забыты и не оставили слда на перепаханной и уравненной почв. Императрица Екатерина спросила однажды стараго генерала: растолкуйте мн, пожалуйста, какая разница между единорогомъ и пушкою? О! разница большая, Матушка Государыня, отвчалъ тотъ: пушка сама по себ, а единорогъ самъ по себ. Ага, теперь понимаю, сказала улыбаясь Екатерина. Такъ и въ нашемъ обществ: чины сами по себ, а люди сами по себ. Могутъ быть модные министры и модные генералы, но не вс генералы бываютъ львами Петербургскихъ салоновъ. Спросите любую хозяйку, какого чина тотъ или другой гость, и она съ изумленіемъ посмотритъ вамъ въ глаза, ничего не пойметъ въ вашемъ тарабарскомъ вопрос и подумаетъ, что вы рехнулись съ ума. По привычк и по застарвшимъ предразсудкамъ многіе у насъ не имютъ о томъ яснаго понятія. Въ этомъ отношеніи особенно отличаются анахронизмами нкоторые изъ нашихъ нравоописателей и нравоучителей. Въ романахъ и драмахъ своихъ они съ особеннымъ мужествомъ и ожесточеніемъ ратуютъ противъ этой мнимой нашей общественной олигархіи. Имъ особенно пріятно и будто вмняется въ обязанность выставлять глупцомъ каждое превосходительство, а ужъ тмъ паче каждое высокопревосходительство. Они думаютъ, что совершаютъ тмъ гражданскій подвигъ и отмщаютъ общество за наложенное на него униженіе. Генералитетъ туманитъ ихъ глаза и понятія. Не беру на себя отвтственности отстаивать умъ каждаго генерала. Помню слова Ланжерона, имъ кому-то сказанныя на пол сраженія: Вы пороху не боитесь, но вы его и не выдумали, а у нашихъ авторовъ идетъ въ этомъ отношеніи поголовщина и погенеральщина. Въ этомъ-то и есть ихъ ошибка. Все это выходитъ изъ того, что они мало знаютъ. Все это привиднія и кикиморы ихъ запуганнаго и провинціальнаго воображенія.
Но пора возвратиться въ Козловскому. Къ удовольствію вашему, мы находимъ его въ лучшемъ положеніи. Дни его тяжкаго испытанія и опалы приходили въ концу. Вскор былъ онъ самымъ блестящимъ образомъ вознагражденъ за свое долготерпніе. Двери Михайловскаго Дворца гостепріимно и радушно раскрылись предъ нимъ. Великій Князь Михаилъ Павловичъ вроятно гд-нибудь встртился съ нимъ во время перваго заграничнаго своего путешествія. Узнавъ о пребываніи Козловскаго въ Петербург, онъ пригласилъ его въ себ. Это первое сближеніе не могло оставаться случайнымъ. Великій Князь и Великая Княгиня, какъ и должно было слдовать, оцнили умъ, любезность и своеобразность Козловскаго. Онъ вскор сдлался приближеннымъ и почти домашнимъ при этомъ Двор. Великаго Князя немногіе знали: многіе неспособны были убдиться въ благородств чувствъ и характера его, въ прямот и ясности ума и увлекательности простосердечнаго обхожденія его. Его боле знали по строгости воззрніи его на военную дисциплину и по частымъ примненіямъ этихъ воззрній въ общимъ и частнымъ случаямъ. Но и тутъ эта строгость, можетъ быть, доводимая иногда до крайности, была въ немъ слдствіемъ высокаго чувства отвтственности, которую сознавалъ онъ въ себ предъ Государемъ своимъ и общественнымъ благоустройствомъ. Что-же касается собственно до него, то сердце его никогда не участвовало въ дйствіяхъ строгости и въ порывахъ вспыльчивости его. Напротивъ, оно часто, помимо воли и умозаключеній его, заступалось и ходатайствовало съ успхомъ за минутныя жертвы правилъ, которыя онъ предписалъ себ и которыхъ держался какъ нужныхъ и необходимыхъ узаконеніи. Какъ бы то ни было, въ сношеніяхъ вн служебныхъ и частныхъ нельзя было найти человка боле обходительнаго, боле доступнаго къ выраженію мнній независимыхъ и иногда встрчавшихъ въ немъ искренняго и добросовстнаго опровергателя.
Впрочемъ, вопросъ о военной дисциплин въ войскахъ и о примненіи теоретическихъ правилъ ея въ дйствительности есть важный государственный вопросъ, который еще не единогласно и не окончательно ршенъ ни военными спеціалистами, ни знаменнтыми полководцами. Разумется, онъ не подлежитъ здсь нашему разсмотрнію. Мы только мимоходомъ затронули его въ связи съ характеристическимъ очеркомъ Его Высочества. Я имлъ счастіе пользоваться особеннымъ благоволеніемъ Великаго Князя. Онъ нердко бывалъ у насъ по вечерамъ, и присутствіе его нисколько не стсняло ни нашего семейнаго круга, ни обыкновенныхъ нашихъ постителей. Напротивъ, оно оживляло и разнообразило наши бесды. Ближайшими постителями нашими въ то время были: Арзамасецъ нашъ и бывшій дипломатъ Полетика, котораго Великій Князь, охотникъ до прозвищъ, называлъ всегда monsieur le fallacieux diplomate, графъ Михаилъ Віельгорскій, Жуковскій, котораго Великій Князь особенно любилъ и уважалъ, и еще кое-кто изъ нашихъ пріятелей, разумется, что когда Козловскій находился въ Петербург, онъ былъ непремннымъ членомъ этого тснаго пріятельскаго кружка. Бывали и дамы. Великій Князь не требовалъ никакихъ исключеній въ вечернихъ нашихъ пріемахъ. Разговоръ касался до всего и на лету затрогивалъ и важные вопросы, и просто житейскіе. Помню, что однажды шли пренія о смертной казни, противъ которой и Великій Князь подавалъ свой голосъ. Онъ свободно и часто съ особенной живостью и мткостью выражался на Русскомъ язык и на Французскомъ, пересыпая рчи свои каламбурами, не только Французскими, но и Русскими, и часто весьма удачными. Особенно мастеръ былъ онъ разсказывать. Память его была неистощима. Когда-же измняла она ему и забывалъ онъ имя какой-нибудъ личности, мн случалось получать отъ него на другое утро записку съ приведеніемъ имени, которое наканун не могъ онъ припомнить. Онъ обладалъ необыкновеннымъ даромъ и искусствомъ мимики. Выраженіе лица его, голосъ, ужимки, все въ разсказ его олицетворяло личность, которую онъ хотлъ представить.. Помню, съ какимъ одушевленіемъ, можно сказать, съ какою живописью въ словахъ вызывалъ онъ предъ нами сцены, которыя происходили предъ сдачею Варшавы въ 1831 году. Я зналъ многія изъ Польскихъ личностей, которыя выводилъ онъ въ разсказ своемъ, и могъ вполн оцнить врность и мткость его характеристической съемки. Особенно живо былъ представленъ заносчивый генералъ Брюковецкій, который, въ присутствіи Великаго Князя, вмсто возраженій на длаемыя предложенія, ударилъ кулакомъ по столу, съ нарушеніемъ приличій, требуемыхъ важностью совщанія. Встртясь у насъ однажды съ госпожею Тютчевою (первою супругою едора Ивановича), пріхавшею изъ Мюнхена, онъ весь пересоздалъ себя въ короля Лудвига Баварскаго, извстнаго своими странными ухватками и причудами. Тютчева говорила, что ей кажется, что она не въ Петербург, а въ Мюнхен.
Великая Княгиня Елена Павловна, само собою разумется, раздляла сочувствіе супруга своего въ Козловскому. Она не могла не оцнить вполн умъ его и не увлечься богатыми и разнообразными свойствами этой замчательной личности. Напротивъ, съ тонкою женскою проницательностью вскор угадала она, что при этомъ блестящемъ ум было и доброе сердце, и вс внутреннія качества, которыя, такъ сказать, пополняютъ дары ума и придаютъ сил его какую-то еще боле привлекательную прелесть.
Князь Козловскій сдлался своимъ и домашнимъ человкомъ не только въ Михайловскомъ Дворц, но и въ загородныхъ домахъ Ихъ Высочествъ имлъ съ ними свое лтнее пребываніе. Если они были въ нему благосклонны, то и онъ отвчалъ имъ вполн неограниченною преданностью своего любящаго и признательнаго сердца. Великая Княгиня была въ нему такъ внимательна, что, зная его любовь къ наукамъ и съ цлью разнообразить кругъ ихъ ежедневныхъ бесдъ, давала въ честь его академическіе обды, приглашая на нихъ наши ученыя знаменитости. Тутъ Козловскій изъ дипломата, изъ блестящаго свтскаго человка, воспитаннаго всми избраннйшими салонами Европейскими, длался настоящимъ профессоромъ и углублялся во вс тайны науки.
Мы уже сказали, что кром познаній своихъ по части исторіи онъ обладалъ и обширными свдніями въ области точныхъ наукъ. Вотъ тому, между прочимъ, доказательство, переданное мн А. В. Веневитиновымъ. Онъ предложилъ ему однажды хать на экзаменъ въ Институтъ Путей Сообщенія. Они услись въ третьемъ или четвертомъ ряду. Козловскій, вслушавшись въ задаваемые ученикамъ вопросы и отвты ихъ, не утерплъ и вмшался въ пренія. Вопросы его и замчанія далеко выходили изъ ряда обыкновенныхъ и свидтельствовали о такой учености, что обратили на него (никому тутъ неизвстнаго) общее вниманіе и въ особенности графа Толя, бывшаго тогда управляющимъ этого министерства. Онъ нсколько разъ съ мста своего оборачивался и съ удивленіемъ вглядывался въ лицо, ему совершенно незнакомое. Посл экзамена просилъ онъ Веневитинова представить его Козловскому и въ лестныхъ словахъ выразилъ ему свое къ нему уваженіе.
Императоръ Николай Павловичъ, вроятно, не имлъ сначала особеннаго благорасположенія къ Козловскому. Его двадцатилтнее и боле пребываніе загравицею, молва о его рзкихъ и не всегда, по мннію Государя, правомыслящихъ сужденіяхъ, однимъ словомъ, молва о крайнемъ либерализм его, все это служило камнями преткновенія, которые Козловскому трудно было переступить.
Между тмъ, вотъ что записано было Козловскимъ въ Добберан {Отрывокъ изъ записокъ князя Козловскаго, написанный имъ по поводу посщенія великой герцогиней Мекленбургь-Шверинской Добберана.}, вроятно, въ 1825 г., о тогдашнемъ Великомъ Княз Никола Павлович, который туда прізжалъ:
‘Великій Князь получилъ отъ природы высшій даръ, который можетъ она удлить призваннымъ судьбою быть выше другихъ: никогда въ жизни моей не видалъ я лица и осанки боле благородныхъ. Обыкновенныя выраженія физіономіи его имютъ что-то строгое и мизантропическое, предъ которымъ становится какъ-то неловко. Улыбка его есть улыбка благоволенія, но въ ней не видать слда веселости. Привычка его повелвать собою такъ сроднилась со всмъ его существомъ, что вы не замчаете въ немъ ни малйшаго принужденія, ничего изысканнаго и изученнаго, а между тмъ вс его слова, какъ и движенія его, подчиняются какому-то размру (sont cadencs), какъ-будто предъ нимъ листъ бумаги съ музыкальными нотами. Удивительная и чудная вещь вся его постановка. Онъ говоритъ съ живостью, съ простотою и приличіемъ совершеннымъ, все, что онъ говоритъ — умно, нтъ ни пошлой шутки, ни слова оскорбительнаго или неумстнаго, ничего нтъ въ голос его или въ составленіи его фразы, что указывало-бы на гордость или притворство, а между тмъ вы чувствуете, что его сердце заперто, что эта преграда недоступна и что безумно было-бы надяться проникнуть въ сокровенность мыслей его, или пріобрсть его полную довренность’. (Тутъ дале Козловскій, съ предвзятыми своими соображеніями, приписываетъ этотъ видъ сдержанности и недоврчивости Русскому Двору, запечатлнному Менщиковыми и Остерманами, и гд съ ихъ временъ и до нын коварство и интрига безпрестанно, какъ зміи, свистятъ въ уши Царственныхъ Особъ). Какъ-бы то ни было, физіономія Великаго Князя такъ величественна и благородна, что я не могъ оторваться отъ нея и все любовался ею. Если мои историческія впечатлнія врны, то онъ мн являлся Людовикомъ XIV, преобразованнымъ духомъ нашего вка. Великій Князь занимается не только подробностями по части военной, но, сказываютъ, что онъ и отличный инженеръ и, слдовательно, хорошій математикъ. Окружающіе его увряли меня, что онъ обладаетъ въ высшей степени этою силою внимательности, которая, по знаменитому опредленію Montesquieu, не что иное, какъ геній. Одно характеристическое слово, которое можетъ быть примнимо ко всмъ членамъ Императорскаго Дома, такъ живо сохранилось въ памяти моей, что кажется и теперь слышу его. Рчь шла о Париж: Онъ говорилъ мн, что и не предвидитъ возможности туда създить, разв, прибавилъ онъ (это было въ послдніе мсяцы жизни Людовика XVIII), что меня пошлютъ поздравить новаго Короля. Но Ваше Императорское Высочество слишкомъ высоко стоите, чтобъ исполнить такое порученіе, возразилъ я ему. Нисколько, отвчалъ онъ: могутъ послать меня, какъ и всякаго другаго. Это, такъ-сказать, умаленіе личности своей встрчается во всхъ Великихъ Князьяхъ, оно иметъ свой недостатокъ. Не есть ли это уничтоженіе всего прочаго, когда и сами Великіе Князья не имютъ никакого права и преимущества, сродныхъ и присущихъ ихъ высокому рожденію? Что же остается посл на долю чувства самобытности всякой частной личности? Великій Князь ограничилъ себя до нын дятельностью генерала, но все доказываетъ, что ему сродно быть со временемъ и государственнымъ человкомъ. Если онъ кончитъ жизнь свою, не ознаменовавъ ее великими дяніями, то это покажетъ, что онъ не исполнилъ своего призванія, потому что природа одарила его качествами тому приличными. Великій Князь любитъ супругу свою, какъ онъ длаетъ и все, просто и благородно. Онъ не расточаетъ этихъ обыкновенныхъ ласкъ, не выказываетъ этой малодушной нжности, которыя приличны только пастушку, увнчанному миртами. Пріязнь его и преданность въ ней имютъ отпечатокъ мужества, силы, искренней выразительности, которыя тмъ боле достойны уваженія, что он рдко встрчаются въ этихъ верховныхъ слояхъ’.
Государь увидалъ однажды Козловскаго на вечер въ Михайловскомъ Дворц. Козловскій, посл паденія своего въ Варшав, былъ слабъ на ногахъ, худо владлъ ими и съ трудомъ ходилъ на костыляхъ. Онъ сидлъ въ углу комнаты. Государь, замтивъ его, прямо подошелъ въ нему. Козловскій, разумется, съ усиліями хотлъ встать предъ нимъ. Николай Павловичъ мощною дланью своею усадилъ его. Козловскій повторялъ свои попытки. Государь — свои сопротивленія. Помилуйте, Государь, сказалъ Козловскій: когда сижу предъ вами, мн кажется, что шестьдесятъ милліоновъ подданныхъ лежатъ у меня на плечахъ.
Великій Князь Михаилъ Павловичъ, при этой борьб, смясь сказалъ: посмотрите на Оконеля въ подобострастномъ замшательств.
Государь продолжалъ съ нимъ милостиво разговаривать. Онъ спросилъ его, зачмъ хочетъ онъ поселиться и служить въ Варшав. ‘Чтобы проповдывать Полякамъ любовь въ Вашему Величеству и къ Россіи’. ‘Ну,’ сказалъ ему на то Императоръ, улыбаясь: ‘какъ вы ни умны, а при всемъ ум и дарованіяхъ вашихъ, вроятно, цли вы своей не достигнете’.
Посл того Козловскій бывалъ и при Большомъ Двор. Былъ маскарадъ въ Аничковскомъ Дворц. Въ числ приглашенныхъ и участниковъ находился и Козловскій. Помнится мн, былъ онъ въ числ посольства, присланнаго отъ Китайскаго Императора. По окончаніи маскарада, далеко за полночь, пріхалъ онъ во мн съ Михаиломъ Віельгорскимъ выкурить сигарку и датъ отчетъ въ праздник. Главнымъ впечатлніемъ изъ него вынесъ онъ, что преобразованія Петра Великаго, даже въ отношеніи въ одежд, были благотворны и необходимы. И вотъ на чемъ онъ свое заключеніе основывалъ: двое изъ лицъ высокопоставленныхъ были наряжены Русскими боярами. Они такъ плотно вошли въ свою роль и въ свое платье, что безсознательно и невольно клали земные поклоны. При появленіи Государя, они, для соблюденія врности въ мстныхъ и современныхъ краскахъ, повалились въ ноги Императору. Государю, казалось, было это непріятно, а Козловскаго, воспитаннаго въ новйшихъ западныхъ обычаяхъ, это поразило прискорбно и глубоко. На эту тему, съ обычной своей живостью и краснорчіемъ, цлый часъ оправдывалъ онъ мры, принятыя Петромъ I. ‘Платья’, говорилъ онъ, ‘не безъ вліянія на нравы. Этимъ двумъ господамъ’, продолжалъ онъ, ‘получившимъ хорошее воспитаніе, образованнымъ, никогда не могла бы придти въ голову эта азіатская выходка, если были бы они иначе одты’.
Само собою разумется, что разъ водворенный въ Михайловскій Дворецъ, Козловскій получилъ право гражданственности и во всхъ салонахъ избраннаго Петербургскаго общества. Онъ снова попалъ въ свою стихію и наслаждался своимъ положеніемъ. Но худое состояніе здоровья его часто препятствовало ему вполн предаваться своимъ свтскимъ увлеченіямъ. Онъ по недлямъ долженъ былъ сидть дома. Мы тогда съ Жуковскимъ часто навщали его и заставали то въ ванной, то на кровати. Не смотря на участіе въ его недугахъ, нельзя было безъ смха видть барахтавшуюся въ вод эту огромную человческую глыбу. Здсь можно кстати употребить это прилагательное огромное, которое такъ часто и неумстно нын у насъ употребляется. Предъ нами копошился морской тюлень допотопнаго размра. До цинизма доходящее неряшество обстановки комнаты его было изумительно. Тутъ ужъ не было ни малйшаго слда, ни тни англоманіи. Онъ лежалъ въ затасканномъ и засаленномъ халат, изъ-за распахнувшихся халата и сорочки выглядывала его жирная и дебелая грудь. Столъ обставленъ и заваленъ былъ головными щетками, окурками ситаръ, объдками кушанья, газетами. Стояли стклянки съ разными лкарствами, графины и недопитые стаканы разнаго питья. Въ нелицемрной простот виднлись здсь и тамъ посуда, вовсе не столовая, и мебель, вовсе не салонная. Въ такомъ безпорядк принималъ онъ и дамъ, и еще какихъ дамъ, Господи прости! Самыхъ изящныхъ и самыхъ высокорожденныхъ. Но все это забывалось и исчезало при первомъ слов чародя, когда онъ въ живой и остроумной бесд расточалъ сокровища своихъ воспоминаній и наблюденій, а иногда и парадоксальныхъ сужденій о событіяхъ и людяхъ. Въ Козловскомъ была еще другая прелесть, сказалъ бы я, другой талисманъ, если бы сравненіе это не было слишкомъ мелко и не подъ ростъ ему, скажемъ просто, была особенно-притягательная сила, и эта сила (смшно сказать, но оно такъ) заключалась въ его дородств и неуклюжеств. Толщина, при нкоторыхъ условіяхъ, носитъ на себ какой-то отпечатокъ добродушія, развязности и какого-то милаго неряшества, она внушаетъ довріе и благопріятно располагаетъ къ себ. Надъ толщиною не насмхаешься, а радушно улыбаешься ей. Съ нею обыкновенно соединяется что-то особенно комическое и располагающее къ веселости. Впрочемъ, я увренъ, что въ тлесномъ сложеніи и сложеніи внутреннемъ и духовномъ есть какія-то прирожденныя сочувствія и законныя соразмрности. Крыловъ, напримръ, долженъ былъ быть именно такимъ, какимъ онъ былъ, чтобы написать многія свои басни. Слогъ есть выраженіе человка: Le style c’est l’homme, давно сказано, и не только нравственный человкъ, но и физическій, не только внутренній, но и вншній. Для знавшихъ Крылова нкоторыя изъ басенъ это не имли бы половины успха, если былъ бы онъ худощавый и поджарый. Плоды, которые онъ приносилъ, много выигрывали отъ дерева, которое ихъ произростало. Пушкинъ, родись въ физическихъ условіяхъ Крылова, не написалъ бы многаго изъ того, что онъ написалъ.