Князь Александр Иванович Одоевский, Котляревский Нестор Александрович, Год: 1901 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 91 минут(ы)

Н.А. Котляревский

Князь Александр Иванович Одоевский
Его жизнь и литературная деятельность

Опальные: Русские писатели открывают Кавказ. Антология: В 3 т.

Ставрополь: Изд-во СГУ, 2010. — Т. 1.

День 14 декабря 1825 года — скорбный день в летописях нашей словесности. Из немногочисленной литературной семьи того времени вспышка политической страсти вырвала сразу несколько молодых даровитых писателей. На долгие годы затерялись они в толпе своих товарищей по несчастью — каторжных, поселенцев и солдат.

В кружке декабристов поэзия и поэтическое творчество были, как известно, в большом почете. Политика не мешала, а способствовала культу искусства. Но истинных новаторов в творчестве среди этих политических деятелей не было: были люди лишь с более или менее крупным дарованием.

История нашего литературного развития сохранит на своих страницах имена К. Ф. Рылеева, А. А. Бестужева, князя А. И. Одоевского и В. К. Кюхельбекера.

Их жизнеописанию и литературным трудам посвящены эти очерки.

Теперь настало время, когда на могиле этих писателей можно поставить достойный их памятник, и автор смотрел на свою работу как на первый шаг к выполнению этого долга.

Люди, о которых он хотел напомнить читателю, имели в жизни своей две святыни: гуманный идеал, проясненный политической мыслью, за которую они пострадали, и художественную мечту, которая радовала их в дни свободы и утешала в дни несчастья. В очерках, посвященных их памяти, должно быть уделено одинаковое внимание и политическим их мыслям, и поэтическим их грезам.

Автор руководствовался этим соображением. Он стремился достигнуть наибольшей полноты в подборе фактов, относящихся к биографии упомянутых писателей, и в подборе сведений об их политической деятельности. Возможно большую точность и полноту хотел соблюсти он и в обзоре их литературных трудов, не считаясь с тем, что эти труды от времени сильно пострадали.

Князь Александр Иванович Одоевский

Стихотворения князя Александра Ивановича Одоевского¹ почти совсем забыты, и даже имя его в перечне наших поэтов двадцатых и тридцатых годов упоминается редко.

Причины такого забвения более чем понятны. Александр Иванович родился поэтом, и очень искренним поэтом, но он таил свои стихи от чужого глаза и редко кому позволял их подслушать². Почти все его стихотворения были записаны его друзьями, иногда по памяти, и он сам, вероятно, менее чем кто-либо мог думать, что эти импровизации, эти слова, сказанные в утешение самому себе или товарищам, составят современный сборник, который не позволит забыть о нем как о поэте. Было ли это скромностью или гордыней художника, который считает ‘ложью’ всякое ‘изреченное’ слово, бессильное передать глубину мысли и чувства, его породивших, было ли это просто беспечностью с его стороны³ — но только Одоевский составлял исключение в семье художников, и, глубоко верующий в бессмертие своей души, совсем не желал бессмертия для тех звуков, какими она откликалась на мимолетные впечатления жизни. Он сам торопил для себя наступление минуты забвения.

Она должна была наступить быстро и в силу внешних обстоятельств. Одоевскому было 22 года, когда его сослали на каторгу, и его стихи были, как он сам выражался, ‘песнями из гроба’. Это верно также и в том смысле, что все его стихотворения, кроме одного, появились в печати уже после его кончины. Само собою разумеется, что под ними первое время не могло стоять имени автора. Но даже если бы это имя и стояло, стихи Одоевского, взятые порознь, едва ли могли произвести большое впечатление и остаться надолго в памяти: они — как те цветы, которые издают сильный аромат лишь тогда, когда собраны и связаны в целом букете.

В истории русской лирики двадцатых и тридцатых годов поэзия Одоевского может занять свое место в ряду тех непринужденно-искренних, пережитых и прочувствованных, сильных своей простотой и почти совсем неэффектных лирических стихотворений, которые подписывались в те годы Пушкиным и его друзьями. Песня Одоевского той же высокой пробы, что и лирика этой плеяды. В ней поражает та же тщательная отделка стиха, редкое гармоничное сочетание формы с содержанием при отсутствии в этой форме излишне узорного или недосказанного, неясного, та же способность менять и тон, и ритм, та же способность одинаково просто выражать весьма разнообразные настроения и чувства. Стихи Одоевского, изданные в свое время, то есть в конце тридцатых годов, завершили бы собой тот цикл художественной лирики, которая в Пушкине нашла себе лучшего выразителя и в которую затем Полежаев, Лермонтов и Огарев внесли новую резкую ноту душевной тревоги и эффектного, иногда вычурного самолюбования. Песня Одоевского могла бы быть одной из последних песен, в которых выразилось уже отходившее в прошлое религиозно-сентиментальное, в общем оптимистическое миросозерцание, не позволявшее человеку слишком болезненно ощущать разлад мечты и жизни.

И действительно, Александр Иванович, который более чем кто-либо имел основание быть в обиде на жизнь и людей, избегал подчеркивать то противоречие, в каком его личность, умственно и нравственно высокая, стояла к окружающей его обстановке и к историческому моменту, свидетелем которого он явился. В его миросозерцании было много религиозного идеалистического элемента⁴, который не мешал поэту жить страстями, но как-то не позволял этим страстям обращать все душевные порывы, все набегающие мысли в предлог для непримиримо враждебного отношения к жизни вообще и к людям в частности. Знакомясь с духовной жизнью нашего писателя, насколько, конечно, эта полная смысла жизнь отражается в его случайных поэтических заметках, видишь, что первой житейской мудрости он учился у того сентиментального либерализма, который, несмотря на все предостережения, был так силен во все царствование Александра I, и что поэту не остались чужды те оптимистические взгляды на мир и судьбу человека, к которым вообще имели пристрастие люди его времени, серьезно воспитанные на идеалистической философии Запада или только усвоившие себе ее конечные выводы.

Этот религиозный склад ума Одоевского и спокойствие его духа подтверждаются не только его стихами, но и тем впечатлением, которое он производил на людей, способных оценить эти редкие, не бросающиеся в глаза душевные качества. Если Огарев, который встретил Одоевского в конце тридцатых годов солдатом на Кавказе, был не только поражен, но и умилен его личностью, то это понятно: сам Огарев в эти годы искал в религии разгадки смысла жизни. Но любопытно, что такое же глубокое впечатление Одоевский произвел на натуру, совсем с ним не сходную, на Лермонтова, с которым тот же случай свел его на Кавказе. Для понимания Одоевского Лермонтов был по своему темпераменту и по своим взглядам мало подготовлен, но и он преклонился перед ‘гордой верой Одоевского в людей и жизнь иную’, хотя и придал его облику оттенок горделивой замкнутости и разлада со ‘светом’ и ‘толпой’ — эти, ему самому, Лермонтову, столь привычные ощущения.

Когда затем Лермонтов говорил, обращаясь к Одоевскому:

…Дела твои и мненья,

И думы — все исчезло без следов,

Как легкий пар вечерних облаков:

Едва блеснут: их ветер вновь уносит —

Куда они? зачем? откуда? — кто их спросит… —

он был не совсем прав. Если бы он знал эти думы, как знаем их мы, он не задал бы им вопроса, зачем они и откуда, он признал бы в них, как и в поступках поэта, — проявление цельного миросозерцания, оптимистического, с большой дозой благодушия, доверчивого к судьбе и к людям, либерального и полного религиозной веры сначала в близкое, а затем в конечное торжество своего гуманного идеала.

Лермонтов, типичный представитель разочарованного протеста, скептик и сын николаевской эпохи, мог видеть в Одоевском живой пример старшего поколения. Перед ним был также один из протестовавших, но примирившийся с проигрышем идеалист, человек, которого никакие житейские невзгоды не заставили усомниться в том, во что он верил, каторжник со ‘звонким детским смехом и живой речью, постоянно бодрый и веселый, снисходительный к слабостям своих ближних, христианин, сердце которого было обильнейшим источником чистейшей любви, гражданин, страстно любящий родину, свой народ и свободу в высоком смысле общего блага и порядка’⁵.

Таким либералом и сентименталистом александровской формации умер этот человек случайно в 1839 году, накануне эпохи, когда после десятилетней растерянности и долгого выжидания стал слагаться новый тип певца, более сердитого, желчного, недоверчивого, скептически относящегося ко многим прежним иллюзиям, а потому порой и большого пессимиста.

А как много оснований имел Александр Иванович стать пессимистом!

О жизни Одоевского сохранилось немного сведений, да и само слово ‘жизнь’ как-то не подходит к тому, что с ним в жизни случилось.

Родился он в 1802 году, вместе с годами великих обещаний александровского царствования, в одной из самых родовитых и старых дворянских семей России. Семья была большая, богатая, патриархальная по нравам, и жила она очень дружно. Александр Иванович был окружен в ней любовью и лаской.

Особенно нежное чувство любви привязывало его к матери, которую он потерял рано и память о которой стала одним из самых дорогих и поэтичных образов его фантазии.

Вся сокровенная сущность его нежной и сентиментальной души открывается нам в его словах и воспоминаниях об этой женщине. ‘Я воспитывался, — говорил он своим судьям, — дома моею матерью, которая не спускала с меня глаз по самую свою кончину. Ее неусыпное попечение о моем воспитании, 18 лет ее жизни, совершенно посвященные на оное, — все это может подать некоторое понятие о правилах, мне внушенных. Мать моя была моею постоянною и почти единственною наставницею в нравственности’⁶. Он называл ее в письмах к друзьям ‘вторым своим Богом’, он не мог думать о ней, этой ‘ангельской матушке’, без глубокого волнения лет шестнадцать спустя после ее смерти⁷.

А в первую минуту разлуки с ней он был совсем подавлен. Он писал тогда: ‘Жестокая потеря унесла с собой лучшую часть моих чувств и мыслей. Я был как шальной. Я грустен был, я был весел, как не бываю ни весел, ни грустен. Самая тонкая и лучшая струна лопнула в моем сердце’⁸.

‘Я лишился ее и еще наслаждаюсь жизнью! Конечно, уж это одно испытание доказывает некоторую твердость или расслабление моего воображения, которое не в силах представить мне всего моего злосчастия. Я слаб, слабее, нежели самый слабый младенец, и потому кажусь твердым. Я перенес все от слабости!’

‘Она была для меня матерью, наставником, другом, божеством моим. Я лишился ее, когда сердце уже могло вполне чувствовать ее потерю, — вот что судьба определила мне в самые радостные минуты зари нашей жизни’⁹.

Через год после смерти матери (1820) поступил он на службу в конногвардейский полк¹⁰ и ‘пять лет был неизменно хорошего поведения’¹¹, — как он сам себя аттестует.

Жилось ему весело: от матери он получил достаточное наследство в 1000 душ и один управлял ими. Он был ‘богат, счастлив, любим и уважаем всеми. Никогда никакого не имел неудовольствия ни по службе, ни в прочих отношениях его жизни’. ‘И чего было мне желать?’ — восклицал он с грустью в одном из своих показаний.

Служба была, конечно, легкая, если не считать разных походов и стоянок в западном крае, где его полку случалось бывать на маневрах. Но Одоевский был так жизнерадостен, что и после таких утомительных и невеселых прогулок чувствовал в себе какую-то жажду наслаждения жизнью. ‘Другой воздух, другая жизнь в моих жилах, — писал он однажды после такой экспедиции. — Я в отечестве! Я в России! Лица русские человеческие. Молодцы, русские, исподлобья, как жиды, не смотрят, русские девушки нас не убегают, как беловолосые униатки! Я почувствовал, что я человек, в тот самый миг, как мы перешли за роковой столб, отделяющий Белоруссию от нашей милой отчизны. Я отягчен полнотою жизни! Я пламенею восторгом, каким-то чувством вожделения, жаждой наслаждений’¹².

Жизнерадостность, которую подмечали в нем его товарищи и в тяжелые годы несчастия, была основной чертой его характера. Если вчитаться в его юношеские письма, то рядом с неизбежной и обязательной для того времени сентиментальной грустью находишь целую струю веселого, бодрого, порой юмористического настроения. Он упоен жизнью и надеждами. Он о себе и своем уме высокого мнения. Он знает цену своего отзывчивого и нежного сердца. Он боится излишних умствований, излишней серьезности во взгляде на жизнь, он хочет быть идеалистом без тревожных раздумий и страданий.

‘Задача наша, — рассуждал он в те юные годы, — испытать радость жизни, но сохраняя полноту и остроту чувств:

Rien ne me rИvolte plus que la froideur surtout dans un jeune homme… A la vИritИ j’ai entendu dire souvent que pour Йtre heureux, il faut Йtre insensible, mais nommerai je le bonheur la privation des plaisir de la vie?.. Un Йtre impossible ne vit pas, il vИgХte. La sensibilitИ est la fleur de notre existence, et si c’est une fleur qui se fane, au moins laisse-t-elle aprХs elle un parfum qui embaume le dernier de nos jours et ne s’exhale qu’avec le dernier soupir. Et s’il est une autre vie, les souvenirs d’un homme sensible sont la voluptИ de l’Иden’¹³.

Сам Александр Иванович тогда о ‘кончине дней своих’ и о ‘последнем вздохе’ думал, однако, мало. Мало думал он и о так называемой ‘философии’, которая грозит человеку испортить непосредственный и здоровый вкус к жизни.

Его двоюродный брат, тогда тоже еще мальчик — Владимир Федорович Одоевский, с которым Александр Иванович находился в очень интимной переписке, — делал тщетные усилия направить ум своего брата на серьезные отвлеченные вопросы. Всем своим увлечением немецкой философией, к которой В.Ф. Одоевский с детства привязался, он находил в письмах своего друга решительный отпор, и ему было, вероятно, очень неприятно читать такие строки: ‘Я заметил, — писал ему Александр Иванович, — что ты не только философ на словах, но и на самом деле, ибо первое правило человеческой премудрости быть счастливым, довольствуясь малым. Ну, не мудрец ли ты, когда ты довольствуешься одними словами, а что касается до смысла, то, по доброте своего сердца, просишь у Шеллинга — едва-едва только малую толику? Ты, право, философ на самом деле! Желаю тебе дальнейших успехов в практическом любомудрии. Мой жребий теперь, мое дело быть весьма довольным новым состоянием своим и обстоятельствами. И я философ! — Я смотрю на свои эполеты, и вся охота к опровержению твоих суждений исчезла у меня. Мне, право, не до того. Верю всему, что ты пишешь, верю честному твоему слову, а сам беру шляпу с белым султаном и спешу на Невский проспект’¹⁴.

Его корреспондент мог тем более рассердиться, что за два года перед этим Александр Иванович давал ему понять, и совсем серьезно, что он в себе чувствует некоторое родство с гениями. ‘Я весел, — писал ему тогда Александр Иванович, — по совсем другой причине, нежели мой Жан-Жак бывал веселым. Он радовался свободе, а я — неволе. Я надел бы на себя не только кирасу, но даже — вериги, для того только, чтобы посмотреть в зеркало, какую я делаю рожу: ибо — le gИnie aime les entraves. Я не почитаю себя гением, в этом ты уверен, но признаюсь, что дух мой имеет что-то общее avec le gИnie. Я люблю побеждать себя, люблю покоряться, ибо знаю, что испытания ожидают меня в жизни сей, испытания, которые, верно, будут требовать еще большего напряжения моего духа, нежели все, что ни случилось со мною до сих пор’¹⁵.

Наблюдая, однако, в продолжение некоторого времени за поведением своего двоюродного брата, В.Ф. Одоевский мог убедиться, что он ведет жизнь, совсем не подобающую ‘гениальной натуре’. Он, кажется, и сделал ему по этому поводу довольно откровенный выговор. Писем Владимира Федоровича мы не имеем, но ответы Александра Ивановича сохранились. И он, очевидно, был также рассержен тоном этой переписки, потому что наговорил своему брату-философу много колкостей, а в письмах, кстати сказать, он умел быть и остроумным, и желчным¹⁶.

‘Восклицание за восклицанием! — начинает вышучивать Александр Иванович своего брата. — Но если бы пламень горел в душе твоей, то и не пробивая совершенно твердых сводов твоего черепа, нашел бы он хотя скважину, чтоб выбросить искру. Где она? Видно, ты на огне Шеллинга жаришься, а не горишь…

Я скажу все, как вижу из-под козырька моей каски, который, однако, не мешает всматриваться в тебя, потому что не нужно для этого (с вашим дозволением) считать на небе звезды. Ты еще пока в людской коже, как и ни лезешь из нее.

Корифей мыслит, а в смысле его — лепечут! Отличишь ли ты плевелы? Если нет, то хороша пища! Заболит желудок. Но весь философский лепет не столь опасен, как журнальный бред и круг писак товарищей полуавторов и цельных студентов.

Худо перенятое мудрствование отражается в твоих вечных восклицаниях и доказывает, что кафтан не по тебе. Вместо того чтобы дышать внешними парами, не худо было бы заняться внутренним своим созерцанием и взвесить себя.

Ты желаешь душой своей разлиться по целому и, как дитя принимает горькое лекарство, так ты через силу вливаешь в себя все понятия, которые находишь в теории, полезной, прекрасной (все, что хочешь), но не заменяющей самостоятельности.

Истинно возвышенная душа, то есть творческая, сама себя удовлетворяющая, и потому всегда независимая, даруется свыше благословенным. Такая душа превращает и чужое в личное свое достояние, ибо архетип всего прекрасного лежит в ее глубине. Внешняя сила становится для нее одной только случайной причиной. Она везде берет свою собственность. Возвышенный ум за нею следует, но как завоеватель! Для него нужны труды высокие и поприще благородное! Иначе все, что он ни присвоит, будет казаться пристройкой лачужки к великолепному храму.

В сей высшей сфере нельзя брать взаем, и иногда почти невозможно постигать размышлением то, что постигается чувством.

Учись мыслить, но не говори, что ты достиг цели, стоящей вне круга моей жизни. Ты еще ничего не достиг. Ты едва ли еще на пути, хотя ищешь его, как кажется. Откуда же взялась такая смешная самонадеянность? Ты старше летами, но я — перегнал, я старше — чем? — душой. Но где душа? Ты как будто ищешь ее вне себя, в философии Шеллинга, а я — ее не искал.

Сойди в глубину своего ума — признайся, что набросать слова звучные, нанизать несколько ниток фальшивого жемчуга и потом, сев на курульские кресла с важностью римского сенатора, судить человека совсем незнакомого — весьма легко! Да! незнакомого… Я не совсем оправился, но, однако, начинаю ступать с некоторою доверенностью к себе. Как-то мыслю, как-то чувствую — иду, но не считаю, как ты, шагов моих, и не мерю себя вершками! У всякого свой обряд. У меня есть что-то — пусть идеал — но без меры и без счету. Шагаю себе, может быть, лечу, но сам не знаю, как, и вместе с тем в некоторые мгновения наслаждаюсь истинно возвышенною жизнью, всегда независимой, и которая кипит во мне, как полная чаша Оденова меду.

Чем же ты меня так перещеголял? Внутренним бытием? Ты моего не знаешь. Печатным бытием? — я его презираю’¹⁷.

Последние слова очень характерны: Александр Иванович на всю жизнь сохранил это презрение к печати, и если бы его друзья не записывали за ним его стихотворений, то все они так навсегда бы и пропали.

А писать стихи он стал очень рано. ‘В крылатые часы отдохновения,- как он выражался водном неизданном стихотворении 1821 года, — питал в себе огонь воображения и мнил себя поэтом’¹⁸, и кажется, что плоды этой мечты были очень обильны. По крайней мере, когда его брат просил у него стихов для ‘Мнемозины’, которую он издавал, то Александр Иванович в выборе затруднен не был: ‘Стихи пишу и весьма много бумагу мараю, — отвечал он брату…— Люблю писать стихи, но не отдавать в печать, но, чуждый журнального словостяжения, прислал бы десяток од, столько же посланий, пять или шесть элегий — и начала двух поэм, которые лежат под столом, полуразодранные и полусожженные’¹⁹.

Хотя Александр Иванович и не любил типографского станка, но к словесности он питал страсть очень нежную, равно как и к русскому языку, которым владел в совершенстве²⁰. К этой страсти он был подготовлен и тем начальным образованием, которое получил в детстве и юношестве. Это образование было преимущественно литературное²¹.

На вопрос судей: ‘В каких предметах старались вы наиболее усовершенствоваться?’ — он отвечал, что в словесности и математике. ‘Юридическими науками, — утверждал он, — я никогда не занимался, или политическими какими-либо творениями. Не только ни одного лоскутка бумаги не найдете, который мог бы служить против меня доказательством, но даже ни единой книги, относящейся до политики или новейшей философии. Я занимался словесностью, службою, жизнь моя цвела’. И Одоевский говорил правду. Если в юности его и прельщали какие лавры, то разве только лавры писательские, и он позволял себе иногда в частной переписке задуматься над вопросом: а нет ли в нем сходства с Торквато Тассо или со Стерном²².

Любовь к словесности заставляла Одоевского, конечно, искать знакомства и дружбы литераторов. Широких литературных связей у него не было, но в молодой литераторской компании он был принят как свой. Рылеева и А. Бестужева²³ он любил прежде всего как писателей и затем уже подпал под их влияние как политиков. Есть указание, что он был знаком с Хомяковым, с которым вступал в политические споры²⁴. Но наиболее тесная дружба соединяла его с Грибоедовым. При каких условиях завязалась эта дружба — неизвестно, но Одоевский был постоянным спутником Грибоедова в домах знакомых и в театрах²⁶, а в 1824 году во время наводнения рисковал жизнью, спасая своего друга.

В начале 1825 года они даже жили вместе на одной квартире. Знал ли Грибоедов о политических замыслах Одоевского — определить трудно, из письма, которое он писал ему в крепость, видно, что не знал²⁷, и потому можно предположить, что их дружба была дружбой личной и завязалась, вероятно, также на почве литературных интересов.

Литературные друзья и приняли Александра Ивановича в члены тайного общества.

‘Заимствовал я сей нелепый противозаконный и на одних безмозглых мечтаниях основанный образ мыслей от сообщества Бестужева и Рылеева не более как с год. Родители же мои дали мне воспитание, приличное дворянину русскому, устраняя от меня как либеральные, так вообще и всякие противные нравственности сочинения. Единственно Бестужев и Рылеев (а более последний) совратили меня с прямого пути. До их знакомства я гнушался сими мыслями’, — так писал Александр Иванович в тюрьме в первые дни своего ареста, ошеломленный катастрофой, испуганный насмерть, и под угрозой приступа настоящего душевного расстройства.

Одоевский познакомился с Бестужевым в конце 1824 года²⁹. ‘Я любил, — рассказывает он, — заниматься словесными науками, это нас свело. Месяцев через пять после первого нашего свиданья в приятельском разговоре мы говорили между прочим о России, рассуждали о пользе твердых неизменных законов. ‘Доставление со временем нашему отечеству незыблемого устава, — сказал он мне, — должно быть целью мыслящего человека. К этой цели мы стремимся, Бог знает, достигнем ли когда? Нас несколько людей просвещенных. Единомыслие нас соединяет. Иного ничего не нужно. Ты так же мыслишь, как я, стало быть, ты — наш’. Вот и все. После разговора моего с Бестужевым он долго ничего не сказывал мне о чем-либо подобном. Когда приехал Рылеев, то он познакомил меня с ним. С Рылеевым я также коротко познакомился и часто рассуждал о законах, о словесности и прочем. Слова его о будущем усовершенствовании рода человеческого принимал я по большей части за мечтания, но сам мечтал с ним³⁰. В этом не запираюсь, ибо воображение иногда заносится’.

Одоевский говорил чистейшую правду: он действительно всего больше ‘заносился мечтой’, — чем, кажется, и заслужил неудовольствие своих товарищей. ‘Рылеев и Бестужев, — признавался он, — которые, право, только безумные, извините за выражение, а люди добрые, добрые — говорили мне: ‘Что ты не работаешь?’ — хотя и не давали мне права принятия. Они мне немного надоели (особенно Рылеев), и я их обманывал. Говорил им: ‘я работаю’, а между тем почти ничего не делал’.

‘Делал’ он очень мало, чтобы не сказать ничего. Из достоверно установленных фактов видно, что он принял в члены общества корнета лейб-гвардии конного полка Рынкевича (в июле 1825), что 14 декабря утром после присяги он приехал к Сутгофу и упрекал его в том, что он изменил своему слову и не идет на площадь³¹, что с поручиком Ливеном заводил несколько раз либеральный разговор в неясных и неопределенных словах, что он принял Плещеева, которому говорил, что цель общества была просить Его Императорское Величество дать конституцию, не объясняя ему (Плещееву), каким образом, наконец, ‘Рылеев полагал, что Одоевский принял в Общество Грибоедова³². Одоевскому ставили в вину также, что он высказывал радость по поводу того, что наступило время действовать³³, обвиняли его также в том, что на одном из собраний у Рылеева он восторженно говорил: ‘Мы умрем! ах! как славно мы умрем!’³⁴.

По этим отрывочным данным нельзя ставить себе никакого представления о политических взглядах Одоевского. Да и были ли они у него? Если верить ему, то к политической мысли он был совсем не подготовлен, он мог быть политически настроен, и в такое настроение, по всей вероятности, выливалось все его политиканство. Из показаний на суде видно, например, что он даже плохо знал устав общества, потому что думал, что существует конституция, написанная Рылеевым и Оболенским. Сам он ни устно, ни письменно по политическим вопросам не высказывался. Известно только, что он вместе с Бестужевым и Рылеевым останавливал Якубовича от цареубийства, Рынкевич, кроме того, показывал, что Одоевский в разговорах был умерен и говорил, что Россия не в таком положении, чтобы иметь конституцию. В своих собственных показаниях Одоевский неоднократно говорил, что все это дело считал шалостью и ребячеством. ‘Оно в самом деле иначе не могло казаться, ибо 30 или 40 человек, по большей части ребят, и пять или шесть мечтателей не могут произвести перемены, это очевидно’³⁵. Так мог Одоевский думать в тюрьме, но перед катастрофой думал, вероятно, несколько иначе. Признать себя перед судом открыто членом общества он не хотел, утверждал, вопреки очевидности, что никого не принимал в члены, так как самого себя никогда не почитал таковым, говорил, что решительно не может назвать себя членом, так как не действовал и считал существование самого общества испарением разгоряченного мозга Рылеева, отрицал, что он принят в общество, а признавал только, что он увлечен, так как на слова Бестужева ‘Ты наш?’ он отвечал ни да ни нет, потому что почитал общество ребячеством и одним мечтанием, наконец, говорил, что хвастался из движения самолюбия (не христианского и не рассудительного), желая показать, что имеет некоторый вес в этом обществе — одним словом, Одоевский путался в показаниях, желая задним числом оттенить ту мораль, которая ему пришла в голову в тюрьме и на которой он надеялся построить свою защиту.

Хотел он также убедить судей в том, что и главная цель общества была ему неизвестна. Это ему, однако, не удалось, так как товарищи единогласно показали, что о конституции он говорил неоднократно. Так, например, вместе с Рынкевичем он желал представительного правления³⁶, но не надеялся дожить до него, графа Ливена наводил он на мысли о том же словами: ‘поговаривают о конституции’, Плещееву второму он сообщил, что общество хочет просить царя о конституции, князю Голицыну он говорил, что есть общество, желающее распространить либеральные мысли, дабы искоренить деспотизм и переменить правительство, и говорил он это, по словам Голицына, ‘свойственным ему языком неосновательности рассуждений’. Наконец, Никита Муравьев утверждал, что перед отъездом своим из Петербурга осенью 1825 года он дал Одоевскому копию со своей конституции³⁷.

Против таких улик бороться было трудно, и Одоевский в конце концов согласился, что он был принят в общество, стремящееся к достижению конституции, но что все-таки это общество почитал шалостью и ребячеством.

Из всего этого ясно, что конечная цель пропаганды была известна Одоевскому, но в какой форме он рисовал себе конституцию — это неизвестно, и легко может быть, что он прошел совсем мимо этого вопроса.

III

В конце 1825 года Одоевский взял отпуск во Владимирскую губернию в деревню к отцу, с которым давно не видался. Между членами общества было условлено, что в случае предстоящего какого-нибудь важного происшествия каждый из них, где бы он ни был, явится в Петербург. Узнав в Москве о смерти Императора Александра Павловича, Одоевский 8 декабря 1825 года вернулся в столицу³⁸. Для членов тайного общества наступили суетливые и тревожные дни.

2 декабря Одоевский говорил Рынкевичу: ‘Я чувствую что-то, что скоро умру, что-то страшное такое меня, кажется, ожидает’.

На заседании 13 декабря у Рылеева Одоевского не было, так как утром того числа он вступил в караул в Зимнем дворце, откуда мог смениться только утром 14 декабря. Но 12 числа вечером, после собрания у Рылеева, он еще побывал у князя Оболенского, куда собрались офицеры разных полков за последними инструкциями касательно будущих действий³⁹.

14 декабря утром Одоевский стоял еще во внутреннем карауле. Уже после, когда открылось его участие, вспомнили, что он беспрестанно обращался к придворным служителям с расспросами о всем происходившем — обстоятельство, которое в то время приписывали одному любопытству⁴⁰. Присягнув новому императору, Одоевский пошел к Рылееву, который ‘сказал ему дожидаться на площади доколе придут войска’. ‘Я пришел на площадь, — показывает Одоевский, не найдя на ней никого, пошел домой и у ворот встретил Рынкевича, коего взял сани, поехал через Исаакиевский мост в Финляндский полк, дабы узнать, приняли ли присягу. Здесь встретил я квартирмейстерского офицера, которого видал у Рылеева и который известил меня, что Гренадерский полк не подымается, и звал меня ехать к оному. Прибыв туда, нашел некоторых офицеров на галерее, от коих узнал, что полк присягнул, но что Кожевников арестован, о чем мы соболезновали. Приехав назад на Исаакиевскую площадь, нашел уже толпу московского полка и некоторых из моих друзей, к коим я пристал. С ними кричал я: ура! Константин!’⁴¹

Как только Одоевский прибыл на площадь, ему сейчас дали в команду взвод для пикета, во главе которого он и стал с пистолетом в руках⁴². Поставил его на этот пост князь Оболенский, но Одоевский не долго оставался во главе пикета и возвратился в каре. Ни одного командного слова он не произносил.

На площадь Одоевский пришел в большом возбуждении и все время находился, как он сам говорил, в полусознании. ‘Я простоял,- писал он царю,- 24 часа во внутреннем карауле, не смыкал глаз, утомился: кровь бросилась в голову, как со мной часто случается, услышал: ‘ура!’ — крики толпы, и в совершенном беспамятстве присоединился к ней’.

‘Я весь ослабел, здоровья же я вообще слабого, потому что от лошадей грудь разбита и голова, кровь беспрестанно кидалась в голову, я весь был в изнеможении. Двадцать раз я хотел уйти, то тот, то другой заговорят⁴³, конногвардия окружила, тут я совсем потерялся, не знал куда деться, снял султан: у меня его взяли, надевали мою шубу⁴⁴. Щепин вывел меня на показ конной гвардии: ‘Ведь это ваш?’ В другой раз я вышел и удержал московских солдат от залпа и спас, может быть, жизнь многих’.

‘На площади, — показывал В. Кюхельбекер⁴⁵, — я с Одоевским снова увиделся. Находился он неотлучно при московцах, удалял чернь из боязни напрасного кровопролития (когда она приближалась к рядам), не только не поощрял, но унимал солдат, стрелявших без спросу, а при ожидаемом на нас нападении конницы увещевал их метить не в людей, а лошадям в морды, караульному же офицеру, который грозился велеть выстрелить по нам обоим, подошедшим слишком близко к сенатской гауптвахте, он отвечал: ‘Monsieur! on ne meurt qu’une fois’. Наконец, увидел я Одоевского, теснимого толпою мимо него бегущих солдат гвардейского экипажа, и заметил, как он снимал султан со своей шляпы’.

Суматоха на площади, как видим, была большая, и среди этой суматохи роль Одоевского была ничтожна. Собственно никакой вины за ним, кроме самого присутствия на площади, и не было. Были даже заслуги. ‘В самом деле,— писал он царю,— в чем моя вина? Ни одной капли крови, никакого злого замысла нет на душе у меня. Я кричал, как и прочие, кричал ‘ура!’ Но состояние беспамятства может послужить мне оправданием. Если бы у меня малейший был бы замысел, то я не присоединился бы один, а остался бы в своем полку’⁴⁶.

На площади с Одоевским, действительно, начинался тот длинный пароксизм беспамятства, который разрешился острым душевным кризисом в тюрьме.

‘В колонне остался я, — пишет Одоевский, — доколе оная была расстроена и разогнана картечью. Тогда пошел я Галерной и через переулок на Неву, перешел через лед на Васильевский остров к Чебышеву⁴⁷. Оттуда возвратился в город и заехал к Жандру⁴⁸, живущему на Мойке. Здесь дал мне сей последний фрак, всю одежду и 700 руб. денег. Я пошел в Екатерингоф, где купил тулуп и шапку, и прошел к Красному Селу. Наконец, вчера возвратился в Петербург, где и прибыл к дяде Д.С. Ланскому, который отвел меня к Шульгину (полицмейстеру)’.

О том, как Одоевский вернулся в дом своего дяди Ланского, существует несколько рассказов, с истиной едва ли вполне согласных.

Рассказывали, что он пешком пошел по Парголовскому шоссе, но у дачи дяди его Мордвинова (?) люди узнали его, а Мордвинов вернул его в Петербург и представил куда следует⁴⁹.

Один современник утверждал, что гусары, казаки и драгуны делали ночью обход, чтобы ловить преступников, и Одоевский, спасаясь от них, провел ночь под дугой какого-то моста, но затем, окоченев от холода, спасся к Ланскому⁵¹.

Другой современник рассказывает, что 14 декабря вечером Одоевский исчез. На другой день около взморья один унтер-офицер наткнулся на прорубь, которая начала уже замерзать, и увидал, что около проруби лежит шпага, пистолет, военная шинель и фуражка конногвардейского полка. Шинель вырубили изо льда и начали поиски тела. Вещи были доставлены на квартиру Одоевского, которого искали. Прислуга признала их, и решили, что Одоевский утонул, а он через несколько дней в простом полушубке, как мужик, пришел к Ланскому. Ланской обещал будто бы его спрятать, отвел его в дальнюю комнату, запер в ней, а сам поскакал с докладом во дворец⁵².

Рассказывали, наконец, что Ланской не дал Одоевскому ни отдохнуть, ни перекусить, а прямо повез его во дворец⁵³.

17 декабря в 2 ¹/₂ часа дня Одоевский и Пущин были доставлены в Петропавловскую крепость с запиской от Императора, в которой он писал: ‘Присылаемых при сем Пущина и Одоевского посадить в Алексеевский равелин’.

В равелине Одоевский сидел рядом с Н. Бестужевым. ‘Одоевский, — рассказывает М.А. Бестужев, — был молодой пылкий человек и поэт в душе. Мысли его витали в областях фантазии, а спустившись на землю, он не знал, как угомонить потребность деятельности его кипучей жизни. Он бегал как запертый львенок в своей клетке, скакал через кровать или стул, говорил громко стихи и пел романсы. Одним словом, творил такие чудеса, от которых у стражей волосы поднимались дыбом, что ему ни говорили, как ни стращали — все напрасно. Он продолжал свое, и кончилось тем, что его оставили. Этот-то пыл физической деятельности и был причиною, что даже терпение брата Николая разбилось при попытках передать ему нашу азбуку. Едва брат начинал стучать ему азбуку, он тотчас отвечал таким неистовым набатом, колотя руками и ногами в стену, что брат в страхе отскакивал, чтоб не обнаружить нашего намерения’⁵⁴.

Такое поведение Одоевского в тюрьме неоднократно обращало на себя внимание его биографов, и все приписывали эти странности его пылкому темпераменту. Теперь, когда показания его перед нами, поведение его объясняется иначе: он был психически болен, расстроен до потери сознания. На него напал панический страх, и ужас его положения притупил в нем все другие чувства, лишая его иногда даже связной речи. И понятно, что такое расстройство могло овладеть его духом. Слишком был он не подготовлен к испытанию, слишком не увлечен своим делом, чтобы не пасть духом. Слишком был он молод, богат, красив, умен, талантлив, полон надежд, чтобы не ужаснуться грядущего. А это грядущее рисовалось ему как нечто невообразимо страшное и беспросветное.

Он словно угадывал свою судьбу и отбивался от ее призрака.

И много лишних заклинаний произнес он, отбиваясь от него.

Ход первого допроса в присутствии самого царя оставил слабый след в его расстроенной памяти. ‘При первом допросе, — пишет он, — пройдя через ряд комнат дворца, совершенно обруганный, я был весьма естественно в совершенном замешательстве, какого еще отродясь не испытывал’. Одоевский просил поэтому не засчитывать ему в обвинение те показания, которые на первом допросе записаны рукой генерала Левашова.

Ему вскоре была предоставлена возможность самому письменно отвечать на вопросы.

Сначала он отвечает витиевато и красноречиво, не теряя самообладания. ‘Смею испросить, — пишет он,— у Высочайше учрежденного комитета несколько минут терпеливого внимания, хотя бы оный и нашел в моих ответах подробное повторение показаний, уже мною учиненных на духу⁵⁵. Я был совершенно чист в продолжение 23 лет: я говорю это без самолюбия, ибо едва ли какое-либо самолюбивое побуждение мне дозволяется в теперешнем моем состоянии. Я потому говорю о моем прежнем поведении, что в таком деле, где одна минута безумия всю участь мою решила, все приемлется в уважение — и мои чувства, и образ моих мыслей, и прежнее мое поведение. Я строго исполнял свои обязанности и был совершенно непорочен до 14 декабря. Это самое покорнейше прошу поставить на вид Государю Императору, ибо как его правосудию, так равно и его человеколюбию необходимо все знать и взвесить на весах своих и жизнь, и честь мою. Кто знает? Неисповедима воля Господня и, может быть, неисчерпаемы и кротость, и милосердие Государя. Еще я не погиб, но ежели мне суждено погибнуть, да исполнится воля царя. Если же единым своим животворящим словом воскресит он меня, то я уверен в себе, что моею беспредельною благодарностью и искренним раскаянием и целою жизнью изглажу я свою вину. Раскаяние — все перед Богом. Я уверен, что оно — много перед Государем. Да простят мне мое отступление. В последние минуты моей жизни (!) утешительно и необходимо было мне изложить мои чувства перед людьми почтенными, которых мнением истинно должен дорожить и которых, быть может, одних остается мне видеть на земле’⁵⁶. Как видим, тон речи Одоевского, хоть и очень смиренный, но в общем спокойный. ‘Последние минуты жизни’ представляются ему пока еще не столько реальностью, сколько хорошим поэтическим оборотом. Одоевский, кроме того, озабочен, как бы его первые показания, записанные не его рукой, ему не повредили. Он принимает меры предосторожности и заявляет прямо в письме к царю от 21 декабря, что тогда, когда он давал эти показания, он ‘по трехдневном голоде и бессоннице был в совершенном расстройстве и душевных, и телесных сил’. ‘Несвойственно было бы твоему правосудию, Государь, — пишет он, — принять за доказательства против меня слова человека, ума лишенного. К сожалению, должен я признаться, что с самого времени смутных обстоятельств я чувствую беспорядок в моих мыслях: иначе не умею истолковать всех моих действий. Я скрылся не знаю зачем, ходил Бог знает где и, наконец, сам, по собственному побуждению, возвратился в город и явился к тебе, Государь. Теперь начинаю я опамятоваться и не могу доверить себе: я ли это? Я был в горячке. Внутреннего сознания в благородстве моих чувств я не утратил и никогда не утрачу, но внешнее посрамление, которым ты уже наказал меня, Государь, сильно врезалось мне в сердце. Я хотел скрыться под землю, под лед⁵⁷, чтобы избавиться от стыда и поношения и, не доезжая крепости, бросился с моста (??)⁵⁸. Люди из любопытства всматривались в меня, как враны заглядывают в глаза умирающего, будущей их добычи (?!)… При вступлении твоем на престол само Провидение даровало тебе способ оказать себя благостным перед всем миром и одним всемогущим словом привязать к себе сердца тысячи тысяч людей, и таковой первый опыт твоей благости увенчает тебя вечным сиянием. Прости заблужденных, а меня единого казни, если найдешь сие необходимым, но не лишай меня доброго имени. Я готов твои колена облить не слезами, а кровью своею. Внемли моему молению. Я и теперь еще чувствую расстройство в себе: оно было всему причиною’…

Уже в этом письме заметна тревога и некоторая растерянность мысли. Через месяц Одоевский пишет второе письмо царю: страх за свою участь начинает в нем проступать совсем ясно, разброд мыслей увеличивается, и тон становится неприятен.

‘Чем более думаешь об этих злодеяниях, — пишет Одоевский, — тем более желаешь, чтобы корень зла был совершенно исторгнут из России. Но Вы, Всемилостивейший Государь, при начале Вашего царствования сие и совершите. Желание же каждого подданного, который имеет совесть, споспешествовать по возможности сему священному делу: это долг его ради утверждения государства и для спасения честных людей, ибо когда корень зла пустил ветви, то не трудно запутаться в них и самому честному’. Одоевский доносит затем царю, ‘Ему единому’, о существовании второго, Южного общества, в сравнении с которым Северное общество — шалость. Он называет царю Пестеля как главу общества и полагает, что ангельская кротость царя будет спасительна для них, а мудрость и твердость положат преграды их намерениям и разлитию яда’. Наговорив много льстивых слов по адресу августейшей семьи, Одоевский продолжает: ‘Как начнешь размышлять, — говорит он, — где государи кротче? Как не быть приверженным всею душою и благодарным всею душою Всеавгустейшей Фамилии? Все благословляют Вас и все довольны, а если есть неудовольствия, то рассеиваются они обществами. Чего они хотят? Железной розги. Но эти проклятые игрушки нашего века будут, слава Богу, наконец, растоптаны Вашими стопами. Если я сам, хотя слепое, безумное орудие и безвредное, а не участник их, должен погибнуть, то все, все радуюсь всем сердцем для других, и для того я и осмелился донести Вам, Государь, о том обществе. Зародыш зла всего опаснее, от него молодые благородные душою люди, которые могли бы быть самыми усерднейшими слугами своего Государя и украшением своих семейств и жить всегда и в счастии, и в чести — лишаются всего, что есть священного и любезного на свете, и яд этих обществ тем опаснее, что разливается нечувствительно’…

‘Также приятно мне и в моем несчастии подумать, что, не причинив в продолжение моей жизни никому вреда, кроме себя, я мог услужить, принести хотя малую пользу моему кроткому и милосердному Императору и нашему порфироносному ангелу, будущему Александру Второму. О, если бы мое счастие было первым его благодеянием! Его черты так кротки, что если бы он узнал о моей мольбе к нему, он умилостивил бы Вас, и с какою любовью, с какою приверженностью благословлял бы я Его во всю жизнь, называя моим ангелом-избавителем. Вы всего меня знаете. Я все сказал…’ — и Одоевский вновь пересказывает всю историю своего завлечения и кончает письмо такими новыми подробностями из последнего дня своей жизни на свободе: ‘Я хотел броситься Вам в ноги. Пришел я к Жандру: старуха одна, которая меня очень любит, его родственница, завыла ‘спасайтесь!’. Кинула мне деньги. Я пуще потерял голову. Пошел куда глаза глядят. На канаве, переходя ее, попал в прорубь, два раза едва не утонул (!), стал замерзать (!), смерть уже чувствовал, наконец высвободился, но совсем ума лишенный, через сутки опамятовался, явился к Вам. О, Государь! Какие мучения! Те, которые готовит Ваше милосердное правосудие, едва ли жесточе! Но если бы Вы спасли меня! О, Государь Всемилостивейший, Боже!’

Письмо, как видим, становится настоящим воплем отчаяния и страх диктует все эти речи, столь мало соответствующие общему складу души несчастного юноши.

Спустя две недели после этого письма к Государю Одоевский пишет совершенно полоумное письмо Г.А.Татищеву: ‘Благодать Господа Бога сошла на меня, — говорит он, — дух бодр, ум свеж, душа спокойна, сердце так же, как и прежде, чисто и молодо, а все от совершенно чистого раскаяния и благодати Божией… Допустите меня сегодня в комитет, Ваше Превосходительство! Дело закипит. Душа моя молода, доверчива. Как не быть ей таковою? Она порывается к Вам. Я жду с нетерпением минуты явиться перед Вами. Я надумался, все в уме собрал. Вы найдете корень. Дело закипит. Я уже имел честь донести Вашему Высокопревосходительству, что я наведу на корень: это мне приятно. Но прежде я колебался от слабоумия, а теперь- с убеждением… Дозвольте прийти мне поранее, ибо дела будет много. Я постараюсь всеми силами. Вы увидите. Жаль, что давно сего не исполнил, но Вы изволите знать, что я был слаб, был в уме расстроен. Теперь же в полном разуме и все придумал. Молюсь с радостью и убеждением в добром деле’.

Через четыре дня он пишет тому же лицу: ‘Если когда будет свободная минута, то прикажите опять мне явиться. Я донесу систематически: 1) о известных мне выбывших членах, 2) о тех, коих подозреваю в большом их круге, 3) о принадлежащих ко 2 армии, 4) разберу по полкам, ни одного не утаю из мне известных, даже таких назову, которых ни Рылеев, ни Бестужев не могут знать’…

Одоевский, когда писал эти строки, забыл, что во всех своих показаниях он упорно утверждал, что к обществу не принадлежит и дел общества не знает. Впрочем, он все забыл и только дрожал от страха… Действительно, только паническим страхом можно объяснить в том же письме к Татищеву такие, например, строки, почти лишенные смысла: ‘Одно меня только мучает все эти дни: не погубил ли я священника? Он, право, не виноват в том, что я узнал о Кюхельбекере (то есть что он пойман), я виноват, я стал первый говорить, что зачем Кюхельбекер убежал, что он всех невиннее, ибо он принадлежал обществу дней с восемь, что его же схватят, что в России не уйдешь, а священник кивнул головою. Я и заключил, что он (Кюхельбекер) здесь. Спасите священника. Эта мысль меня очень мучит, что я погубил его. Боже, Боже мой! Какой я несчастный! Спасите, сделайте милость, спасите его. Он, кажется, человек почтенный’… Характерны в этом письме и последние строки, которые ясно показывают, что Одоевский совсем не сознавал того, что он говорил и делал. ‘Что касается до моего показания о членах, — пишет он, — то у меня, знаете ли, Ваше Высокопревосходительство, какое было еще опасение, кроме страха запутать и погубить новые лица? — опасение прослыть в тайнике души Вашей и всех господ членов за доносчика. Вы бы, как судьи, воспользовались моими объявлениями, но могли бы подумать: ‘Как неблагороден этот молодой человек. Для своего спасения губит людей’. Но теперь мне кажется, что Вы проникли до глубины души моей, что нет иной побудительной причины моих показаний, как совершенно чистое раскаяние, как убеждение в добром деле. Наконец, еще причина моих показаний: желание, самое пламенное желание отвратить незаслуженное подозрение Правительства от невинных лиц и от всей России, ибо я подозреваю, что главные лица оставляют Вас в неизвестности, дабы подозрение летало над невинными головами, а ничего нет ужаснее для сердца, как подозрение кроткого правительства. Вот мои чувства… Русский человек — все русский человек: мужик ли, дворянин ли, несмотря на разность воспитания, все то же. Пока древние наши нравы, всасываемые с молоком (особенно при почтенных родителях), пока вера в Христа и верность Государю его одушевляют, то он храбр, как шпага, тверд, как кремень, он опирается о плечи 50 миллионов людей, единомыслие 50 миллионов его поддерживает, но если он сбился с законной колеи, то у него душа как тряпка. Я это испытал. Я от природы не робок. Военного времени не было, то лишнего нечего говорить, но мне и другим казалось, что я в душе солдат, был всегда отважным мальчиком: грудь, голова, ноги, руки — все избито (?). Но теперь, Боже мой! Я не узнаю себя или, лучше сказать, узнаю, ибо в теперешнем моем состоянии точно так должно чувствовать, как я чувствую. У меня, глядя на почтенных людей, душа замирает. Мне все кажется, не Государь ли Император из-за Вас на меня смотрит? Ибо он Вам поручил свою волю. Все боюсь я, нет ли на лицах Ваших презрения ко мне?⁵⁹ Но теперь я покойнее. Вы в самом деле проникли до глубины души моей. Слава, слава Господу Богу, Иисусу Христу, моему Спасителю, ибо Он спасает меня в Ваших сердцах’.

Неизвестно, как судьи отнеслись к этому бреду, но тот факт, что после всех этих писем и, очевидно, после тайных допросов, они вновь стали присылать Одоевскому дополнительные вопросные пункты, и при том самые точные, показывает нам, что насчет психического состояния подсудимого они не заблуждались. И мы теперь, читая эти показания, не должны из них делать вывода слишком невыгодного для Одоевского. Он был нервно или, вернее, душевно болен, он был измучен до последней крайности, сбит совершенно с толку, он был, кроме того, доверчив и думал о людях лучше, чем они этого заслуживали, наконец, он сознавал себя несчастным в полном смысле слова, так как дело, за которое он погибал, было не его делом, и он до известной степени был прав, когда говорил, что был увлечен в это общество, а не принят в него. Он почти ничего не знал, а должен был отвечать, как будто бы все творилось с его ведома.

Все это, конечно, не снимает с него вины за тон его речей, но эта настоящая вина бледнеет перед той карой, какую он понес за вину совсем ничтожную. Иным словом и нельзя назвать те обвинительные пункты, которые против него были установлены комиссией о разрядах. В его донесении сказано: ‘Корнет гвардии конного полка князь Александр Одоевский, 25 лет. По собственному признанию: по второму пункту (бунт) участвовал в умысле распространения тайного общества принятием одного члена. По мятежу: лично действовал в мятеже без возбуждения других, но с пистолетом в руках’⁶⁰.

13 июля 1826 года над головой Александра Ивановича сломали его шпагу, сняли с него мундир и сожгли его, надели на него лазаретный халат и отвели опять в крепость.

Окончание дела вернуло Одоевскому спокойствие духа. ‘Против нас, — рассказывает Басаргин⁶¹, — сидел князь Одоевский, очень молодой и пылкий юноша-поэт. Он, будучи веселого, простосердечного характера, оживлял нашу беседу (в каземате, после окончания дела), и нередко мы проговаривали по целым ночам’.

1 февраля 1827 года Одоевского, Нарышкина и двух Беляевых увезли в Сибирь. ‘Комендант Сукин, — рассказывает А. Беляев, — заявил нам, что имеет высочайшее повеление, заковав нас в цепи, отправить по назначению. При этом он дал знак, по которому появились сторожа с оковами, нас посадили, заковали ноги и дали веревочку в руки для их поддерживания. Оковы были не очень тяжелы, но оказались не совсем удобными для движения. С грохотом мы двинулись за фельдъегерем, которому нас передали. У крыльца стояло несколько троек. Нас посадили по одному в каждые сани с жандармом, которых было четверо, столько же, сколько и нас, и лошади тихо и таинственно тронулись. Городом мы проехали мимо дома Кочубея, великолепно освещенного, где стояли жандармы и пропасть карет. Взглянув на этот бал, Одоевский написал потом свою думу, озаглавленную ‘Бал мертвецов’⁶².

По разряду наказаний Одоевский попал в четвертую группу и был приговорен к 15-летней каторге. Конфирмацией Императора этот срок был сокращен до 12 лет.

В Нерчинские рудники Одоевский поступил 20 марта 1827 года.

О жизни декабристов в Сибири сохранилось много рассказов⁶³.

Вначале положение их было очень тяжелое. ‘Власть делала много стеснений, производила обыски, относилась к заключенным с большой подозрительностью и придирчиво. Действия власти имели вид иногда чисто одного недоброжелательства и личной неприязни, так как они не оправдывались уже никакими даже и ошибочными политическими опасениями’⁶⁴.

Каторжная работа была, впрочем, не так страшна.

‘Нас поместили, — рассказывает А. Беляев, — в одну из боковых довольно большую комнату, где были сделаны нары для ночлега и сиденья. В углу между печью и окном могли поместиться трое и эти трое были: Н.И. Лорер, Нарышкин и М.А. Фонвизин. На больших же нарах вдоль стен помещались мы с братом, Одоевский, Шишков и еще кто — не помню. (В углу стояла знакомая парашка). На ночь нас запирали. Выходить за двери могли не иначе, как с конвоем, выходить не куда-нибудь из тюрьмы, а в самой тюрьме. Гулять дозволялось по двору, обставленному высоким частоколом. Весной нам дозволили заняться устройством на дворе маленького сада. Эти работы мы делали в свободное от казенных работ время и в праздники. Казенные же работы производились при постройке большого каземата, где должно было поместиться потом все общество и куда нас к зиме и перевели. Мы копали канавы для фундамента, а так как земля еще была мерзлая, то прорубали лед кирками. Но каземат этот не мог поспеть ранее зимы. Летом работали плотники, а нас водили на конец этого маленького селения зарывать овраг. Около этого оврага росло несколько роскошных бальзамических тополей, под тенью которых мы отдыхали. Тут обыкновенно читали, беседовали, играли в шахматы, и, возвращаясь домой к обеду, обыкновенно пели, и по большей части: Allons, enfants de la patrie, так как эта песня действительно подходила к нам, разумеется, только этими начальными словами, хотя остальными вовсе не подходила уже к мирному настроению большей части товарищей’⁶⁵.

В этом же духе рассказывает и Д. Завалишин про их работу. ‘Вот выходят, — пишет он, — и кто берет лопату для забавы, а кто нет. Неразобранные лопаты несут сторожа или везут на казематском быке. Офицер идет впереди, с боков и сзади идут солдаты с ружьями. Кто-нибудь из нас запевает песню, под такт которой слышится мерное бряцание цепей. Очень часто пели итальянскую арию ‘Un pescator del onda fidelin’… Но чаще всего раздавалась революционная песня ‘Отечество наше страдает под игом твоим’. И вот и офицеры, и солдаты спокойно слушают ее и шагают под такт ей, как будто так и следует быть. Место работы превращается в клуб, кто читает газеты, кто играет в шахматы, там и сям кто-нибудь для забавы насыпает тачку и с хохотом опрокинет землю стачкою в овраг, туда же летят и носилки вместе с землею, и вот присутствующие при работе зрители, чующие поживу, большею частью мальчишки, а иногда и кто-нибудь из караульных, отправляются доставать изо рва за пятак тачку или носилки. Солдаты поставят ружья в козлы, кроме двух-трех человек, и залягут спать, офицер или надзиратель за работой угощаются остатками нашего завтрака или чая, и только, завидя издали где-нибудь начальника, для церемонии вскакивает со стереотипным возгласом: ‘Да что ж это вы, господа, не работаете?’ Часовые вскакивают и хватаются за ружья, но начальник прошел (он и сам старается ничего не видеть), и все возвращается в обычное нормальное-ненормальное положение’⁶⁶.

Это ‘нормальное’ положение было вначале очень скучным: за частоколами, в тесноте⁶⁷, но затем община заключенных организовалась⁶⁹.

Они ‘получали газеты, даже запрещенные, в которые завертывались посылки. Каземат выписывал одних газет и журналов на разных языках на несколько тысяч рублей’.

Заключенные ‘занимались взаимным обучением. Так, например, Лукин и Оболенский учились у Завалишина по-гречески, Барятинский, Басаргин и другие высшей математике у него же, Беляев, Одоевский и другие у него по-английски’.

Между товарищами было много хороших музыкантов и знатоков пения⁷⁰. У них часто бывали вокальные и инструментальные концерты. ‘Одних фортепиано было восемь, как ни дорого стоила в то время присылка громоздких инструментов. Детей также обучали и музыке, и пению, и обучение церковному пению подало предлог к учреждению школы⁷¹. ‘Вскоре мы устроили общие поучительные беседы, — рассказывает Басаргин. — В воскресенье утром читали вслух что-нибудь религиозное, например, собственные переводы знаменитых иностранных проповедников, английских, немецких, французских, проповеди известных духовных особ русской церкви и кончали чтением нескольких глав из Евангелия, Деяний Апостолов или Посланий⁷². Два раза в неделю собирались мы также и на литературные беседы. Тут каждый читал что-нибудь собственное или переводное из предмета, им избранного: истории, географии, философии, политической экономии, словесности, поэзии и так далее. Бывали и концерты или вечера музыкальные. Звучные и прекрасные стихи Одоевского, относящиеся к нашему положению, согласные с нашими мнениями, с нашей любовью к отечеству, нередко пелись хором, под звуки музыки собственного сочинения кого-либо из наших товарищей-музыкантов⁷⁴. Занятия политическими, юридическими и экономическими науками были общие, и по этим предметам написано было много статей’.

‘Для обсуждения всех новых произведений были устроены правильные собрания, которые называли в шутку ‘академией’. Очень развита была также легкая сатирическая литература, для некоторых стихотворений была сочинена и музыка (например, для пьесы Одоевского ‘Славянские девы’ на мотив ‘Стояла старица’), чем преимущественно занимался Вадковский’⁷⁵.

‘Между нами, — рассказывает другой участник академии Лорер, — были отличные музыканты, как-то: Ивашев, Юшневский, Витковский, оба брата Крюковы, они в совершенстве владели разными инструментами. Явились вскоре рояли, скрипки, виолончели, составились оркестры, а один из товарищей, Свистунов, зная отлично вокальную музыку, составил из нас превосходный хор и дирижировал им. Бывало, народ обступит частокол нашей тюрьмы и слушает со вниманием гимны и церковное пение… Строгие правила инструкции мало-помалу забывались, да и невозможно было за всем уследить. Например, у нас отобрали серебряные ложки и хранили их у коменданта, а из Петербурга нам прислали столовые приборы из слоновой кости, гораздо ценнее самого серебра. Устроив мало-помалу свое материальное довольство, мы не забыли и умственного. Стоило появиться в печати какой-нибудь примечательной книге, и феи наши уже имели ее у себя для нас. Газеты, журналы выписывались многими, а Никита Муравьев даже перевез в Сибирь всю богатую библиотеку своего отца для общего употребления. Между нами устроилась академия, и условием ее было: все написанное нашими читать в собрании для обсуждения. Так, при открытии нашей каторжной академии Николай Бестужев, брат Марлинского, прочитал нам историю русского флота, брат его Михаил прочел две повести, Торсон — плавание свое вокруг света и систему наших финансов, опровергая запретительную систему Канкрина и доказывая ее гибельное влияние на Россию. Розен в одно из заседаний прочел нам перевод ‘Stunden der Andacht’ (часы молитвы). Александр Одоевский, славный наш поэт, прочитал стихи, посвященные Никите Муравьеву, как президенту Северного общества. Он читал отлично и растрогал нас до слез. Дамы наши прислали ему венок. Корнилович прочел нам разыскание о русской старине, Бобрищев-Пушкин тешил нас своими прекрасными баснями…’⁷⁶

‘В долгие зимние вечера, — говорит барон Розен, — для развлечения и поучения несколько товарищей-специалистов согласились читать лекции: Никита Муравьев — стратегии и тактики, Ф.Б. Вольф — химии и физики, П.С. Бобрищев-Пушкин — прикладной и высшей математики, А.О. Корнилович и П.А. Муханов —русской истории, К.П. Торсон — астрономии и А.И. Одоевский — русской словесности’⁷⁷.

‘А.И. Одоевскому, — говорит Розен, — в очередной день следовало читать о русской литературе: он сел в углу с тетрадью в руках, начал с разбора песни о походе Игоря, продолжал несколько вечеров и довел лекции до состояния русской словесности в 1825 году. Окончив последнюю лекцию, он бросил тетрадь на кровать, и мы увидели, что она была белая, без заметок, без чисел хронологических, и что он все читал на память. Упоминаю об этом обстоятельстве не как о подвиге или о желании выказаться, но, напротив того, как о доказательстве, до какой степени Одоевский избегал всяких писаний, может быть, он держал пустую тетрадь в руках для контенанса, в первую лекцию, воспламенившись вдохновением, он изредка краснел, как бывало с ним при сочинении рифмованных экспромтов⁷⁸⁷⁹‘.

В 1831 году Одоевский вместе с другими товарищами был переведен из читинского острога в Петровскую тюрьму (за Байкалом), при балагинском железном заводе⁸³.

‘Работы наши, — рассказывает Розен, — продолжались как по-прежнему в Чите, летом на дорогах, в огороде, зимою мололи на ручных мельницах, в досужное время каждый занимался по своей охоте, в книгах не было недостатка, для учения было более удобств. Александр Иванович Одоевский дважды в неделю работал со мною’⁸⁴.

Совсем в веселом тоне говорит об этой петровской жизни и А. Беляев. ‘Работы наши и здесь продолжались также на мельнице, точно в таком же порядке, как и в Чите, только, так как нас здесь было более числом, то выходили на работу поочередно и по партиям, а не все каждый день. Из всего этого видно, что заключение было весьма человеколюбивое и великодушное, мы лишены были свободы, но, кроме свободы, мы не были ни в чем стеснены и имели все, что только образованный, развитой человек мог желать для себя. К тому еще если прибавить, что в этом замке или остроге были собраны люди действительно высокой нравственности, добродетели и самоотвержения, и что тут было так много пищи для ума и сердца, то можно сказать, что заключение это было не только отрадно, но и служило истинной школой мудрости и добра’⁸⁵. В конце 1832 года, по случаю рождения великого князя Михаила Николаевича, убавили по несколько лет каторжной работы тому разряду, в котором находился Одоевский, и срок его каторги кончился. Он выехал из Петровской тюрьмы на поселение в начале 1833 года⁸⁶.

VII

Одоевский был поселен в селении Еланском, Иркутской губернии⁸⁷, где он прожил три года. Нужды он не терпел⁸⁹, но жизнь была очень скучная. Он жил в собственном деревянном домике, который он себе купил за 400 рублей, и обзавелся кое-каким хозяйством⁹⁰.

С судьбой поселенца Одоевский мирился туго. По крайней мере, в первый же год жизни в Елани он писал царю письмо, в котором обращался с просьбой о прощении ему его вины. Он говорил, что вполне заслужил кару, но что чем больше убеждается в вине своей, тем сильнее тяготеет над ним имя преступника. Он просил дать ему возможность утешить скорбного и нежного отца, усладить преклонные лета его и принять его прощальный взор и последнее отеческое целование. Он обещал, что сердечная преданность Государю будет направлять отныне все стези его жизни, и что он посвятит на оправдание своих слов все силы, ‘сколько осталось их от возрастающего грудного изнеможения’⁹¹.

0 переводе Одоевского в другое место из ‘дикой Елани, где климат так суров и где леса горят от беглых’, начал в то же время хлопоты и его отец — князь Иван Одоевский. Он писал частые и длинные письма генерал-адъютанту Бенкендорфу, прося его исходатайствовать сыну облегчение его участи. Старик просил сначала определить сына в солдаты и разрешить ему отдохнуть в его имении, но так как думать об исполнении этой просьбы он не смел, то просил перевести сына хоть в Курган, где находились барон Розен и Нарышкин. Если нельзя в Курган⁹², то хоть в Ишим. Старик мотивировал свою просьбу тем, что климат Елани вреден для его сына⁹³.

На опасения отца о здоровье сына исправляющий должность генерал-губернатора Восточной Сибири писал, что Александр Одоевский ‘здоров, не жалуется и ведет себя хорошо’.

23 мая 1836 года царь разрешил наконец перевести Одоевского из Елани в Ишим. В июле 1836 года Одоевский был отправлен в Тобольск под надзором одного казака, которому выдано 1.000 рублей, принадлежащих Одоевскому, для расходования их по мере надобности. В конце августа он был в Ишиме.

С этого же времени старик стал хлопотать о свидании с сыном.

‘Ah! combien je suis heureux de vous savoir plus prИs de moi, — писал он сыну, — en pensant que par Le premier trБinage je pourrai venir vous presser contre mon coeur, et vous couvrir de tendres baisers. L’ideИ seule que mes yeux pourront voir Les vТtres, que je pourrai me jeter dans vos bras — fait toute ma fИlicitИ’.

Это письмо сделалось известным генерал-губернатору П.Д. Горчакову, который, усматривая в нем как бы выражаемое желание князем Одоевским навестить своего сына на новом месте поселения, счел необходимым просить графа Бенкендорфа дать ему указания к руководству на будущее время о том, возможно ли допускать свидания родственников с поселенцами из государственных преступников.

Переписка была длинная, пока, наконец, в 1836 году 25 ноября Бенкендорф не уведомил Горчакова, что родственникам находящихся в Сибири государственных преступников не может быть дозволяемо приезжать в Сибирь для свиданий и что ‘буде кто-либо из родственников означенных преступников отправится в тот край, не испросив предварительно на сие дозволения, то местное начальство обязано немедленно его выслать’⁹⁴.

В январе 1837 года старик князь Иван Одоевский через императрицу возобновил свое ходатайство о поселении сына в своем имении во Владимирской губернии, но согласия на это ходатайство и на этот раз не последовало.

Александр Иванович с своей стороны ходатайствовал перед Бенкендорфом о разрешении вступить рядовым в армию, действовавшую на Кавказе. Это прошение было уважено царем 19 июня 1837 года. Рассказывают, что царь уступил главным образом под впечатлением, какое на него произвело стихотворение Одоевского ‘Послание к отцу’, переданное царю Бенкендорфом вместе с ходатайством Одоевского.

До Казани Александр Иванович шел этапным путем, а затем на собственный счет покатил на почтовых с жандармом, торопясь не опоздать в экспедицию против горцев.

В Казани состоялось наконец его свидание с отцом, который выехал ему навстречу. Н.И. Лорер так рассказывает в своих записках про эту трогательную встречу: ’70-летний князь Одоевский также приехал двумя днями ранее нас, чтоб обнять на пути своего сына, и остановился у губернатора Стрекалова, своего давнишнего знакомого. В день нашего въезда в Казань, узнав, что его любимое детище, Александр Одоевский, уже в городе, старик хотел бежать к сыну, но его не допустили, а послали за юношей. Сгорая весьма понятным нетерпением, дряхлый князь не выдержал и при входе своего сына все-таки побежал к нему навстречу по лестнице, но тут силы ему изменили, и он, обнимая сына, упал, увлекши и его с собою. Старика подняли, привели в чувство, и оба счастливца плакали и смеялись от избытка чувств. После первых восторгов князь-отец заметил сыну: ‘Да ты, брат, Саша, как будто и не с каторги, у тебя розы на щеках’. И, действительно, Александр Одоевский в 35 лет был красивейшим мужчиной, каких я когда-нибудь знал. Стрекалов оставил обоих Одоевских у себя обедать, а вечером все вместе провели очень весело время.

28 августа мы оставили Казань. Старый Одоевский провожал сына до третьей станции, где дороги делятся, одна идет на Кавказ, другая на Москву. При перемене лошадей, готовясь через несколько минут проститься с своим Сашей, бедный отец грустно сидел на крылечке почтового дома и почти машинально спросил проходившего ямщика: ‘Дружище, а далеко будет отсюда поворот на Кавказ?’ ‘Поворот не с этой станции,— отвечал ямщик,— а с будущей’… Старик князь даже подпрыгнул от неожиданной радости: еще 22 версты глядеть, обнимать своего сына!… И он подарил ямщику 25 рублей, что очень удивило последнего. Однако, рано или поздно, расставанье должно было осуществиться. Чувствовал ли старик, обнимая сына, что в последний раз лобзает его?’⁹⁵

VIII

Одоевский ехал в новый, неизвестный ему край, ‘от 40 градусов мороза к 40 градусам жары’. Как бывший кавалерист, он был определен в Нижегородский драгунский полк, который стоял тогда в урочище Кара-Агач близ Царских Колодцев, верстах в 100 от Тифлиса.

О пребывании Одоевского на Кавказе сохранилось много, хотя и отрывочных, сведений в воспоминаниях современников. Сопоставим эти сведения, и мы получим довольно полную картину последних лет жизни поэта.

Первая его стоянка была в Ставрополе, где он застал многих из своих товарищей.

‘Осенью 1837 года,— рассказывает Н. Сатин,— в Ставрополь привезли декабристов Нарышкина, Лорера, Розена, Лихарева и Одоевского. Несмотря на 12 лет Сибири, все они сохранили много жизни, много либерализма и мистически-религиозное направление, свойственное царствованию Александра I. Но из всех веселостью, открытой физиономией и игривым умом отличался Александр Одоевский. Это был действительно ‘мой милый Саша’, как его прозвал Лермонтов. Ему было тогда 34 года, но он казался гораздо моложе, несмотря на то, что был лысый. Улыбка, не сходившая почти с его губ, придавала лицу его этот вид юности’.

‘Я и Майер отправились провожать наших новых знакомых до гостиницы, в которой они остановились, — продолжает Сатин. — Между тем, пошел сильный дождь, и они не хотели отпустить нас. Велели подать шампанского, и пошли разные либеральные тосты и разные рассказы о 14 декабря и обстоятельствах, сопровождавших его. Можете представить, как это волновало тогда наши еще юные сердца, и какими глазами смотрели мы на этих людей, из которых каждый казался нам или героем, или жертвой грубого деспотизма!

Как нарочно, в эту самую ночь в Ставрополь должен был приехать Государь. Наступила темная осенняя ночь, дождь лил ливмя, хотя на улице были зажжены плошки, но, заливаемые дождем, они трещали и гасли и доставляли более вони, чем света.

Наконец, около полуночи прискакал фельдъегерь, и послышалось отдаленное ‘ура’. Мы вышли на балкон, вдали, окруженная горящими (смоляными) факелами, двигалась темная масса.

Действительно, в этой картине было что-то мрачное.

— Господа! — закричал Одоевский. — Смотрите, ведь это похоже на похороны! Ах! если бы мы подоспели!..

И, выпивая залпом бокал, прокричал по-латыни:…………………………………………………….⁹⁶.

— Сумасшедший! — сказали мы все, увлекая его в комнату, — что вы делаете? Ведь вас могут услыхать, и тогда беда!

— У нас в России полиция еще не училась по-латыни, — отвечал он, добродушно смеясь’⁹⁷.

В Ставрополе товарищам вообще жилось весело. ‘У командира Моздокского казачьего полка Баранчеева собирались декабристы Кривцов, Палицын, Лихачев, Черкасов, Одоевский, Нарышкин и Коновницын и целый кружок офицеров. Углублялись не в политику и не в философию (?), которые надоели и измучили их. Коротали долгие вечера бостоном, копеечным бостоном и доигрывались до изнеможения сил, пока карты из рук не падали’, — так рассказывает один из участников этих веселых вечеров⁹⁸.

Мы встречаем затем Одоевского в Тифлисе. ‘Одоевского застал я в Тифлисе, — рассказывает А. Розен, — где он находился временно, по болезни. Часто он хаживал на могилу своего друга Грибоедова, воспел его память, воспел Грузию звучными стихами, но все по-прежнему пренебрегал своим дарованием. Всегда беспечный, всегда довольный и веселый, как истый русский, он легко переносил свою участь, был самым приятным собеседником, заставлял много смеяться других, и сам хохотал от всего сердца. В том же году я еще два раза съехался с ним в Пятигорске и в Железноводске. Просил и умолял его дорожить временем и трудиться по призванию — мое предчувствие говорило мне, что не долго ему жить, я просил совершить труд на славу России’⁹⁹.

В 1839 году летом Одоевский был в Пятигорске, где с ним встретился Н.П. Огарев. В своих воспоминаниях Огарев сохранил нам мастерский портрет своего друга¹⁰⁰: ‘Одоевский был, — пишет Огарев, — без сомнения, самый замечательный из декабристов, бывших в то время на Кавказе. Лермонтов писал его с натуры. Да, ‘этот блеск лазурных глаз, и звонкий детский смех, и речь живую’ не забудет никто из знавших его’.

В этих глазах выражалось спокойствие духа, скорбь не о своих страданиях, а о страданиях человека, в них выражалось милосердие. Может быть, эта сторона, самая поэтическая сторона христианства, всего более увлекла Одоевского. Он весь принадлежал к числу личностей христоподобных. Он носил свою солдатскую шинель с тем спокойствием, с каким выносил каторгу и Сибирь и с тою же любовью к товарищам, с той же преданностью своей истине, с тем же равнодушием к своему страданию. Может быть, он даже любил свое страдание, это совершенно в христианском духе… да не только в христианском духе, но в духе всякой преданности общему делу, делу убеждения, в духе всякого страдания, которое не вертится около своей личности, около неудач какого-нибудь мелкого самолюбия. Отрицание самолюбия Одоевский развил в себе до крайности. Он никогда не только не печатал, но и не записывал своих многочисленных стихотворений, не полагая в них никакого общего значения. Он сочинял их наизусть и читал наизусть людям близким. В голосе его была такая искренность и звучность, что его можно было заслушаться. Он обыкновенно отклонял всякое записывание своих стихов. Хотел ли он пройти в свете ‘без шума, но с твердостью’, пренебрегая всякой славой… что бы ни было, но

дела его и мненья,

И думы — все исчезло без следов.

Как легкий пар вечерних облаков… —

и у меня в памяти осталась музыка его голоса — и только. Мне кажется, я сделал преступление, ничего не записывая… Встреча с Одоевским и декабристами возбудила все мои симпатии до состояния какой-то восторженности. Я стоял лицом к лицу с нашими мучениками, я — идущий по их дороге, я — обрекающий себя на ту же участь… Это чувство меня не покидало. Я написал в этом смысле стихи, которые, вероятно, были плохи по форме, потому что я тогда писал много и чересчур плохо, но которые по содержанию, наверно, были искренни до святости, потому что иначе не могло быть. Эти стихи я писал к Одоевскому после долгих колебаний истинного чувства любви к ним и самолюбивой застенчивости. Часа через два я сам пошел к нему. Он стоял середь комнаты, мои стихи лежали перед ним на стуле. Он посмотрел на меня с глубоким добрым участием и раскрыл объятия, я бросился к нему на шею и заплакал как ребенок. Нет! и теперь не стыжусь я этих слез: в самом деле, это не были слезы пустого самолюбия. В эту минуту я слишком любил его и их всех, слишком чисто был предан общему делу, чтоб какое-нибудь маленькое чувство могло иметь доступ до сердца. Они были чисты, эти минуты, как редко бывает в жизни. Дело было не в моих стихах, а в отношении к начавшему, к распятому поколению — поколения, принявшего завет, продолжающего задачу.

С этой минуты мы стали близки друг к другу. Он — как учитель, я — как ученик. Между нами было с лишком десять лет разницы, моя мысль была еще не устоявшаяся, он выработал себе целость убеждений, с которыми я могу теперь быть не согласен, но в которых все было истинно и величаво. Я смотрел на него с религиозным восторгом. Он быль мой критик.

Но гораздо большее влияние он имел на меня в теоретическом направлении, и на моей хорошо подготовленной романтической почве быстро вырастил христианский цветок — бледный, унылый, с наклоненной головою, у которого самая чистая роса похожа на слезы. Вскоре я мог с умилением читать Фому Кемпийского, стоять часы на коленях перед распятием и молиться о ниспослании страдальческого венца… за русскую свободу. От этого первоначального стремления, основного помысла ни он никогда не мог оторваться, ни я, и к нему, как к единой окончательной цели, примыкало наше религиозное настроение, с тою разницею, что он уже носил страдальческий венец, а я его жаждал.

Был ли Одоевский католик (?) или православный… не знаю. Припоминая время, в два десятка лет уже так много побледневшее в памяти, мне кажется, я должен прийти к отрицанию того и другого. Он был просто христианин, философ или, скорее, поэт христианской мысли, вне всякой церкви. Он в христианстве искал не церковного единства, как Чаадаев, а исключительно самоотречения, чувства преданности и забвения своей личности, к этому вели его и обстоятельства жизни с самой первой юности, и самый склад мозга, это настроение было для него естественно. Но от этого самого он не мог быть и православным, церковный формализм был ему чуждым. Вообще церковь была ему не нужна, ему только было нужно подчинить себя идеалу человеческой чистоты, которая для него осуществилась в Христе.

‘…Мечты, которой никогда

Он не вверял заботам дружбы нежной…’ —

то есть мечты какого-нибудь личного счастия он не вверял, потому что ее у него не было. Его мечта была только самоотвержение. Ссылка, невольное удаление от гражданской деятельности, привязала его к религиозному самоотвержению, потому что иначе ему своей преданности некуда было девать. Но, может быть, и при других обстоятельствах он был бы только поэтом гражданской деятельности, чисто к практическому поприщу едва ли была способна его музыкальная мысль. Что в нем отразилось направление славянства, об этом свидетельствует песнь славянских дев, набросанная им в Сибири, случайно, вследствие разговоров и для музыки, и, конечно, принадлежащая к числу его неудачных, а не его настоящих, с ним похороненных стихотворений. Она важна для нас как памятник, как свидетельство того, как в этих людях глубоко лежали все зародыши народных стремлений, но и в этой песне выразились только заунывный напев русского сердца и тайная вера в общую племенную будущность, а о православии нет и помину.

В августе мы поехали в Железноводск. Одоевский переселился туда же. Жизнь шла мирно в кругу так для меня близком.

Я помню в особенности одну ночь. Н., Одоевский и я, мы пошли в лес, по дорожке к источнику. Деревья по всей дорожке дико сплетаются в крытую аллею. Месяц просвечивал сквозь темную зелень. Ночь была чудесна. Мы сели на скамью, и Одоевский говорил свои стихи. Я слушал, склоня голову. Это был рассказ о видении какого-то светлого женского образа, который перед ним явился в прозрачной мгле и медленно скрылся,

‘Долго следил я эфирную поступь’…

Он кончил, а этот стих и его голос все звучали у меня в ушах. Стих остался в памяти. Самый образ Одоевского с его звучным голосом в поздней тишине леса мне теперь кажется тоже каким-то видением, возникшим и исчезнувшим в лунном сиянии Кавказской ночи’¹⁰¹.

Походная жизнь на первых порах, кажется, не очень тяготила Одоевского: он даже увлекся ее удалью.

‘Каким знали мы его в тюрьме, — рассказывает А. Белев, — таким точно и остался он до конца: всегда или серьезный, задумчивый, во что-то углубленный, или живой, веселый, хохочущий до исступления. Он имел порядочную дозу самолюбия, а как здесь он увидел во всем блеске удальство линейных казаков, их ловкость на коне, поднятие монет на всем скаку, то захотел непременно достигнуть того же, беспрестанно упражнялся и, конечно, не раз летал с лошади’¹⁰².

На бивуаках жилось Одоевскому тоже и весело, и привольно, если верить Н.И. Лореру. ‘У Одоевского, — говорит он, — был собственный шатер, и он предложил мне поселиться с ним, на что я с удовольствием, конечно, согласился, любя его искренно и приобретая в нем приятного собеседника. Ко всем приятностям собеседничества у Одоевского присоединялся отличный повар, и мы с ним согласились дать обед. Для этой цели накупили у маркитанта всего необходимого вдоволь и составили пригласительный список. Приглашенных набралось до 20 человек, и в Иванов день, 24 июня, в трех соединенных палатках, с разнокалиберными приборами, занятыми у званых же, все мы собрались. Капитан Маслович был именинник, и мы пили радушно его здоровье и веселились на славу. После обеда Пушкина, знавшего наизусть все стихи своего брата и отлично читавшего вообще, мы заставили декламировать, и он прочел нам ‘Цыган’¹⁰³.

Настроение духа Одоевского изменилось резко в июле месяце 1839 года, когда до него дошла весть о кончине его отца. ‘Мой милый друг,— писал он своему товарищу по несчастию М.А. Назимову,— я потерял моего отца: ты его знал. Я не знаю, как я был в состоянии перенести этот удар — кажется, последний, другой, какой бы ни был, слишком будет слаб по сравнению. Все кончено для меня. Впрочем, я очень, очень спокоен. Мой добрый, мой нежный отец попросил перед кончиной мой портрет. Ему подали сделанный Волковым. ‘Нет, не тот’, — сказал он слабым голосом. Тот портрет, который ты подарил ему, он попросил положить ему на грудь, прижал его обеими руками и — умер. Портрет сошел с ним в могилу… Я спокоен. Говорить — говорю, как и другие, но когда я один перед собою или пишу к друзьям, способным разделить мою горесть, то чувствую, что не принадлежу к этому миру’¹⁰⁴.

‘Одоевский, получивший недели две тому назад горестное известие о кончине своего отца, — продолжает Лорер, — совершенно изменился и душевно, и физически. Не стало слышно его звонкого смеха, он грустил не на шутку, по целым дням не выходил из палатки и решительно отказался ехать с нами в Керчь. ‘Je reste ici comme victime expiatoire’, — были его последние слова на берегу. Чтобы отсрочить хоть несколько горестную минуту разлуки, Одоевский сел с нами в лодку и пожелал довезти нас до парохода. Там он сделался веселее, шутил и смеялся. ‘Ведь еще успеют перевезти твои вещи: едем вместе’, — уговаривал я его. — ‘Нет, любезный друг, я остаюсь’. Лодка с Одоевским отвалила от парохода, я долго следил за его белой фуражкой, мы махали фуражками и платками, и пароход наш, пыхтя и шумя колесами, скоро повернул за мыс, и мы расстались с нашим добрым, милым товарищем. Думал ли я, что это было последнее с ним свидание в здешнем мире?’¹⁰⁵

Одоевский действительно смотрел на себя, как на искупительную жертву и стал напрашиваться на опасность. Г.И. Филипсон имел случай наблюдать его в этом возбужденном состоянии. ‘Я пошел навестить князя Одоевского, — рассказывает он, — который был прикомандирован к четвертому батальону Тенгинского полка. Я нашел его в горе: он только что получил известие о смерти своего отца, которого горячо любил. Он говорил, что порвалась последняя связь его с жизнью, а когда узнал о готовящейся серьезной экспедиции, обрадовался и сказал решительно, что живой оттуда не воротится, что это перст Божий, указывающий ему развязку с постылой жизнью. Он был в таком положении, что утешать его или спорить с ним было бы безрассудно. Поэтому, пришед к себе, я тотчас изменил диспозицию: четвертый батальон Тенгинского полка оставил в лагере, а в словесном приказании поставил частным начальникам в обязанность, под строгою ответственностью, не допускать прикомандирования офицеров и нижних чинов из одной части в другую для участвования в предстоящем движении. Но и это не помогло. Вечером я узнал, что князь Одоевский упросил своего полкового командира перевести его задним числом в третий батальон, назначенный в дело. Я решился на последнее средство: пошел к Н.Н. Раевскому и просил его призвать к себе князя Одоевского и лично строго запретить ему на другой день участвовать в действии. Я рассказал ему причину моей просьбы, и, казалось, встретил с его стороны участие. Призванный князь Одоевский вошел в кибитку Раевского и, оставаясь у входа, сказал на его холодное приветствие солдатскую формулу: ‘Здравия желаю Вашему Пр-ву’. Раевский сказал ему: ‘Вы желаете участвовать в завтрашнем движении — я вам это дозволяю’. Одоевский вышел, а я не верил ушам своим, не мог понять, насмешка ли это надо мною или следствие их прежних отношений? Наконец, такого тона на Кавказе не принимал ни один генерал с декабристами. Оказалось, что все это произошло просто от рассеянности Раевского, которому показалось, что я именно прошу его позволения Одоевскому участвовать в движении. Так, по крайней мере, он меня уверял. Я побежал к князю Одоевскому и объяснил ему ошибку. Вероятно, я говорил не хладнокровно. Это его тронуло, мы обнялись, и он дал мне слово беречь свою жизнь. Это глупое недоразумение нас еще более сблизило, и я с особенным удовольствием вспоминаю часы, проведенные в беседе с этою светлою, поэтическою и крайне симпатичною личностью. Этих часов было немного’¹⁰⁶.

Желание Одоевского исполнилось скоро, но не совсем так, как он надеялся. Умер он не на поле брани, а пал случайной жертвой изнурительной горячки, которая свирепствовала на восточном берегу Черного моря, в Лазаревском форту, где Одоевский жил на позициях.

‘Через месяц, когда мы были уже в Псезуапе, — продолжает Филипсон, — я должен был ехать с Раевским на пароходе по линии и зашел к Одоевскому проститься. Я нашел его на кровати, в лихорадочном жару. В отряде было множество больных лихорадкою, жара стояла тропическая. Одоевский приписывал свою болезнь тому, что накануне он начитался Шиллера в подлиннике на сквозном ветру чрез поднятые полы палатки’¹⁰⁷.

‘5 августа, — по словам Розена, — Одоевский был у всенощной в полковой церкви. Товарищ его Зогорецкий встревожился, увидев лицо его необыкновенно раскрасневшимся, и считал это дурным признаком. На другой день, б августа, Одоевский слег. В недостроенной казарме приготовили для него помещение в одной комнате: до этого пролежал он три дня в походной палатке, но не переставал быть веселым и разговорчивым и нисколько не сознавал опасности своего положения, читал импровизованные стихи насчет молодого неопытного лекаря. В день Успения, 15 августа, в 3 часа пополудни, прислуга отлучилась, Зогорецкий остался один с больным, которому понадобилось присесть на кровать. Зогорецкий помог ему, придерживая его, вдруг он, как сноп, свалился на подушку, так что, при всей своей силе, Зогорецкий не мог удержать его, призвали лекаря и фельдшера, они решили, что больной скончался… Так отдал он Богу последний вздох беспредельной любви’.¹⁰⁸

‘Когда я возвратился из своей поездки, — рассказывает Филипсон, — недели через две, Одоевского уже не было, и я нашел только его могилу с большим деревянным крестом, выкрашенным красною масляною краскою. При последних его минутах был наш добрый Сальстет, которого покойный любил за его детскую доброту и искренность.

Но для Одоевского еще не все кончилось смертью. Через час после его кончины Сальстет увидел, что у него на лбу выступил пот крупными каплями, а тело было совсем теплое. Все бросились за лекарями, их прибежало шесть или семь, но все меры к оживлению оказались бесполезными: смерть не отдала своей жертвы. Много друзей проводило покойного в его последнее жилище. Отряд ушел, кончив укрепление, а зимой последнее было взято горцами. Когда в 1840 году мы снова заняли Псезуапе, я пошел навестить дорогую могилу. Она была разрыта горцами, и красный крест опрокинут в могилу. И костям бедного Одоевского не суждено было успокоиться в этой второй стране изгнания!’¹⁰⁹

Правдивость этого рассказа подтверждена и Н.И. Лорером.

‘Болезнь Одоевского, — пишет он, — не уступала всем стараниям медиков. Раевский с первого дня его болезни предложил товарищам больного перенести его в одну из комнат в новоустроенном форте, и добрые люди на своих руках это сделали. Ему два раза пускали кровь, но надежды к спасению не было. Весь отряд и даже солдаты приходили справляться о его положении, а когда он скончался, то все штаб- и обер-офицеры отряда пришли в полной форме отдать ему последний долг с почестями, и даже солдаты нарядились в мундиры. Говорят, что когда Одоевский лежал уже на столе, на лице его вдруг выступил пот… Все возымели еще луч надежды, но скоро и он отлетел! До могилы его несли офицеры. За новопостроенным фортом,у самого обрыва Черного моря, одинокая могила с большим крестом, но и этот вещественный знак памяти недолго стоял над прахом того, кого все любили. Горцы сняли этот символ христианский’¹¹⁰.

‘Касательно могилы Одоевского, — пишет Розен, — есть разногласные мнения: одни уверяют, что весною 1840 года горцы овладели фортами, достроенными на восточном черноморском берегу, где эпидемия значительно уменьшила личный состав гарнизона. Неприятель не только перерезал в фортах весь гарнизон, но и вырыл из земли мертвые тела и бросил их на съедение шакалам. Другое предание гласит, что между этими дикими горцами был начальником офицер, бывший прежде в русской службе и знавший лично Одоевского, он удержал неистовых врагов, которые почтили могилу Одоевского, когда услышали, чей прах в ней покоится’¹¹¹.

Таковы сведения о жизни этого несчастного человека…

Все, с кем случай его сталкивал, остались под обаянием его личности, ‘красивой, кроткой, доброй и пылкой’¹¹². ‘Кроме истории или повествования о великих событиях, — говорил один из его товарищей, всего ближе к нему стоявший, есть история сердца, достигающая широких размеров в самой тесной темнице, а сердце Одоевского было обильнейшим источником чистейшей любви, оттого он всегда и везде сохранял дух бодрый, веселый и снисходительный к слабостям своих ближних’¹¹³. ‘Этот злополучный юноша скорее собою пожертвует другому, чем спасется гибелью невинного’, — говорил про него другой приятель¹¹⁴, и не нашлось ни одного человека, который сказал бы про него дурное слово, кроме его самого: ‘Я от природы беспечен, немного ветрен и ленив’, — говорил он своим судьям, и, действительно, помимо этих прегрешений, едва ли кто мог бы указать на иные в его характере.

Был момент в его жизни, когда, под тяжестью обрушившейся, как ему казалось, непоправимой беды, он в полусознании бормотал бессвязные речи и в страхе был слишком откровенен — но кто решится осудить его за это? Надо простить этот невольный грех, тем более, что он вытек из одного лишь чистосердечия и сентиментальной доверчивости к начальству, в котором он видел прежде всего людей, а потом уже судей. Пусть был грех, но было и искупление. И в этом искуплении Одоевский проявил большую твердость духа…

Но лучшим оправданием ему служит та теплота и нежность, какой он согревал всех, с кем делил чашу жизни. Он остался в памяти людей как поэтичный образ кроткого страдания, нежной дружбы и любви к людям. Таким перешел он и в потомство, которое, как многие надеялись и хотели, должно было забыть его, но не забыло.

Еще при его жизни одна из его знакомых B.C. Миклашевич хотела спасти его образ от забвения и посвятила вымышленному описанию его жизни целый роман ‘Село Михайловское’¹¹⁵. Герой этого романа Александр Заринский, призванный спасать всех угнетенных, — и есть наш скромный Александр Иванович. ‘Он был необыкновенно приятной наружности. Бел, нежен, выступающий на щеках его румянец, обнаруживая сильные чувства, часто нескромностью своей изменял его тайнам. Носу него был довольно правильный, брови и ресницы почти черные, большие синие глаза, всегда несколько прищуренные, что придавало им очаровательную прелесть, улыбка на розовых устах, открывая прекрасные белые зубы, выражала презрение ко всему низкому. Кто не умел понять его души, тот считал его гордецом и ‘философом’, считал его даже опасным человеком, умеющим наизусть цитировать Вольтера. Но Заринский был только масон, и никогда еще в истинном рыцаре не было столько христианского смирения, благочестия и доброты. Он был ангел-хранитель и защитник простого народа, он защищал его в деревнях от помещиков, в судах от судей, в кабинете губернатора от чиновников, и народ боготворил его. Конечно, в награду за свои добродетели он получил нежную любящую супругу и все блага тихой счастливой семейной жизни’¹¹⁸.

Бедный Александр Иванович за свои добродетели вознагражден в сей жизни не был, и портрет его в этом романе, конечно, сильно идеализирован. Но надобно было иметь много доброты и тепла в своей душе, чтобы послужить оригиналом для столь рыцарски-благородного портрета.

Лермонтов глубже проник в душу Одоевского, когда писал:

Он был рожден для них, для тех надежд

Поэзии и счастья… Но безумный —

Из детских рано вырвался одежд

И сердце бросил в море жизни шумной

И свет не пощадил, и Бог не спас!

Но до конца среди волнений трудных,

В толпе людской и средь пустынь безлюдных

В нем тихий пламень чувства не угас:

Он сохранил и блеск лазурных глаз,

И звонкий детский смех, и речь живую,

И веру гордую в людей и жизнь иную.

Но он погиб далеко от друзей…

Мир сердцу твоему, мой милый Саша!

Покрытое землей чужих полей,

Пусть тихо спит оно, как дружба наша,

В немом кладбище памяти моей.

Ты умер, как и многие, без шума,

Но с твердостью. Таинственная дума

Еще блуждала на челе твоем,

Когда глаза сомкнулись вечным сном,

И то, что ты сказал перед кончиной,

Из слушавших не понял ни единый.

И было ль то привет стране родной,

Названье ли оставленного друга,

Или тоска по жизни молодой,

Иль просто крик последнего недуга, —

Кто скажет нам? Твоих последних слов

Глубокое и горькое значенье

Потеряно. Дела твои и мненья,

И думы — все исчезло без следов,

Как легкий пар вечерних облаков:

Едва блеснут: их ветер вновь уносит —

Куда они? зачем? откуда? — кто их спросит…

И после них на небе нет следа

Как от любви ребенка безнадежной,

Как от мечты, которой никогда

Он не вверял заботам дружбы нежной…

Что за нужда? Пускай забудет свет

Столь чуждое ему существованье:

Зачем тебе венцы его вниманья

И терния пустых его клевет?

Ты не служил ему. Ты с юных лет

Кровавые его отвергнул цепи…

К счастью, следы от дум Одоевского, вопреки его собственной воле, остались. Друзья не дали затеряться его стихотворениям, и в них сохранен для нас настоящий смысл его страдальческой жизни, — жизни в мечтах и в раздумье. Это была жизнь очень интимная, ряд бесед с самим собою, в которых воспоминания задвигали собой все надежды и упования, и раздумье брало верх над непосредственным ощущением действительности.

Современники ценили высоко поэтический отголосок этой интимной жизни. Товарищи считали Одоевского способным ‘свершить поэтический труд на славу России’¹¹⁹, они утверждали, что лира его ‘всегда была настроена, что он имел большое дарование и дар импровизации’¹²⁰. Один из них говорил, что ‘Одоевский великий поэт и что если бы явлены были свету его многие тысячи (?) стихов, то литература наша отвела бы ему место рядом с Пушкиным, Лермонтовым и другими первоклассными поэтами’¹²¹. Конечно, все эти похвалы — преувеличение, но людей, готовых преувеличить его силы как поэта, было среди его современников много. В 1839 году графиня Ростопчина писала в одном частном письме В.Ф. Одоевскому: ‘Сюда на днях должен прибыть ваш двоюродный брат, и я горю нетерпением с ним познакомиться. В детстве моем семейство Ренкевичевых представляло мне его идеалом ума и души… Говорят, что он много написал в последние года и что дарование его обещает заменить Пушкина, и говорят это люди умные и дельные, могущие судить о поэзии’¹²².

Но вернее, чем его поклонники, свои силы оценивал сам Александр Иванович.

В Чите в 1827 году он отозвался на смерть Веневитинова¹²³ таким глубоко прочувствованным стихотворением:

Все впечатленья в звук и цвет

И слово стройное теснились,

И Музы юношей гордились

И говорили: ‘Он поэт!’.

Но нет, едва лучи денницы

Моей коснулися зеницы,-

И свет во взорах потемнел,

Плод жизни свеян недоспелый!

Нет! Снов небесных кистью смелой

Одушевить я не успел,

Глас песни, мною недопетой

Не дозвучит в земных струнах,

И я — в нетление одетый…

Ее дослышу в небесах.

Но на земле, где чистый пламень

Огня души я не излил,

Я умер весь… И грубый камень,

Обычный кров немых могил,

На череп мой остывший ляжет

И соплеменнику не скажет,

Что рано выпала из рук

Едва настроенная лира,

И не успел я в стройный звук

Излить красу и стройность мира.

‘Умирающий художник’

В Веневитинове Одоевский отпевал самого себя.

XII

Литературное наследство Одоевского не равного достоинства. Одоевский-лирик, поэт личных чувств и настроений, несравненно выше Одоевского-литератора, защитника и проводника известного литературного направления в нашей словесности.

А князь Одоевский, несмотря на свои юношеские годы, еще на свободе успел себя приписать к определенному литературному лагерю, успел даже тиснуть две статейки, в которых попробовал свои силы как критик и журнальный наездник¹²⁴. Он выступал в них, как все его поколение, поборником ‘романтической’ поэзии и тесно связанной с ней ‘народности’. Как большинство его соратников в этом деле, он едва ли мог теоретически вывести формулу пресловутого ‘романтизма’, не запутавшись в противоречиях, да он, впрочем, и не пытался выводить ее, а просто заявлял при случае о своем недовольстве приемами старого классического искусства и тем несоответствием этого искусства с ‘природой’, какое он подмечал в старых образцах. В своей критической статейке ‘О трагедии Ротру ‘Венцеслав» он, после многих колкостей по адресу старины, призывал наших поэтов не бояться нововведений, ‘когда таковые, не касаясь законов природы и искусства, клонятся к избавлению от излишних уз’.

При такой любви к новизне в искусстве Одоевский имел, однако, большое пристрастие к старине народной. Он был патриот в искусстве и хотел, чтобы народный сюжет и по возможности народная форма проникли в нашу поэзию.

Эта любовь к самобытной русской литературе заставила его еще в самые юные годы заняться изучением нашей словесности со времен самых древних.

Ролью историка литературы Одоевский, однако, не ограничился: ему хотелось иллюстрировать свои исторические знания собственными поэтическими произведениями с более или менее широким общим замыслом.

До нас дошли две таких попытки, за которыми остается известное историко-литературное значение, хотя их художественная стоимость более чем скромная. Упомянуть о них, однако, необходимо, чтобы указать на внешнюю связь поэзии Одоевского с господствующим в те времена стремлением к ‘народности’ и ‘романтизму’.

Насколько в своих лирических стихотворениях наш поэт самобытен и оригинален, настолько в этих опытах в ‘романтическом’ и ‘народном’ стиле он раб установившегося литературного шаблона. Таким является он, например, в своей неоконченной романтической поэме ‘Чалма’, которая не что иное, как вариация на старую тему борьбы свободного, страстного и наивного женского сердца с утонченно-цивилизованным эгоизмом сердца мужского. Эту тему еще в двадцатых годах разрабатывал Пушкин, ее повторял затем Марлинский. Под пером Лермонтова она, как известно, была исчерпана, дополнена богатыми мотивами с резкой социальной и этической тенденцией и стала очень удобным предлогом для обличения различных извращений и недочетов нашей культуры. Одоевскому такое обличение было совсем несвойственно, и в поэзии его было слишком мало страстности, чтобы удачно овладеть хотя бы только самой романической завязкой этой темы, как, например, овладел ею Пушкин в своем ‘Кавказском пленнике’. ‘Чалма’ вышла каким-то недоноском: вместо настоящего пыла страсти получилось лишь нагромождение довольно откровенных картин и не совсем скромных образов, вместо яркого восточного колорита дана была лишь мозаика из некоторых общеупотребительных восточных слов, и, наконец, рассказ был начат в таком тоне, что трудно было понять, чем он должен был кончиться — драмой или комедией. Первый опыт в романтическом стиле оказался промахом, Одоевский понял это и от дальнейшей работы над поэмой отказался.

Несравненно более удачна была другая попытка Одоевского выйти из сферы стихотворений чисто личного характера. Это была длинная, в четырех песнях, историческая поэма об ослеплении князя Василька¹²⁵. Одоевский работал над ней, кажется, около трех лет (1827-1830). Труд был не из малых, как может подтвердить любой лирик, которого обязали бы написать на одну тему 150 строф по 8 строк каждая. Одоевский предпринял этот подвиг умышленно, в интересах словесности ‘народной и самобытной’.

Опыт этот показал, прежде всего, что еще до ссылки поэт успел запастись весьма солидными историческими и археологическими сведениями. Их хватило не на какую-нибудь балладу или песню, а на целую бытовую картину далеких туманных времен.

Таких поэм, как ‘Василько’, писалось в те времена немало. Они были весьма популярны как первые попытки использовать народный сюжет для литературных и, главным образом, патриотических целей и при том использовать его на новый лад, в стиле западноевропейского романтизма. Читая поэму Одоевского, можно действительно подумать, что она — переложение на русские нравы какой-нибудь рифмованной повести Вальтера Скотта. Даже ‘чудесное’, которое Одоевский особенно тщательно старался выдержать в русском стиле, смахивает на простое подражание столь распространенному тогда на западе фантастико-мистическому символизму.

Содержание поэмы умышленно запутанное. Краткий летописный рассказ об ослеплении Василька давал мало пищи для вдохновения. Автору пришлось разбавлять рассказ собственным вымыслом. Этот вымысел мало оригинален: автор либо повторяет общеевропейские мотивы романтики, рисует соответствующие мрачным деяниям мрачные ночные пейзажи, описывает таинственные появления и исчезновения действующих лиц, рассказывает о тайных собраниях и свиданиях, изображает ужас темниц и подземелий и так далее, либо он повторяет опять-таки условные, в изобилии тогда встречавшиеся, но уже русские народные мотивы: описывает какую-нибудь отеческую беседу князя с народом, в которой князь обнаруживает всю свою патриархальную душевную благость, а народ — свойственную ему покорность и сметливость, рассказывает о княгине, которая льет горючие слезы и полна страха ввиду зловещего сна или гадания, описывает красоты престольного Киева-града, съезд князей и обед, который по сему случаю был предложен и боярам, и нищим, рассказывает, как на этот княжий пир является неизбежный Баян — совсем как трубадур или менестрель в рыцарский замок…

Поет этот Баян хвалу киевскому князю Святополку за его гостеприимство, но примешивает к своей хвале зловещее пророчество об ослеплении Василька, и, пользуясь правом, которое ему на сей случай пожелал дать Одоевский, говорит с укоризной пирующим князьям о слезах родного ‘убогого’ народа:

Видел я мира сильных князей,

Видел царей пированья,

Но на пиру, но в сонме гостей

Братии Христовых не видел.

Слезы убогих искрами бьют

В чашах шипучего меда.

Гости смеются, весело пьют

Слезы родного народа.

Слава тебе! Ты любишь народ,

Чествуешь бедных и старцев.

Слава из рода в будущий род,

Солнышку нашему слава!

Ты с Мономахом Русь умирил

Кроткой, могучей десницей,

Тучи развея, ты озарил

Русское небо денницей.

Слава князьям! Но в стае орлов

Слышите, грает и ворон.

Он напитался туком гробов,

Лоснятся перья от крови:

Очи — красу молодого чела —

Очи, подобны деннице,

Он расклевал — и кровью орла

Рдеется в орлей станице.

Баяна сменяет опять традиционное лицо злодея, который вступает в союз с темными силами, чтобы погубить свою несчастную жертву. Вокруг Василька сплетается целая адская интрига, впрочем, не вполне нам ясная, так как третья часть поэмы утрачена. В последней части описывается, и при том весьма реально, вся омерзительная сцена ослепления.

Нетрудно догадаться, что именно заставило Одоевского остановиться на этой совсем неблагодарной теме. Для него в ней крылся символический смысл. Несчастный князь Василько, низвергнутый нежданно с высоты своего положения в такую пучину несчастия и смирившийся духом — был историческим призраком, в который Одоевский облек свое собственное настроение — то преклонение перед высшей волей, которой он сам свою несчастную судьбу доверил.

Религиозная тенденция поэмы, действительно, выступает наружу очень ясно. Автор, вопреки истории, перенес умышленно в эпоху, когда жил Василько, ту резкую борьбу христианства и язычества, которая отмечала собой первые годы христианского просвещения России. Все чудесное и фантастическое в поэме пригнано к этому мотиву борьбы двух религиозных начал! Как в исторических романах из жизни императорского Рима, — перед нами два русских Киева, один надземный — христианский, другой языческий — подземный, и этот подземный, пожалуй, красивее правоверного. Одоевский с особой тщательностью украшал его разными фантастическими и археологическими подробностями, желая быть по возможности ‘самобытным’. Чтобы дать образец этой ‘самобытности’, конечно, поддельной, приведем несколько строф из той славянской ‘Вальпургиевой ночи’, которую поэт вклеил в свою поэму. Она, несмотря на всю фальшь, — самый образный и поэтический эпизод его рассказа.

Автор рассказывает, как князь Давид, главный виновник погубления Василька, шел совещаться с подземными силами в пещеру около Киева, где по ночам совершались жертвоприношения уже давно поверженному Перуну.

Рассказ длинный, с подробным описанием пещеры и привидений, которые ограждают к ней доступ, с описанием какой-то страшной девы с мечом и светочем в руке, не то прорицательницы, не то фурии,— одним словом, с богатым инвентарем романтических ужасов. Упоминаются, конечно, и все истинные и мнимые божества русской мифологии — Перун, Стрибог, Белее, Купала, Коляда, Ладо и Дажбог. В присутствии всех этих зловещих призраков разыгрывается сцена заклинания и проклятия христианского Киева. И вот какие мелодичные стихи попадаются в этой сцене:

Хор жрецов

Грудных младенцев, непричастных

Греху отцов,

Несите, ведьмы и русалки,

Пред лик богов!

Мы на костре сожжем начатки

От их волос.

Чтоб сын славян богам славянским

Во славу рос.

Три ведьмы

Мы змеею зашипели

И как вихорь понеслись,

С визгом в теремы влетели

И детей из колыбели

Мы схватили и взвились.

Все ведьмы

Цепки у ведьмы медвежьи лапы,

Легок наш конь, помело,

Свищем и скачем, пока на востоке

Не рассвело.

Русалки

Неслышной стопою

Касаясь земли,

Мы руку с рукою,

Как ветви, сплели.

Мы песнь напевали

И в лунных лучах,

Как тени, мелькали

На Лысых горах.

Мы дев заманили

На песенный глас,

Вкруг липы водили,

И с каждой из нас,

Смеясь, целовались

Они сквозь венок

И с нами сплетались

В русальный кружок.

Вот сходим. Как птицы

Поем и летим,

Со смехом в светлицы

Порхнем к молодым,

То шепотом сладко

Над люлькой поем,

Поем и украдкой

Дитя унесем, etc.

Всем этим бесовским призракам Одоевский готовил в конце своей поэмы полное посрамление. Свершить злое дело им удалось, но все их чары были бессильны над духом праведника. Ослепленный Василько утратил способность зреть внешний свет, но тем ярче продолжал ему светить свет внутренний.

И нигде религиозная идея всей поэмы не выражена так ясно, как в заключительных словах, которыми священник поясняет всем присутствующим значение совершавшегося пред их лицом преступления:

Пред Спасом не виновен Василько,

И пред людьми страдалец не виновен:

Пройдут князья, пройдет и суд князей,

Но истина на небе и в потомстве,

Как солнце, просияет!

С известным правом эти слова можно отнести и к самому автору.

И для него, которому перестала святить ‘денница жизни’, которому ‘целый мир стал темницей’, — и ему продолжал светить тот внутренний свет, в котором и заключался весь смысл и все движение его земной жизни.

Какой облик приняла духовная сторона этой жизни под лучами такого света — нам покажут сейчас стихотворения, писанные им для себя, в свое утешение и свою защиту, а не для обороны чего-либо постороннего, хотя бы и столь дорогого писателю, как ‘самобытная’ литература его родины.

XIII

В одном стихотворении, посвященном памяти отлетевших от него милых образов, Одоевский очень картинно и верно назвал всю свою духовную жизнь ‘воспоминанием о красоте мира сквозь сон’. Действительно, он жил только воспоминаниями, и в них ему всегда светила красота недоступного для него мира. Жизнь успела подарить Одоевскому только первую свою улыбку — именно в те ранние годы, когда человек смотрит на такую улыбку, как на залог грядущего долгого счастья, как на намек возможного в мире блаженства, и наш поэт, в силу особых условий его блестящей и счастливой юности, мог быть легче, чем кто-нибудь, прельщен таким ранним приветом жизни. Когда он готовился проверить ее обещания, когда он ей задал первый серьезный вопрос и поставил первое свое требование — он, в один день и навсегда, потерял сразу все, что люди теряют постепенно и к чему они, ввиду такой медленной утраты, становятся мало-помалу равнодушны. Одоевский очутился в совсем особом положении, он не знал медленного угасания надежд, не испытал, как одна за одной гаснут путеводные звезды, его сразу окутала тьма, и он продолжал любить, безумно любить жизнь, создавая в мечтах ее пленительный образ по тем мимолетным воспоминаниям, которые сохранил о ней.

При всем печальном колорите его стихотворений — печальном потому, что правдивом, — в его стихах нет и тени пессимизма. Как бы он ни скорбел о себе — он был далек от всякой скорби о жизни, он приветствовал ее где только мог, и каждый, самый мимолетный веселый луч ее, случайно падавший в его темницу, он встречал с благодарностью и радостью.

Эта веселая благодарность была приветом той жизни, которая, с ее светом и движением, как неизвестный заповедный рай, начиналась за оградой его собственного существования.

Мир мечты не мог быть для Одоевского тем, чем он был для многих других, которые, идя свободно своей дорогой, пресытясь обманами жизни, говорили, что все, кроме мечты, — суета и разочарование, что красота и блаженство не в сближении с миром, а в отдалении от него, что счастие — в мечтах, а не на земле. Для Одоевского такое утешение в мечтах существовало лишь наполовину. Его мечта была лишь ‘воспоминанием о красоте жизни’, которая не обманула его, не надоела ему, а наоборот, прельщала его.

Мечта, поэтическое творчество и тот веселый ‘мир’, красоту которого он силился припомнить, слились в его представлении в одно неразрывное целое. Одоевский верил, что если все материальные его связи с этим миром порваны, то все-таки в его мечте осталась одна связь, неуловимо тонкая, но вместе с тем самая крепкая, которая пока цела и не даст ему погибнуть в одиночестве. Провожая последний ‘лучезарный хоровод блеснувших надежд’, он молил эту воздушную деву-мечту запоздать своим отлетом, ее одну, ‘неотлетного друга’, просил он побыть с ним в залог того, что всякая мечта не есть случайное видение, что в ней дано общение с другими людьми, что она может присниться и другому и на ту же высоту вознести думы ближнего:

Промелькнул за годом год,

И за цепью дней минувших

Улетел надежд блеснувших,

Лучезарный хоровод.

Лишь одна из дев воздушных

Запоздала. Сладкий взор,

Легкий шепот уст послушных,

Твой небесный разговор

Внятны мне. Тебе охотно

Я вверяюсь всей душой…

Тихо плавай надо мной,

Плавай, друг мой неотлетный!

Все исчезли. Ты одна

Наяву, во время сна,

Навеваешь утешенье.

Ты в залог осталась мне,

Заверяя, что оне

Не случайное виденье,

Что приснятся и другим

И зажгут лучом своим

Дум высоких вдохновенье!

‘Последняя надежда’, 1829.

Е.А.Баратынскому

Мечта не как убежище для скорбящего и оскорбленного духа, а как живая связь с другими людьми — вот какой являлась Одоевскому эта богиня-фантазия, с которой большинство его современников любили встречаться не иначе как вдвоем, в тишине, в уединении и вдали от людей и по возможности о них не думая.

‘Как я давно поэзию оставил!’ — говорил однажды Одоевский —

Я так ее любил: я черпал в ней

Все радости, усладу скорбных дней,

Когда в снегах пустынных мир я славил,

Его красу и стройность вечных дел,

Господних дел, грядущих к высшей цели

На небе, где мне звезды не яснели,

И на земле, где в узах я коснел…

Я тихо пел пути живого Бога,

И всей душой Его благодарил,

Как ни темна была моя дорога,

Как ни терял я свежесть юных сил…

В поэзии, — в глаголах Провиденья,

Всепреданный, искал я утешенья —

Живой воды источник я нашел!

О, друг, со мной в печалях неразлучный,

Поэзия! Слети и мне повей

Опять твоим божественным дыханьем!

Мой верный друг! когда одним страданьем

Я мерил дни, считал часы ночей —

Бывало, кто приникнет к изголовью

И шепчет мне, целит меня любовью

И сладостью возвышенных речей?

Слетала ты, мой ангел-утешитель!

‘Поэзия’, 1837-1839

И за что же поэт так превозносил эту гостью? Не за то, что она ему давала забвение и под своим узорным покровом стремилась скрыть от него все мрачные стороны бытия, не за то, что она убаюкивала его мысль и смиряла тревогу сердца, — наоборот, лишь за то, что — высшее проявление жизни — она учила его любить эту жизнь и в конечном мире чуять бесконечность духа. Она была — Божьим глаголом, вдыхающим жизнь и вечность в Божий свет, и отнюдь не призывом к забвению того, что на этом свете творится.

Поэт

В свой тесный стих вдыхает жизнь и вечность,

Как сам Господь вдохнул в свой Божий свет —

В конечный мир всю духа бесконечность.

‘Поэзия’, 1837-1839

Чем же был мил Одоевскому этот Божий свет, и о какой его красоте мог наш двадцатилетний узник вспомнить? Так мало было прожито, что само слово ‘воспоминание’ звучит как-то странно, можно было бы подумать, что оно по ошибке поставлено вместо слова ‘надежда’, если бы мы не знали, что для себя лично Одоевский навсегда от всяких надежд отказался.

Но он, действительно, любил мир, и любил его не эгоистично, не для себя, и знал, за что любил.

Его ровное и ясное миросозерцание опиралось и на общие размышления о красоте и цене жизни, и на память о тех ранних впечатлениях бытия, в которых для него было столько намеков на возможное в мире блаженство.

XIV

Первое, что в глазах Одоевского придавало миру его высокую цену и что одевало его в особую красоту, было Божие присутствие в нем, религиозный смысл всего бытия. Одоевский, как большинство людей его времени, был искренне верующим человеком и притом христианином. Для него тайна искупления и тайна воскресения были двумя актами непосредственного Божьего вмешательства в дела мира — два дара, в которых залог не только возможности спастись за гробом, но и залог того, что и здесь, на земле, часть обетованного блаженства станет истиной.

Воскресение не для неба, а для земли — вот один из лучей веры, который вспыхнул ярко в душе поэта в первые же дни его несчастья. В каземате Петропавловской крепости в пасхальную ночь 1826 года он писал:

Я, на коленях стоя, пел,

С любовью к небесам свободный взор летел…

И серафимов тьмы внезапно запылали

В надзвездной вышине,

Их песни слышалися мне.

С их гласом все миры гармонию сливали.

Средь горних сил воскресший Бог стоял,

И день, блестящий день сиял

Над сумраками ночи,

Стоял Он радостный средь волн небесных сил

И полные любви, божественные очи

На мир спасенный низводил.

И славу Вышнего, и на земле спасенье

Я тихим гласом воспевал,

И мой, мой также глас к Воскресшему взлетал:

Из гроба пел я воскресенье.

‘Полночь’, 1826

Когда в другом стихотворении (‘Река Усьма’) поэт говорил, что ‘цель всей жизни нашей — отрадный Спасов Крест’, — он всегда разумел торжество этого Креста здесь, среди нас, и никогда не отчаивался в своей заветной мысли о ‘спасении на земле’ и о воскресении из гроба не для бессмертия, а для жизни.

В Господе предел

Путей земных и всех благих деяний —

говорил он, и весь земной путь, проходимый человечеством, был в его глазах таким благим путем к благой цели. Он, как сын своего поколения, воспитавшийся в эпоху религиозно-сентиментального просветления духа, — верил в прогресс и в торжество ‘гуманизма’. Сквозь туман веков ему было видимо это торжество, как видимы были и все трудности и опасности земной дороги.

Человек все-таки смертный пришлец великого бессмертного мира, — думал поэт. Не все в этом мире создано для него и не все создание его рук.

Высится пышный дворец, горит он блеском алмазов, белеет под ним снежный фундамент и мрачный лес лежит у его ног. Это- Глетчер. Дивным резцом изваяны его стены, блестит и горит он своим убранством. Вокруг него стоят алтари из снега и чистые лежат на них приношения. Кто ваятель этого дворца и кто его житель? Ваятель — Век, отрасль вечности — мысль Творца, а житель его — царь роковой смерти. Человеку нет в этом дворце места. Сюда не взойдет он, для него, если уж он решился подняться на высоту — есть иное жилище. Там, у подножия дворца, стелется темный лес, необозримый для слабого человеческого зрения, частый, густой и дикий лес. В нем, если захочет, пусть живет человек и с высоты смотрит долу. Сирый жилец мира фантазии, пусть он тихо смотрит по сторонам и поддерживает пылкий дух своих мечтаний. Несчастный! в мире повсюду он зрит суету, зрит нищету чистых стремлений… Взглянет он ввысь — перед ним недоступная холодная вершина, посмотрит он долу — под ним сельская жизнь в своей вековой неподвижности (Стихотворение ‘Глетчер’, 1838).

В таких символических образах рисовалась Одоевскому земная жизнь человека, поставленного среди не им созданной и непобедимой природы, безразличной и холодной во всей ее божественной красоте. Выйти из инертной сельской жизни, из первобытного своего состояния — человек должен. Пылкий дух заставляет его идти вперед, влечет его на высоту, и мирная жизнь сменяется для него блужданием в непроглядном лесу, у подножия таинственного храма природы, созданной вечностью и творческой мыслью Бога. Состязаться с Богом в таком творчестве он — смертный пришлец — не может, но он не может также и остаться в долине: она тесна для него и таинственная высь его манит.

Необуздан бывает человек в своих стремлениях, мыслях и чувствах. Велик и ничтожен он в своих порывах. Он как — лавина.

Рванулась она и катится по скату крутогора… для трепетного взора она кажется орудием неба, гром ее гремит по полянам. Для нее нет препятствий. Утес дрожит под ее ударом, и лес ложится на землю. Жестока бывает она в своем страшном, свирепом боренье: гибнут стада, гибнут люди. Все поглощает она и стремглав несется к озеру. И вот, когда она, полная ярости, в вихре снега и пара, мнит, что уничтожит и это препятствие… она сама гибнет. На нее падает луч солнца, и грозный шар, тая, обращается в воду (‘Лавина’).

Опять ряд символов: велик и грозен бывает человек, когда дает простор своей силе — хочет сказать поэт. Все, что становится поперек дороги этой силе, может погибнуть, и страшная жестокость сопровождает иногда ее проявление. Но есть и для этой разрушительной силы нежданная могила и — что важнее — есть в мире солнце, есть свет духа, который обращает грубую и опасную снеговую глыбу в мирные и ясные воды.

Много в жизни человеческой и загадочно-страшного, и жестоко-несправедливого, но как бы ни был труден путь земной, он все-таки есть движение от худшего к лучшему.

Этот непостижимый путь волнует нас своей мучительной тайной. Как скудно наслаждение сердца в этой жизни, как смешаны на этом похоронном пире скорбь с радостью! Иногда все кажется тенью, и весь мир — как бы обширная гробница —

Но вечен род! Едва слетят

Потомков новых поколенья,

Иные звенья заменят

Из цепи выпавшие звенья,

Младенцы снова расцветут,

Вновь закипит младое племя,

И до могилы жизни бремя,

Как дар без цели донесут

И сбросят путники земные…

Без цели! Кто мне даст ответ?

Но в нас порывы есть святые,

И чувства жар и мыслей свет,

Высоких мыслей достоянье!

В лазурь небес восходит зданье:

Оно незримо, каждый день,

Трудами возрастает века,

И со ступени на ступень

Века возводят человека.

‘Элегия’, 1830

И возведут они его, наконец, на ту высоту, с которой он, в сознании своей нравственной победы, сможет спокойно обозреть пройденный им страдальческий путь разочарований, ошибок и преступлений.

За этот-то глубокий смысл, вложенный самим Богом в жизнь человека, смысл, освященный тайной искупления и символически выраженный в тайне воскресения, Одоевский любил жизнь.

Итак, он любил ее прежде всего за ее духовную красоту, за то, что она была ареной для нравственных подвигов человечества, ареной торжества, обещанного человеку и дарованного ему Богом.

Кроме этой духовной красоты, поэт любил в мире и его красоту внешнюю. Это была его вторая любовь — живая и сильная — в его поэтической душе. Много великолепных поэтических образов, взятых из жизни природы, рассыпал Одоевский в своих случайных стихотворениях. Он не мог пройти мимо этой внешней красоты, не почувствовав прилива любви к творенью и наплыва религиозных чувств.

Поэзия — не Божий ли глагол,

И пеньем птиц, и бурями воспетый?

То в радугу, то в молнию одетый,

И в цвет полей, и в звездный хоровод,

В порывы туч, и в глубь бездонных вод,

Единый ввек и вечно разнозвучный? — спрашивал он.

‘Поэзия’, 1837-1839

Свою песню он нередко делал отзвуком этой таинственной речи Создателя, но всегда в его описаниях и сравнениях зерном мысли и родником чувства оставался человек — созерцатель и сожитель этой немой величаво-красивой природы.

Не затем, чтобы забыть о людях, присматривался и прислушивался Одоевский к природе, а лишь затем, чтобы найти соответствие между ней и человеком. Мы встречали уже несколько таких описаний в его символических картинах природы, мы встретим их много и в его чисто лирических стихотворениях. Всегда в его пейзажах заключен скрытый или явный намек на какое-нибудь чисто человеческое чувство. Рисует ли поэт зеленое море родных полей, рощи холмов и пышную сень лесов, вдоль которых бежит простая русская речка, ‘одетая, как невеста, в небесную лазурь’ (‘Река Усьма’, 1837), — мы чувствуем, что эта картинка набросана изгнанником в первую минуту свидания с отчизной: так много в ней игривой радости, так эта речка бросается в объятия к склоненному над ней влюбленному лесу, так она шалит, и радуется, как ребенок, так, резвясь, она разгульными струями бежит вдоль рощи полей…

Рисует ли Одоевский дикий горный пейзаж, изображает ли он ‘великанов в ледяных шлемах, за плечами которых гремят колчаны, полные молний, туманы, которые, как пояс, облегают их стан, сорвавшуюся вблизи них шумную лавину’, — он приурочивает эти грозные и мрачные картины к прославлению какого-нибудь великого акта человеческой воли, как, например, к переходу через Альпы Наполеона, вслед за которым, по тому же пути, пройдет и сын той страны, где ‘в полночной мгле, среди снегов высится на своем пьедестале конь и его медный всадник’ (‘Сен-Бернар’, 1831).

И часто Одоевский пояснял красоту человеческих помыслов, чувств и деяний такими картинами, в которых изображалась красота столь им любимой природы. И сам он на фоне этой вечной красоты, сначала в снегах Сибири, а затем в горах Кавказа, был каким-то поэтическим видением.

Любил ты моря шум, молчанье синей степи, —

говорил, прощаясь с ним, Лермонтов, —

И мрачных гор зубчатые хребты.

И в круг твоей могилы неизвестной

Все, чем при жизни радовался ты,

Судьба соединила так чудесно:

Немая степь синеет, и венцом

Серебряным Кавказ ее объемлет:

Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,

Как великан, склонившись над щитом,

Рассказам волн кочующих внимая.

А море Черное шумит не умолкая.

После Бога, о котором Лермонтов вспоминал редко, и после людей, о которых он вспоминал в большинстве случаев недружелюбно, ему оставалось говорить только о природе, если он действительно хотел упомянуть о том, чем этот мир был дорог его другу.

XVI

У Одоевского была, впрочем, и еще одна привязанность, чисто земная. Он был большим патриотом. Судьбы России были для него предметом особого культа. Он верил в великое призванье своей отчизны и мечтал об ее всеславянской миссии, и, как некоторые из его современников, он упреждал в данном случае славянофилов.

Патриотические думы Одоевского дошли до нас, конечно, в весьма неполном виде. В своих стихах он говорил о родине часто, говорил возвышенно и хвалебно — и в большинстве случаев без всякой тени критического отношения к ее настоящему.

Но такое критическое отношение не умирало в душе Одоевского. Как бы молод он ни был, и как бы ни были шатки его политические взгляды, в основе своей его патриотизм был далеко не из самодовольно-миролюбивых.

Несмотря на то покаянное настроение, которое охватило поэта в тюрьме и выразилось, как мы помним, в полном отречении от всяких ‘заблуждений’, Одоевский и в каземате ощущал иногда прилив боевого пыла и писал:

Таится звук в безмолвной лире,

Как искра в темных облаках,

И песнь, незнаемую в мире,

Я вылью в огненных словах.

В темнице есть певец народный,

Он не поет для суеты:

Скрывает он душой свободной

Небес бессмертные цветы,

Но похвалой не обольщенный,

Не ищет раннего венца. —

Почтите сон его священный,

Как пред борьбою сон борца.

‘Сон поэта’, 1836

Поэт ценил, мы видим, свою песнь как песню ‘народную’, и она была ему нужна для ‘борьбы’, от которой он, по-видимому, не думал отказываться, — по крайней мере, в рифмованных мечтах, которые никто не мог подслушать.

Мысли о родине сохранили свой боевой характер и во второй год испытания. На приветственные стихи Пушкина —

Во глубине сибирских руд

Храните гордое терпенье:

Не пропадет ваш скорбный труд

И дум высокое стремленье.

Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут — и свобода

Вас примет радостно у входа,

И братья меч вам отдадут —

Одоевский отвечал известным стихотворением ‘А.С. Пушкину в ответ на его послание ‘В Сибирь’:

Струн вещих пламенные звуки

До слуха нашего дошли!

К мечам рванулись наши руки,

Но лишь оковы обрели.

Но будь покоен, бард: цепями,

Своей судьбой гордимся мы,

И за затворами тюрьмы

В душе смеемся над …

Наш скорбный труд не пропадет:

Из искры возгорится пламя —

И православный наш народ

Сберется под святое знамя.

Мечи скуем мы из цепей

И вновь зажжем огонь свободы,

И с нею грянем на … —

И радостно вздохнут народы.¹²⁶

1827

К числу боевых нужно отнести и стихотворение ‘При известии о польской революции’, если только оно принадлежит Одоевскому.

Оно было написано в 1831 году под свежим впечатлением июльского переворота. ‘Можно сказать наверное, — рассказывает Д. Завалишин, — что мрачное состояние духа имело бы очень вредное влияние на многих и дурные последствия при вступлении в такую мрачную жизнь, какова была в Петровском каземате сначала, если бы тут не подоспело кстати известие о французской революции, возбудившее надежды в другом отношении и увлекшее снова все мысли и желания в политическую и умственную сферу, чем и отвлекло нас от мрачного настоящего положения и не давало вполне предаваться ощущению тягости его. Полученные газеты изменили разом общее настроение. Все оживилось интересом самих известий, независимо даже от неосновательных надежд, возбужденных у многих событиями в Европе. Все занялись чтением, пошли разговоры, суждения, даже на самого коменданта явно подействовали нежданные известия. Он впал в раздумье, что и отразилось на смягчении многих бесполезных строгостей’¹²⁷.

Возможно, что известие о французской революции поэтически отозвалось в сердце Одоевского, но полонофильские строки стихотворения ‘При известии’ позволяют усомниться в том, что оно принадлежит перу Одоевского, который, при всем своем либерализме, был большим патриотом¹²⁸.

Этими стихотворениями исчерпываются все политические мотивы в поэзии Одоевского. Воинствующий либерализм исчезает вместе с годами его молодости, уступая место уравновешенному и созерцательному взгляду на жизнь, смягчающему всякую резкость чувства.

Ни от одного из тех гуманных убеждений, за которые пришлось пострадать, Одоевский не отрекся, и только о способе проведения этих убеждений в жизнь он теперь хранил молчание. Оставляя за собой право критически относиться к некоторым сторонам русской жизни и, вероятно, критикуя их в частных беседах, поэт в своих стихах говорил лишь о тех явлениях русской действительности, которые не вызывали в нем иного чувства, кроме радости, и иных пожеланий, кроме самых восторженных.

Вот почему в его стихах так часто превозносится внешний блеск русской державы и ее международное призвание. Одоевский в данном случае не составлял исключения, так как в начале царствования Императора Николая I патриотическая восторженная речь о могуществе России была обычным явлением в устах даже очень умных и осторожных людей.

Военная слава России нашла себе в Одоевском певца очень искреннего, а под конец его жизни, когда он солдатом служил на Кавказе, и одного из своих терпеливых и выносливых слуг, умеющих умирать безгласно.

Оригинальной красотой и силой патриотические стихотворения Одоевского, однако, не блещут.

Подвиги старых князей киевских и новгородских, восхваление князей-собирателей земли русской, подвиг Ермака, гражданская доблесть Минина и Пожарского, затем Великий Петр и его победы, затем Суворов, пылающая Москва и нашествие галлов, наконец, победы нашего оружия на востоке, ‘брак русского царства с Грузией’, — все эти кровавые страницы родной истории приходили часто на память нашему мирному поэту, и так же часто поэзия и вымысел занимали в его речах место исторической правды. Иногда, впрочем, он позволял себе помечтать и о грядущем, и тогда его стихотворение выходило столь типично славянским, что под ним охотно подписался бы любой из членов кружка Хомякова. Таково, например, его стихотворение ‘Славянские девы’.

В образе дев рисуется Одоевскому вся великая славянская семья. Быстры и нежны напевы дев ляшских, просты и дики песни дев сербских, дышат любовью и славой песни чешских дев — отчего же все эти девы не поют согласно святые песни минувших времен и не сольют всех своих голосов в единый голос? И отчего так грустны песни старшей дочери в славянском семействе, почему она проводит свои дни, как ночи, в тереме, почему заплаканы ее очи? ‘Отчего ты не выйдешь в чистое поле, — спрашивает поэт старшую сестру, — отчего не разгуляешь своей грусти? Спеши в поле навстречу меньшим сестрам, веди за собой их хоровод и, дружно сплетя свои руки с их руками, запой песню свободы!’

Боже! Когда же сольются потоки

В реку одну, как источник один!

Да потечет сей поток исполин,

Ясный, как день, как море широкий,

И, увлажая полмира собой,

Землю украсит могучей красой.

‘Славянские Девы’

В стихах, в которых Одоевский говорил о России, ему приходилось неоднократно вспоминать о том лице, против которого он некогда поднял оружие. За исключением тех ранних стихов, на которые уже указано, Одоевский во всех своих словах о царе выдерживал тон восторженного почтения. Этот тон не был ему насильно навязан обстоятельствами, так как никто не заставлял его говорить об Императоре, и если бы он питал к нему прежние враждебные чувства — он мог молчать. Нельзя видеть в этих словах также и умышленной лести — в словах, которые были сказаны в тесном кругу, написаны для себя и не посланы по адресу.

Впрочем, одно стихотворение Одоевского было написано с прямым умыслом и надеждой на то, что оно дойдет по адресу. Это известное стихотворение ‘Послание к отцу’¹³⁰.

Одни укоряли Одоевского за это стихотворение¹³², другие извиняли его тем, что поэту все дозволяется: и кадить, и льстить, и проклинать, и благословлять, — лишь бы он делал это отборными музыкальными стихами. Сам же поэт смотрел на эти стихи как на единственную пилу, которою он мог перепилить железную решетку своей темницы и выйти на волю¹³³. Дело в том, что это послание кончалось таким обращением к Императору:

Займется ли заря,

Молю я солнышко-царя,

И вот к нему мое моленье:

Меня, о, солнце, воскреси

И дай мне на святой Руси

Побыть, вздохнуть одно мгновенье!

Взнеси опять мой бедный челн,

Игралище безумных волн,

На океан твоей державы,

С небес мне кроткий луч пролей

И грешной юности моей

Не помяни ты в царстве славы!

— и ходили слухи, что Император, растроганный стихотворением, услышал просьбу Одоевского и разрешил ему перевод из Сибири на Кавказ¹³⁴.

Если этот слух был верен, то все-таки не должно забывать, что у Одоевского были и другие стихотворения, в которых он говорил о царе в тех же выражениях и которые шефу жандармов не были переданы. Заподозрить эти стихи в льстивой тенденции нет основания, да и написаны они к тому же с большой искренностью.

Остается предположить — и в этом не будет никакой натяжки — что у Одоевского, как и у многих других его товарищей, очень скоро после катастрофы исчезло неприязненное чувство к тому лицу, которое их так жестоко покарало. И это понятно. Они были врагами не какого-либо лица, а известной системы, известного государственного порядка. Этот порядок не мог в их представлении соединяться с личностью молодого Императора Николая Павловича, которого они мало знали, они были свидетелями только единственного и притом самого тревожного дня его царствования, государственная тенденция этого нового царствования определилась позднее, в те годы, когда декабристы не имели уже возможности пристально следить за ее развитием. Таким образом, они могли на первых порах лишь с известной натяжкой перенести свою нелюбовь к Императору Александру на его брата. Кроме того, при их религиозно-сентиментальном мировоззрении и при их житейской неопытности они могли питать надежду на то, что новое царствование не пожелает повторить или усугубить ошибок прошлого. Наконец, нельзя забывать и того, что известным залогом этой надежды им могли служить те частичные льготы, которыми правительство изредка смягчало непомерно тяжелые условия их жизни.

В 1837 году наследник Александр Николаевич совершил свое путешествие по Сибири. Для Одоевского это событие было предлогом целого ряда патриотических стихотворений (‘На проезд Наследника Престола’ и четыре стихотворения ‘На приезд в Сибирь Наследника Цесаревича’). Одоевский приветствовал наследника от имени забытой и в опале находящейся Сибири. Если в своих обращениях к Императору поэт держался патетически возвышенного тона, то в приветствиях его сыну он этот тон еще более повысил. Его стихи были торжественным гимном в честь гостя, которого Сибирь встречала как исполнителя своих заветных мечтаний о том, чтобы ‘пришел, наконец, владыко и извел для великого света всех сидящих в узах темноты’.

Когда Одоевский писал эти строфы, предчувствовал ли он, какое в них заключалось пророчество? Угадывал ли он, что с именем юноши, приезд которого он благословлял, будет связана память о падении тех ‘уз темноты’, за борьбу против которых погибал он и его товарищи?

Во всяком случае, поэт был преисполнен чувств и надежд самых радостных.

XVII

Мир, как воплощение Божьей мысли и воли и как арена для нравственного подвига человека, мир, как воплощение красоты вечной и, наконец, среди этого мира Россия с ее настоящей и грядущей славой — вот мысли, которые вдохновляли поэта, и вот источник той любви к жизни, которую не могли заглушить в нем печали его личного существования.

Что же дала ему жизнь, ему самому, как человеку, чтобы ‘воспоминание об ее красоте’ могло скрасить его настоящее?

Отметим прежде всего, что вся личная жизнь поэта исчерпывалась, действительно, одними воспоминаниями.

Как недвижимы волны гор,

Обнявших тесно мой обзор

Непроницаемою гранью!

За ними — полный жизни мир,

А здесь я одинок и сир

Отдал всю жизнь воспоминанью —

‘Послание к отцу’, 1836

признавался он тому человеку, которого любил больше всего на свете.

Стихи, в которых он вел эти одинокие беседы со своим прошлым, должны были носить, конечно, характер самый интимный.

В одном грациозном по замыслу стихотворении ‘Роза и соловей’ поэт заставляет соловья жаловаться на то, что роза, склонив печально свою голову, не глядит на него и его не слушает. ‘Зачем мне слушать тебя?’ — отвечает роза, — ‘ты про свою любовь поешь слишком громко, и мне грустно: если ты поешь не для меня одной, то значит, ты меня не любишь’. ‘Отдай мне всю твою душу, — говорит ей в ответ соловей, — не расточай ее другим, и тогда я буду петь тихо’.

Песнь Одоевского о своем прошлом была именно такой тихой песнью любви, при которой и певец, и то, к чему он обращался, принадлежали неразрывно друг другу и в своих беседах не желали иметь свидетелей. ‘Скромный, пустынный цвет, цветущий над могилой певца’, — вот как сам поэт называл эти свои заветные думы. Но хоть эти цветы и росли над могилой и говорили о смерти, в них тем не менее было затаено глубокое и сильное очарование жизнью.

Само собою ясно, что о медленном увядании и смерти поэту приходилось думать и говорить очень часто. Еще в Петропавловской тюрьме он писал:

Как много сильных впечатлений

Еще душе недостает!

В тюрьме минула жизнь мгновений,

И медлен, и тяжел полет

Души моей необновленной

Явлений новых красотой….

Однообразна жизнь моя,

Как океана бесконечность

Но он кипит… свои главы

Подъемлется на вызов бури,

То отражает свет лазури

Бездонным сводом синевы,

Пылает в заревах, кровавый

Он брани пожирает след,

Шумит в ответ на громы славы

И клики радостных побед.

Но мысль моя — едва живая —

Течет, в себе не отражая

Великих мира перемен.

Все прежний мир она объемлет,

И за оградой душных стен —

Востока узница — не внемлет

Восторгам западных племен.

‘Дума узника’, 1827

Тюрьма сменилась каторгой, и мысль о настоящем стала еще мрачнее. Одоевский узнал о смерти Грибоедова и писал:

О, дайте горьких слез потоком

Его могилу оросить,

Ее согреть моим дыханьем!

Я с ненасытимым страданьем

Вопьюсь очами в прах его,

Исполнюсь весь моей утратой

И горсть земли, с могилы взятой,

Прижму, как друга моего.

Как друга!.. Он смешался с нею,

И вся она родная мне.

Я там один с тоской моею,

В ненарушимой тишине,

Предамся всей порывной силе

Моей любви, любви святой

И приросту к его могиле,

Могилы памятник живой.

Но под иными небесами

Он и погиб, и погребен,

А я — в темнице! Из-за стен

Напрасно рвуся я мечтами:

Оне меня не донесут,

И капли слез с горячей вежды

К нему на дерн не упадут,

Я в узах был, но нет надежды

Взглянуть на взор его очей.

Взглянуть, сжать руку, звук речей

Услышать на одно мгновенье…

Не изменилось заточенье,

Но от надежд, как от огня,

Остались только дым и тленье.

Он — мне огнь, уже давно

Все жгут, к чему ни прикоснутся,

Что год, что день, то связи рвутся,

И мне, мне даже не дано

В темнице призраки лелеять,

Забыться миг веселым сном

И грусть сердечную развеять

Мечтанья радужным крылом.

‘Дума на смерть А.С. Грибоедова’, 1829

Так текли годы, и мысль о близкой смерти все настойчивее и настойчивее тревожила фантазию поэта. Одоевский писал отцу:

Меня чужбины вихрь умчал

И бросил на девятый вал

Мой челн, скользивший без кормила,

Очнулся я в степи глухой,

Где мне не кровною рукой,

Но вьюгой вырыта могила.

‘Послание к отцу’, 1836

Но вот каторга сменилась поселением, окончились и годы поселения: Одоевский ехал на Кавказ. На пути, за несколько верст до Ставрополя, он и его товарищ М.А. Назимов, сидевший с ним в одной повозке, увидели стаю журавлей, летевших к югу. ‘Приветствуй их!’ — сказал Назимов своему товарищу, и Одоевский ответил на этот вызов стихами, в которых опять прозвучало приветствие смерти:

Куда несетесь вы, крылатые станицы?

В страну ль, где на горах шумит лавровый лес,

Где реют радостно могучие орлицы

И тонут в синеве пылающих небес?

И мы — на юг! туда, где яхонт неба рдеет,

И где гнездо из роз себе природа вьет,

И нас, и нас далекий путь влечет…

Но солнце там души не отогреет,

И свежий мирт чела не обовьет.

Пора отдать себя и смерти, и забвенью!

Но тем ли, после бурь, нам будет смерть красна,

Что нас не севера угрюмая сосна,

А южный кипарис своей покроет тенью?¹³⁶

‘Экспромт’, 1838

И чем ближе подходил поэт к 1839 году, последнему в его жизни, тем все явственнее слышался ему этот призыв смерти. Среди его стихотворений есть одно, очень сильное и мрачное, написанное неизвестно по какому случаю и обращенное к какому-то женскому образу, если под этим образом не разуметь души самого поэта. Это очень яркое изображение предсмертной агонии:

Зачем ночная тишина

Не принесет живительного сна

Тебе, страдалица младая?

Уже давно заснули небеса,

Как усыпительна их сонная краса

И дремлющих полей недвижимость ночная!

Спустился мирный сон, но сон не освежит

Тебя, страдалица младая!

Опять недуг порывом набежит,

И жизнь твоя, как лист пред бурей, задрожит.

Он жилы нежные, как струны напрягая,

Идет, бежит, по ним ударит, и в ответ

Ты вся звучишь и страхом и страданьем,

Он жжет тебя, мертвит своим дыханьем,

И по листу срывает жизни цвет…

И каждый миг усиливая муку,

Он в грудь твою впился, он царствует в тебе.

Ты вся изнемогла в мучительной борьбе,

На шею с трепетом ты наложила руку,

Ты вскрикнула, огнь брызнул из очей,

И на одре без радостных ночей

Привстала, бедная: в очах горит мученье,

Страдальческим огнем блестит безумный взор,

Блуждает жалобный и молит облегченья…

Еще проходит миг, вновь тянутся мгновенья

И рвется из груди чуть слышимый укор:

‘Нет жалости у вас!

Постойте! вы так больно,

Так часто мучите меня,

Минуты нет покойной. Нет! Довольно

Страдала я в сей жизни, силы нет…’

Приведенные стихотворения говорят достаточно ясно о том, какое безотрадное настроение охватывало поэта всякий раз, когда он начинал размышлять о своем настоящем.

Особенно печально был он настроен в самые последние годы своей жизни. Его предсмертная тоска всего яснее отразилась на его стихотворении ‘Моя Пери’, которое он сочинил в Карагаче, в Грузии, в 1838 году, то есть за год до кончины. Это единственное из всех его произведений, в котором он изменил своей любви к людям и жизни, почувствовал полное свое одиночество и с радостью готов был променять земную жизнь на любую воздушную отчизну. В сборнике его стихотворений эти мрачные строки — одни из самых грациозных.

Взгляни, утешь меня усладой мирных дум,

Степных небес заманчивая Пери,

Во мне грусть тихая сменила бурный шум,

Остался дым от пламенных поверий…

Теперь, топлю ли грусть в волнении людей,

Меня смешит их суетная радость,

Ищу я думою подернутых очей.

Люблю речей задумчивую сладость.

Меня тревожит смех дряхлеющих детей,

С усмешкою гляжу на них угрюмый,

Но жизнь моя цветет улыбкою твоей,

Твой ясный взор с моей сроднился думой.

О, Пери! улети со мною в небеса

В твою отчизну, где все негой веет,

Где тихо и светло, и времени коса

Пред цветом жизни цепенеет.

Как облако плывет в иной, прекрасный мир

И тает, просияв вечернею зарею,

Так полечу и я, растаю весь в эфир

И обовью тебя воздушной пеленою.

XVIII

Была и еще область чувств и ощущений, куда поэт спасался всякий раз, когда тягота действительности давала себя слишком чувствовать. Это были его личные воспоминания. Они в нем были так свежи, что перед ними бледнело настоящее.

Так много ценного, светлого и радостного было в этих воспоминаниях, что жизнь, которая хоть на мгновение могла дать человеку такую радость и такой свет, была в глазах поэта навсегда оправдана.

Одоевскому даровано было радостное безоблачное утро, и мы знаем, как оно было согрето материнской любовью. Любовь к покойнице, столь рано отлетевшей, Одоевский сочетал со своей любовью к людям:

Тебя уж нет, но я тобою

Еще дышу,

Туда, в лазурь, я за тобою

Спешу, спешу!

Когда же ласточкой взовьюсь я

В тот лучший мир,

Растаю и с тобой сольюсь я

В один эфир-

Чтоб с неба пасть росой жемчужной,

Алмазом слез

На бедный мир, где крестя дружно

С тобою нес.

Но на земле блеснув слезами,

Взовьюся вновь

Туда, где вечными зорями

Блестит любовь.

‘К отлетевшей’, 1828

Такое же глубокое чувство питал он и к своему отцу, которого, к счастью для себя, пережил, хотя всего лишь несколькими месяцами. Трудно найти более нежное стихотворение, чем то, с каким он обращался к отцу в 1836 году. Он писал ему:

Всю жизнь, остаток прежних сил,

Теперь в одно я чувство слил,

В любовь к тебе, отец мой нежный,

Чье сердце так еще тепло,

Хотя печальное чело

Давно покрылось тучей снежной.

Проснется ль тайный свод небес,

Заговорит ли дальний лес,

Иль золотой зашепчет колос —

В луне, в туманной выси гор

Всегда мне видится твой взор,

Везде мне слышится твой голос.

Когда ж об отчий твой порог

Пыль чуждую с иссохших ног

Стряхнет твой первенец- изгнанник!

Войдет — растает весь в любовь,

И небо в душу примет вновь,

И на земле не будет странник?

Нет, не входить мне в отчий дом

И не молиться мне с отцом

Перед домашнею иконой,

Не утешать его седин,

Не быть мне от забот, кручин

Его младенцев обороной!

‘Послание к отцу’, 1836

В раздумье над своей судьбой Одоевский спрашивал однажды Провиденье:

Зачем земли он путник был,

И ангел смерти и забвенья,

Крылом сметая поколенья,

Его коснуться позабыл?

Зачем мучительною тайной

Непостижимый жизни путь

Волнует трепетную грудь?

Как званый гость, или случайный,

Пришел он в этот чуждый мир,

Где скудно сердца наслажденье

И скорби с радостью смешенье

Томит как похоронный пир?

‘Элегия’, 1830

На этом похоронном пиру он имел, однако, друзей, которых любил искренно.

Дружба, мы знаем, не изменяла ему ни разу во всю его жизнь. Он был любимцем своих товарищей, Вениамином в их семье, и сколько счастливых минут эта дружба принесла ему! Когда один из товарищей привез ему привет от курганских ссыльных, он, чувствуя, какую волну до самозабвения радостных воспоминаний этот привет поднял в его сердце, писал им:

Так путники идут на богомолье

Сквозь огненно-песчаный океан,

И пальмы тень, студеных вод приволье

Манят их в даль… лишь сладостный обман

Чарует их, но их бодреют силы,

И далее проходит караван,

Забыв про зной пылающей могилы.

‘А.М. Янушкевичу’¹³⁹,1836

Кажется, что и любовь, в тесном смысле этого слова, была одной из тех красот мира, которыми Одоевский успел насладиться. Нам, впрочем, ничего не известно об его сердечных привязанностях, но в двух стихотворениях есть несомненный их отблеск, есть намек на счастье, которое могло бы осуществиться, если бы поэт нечаянно не умер заживо. Оба стихотворения написаны в очень минорном тоне, но в этих грустных словах заключена радость очарованья:

Еще твой образ светлоокий

Стоит и дышит предо мной,

Как в душу он запал глубоко!

Тревожит он ее покой.

Я помню грустную разлуку:

Ты мне на мой далекий путь,

Как старый друг, пожала руку

И мне сказала: ‘не забудь’!

Тебя я встретил на мгновенье,

На век расстался я с тобой!

И все — как сон! Ужель виденье —

Мечта души моей больной?

Но если только сновиденье

Играет бедною душой,

Кто даст мне сон без пробужденья?

Нет, лучше смерть и образ твой!

‘Мой непробудный сон’, 1827

Как носятся тучи за ветром осенним,

Я мыслью ношусь за тобою,

А встречусь — забьется в груди ретивое,

Как лист запоздалый на ветке.

Хотел бы — как небо в глубь синего моря —

Смотреть и смотреть тебе в очи!

Приветливой речи, как песни родимой

В изгнанье хотел бы послушать:

Но света в пространстве падучей звездою

Мелькнешь, ненаглядная, мимо —

И снова не видно, и снова тоскую,

Усталой душой сиротея.

‘К **’

Но ощущение сиротства не могло поколебать веры поэта в святость и силу любви: ему стоило только оглянуться, чтобы иметь перед глазами пример такой самоотверженной и ни перед чем не отступающей привязанности, и Одоевский преклонился перед подвигом тех жен и невест, которые последовали в Сибирь за своими избранными и мужьями. Об этих ‘ласточках’, которые прилетели в их тюрьму, этих ‘ангелах, низлетевших с лазури, небесных духах, видениях, одевших прозрачные земные пелены’, об этих ‘благих вестниках Провиденья’, которые каждый день садились у ограды их тюрьмы и умиротворяли их печали, поэт вспоминал с истинным умилением (‘Далекий путь’, 1831)¹⁴¹, (‘В альбом М.Н. Волконской’, 1829).

Одоевский мог вспомнить также с благодарностью и о чисто внешнем блеске жизни, который тешил его во дни его свободы. И из этого круга светского веселья он также не вынес ни одного неприятного воспоминания. Обычного, очень распространенного тогда глумления над пустотой и бессердечностью этого светского круга мы не находим в его стихах, мы встречаем, наоборот, редкую способность смотреть с высоты на внешние прикрасы жизни, смотреть на них философски, не гоняясь за ними, и не тоскуя о них, как тосковали нередко многие самые злые их обличители…

Вот в каких словах прощался поэт с этим вихрем веселья¹⁴²:

Открылся бал. Кружась, летели

Чета младая за четой,

Одежды роскошью блестели,

А лица — свежей красотой.

Усталый, из толпы я скрылся,

И жаркую склоня главу,

К окну в раздумьи прислонился

И загляделся на Неву.

Она покоилась, дремала,

В своих гранитных берегах,

И в тихих, сребрянных водах

Луна, купаясь, трепетала.

Стоял я долго, зал гремел…

Вдруг без размера полетел

За звуком звук. Я оглянулся,

Мороз по телу пробежал.

В душе мыслит красна девица:

‘Свет он мне в могильной тьме…

Встань, неси меня, метелица,

Занеси в его тюрьму!

Пусть, как птичка домовитая,

Прилечу и я к нему,

Притаюсь, людьми забытая’.

Свет меркнул… Весь огромный зал

Был полон остовов… четами

Сплетясь, толпясь, друг друга мча,

Обнявшись желтыми костями

Кружася, по полу стуча,

Они зал быстро облетали.

Лиц прелесть, станов красота,

С костей их все покровы спали,

Одно осталось: их уста,

Как прежде, все еще смеялись,

Но одинаков был у всех

Широких уст безгласный смех.

Глаза мои в толпе терялись:

Я никого не видел в ней:

Все были сходны, все смешались:

Плясало сборище костей.

‘Бал’, 1827

В этой пляске смертей нас не может не поразить ее философское спокойствие. В отличие от всех danses macabres в ней нет ни сатиры, ни злорадства: ясный, трезвый взгляд на тленность всего мирского, среди которого человек счастлив, если может сохранить улыбку. Этот безгласный смех пляшущих остовов — не насмешка над весельем мира, а как бы оправдание улыбки среди неизбежного крушения.

Когда живешь, окруженный могилами, как жил Одоевский, остается либо пожелать самому лечь скорее в землю — чего Одоевский никогда не желал, либо стремиться почерпнуть в этих гробах новые силы для подвига жизни — что наш поэт всегда и делал.

В одном очень интимном стихотворении (‘Два Образа’, 1832) поэт сам говорит вполне откровенно о том, чем для него в жизни были могилы.

В ранней юности, говорит он, предстали мне два образа, вечно ясные, слились они в созвездие над моим сумрачным путем, я возносился к ним с благодарной молитвой, следил их мирный свет и жаждал их огня, и каждая черта их светозарной красы западала мне в душу. В отливе их сияния передо мной открылся мир чудес, он цвел их лучами —

И жаждал я на все пролить их вдохновенье,

Блестящий ими путь сквозь бури провести…

Я в море бросился и бурное волненье

Пловца умчало вдаль по шумному пути.

Светились две звезды: я видел их сквозь тучи,

Я ими взор поил, но встал девятый вал,

На влажную главу подъял меня могучий,

Меня недвижного понес он и примчал —

И с пеной выбросил в могильную пустыню,

Что шаг — то гроб, на жизнь — ответной жизни нет,

Но я еще хранил души моей святыню,

Заветных образов небесный огнь и свет.

Но, наконец, померкло мое небо и обе звезды упали на камни двух могил. Они рассыпались и смешались с прахом, и слить их в живую полноту я теперь бессилен —

И только в памяти, как на плитах могилы,

Два имени горят: когда я их прочту,

Как струны задрожат все жизненные силы,

И вспомню я сквозь сон всю мира красоту.

То, что в этих стихах сказано о каких-то образах, земное имя которых от нас скрыто, можно отнести ко всем впечатлениям и образам, с которыми Одоевскому пришлось столкнуться в короткие дни его счастливой и вольной жизни. Все его воспоминания были кладбищем, и все светлые и радостные чувства и ощущения — могильными плитами, говорившими о прошлом, но зато о таком хорошем и красивом прошлом, что поэт ни разу не пожалел о том, что остается среди живых и что ему приходится скрашивать свои будни созерцанием раскинувшегося перед ним кладбища.

XIX

Можно спросить, однако, неужели декабрьского дня было недостаточно для того, чтобы отнять у этого человека всякую любовь к жизни и всякую охоту миролюбиво ею восхищаться? Неужели этот день, день страшного разочарования, не мог навсегда оставить в сердце человека осадок горечи и злости, достаточный, чтобы вызвать в нем не только осуждение переживаемой минуты, но вообще отрицательное отношение к самому процессу жизни, к ее радостям, благам и идеалам?

А между тем пессимистический взгляд на жизнь, на судьбу человека и на его нравственную стоимость был чужд всем декабристам, даже наиболее пострадавшим из них, конечно, за исключением тех, на которых несчастие так сильно подействовало, что их душевное равновесие было навсегда поколеблено. Как бы ни было тяжело их несчастие, они не переносили своей печали с почвы личных ощущений на почву историко-философских обобщений.

Такая устойчивость в миросозерцании вытекала из непоколебимой веры в правоту тех основных гуманных взглядов и тех общественных идеалов, которые заставили их стать в ряды недовольных, и история оправдала эту веру тем, что в шестидесятых годах выполнила часть намеченной ими программы, а в наши дни обещает выполнить и остальную. Катастрофа 14 декабря была в их глазах крушением боевого плана, но не отрицанием самого мотива борьбы, и этот роковой день не отозвался в их сердце ни колебанием уверенности в правоте их убеждений, ни подрывом доверия к нравственным силам человека вообще.

Кто был рожден для вдохновений

И мир в себе очаровал,

Но с юных лет пил желчь мучений

И в гробе заживо лежал,

Кто ядом облит был холодным

И с разрушительной тоской

Еще пылал огнем бесплодным

И порывался в мир душой,

Но порывался из могилы…

Тот жил! Он духом был борец:

Он, искусив все жизни силы,

Стяжал страдальческий венец.

‘Элегия’, 1830

— писал Одоевский в одной из своих элегий.

Эти слова — его эпитафия: так сжато и полно выражена в них вся сущность его внутренней жизни — а иной он не имел.

Поэтическое вдохновенье, как дар природы… любовь к миру и к людям… очарование красотой этого мира… пыл душевного огня, презирающий опасность… мимолетная улыбка свободы и счастья… живая могила… разрушительная тоска, и все-таки жизнь, жизнь, полная духовной борьбы… и над всем этим венец страдания…

Примечания

1. ‘Полное собрание стихотворений князя А.И. Одоевского’ собрал барон А.Е. Розен. — СПб., 1883. ‘Сочинения князя А.И. Одоевского с биографическим очерком и примечаниями, составленными М.Н. Мазаевым. Ежемесячное приложение к журналу ‘Север’ за июль 1893′. ‘Собрание стихотворений декабристов’. — Лейпциг, 1862, с. 7-44. Кроме кратких упоминаний в некоторых общих обзорах русской словесности А.И. Одоевскому посвящена статья А.Н. Сиротинина ‘Князь А.И. Одоевский. Биографический очерк’ // ‘Исторический вестник’, 1883, май. См. также: В.А. Тимирязев. ‘Пионеры просвещения в западной Сибири’ // ‘Исторический вестник’, 1896, том LXIV, с. 638-639.

2. Барон Розен ошибается, утверждая, что некоторые мелкие стихотворения Одоевского были напечатаны Пушкиным в ‘Литературной газете’. (А. Розен ‘В ссылку. Записки декабриста’. — М., 1900, с. 210). Единственное при жизни автора напечатанное стихотворение было ‘Сен Бернар’, которое Плетнев поместил в ‘Современнике’ 1838 года, (т. X, отд. III, с. 167).

3. Ср. М. Мазаев, XI.

4. Это был христианский идеализм, который выразился у Одоевского наиболее симпатичным образом. А. Пыпин ‘Общественное движение в России при Александре I’. — СПб., 1885, с. 456-457.

5. А. Розен ‘Стихотворения кн. А.И. Одоевского’. — СПб., 1883, с. 9,10.

6. ‘Государственный архив’ I. В., No 347. Дополнительные сведения об Одоевском имеются в нижеследующих делах этого архива: NoNo 62,113,192, 208, 217, 222 и 229.

7. Письмо к тетке (1836) из Иркутска // ‘Русский архив’, 1885,1, с. 130.

8. Из неизданных писем к В.Ф. Одоевскому, хранящихся в Имп. публичной библиотеке.

9. ‘Из переписки В.Ф. Одоевского’, 1821, 2/_Х. 1823, 23/_XII. // ‘Русская старина’, 1904, февраль, с. 372, 377. 10.1821 г. 10 октября — юнкер. 1822 г. 1 мая — эстандарт-юнкер. 1823 г. 23 февраля — корнет.

11. В корнеты он был произведен 23 февраля 1823 г.

12. Из неизданного письма 1822 г. 3/_VI из Великих Лук (Имп. публичная библиотека).

13. Из неизданного письма к В.Ф. Одоевскому, 1821, 24/_VIII (Имп. публичная библиотека).

14. ‘Из переписки В.Ф. Одоевского’, 1823, 2/_III //’Русская старина’, 1904, февраль, с. 376.

15. ‘Из переписки В.Ф. Одоевского’, 1821, 2/_X //’Русская старина’, 1904, февраль, с. 372.

16. В его письмах попадаются иногда очень милые остроты:

Лежачих не бьют, а особливо ослов, ты их тем заставишь только встать, чтобы снова лягаться. Береги свою желчь, ибо и ее можно употребить на что-нибудь путное в сей странной жизни.

17. Из неизданного письма 1824 г. (Имп. публичная библиотека). Смысл этих писем не совсем соответствует словам барона А. Розена, который говорит, что Одоевский был христианин с ‘философическими воззрениями Канта и Фихте’ (‘Полное собрание стихотворений А.И. Одоевского’. — СПб., 1883, с. 10). Одоевский был в значительной степени равнодушен к философии.

18. Вот это неизданное стихотворение: оно не из сильных (‘Из переписки В.Ф. Одоевского’, 1821, 5/_Х. // ‘Русская старина’, 1904, февраль, с. 373-374:

…сбросив бремя светских уз,

В крылатые часы отдохновенья,

С беспечностью любимца муз,

Питаю огнь воображенья

Мечтами лестными, цветами заблужденья.

Мечтаю иногда, что я поэт,

И лавра требую за плод забавы,

И дерзостным орлом лечу, куда зовет

Упрямая богиня славы:

Без заблужденья — счастья нет.

За мотыльком бежит дитя во след,

А я душой парю за призраком волшебным,

Но вдруг существенность жезлом враждебным

Разрушила мечты — и я уж не поэт!

Я не поэт! — и тщетные желанья

Дух юный отягчили мой!

Надежда робкая и грустны вспоминанья

Гостьми нежданными явились предо мной.

19. Генерал Раевский, под началом которого он служил на Кавказе, продиктовав свои реляции, присылал их обыкновенно рядовому Одоевскому для просмотра и поправок²⁰.

20. Из неизданного письма 1824 г. 19/_III (Имп. публичная библиотека).

21. ‘Воспитывался у моих родителей, — писал он в одном показании, — учители мои были: российского языка и словесности д. с. с. непременный секретарь Императорской российской академии Соколов, французского: Геро, Шопен, немецкого: Катерфельд, английского: Дайлинг, латинского: Белюстин, а потом Диц, греческого: Попов, истории и статистики: Арсеньев, (короткое время) и Диц, чистой математики Темясен, фортификации: Полевой и долговременной: Фарантов, физики: профессор Делош, законоучители: протоиереи Каменский и Мансветов’.

22. Из записок Н.И. Лорера // ‘Русский архив’, 1874, II, с. 646-647.

23. В письмах к В.Ф. Одоевскому // ‘Русская старина’, 1904, февраль, с. 371-378.

24. Хомяков уверял Одоевского, что он (Одоевский) вовсе не либерал, а только предпочитает единодержавию тиранство вооруженного меньшинства²⁵.

25. Prince de mon Бme — называл его А. Бестужев.

26. В. Лясковский ‘А.С. Хомяков’. — М., 1897, с. 12.

27. Письмо было писано, впрочем, при таких условиях, что принимать его всецело на веру невозможно. Каковы бы ни были, однако, эти условия, письмо могло бы быть мягче. ‘Брат Александр! — писал ему Грибоедов, — подкрепи тебя Бог! Я сюда прибыл на самое короткое время. Государь наградил меня щедро за мою службу. Бедный друг и брат! зачем ты так несчастлив?.. Осмелюсь ли предложить тебе утешение в нынешней судьбе твоей! Но есть оно для людей с умом и чувством. И в страдании заслуженном можно сделаться страдальцем почтенным. Есть внутренняя жизнь, нравственная и высокая, независимая от внешней. Утвердиться размышлением в правилах неизменных, сделаться в узах и в заточении лучшим, нежели в самой свободе, — вот подвиг, который тебе предлагаю… Кто завлек тебя в эту гибель? Ты был хотя моложе, но основательнее прочих. Не тебе бы к ним причитаться, а им у тебя уму и доброте сердца позаимствовать²⁸.

28. Он удерживал Грибоедова от излишнего увлечения закулисными Цирцеями. ‘А.С. Грибоедов’ // ‘Русская старина’, 1874, том X, с. 276, а также ‘Русский архив’, 1874, 1, с. 1537.

29. Бестужев одно время жил в квартире Одоевского, и к нему же на квартиру скоро приехал Кюхельбекер, это подало повод Каховскому сказать на допросе, что иногда для совещаний заговорщики собирались у Одоевского.

30. ‘Одоевский по пылкости своей сошелся более с Рылеевым и очень ревностно взялся за дело’, — показывал А. Бестужев.

31. В своих показаниях Одоевский отрицал этот факт.

32. Чего не было.

33. Одоевский отвергал это показание Бестужева.

34. Одоевский в произнесении этих слов также сначала не сознался и утверждал, вопреки истине, что он никогда не бывал на совещаниях общества, затем он признал, что слова действительно произносил, но настаивал на том, что на совещаниях никогда не был.

35. ‘Все же принятие в чем состоит? ‘Наш ли ты?’ — ‘Ваш!’ — шалость, конечно, противозаконная преступная сделалась по милости Рылеева ужасною’.

36. Цель общества, как Одоевский говорил Рынкевичу, было достижение представительного правления посредством распространения просвещения (?).

37. Несмотря на очную ставку Одоевский показывал, что не получал этой копии и не читал конституции.

38. А. Розен ‘Полное собрание стихотворений кн. А.И. Одоевского’. — СПб., 1883, с. 187 — 188.

39. ’14 декабря’ И. Пущина // ‘Всемирный вестник’, 1903, VI—VII, с. 229. Ср. Д. Завалишин ‘Записки’. — Мюнхен, 1904,1, с. 309.

40. ‘Собрание стихотворений декабристов’. — Лейпциг, 1862, с. 14-15.

41. М. Корф ‘Восшествие на престол Императора Николая I’. — СПб., 1857, с. 116.

42. У Одоевского при себе было два пистолета, один он уступил В. Кюхельбекеру. Одоевский должен был признать этот факт, хотя сначала отрицал его. Есть указание, что в пистолет, который он дал Кюхельбекеру, он насыпал песку, зная шальной нрав своего товарища.

43. Другое показание: ‘Я двадцать раз хотел уйти, но тут меня обнимали, целовали и, чтобы не показаться трусом, я остался, из дружбы также, сам не знаю отчего’.

44. Ср. ’14 декабря’ И. Пущина // ‘Всемирный вестник’, 1903, VI—VII, с. 235-237.

45. Шинель Одоевского, действительно, кто-то с него снял и затем в ней парадировал.

46. Н. Гастфрейнд ‘Кюхельбекер и Пущин в день 14 декабря 1825’. — СПб., 1901, с. 10, 14, 18.

47. Свою растерянность и отсутствие всякого замысла Одоевский пояснял в своих показаниях иногда умышленной и, вероятно, ложной бравадой. ‘Сменившись с дворцового караула, — писал он, — и присягнув, я возвратился домой, разделся и, надев сюртук, сначала я поехал в конфетную лавку, а потом зашел к Рылееву для того, чтобы посмеяться над его мечтаниями, ибо все было тихо, и я полагал, что уже все предположения его, все его надежды рушились. Он отвечал мне: ‘иди на Исаакиевскую площадь, посмотри еще: может быть, что и будет’. Я повторю, что в полки я поехал единственно из любопытства. Это должно быть согласно не только со всеми прочими показаниями, но оно явствует из самого дела. Если были какие-либо на кого возложены обязанности, то конечно не на меня, ибо они не могли на меня ни надеяться, ни полагаться’.

48. ‘Чебышев — человек достаточный, — пишет Одоевский в другом показании, — добрый, с которым я уже знаком года два, что я зашел к нему, то это по весьма естественному случаю. Когда начали толпу разгонять, я пошел по Галерной улице и поворотил в переулок. Потом, зная, что все окружено войсками, некуда было мне идти более, как через Неву. Я перешел ее, увидел, что отряд конной гвардии идет по Васильевской набережной. Чтобы не встретиться с ним, пошел я налево вдоль домов по тротуару, конная гвардия была уже очень близка. Я очутился близко от дома Чебышева и зашел к нему. Сперва стоял я в сенях и думал: идти ли мне или нет? Наконец, решился. Сперва я увидел одних его племянниц, которые были в большом страхе и расспрашивали меня. Я сел и почти ничего не отвечал. Потом вошел и сам Чебышев. ‘Ты откуда?’ Я скрепился духом, отвел его в другую комнату и сказал ему, что я замешан в этом безумном и преступном возмущении. Я употребил слово тогда ‘шалости’, но теперь не смею и повторить такое непристойное слово, когда дело идет о злодеяниях. ‘Тебе делать ничего иного, как идти отдать шпагу и просить прощения у Государя’. Я худо, очень худо сделал, что тотчас же не последовал совету этого доброго человека, но я был почти без памяти’.

49. Писатель А.А. Жандр, ‘родственницу которого Одоевский спас, вытащив ее из воды’. Рассказывали, что Жандр не выдал Одоевского явившимся к нему в дом сыщикам⁵⁰.

50. ‘Русская старина’, 1874, том X, с. 157.

51. И. Данилов. ‘Забытая писательница’ // ‘Исторический вестник’, 1900, июль, с. 198. Мордвинов здесь, очевидно, спутан с Ланским.

52. Schnitzler. ‘Histoire intime de la Russie’, I, с 248.

53. ‘Декабристы в рассказе помощника квартального’. — Берлин, 1903, с. 20-26. Рассказ этот перепечатан под заглавием ‘Из воспоминаний петербургского старожила’ в ‘Историческом вестнике’, 1904, январь.

54. ‘Записки князя Трубецкого’. — Лейпциг, 1874, с. 22.

55. ‘Записки М. Бестужева’ // ‘Русская старина’, 1870, 1, с. 274 (II издание).

56. Очень характерно, что такие показания он предполагал известными. Когда его потом спрашивали, кто убийца Милорадовича, то он высказал свои подозрения и готов был также повторить их на духу.

57. После этих слов вступления начинаются самые показания, с которыми мы уже знакомы.

58. Ср. рассказ о проруби.

59. Неподтвержденный факт. Слова, вероятно, продиктованы расстроенным воображением.

60. ‘И как увижу, — пишет он в другом показании, — Вашу снисходительность, то весь от чувств расстроюсь и половину забуду’.

61. Донесение комиссии о разрядах, с. 35.

62. Н. Басаргин ‘Записки’, с. 56.

63. А. Беляев ‘Воспоминания декабриста’, с. 204.

64. Жизнь декабристов в Чите и в Петровском заводе подробно рассказана по этим сведениям С. Максимовым ‘Сибирь и каторга’, III, гл. 2. Много архивных сведений дано в книге Дмитриева-Мамонова ‘Декабристы в Западной Сибири’.

65. Д. Завалишин ‘Записки’, II, с. 80-81,164.

66. А. Беляев ‘Воспоминания декабриста’, с. 212-213.

67. Д. Завалишин ‘Записки’, II, с. 86-87.

68. ‘К частоколу в разных местах виднелись дорожки, протоптанные стопами наших незабвенных добрых дам, — пишет Беляев. — Каждый день по несколько раз подходили они к скважинам, образуемым кривизнами частокола, чтобы поговорить с мужьями, пожать им руки, может быть, погрустить вместе, а может быть, и ободрить друг друга в перенесении наложенного тяжелого креста. Сколько горячих поцелуев любви, преданности, благодарности безграничной уносили эти ручки, протянутые сквозь частокол! Сколько, может быть, слез упало из прекрасных глаз этих юных страдалиц на протоптанную тропинку. Всю прелесть, всю поэзию этих посещений мы все чувствовали сердцем, а наш милый поэт Ал. Иванович Одоевский воспел их чуднозвучными и полными чувства стихами’⁶⁹.

69. А. Беляев ‘Воспоминания декабриста’, с. 231.

70. Существовала целая комиссия для выработки устава внутреннего управления этой ‘общиной’. В комиссии принимал участие и Одоевский⁷¹.

71. Д. Завалишин ‘Записки’, II, с. 225.

72. Одоевский был очень хороший музыкант.

73. Д. Завалишин ‘Записки’, II, с. 94, 95, 97.

74. Среди декабристов в Чите образовалось целое религиозное общество, которое называлось ‘конгрегация’. 0 нем, вероятно, и идет речь у Басаргина⁷⁵.

75. Ср. А Сиротинин. ‘Князь А.И. Одоевский’ // ‘Исторический вестник’, 1883, май, с. 400.

76. Н. Басаргин ‘Записки’, с. 86.

77. Д. Завалишин ‘Записки’, II, с. 103.

78. ‘Из записок Н.И. Лорера’ // ‘Русское богатство’, 1904, VII, с. 78-79.

79. Сам барон Розен пояснял своим товарищам личное освобождение крестьян Прибалтийских губерний из крепостной зависимости без наделов земли, без всяких выкупных договоров, но с общим правом приобретения земельной собственности по обоюдным соглашениям.

80. А. Розен ‘Полное собрание стихотворений А.И. Одоевского’, с. 10-12.

81. Одоевский сочинил в каземате даже целую грамматику русского языка⁸², и Розен хранил у себя основные правила этой грамматики, записанной рукой Одоевского⁸³. К собранию сочинений Одоевского Розен приложил письмо Александра Ивановича (очевидно, к князю Вяземскому, как утверждает Розен), из которого видно, что декабристы имели намерение издавать альманах ‘Зарница’ в пользу невольно заключенных и просили у столичных литераторов содействия⁸⁴. Письмо подписано Z.Z. но, судя по стилю и тону, едва ли принадлежит Одоевскому.

82. А. Беляев ‘Воспоминания декабриста’, с. 241.

83. А. Розен ‘Записки’. — Лейпциг, 1874, с. 230.

84. А. Розен. Стихотворения кн. А.И. Одоевского, с. 189.

85. А. Розен. Стихотворения кн. А.И. Одоевского, с. 7.

86. А. Розен ‘Записки’, с. 255.

87. А. Беляев ‘Записки декабриста’, с. 242.

88. Н. Басаргин ‘Записки’, с. 127.

89. Сведения о сибирской жизни Одоевского и переписка его отца с властями по вопросу о перемещении сына в разные города Сибири и о свидании с ним хранятся в Архиве III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии⁹⁰.

90. 1 экспедиция, No 61, часть 86.

91. Он располагал суммой в 1000 рублей ежегодно.

В 1833 году Одоевский пожелал помочь из своих денег трем товарищам, которые были выпущены на поселение и очень нуждались. Он просил своего дядю Ланского высылать ему ежегодно 6000 рублей и хотел 3000 рублей из этой суммы уделить товарищам. Дело о разрешении этой присылки дошло до Государя, который отказал в просьбе. Одоевскому было выставлено на вид, что по своему положению он имеет право получать лишь 1000 рублей ежегодно.

92. Инвентарь этого хозяйства сохранился по описи Волостного Головы, который ее составил, когда Одоевский покидал Елань и передавал барону Штейнгелю свое имущество. Опись довольно любопытна. Вот она, с сохранением орфографии оригинала.

Наименование имуществу.

Земли самим расчищенной — 1 ¹/₂ дес.

Земли нанятой у крестьян на разные сроки от 4 до 20 лет — 16 ¹/₂ дес.

Из них засеянных разным хлебом — 13 дес.

Дом деревянный с пристроенною горницею, отщекоторенную внутри — 1.

При нем амбар.

Скотников с поветами — 2.

Огород.

В горнице благословение Божие образ святителя Инокентия без оклада.

Мебели: картина масляными красками писанная в золотых рамах.

Другая гравированная в черных рамах с прозолот. по краям.

Столярной работы из березового дерева шкаф со стеклами.

Книжных шкафов — 2, ширмы, диван, кровать, бараметр.

Форто-пьяна (оставлена с тем чтобы зимою переслать).

Разных вещей: ложек серебренных — разливальная, хлебальных больших — 2, чайных — 2, поднос лаковый, чайник фарфоровый, чашек фарфоровых — 3 пары, скатерть, салфеток — 2, кофейная мельница, графин хрустальный, рюмок — 3, стакан, миска фаянцовая, тарелок глубоких — 2, тарелок мелких — 2. Блюдо.

Кухонной посуды: кастрюль больших — 1, малых — 1, сковород — 2, нож поварской, ухват, сковородник.

При доме: лошадей — 4, корова — 1, свиней — 4, из коих две прапали и одну убили. Коробок с 4 камнями уборными, телег — 3, сани — 1, дровень — 2, дрогов — 6, сох — 4, борон железных — 3, деревянная — 1, хомутов наборных — 1, простых — б, шлей — 5, недоуздков — 3, узд — 5, дуг — 2, топоров узких — 2, широких — 1, долот — 2, седелка железная — 1, серпов новых — б, старых — 3, кос новых — 4, старых — 3, горбуш — 2.

93. Иркутский генерал-губернатор подтверждал искренность раскаяния Одоевского и действительность его недуга. Письмо Одоевского было оставлено, однако, без производства.

94. Где князь Иван Одоевский бывал сам, когда командовал драгунским полком в Сибири.

95. Тяжело читать эти письма. Желая задобрить Бенкендорфа, князь Иван Одоевский не скупится на бранные слова по адресу товарищей своего сына, этих ‘мерзавцев’, которые его увлекли: он говорит, что стыдится сына и что и его следовало повесить, как тех ‘монстров’. Он восторженно отзывается об Императоре Николае, пишет, как он боялся, чтобы царь и Бенкендорф не простудились на смотру, выражает свой неописуемый восторг по поводу подавления польского восстания, поздравляет восторженно Бенкендорфа с графским титулом — и все это затем, чтобы в конце каждого письма напомнить о сыне и просить за него.

96. Дмитриев-Мамонов ‘Декабристы в Западной Сибири’, с. 135-136.

97. ‘Из записок Н.И. Лорера’ // ‘Русский архив’, 1874,1, с. 366-368.

98. Латинские слова в воспоминаниях Сатина опущены.

99. ‘Из воспоминаний Н.М. Сатина’ // ‘Почин’. — М., 1895, 243-244.

100.’Из автобиографических рассказов бывшего кавказского офицера’ // ‘Русский архив’, 1881, II, с. 231.

101. А. Розен ‘В ссылку’. — М., 1900, с. 208-209.

102. ‘Полярная звезда’, 1861, VI, с. 338 и след. Статья ‘Кавказские воды’.

103. Огарев и в стихах вспоминал своего друга: ‘Кого я глубоко любил,

Он — муж по твердости и нежный как ребенок,

Чей взор был милосерд и полон кротких сил,

Чей стих мне был как песнь серебряная звонок, —

В свои объятия меня он заключил,

И память мне хранит сердечное лобзанье,

Как брата старшего святое завещанье’.

104. А. Беляев ‘Записки декабриста’, с. 413.

105. ‘Из записок Н.И. Лорера’ // ‘Русский архив’, 1874, II, с. 646-647.

106. А. Розен ‘Стихотворения кн. А.И. Одоевского’, с. 192-193.

107. ‘Из записок Н.И. Лорера’ // ‘Русский архив’, 1874, II, с. 649-650.

108. ‘Воспоминания Г.И. Филипсона’. — М., 1885, с. 202-204.

109. ‘Воспоминания Г.И. Филипсона’. — М., 1885. 202-204.

110. А. Розен ‘Стихотворения кн. А.И. Одоевского’, с. 17,18.

111. ‘Воспоминания Г.И. Филипсона’, с. 202-204.

112. ‘Из записок Н.И. Лорера’ // ‘Русский архив’, 1874, II, с. 651.

113. А. Розен ‘Стихотворения кн. А.И. Одоевского’, с. 19, 20.

114. П. Каратыгин ‘Воспоминания’ // ‘Русская старина’, 1875, том XII, с. 736.

115. А. Розен ‘Стихотворения кн. А.И. Одоевского’, с. 9.

116. Н. Гастфрейнд ‘Кюхельбекер и Пущин’, с. 36.

117. Роман ‘Село Михайловское или помещик XVIII столетия’ был написан в 1828-1836 годах, но по цензурным условиям увидел свет лишь в 1866 году. Три главных действующих лица этого романа: Заринский, Ильменев и Рузин списаны — как утверждают близкие знакомые автора — с князя Одоевского, Рылеева и Грибоедова. Действие рассказа происходит в XVIII веке, в кругу старой помещичьей жизни и вертится главным образом вокруг разных любовных интриг, описанных и развитых в стиле старых романов ‘с приключениями’. Автор подражал, очевидно, Вальтер Скотту, но не вполне удачно. Рассказ страшно растянут (4 тома) и полон совсем невероятных драматических положений. Роман имеет, впрочем, и свои достоинства (которые заставили Пушкина похвалить его, когда он прочел первые главы в рукописи). Несмотря на все невероятности интриги (даже мертвые воскресают), рассказ в некоторых своих частях правдив и реален. Хороши, например, описания быта духовенства высшего и низшего (в литературе 30-х годов нет этим описаниям параллели — в чем их большая ценность) и очень правдивы рассказы о разных помещичьих насилиях над крестьянами (эти страницы и сделали невозможным появление романа в печати). Нужно отметить, что во всем ходе рассказа нет решительно ничего схожего с историей декабрьского происшествия или с историей жизни того или другого декабриста¹¹⁸.

118. И. Данилов. ‘Забытая писательница’ // ‘Исторический Вестник’, II, 1900, июль, с. 193-205.

119. ‘Село Михайловское’. — СПб., 186 51, 53, 55, 57, 60, 65, 207, 208, 227, II, 134, 213, III, 4, 7, 10, 213, 223.

120. А. Розен ‘Записки’, 1870. — Лейпциг, с. 364.

121. А. Розен ‘Записки’, с. 260.

122. А. Беляев ‘Воспоминания декабриста’, с. 206.

123. Из Пятигорска // ‘Русская старина’, 1904, июль, с. 161.

124. С Д.В. Веневитиновым Одоевский первый и единственный раз встретился в 1824 году на балу у графа Апраксина. Веневитинов произвел на Одоевского глубокое впечатление своей ‘меланхолией, полной грусти улыбкой и иронией’. Стихи Веневитинова Одоевский ценил высоко за их ‘глубокое чувство, столь редко встречающееся в русских стихотворениях’.

125. ‘0 трагедии Венцеслава, сочинение Ротру, переделанной г. Жандром’ // ‘Сын отечества’, 1825, т. XCIX и ‘Перечень из писем к издателям ‘Сына отечества’ из Москвы’ // ‘Сын отечества’, 1825, т. CII.

126. Первая, вторая и четвертая части поэмы сохранились: третью потерял Беляев. В ней был заговор Давида о погублении Василька, вступление Василька с дружиной в Киев, посещение ими храма, раздача милостыни, наконец, явление Василька во дворец к Святополку, его арест и отправление за город // ‘Русская старина’, 1882, XXXIV, с. 564.

127. ‘Собрание стихотворений декабристов’. — Лейпциг, 1862, с. 32.

128. Д. Завалишин ‘Записки’, II, с. 145,149.

129. Вот это стихотворение:

Недвижимы, как мертвые в гробах,

Невольно мы в болезненных сердцах

Хороним чувств привычные порывы,

Но их объял еще не вечный сон,

Еще струна издаст бывалый звон —

Она дрожит — еще мы живы!

Едва дошел с далеких берегов

Небесный звук спадающих оков

И вздрогнули в сердцах живые струны —

Все чувства вдруг в созвучие слились…

Нет, струны в них еще не порвались!

Еще, друзья, мы сердцем юны!

И в ком оно от чувств не задрожит?

Вы слышите: на Висле брань кипит! —

Там с Русью лях воюет за свободу

И в шуме битв поет за упокой

Несчастных жертв, проливших луч святой

В спасенье русскому народу.

Мы братья их! Святые имена

Еще горят в душе: она полна

Их образов, и мыслей, и страданий.

В их имени таится чудный звук:

В нас будит он всю грусть минувших мук,

Всю цепь возвышенных мечтаний.

Нет, в нас еще не гаснут их мечты!

У нас в сердца их врезаны черты,

Как имена в надгробный камень.

Лишь вспыхнет огнь во глубине сердец,

Пять жертв встают пред нами, как венец,

Вкруг выи вьется синий пламень…

Сей огнь пожжет чело их палачей,

Когда пред суд властителя царей

И палачи и жертвы станут рядом…

Да судит Бог!.. А нас, мои друзья,

Пускай утешит мирная кутья

Своим таинственным обрядом¹³⁰.

1831

130. ‘Собрание стихотворений декабристов’. — Лейпциг, 1862, с. 35-36.

131. Оно ходило по рукам в массе списков¹³².

132. Один список был прислан в редакцию ‘Русской старины’ крестьянином Самсоновым // ‘Русская старина’, 1875, IX, с. 47.

133. В особенности Завалишин, который говорил, что Одоевский раньше наделял царское семейство язвительными эпитетами, а затем написал это стихотворение. Д. Завалишин ‘Декабристы’ // ‘Русский Вестник’, 1884, II, с. 856-857.

134. А. Розен ‘Записки’. — Лейпциг, с. 364.

135. ‘Следует заметить, — справедливо указывает Н. Мазаев, — что эта милость коснулась не одного Одоевского, а одновременно и других декабристов, находившихся с ним в одном разряде’¹³⁶.

136. М. Мазаев »Стихотворения’ кн. А.И. Одоевского’, IX.

137. Перечитывая через год это стихотворение в списке барона Розена, Одоевский прибавил следующие строки:

‘И что не мерзлый ров, не снеговой увал

Нас мирно подарят последним новосельем,

Но кровью жаркою обрызганный чакал

Гостей бездомных прах разбросит по ущельям?¹³⁸

138. М. Мазаев ‘Стихотворения’ кн. А.И. Одоевского’, 71.

139. С А.М. Янушкевичем Одоевский познакомился в Ишиме. Янушкевич, польский патриот, человек очень образованный и много путешествовавший, был сослан в Сибирь за антиправительственную агитацию. С Одоевским в Ишиме он поделился той кипарисной веткой, которую сорвал в Италии на могиле Лауры, и Одоевский отблагодарил его в трогательном стихотворении ‘А.М. Янушкевичу, разделившему со мною ветку с могилы Лауры’¹⁴⁰.

140. ‘Из записок Н.И. Лорера’ // ‘Русский архив’, 1874, 1, с. 363-364.

141. ‘С другом любо и в тюрьме!’

В душе мыслит красна девица

‘Светом мне в могильной тьме…

Встань, неси меня, метелица,

Занеси в его тюрьму!

Пусть, как птичка домовитая,

Прилечу и я к нему,

Притаюсь, людьми забытая’.

142. Он сложил это стихотворение, когда ночью на пути в Сибирь он проезжал мимо дома князя Кочубея, где в тот вечер был блестящий бал.

Князь Александр Иванович Одоевский

Примечания

Читайте также: