— Люблю ли я его? думала княгиня, смотрясь въ высокое зеркало и поправляя цвты своей прически.— Люблю ли я его? Когда онъ смотритъ на меня умоляющимъ взоромъ, мн кажется, что въ сердц моемъ длается что-то странное.
— Дуняша, булавку!.. Мн кажется, что на плать эта складка не съ той стороны. Приколи поскоре… Поскоре, Дуняша! Какая ты неловкая!
— Онъ не дуренъ, продолжала думать княгиня… Онъ молодъ еще… Онъ влюбленъ… Влюбленъ ли онъ въ-самомъ-дл, или только притворяется? Мужчины такіе гадкіе… Дуняша, дай мн перчатки… Съ ними надо быть такъ осторожной… Дуняша, дай мн веръ… Бдныя женщины!— Говорятъ, что Чудинъ влюбленъ въ баронессу… Она отъ него безъ ума… Зачмъ же мн это досадно? Мн до Чудина нтъ никакого дла… Дуняша, подай мн браслеты.
За дверью раздался голосъ.
— Двнадцатый часъ… хать пора.
Въ комнату вошелъ князь — мужъ, какъ вс мужья: довольно-скучный человкъ, наружности приличной, нрава безтолковаго, капризный для пустяковъ, равнодушный для важныхъ случаевъ жизни. Онъ благосклонно смотрлъ на обожателей своей жены, но былъ неумолимъ по части визитовъ, приглашеній и свтскихъ законовъ. Въ общественномъ значеніи онъ былъ каммергеръ, игралъ въ большую игру, но не имлъ достаточнаго состоянія, чтобъ жить открыто. Это составляло главное несчастіе его жизни… Два-три раза въ годъ давалъ онъ, правда, щегольскіе обиды съ страшнымъ изобиліемъ трюфелей и столовыми бронзовыми украшеніями, но тмъ ограничивались его пріемы. Домашній штатъ поглощалъ съ излишкомъ годовой доходъ, впрочемъ, все у него было какъ-нельзя-боле прилично: гостиная была обита штофомъ, въ передней звало достаточное число слугъ, экипажъ былъ у него удовлетворительный, лошади хотя и некрасивыя, зато сбруя на нихъ сверкала настоящимъ серебромъ. Князь былъ человкъ недурной, но съ дурными привычками,— человкъ неглупый, но съ глупыми слабостями, — человкъ души не подлой, но съ подлымъ образомъ мыслей. Такихъ людей много бываетъ на свт.
Княгиня бросила послдній взглядъ въ зеркало, повернулась на об стороны, осталась довольна и, не обращая особаго вниманія на нетерпніе своего супруга, объявила, напяливая перчатки, что она готова.
Свтская чета спустилась по ковру лстницы. Княгиня бережно сла въ карету, чтобъ не измять своего платья. Князь развалился настоящимъ медвдемъ. Кучеру велно хать къ какому-то генералу. Въ карет царствовало глубокое молчаніе… Княгиня думала о немъ и о многихъ другихъ. Князь ни о чемъ не думалъ.
Но кто же онъ?… спроситъ читатель. Онъ, разумется, щеголь, хотя и не очень-богатъ и вовсе не знатенъ. Но онъ не дуренъ собой и кром того немного-глупъ, что вовсе не мшаетъ его свтскимъ успхамъ. Это придаетъ ему, напротивъ, какую-то пріятность, какое-то неизмнное самодовольствіе. Люди, проникнутые чувствомъ своего достоинства, внушаютъ какое-то невольное къ себ уваженіе. Трепетный юноша, съ неистощимымъ запасомъ поэзіи и чистыхъ душевныхъ качествъ, никогда не понравится свтской женщин, прежде всего требующей нахальныхъ взоровъ и рзкихъ выраженій.
Онъ былъ адъютантомъ. Онъ танцовалъ хорошо, ловко катался съ англійскихъ горъ, не боялся простуды на гулянь, здилъ хорошо верхомъ, на маскарадахъ никогда не оставался одинъ. Актриссы приглашали его на свои балы, съ платою двадцати-пяти рублей за входъ. На этихъ балахъ онъ танцовалъ очень-удачно запрещенную кадриль и полькировалъ вс возможныя польки. Впрочемъ, онъ былъ во всхъ отношеніяхъ милый малой: умлъ выпить съ пріятелями, игралъ въ карты при случа, длалъ долги, покупалъ мбель у Гамбса, обдалъ у Сен-Жоржа, и любилъ большой свтъ, что теперь рдкость между молодыми людьми.
Въ большомъ свтъ встртилъ онъ княгиню. Отъ нечего-длать онъ началъ за нею волочиться. Отъ нечего-длать она начала съ нимъ кокетничать. Княгиня еще не знала, будетъ ли она любить его, или нтъ, но ей уже хотлось, чтобъ вс думали, что она его любить. Боле всего ей хотлось заставить о себ говорить. Она боялась забвенія, равнодушія общества. Она хотла непремнно оставаться всегда на первомъ план, откуда недостатокъ богатства сгонялъ ее безпощадно. Къ-тому же, ей было скучно дома. Занятій у ней не было, цли въ жизни не имлось. Волненія мнимой любви, негодованіе за злые толки могли разнообразить ея внутреннюю жизнь. Она обратилась къ адъютанту. Адъютантъ, котораго звали Миловидовымъ, или Любскимъ, или Бездомовымъ, — пожалуй хоть Бездомовымъ, — разумется, не отказался прослыть утшителемъ хорошенькой женщины.
Между ними заключилось какое-то невыговореиное условіе. На всхъ вечерахъ, гд они видлись, они всегда находили средство уединяться вдвоемъ или въ уголк гостиной, или даже въ особой комнат. Старыя двушки поглядывали на нихъ съ завистью, молодые люди проходили мимо ихъ съ улыбкой. Строгія матушки, забывшія про молодость, вопили, глядя на нихъ, о безнравственности нашихъ временъ. Никто не прерывалъ ихъ бесды. Каждый обходилъ ихъ осторожно по долгу свтской учтивости. Они говорили шопотомъ. Княгиня иногда вздыхала и глядла съ чувствомъ на потолокъ и люстру. Адъютантъ опускалъ голову. Можно было подумать, что тутъ ршалась ихъ судьба. Однакоже, судьба ихъ вовсе тутъ не ршалась. Они говорили о самыхъ обыкновенныхъ предметахъ — о балахъ, о польк, о парад, всего чаще объ опер, говорили также, что женщины лучше мужчинъ, а мужчины лучше женщинъ, что настоящая любовь не существуетъ, что на двор холодно… и о прочихъ подобныхъ новостяхъ. Кто бы ихъ подслушалъ, никакъ не могъ бы понять, зачмъ они немилосердо принуждаютъ себя къ такой безсмысленной болтовн… чего хотятъ они… къ чему они изъ кожи лзутъ, чтобъ привлечь общее вниманіе. Кого обманываютъ они? Надъ кмъ смются? Кому неизвстно, что любовь истинная боится шума и бгаетъ отъ свидтелей? Имъ, вроятно, самимъ иногда становилось смшно, когда они настроивали съ такой упорностью свои чувства на нжность, что въ душ ихъ было такъ пусто, на сердц такъ холодно… Не смотря на то, они продолжали свою игру, и куда появлялась княгиня, туда являлся и адъютантъ. Многіе притворно жалли о княз, многіе завидовали адъютанту… дв двушки-невсты даже возненавидли княгиню. Чужое счастье, хоть и наружное, досадно, но оно длается нестерпимо, когда задваетъ наши личные замыслы.
Пока княгиня одвалась къ вечеру, адъютантъ, съ своей стороны, душился и охорашивался передъ зеркаломъ, и маленькая его карета подъхала къ крыльцу генерала***, вслдъ за княжескимъ экипажемъ.
I. Раутъ.
Есть дома въ петербургскомъ большомъ свт, которые вошли нкоторымъ образомъ въ обязанность: въ нихъ никому не бываетъ ни пріятно, ни весело, хозяевамъ надоли гости, гостямъ надоли хозяева, — и, не смотря на то, никто не сметъ отдлаться отъ утомительнаго долга, составляющаго нчто въ род особой службы: всякій членъ свтскаго клуба стремится, скрпя сердце, въ извстный день недли потолкаться да позвать въ эти тяжелые дома. Къ-тому жь, они не отличаются ни убранствомъ, ни пышностью, напротивъ… Но они вошли въ привычку, сдлались принадлежностью общества, установились настоящимъ закономъ.
Къ числу такихъ петербургскихъ наказаній принадлежалъ и домъ генерала, куда княгиня отправилась на вечеръ. Въ комнатахъ было, противъ принятаго обыкновенія, довольно-темно. Въ одномъ углу сидла нахмуренная хозяйка съ нкоторыми вельможами и двумя старухами въ токахъ. Въ другомъ — возсдали молодые люди въ черныхъ фракахъ около разряженныхъ нашихъ львицъ. Каждая изъ нихъ сидла отдльно, окруженная собственнымъ причтомъ, играла стариннымъ веромъ, бросала на стороны улыбки и взгляды, и съ немалымъ трудомъ поддерживала безцвтный, чахоточный разговоръ. По условленной привычк, было нестерпимо-скучно. Щеголи усиливались казаться влюбленными, офиціанты важно разносили чай, старики занимались картами, воздухъ былъ удушливъ, вечеръ длился какъ-то нехотя… Вдругъ между бесдующими сдлалось едва-замтное движеніе. Въ гостиную вошла княгиня въ сопровожденіи своего мужа. Высокая, стройная, съ темно-голубыми глазами, съ свтло-блокурыми локонами, немного-подрумяненная, княгиня была еще очень-хороша. Она вошла не слишкомъ-смло, не слишкомъ-робко, протянула хозяйк руку, улыбаясь кивнула головой на об стороны и сла на первое попавшееся ей мсто, гд тотчасъ же начала съ подсвшимъ къ ней иностранцемъ занимательный разговоръ о петербургскомъ климат. При этомъ разговор, разумется, не было забыто небо Италіи, отъ котораго перешли уже прямо къ итальянской оперъ.
Вс присутствующіе окинули княгиню съ ногъ до головы съ какой-то недоброжелательной учтивостью.
— Какая хорошенькая женщина эта княгиня! сказала жеманно-фантастически-разряженная баронеса Г., съ видомъ самаго лицемрнаго восторга.
— Да, гд же ея адъютантъ? продолжалъ небрежно-возсдавшій подл баронессы князкъ.
Въ эту минуту, вошелъ въ гостиную Бездомовъ.
Князкъ и баронесса взглянули другъ на друга и улыбнулись,
Баронесса сдлала какую-то гриммасу и съ довольнымъ видомъ начала помахивать веромъ.
— Какіе вы злые! сказала она.— Мужчины всегда готовы произнести приговоръ надъ бдной женщиной. А кто знаетъ? можетъ-быть, она и не такъ виновата, можетъ-быть, она не нашла въ супружеств того, чего ожидала, можетъ-быть, сердце ея ищетъ симпатіи въ жизни…
Князкъ отвчалъ:
— Помилуйте!.. я никогда не укоряю женщинъ за ихъ слабости… Напротивъ, я всегда…
— Замтили ли вы, прервала его баронесса:— сколько сегодня блыхъ галстуховъ? Я думаю, черные совсмъ исчезнутъ. Какъ вы думаете?
— Нтъ-съ, черные галстухи останутся. Люди съ желтыми лицами никогда на блые галстухи не ршатся.
— Да если вс будутъ носить?
— Не будутъ. Съ блымъ галстухомъ какъ-то похоже на офиціанта… а впрочемъ… можетъ-быть.
Тутъ подошелъ къ баронесс какой-то пріятный баринъ и началъ съ нею разговоръ.
— Здравствуйте… Вы здоровы?
— Очень-благодарна, вы изъ оперы?
— Нтъ, сегодня не былъ. Я не люблю ‘Донъ-Жуана’. Такая скучная музыка!
— Устарла немного… Однакожь очень-хороша.
— Можетъ-быть… я не знатокъ… А вы были?
— Нтъ, тоже не была. Ныньче не мой день. Вамъ кто боле нравится: Віардо или Кастелланъ?
— Разумется, Кастелланъ. У нея такой пріятный голосъ… а Віардо поетъ ршительно фальшиво.
— Ну, этого нельзя сказать.
— Впрочемъ, я плохой судья. Я зжу въ театръ, чтобъ видть, а не для того, чтобъ слушать.
Пріятный баринъ поправилъ тутъ галстухъ и остался очень-доволенъ своей фразой. Посл этого, онъ немного подумалъ, но уже ршительно не нашелъ ничего удачнаго, и потому отправился съ новыми поклонами къ небольшому кружку молодыхъ двушекъ, чинно скучавшихъ одна подл другой. Черезъ полчаса, княгиня сидла уже гд-то въ уголку съ своимъ присяжнымъ поклонникомъ. Случившіяся около нихъ лица отошли тотъ же часъ, чтобъ не помшать ихъ разговору.
Княгиня казалась задумчива. Адъютантъ казался встревоженъ. Они говорили вполголоса.
— Скажите, пожалуйста, правда ли, что Чудинъ поссорился съ баронессой?
— Не слыхалъ…
— Я терпть не могу этого Чудина. Онъ такъ, кажется, доволенъ своей особой… Онъ увренъ, что вс женщины должны быть влюблены въ него. Онъ такой дерзкій… Терпть его не могу…
Тутъ княгиня остановилась и снова пріятно улыбнулась.
Подлъ нея стоялъ Чудинъ съ видомъ почтительно-насмшливымъ. Онъ былъ высокаго роста, собою недуренъ, одтъ съ большимъ вкусомъ, то-есть весьма-просто, однако видно было, что черный фракъ его былъ сшить въ Лондон, что блый жилетъ не надвался два раза, черный его галстухъ, мастерски-сложенный, былъ приколотъ булавкою съ небольшой жемчужиной, отмнной воды. Въ движеніяхъ Чудина была замтна какая-то грустная небрежность, что-то недовольное и усталое. По разсянному его взору можно было замтить, что онъ глядлъ на свтъ, какъ на продолжительный фарсъ, который сначала смшонъ, а потомъ становится несносенъ
Адъютантъ взглянулъ на него съ неудовольствіемъ и пошелъ, закручивая усы, посмотрть за карточными столами, хотя самъ игры и не понималъ.
Княгиня и Чудинъ остались вдвоемъ. Она ожидала какого-нибудь привтствія. Онъ спокойно расположился на мягкихъ креслахъ и мало-по-малу до того задумался, что забылъ княгиню и раутъ и началъ блуждать мыслію Богъ-знаетъ гд…
Княгиня разсмялась.
— Какъ вы разсяны сегодня! сказала она.
Чудинъ очнулся…
— Извините… я задумался.
— О чемъ, если смю спросить?
— Объ васъ, разумется.
— Хорошо же вы обо мн думаете. Вы глядли прямо въ каминъ.
— Я нарочно не глядлъ на васъ, чтобъ лучше объ васъ думать…
Княгиня продолжала смяться.
— Что же вы обо мн думали?
— Во-первыхъ, что вы прекрасны.
— Не говорите вздора.
— Во-вторыхъ, что я нахожу, что вы прекрасны.
— Берегитесь. Здсь есть дамы, которыя могли бы услышать.
— Не боитесь. Тутъ дло идетъ вовсе не о признаніи. Вы хоть кому голову вскружите — это безспорно, да я, къ-несчастію, любить разучился.
— Право?
— Къ-тому же, я никогда не умлъ любить зимой, при свчахъ. Я нахожу, что для любви первыя условія — лто и солнце.
Чудинъ снова задумался.
Княгиня слегка вздохнула.
— И вы точно не можете любить?
— Да кого же прикажете?
— Помилуйте… у насъ столько хорошенькихъ женщинъ!
— Точно… хотя и не такъ много. Да вотъ бда: я ихъ всхъ знаю наизустъ… я ихъ слишкомъ-хорошо знаю. Я могу вамъ разсказать исторію каждой съ колыбели до настоящей минуты.
— Да вы опасный человкъ!
— Я человкъ разсянный, а потому вижу то, чего другіе не видятъ. Сверхъ-того, я человкъ праздный, а такъ-какъ въ моемъ сердц читать нечего, то я стараюсь читать въ чужихъ.
— И всегда удачно?
— Это трудно сказать. Есть сердца, въ которыхъ читать нечего, иныя просто блая бумага, другія — приходо-расходныя книги, третьи — формулярные списки… Но есть сердца, которыя заслуживаютъ особаго вниманія и изученія.
— Чьи же, на-примръ?
— Да, на-примръ, хоть ваше.
Княгиня снова разсмялась.
— Помилуйте, да вы меня вовсе не знаете!
— Напротивъ. Я васъ очень-хорошо знаю.
— Не можетъ быть!
— Могу васъ уврить.
— Да я начинаю васъ бояться! Вы ужасный человкъ! Пожалуйста, опишите мой характеръ…
— Зачмъ?
— Мн бы хотлось знать, точно ли вы отгадали… Пожалуйста, скажите, что вы обо мн думаете?
— Не смю, право…
— Что жь, я разв такая дурная?
Княгиня взглянула на Чудина съ такой очаровательной улыбкой, что душа его невольно растаяла на одно мгновеніе.
Но онъ тотчасъ же оправился.
— Вы не будете сердиться?
— Общаюсь.
— И позволите говорить съ полной откровенностью?
— Съ полной откровенностью.
— Исполняю вашу волю. Душа у васъ добрая, умъ лнивый, сердце нетронутое. Вы хотли бы любить, да не умете. Въ васъ нтъ ни ршимости добродтели, ни ршимости порока. Образъ вашихъ мыслей довольно-развращенный, вы съ жалкой стороны смотрите на чувство и на жизнь. Вы любите, чтобъ за вами волочились… Но у васъ всегда готова на устахъ фраза о законахъ свта и супружества. Такъ зачмъ же вы требуете обожаній, и ищете ихъ съ такой упорностью? Вы разсчитываете, до чего дойдетъ ваша нжность, слдовательно, въ васъ нтъ никакой нжности. Вы опредляете заране огонь вашего взора, значеніе вашихъ словъ, слдовательно, въ васъ нтъ того высокаго порыва, который одинъ могъ бы, хоть нкоторымъ образомъ, извинить минутное заблужденіе. Вы тратите на мелочь сокровища вашего сердца… Вы боитесь всего, княгиня, слдовательно, вы никогда не испытали любви, потому-что любовь ничего не боится. Вамъ просто скучно, какъ скучно мн, какъ скучно всмъ здсь… Мужа вы своего не любите, во-первыхъ, потому-что онъ вашъ мужъ, вовторыхъ, потому что онъ въ-самомъ-дл человкъ невеселый. Француза прошлогодняго вы не любили, потому-что боялись его боле всхъ. Бездомова вы тоже не любите… но оставляете его при себ, потому-что онъ малый смирный, танцуетъ ловко и отлично вызжаетъ вашихъ лошадей.
Съ этими словами, Чудинъ всталъ съ своего мста, почтительно поклонился и подошелъ къ баронесс, которая нсколько разъ съ безпокойствомъ поглядывала въ ихъ сторону.
— Странный человкъ! подумала княгиня.
II. Чудинъ.
И въ-самомъ-длъ, Чудипъ былъ странный человкъ. Онъ отъ того быль несчастливъ, что все имлъ, чтобъ быть счастливымъ. Природа щедро надлила его своими дарами. Здоровье, первое житейское благо, никогда ему не измняло. Онъ былъ уменъ, ловокъ, пріятной наружности, силы почти исполинской, знатнаго рода, независимъ и чрезвычайно-богатъ. Нрава онъ былъ кроткаго, независтливъ, потому-что завидовать ему было почему, нечестолюбивъ, потому-что ему ничего не приходилось желать.
Его всегда выставляли въ примръ земнаго благополучія, и это надодало ему до крайности. Онъ былъ похожъ на того объвшагося Англичанина, который такъ чистосердечно завидовалъ судьб попавшагося ему нищаго, по той странной причин, что нищій трое сутокъ ничего не лъ.
Чудина безмрно огорчало то, что онъ лишенъ былъ лишеній. Ему никогда не приходилось пожелать чего-нибудь хорошенько. Все ему удавалось, и отъ-того онъ не желалъ ничего, сдлался холоденъ и равнодушенъ. Дтство его было завалено игрушками всякаго рода, такъ-что онъ съ ранней поры ничему цны не зналъ. Онъ учился недурно, потому-что могъ бы вовсе не учиться. Онъ выучился и музык и живописи, но какъ-то невзначай, и не понялъ ихъ высокаго значенія, ихъ успокоительной отрады. Въ жизни все было для него уже готово… Онъ не понималъ необходимости труда, который одинъ только можетъ опредлить существованіе человка.
Чудинъ, показавшись въ большой свтъ, съ перваго шага и безпрекословно занялъ между молодыми людьми первое мсто. Свтскія женщины явно враждовали изъ-за него. Значительные взоры, трепетныя признанія, вс выдумки кокетства расточались предъ нимъ въ страшномъ изобиліи. Это сперва польстило его самолюбію, потомъ надоло, и наконецъ опротивло, Онъ ухалъ за границу, гд прожилъ нсколько лтъ. Тамъ велъ онъ жизнь разсянную, свтскую, необдуманную, посл которой, кром усталости, ему ничего не осталось. Онъ зналъ наизустъ всю англійскую знать, и внскій Пратеръ, и парижскія удовольствія. И все это ему также, наконецъ, наскучило, — и вдругъ онъ возвратился въ Петербургъ, гд уже начинали о немъ забывать.
Однако онъ привезъ съ собой одно теплое, свтлое воспоминаніе, которое какъ-то не шло къ его очерстввшей природ.
Однажды, — это было въ Рим, — онъ пошелъ въ прекрасную лунную ночь погулять по развалинамъ Колизея. Долго сидлъ онъ на какомъ-то обломк и смотрлъ съ тихимъ восхищеніемъ на громадный амфитеатръ. Широкія тни косо ложились вдоль огромныхъ аркадъ, которыя казались окнами въ вчность… Синее итальянское небо проглядывало кое-гд между скважинъ и раскидывалось легкимъ куполомъ надъ исполинскимъ созданіемъ человка. Надъ огромнымъ полукругомъ, блдко освщеннымъ луной, рисовался черной тнью большой деревянный крестъ, у подножія котораго два человка на колняхъ казались двумя чрными точками.
Нигд человкъ не отдыхаетъ такъ отъ жизни, какъ въ Рим. Вс мелочи, вс вздорныя суеты исчезаютъ передъ могильнымъ величіемъ ‘вчнаго города’. Въ Рим какъ-то совстно говорить о себ, обдумывать какіе-нибудь ребяческіе замыслы. Тамъ геній только можетъ назваться человкомъ, а обыкновенные люди исчезаютъ въ присутствіи вковъ.
И Чудову было какъ-то пріятно погружаться въ свое ничтожество посл своей глупой, мишурной жизни. Мысли его смшались съ его взорами, и въ новомъ, странномъ упоеніи сидлъ онъ, вглядываясь вмст и въ прошедшее и въ настоящее, онъ забылъ время, забылъ пространство, и никогда ему не было такъ свтло, такъ спокойно на душ…
Вдругъ, въ мрачныхъ переходахъ сверкнулъ факелъ и озарилъ красноватымъ свтомъ нкоторые своды, нкоторыя части величественнаго зданія. Этотъ подвижной огонкъ то терялся въ дали, то приближался… Онъ казался душой, вылетвшей изъ могилы, которая искала чего-то на земл. Чудинъ слдилъ за блуждающимъ заревомъ почти съ ребяческимъ любопытствомъ… И вотъ факелъ вдругъ приблизился, послышались шаги, и цлая ватага разноплеменныхъ иностранцевъ остановилась подл самого Чудина, чтобъ полюбоваться новымъ эффектомъ луннаго сіянія. Англичане, вооруженные книгами, перелистывали внимательно своихъ ‘указателей’, разспрашивали немилосердо сторожа про самыя незначительныя мелочи, и, не довряя его словамъ, сами повряли вс размры, считали число сводовъ и ступеней, посл чего изрдка проговаривали только въ знакъ удовольствія: ‘о!’. Французы изъявляли громко свое многорчивое восхищеніе, при чемъ любезничали съ дамами, острили весьма-забавно, и даже Колизей оскорбляли каламбурами. Были тутъ и Русскіе, и надо отдать имъ справедливость, что они лучше всхъ оцнили ночную картину и какъ-бы благоговли передъ исполинской древностью. Между Русскими стояла молодая женщина въ глубокомъ раздумь. Ею тоже, казалось, овладло то чувство, которому такъ безсознательна предался Чудинъ всмъ бытіемъ своимъ. Взоры ихъ встртились, и души ихъ вдругъ породнились въ этомъ длинномъ, упоительномъ взор. Они были знакомы прежде, но ровно ничего другъ къ другу не чувствовали, а въ эту торжественную минуту они какъ-бы въ первый разъ увидли другъ друга, для обоихъ наступила пора сердечнаго откровенія. Ихъ души были готовы любить — и они полюбили другъ друга… безъ предисловій и глупыхъ рчей. Она сказала своимъ товарищамъ, что устала и подождетъ ихъ съ Чудинымъ. Шумное общество скоро отправилось за новыми открытіями, гулъ веселыхъ рчей долеталъ до слуха блаженной четы… Сперва говорили они безсвязно… Въ нихъ слишкомъ-много было чувствъ, и слова казались имъ недостаточными, неудовлетворительными и грубыми.
Онъ вдругъ взялъ ея руку и сказалъ ей: ‘хорошо здсь любить’. Она поспшно отдернула свою руку… быстро сняла съ нея перчатку и, не говоря ни слова, протянула ей встревоженному Чудину… Что-то высоко-таинственное какъ-бы пробжало тогда по его душъ, ему захотлось умереть въ эту минуту: онъ задрожалъ какъ ребенокъ и готовъ былъ заплакать… Онъ понялъ жизнь… онъ понялъ счастіе… И, мало ли, долго ли они тутъ сидли, и что они тутъ говорили, и что они тутъ передумали, того не могъ никогда припомнить хорошенько Чудинъ… Только никакая ласка никогда уже не сравнялась для него съ этимъ простымъ пожатіемъ руки… и онъ съ любовью схоронилъ въ памяти эту минуту блаженства, единственную въ его жизни, но вознаградившую его за многіе обманы, за многія страданія.
Посл этого вечера, они видлись каждый день и зажили новой, восторженной жизнью. Она была Русская, хотя и жена нмецкаго барона, злаго старика, съ которымъ недавно разъхалась и котораго всегда ненавидла. Она была женщина съ сильными чувствами, съ живымъ воображеніемъ, съ ршительнымъ нравомъ. Жизнь въ Рим настроила ея душу на поэзію, и она не торговалась съ Чудинымъ въ своихъ чувствахъ, не требовала отъ него ни залоговъ, ни доказательствъ. Любовь охватила ее всю своимъ пламенемъ, — любовь непритворная, не взъискательная. Баронесса не жеманилась, не выставляла себя наградой за постоянство, и отбросила съ презрніемъ вс каррикагурныя продлки свтскаго волокитства. Она поняла, что любовь дло взаимное, гд каждый выигрываетъ поравну, и что въ любви даже тнь разсчета обращаетъ ее въ гнусный развратъ.
Благодаря свобод итальянскихъ нравовъ, они везд были вдвоемъ, и никто не преслдовалъ ихъ злыми толками, глупыми насмшками. Ихъ дни проходили въ какомъ-то тихомъ вдохновеніи, ежечасно согртомъ новыми впечатлніями. Древній Римъ, постепенно и медленно выросталъ въ ихъ глазахъ изъ новаго Рима и росъ и расширялся передъ ними въ баснословныхъ размрахъ. Римъ художественный развивался передъ ними въ чудномъ освщеніи лучей генія. Римъ католическій съ кардинальской спсью, съ пышными обрядами, съ разноцвтными орденами духовныхъ братствъ, блуждающихъ по нмому обиталищу кесарей, наводилъ ихъ тоже на странныя мысли, на невольныя сравненія. И если прибавить къ тому знойное небо Италіи и вчно-кипящую жизнь неугомоннаго, страстнаго, живописнаго народа, то можно представить, что происходило тогда въ двухъ сердцахъ, полныхъ юности, силы и любви.
Однакожь это блаженство длилось недолго: ничто на свт долго не длится… Къ счастью ихъ, баронесса и Чудинъ разстались, когда чувства ихъ еще не охладли, такъ-что воспоминанія ихъ о Рим остались чисты и неиспорчены. Баронесса ухала по какимъ-то дламъ въ Петербургъ. Чудинъ ухалъ развлечься въ Парижъ, снова началъ свою разсянную и недовольную жизнь, и наконецъ въ тайной надежд встртиться съ любимой имъ женщиной, отправился въ Петербургъ.
Но здсь онъ грустно разочаровался. При новыхъ условіяхъ, баронесса показалась ему обыкновенной свтской женщиной. Унея былъ процессъ, она искала покровительства какихъ-то вельможъ и расточала для нихъ свои самыя нжныя улыбки,— дло шло о тысяч душахъ! Въ Петербург она боялась принимать Чудина наедин… опасаясь сплетней, толковъ, могущихъ исключить ее изъ гостиныхъ, къ которымъ она уже привыкла, передняя ея завалена была слугами, которые искоса поглядывали на Чудина. Разные франты съ утра посщали ее, высиживая Чудина, такъ-что онъ принужденъ былъ заниматься вялой, свтской, общей болтовней. И даже сфера понятій баронессы какъ-то измнилась — мысли ея приняли другое направленіе: она толковала о нарядахъ, училась, хотя неудачно, танцевать польку, говорила довольно-странныя непристойности, хотла сдлаться и сдлалась модной красавицей. Все это до невроятія раздосадовало Чудина. Къ-тому же, на двор былъ холодъ нестерпимый. Чтобъ видть баронессу, надо было закладывать карету, отправляться съ визитомъ, дожидаться, пріймутъ ли, дома ли, не мшаетъ ли… и разсчитывать, не слишкомъ ли онъ былъ у ней недавно, не скажетъ ли чего-нибудь о его посщеніи какая-нибудь присяжная сплетница. Прошла пора, когда онъ, набросивъ на себя соломенную шляпу и легкую блузу, прогуливался съ баронессой по живописнымъ окрестностямъ Рима, Тиволи, Альбано, Villa Pamphili… Чудинъ ненавидлъ принужденіе и мало-по-малу сталъ рже и рже посщать баронессу. Баронесса этимъ, разумется, обидлась. Она имла надъ нимъ нрава — она не ожидала отъ него неделикатнаго поступка. Это еще боле раздосадовало Чудина… онъ сдлался еще холодне. Баронесса искала какой-то несуществующей соперницы и ршила въ тотъ вечеръ, когда Чудинъ такъ странно объяснялся съ княгиней, что эта соперница не кто иная, какъ княгиня. Баронесса поклялась ей отомстить.
III. Дома.
Въ жизни свтской женщины бываютъ рзкія противоположности. При блеск свчей, при шумномъ говор толпы, свтской женщиной вдругъ овладваетъ какое-то тревожное, хмльное чувство удовольствія и самолюбія. Глаза ея сверкаютъ, грудь волнуется. Ее веселятъ и обожанія стариковъ, и вражда пріятельницъ, и выразительные взоры молодыхъ людей. Она всмъ угождаетъ, всмъ улыбается, и все еще чего-то ищетъ глазами. И если она довольна своимъ нарядомъ, а соперница ея одта не къ-лицу, если она заране приглашена на пятнадцать кадрилей и нтъ ей отбоя отъ кавалеровъ и вздыхателей, то нтъ мры ея лихорадочному счастью. Впрочемъ, эта вспышка непродолжительна. Свчи гасятся, люди расходятся. Свтская женщина остается одна, одна сама съ собой… Тяжелое, грустное уединеніе! Не все же думать о слышанныхъ глупыхъ нжностяхъ. Не все же придумывать новыя оборки на платье, неизвстныя еще свту прически. Поневол иногда призадумаешься, да подумаешь, что молодость промелькиваетъ неумолимо-быстро, что красота утрачивается съ каждымъ днемъ, и что на крыльяхъ времени летитъ за нами въ погоню безобразная, безпощадная смерть… И невольно тогда становится страшно на душ. Ныньче наряды, брильянты, цвты, страстныя рчи, веселыя шутки, обды, балы, вс удовольствія жизни, вс подложныя радости, вс блестящія заботы, завтра — могила, душный гробъ, общее забвеніе, внезапный и болзненный конецъ всему, что озабочивало, радовало и живило…
Посл разговора съ Чудинымъ, княгиня начала грустно перебирать свою жизнь. Она чувствовала, что Чудинъ былъ правъ, что въ ней не было никакой душевной энергіи, что въ жизни у нея не было никакихъ твердыхъ правилъ, никакихъ теплыхъ чувствъ. Она устрашилась собственнаго ничтожества, она ужаснулась жизни, ожидающей ее по прошествіи свтскаго чада, по утрат молодости и красоты. Она начала догадываться, что жертвовать собою свту и заниматься серьзно свтомъ — глупость непростительная. Свтъ можетъ быть игрушкой, звонкой, блестящей игрушкой, но горе тому человку, для котораго эта игрушка сдлается необходимостью, главнымъ условіемъ жизни! Ему вкъ суждено будетъ добровольно обманывать себя фольгой и мишурой,— а настоящія, неоцненныя сокровища жизни останутся ему навсегда-неизвстными. Надо отдать справедливость княгин, что ей самой-себя было совстно. Она одумалась, оглядлась, припомнила все, что говорено ей было въ дтств, все, что читала она въ книгахъ о призваніи и назначеніи женщины. Она задумалась даже о семейной жизни, къ которой никогда не готовилась, но, къ-сожалнію, дтей у нея не было, а мужъ ея не понималъ супружества иначе, какъ въ гостяхъ. Къ-тому же, прозаическія мелочи хозяйства ей надодали до смерти. Она не могла ршиться пересматривать поварскіе счеты, спорить о цн какой-нибудь рыбы или курицы… дйствительная жизнь была для нея дло постороннее! Ей хотлось какой-то иной жизни, гд, бы она вчно была и равнодушна и прекрасна, гд бы у ногъ ея, какъ у подножія греческой богини, расточались мольбы и обожанія и чистый иміамъ любви безпредльной. Разумется, съ такими требованіями ей всегда чего-то не доставало. Она была хороша, и ее многіе любили — кто притворно, кто въ-самомъ-дл, но ей было вчно скучно и какъ-то непріязненно на душ, и она долго не понимала, что это отъ-того, что она сама-то никого не любитъ. Посл разговора съ Чудинымъ, она вдругъ получила новыя понятія о многомъ, ей сдалось, хотя темно еще, что любовь сама себя вознаграждаетъ, что любовь прекрасна сама по себ, а не по предмету, къ которому она обращается, что она свята и отрадна не тмъ, что она внушаетъ, а тмъ, что сама чувствуетъ. Все это немного озадачило княгиню. Она стала грустна и задумчива. Свтскія развлеченія хотя все еще занимали ее, но уже не такъ исключительно, какъ прежде. Бездомовъ надолъ ей до крайности. Чудинъ началъ часто являться въ ея мысляхъ, но любить Чудина было невозможно. Онъ самъ громко исповдывалъ свое равнодушіе ко всему. Онъ какъ-то сердито глядлъ на жизнь, холодно, отчетливо,— Чудина нельзя было любить. Такъ кого же? думала княгиня…
Княгиня имла обыкновеніе принимать своихъ поклонниковъ каждое утро отъ трехъ до пяти. Кабинетъ ея былъ устроенъ въ артистическомъ безпорядк. На столахъ валялись брошюры, пахитосы, бронзовыя бездлки. У камина было разставлено нсколько покойныхъ бархатныхъ креселъ, гд вздыхателямъ можно было по-крайней-мр вздыхать спокойно. Темные обои, густые занавсы, полу-спущенныя сторы, придавали этой комнат какую-то пріятную таинственность, и княгиня въ обдуманномъ утреннемъ наряд, лниво облокотясь на свою кушетку посреди благоухающихъ цвтовъ, была до того очаровательна, что нельзя было взглянуть на нее безъ сердечнаго трепета. Гости смнялись гостями. Влюбленные упорно высиживали другъ друга.
Нсколько дней спустя посл генеральскаго раута, княгиня сидла у себя на привычномъ мст, въ кругу своего обыкновеннаго штата, у камина стоялъ Бездомовъ и молча курилъ пахитосъ. Рядомъ съ нимъ вздыхалъ молодой Пастушковъ, только-что вышедшій изъ пансіона и любившій княгиню съ безнадежностью и пыломъ юнаго возраста. Какъ настоящій школьникъ, онъ отъ души ненавидлъ Бездомова, видя въ немъ опаснаго соперника, потихоньку кралъ старыя перчатки своей красавицы, цаловалъ ихъ дома съ вдохновеніемъ, и наконецъ, писалъ страстные стихи, простодушно заимствованные по частямъ у нашихъ лучшихъ поэтовъ. Такимъ образомъ, юный Пастушковъ составлялъ съ чувствомъ ужасную галиматью, но уважалъ въ себ неизвстнаго еще, даровитаго писателя и принялъ даже видъ таинственно-задумчивый, который вовсе не шелъ къ его полудтскому румяному лицу. Впрочемъ, въ восьмнадцать лтъ не нужно искать стиховъ для поэзіи: поэзія въ самомъ возраст, въ неиспорченныхъ чувствахъ, въ восторженныхъ мысляхъ, во всхъ младенческихъ радостяхъ и страданіяхъ души, которая мужаетъ на огн страсти. Пастушкову недалеко было гнаться за поэзіею. Въ однихъ его стихахъ не было только ея вовсе. Не смотря на то, онъ тайно надялся тронуть княгиню своимъ рифмованнымъ чувствомъ, и выжидалъ случая, чтобъ поднести трогательную элегію, въ которой княгиня сравнивалась съ луной, съ звздами, съ цвткомъ и съ алмазомъ, а самъ поэтъ выставлялъ себя разочарованнымъ, отчаяннымъ, готовымъ на вс возможныя преступленія. Въ самомъ же дл, онъ былъ добрый малой и до того застнчивъ, что не могъ даже собраться съ духомъ, чтобъ вручить свое стихотвореніе. Оставаясь же наедин съ княгиней, онъ до того терялся, что красня, говорилъ вздоръ и, схвативъ шляпу, опрометью бжалъ домой, проклиная свою робость.
Рядомъ съ Пастушковымъ сидло другое лицо совершенно-противоположнаго свойства, а именно графъ Тлябинъ. Графъ Тлябинъ былъ старый холостякъ и вовсе-незастнчивый. Напротивъ того, онъ выбралъ въ обществ странное призваніе находиться у всхъ на дорог. Если гд-нибудь онъ могъ быть лишнимъ, туда онъ являлся непремнно. Если двумъ лицамъ надо было переговорить вдвоемъ, Тлябинъ всегда былъ третьимъ. Главное его удовольствіе было кому-нибудь помшать, что-нибудь разстроить. Такимъ образомъ сдлался онъ своевольнымъ и вовсе-непрошенымъ опекуномъ петербургскихъ свтскихъ красавицъ. Онъ завелъ свою особую полицію, не жаля ни сплетенъ, ни клеветы, слдилъ за всми сердечными отношеніями и радовался чужимъ неудачамъ. Такъ-какъ самъ онъ ни на что надяться не могъ, то старался разрушать чужія надежды и находилъ въ этомъ какое-то злобное удовольствіе.
Въ комнат было еще нсколько человкъ — Нмецъ съ усами, Итальянецъ съ бородой, да двое или трое Русскихъ, ужь такъ-себ, только для счета. Разговоръ, противъ обыкновенія, былъ очень оживленъ. Дло шло о городскихъ сплетняхъ, о подмченныхъ интригахъ, о слабостяхъ и порокахъ всихъ свтскихъ знакомыхъ и пріятелей. Ничто такъ не оживляетъ у насъ бесды, какъ злословіе… Вс говорили громко и съ одушевленіемъ, осматриваясь только отъ времени до времени, чтобъ не проговориться о какомъ-нибудь присутствующемъ лицъ, или о близкой къ нему особ.
— Что за вздоръ! отвчала княгиня: — мы большія пріятельницы.
— Не можетъ быть…
— А что?…
— Да такъ.
— Разв она говорила обо мн что-нибудь дурное?
— Не то, чтобъ дурное. Объ васъ дурнаго ничего сказать нельзя… А такъ… Я замтилъ… что она къ вамъ не расположена.
— Вамъ это врно такъ показалось.
— Нтъ, я знаю ее давно. Она женщина холодная, завистливая. Вообразите, намедни она говорила, что вы одваетесь всегда съ большими претензіями и совершенно безъ вкуса.
Княгиня покраснла. Между присутствующими раздался ропотъ негодованія.
— Этого мало, продолжалъ Тлябинъ…— Она разсказала еще какую-то клевету… о письм какомъ-то, кажется…
— Странная женщина! сказала она…— А объ Рим ничего она вамъ не разсказывала?…
— Ничего, отвчалъ Тлябинъ.
— Такъ разспросите же ее про Римъ, пожалуйста, въ первый разъ, когда ее увидите.
Разговоръ продолжался. Отъ баронессы перешелъ онъ къ маскараднымъ тайнамъ, отъ маскарадовъ къ приключеніямъ англійскихъ горъ, — съ англійскихъ горъ спустился въ самые внутренніе покои, и началъ обнаруживать такіе случаи, которые никогда и не существовали. Въ пять часовъ утомленная и довольная собой бесда разошлась.
На другой день, Тлябинъ сидлъ у баронессы, предостерегалъ ее съ жаромъ истиннаго друга, что княгиня распускаетъ странные слухи о приключеніяхъ ея въ Рим, и совтовалъ ей остерегаться женской злобы.
Княгиня, съ своей стороны, сидла у своего мужа въ кабинет, благосклонно съ нимъ разговаривала о предположенномъ пышномъ обд и, между-прочимъ, замтила мимоходомъ, что не худо было бы на этотъ обдъ пригласить и Чудина.
IV. Признанія.
Странная женщина моя княгиня! Не разъ мн хотлось разгадать ея жизнь, и признаюсь, когда я думалъ о ней, она мн очень не нравилась, когда я глядлъ на нее, я готовъ былъ ей все простить, даже просить у нея прощенія въ томъ, что осмлился ее осуждать. Что ни говори, русскія дамы, въ особенности петербургскія дамы, имютъ какую-то особую прелесть, какую-то ловкость, какую-то щегольскую сноровку, за которыя нельзя не сказать имъ спасибо. Правда, ихъ любить трудно, но мудрено и не влюбиться въ нихъ. Во-первыхъ, он такъ хорошо, такъ тщательно одваются, такъ озабочены собою, чтобъ понравиться и вамъ и всмъ, во-вторыхъ, он такъ мило, такъ граціозно, такъ много танцуютъ, такъ легко вальсируютъ, такъ вкрадчиво улыбаются, что душа невольно вальсируетъ за ними, а сердце необдуманно на нихъ улыбается.
Княгиня была создана свтомъ и для свта. Свтъ былъ для нея настоящимъ дломъ, важнымъ занятіемъ жизни. Свтскія обязанности почитала она въ душевной простот настоящими обязанностями. У нея никогда не было на совсти неотданнаго визита, или неуклюжаго кавалера въ мазурк. Она любила только людей свтскихъ и знатныхъ, и чмъ знатне были люди, тмъ сильне была ея безсознательная привязанность къ нимъ. Она любила звзды — не т, впрочемъ, которыя дрожатъ и сверкаютъ на неб, а т осьмигранныя, которыя украшаютъ мундиры и фраки нашихъ вельможъ. Она любила пышность и моду, она понимала жизнь посвоему, и зачмъ винить ее въ томъ? Въ другой сфер — ей было бы неловко. Для другой жизни она не годилась бы вовсе. А въ свт она была дома, у себя, она вполн отвчала своему назначенію.
Было время, что въ томъ кругу, къ которому принадлежала княгиня, строгая добродтель была въ большой мод. Княгиня этому повиновалась. Самая злая старуха ничего не могла бы сказать на ея счетъ. Мода измнилась. Наружность добродтели была отложена въ сторону. Модная женщина обязывалась держать около себя присяжнаго вздыхателя,— явился Бездомовъ.
Но вотъ бда: княгиня, какъ справедливо замтилъ Чудинъ, не любила Бездомова, да, правду сказать, врядъ ли и могла любить кого-нибудь. Сильныя страсти не даются всякому. Он поражаютъ насъ невзначай, какъ небесный громъ, но принудить себя быть страстнымъ и влюбленнымъ — невозможно. Положеніе княгини было довольно-странно. Передъ свтомъ разъигрывала она роль, хотла, чтобъ вс были убждены въ ея порочныхъ заблужденіяхъ, а сама была холодна и равнодушна. Напрасно она старалась принудить себя къ сильнымъ впечатлніямъ: любовь ршительно ей не давалась. Письмо, о которомъ упомянулъ Тлябинъ, было самымъ отчаяннымъ ея поступкомъ. Оно было писано къ Бездомову и заключало въ себ нсколько пошлыхъ размышленіи о мечтахъ, о любви, о судьб женщинъ. Княгиня писала, впрочемъ, щегольски и чрезвычайно любила посылать разныя записочки. Бездомовъ, разумется, показалъ письмо своимъ пріятелямъ. Пріятели, разумется, разсказали о томъ своимъ пріятельницамъ. Пріятельницы начали трубить по всему городу о связи Бездомова съ княгиней. Княгиня была очень-довольна. Безъ-лишнихъ усилій она достигла участи всхъ модныхъ женщинъ: она была оклеветана и смялась надъ клеветой. Не только не старалась она уничтожить распространившіеся слухи, а, напротивъ, всячески поддерживала ихъ, танцовала съ Бездомовымъ, говорила съ Бездомовымъ, всюду и ежедневно встрчалась съ нимъ. Наружность была спасена. Она казалась пламенною и страстною, что, по романической потребности моды, было необходимо, и такъ же тайно скрывала свою добродтель, какъ прежде скрывала бы порокъ.
Этотъ очеркъ столичныхъ свтскихъ нравовъ написанъ не для провинціаловъ. Они, добрые люди, не поймутъ, чтобъ женщина могла шалить общественнымъ мнніемъ и радоваться нареканіямъ и завистливымъ осужденіямъ толпы. Они не поймутъ, добрые люди, страннаго угара людей, вчно танцующихъ, вчно разряженныхъ, вчно ищущихъ чего-то. Они не поймутъ, чтобъ нравственность можно было затанцевать. Они не поймутъ, чтобъ общество могло жить на ципочкахъ, стремясь къ чему-то, не только неуловимому, но даже не существующему, и чтобъ изъ тайной надежды показаться чмъ-нибудь повыше, позначительне сосда, мужчины могли жертвовать своимъ благородствомъ, женщины своимъ достоинствомъ. Они не поймутъ этого — и пускай не понимаютъ! Не одна премудрость бываетъ иногда недоступна. Глупость людская бываетъ иногда такъ же глубока, какъ и умъ человческій.
Однакожь, надо сказать правду, княгиня совстилась сама передъ собой. Читая французскіе романы, она старалась примнять печатныя страсти къ своей безстрастной жизни. Она искала въ своемъ ежедневномъ быть какой-нибудь уголокъ для романа, и наталкивалась на самую обыкновенную, пошлую исторію. Ей бы очень хотлось ненавидть мужа, но ршительно не было за что. Мужъ ея былъ миролюбивый человкъ, игралъ много въ преферансъ, о жен не заботился вовсе, предоставляя ей полную, неограниченную свободу. Положеніе княгини было довольно-глупо. Какъ ничего не чувствовать ни къ кому! какъ не пострадать немножко! Она глядла съ большою завистью на французскія драмы Михайловскаго-Театра, гд то-и-дло что ядъ, да ревность, да проклятія, да безумная любовь. А она, бдная, сидитъ-себ безвинно въ лож, да въ лорнетъ поглядываетъ, да зваетъ иногда отъ усталости.
Вдругъ она обрадовалась. Небрежная оригинальность Чудина задла ея любопытство. Это чувство такъ сильно у женщинъ, что объясняется ими же совершенно-ошибочпо. Отъ любопытства до кокетства одинъ шагъ. Кокетство пошло своимъ порядкомъ. Чудинъ обдалъ у княгини, и княгиня въ этотъ день была такъ хорошо одта, такъ воздушна, такъ хороша, что Чудинъ не хотя ею залюбовался. За обдомъ сидли и Тлябинъ, и Бездомовъ, и Пастушковъ, но княгиня не обращала на нихъ вниманія. Она была озабочена Чудинымъ, слушала его съ оттнкомъ почтительнаго вниманія и въ каждомъ своемъ слов, въ каждомъ движеніи какъ-бы признавала его неоспоримое владычество. Чудинъ внутренно улыбался, но и мужское самолюбіе такъ же неограниченно, какъ женское любопытство. Онъ началъ чувствовать, что ему становится весело. Ему показалось, что княгиня гораздо-лучше собой, чмъ она казалась ему прежде. Онъ находилъ, что она умна и прекрасно принимаетъ гостей. Это впечатлніе было, можетъ-быть, минутное, но оно оживляло его. Онъ былъ любезенъ и остроуменъ, какъ давно не бывалъ. Посл обда, мужчины ушли играть въ карты. Пастушковъ, молчаливый и незамченный, по обыкновенію притаился въ уголокъ. У камина небрежно рисовалась на кушетк княгиня, поправляя прозрачной ручкой свои летучіе локоны. Чудинъ сидлъ подл нея на креслахъ, и какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, они, сами того не замчая, разговорились о любви.
— Любить, сказала вздохнувъ княгиня: — разв можно у насъ любить? Разв мужчины умютъ у насъ любить? Когда они сдлали вамъ честь поговорить съ вами раза три, они воображаютъ, что они ужь въ прав требовать всего. Иначе, имъ становится скучно и они оборачиваются къ вамъ спиной.
Сказавъ это, она томно взглянула на Чудина.
Чудинъ отвчалъ:
— Я съ вами согласенъ. Любить… разв можно у насъ любить? Разв женщины умютъ у насъ любить? Разв мы можемъ побдить нашихъ соперниковъ? Разв мы можемъ ихъ даже пересчитать? Завтрашній балъ, бальное платье, французскій парикмахеръ, который вчно опаздываетъ, офицеръ, который ловко танцуетъ, важныя особы, льстящія вашему самолюбію, желаніе нравиться всмъ и каждому, образъ жизни, морозъ на улиц, принужденность дома,— все это соперники, которыхъ не одолешь. Любовь пуглива, а здсь ее такъ испугали, что она упряталась Богъ-знаетъ куда и показаться не сметъ.
— Это разсужденіе, а не оправданіе, замтила княгиня.— Не говорили ли вы сами, что любовь ничего не боится и не уметъ разсчитывать? Тамъ, гд разсчетъ, гд страхъ… тамъ любви быть не можетъ. Я говорю вашими же словами.
— Позвольте, прервалъ Чудинъ.— Я все прощаю, кром глупости. Я не понимаю роли собачки… Женщинамъ нравится, когда ихъ любятъ и когда он свысока могутъ играть своими поклонниками: одного помучить хорошенько, другаго ободрить вниманіемъ, одному позволить понюхать букетъ, другому вручить веръ на время французскаго кадриля. Все это можетъ быть очень-трогательно, да я не люблю лакейской должности.
— Вотъ такъ-то вы вс, сказала княгиня голосомъ, исполненнымъ кокетства.— Вы вс какъ-то грубо созданы. Вы не понимаете самыхъ деликатныхъ струнъ женскаго сердца. Вы не способны понимать т неуловимые оттнки, которые для женщины составляютъ всю поэзію чувства. Не-уже-ли вы думаете, что мы не умемъ отгадывать истины и ослпляемся однимъ самолюбіемъ? Для насъ слова не нужны. Въ насъ есть какой-то инстинктъ, который опредляетъ безошибочно степень преданности каждаго къ намъ. Не смотря на вашу опытность, вы, кажется, вовсе не знаете женскаго сердца и всхъ женскихъ хитростей. Явное наше вниманіе къ человку иногда ничего не доказываетъ. Оно зависитъ иногда отъ нкоторыхъ свтскихъ условій. Но то, что живетъ въ нашемъ сердц, то, что наполняетъ наше существованіе, то, поврьте мн, прячется нами бережно отъ свта. Наружность ничего не доказываетъ.
— Это на-счетъ Бездомова, подумалъ Чудинъ.
Княгиня продолжала со вздохомъ:
— Грустно проститься съ лучшимъ очарованіемъ молодости! Грустно увриться, что никогда, нигд не встртишь человка, котораго душа такъ давно звала и ожидала. Мы какъ дти: мы любимъ волшебныя сказки, мы все ожидаемъ невозможнаго. Времена фантастическаго рыцарства намъ не кажутся вздоромъ. И неуже-ли въ-самомъ-дл прежняя безкорыстная, безпредльная любовь боле существовать не можетъ? Какая женщина можетъ остаться равнодушною, когда она уврена, что отъ одного ея движенія зависитъ судьба человка, что для этого человка она вся вселенная, что онъ дышетъ не своею жизнью, что о самомъ-себ онъ не помнитъ и не знаетъ. Для такого человка можно было бы всмъ пожертвовать, и жертва была бы блаженствомъ, даже свтъ простилъ бы ее. Не правда ли, что вы думаете объ этомъ?
— Я думаю, отвчалъ Чудинъ: — что во времена рыцарства не было польки.
— Польки! воскликнула съ досадой княгиня.
— Такъ точно. Въ то время женщины были взаперти и такъ же неприступны, какъ крпости, въ которыхъ он сидли. Отъ этого воображеніе дйствовало сильне. Безъ препятствіи всякая любовь исчахнетъ. Теперь женщины не изнываютъ за ршетками, а благополучно танцуютъ по цлымъ ночамъ, переходя изъ рукъ въ руки нашихъ неутомимыхъ офицеровъ.
— Что жь это доказываетъ?
— Это доказываетъ, что и любовь измнилась отъ просвщенія. Рвы, подкопы, сраженія ничего не значатъ. Тутъ есть гд разгуляться… Но наши мягкія препятствія хуже бастіоновъ и рыцарскихъ пищалей. Нтъ, княгиня, отложимъ мечтанія въ сторону. Ныньче потанцуемъ, а завтра забудемъ друг друга. Или, если намъ хорошо вмст, то объяснимся по правиламъ нашего положительнаго времени. Намъ не къ чему обманывать другъ друга… Я даже думаю, что еслибъ я имлъ несчастіе влюбиться въ васъ, я скрывалъ бы это, и именно отъ васъ, съ величайшимъ стараніемъ, чтобъ не показаться смшнымъ.
— Я не боюсь за васъ, прервала княгиня.— Вы, я думаю, и не знаете, съ какой стороны у васъ сердце.
Говоря это, княгиня была очаровательно хороша.
— Не дразните меня, сказалъ Чудишь.— Глядя на васъ, нетрудно забыть все, что вытвердилъ наизусть. Нехотя напрашиваются такія мысли, о которыхъ не слдовало бы быть и помина. Сердце, съ которой стороны бы оно ни было, стучится незванымъ гостемъ. Душа къ вамъ просится. Оживитесь, княгиня, только одной искрой огня, и я буду любить васъ до безумія…
Въ эту минуту, за бархатной занавской что-то шумно я пало на полъ.
— Насъ подслушиваютъ! вскрикнула княгиня.
Чудинъ посмотрлъ за занавски.
— Нтъ, сказалъ онъ:— здсь никого не было… а идетъ сюда графъ Тлябинъ. Онъ ужь надолъ, вроятно, всмъ игрокамъ, и теперь приходитъ надодать хозяйк. Я не въ силахъ его слушать теперь. Прощайте.
Тлябинъ вошелъ въ комнату. Чудинъ ухалъ.
На другой день, княгиня получила французскую записку страннаго содержанія:
‘Я люблю васъ. Вамъ это покажется обыкновеннымъ и смшнымъ. Да что жь мни длать? Я люблю васъ.
‘Я, право, не думалъ, чтобъ я могъ еще любить. Какъ это случилось, что я, человкъ разочарованный, обманутый жизнью, могъ влюбиться съ такимъ безуміемъ, того я и самъ не понимаю.
‘Однакоже, понять не трудно. Давно я страдалъ отъ холода человческаго эгоизма, давно я изнывалъ отъ тяжелой скуки глупой вседневной жизни. Я презиралъ всхъ, и презиралъ себя. Я хотлъ смерти и готовъ былъ уже наложить на себя руки, какъ вдругъ я васъ встртилъ и отгадалъ васъ подъ вашей холодной оболочкой. Тогда туманная жизнь моя прояснилась, и въ глазахъ вашихъ сверкнуло для меня небо. Я не хочу, чтобъ вы знали меня, но хочу только, чтобъ вы знали, что есть человкъ, котораго судьба зависитъ отъ одного вашего движенія, что вы, вы одн для него цлая вселенная, что онъ дышетъ не своею жизнію, и что о себ онъ и не помнитъ и не знаетъ.
‘Вамъ нечего меня бояться. Я ничего не требую, ничего не прошу. Одно ваше присутствіе живитъ меня. Но я буду вполн счастливъ, когда уврюсь, что вы не сметесь надъ чистой моей любовью. Завтра вы будете во французскомъ театр. Надньте на голову блую розу. Это будетъ для меня знакомъ, что въ жизни не все еще для меня погибло.’
Подписи у письма не было.
Княгиня сильно призадумалась.
— Какой странный человкъ этотъ Чудинъ! думала она.— Шутитъ ли онъ, пишетъ ли правду… кто знаетъ? Да зачмъ это письмо? къ-чему эта роза, эта тайна? быть-можетъ, онъ любитъ вовсе-ненужную таинственность, да мн не прилично подчиняться его капризамъ.
Княгиня была очень-встревожена.
На другой день, она была въ театр съ гирляндой разноцвтныхъ розъ на голов, въ томъ числ была, разумется, и блая. Въ антракт вошелъ въ ложу Чудинъ, много говорилъ съ княземъ и косвенно глядлъ только на княгиню. Но княгин показалось, что въ глазахъ его сверкало что-то необыкновенное, какъ-бы отблескъ тайной, необъятной радости. Сама того не замчая, она начала поправлять прическу и коснулась пальчикомъ завтнаго цвтка.
Чудинъ взглянулъ на нее выразительно и вышелъ изъ ложи. На другой день княгиня получила второе письмо.
V. Второе письмо.
‘Вы приняли мое письмо, вы не разсердились, вы исполнили мою просьбу. Вчера въ театр я видлъ блую розу въ вашихъ волосахъ… я ее видлъ — и не сошелъ съ ума отъ радости… О! какъ я проклялъ всхъ этихъ несносныхъ свидтелей, которые мшали мн броситься къ вашимъ ногамъ, высказать вамъ счастіе мое и умереть отъ блаженства у вашихъ ногъ.
‘Да нтъ! къ-чему эти неистовыя изъявленія страсти, которыя могутъ только испугать васъ? Я буду носиться около васъ невидимымъ провидніемъ. Я буду охранять васъ моей любовью. Между нами будетъ тайная, высокая связь. Ея не отгадаютъ люди, и она наполнитъ бытіе наше тихимъ восторгомъ, которое вознаградитъ насъ за вс огорченія и бдствія жизни.
‘Не гршите, княгиня, противъ жизни, противъ молодости, простивъ собственной вашей совсти,— не говорите, чтобъ любить было невозможно, не думайте, чтобъ мужчины не умли любить. Что же бы оставалось намъ, когда бы не было этой священной, высокой отрады? Право, не стояло бы жить!
‘Любовь — это жизнь вселенной, любовь — это улыбка неба, любовь — это побда души. Когда любишь, все кажется прекраснымъ. Какъ-то невольно врится всему святому и высокому. Сердце становится нжно и сострадательно. Всякое горе тогда намъ понятно. Всякая радость находитъ въ насъ сочувствіе. Хорошо тому, кто можетъ любить на свт!
‘Я думалъ, что это счастіе для меня невозможно. Давно сердце мое уже перегорло на очаг кипучихъ страстей. Давно я утратилъ ту дтскую простоту, отъ которой жизнь облекается въ какую-то раду ясную, лучезарную пелену. Мое небо было мрачно и черно, какъ душа злодя. Мн было холодно. Мн было больно. Мн было скучно… И вдругъ я васъ увидлъ. На темномъ небосклон сверкнула звздочка лучомъ надежды. Душа встрепенулась, сердце ожило, — и звздочка стала свтиломъ, и мракъ сталъ исчезать постепенно, и чудное сіяніе загорлось, засверкало на моемъ неб,— и разлилось оно ослпительнымъ свтомъ, зарумянилось, запылало и зажгло мою душу святымъ, неугасимымъ огнемъ… Не смйтесь надо мной, княгиня! Эти строки можно читать только сердцемъ, а не умомъ. Для человка равнодушнаго он будутъ безъ смысла, потому-что он выражаютъ впечатлніе чувства, а не холодныя, опредлительныя черты дйствительности.
‘Любить васъ — да это одно уже блаженство! А быть вами любимымъ?— да нтъ, объ этомъ и подумать страшно. Это несбыточно, это безумная мысль! Вы созданы для того, чтобъ васъ вс обожали, чтобъ вс сердца пламенли у жертвенника вашей красоты, какъ нкогда воскурялся иміамъ у подножія греческихъ богинь. Какъ хороши вы, княгиня, какъ прекрасны вы! Нтъ, вы не можете сойдти съ вашего подножія, вы не можете протянуть руку слабому-смертному, вы не можете улыбнуться ему земною улыбкой… А впрочемъ, кто знаетъ?.. При этой мысли, вс чувства мои взволнованы, сердце дрожитъ, кровавое зарево туманитъ мои глаза… Что, если людскіе толки не адская, не позорная клевета? Что, если въ-самомъ-дл… не смю выговорить, — что, если въ-самомъ-дл вы любите эту живую перетянутую куклу, этого бездушнаго Бездомова? Силы неба! я этого человка задушу собственными руками, я его заржу, я застрлю его, я… да нтъ, княгиня, вы — и онъ, подумайте, это невозможно: онъ — парикмахерская вывска, а вы — совершенство созданія, вы — идеалъ всего прекраснаго на земл! Здсь вы не должны, не можете никого любить…’
При этой строк, княгиня слегка улыбнулась, а потомъ тяжко вздохнула. Посл того она продолжала читать:
‘А впрочемъ, когда подумаю, какое право имю я писать вамъ это? какъ я смю?.. Вы не знаете, кто я. Вы этого никогда не узнаете… я умру отъ вашей насмшки, я даже вашего гнва надяться не смю… А, право, княгиня, никто не любилъ васъ, никто не будетъ такъ любить васъ, какъ я васъ люблю.
‘Для меня вы жизнь, которою я дышу, вы сердце, которое бьется въ моей груди, вы моя радость, вы моя надежда… Безъ васъ, я брожу въ сумеркахъ, при васъ, все освщается какимъ-то чудеснымъ отблескомъ, все хорошетъ отъ вашего присутствія… на душ моей праздникъ… я радуюсь жизни, я готовъ и плакать и смяться… Вс люди мн братья… я молодъ, я силенъ, я счастливъ, я люблю васъ!
‘Да! пускай вы ввкъ не узнаете, кто былъ начертавшій эти строки. Пускай никогда я не услышу отъ васъ слова сожалнія или участія. Спасибо вамъ ужь за то, что вы родились. Спасибо за то, что жизнь моя не прошла даромъ, она мелькнула, можетъ-быть, зарницей, но эта зарница освтила цлое небо. Съ меня и этого довольно. Я не буду роптать на судьбу, такъ жестоко отдалившую меня отъ васъ… И когда меня не будетъ на земл, что, надюсь, случится скоро, вспомните хоть разъ о человкъ, который любилъ васъ до безумія и не сказалъ вамъ даже своего имени. Вспомните, что онъ пожертвовалъ для васъ жизнію, а самъ не докучалъ вамъ, не жаловался и ничего не просилъ… Остаюсь на вки сердцемъ вамъ преданный.’
Подписи опять не было, а была приписка:
‘P. S. Посл-завтра въ Дворянскомъ Собраніи маскарадъ. Если вы желаете меня видть, если вы не сметесь надъ моимъ письмомъ и надъ моей любовью, надньте черное домино съ красными бантами. Сердце мое васъ узнаетъ.’
Княгиня была очень встревожена.
Она непремнно хотла, чтобъ письмо было отъ Чудина. Ей даже казалось возможнымъ, что на словахъ онъ цинически смялся надъ всми святыми чувствами, а въ душ сохранялъ юношескую теплоту. Такіе примры бываютъ. И потомъ все, что сказано въ письмахъ о разочарованіи, о жизненной опытности, не относится ли прямо къ нему? Но не-уже-ли онъ, всхъ преслдующій насмшками, самъ боится насмшекъ? Не-уже-ли онъ способенъ такъ любить? Кто знаетъ… вроятно… не говорилъ ли онъ…
Княгиня терялась въ догадкахъ.
VI. Маскарадъ.
Изъ всхъ петербургскихъ увеселеній, маскарадъ, безъ-сомннія, самое заманчивое, хотя, можетъ-быть, не самое безгршное. Мужчины спшатъ туда съ надеждой узнать наконецъ про какую-нибудь скрытую къ нимъ любовь, и обыкновенно возвращаются домой не любимые, а только чрезвычайно-утомленные. Однакожь, самолюбіе въ нихъ такъ сильно, что одно прикосновеніе атласнаго домино (что бы оно ни скрывало подъ собою) возбуждаетъ въ нихъ улыбку скромнаго самодовольствія. Женщины же здятъ въ маскарадъ… но зачмъ обнаруживать чужія тайны? Маска — не лицо, не женщина, маска — нчто фантастическое, а въ мір фантазіи все допускается: въ немъ нтъ ни предловъ, ни законовъ.
Княгиня не знала, хать ли ей въ маскарадъ. Ей было чего-то страшно. Она долго думала, обдумывала, передумывала, и наконецъ все-таки похала, окутавшись въ уродливое домино съ красными бантами.
Въ маскарад, по обыкновенію, была давка и духота. Пискливыя маски влачили улыбающихся кавалеровъ. Молодые щеголи, столпившись въ кучку, громко шутили и смялись между собой. По уголкамъ сидли притаившись влюбленныя четы и тихо шептались, и были счастливы. Старички поглядывали на нихъ съ завистью, а он и не замчали старичковъ, не замчали маскарада, он жили голосомъ другъ друга, и лишь отъ-времени-до-времени тихое пожатіе руки напоминало имъ, что он еще на земл.
Въ числ счастливыхъ паръ сидлъ Чудинъ съ маской, украшенной, какъ и княгиня, красными бантами. Разговоръ ихъ былъ оживленъ. Княгиня прошла нсколько разъ мимо ихъ, и не привлекла ихъ вниманія. Самолюбіе ея было задто. Ей становилось досадно. Она схватила Тлябина за руку.
— Съ кмъ сидитъ Чудинъ? спросила она, указывая на группу.
— Tempi passati, отвчалъ Тлябинъ:— они повторяютъ древнюю исторію.
— Да кто же эта женщина? продолжала княгиня.
— Прелестная княгиня, отвчалъ снова Тлябинъ: — вы ныньче что-то недогадливы. Не-уже-ли вы не узнали баронессы?
Княгиня поспшно отдернула руку свою отъ руки Тлябина и скрылась въ толп. Черезъ нсколько времени, она снова прошла мимо Чудина. Чудинъ все сидлъ на томъ же мст и говорилъ съ баронессой. Княгин стало уже очень-досадно. Она быстро подошла къ нимъ и, остановившись передъ Чудинымъ, сказала ему насмшливо:
— Я слышала, что вы не любите роли собачки?
— Нтъ, отвчалъ Чудинъ: — я ихъ люблю на охот.
— Я имю сказать вамъ что-то важное, начала снова княгиня.
Чудинъ поспшно подалъ ей руку, извинился передъ баронессой, отъ которой радхонекъ былъ отдлаться, и скрылся въ толп съ ея торжествующей соперницей. Баронесса поблднла подъ маской. Она съ перваго взгляда узнала княгиню и еще боле убдилась въ вроломств Чудина. Баронесса, какъ женщина страстная, снова задумалась о мщеніи. Но какъ бы отмстить получше? Вотъ что ее затрудняло. распространить слухъ, что княгиня румянится, что княгиня уже не такъ молода, какъ старается казаться? Да это не тайна, объ этомъ каждый знаетъ. Отвлечь Бездомова? Но княгиня еще, пожалуй, тому обрадуется. Раздумье баронессы было прервано странными эволюціями какого-то господина, облеченнаго въ черное домино съ огромною малиновою кокардою. Господинъ этотъ расхаживалъ передъ баронессой, какъ будочникъ передъ будкой, иногда останавливался, огненно поглядывалъ изъ-подъ черной маски и снова продолжалъ ходить, какъ человкъ чего-то ожидающій, или не могущій на что-то ршиться. Ноги его дрожали. Наконецъ, онъ, какъ видно было, собрался съ силами и подошелъ къ баронесс.
— Это… это вы? сказалъ онъ трепетнымъ голосомъ.
— Вроятно, отвчала, звая, баронесса.
— Позвольте ссть подл васъ?
— Садитесь.
— Я такъ счастливъ…
— Поздравляю.
— Вы меня поздравляете?
— Да, васъ поздравляю.
Баронесса засмялась. Замаскированный господинъ пыхтлъ и молчалъ. Посл долгаго и упорнаго молчанія, онъ снова началъ:
