В. В. Вересаев
Княгиня Нина
1926.
Биобиблиографические справки
В. В. Вересаев
Княгиня Нина, Вересаев Викентий Викентьевич, Год: 1926
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Любовный быт пушкинской эпохи. В 2-х томах Т. 2.
М., ‘Васанта’, 1994. (Пушкинская библиотека).
OCR Ловецкая Т. Ю.
23 января 1829 года князь П. А. Вяземский писал в Петербург Пушкину: ‘Мое почтение княгине Нине. Да смотри, непременно, а не то ты из ревности и не передашь’ {Переп. Пушкина, акад. изд. II, 86}.
Мы ничего не знаем об увлечении Пушкина женщиною с таким именем, имени ‘Нина’ мы не находим также ни в одном из ‘донжуанских списков’ Пушкина. Кто такая княгиня Нина? Ответа на это в пушкинской литературе не имеется.
За три-четыре месяца перед тем Пушкин писал Вяземскому: ‘Я пустился в свет. Если б не твоя медная Венера, то я бы с тоски умер,— но она утешительно смешна и мила. Я ей пишу стихи, а она произвела меня в свои сводники’ {Переп., II, 74.}. Из письма князя Вяземского от 25 сент. 1828 г. узнаем, что Пушкин воспел эту даму в стихах, где сравнивает ее с ‘беззаконною кометою’ {Переп. Пушкина, II, 78}. Это — известные стихи Пушкина ‘Портрет’, посвященные Аграфене Федоровне Закревской. О ней, значит, Пушкин в своем письме и говорит.
Эта же А. Ф. Закревская выведена Баратынским в его поэме ‘Бал’, вышедшей в 1828 году. Что здесь выведена именно Закревская, видно из письма Баратынского к его другу Н. В. Путяте: ‘В поэме ты узнаешь гельсингфорские впечатления. Она моя героиня’ {Полн. собр. соч. Е. А. Баратынского, акад. изд., 1915, т. II, 245.}. В Гельсингфорсе Баратынский, как известно, сильно увлекался Закревской. В поэме же ‘Бал’ Закревская выведена под именем княгини Нины.
Пушкин был в восторге от поэмы Баратынского, хорошо, конечно, знал ее и Вяземский. И ясно, что в письме своем под княгинею Ниною Вяземский разумеет Закревскую.
‘С своей пылающей душой, с своими бурными страстями’,— А. Ф. Закревская яркой беззаконной кометой проносилась в 20-х годах по небосклону чинного и лицемерно-добродетельного ‘большого света’. Все стихи, проза и письма как Пушкина, так и Баратынского, рисуют ее дерзко презирающей мнение света, бешено-сладострастной и порочной, внушающей прямо страх заразительной силою сатанинской своей страстности. Пушкин: ‘Таи, таи свои мечты: боюсь их пламенной заразы, боюсь узнать, что знала ты!’ И Баратынский: ‘Страшись прелестницы опасной, не подходи: обведена волшебным очерком она, кругом нее заразы страстной исполнен воздух’… И еще вот как Баратынский: ‘Кого в свой дом она манит,— не записных ли волокит, не новичков ли миловидных? Не утомлен ли слух людей молвой побед ее бесстыдных и соблазнительных связей? Но как влекла к себе всесильно ее живая красота!’
Живьем встает образ Клеопатры, как ее представлял себе Пушкин и как воплотил в ‘Египетских ночах’.
Ну, и вот: Онегин, возвратись из своих странствий, встречает в Петербурге на великосветском балу Татьяну.
Беспечной прелестью мила,
Она сидела у стола
С блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы,
И верно б согласились вы,
Что Нина мраморной красою
Затмить соседку не могла,
Хоть ослепительна была.
Если искать за персонажами Пушкина живых прототипов,— занятие, по-моему, в общем достаточно бесплодное,— то, конечно, естественнее всего в этой Нине Воронской, Клеопатре Невы, видеть именно Закревскую. ‘Мраморная краса’ ее великолепно видна на портрете, приложенном к брокгаузовскому изданию Пушкина (II, 493).
В черновиках к ‘Онегину’ находим изображение ослепительного выхода Нины в бальную залу в соблазнительном костюме, вполне подходящем к Клеопатре и — к Закревской:
Смотрите: в залу Нина входит,
Остановилась у дверей
И взгляд рассеянный обводит
Кругом внимательных гостей,
В волненьи перси, плечи блещут,
Горит в алмазах голова,
Вкруг стана вьются и трепещут
Прозрачной сетью кружева,
И шелк узорной паутиной
Сквозит на розовых ногах…
У Пушкина есть набросок начала прозаической повести: ‘Гости съезжались на дачу’. Набросок обычно относят к 1831—1832гг., но П. Е. Щеголев, по положению наброска в черновых рукописях, доказал, что он написан в 1828 г. {‘Пушкин и его современники’, XIV, 190.}. В наброске этом под именем эксцентрической красавицы Зинаиды Вольской выведена та же Закревская, которой именно в 1828 году увлекался Пушкин. Щеголев отмечает любопытные совпадения в отзывах Пушкина о Закревской и Минского в указанном отрывке — о Зинаиде Вольской. Пушкин пишет Вяземскому о Закревской: ‘Она утешительно смешна и мила… Она произвела меня в свои сводники’. Минский отзывается о Зинаиде Вольской: ‘Я просто ее наперсник или что вам угодно. Но я люблю ее от души — она уморительно смешна’.
Мне несколько раз приходилось высказываться против попыток привлекать художественные произведения Пушкина в качестве непосредственного биографического материала. Следует, однако, узнать, что некоторые прозаические произведения Пушкина, в отличие от стихотворных, носят столь непосредственно-автобиографический характер, что отрицать его совершенно невозможно. Таков образ великосветского поэта Чарского в ‘Египетских ночах’, таков прозаический отрывок, якобы перевод с французского: ‘Участь моя решена: я женюсь’. Таков, по всем данным, и рассматриваемый отрывок: ‘Гости съезжались на дачу’. Пользоваться и этими произведениями в качестве автобиографического материала можно, разумеется, лишь с крайнею осторожностью, делать прямые из них выводы биографического характера нельзя. Но в них нередко можно найти намек, вдруг вкладывающий нам в руки конец путеводной нити к разрешению того или другого вопроса в биографии Пушкина. Такой конец нити находим мы и в разбираемом отрывке.
Минский получает записку от Зинаиды Вольской. ‘…самолюбие его было тронуто, не полагая, чтоб легкомыслие могло быть соединено с сильными страстями, он предвидел связь безо всяких важных последствий, лишнюю женщину в списке ветренных своих любовниц, и хладнокровно обдумывал свою победу. Вероятно, если б он мог вообразить бури, его ожидающие, то отказался бы от своего торжества, ибо светский человек легко жертвует своими наслаждениями и даже тщеславием лени и благоприличию’. В одном из недавно найденных писем Пушкина к Елизавете Михайловне Хитрово Пушкин пишет: ‘…я больше всего на свете боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств. Да здравствуют гризетки! это и гораздо короче, и гораздо удобнее… Я пресытился интригами, чувствами, перепиской и т. п. Я имею несчастие быть в связи с особой умной, болезненной и страстной, которая доводит меня до бешенства, хотя я ее и люблю всем сердцем. Этого более, чем достаточно для моих забот и моего темперамента’ {Письма Пушкина к Хитрово. 1927, стр. 33.}. За ‘болезненность’ Закревской говорят все имеющиеся данные,— она, по-видимому, была форменной истеричкой. Резкая смена настроений, чисто детская озорная шаловливость, ‘судорожное веселие’ (Н. В. Путята).
Как Магдалина, плачешь ты,
И, как русалка, ты хохочешь…
(Баратынский).
Все выше развитые соображения, мне кажется, с большою вероятностью говорят за то, что в письме своем к Е. М. Хитрово Пушкин имеет в виду именно Закревскую, и что его отношения с ней некоторое время были весьма близкими.
В связи с этим некоторую долю вероятия получает и то, что сообщает о Закревской ее племянница М. Ф. Каменская {‘Воспоминания’, ‘Истор. вестн.’ 1894, т. 58, стр 54.}. Она рассказывает, что, по словам ее тетушки, Пушкин был в нее влюблен без памяти, что он ревновал ее ко всем и к каждому. ‘Еще недавно в гостях у Соловых он, ревнуя ее за то, что она занимается с кем-то больше, чем с ним, разозлился на нее и впустил ей в руку свои длинные ногти так глубоко, что показалась кровь’. Только навряд ли, конечно, это могло происходить в последние дни жизни Пушкина, как уверяет М. Ф. Каменская. Увлечение Пушкина Закревскою следует относить к лету и осени 1828 года.
Ниже приводятся краткие сведения об авторах и справки о публикациях статей и очерков, вошедших в настоящий сборник.
Пушкинские тексты сохраняются в той редакции, в которой они даны авторами статей и очерков, если при этом указаны источники цитирования. В противном случае эти тексты сверены и исправлены по изданию: Пушкин. Полное собрание сочинений в 10 томах, т. 1—10, М., Изд-во АН СССР — ‘Наука’, 1962—1966.
Все статьи и очерки публикуются полностью.
Сохранена неизменной авторская система примечаний и сносок (внутритекстовых, подстрочных и затекстовых), авторские примечания и сноски всюду обозначаются цифрами. Подстрочные примечания и переводы иноязычных текстов, сделанные редактором-составителем, либо специально обозначены, либо отмечены звездочками, переводы с французского не оговариваются.
Как отмечалось в предисловии к первому тому сборника, в публикуемых текстах содержится немало неточностей, а порой и фактических ошибок — в именах, в датировке событий и литературных произведений, в цитируемых текстах стихов и их заглавиях и т. п. Более того, текстологическая небрежность авторов позволила им в ряде случаев свести воедино ранние редакции поэтических произведений с их окончательными вариантами. Все это в не меньшей, если не в большей степени характерно для статей и очерков, публикуемых во втором томе.
Все тексты печатаются по новой орфографии, а пунктуация приближена к современным нормам. В немногих случаях сохранены специфические формы авторского правописания, когда их унификация представлялась нецелесообразной. Явные опечатки и мелкие ошибки, авторские и редакционные небрежности исправлены, как правило, без специальных оговорок.
Некоторые дополнительные сведения о публикациях приведены в конкретных библиографических справках.
Вересаев (Смидович) Викентий Викентьевич (1867—1945) — прозаик, литературовед, поэт-переводчик. По окончании в 1884 году Тульской классической гимназии с серебряной медалью поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета (1884—88, вышел со званием кандидата). В 1894 году окончил медицинский факультет Дерптского университета,
Первые публикации относятся к 1885—87 гг. Основная тема творчества Вересаева-прозаика — духовные искания русской демократической интеллигенции.
К пушкинской тематике, к изучению жизни и творчества поэта Вересаев обратился в начале 20-х годов, и уже через несколько лет в печати появились первые результаты этих трудов. Увы, пушкиниану Вересаева ждала нелегкая судьба.
В 1926 году, когда отдельными выпусками начала выходить книга ‘Пушкин в жизни’, написанная в непривычном жанре ‘биографического монтажа’, на автора обрушились шквал резкой критики, с одной стороны, и огромная популярность у читающей публики, с другой. Последующие пушкиноведческие труды Вересаева также частенько вызывали бурные споры. Неприятие в среде пушкинистов работ В. В. о Пушкине, особенно ‘Пушкин в жизни’ было тотальным. Не претендуя на их оценку, позволю себе высказать собственное мнение.
Главное, на мой взгляд, не в том, что Вересаев выдвинул оригинальные трактовки некоторых пушкинских произведений и предложил ряд любопытных уточнений в биографии поэта (что, разумеется, само по себе важно). Основная заслуга Вересаева здесь в том, что в годы, когда гремел лозунг ‘Сбросим Пушкина с корабля современности!’, он внес огромный вклад в дело популяризации пушкинского наследия и пробуждения у массового читателя интереса к жизни и творчеству Пушкина.
При всей своей поэтической гениальности, ‘божественности’, если хотите (поэзия — язык богов!), Пушкин был вполне ‘земным’ человеком своего времени: любил ‘приволокнуться’ за хорошенькой женщиной, играл в карты и крупно проигрывал, стрелялся на дуэлях, мучился безденежьем и влезал в долги, был светским человеком и барином, аристократом, разделявшим все предрассудки своей среды, любил жену и изменял ей, стремительно и бешено влюблялся в женщин и быстро угасал, верил в приметы, бранился со слугой, имел непростые, скажем так, отношения с родителями, любил морошку и дальние прогулки пешком, был ‘большим охотником до печеного картофеля’, обожал легкий изящный флирт и светское остроумие, был склонен к резким сменам настроения, любил подтрунивать над друзьями и питал к ним нежную привязанность, зачарованно слушал рассказы и сказки своей няни, собирал и записывал исторические анекдоты, любил пирушки в тесном дружеском кругу и т. д. и т. п.
Именно эту многогранность поэта, которому ‘ничто человеческое не было чуждо’, его ‘приземленность’, почти физически ощущаемую ‘теплоту’ облика и одновременно цельность его личности удалось показать (сознательно или неосознанно — это другой вопрос!) В. Вересаеву своим ‘биомонтажом’ ‘Пушкин в жизни’. И именно это, в известной мере, объясняет огромную популярность книги, выдержавшей проверку временем.
Странно сейчас читать критические упреки (скорее, обвинения!) в адрес Вересаева. ‘Суррогат подлинного (?) свода материалов’ о Пушкине, ‘сузил понятие ‘жизни’, ограничив ее внешними фактами событий и поведения и сознательно (?) исключив из него творчество, мысль и переживания’, ‘внушает читателю ложный, искаженный, выхолощенный, а затем по-своему подмалеванный (?) облик поэта’ и т. д. В результате вывод: у Вересаева вышел ‘не Пушкин, а Ноздрев’ (?). {Лит. наследство, 16—18, М., 1934, с. 1148. (Прим. ред.)}
В этой связи хотелось бы напомнить, что не последней задачей литературной критики и литературоведения, в частности, пушкиноведения является воспитание литературного вкуса у читателя и поднятие его эстетического уровня. Однако всегда, во все времена, предпочитая те или иные художественные или беллетристические, литературоведческие или критические произведения, читатель сам определяет свои литературные вкусы и уровень своего эстетического восприятия.
Несколько поколений читателей были принудительно отлучены от вересаевских книг о Пушкине. Но когда в конце 80-х — начале 90-х годов одно за другим стали выходить переиздания ‘Пушкина в жизни’ и ‘Спутников Пушкина’ и стремительно раскупаться, читатель давний спор об этих книгах решил не в пользу официальной критики, отвергнув бытовавшую в среде пушкинистов легенду об их второсортности.
Автор предисловия к последнему собранию сочинений В. В. Вересаева (М., ‘Правда’, 1990) Ю. Фохт-Бабушкин довольно много места отводит ответу на критику пушкиноведческих работ В. В. и объяснению его позиции в спорах о личности Пушкина. Одно замечание в связи с этим.
Думается, пушкинисты прекрасно разобрались в том, что книги Вересаева не претендовали на исследовательские труды, вклад в науку, что он, кстати, сам неоднократно подчеркивал. Но среди пушкинистов бытовало пренебрежительное отношение к этим вересаевским работам, что нашло явное отражение, например, в недавно опубликованных ‘Записках пушкиниста’ М. А. Цявловского. {Сборник ‘Пути в незнаемое’, No 22, М., 1990, с. 514. (Прим. ред.)}
Конечно, неприятие в этой среде ‘Пушкина в жизни’ было вызвано многими причинами. Здесь и идеологические установки, что ‘можно’, а чего ‘нельзя’ писать о великом русском поэте, и вульгарно-социологические потуги представить Пушкина революционером, радикальным декабристом и чуть ли не прямым предвозвестником большевизма и т. д. Разумеется, во все эти идеологические схемы и догмы работы Вересаева вписывались плохо.
Но здесь и неспособность советского пушкиноведения создать в 20—30-е годы, впрочем, как и в последующие полвека, цельную, подлинно научную биографию Пушкина, опираясь на которую можно было бы сделать популярную биографию для широкого читателя.
До сих пор лучшей его биографией остаются ‘Материалы для биографии А. С. Пушкина’ П. В. Анненкова, впервые вышедшие без малого полтораста лет назад. А что же наши отечественные пушкинисты? Увы…
Не сумело советское литературоведение также довести до конца издание ‘Летописи жизни и творчества А. С. Пушкина’, подготовить и выпустить в свет давно обещанную ‘Пушкинскую энциклопедию’, выпустить ‘академическое’ полное собрание сочинений поэта, текстологически отвечающего современному уровню развития пушкиноведения, и с комментариями на уровне комментариев Б. Л. Модзалевского к ‘Письмам’ и ‘Дневнику’. До настоящего времени не осуществлено полное факсимильное издание рукописей национального гения России. А ведь эта работа была начата еще князем Олегом Константиновичем Романовым незадолго до Первой мировой войны: была составлена программа издания пушкинских рукописей по отдельным хранилищам под общим названием ‘Рукописи Пушкина’, и до 1914 года успел выйти первый выпуск — воспроизведение рукописей стихотворений Пушкина из собрания Пушкинского музея императорского Александровского лицея. Как считают пушкинисты, ‘по этому выпуску можно судить, каким изысканно образцовым должно быть издание… Оно удовлетворяет самым строгим требованиям и самым тонким вкусам’ (П.Е. Щеголев/Пушкин и его совр., вып. XIX—XX, Пгр., 1914). (Судьба князя Олега Константиновича трагична. Он первым из царствующего дома Романовых получил гражданское, а не специально военное образование, окончив Александровский лицей, его интересы лежали в гуманитарной области — литература, искусство, пушкиноведение. С начала мировой войны он поступил корнетом в л.-гв. Гусарский полк и 29 сентября 1914 г. скончался на 22-ом году жизни в Витебском госпитале от ран, полученных двумя днями ранее). С тех пор много воды утекло, минует XX век, а воз и ныне там…
Мы печатаем две статьи Вересаева, не вызвавшие столь бурную реакцию читателей и критиков, и его ответ на статью с критикой его гипотезы. Первая посвящена взаимоотношениям поэта с Е. Н. Вульф, в замужестве баронессой Вревской, вторая — гипотезе писателя о прототипе ‘княгини Нины’ в ‘Евгении Онегине’. Вересаев предположил и постарался доказать, что прототипом ‘сей Клеопатры Невы’ является Аграфена Федоровна Закревская. Гипотеза Вересаева вызвала возражения М. Боровковой-Майковой, которая в заметке ‘Нина Воронская (‘Евг. Онегин’)’ {Звенья, III—IV, М.-Л., 1934, с. 172—175. (Прим. ред.)} предложила свой вариант прототипа ‘княгини Нины’ — Елену Михайловну Завадовскую. Предположение М. Боровковой-Майковой основывалось, главным образом, лишь на указании некоего Богуславского (‘Русская старина’, 1898, кн. 7, с. 38) и там же в ‘Звеньях’ вызвало резкое возражение Вересаева, которое мы также перепечатываем.
Пушкин и Евпраксия Вульф. Печатается по: Вересаев В. В. В двух планах. Статьи о Пушкине. М., 1929, с. 80—96. Впервые: Новый мир, 1927, No 1.
Княгиня Нина. Печатается по: Вересаев В. В. В двух планах. Статьи о Пушкине. М., 1929, с. 97—102. Впервые: Новый мир, 1927, No 1.
О Нине Воронской. Печатается по: Звенья, III—IV, М.-Л., 1934, с. 175—179.