КНИГИ, КНИГИ…
КНИГИ, КНИГИ…
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Книги, книги…, Зайцев Борис Константинович, Год: 1966
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
‘Первую любовь’ впервые прочитал я так давно, что даже жутко становится: ребенком, в прошлом веке. От волнения с четверть часа бегал по аллеям парка, чтобы успокоиться.
Одной из лучших вещей Тургенева она осталась на всю жизнь. Да и сам Тургенев больше всех писаний своих любил именно ее.
Сейчас в России выходит превосходное издание Тургенева пятнадцать томов сочинений, тринадцать писем. Море примечаний, сведений, разночтений. Море неизвестных раньше писем. (Когда я писал о Тургеневе, было известно писем всего 3-4 книги.) Дай Бог здоровья трудникам над Тургеневым.
Повесть вышла в 1860 г. Замечательны отзывы о ней ‘столпов’ тогдашней критики. Писарев честно сознался, что ‘не понимает характера Зинаиды’ (героини. Он и в Пушкине ничего не понимал. Считался ‘кумиром молодежи’). Добролюбов увидел в Зинаиде ‘нечто среднее между Печориным и Ноздревым в юбке’. Аполлон Григорьев по-другому написал, по-человечески, но считался вообще на задворках.
И вот прошло сто лет. Повесть давно прославлена, переведена на разные языки. Писаревым и Добролюбовым восхищаются лишь советские примитивы. Все в порядке. Но вот теперь в Париже выпущен французский телефильм ‘Первая любовь’, по Тургеневу. Я его не видел. И смотреть не собираюсь. Видевший и написавший о нем по-русски вынес впечатление о Зинаиде: ‘очень похоже, что она садистка’. Действительно, ‘очень похоже’. И на Зинаиду, и на Тургенева. До ‘такого’ даже Добролюбов не додумался. Впрочем, в те ‘детские’ русские времена садизмами мало интересовались.
Теперь дело другое. Надо перцу подсыпать. Не знаю точно, как ухитрились подсыпать в прозрачно-юную повесть садизм, но вот русский теперешний человек вынес же такое впечатление?
Кое-что видно из отчета его. Как-то так получилось, что ребяческие забавы Зинаиды (игра в фанты с поклонниками) поданы под маркиза де Сада. ‘Она велит одному из своих кавалеров, капитану Нирмацкому, лечь на живот, а еще одному поклоннику, поэту Майданову, стать на Нирмацкого и читать стихи’. (Явное доказательство ‘извращенности’ Зинаиды). У Тургенева: ‘Ей пришлось, между прочим, представлять ‘статую’ — и она с пьедестала себе выбрала безобразного Нирмацкого, велела ему лечь ничком да еще уткнуть лицо в грудь’. Никак она стать на него и не могла, вероятно, поставила ему ногу на спину — вообще, все это были забавы, для сегодняшнего глаза наивные и почти смешные, но вот подите же, получается впечатление ‘садизма’. И булавкой колола Лушина тоже в шутку, и мальчику влюбленному предложила спрыгнуть с оранжереи вовсе не из-за сладострастной радости видеть его боль. (Сама же и испугалась, смутилась взбалмошности своей и как бы в раскаянии поцеловала его.)
Но вот для публики нынешней, для улицы, это неинтересно, надо ‘подать’ Тургенева под другим соусом.
Русские же литературоведы трудились на совесть. Только в писании своем ни разу не упомянули, нравилась ли ‘Первая любовь’ Марксу и Энгельсу — это единственно, в чем могу их упрекнуть. А то я боюсь: вдруг не нравилась? Что мне тогда делать?
Этторе Логатто, давний, испытанный друг России и культуры нашей. Еще в 1923 году, молодой тогда профессор, редактор журнала ‘Russia’, устроил он в Риме выступление группы русских философов, писателей, ученых под флагом Istituto per Europa Orientale. Бердяев, Франк, Вышеславцев, мыс Осоргиным, проф. Новиков, Чупров (младший). Муратов тоже, но читал несколько позже. Для Рима просвещенного это оказалось отчасти событием. Северные медведи, русские эмигранты, съехались из разных стран Европы, чтобы рассказать о духовной жизни Родины, каждый по своей части — читали по-французски и по-итальянски. ‘Политического’ тут ничего не было. Но для слушателей — молодежи, интеллигенции итальянской, профессоров, писателей много нового и неизвестного. Были приемы, помню Пиранделло у соотечественницы нашей О. И. Синьорелли, Преццолини и других — из русских же участников всего этого дела в живых остались только ‘Гектор Доминикович’, как звали мы Логатто, да я.
И вот все эти сорок с лишним лет отдал Логатто, профессор Римского Университета и ныне ученый с европейским именем, трудам о русской литературе и духовной культуре.
Особенным его любимцем оказался Пушкин. В огромной личной библиотеке Логатто пушкинское занимает главное место. Удивительно при этом, как человек родом из Неаполя — правда, прожил жизнь с русской женой — так врос в Россию, что иной раз кажется: не ближе ли ему Россия, чем сама Италия? Отлично говорит по-русски. Литературу нашу знает лучше, чем любой из нас. Дочь его ‘Анюта’, которую в тогдашний приезд видел я чуть не в пеленках, теперь профессор русской литературы и языка в том же Римском Университете, говорит по-русски так, будто родилась в Тульской губернии близ Ясной Поляны. (Этим обязана она главнейше, конечно, матери, покойной Зое Матвеевне, вывезшей с Родины превосходный русский язык.)
Замечательно упорство и многосторонность ‘русской’ деятельности Логатто. Вот в моем книжном шкафу скромный журнал ‘Russia’, 1923 г. Там перевод из Ахматовой, рядом мой рассказ, Лесков, Щедрин — но это еще мелочи. Начинается затем Пушкин — чтобы никогда уже не кончиться! Перевод на итальянский ‘Евгения Онегина’, дальше огромное предприятие — ‘История русской литературы’. Это, кажется, capolavoro, основной труд. У меня всего три итальянских тома его: с древних времен, кончается Пушкиным. Но идут годы, писание растет. Дошло до семи томов (по-итальянски). До советской молодой литературы.
Но автору все хочется еще писать о России. Не только о литературе ее. Вот книга ‘Vecchia Russia’ — Соборы, Кремль, Новгород, Ростов Великий, Троицко-Сергиева Лавра. И того мало. Великолепно изданная книга ‘Миф Петербурга’ — десять глав о Петербурге (Петр Великий над всем главенствует, но и возлюбленный Пушкин, и Невский проспект, и здание Эрмитажа, и позднейшее, связанное с Петербургом, вплоть до ‘Двенадцати’ Блока с иллюстрациями Анненкова и Дмитриевского). Логатто бывал в Петербурге и что-то покорило его в нем, но главное тут, видимо, Пушкин. Думаю, под покровом его все и родилось.
Пушкин вообще пронзил неаполитано-русского Логатто навсегда. Это некое наваждение его. Про перевод ‘Евгения Онегина’ уже упоминалось. Но перевел он и вообще чуть не всего Пушкина. Что сказать: в двух томах ‘Все прозаические произведения’, ‘Все поэтическое и драмы’. С какой любовью, знанием дела! А еще кроме того — огромный труд о самом Пушкине — 1959 год. И ‘между делом’ — ‘Демон’ Лермонтова, ‘Снегурочка’ Островского. Поразительная производительность и как бы одержимость Россией: в 52 г. два тома ‘История русского театра’. ‘Итальянские артисты в России’ — три тома.
И все-таки главным его произведением остается ‘История русской литературы’. Только что вышел французский перевод, с 5-го итальянского издания. Теперь огромная панорама русского творчества дана на мировом языке — плод долгих лет жизни, чтений, обдумывания судеб нашей словесности, начинания с глубокой древности до времени самоновейшего.
Я никак не историк литературы. Ученой и объективной оценки давать не собираюсь, краткие же замечания о монументе почти в тысячу огромных страниц имею смелость высказать.
Дело начинается с очень давних времен — раньше ‘Слова о полку Игореве’. Киевская, Московская Русь проходит скорее как введение, эпоха Петра, восемнадцатый век Екатерины II с Державиным, — тут для автора больший простор, на который окончательно выводит его любимый Пушкин. С Жуковского и с него начинается XIX век, которому (по справедливости) отведены чуть не три четверти труда. Прославлены достойно облики великих романистов наших Толстого и Достоевского, и вокруг гирлянда не столь грандиозных, но замечательных, а частию как Гоголь — и гениальных.
Дух повествования у Логатто спокойный, но не сухопедантичный. Писал ученый, но и живой человек. Все время старается он быть объективным, и ему это в общем удается, но никак он не машина, и что очень сейчас ценно: нет предвзятости. Литература прежде всего. Советские оценки, критика и даже литературоведение так замучили нас указательным перстом, навязчивостью и желанием вдолбить, что свободная книга свободного писателя, руководимого только любовью и интересом к своему предмету, очень освежает, оставляет особо-благоприятное впечатление.
Переходом от XIX к XX веку и самим нашим веком автор занимается тоже очень пристально. Нельзя сказать, на стороне ли он движения ‘от реализма к неоромантизму’, на стороне ли символистов или молодой советской литературы, но о всех говорит тоном сочувственного историка. Парадоксов или странностей нет. Нет и крайностей ‘личной’ оценки. Можно не соглашаться с некоторыми оттенками его суждений о писателях. Но это мелочи.
В общем труд выдающийся. Весьма сомневаюсь, чтобы на других европейских языках существовал такой монументально-эрудитский и вместе с тем человечный, внутренне проникнутый любовью к России труд, как эта ‘История русской литературы’ Логатто. Без всякого крика и надрыва, в вооружении огромных познаний, он дает целую панораму российского зодчества литературного.
Русский человек, любящий свою культуру, может только почтительно поклониться автору.
И еще книга, второй том тоже грандиозного предприятия, артельного, на этот раз русских авторов: ‘Краткая Литературная Энциклопедия’. ‘Краткая’ названо скромно, в одном втором томе, недавно в Москве вышедшем, более тысячи страниц. Начинается с буквы Г, кончается буквой 3. ‘Гаврилюк — Зюльфигар Ширвани’. Значит, будет еще несколько томов и тысяч страниц.
По невежеству своему ни Гаврилюка, ни Зюльфигара имен никогда не слыхал. (Зюльфигар этот родился в XII веке, был, конечно, ‘против социальной несправедливости’. Гаврилюк наш современник, тоже светлая личность. Какие они были писатели — Бог весть).
В этом томе ‘краткой’ Энциклопедии, кроме инородцев Империи Российской, попадаются и люди иностранные — небезызвестные: Данте, Гете, Гюго, Гамсун (без портрета, уступлен Гаврилюку). Горький, даже и Достоевский. Гомеру дали несколько строк.
По размерам предприятие это планетарное. Трудился чуть не батальон участников. Впечатление такое, что на каждого писателя есть свой литературовед.
Но что резко отличает Энциклопедию эту от книги Логатто, — предвзятость, и не простая, а какая-то ‘квадратно-гнездовая’ (советское выражение — не из этого труда). Про Гаврилюка и говорить нечего: кроме портрета поместили и фронтиспис книги: полицейский прежних времен ‘избивает’ светлых личностей. Но и вся книга под таким знаком. (Горькому дали больше места, чем Достоевскому — не за то, конечно, что ‘На дне’ выше ‘Братьев Карамазовых’.)
Думаю, и в самой России надоело такое навязывание. В предисловии сказано, что насчет первого тома поступили даже критические замечания об оценках ‘некоторых писателей декадентов’.
Еще одно впечатление: обилие инородческих писателей. На той же странице, где Данте, подряд идут: Данько, Дар, Дара, Дарвеза Ахунд. Начиная с 627 до 643 страницы нет ни одной русской фамилии. Буква Д особенно благоприятна для Азии (или полу-Азии). На шестнадцати страницах шестнадцать восточно-нерусских писателей и несколько труднопроизносимых слов, объясняющих особенности их стихосложения и т. п.
Иной раз кажется, что просто Великороссию, давшую все же мировую литературу, затерли азербайджанцы, татары, калмыки, чуть ли не чукчи. Про украинцев и говорить нечего. Конечно, каждому хочется, чтобы ‘и у нас что-то было’ — это естественно. Все же не до бесчувствия.
Знаний, труда на создание справочника такого положено очень много, даже уж слишком много. Хорошо бы, если б в дальнейшем было больше объективности, меньше духа политики и подземной пропаганды. Русская литература и сама за себя постоит.
Русская мысль. 1966. 24 февр. No 2430 (с уточнениями по рукописи).
С. 418. Писарев честно сознался, что ‘не понимает характера Зинаиды’… Это ‘признание’ о героине рассказа Тургенева ‘Первая любовь’ княжне Зинаиде Писарев сделал о статье ‘Писемский, Тургенев, Гончаров’.
С. 419. Он и в Пушкине ничего не понимал… — С позиций антиэстетизма Д. И. Писарев в 1860-е гг. в серии статей развернул кампанию по ниспровержению не только пушкинского наследия (по его мнению, ‘имя Пушкина сделалось знаменем неисправимых романтиков и литературных филистеров’. ‘Пушкин и Белинский’, 1865), но и Гете, Бетховена, Моцарта, Рафаэля, Рембрандта, Вальтера Скотта, Купера, Дюма.
Добролюбов увидел в Зинаиде ‘нечто среднее между Печориным и Ноздревым в юбке’. — Цитата из статьи Добролюбова ‘Луч света в темном царстве’.
Аполлон Григорьев по-другому написал, по-человечески… — Ап. Григорьев в ‘Критическом обозрении’ отметил: ‘…читают стрепетом наслаждения ‘Первую любовь’, хоть в ней ничего нет ни обличающего, ни поучительного — ничего, кроме порыва, благоухания и поэзии’ (Светоч. 1861. No 1).
…поданы под маркиза де Сада. — Т. е. в духе сексуальных извращений, которыми полны романы маркиза де Сада (см. Указатель имен).
С. 420. …журнал ‘Russia’, 1923 г. Там… мой рассказ. — Рассказ Зайцева ‘Смерть’ в переводе Этторе Ло Гатто опубликован в итальянском журнале ‘Russia’ в No 1 за 1924 г.
С. 420. …огромное предприятие — ‘История русской литературы’. — Этот многотомный труд Ло Гатто создавал с 1928 по 1942 г., дополняя его в дальнейшем новыми главами (7-е изд. вышло в 1990 г.). Справедливо считается, что Ло Гатто более, чем кто-либо другой, открыл итальянцам русскую литературу и культуру.