Книга вступлений, Гофман Виктор Викторович, Год: 1904 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 34 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Виктор Гофман

Книга вступлений

I. Природа

I. Марины

1. Mоре

И ветер, веющий стремительно и буйно,

И развевающий, и рвущий волоса.

И моря вольный блеск, ходящий многоструйно —

О, беспредельная, о, мощная краса!

То всё в ней яркий блеск, зыбящийся и мирный —

Обломки светлых льдин и горных хрусталей,

То бархат шелестный, спокойный и сапфирный,

То рябь червонная пылающих углей.

То словно старцев рой с лучистой сединою,

Услышавших вдали прибоев голоса,

Плывёт встревоженно под зыбкою волною,

И ветер дерзко рвёт седые волоса.

То над сапфирностью безбрежной и бездонной —

Вдруг словно рёв и спины прыгающих львов.

О, как красива мощь их схватки разъярённой

И белопенность грив и всклоченных голов!

И ветер буйно рад игре своих порывов,

И сердце пьяно, пьяно дикою мечтой.

И море всё горит сверканьем переливов

И величавою, и вольной красотой!

Алупка, Сентябрь 1904.

2. Волны и скалы

Сегодня всё море как будто изрыто

Гремящими встречами пен.

Сегодня всё море грозит и сердито

На свой истомляющий плен.

Пушистые клоки, косматые пряди,

Хребты извиваемых спин…

Как страшно сегодня прозрачной наяде

В прозрачности тёмных глубин…

Давно уж носился смущающий шёпот

О дерзостных замыслах скал, —

И двинулось море, и пенистый ропот

Зелёную гладь всколыхал.

Заслышались гулы тревожных прибытий,

Зловеще-поднявшихся спин.

И ропот, и шёпот: бегите, бегите,

До самых надменных вершин.

На тёмные скалы! на приступ, на приступ!

На шумный, на пенистый бой!..

Уж влагой захвачен утёсистый выступ,

И с рёвом взбегает прибой.

Всё новые пены вслед отплескам белым

Разбитой камнями гряды.-

И страшно наядам с их розовым телом

Пред чёрною мощью воды.

Алупка, Сентябрь 1904.

3. Я у моря ночного

Я у берега ночного, на обрыве гранитном,

Я смотрю, как взбегает волна,

Как ударившись валом тяжелым и слитным,

Рассыпается снежно она.

Возникая незримо, шелестящим напором,

Она мерно бросает себя,

И свиваются гребни с их ценным убором,

Серосинюю влажность дробя…

Надо мною растянуты мокрые сети

На темнеющей груде камней.

И какие-то люди, как слабые дети,

Неуверенно ходят по ней.

О, как жалки усилья трудящихся гномов

— Может быть, лишь теней от луны —

Перед грозною мощью гранитных изломов,

Перед ревом упорной волны!..

На протянутой сети колышатся пробки,

Зацепясь за изгибы камней, —

И движенья гномов бессильны и робки

Вместе с чадом их желтых огней…

Может быть, это только дрожащие пятна,

Только черные тени луны,

Над грохочущим ревом волны перекатной

Чьи-то душно-кошмарные сны?

Алупка, Сентябрь 1904.

4. В лодке

Franz Evers

Ярко-пенистых волн переливы

Затихают, пурпурно горя.

Берега задремали лениво —

Запылала пожаром заря.

В небесах на мерцающем фоне —

Облаков позолоченных рой.

Это — белые, быстрые кони

С золотисто-пурпурной уздой!

Дальше, шире кровавое море.

Обагрённые волны горят. —

Мы плывём в беспредельном просторе

Прямо, в закат!

1902

II. Да, это юг

И их хрустящий бег на камни и песок?

Ты видишь, там, в чадрах идут с упрямым мулом,

И яркость этих глаз, и смуглость этих щек?

О, дева нежная, как персик бархатистый,

О, дева стройная, как тонкий кипарис.

Да, это юг, пьянящий и лучистый. —

О, покорись!

Ты видишь этот блеск зыбящийся и синий?

Да, это моря блеск, входящий в небеса,

И ветви мягких туй и ласковых глициний,

И миртов шелестных округлые леса?

О, дева нежная, как горние рассветы,

О, дева стройная, как тонкий кипарис,

О, полюби любви моей приветы,

О,покорись!

Ты видишь призрак гор как бы в налете пены,

И солнце жгущее пьяняще-горячо?

Все эти белые, сверкающие стены,

Их мрамор матовый, как женское плечо?

О, дева нежная, как чашечки магнолий,

О, дева стройная, как тонкий кипарис,

О, не борись, не бойся нежной боли,

О, покорись!

Алупка, Сентябрь 1904.

III. Вечерняя заря

Nun gluhn wie Gold der Wolken Saume.

Georg Bachmann

У туч, что утром были серы —

Резьба пурпуровых корон.

Я полон кликов гордой веры.

Мечтой без меры опьянен.

Теперь напор и состязанье,

Пьянящей нежности слова. —

И беспредельность ликованья,

И нестерпимость торжества!

Вечерний воздух душно-сладок.

Ночь задвигает мглу завес.

Крадутся звезды из-под складок

Тяжело-бархатных небес.

IV. Весенние пути

1. День

Иду меж линий испещренных

Тенями солнечных лучей.

Гляжу на мрак дерев склоненных

И убегающий ручей.

Вот, клен ветвистый занавесил

Ручья ленивую волну, —

Сегодня я лучисто весел,

Опять воспринявший весну!

Притихли скромные цветочки,

И даль туманная тиха…

Я рву зеленые листочки,

Я полн движений и греха.

Мой голос и шаги несносны

Природе, погруженной в лень…

А мне милы и лес, и сосны,

И этот мир, и этот день!

2. Вечер

Вечерний лес и в нем дорожка.

Осин испуганная дрожь,

Я жду… и грустно мне немножко:

Придешь ли ты иль не придешь?

Все как-то вдумчиво-спокойно.

Лишь свист нестройный вдалеке.

Кудрявый лист и сумрак хвойный,

И спуск к серебряной реке.

Орешник лапчатый и круглый

Сдавил мой путь со всех сторон.

К тебе сияющей и смуглой

Я как-то странно привлечен.

Темнеет. Грустно мне немножко.

О, неужель ты не придешь?

Вечерний лес и в нем дорожка.

Осин испуганная дрожь.

3. Вдоль длинных зданий

Сегодня небо беспредельно,

И вся лучиста синева!

На сердце радостно и хмельно.

Шумит весенняя молва…

Вдоль длинных, зданий, мимо храма

Протянут мой случайный путь. —

Пойти ли влево или прямо.

Или направо повернуть?..

Люблю бесцельные прогулки

С тревогой перелетных дум. —

Люблю глухие переулки

И улиц неустанный шум.

Смеется солнце. Ясно. Ясно.

На камнях матовой стены

Мелькают бегло и согласно

Оттенки радостной весны.

Играют в золотистом беге

Лучи, дробимые стеной. —

И лица женщин полны неги,

Рожденной светлою весной.

Вот там — идет, у загородки.

Какие мелкие шаги!

Есть что то страстное в походке

И в подымании ноги.

Слежу за ней мечтой тревожной.

Меж нами — тайное звено.

Восторгом близости возможной

Внезапно сердце смущено…

— Мой встречный, ты зачем так мрачен?

Ты полн задумчивых тревог.

Каким восторгом я охвачен,

Когда б почувствовать ты мог!

О как я счастлив! как я молод!

А ты — унылый, как в плену. —

К моей груди цветок приколот.

Мы оба празднуем весну!..

Ты говоришь — цветы не вечны,

Они увянут, как и мы.

Иди. Иди, бедный встречный,

Сын ненавистной мне зимы!..

1903. Весна

II. Просветы нежности

I. У светлого моря

Мне сладостно-ново, мне жутко-отрадно

Быть кротким, быть робким с тобой,

Как будто я мальчик, взирающий жадно,

Вступающий в мир голубой.

Еще неизведан, и чужд, и не начат

Светло приоткрывшийся путь,—

А сердце уж что застенчиво прячет,

На что не позволит взглянуть.

Еще мне неведом смущающий опыт,

Еще я не побыл с людьми, —

Мой робкий, мой первый, мой ласковый шепот

Прими, дорогая, прими.

У светлого моря прозрачных плесканий,

В слиянье двойной синевы,

Я вдруг отошел от тревожных сознаний,

Влияний всемирной молвы.

И снова я мальчик, и жду, улыбаясь,

И грезы, и миги ловлю…

И весь отдаваясь, и сладко смущаясь,

Тебя беззащитно люблю.

У светлого моря, в сиянье безбрежном,

Где шелестно-ласков прибой, —

Так сладко, так сладко быть робким и нежным,

Застенчиво-нежным с тобой.

1904

II. Смеющийся сон

Мне сладостно вспомнить теперь в отдаленьи

Весь этот смеющийся сон,

Всё счастье моё в непорочном сближеньи,

Которым я был упоён.

Когда, отрешённый от бредных сознаний,

Бичующих пыток ума, —

Я стал серебристым, как звёздные ткани,

Которых не трогает тьма.

Когда, отрешённый мгновенным разрывом

От всех зацепившихся рук, —

Я сделался грустным и нежным, и льстивым,

Твой преданный, ласковый друг.

Мне было так сладко поверить, смущаясь,

Что я не проснусь, не проснусь…

Мне было так сладко беречь, опасаясь,

Наш тихий, наш чистый союз.

И вот в отдаленьи, в задумчивой келье,

Где меркнет полуденный шум,

Сплетаются грёзы, звенит ожерелье

Моих очарованных дум.

Всё было так робко, мгновенно, мгновенно,

Один молчаливый привет.

И сердце смутилось, дрожа и блаженно,

И в сердце — ласкающий свет.

Какая-то радость незримых присутствий,

Которыми весь упоён,

Kaкие-то зовы влекущих напутствий,

Какой-то смеющийся сон.

1904

III. Нежность

Мы когда-то встречались с тобой,

Поджидали друг друга тревожно.

И казалось нам: можно…

Был эфир голубой.

Серебрил наш весенний союз —

Смех, как струн перетянутых тонкость —

Разбежавшихся бус

Восхищённая звонкость.

Мы смотрели друг другу в глаза,

Далеко, в голубую бездонность.

Называлась: влюблённость —

Наших грёз бирюза…

Но, шипя, подступила зима,

Поседела земля, как старуха.

И морозилась тьма,

И мы кланялись сухо.

Но в душе у меня сбереглось

Что-то близкое ласковой боли, —

Точно стоны магнолий

Между девичьих кос…

Если можешь позволить, позволь.

Мне так больно, и в том неизбежность.

Эта тихая боль —

Называется: нежность.

1904

IV. У меня для тебя

У меня для тебя столько ласковых слов и созвучий,

Их один только я для тебя мог придумать любя.

Их певучей волной, то нежданно крутой, то ползучей,

Хочешь, я заласкаю тебя?

У меня для тебя столько есть прихотливых сравнений —

Но возможно ль твою уловить, хоть мгновенно, красу?

У меня есть причудливый мир серебристых видений —

Хочешь, к ним я тебя унесу?

Видишь, сколько любви в этом нежном, взволнованном взоре?

Я там долго таил, как тебя я любил и люблю.

У меня для тебя поцелуев дрожащее море, —

Хочешь, в нем я тебя утоплю?

1902

V. Мотыльки

Когда порой томлюсь прибоями

Моей тоски.

Жалею я, зачем с тобою мы

Не мотыльки?

Была б ты вся воздушно-белая,

Как вздохи грёз,

Летала б вкрадчиво-несмелая,

Средь жарких роз.

Летать с тобой так соблазнительно

Среди цветов.

О, как нежна, как упоительна

Жизнь мотыльков!

1902

VI. Вдвоем

Лежу. Забылся. Засыпаю.

Ты надо мной сидишь, любя.

Я не гляжу, но вижу, знаю —

Ты здесь, я чувствую тебя.

Я повернусь — и разговоры

Мы, улыбаясь, поведём,

И наши слившиеся взоры

Блеснут ласкающим огнём.

И ты, ко мне прижавшись нежно,

Моих волос густую прядь

И шаловливо, и небрежно,

И тихо будешь разбирать.

И сев ко мне на ложе друга,

С лучистой нежностью очей,

Ты будешь петь мне песни юга,

Напевы родины своей.

И, утомлённо-полусонный,

Следить я буду без конца

Волненье груди округлённой,

Томленье смуглого лица.

1902

VII. Прости меня

Лишь только счастье нашей нежности

Я вспомяну,

Опять в безумьи безнадежности

Себя кляну.

Так полон голос твой напевности

И взгляд огня,

Что я не властен в вспышках ревности. —

Прости меня.

В тот миг, когда тебя укорами

Я оскорбил,

Ужель не высказал я взорами.

Как я любил?

На сердце — гнет больной усталости.

О, оживи. Ужели нет в тебе и жалости.

Коль нет любви?..

Так полон голос твой напевности,

И взгляд огня. —

Ведь, я не властен в вспышках ревности…

Прости меня.

1902

VIII. Скажи

Ты мне сразу странно понравилась

С первого беглого взгляда.

Отчего же от ласк моих ты избавилась

И упрямо шептала — не надо?

Мне понравились взоры лукавые,

Затемненные нежной мечтою.

И как ходишь ты маленькой павою,

И в ушах кольцо золотое.

Мне понравилась речи медлительность,

Мерной речи певучесть.

Будто кроется в ней затруднительность

И тягучесть.

Говорят лишь обычное или небрежное,

Ты всю душу тревожишь,

Мне казалось, ты хочешь сказать что-то нежное —

И не можешь.

Видишь, в этом во всем что-то есть неизбежное.

Почему же мы медлим несмело?..

О, скажи же, скажи мне то нежное,

Все то нежное, что хотела.

1903

IX. Твое кольцо

Твое кольцо есть символ вечности.

Ужель на вечность наш союз?

При нашей радостной беспечности

Я верить этому боюсь.

Мы оба слишком беззаботные…

Прильнув к ликующей мечте,

Мы слишком любим мимолетное

В его манящей красоте.

Какое дело нам до вечности,

До черных ужасов пути,

Когда в ликующей беспечности

Мы можем к счастью подойти?..

1903

X. Ах, фея

Ах, фея с маленькими глазками,

Ужели ты понять не можешь,

Как недоверчивыми ласками

Меня ты мучишь и тревожишь?

Когда ко мне ты подойдешь,

Во мне и страсть, и безнадежность, —

И утомительная дрожь,

И опьянительная нежность…

Смущенный вкрадчивыми ласками,

Тебе поверил я тревожно, —

Ах, фея с маленькими глазками,

Ужели счастье невозможно?

Ведь, я люблю тебя, люблю.

А ты лукавить лишь привыкла.

Но люблю и умолю.

Чтоб ты к груди моей приникла…

Я весь дрожу, овеян сказками,

Едва лишь на меня ты взглянешь.

Ах, фея с маленькими глазками,

Меня ты больше не обманешь?

Когда ко мне ты подойдешь

Во мне и страсть и безнадежность, —

И утомительная дрожь,

И опьянительная нежность.

1903

XI. Не поняла

О ты, лукаво обманувшая

Мою доверчивую нежность,

Лучистой сказкою мелькнувшая

И утонувшая в безбрежность!

Ты поняла ль? Ты поняла ль?

Любви доверчивой томленья?

В одном тягучем опьяненьи

С восторгом слитую печаль?

Не поняла моей ты нежности,

Моею не прониклась страстью,

Когда лукавою небрежностью

Смутила ласковое счастье.

Ах, все равно. Мне все равно,

— Иди теперь, куда ты хочешь. —

Грустишь ли ты или хохочешь,

Или забыла все давно…

Я принимаю неизбежное,

Но не хочу тебя я видеть.

О, моя маленькая, нежная,

О, как могла ты так обидеть…

1903

XII. После первой встрече

После первой встречи, первых жадных взоров

Прежде невидавшихся, незнакомых глаз,

После испытующих, лукавых разговоров,

Больше мы не виделись. То было только раз.

Но в душе, захваченной безмерностью исканий,

Все же затаился ласкающий намек,

Словно там сплетается зыбь благоуханий,

Словно распускается вкрадчивый цветок…

Мне еще невнятно, непонятно это.

Я еще не знаю. Поверить я боюсь.

Что-то будет в будущем? Робкие приветы?

Тихое ль томленье? Ласковый союз?

Или униженья? Новая тревожность?

Или же не будет, не будет ничего?

Кажется, что есть во мне, есть в душе возможность,

Тайная возможность, не знаю лишь — чего.

1903

III. Озаренность (1903-1904)

I. Мираж в гостиной

Когда Вы двигаетесь мерно

По шелестящему ковру,

Всегда бледна, как свет неверный,

Как свет неверный поутру,

Мерцают Ваши бриллианты,

Чуть дышит бледность на лице, —

Тогда Вы кажетесь инфантой

В каком-то замкнутом дворце.

Где вечно спущенные шторы

Неколыхающихся пряж,

Где замирают разговоры,

Как потухающий мираж.

Где строй остроконечных башен

Воздвиг грозящие зубцы,

Где мрак палат высок и страшен,

Где притаились мертвецы…

Как жутки древние портреты

Всех, кто здесь властно обитал,

Скелеты, чьи-то силуэты

Дрожат в бездонностях зеркал,

Там вечно кто-то правит брашна. —

Ах, отводя пугливый взгляд.

Мечтать так сладостно и страшно

Во мгле покинутых палат.

В них все звенит, как сновиденье.

Все совлекается в мираж.

О, как люблю я обольщенья,

Тоскующий и юный паж!

Я каждый день скрываюсь в шторах,

И жду мучительно, пока

Я не заслышу тихий шорох

Ее шагов издалека.

Всегда бледна и молчалива.,

Как свет неверный поутру,

Она проходит горделиво

По шелестящему ковру.

Но раз, увидя взор унылый

И как я следовал дрожа,

Она задумчиво спросила,

Спросила бедного пажа.

С улыбкой ласковой и бледной,

Взор затенившей, как вуаль,

Она шептала: ‘Бедный, бедный,

Скажи мне всю твою печаль.

Зачем грустишь уединенно,

И на щеке твоей слеза?’

Остановилась у колонны,

Подняв прекрасные глаза.

— ‘Как в каждой грани бриллианта

Весь блеск созвездий заключен,

Так в вас, инфанта, в вас, инфанта,

Весь мир мой чудно воплощен.

Ах, ваша тихая лилейность —

Свет возникающего дня.

Моей мечты благоговейность

Вся жизнь отныне для меня.

Всю жизнь держать вам бриллианты,

За вами следовать, молю…

Инфанта, гордая инфанта

Я вас беспомощно люблю!’…

Остановились у колонны.

В коврах и шторах все мертво.

Задумчиво и потрясенно

Она глядела на него…

Ах, мир мечтательно-неверный

Над сердцем празднует игру,

Когда Вы двигаетесь мерно

По шелестящему ковру.

II.Valse masquee

Серебристые волны журчат и звенят.

Это — вальс! Это — вальс опьянительный!..

— Как блестит ваш наряд. Но задумчивый взгляд,

Отчего он тревожно-мучительный?

Отчего вы тем взглядом в меня так впились,

Что становится мне неуверенно?..

Серебристые волны звеня разлились, —

Это — вальс перепевно-размеренный.

Что ты здесь все скользишь, наблюдательный мак,

И глядишь, и блестишь диадемою?

О, блистательный мак, я сегодня твой враг,

Я журчащей пленен хризантемою,

А еще меня тянет в шуршащий камыш

Поплескаться вот с теми наядами.

Ты ревниво дрожишь, горделиво молчишь

И грозишь оскорбленными взглядами…

— Подымите платок. Вы сегодня мой паж.

Нет, не надо, мой милый, единственный.

Этот вечер — он наш! О, не правда ль, он наш,

Этот вечер желанно-таинственный.

Мы уйдем ведь потом? Мы пойдем в этот сад,

Помнишь, в сад с вырезными перилами,

Где, как шепчущий взгляд, тихо звёзды дрожат

За дубами старинно-унылыми.

— О, конечно, пойдем. Но упорной не будь.

Ведь нельзя отстранить неизбежное.

О, так дай же прильнуть мне на девичью грудь,

Мне покорною будь, моя нежная.

Неразрывней всех уз станет в миг наш союз.

Серебристые нити завяжутся…

Но зачем ты дрожишь, говоришь — я боюсь?

Не так страшно все это, как кажется.

Шелестят и скользят. Как красив их наряд.

Кто в плаще там, картинно закутанный?

Паутинные волосы бледных наяд

Шаловливыми пальцами спутаны.

Опьяняющий взгляд. Обжигающий взгляд.

Ах, кружиться так сладко-томительно.

Серебристые волны журчат, говорят.

Это — вальс! Это — вальс опьянительный.

-‘Предлагают вам выбор и трудный,

Предлагают вам выбор цветы’…

— Вьется вальс упоительно-чудный,

Вальс торжественно-яркой мечты. —

‘Счастье страсти тревожной и душной

Или счастие робких надежд?’

И скользнуло вдруг что-то воздушно

Из-под строго-опущенных вежд.

— ‘О, сиятельный мак, вы коварны.

Но не труден, не труден ответ.

Счастье первых надежд лучезарно.

Лучезарнее счастия нет.

‘Но желанный мне бред и безумье,

Зажигающий ярко сердца. —

Страсть, пьянящая страсть без раздумья,

Без конца’.

Льется вальс упоительно-вольно,

Льется вальс упоительно-юн.

Звукам биться и сладко, и больно

Меж задетых, взволнованных струн.

Звукам виться просторно, просторно,

Проскользая меж люстр и цветов,

Приникая в волне разговорной

Недосказанно-шепчущих слов.

III. В коляске

Заложили коляску. Подводят коляску.

О, как радостен солнечный свет!

Ты даришь своим детям прощальную ласку,

Мимоходно-поспешный привет.

Свои тонкие пальцы сжимая перчаткой

И к груди прикрепляя сирень,

Ты спешишь и дрожишь, и смеешься украдкой…

О, как радостно в солнечный день!

Вся шурша на ходу, ты идешь по тропинке,

По зеленой тропинке в саду.

Ты неверно скользишь в своей узкой ботинке,

Точно робко ступаешь по льду.

Заложили коляску. На крыльях коляски

Отражается радужно свет.

Ты восторженно щуришь блестящие глазки. —

О, я знал, ты из рода комет.

Потому ты так любишь безумье погони,

Упоительность быстрой езды.

Потому так дрожат твои черные кони,

Сотрясают, кусают узды.

Как и ты улыбаясь, немного встревожен,

Полновесен, слегка неуклюж,

Озираясь, в движеньях своих осторожен,

За тобою садится твой муж.

О, вы дружны и нежны. О, вы дружны и нежны.

Но ведь ты, ты из рода комет.

Почему ж ты не в небе на воле безбрежной,

И не солнцу звучит твой привет?

Разве можно комете быть пленной, быть пленной?..

Иль восторг перелетов забыт?

Но послышался топот и звон быстросменный,

Звон отточенно-острых копыт.

Понеслись твои кони, твои черные кони.

Все кругом, как и ты, понеслось.

Голова твоя блещет в воздушной короне

Развеваемых ветром волос.

Ты глядишь, ты дрожишь, ты смеешься украдкой,

На лету обрывая сирень.

Уноситься так сладко. Уноситься так сладко

В этот радостно-солнечный день!

IV. Васильки

Набегает, склоняется, зыблется рожь,

Точно волны зыбучей реки.

И везде васильки, — не сочтёшь, не сорвёшь.

Ослепительно полдень хорош.

В небе тучек перистых прозрачная дрожь.

Но не в силах дрожать лепестки.

А туда побежать, через рожь, до реки —

Васильки, васильки, васильки.

— ‘Ты вчера обещала сплести мне венок,

Поверяла мне душу свою.

А сегодня ты вся, как закрытый цветок.

Я смущён. Я опять одинок.

Я опять одинок. Вот как тот василёк,

Что грустит там, на самом краю —

О, пойми же всю нежность и всё, что таю:

Эту боль, эту ревность мою’.

— ‘Вы мне утром сказали, что будто бы я

В чём-то лживо и странно таюсь,

Что прозрачна, обманна вся нежность моя,

Как светящихся тучек края.

Вы мне утром сказали, что будто бы я

Бессердечно над вами смеюсь,

Что томительней жертв, что мучительней уз —

Наш безмолвный и тихий союз’.

Набегает, склоняется, зыблется рожь,

Точно волны зыбучей реки.

И везде васильки, — не сочтёшь, не сорвёшь.

Ослепительно полдень хорош!

В небе тучек перистых прозрачная дрожь.

Но не в силах дрожать лепестки.

А туда побежать, через рожь, до реки —

Васильки, васильки, васильки!

V. Мороз

О, не ходи на шумный праздник.

Не будь с другими. Будь одна.

Мороз, седеющий проказник,

Тебя ревнует из окна…

Зажгла пред зеркалом ты свечи.

Мерцает девичий покой.

Ты поворачиваешь плечи,

Их гладя ласковой рукой.

Смеясь, рассматриваешь зубки,

Прижавшись к зеркалу лицом.

Тебя лепечущие юбки

Обвили сладостным кольцом.

Полураздета, неодета,

Смеясь, томясь, полулежа,

В тисках упругого корсета,

Вся холодаешь ты, дрожа.

Тебе томительно заране

В мечтах о сладком торжестве. —

Вокруг тебя шелка и ткани

В своём шуршащем волшебстве!..

Мороз ревнив и не позволит.

Оставь лукавые мечты.

Он настоит, он приневолит.

Его послушаешься ты.

Сердито свечи он задует.

Не пустит он тебя на бал.

О, он ревнует, негодует!..

Он все метели разослал!

Уж он занёс просветы окон,

Чтоб не увидел кто-нибудь,

Как ты приглаживаешь локон

И охорашиваешь грудь.

О, уступи его причуде,

Ты, что бываешь так нежна.

О, не ходи туда, где люди.

Не будь с другими. Будь одна.

Ты знаешь, ведь и мне обидно,

Что ты побудешь у других.

Что будет всем тебя так видно

Средь освещений золотых,

Что будут задавать несмело

Тебя, твой веер, кружева,

Смотреть на ласковое тело

Через сквозные рукава.

VI. Что знали цветы

Une veillee.

Georg Bachmann

И вот отлетел оборвавшийся вздох.

На лице ее — бледность и мрак.

И цветут у ее холодеющих ног

Лилия, роза и мак.

И шепчет лилия, видела я,

Как вчера прокралась она, радость тая.

Сюда, где зеркал ослепляющий ряд,

Бросить взгляд на свой бальный наряд.

— Отчего ж его нет? Отчего ж он далек?

Был так нежен тревожный упрек.

Умерла она чистой, как лилии цвет,

В непорочности девственных лет.

Роза сказала: нет.

Шепчет роза, бледнея: я знаю, зачем

Целый день ее вид был так нем.

О, я знаю, как жарко в полуночный час

В ее губы другие впивались не раз.

В эту ночь ни на час не сомкнула я глаз.

Неотвязная музыка мучила нас…

Вот сюда прокралась она, в дальний покой,

Она и другой, молодой.

Здесь томились они меж узорных ковров,

Меж дыханий тлетворных моих лепестков.

Но внезапно вскричав, она скрылась во мрак,

Заглушая стыдящийся шаг.

Нет! промолвил мак.

Я вечной смерти мгновенный брат.

Неведом людям мой аромат.

Но я знаю, все знаю, мне видеть пришлось,

У прекрасной я был между кос.

Нынче утром, когда этот бал отзвучал,

На прощальном пиру меж высоких зеркал,

Сидела она, бледна и одна,

Того, молодого жена.

Был в зеркале странен померкнувший взгляд

Я видал, в ее стиснутых пальцах был яд.

А потом я видал в этих пальцах бокал,

И он странно дрожал. Я видал. Я видал…

Так лежала она. И был вид ее строг.

В глазах — неподвижность и мрак.

И цвели у остывших, неласковых ног

Лилия, роза и мак.

VII. Моей первой любви

Когда я мальчик, не любивший,

Но весь в предчувствиях любви,

В уединениях вкусивший

Тревогу вспыхнувшей крови,

Еще доверчивый, несмелый,

Взманенный ласковостью грез,

Ненаученный, неумелый,

Тебе любовь свою принес,

Ты задрожала нужной дрожью,

Ты улыбнулась, как звезда,—

Я был опутан этой ложью,

И мне казалось—навсегда.

Мне нравились твои улыбки,

Твоя щебечущая речь,

И стан затянутый и гибкий,

И узкость вздрагивавших плеч.

Твои прищуренные глазки

И смеха серебристый звук,

И ускользающие ласки

Слегка царапающих рук.

VIII. Меж леспестков

Ты помнишь наши встречи летом

Меж лепестков, меж лепестков?

Где трепетал, пронизан светом,

Кудряволиственный покров?

Ты помнишь, раздвигая травы,

Мы опускались у куста?

И были взоры так лукавы,

И так застенчивы уста.

К стволу развесистого дуба

Затылком приклонялась ты,

И жадно я впивался в губы —

Две влажно-алые черты.

Я обвивал руками шею

И локти клал тебе на грудь.

И называл тебя моею,

И всю тебя хотел втянуть…

Дрожали лепестки смущенно

В волнах вечернего огня…

Зеленоглазая мадонна,

Еще ты помнишь ли меня?

IX. Мимоза

Мы будем близки. Я в том уверен.

Я этой грёзой так дорожу.

Восторг предчувствий — о, он безмерен.

Я суеверен. Я весь дрожу.

Мимозой строгой она родилась,

Безгласна к просьбам и ко всему.

И вдруг так чудно переменилась

И приоткрылась мне одному.

Она мимоза. Она прекрасна.

Мне жаль вас, птицы! И вас, лучи!

Вы ей не нужны. Мольбы — напрасны.

О, ветер страстный, о, замолчи.

Я лишь счастливый! Я в том уверен.

Я этой грёзой так дорожу.

Восторг предчувствий — о, он безмерен.

Я суеверен. Я весь дрожу.

X. Намеки чувств

Таишь ли думы иль веселье,

Иль порывания к борьбе —

Все с полудикою газелью

Есть что-то схожее в тебе.

Царит в твоих движеньях — ровность.

В глазах — мерцающая тишь.

Но я боюсь, что то условность

И что иное ты таишь.

Полна ты тайн и обаянья —

О, верно, уж познала ты,

И своевольные желанья,

И одичалые мечты…

Мой взор в твоем нежданно встретил

И одичалость, и порыв, —

В тебе лукаво я подметил

Страстей томительный прилив.

Теперь лишь понял я, как скучен

Тебе твой путь в долинной мгле,

Как легкокрылый дух измучен,

Своей покорностью земле.

Как ты мечтаешь и дичишься,

И недоверчиво молчишь,

Как ты изнеженно томишься,

Уйдя в мучительную тишь…

Я знаю, взор твой ярко-черный,

Сквозь сеть отточенных ресниц,

Уже не раз блистал задорно

Огнем презрительных зарниц.

Тебя наверно тянет в горы

Неодолимая тоска,

Где все громады, да просторы,

Где горы вторглись в облака,

Где ветры правят новоселье,

В веселье диком и борьбе —

Недаром с быстрою газелью

Есть что-то схожее в тебе…

XI. В душных грезах

То в упоительных напевах,

То в душных грезах по ночам.

Мечтаю я о юных девах —

И нет конца моим мечтам.

Как эти девы чернооки!

Как тонки выгибы их спин!

Я сладострастный, я жестокий,

Я их капризный властелин.

Люблю я царственные игры,

Мои причуды — мой закон.

Забавы кошки или тигра —

Я в вас мучительно влюблен!

То повелитель я жестокий,

То ему ног неверных дев

Всем, кто стройны и чернооки,

Шлю свой изнеженный напев.

XII. Крик альбатроса

К. Бальмонту

О, мой брат! О, мой брат! О, мой царственный брат!

Белокрылый, как я, альбатрос.

Слышишь, чайки кричат. Воздух тьмою объят,

Пересветом удушливых гроз.

Это — вихрь! Это — вихрь! О, как ждал я его!

И свободе, и вихрям я рад.

Эти бури над морем — моё торжество.

О, мой брат! О, мой царственный брат!

О, я молод ещё, и ты знаешь, я смел!

О, я смел! Я, как ты, альбатрос!

Я недаром так долго над морем летел,

И ни разу не пал на утёс.

Я с завистливым грифом уж бился не раз.

О, косматый, нахмуренный гриф,

Скоро вырву я твой огнеблещущий глаз,

Глубоко его клювом пронзив.

О, я смел! Я недавно орла одолел,

В исступлённом, жестоком бою.

Как я злобой кипел! Как я бился, хрипел,

Вырывая добычу свою.

Всем ухваткам меня, о мой брат, научи.

Этим схваткам жестоким я рад.

Но смотри… закровавились в небе лучи,

И косматые тучи висят.

Это — бури торжественно-медленный ход.

Это — буря в порфире своей…

Во главе шлемоблещущих ратей идёт

Венценосная буря морей.

Резко чайки кричат. Воздух тьмою объят.

Пересветом удушливых гроз…

О, мой брат! О, мой брат! О, мой царственный брат!

Как я счастлив, что я альбатрос!

IV. В городе (1903-1904)

I. Смех

На тонких ветках кудрявый иней,

Как серебристо-пушистый мех.

И туч просветы лучисто-сини.

На ветках иней. На сердце — смех!

Как две снежинки, сомкнувшись крепко,

Неслись мы долго среди пространств.

Была ты робкой, была ты цепкой.

Я — в упоенье непостоянств…

Летят снежинки, покорно тая,

И оседая на острия.

Иду. Встречаю. И забываю.

Всё мимолётно, и вечен я!

Встречаю женщин. Зовут улыбки.

И нежен профиль склонённых лиц.

И снег мелькает — он мягкий, липкий,

Он запушает концы ресниц.

На тонких ветках кудрявый иней,

Как серебристо-пушистый мех.

И туч просветы лучисто-сини.

На ветках иней. На сердце — смех!

II. Прежде и теперь

Нам прежде казалось желанной

Наша близость и ласковость встреч.

Теперь все так смутно, так странно.

Ничего не могли мы сберечь.

Мы встретились там где распутство,

И продажность и жажда любить,

Где яркость и шум многолюдства, —

Где нам тоже хотелось побыть.

В рядах убегающе-ровных

Фонари прорезали туман.

На лицах худых и бескровных

Оскорбляло бесстыдство румян…

И вдруг эта робость походки

И смущенная нежность лица.

И вид удивленный и кроткий,

И в ушах два большие кольца…

Я верил тогда, что я молод

И быть тоже счастливым могу…

Был ветер и режущий холод.

Проходившие были в снегу.

III. Безнадежность

Снег серебристый, душистый, пушистый.

Санок искрящийся бег.

Серое небо пустынно и мглисто.

Падает медленный снег.

Весь изнемогший, как люди продрогший,

Месяц томится вверху.

Снег, на губах от дыханья намокший,

Тает в пушистом меху…

Мрак и ненастье. И безучастье.

В грудь безнадёжность впилась. —

Хочется счастья. Как же без счастья?

Надо ведь счастья хоть раз…

Встретился кто-то. Прошёл озабочен:

Встретился кто-то в снегу.

Ветер и холодно. Холодно. Очень.

Месяц в туманном кругу…

Ряд фонарей убегающий ровно.

Всепроницающий мрак. —

Губы отверженных женщин бескровны,

И неуверен их шаг.

Снег и ненастье. И безучастье.

В грудь безнадёжность впилась.

Хочется счастья. Как же без счастья?

Надо ведь счастья хоть раз.

IV. Жду

Прежнее счастье возможно.

Ты мне сказала: приду,

Холодно мне и тревожно.

Нетерпеливо я жду…

Сколько же нужно усилий

Прежнее счастье вернуть!

Мы ведь уж близкими были.

Милая, не позабудь.

Нет, не измученный страстью,

Напоминаю о том.

Просто, поверилось в счастье,

В счастье быть нам вдвоем.

Ходят. Подходят. Проходят.

Поздний, мучительный час.

Долгие тени наводит

Неумирающий газ.

V. На бульваре

Зловеще-мертвенный и синий

Над городом сгустился пар.

Рядами освещенных линий

Живет и движется бульвар.

Как блеск безжизненного глаза —

Просветы каменных домов.

Тревожно вспыхивают газы,

И черный падает покров…

— ‘Ваш профиль ласковый и тонкий.

Он душу тянет в зыби грез’. —

Звонки и шумы, скрипы конки.

Стук разбежавшихся колес.

— ‘Ваш профиль вздумчивый и строгий.

Давно люблю его изгиб’. —

Удало погремели дроги.

И лязг, и грохоты, и скрип.

— ‘Ваш профиль шепчущий и нежный.

Зачем вы здесь? Среди всего?’ —

Гудит стозвучней рев железный.

Свое почуя торжество.

Зловеще вспыхивают газы,

И черный падает покров.

Как смех безжизненного глаза —

Просветы каменных домов.

VI. При свете газа

Влача мучительные тени

По длинным плитам тротуара,

В тревоге смутных освещений

Бредут задумчивые пары.

Протяжный гул упорно длится.

Туманны лица в свете газа.

Как зверь безмерный и стоглазый,

Затихший город шевелится.

— ‘Уйдем! Уйдем! Здесь давят стены.

Я слез не в силах превозмочь.

Я над чудовищной изменой

Опять проплакала всю ночь.

‘Уйдем! Уйдем! Здесь гул и топот,

Людей тревожных суетня…

О, как он лгал — твой нежный шепот,

Как ты обманывал меня!’

Протяжный гул упорно длится.

Обманны лица в свете газа.

Как зверь злорадный и стоглазый,

Безмерный город шевелится…

В тревоге смутных освещений

Все недоверчивы и стары.

Проходят тени. Гибнут тени.

Белеют плиты тротуара.

VII. Сказка осенней любви

Вечер был матовый, вечер осенний,

Вечер, союзный мечтам.

Город был хмурый и черные тени

Плыли по длинным стенам.

Месяц безжизненный, бледный и острый,

С левой сверкал стороны.

Звезды глядели, как вещие сестры,

Как воплощенные сны.

Красные, ярко прозрачные тучи

Гасли, пурпурно дыша,

Падали листья в подвижные кучи,

Падали, тихо шурша.

Бледной угрозою облачный глетчер

Остро тянулся из тьмы.

В этот тоскующий, матовый вечер

Встретились, встретились мы…

В час, когда наши горячие губы

Смутный порыв сочетал,

В час, когда нищий хромой и беззубый

Счастья нам пожелал,

Птицы кидали осенние гнезда,

С криком летели на юг.

Грустно глядели высокие звезды

Взором испытанных мук.

В час, когда с дрожью за темной гардиной

Я поднялся над тобой

И приклонился к груди лебединой,

Точно давший прибой,

Две из них тихо и грустно скатились,

Соединились в одну.

Светом мерцающим вдруг озарились,

Ярко прорвав вышину…

Но в быстролетно-отвесном паденьи

Бил непосильный порыв.

Тихо погасли они в отдаленьи,

Полночь на миг озарив…

Все понимая, жалея, жалея,

С жгучею жаждой помочь,

Ангелы плыли, торжественно вея,

Чрез серебристую ночь.

Видели ангелы звёздные знаки,

Звёздные знаки о нас,

И зарыдали в притихнувшем мраке

В этот томительный час.

Вновь о своем зарыдали бессильи,

Прокляли знанье свое,

Обозревая в лучистом воскрыльи

Скорбной земли бытие.

VIII. Сын города

Und wenn da lange in einen Abgrnnd blickst, blickt der Abgrnnd auch in dich hinein.

Nietzsche.

Мих. Пантюхову.

Пойду к тому, который слышит,

Хотя придавленный в борьбе, —

Который так же трудно дышит,

Сын города! пойду к тебе!

Ты весь какой-то бледнолицый,

Учуявший тяжелый груз…

тоже быть мечтаешь птицей,

И с солнцем празднуешь союз!

Но ты уж понял всю победность

Окаменелых этих стен.

И оттого в тебе и бледность,

И ненасытность перемен.

Твои усталые беседы —

Бессильно-мертвенный полет.

Но в них тревожно светят бреды

Предвосхищаемых высот.

Ты обессилен и недужен

В превозмоганьях и борьбе.

И оттого-то ты мне нужен.

Сын города! пойду к тебе!

IX. В городском саду

Мы бродили долго. Мы далеко ушли.

Я дышал испуганно. Мне счастие приснилось.

На груди зеленой загрезившей земли

Маленькое счастье робко распустилось.

Ты просила ветку на память оторвать.

Ты весну любила. Весна едва возникла.

Не хотелось двигаться, хотелось лишь дышать.

Ты ко мне сближающе, ласково приникла.

На тебя смотрел я, не отрывая глаз.

Забывал я город и весь полдневный опыт.

Меж кустов темнеющих, толпившихся вкруг нас,

Пробирался шепот. Пробирался шепот.

Сторож оглянулся. Сторож проходил.

Проходили тучки лиловой вереницей.

Ты просила ветку, я ветку отломил.

Месяц выдвигался, большой и круглолицый.

Ветка вся зеленая, она была в дожде.

Вся дождем забрызгана, липовая ветка.

Тихо все покоилось, не двигалось нигде.

Только ты дышала медленно и редко.

Кто-то резко крикнул. Залился свисток.

Где-нибудь сбежались, затолпились люди.

Тихо озарился матовый восток

В вечно неизменном, непонятном чуде.

Кто-нибудь, кого-нибудь теперь убил ножом.

Он любил мучительно, мучительно и нежно.

Любят и встречаются, чтобы убить потом.

Это искупление. Это неизбежно.

Кровью вся залитая, она теперь лежит.

Грудь ее раскрытая. Разорван узкий ворот.

В воздухе предутреннем резок стук копыт.

Петухи запели. Пробудился город.

Стал восток весь ласковый, как ты, моя любовь,

Ты, которой предан я, беспомощно, безумно.

Снилась мне сегодня разбрызганная кровь,

И толпа сдвигалась, встревоженно и шумно.

Ты, что захватила, взяла всю жизнь мою,

Ты смотришь вдумчиво, загадочно и нежно,

Понял я сегодня, что я тебя убью.

Это искупление. Это неизбежно.

Сторож оглянулся. Сторож проходил.

В эту ночь весеннюю я снова был несмелым.

Ветку ты просила. Я ветку отломил,

Янтарем залитую, сверкающим и белым.

Кто-то этой ночью смелее был, чем я,

Кто-то разрешивший, убивший все вопросы.

Утро засияло. Сверкнули острия.

Заблестели овна. Заблестели росы.

В эту ночь весеннюю тебя я не убил.

В эту ночь весеннюю я был опять несмелый.

В эту ночь весеннюю тебя я так любил,

Сладко-обессиленный, душно-онемелый.

X. Встречные тени

О, встречные тени на улице людной.

Вас создал чадящий, удушливый газ.

Ужель и на солнечном свете вам трудно?

Усталы и скудны улыбки у вас.

О, встречные люди на улице шумной,

Зловеще-угрюмый, тревожный поток,

Вы — отблески Смерти властительно-чумной,

С багровым затеком расплывшихся щек.

Куда вы спешите? Чего вы хотите?

Уйдите! Уйдите! Я вас не хочу!

Ужель вы спешите на радость открытий,

На радость открытий навстречу лучу?

Здесь солнце в лучах многозвонных и алых. —

Не надо усталых! Идите домой!

Идите, сидите в зловонных подвалах,

Заботливо скрытые ласковой тьмой..

Кружатся, теснятся, бегут вереницей,

Удушливой грудой, как будто во сне.

Стеклянные взоры и странные лица,

И всюду, повсюду и прямо ко мне!

Испуганно-бледные, грязные дети,

И чахлые юноши с блеском угрей,

И девы с грудями, как старые плети.

Не эти! Не эти! Уйдите, скорей!

Идите, сидите в зловонных подвалах.

Не надо усталых в поту и крови!

Здесь солнце в лучах многозвонных и алых!

Здесь праздник влюбленных, здесь праздник любви!

О, где же все те, кто и счастлив и молод?

Грохочущий Город, куда ты их скрыл?

Ведь этих пришиб чей-то каменный молот,

Ведь это все выходцы чумных могил!

И Солнце закрылось, и Солнце стыдится,

И с Месяцем скорбный ведет разговор.

И Городу снится, и Городу снится

Его торжество и последний позор…

И Месяц выходит, глядит бледнолицый.

Гудит и грохочет угрюмый поток. —

Стеклянные взоры, туманные лица

С багровым затеком расплывшихся щек!

XI. В морозный вечер

Первый лед и неверный и хрупкий.

Он хрустит под ногами и гнется.

Приподнявши шуршащие юбки,

Она мимо идет… не смеется.

Ее волосы стянуты сеткой

Под кокетливо-скромною шляпкой.

На плечах пуховая горжетка

С чьей-то мягкой, ласкающей лапкой.

Ненавистный мороз! Проклинаю!

Это ты меня сделал несмелым.

Она робкая вся и больная

С этим маленьким, зябнущим телом.

Как в бреду я иду вслед за нею,

Обольщенная тень незнакомки.

И мне холодно. Я цепенею.

И хрустят ледяные обломки.

Скоро я, истомленный, ослабну,

Упаду на обмерзлые камни.

О, как холодно. О, как я зябну.

Как мучительно ты далека мне.

Нам встречаются гордые дамы,

Фонари и окон вереницы…

О, как лгут эти светлые рамы,

Обнаженные словно блудницы.

О, как лгут эти яркие стекла,

Опьяненные роскошью жизни.

Все погибло давно. Все поблекло,

Мы на страшной, торжественной тризне.

Этот город сгорел и разрушен.

Нераскопанный пепел дымится.

Льдистый воздух как стрелы бездушен,

Льдистый ветер свистит и клубится.

Нет меня, кто устал и печален,

Нет тебя в серебристой одежде.

В этом хаосе черных развалин

Мы лишь призраки бывшего прежде.

Где же люди? Как коршуны люди,

Поднялись, полюбили уступы.

Здесь же, в этой дымящейся груде

Лишь одни обгорелые трупы.

Только ветер свистящий и льдистый,

Завывающий, злобный, безумный. —

Только лед, только лед серебристый,

Только пепел заразный и чумный.

XII. Вечер

Вечер. Вечер. Не надо рыданий.

Город спит. Остывает гранит.

Над опаловой тканью закатных мерцаний

Опускается облачный щит.

Я искал вдохновений, славословящий муки,

Я хотел быть наперсником грёз.

Опускаются ветви, как скорбные руки,

Зеленеющих, тонких берез.

Не горят, не сверкают кресты колоколен,

Точно мертвые — спят наверху.

Мне не надо бороться. Я болен, я болен,

Обрученный и верный греху.

Вечер. Вечер. Сгущаются тени

И шагают, и стынут во мгле. —

Час блаженного мира и кротких успений

На шумящей и скорбной Земле.

И не надо блаженства, не надо рыданий.

Город спит. Остывает гранит.

Над опаловой тканью закатных мерцаний

Опускается облачный щит.

XIII. Звонят в церквях

Звонят в церквях. О, гул созвонный,

О, как люблю я этот гул.

Весь город с кем-то примиренный

В очарованьях утонул.

Недавних, темных туч волокна

Все разбежались и — в огне.

Горят рубиновые окна.

И свет играет на стене.

На небе — отблеск багряницы,

Звучит там шествие зари.

Как чьи-то ласковые лица,

Мигают робко фонари.

Не мучит душу гулкий топот

И звон отточенных копыт.

Дневной, многовековый опыт

Забыт, восторженно забыт!..

Звонят в церквях и плачут звуки

Созвонно-ласковой мольбой. —

О, вы ломающие руки

Перед невидящей судьбой, —

Как воспаленны ваши взгляды,

Как ваши вопли горячи!..

Ни слёз, ни выкриков не надо.

Молчи. Доверчиво молчи.

Тиха вечерняя лампада

И свет молитвенной свечи.

Ни слез, ни выкриков не надо.

Молчи. Доверчиво молчи.

XIV. В церкви

Во храме затуманенном мерцающая мгла.

Откуда-то доносятся, гудят колокола.

То частые и звонкие, то точно властный зов,

Удары полновесные больших колоколов.

Торжественны мерцания. Безмолвен старый храм.

Зловеще тени длинные собрались по углам.

Над головами тёмными молящихся фигур

Покров неверных отсветов и сумрачен и хмур.

И что-то безнадёжное нависло тяжело,

Тревожно затуманивши высокое стекло.

И потому так мертвенен убор парчовых риз,

И потому все люди тут угрюмо смотрят вниз.

Есть это безнадёжное в безжизненных святых,

В их нимбах жёлто-дымчатых, когда-то золотых.

И в лицах умоляющих пригнувшихся людей,

И в шляпках этих впившихся, безжалостных гвоздей…

И ты, моя желанная, стоишь здесь в уголке.

И тоненькая свечечка дрожит в твоей руке.

Вся выпрямившись девственно, беспомощно тонка,

Сама ты — точно свечечка с мерцаньем огонька.

О, милая, о, чистая, скажи, зачем ты тут,

Где слышен бледным грешникам зловещий ход минут.

Где все кладут испуганно на грудь свою кресты,

Почуя близость вечности и ужас пустоты.

Где свет едва мерцающий чуть дышит наверху.

Где плачут обречённые давящему греху.

Где прямо и доверчиво стоишь лишь ты одна,

Но тоже побледневшая и вдумчиво-грустна.

Скажи, о чём ты молишься? О чём тебе грустить?

Иль может ты почуяла таинственную нить,

Что душу обхватила мне обхватом цепких трав,

С твоею непорочностью мучительно связав.

О, милая, прости меня за мой невольный грех.

За то, что стал задумчивым твой непорочный смех,

Что вся смущаясь внемлешь ты неведомой тоске,

Что тоненькая свечечка дрожит в твоей руке,

Что ближе стали грешники, собравшиеся тут,

Ловящие испуганно зловещий ход минут,

Кладущие безропотно на грудь свою кресты,

Почуя близость вечности и ужас пустоты.

V. Боль и сознания (1904)

I. У озарённого оконца

Как прежде ярко светит солнце

Среди сквозящих облаков.

Озарено твоё оконце

Созвучной радугой цветов.

Скользя по облачкам перистым,

Бежит испуганная тень,

И на лице твоём лучистом —

Изнемогающая лень.

Ах, я в любви своей неволен…

Меж нами — ласковый союз.

Но ты не знаешь, что я болен,

Безумно болен… и таюсь.

Ты вся как этот свет и солнце,

Как эта ласковая тишь.

У озарённого оконца

Ты озарённая сидишь.

А я тревожен, я бессилен…

Во мне и стук, и свист, и стон.

Ты знаешь город — он так пылен?

Я им навек порабощён.

Ах, я в любви своей неволен.

Меж нами — ласковый союз.

Но ты не знаешь, что я болен,

Безумно болен… и таюсь.

II. Одни

Дай мне успокоиться на твоей груди.

Холодно и сумрачно, тревожно впереди.

Я боюсь тревожностей, не хочу чудес.

Отойдем от времени в непроглядный лес.

В лес, где сосны строгие, прямые как свеча

Сосны, что не впустят к нам дрожащего луча.

Сумрак. Одиночество. Забвенье бытия.

Иглы, иглы мертвые, и мхи, и ты, да я…

Люди не ходите к нам, мы в замке полутьмы.

В замке недоступном вам, и уж не люди мы.

Тени мы дрожащие умершего луча

Меж седыми соснами, прямыми как свеча.

III. В лепестковом раю

Раздвигая напором девической груди

Шелестящую, тесную рожь,

К озаренному ль счастью изумрудных безлюдий

Ты меня за собою ведешь?

Или, впивши всю негу голубого простора,

Беспредельностей светлую мощь,

Ты введешь меня в сумрак бездыханного бора,

И в шептания шелестных рощ?

Я иду вдоль тропинок неприметных и гибких,

Вижу тонкую спину твою, —

И тону и в мечтах, и в предчувствиях зыбких,

И в твоем лепестковом раю.

Я погибну ли здесь средь росистости пьяной

Поцелуем загрезивших трав,

В ликованиях зорь, голубой и багряной,

В тихой радости детских забав?

Иль, очнувшись на кряже своих одиночеств

От твоих лепестковых блаженств,

Буду снова молиться под клики пророчеств

Беспредельному сну совершенств?

Ты идешь, вся прямая как поднявшийся колос,

Ты не ведала бурь бытия.

Никогда не томилась. Никогда не боролась.

Никогда не грешила. А я?

О, дитя, о, не знай этих бурь беспредельных.

Отзвучавшие речи забудь. —

О, дитя, колокольчик полей колыбельных,

Неужели сошелся наш путь?

IV. Нельзя простить

Тогда, когда тебя я встретил,

Дрожа, ты мне сама открыла

Все то безумное, что было,

Что было прежде, до меня.

Ты помнишь ведь, что я ответил?

Я думал, что простить возможно.

О, как безмерно, как тревожно

Я полюбил, с того же дня!

О, как я верил в непорочность,

Хотя б души твоей, дрожавшей,

Души твоей, к моей припавшей,

Все мне отдавшей, полюбя.

Но нет, я вижу всю непрочность

Любви, которой я поверил.

Я все возможности измерил —

И отрываюсь от тебя!

Не знаю я, как это было.

Быть может, долго ты боролась.

Или склонилась, точно колос, Или упала, как звезда.

Но нет во мне ни грез, ни силы.

Я не могу быть оскорбленным,

Так оскорбленным, так казненным

Тобой, неверная, всегда.

Ах, сердце этого боялось.

Уже давно в бреду пророчеств,

Я видел ужас одиночеств,

Сознаний режущую нить.

Скажи, зачем ты не дождалась.

Ужель ты не могла предвидеть,

Что это ведь должно обидеть,

Что этого нельзя простить?

Быть может, было то весною,

В вечерней мгле, в душистом мраке,

Когда кругом вставали маки,

Самовлюбленные цветы…

И он, мой враг, бродил с тобою, —

Была ты, как цветок дрожащий,

Был он упорный и томящий,

Манящий тайные мечты…

Проклятье ласковому бреду,

Проклятье вашему объятью,

Проклятье, вечное проклятье

Пусть поразит его, губя!

Я позабуду. Я уеду.

Ах, ты не знаешь, как я верил.

Я все возможности измерил —

И отрываюсь от тебя!

V. Мне грустно

Мне снова грустно. Я не заметил,

Как в душу вкралась, как вкралась грусть.

Я думал встретить, и я не встретил.

Она не хочет. Так что же. Пусть.

О ней, неверной, о ней обманной,

О ней грустить мне в больной тоске? —

В минуту встречи благоуханной,

Когда дрожала рука в руке.

Я знал, что нежность — одно с пороком,

Что грёз стыдливых не надо нам.

И я смеялся ее упрекам,

И я смеялся своим словам.

Их было много, меня любивших,

Тех похотливых и теплых тел,

Меня обвивших, меня томивших,

В ком счастье, счастье найти хотел.

Ах, с каждой тот же влюбленный шепот,

Сознанье власти — пьянящий бред…

И тот же опыт, позорный опыт.

Их было много. Их больше нет.

На страсть ни разу я не ответил.

И вот я знаю все наизусть.

Мне грустно, грустно. Я не приметил,

Как снова в душу прокралась грусть.

VI. Ушедший

Проходите, женщины, проходите мимо.

Не маните ласками говорящих глаз.

Чуждо мне, ушедшему, что было так любимо.

Проходите мимо. Я не знаю вас.

Горе всем связавшим доверчивое счастье

С ласками обманщиц, с приветами любви!

Полюби бесстрастье, свет и самовластье.

Только в этом счастье. Только так живи.

Тени говорящие дрожавших и припавших,

Тянетесь вы медленно в темнеющую даль.

Было ль, было ль счастие в тех встречах отмелькавших?

Может быть и было. Теперь — одна печаль.

В дебрях беспролётных, в шелестах болотных

Ты навек погибнешь, если любишь их.

Уходи от этих ласковых животных,

Ты, что должен выковать озарённый стих.

Горе всем припавшим к соблазнам и покою,

Горе полюбившим приветную тюрьму.

Горе всем связавшим свою судьбу с чужою,

Не понявшим счастья всегда быть одному!

VII. На горном пути

На каменногорных откосах

Ликующий отблеск разлит. —

Задумчиво поднял я посох,

Ступил на холодный гранит.

Открылись мне горные кряжи.

Весь мир и тревожен и нов,

С тех пор как стою я на страже,

Питомец беспечных пиров!

Ах, были и пляски, и девы

На тех прозвеневших пирах!

Гитарно-родные напевы

Молили остаться в шатрах.

Соблазны ликующих рынков

Дарили свой красочный бред,

Любил я и мощь поединков,

И пьяное счастье побед!

И все я сурово отринул.

Безжалостно крикнул: прости!

Звенящий бокал опрокинул —

И вот я — на горном пути.

Ненужны мне радости пира

И гордого гордая честь. —

Несу я сознание мира,

Боюсь, что не в силах донесть.

Все круче мой путь и безвестней.

Весь мир и тревожен и нов.

За мной мои звонкие песни

Кружатся как рой мотыльков.

Толпой прихотливо неровной

Они обвевают меня.

Они напевают любовно,

Они напевают звеня:

— ‘Идешь ты к утесистым кряжам,

К сверканиям льдистой страны,

Мы людям расскажем, расскажем

Твои затаенные сны.

Мы будем им ласковой вестью

О путнике в горном пути.

Мы будем звенящею местью

Для всех, кто не хочет идти!

Когда же к утесистым кряжам

Дойдешь ты в упорной борьбе,

Мы людям расскажем, расскажем,

Расскажем им все о тебе’.

VIII. В келье

Упорный дождь. Пригнулись сосны,

И стонут тонкие стволы.

И меркнет мир, глухой и косный,

В захватах властвующей мглы.

Упорный дождь. Но в тихой келье

Я — затворенный властелин.

И мне покорствует веселье

Моих рассудочных глубин.

Я мир эфиров темно-синий

И неожиданных зарниц, —

Презрел для вычерченных линий,

Умом означенных границ…

Я не пойду в поля и рощи,

Пригнуться к шелестам травы,

Пить беспредельность светлой мощи,

Пить ликованья синевы.

И темный Город, гулкий Город

Я также вольно превозмог,

Где мир разорван и распорот

Зияньем криков и тревог.

Не блеск послушных механизмов,

Не мягкий шелест темных рощ, —

Но цепь упругих силлогизмов,

Ума отчетливая мощь.

Ума упорные усилья

И озарения минут —

Мои восторги и воскрылья,

Меня смущенного влекут!..

И вот, в мерцаньи тихих келий,

Под мглой затянутых небес,

Я — бражник, жаждущий веселий.

Я — схимник, жаждущий чудес!

IX. Беззаконник

Пусть врывается ветер, бушующий, сильный,

Пусть врывается ветер в окно!

Пусть врывается ветер сюда, где могильно

И как в затхлой пещере темно.

Я — унылый пещерник, а теперь беззаконник, —

Погрязал в созерцательном сне. —

Я кричу, я на влажный вскочил подоконник:

Пусть врывается ветер ко мне!..

Проходил я безбрежность тревожных сознаний,

Я сознанья сплетал, сочетал без конца,

И в бреду погружений без просветов и граней

Был хаос искажений души и лица.

О, я ведал вбиранье соблазнов и бредов,

О, я ведал впиванье вещающих книг.

Потаенность внемирных обходов изведав,

Я к тревожности жутких сознаний приник…

И теперь не хочу, не хочу сознаваний.

Снова мир упоительно-нов.

Я хочу быть свободным для криков, для браней

И для солнечно-ярких пиров!

Я отброшу, смеясь, власяницу из вервий,

Ужас книжных, наваленных груд,

Под которыми тихо шевелятся черви,

Соработники злобных минут…

Ветер, веявший викингам, дружный варягам,

Направлявший всем смелым ладью,

Эти тучи идут неуверенным шагом. —

Дай им силу свою!

О, какое блаженство в полетных скитаньях,

От планет до планет средь безмирных пространств.

В роковых бушеваньях, в опьяненных свистаньях

И в срываньях враждебных убранств!

Ветер! Ветер! Мой вождь и союзник,

Ветер вольных сторон!

Я теперь беззакониях, я не узник, не узник.

Я свободе опять возвращен!

X. Три дня

Und missriethet ihr selber, missieth darum der Mensch?

Nietzsche

Пою предсмертные напевы

И дни последние живу.

И вас, смеющиеся девы,

На пир торжественный зову!

— И умереть-то без гримас ты

Не можешь, богохульный шут! —

О, женщины, которым часто,

Вслед убегающих минут,

Я до конца давал всю душу,

Ужель не кажется и вам,

Что смертью я своей нарушу

Заветы, данные мирам?..

Три дня мы будем править пляски

Вслед убегающих минут. —

Какие варварские маски!

Какой бесчинствующий блуд!

В сплетеньях жутко-незнакомых

Зажжем мы чадные костры —

И грянут в царственных хоромах

Мои предсмертные пиры!

И я, приговоренный в смерти,

Скажу властительную речь:

Не надо тлеть, о, верьте! верьте!

Но разом своевольно сжечь

Все, что судьба нам даровала,

В три дня все сжечь, все сжечь дотла.

Под визги дев, под шум бокала,

Под звон разбитого стекла!

Три дня продолжатся беседы

И исступленные пиры. —

Как ярки будут наши бреды!

Как жарки чадные костры!

— И умереть-то без гримас ты

Не можешь, богохульный шут! —

О, женщины, которым часто,

Вслед убегающих минут,

Все отдавал я, верьте! верьте!

Я горд еще и я живу,

Когда на пир, на праздник Смерти

Я вас торжественно зову!

XI. К Богу

Бог! Всемогущий Бог!

Я здесь, трусливый и бессильный,

Лежу, припав на камень пыльный,

В бессменном ужасе тревог. —

Бог! Всемогущий Бог!

Я прибежал к Тебе, неверный,

Чтобы в отчаянье упасть,

Когда почуял, Непомерный,

Твою губительную власть.

Среди разнообразных шумов,

Служа угодливой судьбе,

Метался долго я, не думав

В своём безумье о Тебе.

И вот теперь несу я, мерзкий,

Тебе позор своих скорбей.

О, как я мог, слепой и дерзкий,

Идти без помощи Твоей!

Смотри, я грудь свою раскрою —

Ты — Справедливый, и рази.

Я здесь лежу перед Тобою

И в униженье, и в грязи…

Но Ты услышишь вопль постыдный

И Ты ответишь на него…

Или меня совсем не видно

Оттуда, с трона Твоего?..

Царь! Лучезарный Царь!

Услышь же крики и моленья.

Смотри, в каком я униженье, —

Продажно-ласковая тварь…

Царь! Лучезарный Царь!

VI. Остров русалок

I. Остров русалок

Alfred Tennyssonn

Мы видели остров русалок над пурпурной,

над бурной волной. —

‘Приди же, приди, мой желанный!’ — несказанной

рыдая мольбой.

Срывалось, томя, опьяняя с приотворенных, жаждущих губ.

Русалка, как небо нагая, пробиралась на черный уступ.

Другие висели и бились меж зигзагов обрывной скалы.

И в пляске пьянящей кружились, словно чайки морские белы.

Прибои звеня разбивались об их бедра и белую грудь. —

‘Мы все здесь погибнем!’, воскликнув, я в обратный

направился путь.

1903. 1 августа

II. Ты — русалка

Ты — русалка, русалка, я знаю давно,

Я в глазах у тебя увидал

В глубине, где темно, моря скрытое дно

И волны набегающий вал.

Я недаром видал, как из темных волос

Выбирала обрывки ты трав.

В них узорчатых раковин много вплелось,

К кольцам кос твоих страстно припав…

Оттого-то в тебе все капризный порыв

И желанья твои так вольны,

Оттого-то твой смех так певуч и красив,

Точно плеск рассеченной волны…

Ты — русалка, ты моря коварная дочь —

Я недаром тебя стерегу,

Весь дрожа, чуть дыша уж не первую ночь,

Стерегу на морском берегу.

Я видал, ты, плескаясь, плыла между скал,

Озаренная блеском ночным,

И мечтательный месяц влюбленно дрожал,

И улыбкой менялась ты с ним.

Я видал, как вчера заблудившийся челн

Ты схватила, неслышно приплыв,

И смеясь, отдала его прихотям волн,

И разбил его бурный прилив.

Как обманные ты зажигала огни,

Там, где бездна черней и страшней.

Шли туда корабли и погибли они,

Под ударами острых камней.

Как манила прохожих призывами глаз,

Содраганьем порывистых плеч,

Чтоб затем за собою в полуночный час

Их в пучину морскую увлечь.

Чтобы там их ласкать, чтобы там их терзать

Погубить, утопить, задушить,

Чтобы лунною полночью выплыть опять,

Чтобы снова прохожих манить…

Ты меня не зови, ты меня не мани:

Без того я пойду за тобой.

Переливчатым смехом победно звени!

О, русалка, русалка, я твой!

Я пойду за тобой в глуби темных морей —

Не боюсь я подводной глуши.

Если хочешь убей меня лаской своей.

Истерзай, утопи, задуши!

О, коварного моря коварная дочь,

О, русалка с блестящей косой,

Я теперь уже твой, ибо в эту же ночь

Я пойду, я пойду за тобой!

1902. Июль

III. Зов русалки

Gеorg Bachmann

Русалка поет, приди, приди,

Все забудь и приди отдохнуть на груди.

О, навеки забудь, навсегда удали

Упоенья, волненья и грезы земли.

Здесь так сладко скользить в перебоях волны,

Здесь в жемчужных покоях — жемчужные сны.

Обжигающий луч не проникнет сюда,

Не проникнет сюда, никогда.

О, ты мой навсегда! О, приди же ко мне!

Гаснет день в вышине, видишь, тень на волне.

Всю ночь мы будем друг друга ласкать,

Будут губы мои… обжигать.

Эти губы бледны, эти губы как лед,

Оттого поцелуй их пронзает и жжет…

На влажных грудях, опьянен, ты уснешь.

О, оставь же свой страх, ты — как месяц хорош!

Ты уснешь, ты уснешь, ветер сдержит волну.

О, иди же ко мне! В глубину!

1903. Июнь

IV. Искушение

Мне не хочется больше идти.

Не взманит меня ласковость грёз.

Каменисто-неверны пути.

Неприступен и страшен утёс.

Я устал. Я упал. Я увяз

В обжигающем мягком песке.

Хорошо в вечереющий час

Ото всех вдалеке, на реке.

О, владычица дремлющих мест,

Чья сквозящая грудь над волной,

Изо всех чаровниц и невест,

Я останусь с тобою одной.

Я останусь навеки с тобой.

Я зароюсь в шуршащий камыш.

Полюблю серебристый покой,

Озарённо-затонную тишь.

Ты давно уже нравишься мне,

И к тебе б мне хотелось прильнуть

Как волна приникает в волне,

Прожигая жемчужную грудь…

Тихо всё на ночном берегу.

Шелестит, заплетаясь, камыш.

Что-то ласково ты говоришь

И томишь. Я идти не могу.

1903. Июнь

V. Праздник в море

Русалка, сегодня зажги огни

В подводном царстве твоем,

Пусть ярко играют, сверкают они

Зеленым и красным лучом.

Пусть призывно и сладко шуршат камыши,

Сливаясь в тихой мольбе.

Сегодня праздник в подводной глуши,

Сегодня приду я к тебе!

Вереницами раковин все перевей,

Развей золотистый песок,

Собери ожерелья бродячих огней,

Убери пышней чертог.

Я хочу, чтоб подводный, таинственный мир

Весь сверкал, как мечты волшебство,

Потому что сегодня справляю я пир. —

Сегодня там торжество!

Потому что справляю я свадьбу с тобой,

С русалкой, с царицей вод.

И на брачный наш пир, на пир ночной

Весь мир подземный придет.

Со всех морей придут гонцы

Встречать меня, царя,

И нам принесут с тобой венцы

Из жемчуга, из янтаря.

Там будет властитель пучины морской.

Все вулканы подвластны ему, —

Они гулко пробьют нам приветственный бой

И осветят подземную тьму.

В глуши, их кровавым облитой лучом,

В монотонном слиянии вод,

Русалки, сплетаясь согласным кольцом,

Будут петь и вести хоровод.

Ликовать должно озаренное дно.

Удивить хочу я весь мир!

Долго море о том будет слухом полно,

Как справляли мы свадебный пир.

Русалка, скорей зажги огни.

Пускай, к восторгам маня,

Сверкают они, играют они.

Сегодня жди меня!

1902. Октябрь

VI. Ночь в море

Всю ночь русалка билась,

Не в силах снов превозмочь.

А в море тихо катилась

В золотой колеснице ночь.

Русалка во сне кричала.

Хватала рукой камыши.

Но все угрюмо спало

В застывшей и темной тиши.

И я с высокого ложа

Не раз ее окликал.

Провалы глядели все строже.

Бушевал играющий вал.

И я вставал с испугом,

Зажигал золотые огни.

Расплываясь светящимся кругом,

Жутко мерцали они.

Озаряли чудес так много,

Что глядеть я дерзал едва.

Шепталась глухо и строго,

Колыхалась морская трава.

Я стоял пред высоким ложем.

На нем томилась она.

Стоял, тоской тревожим.

Кругом — была тишина.

Я раздвинул цепкие прутья,

Что над ней сплелись в кольцо.

И ей припал на грудь я,

Целовал ее лицо.

Целовал ее бледные плечи,

Волоса, что с травой сплелись.

Говорил тревожные речи,

Шептал: ‘проснись, проснись’…

Ее разбудило пламя,

Моя речь, мой встревоженный стон,

Она закрылась руками

И опять погрузилась в сон…

Я лег, но в тревожной муке

Провел всю ночь без сна.

И слушал смутные звуки,

Которыми ночь полна.

Кто-то бился в подземных норах.

Вверху ворчала волна.

Был внятен весь смутный шорох,

Которым ночь полна.

1902. Октябрь

VII. Помнишь, у моря

Помнишь, у моря — волны рычали,

Как тигр кидался и прыгал прибой.

Ты была холодна, ты была, как из стали.

Я в море рвался за тобой.

На долгие зовы по спинам прибоя

Приплыла ты ко мне, приплыла лишь на миг.

И к ногам твоим белым, перевитым травою,

Я губами с мольбою приник.

Я молил не губить, но любить как и прежде,

Я ловил твой померкнувши взор.

Я просил о любви, я молил о надежде…

О, позор!

Но, рассеянным взором глядя безучастно,

Ты внимала рассеянно мне,

Ты сидела над морем, сидела бесстрастно,

Купая ноги в волне.

И ровные, мерные волны катились,

Уныло стремясь к берегам,

И стремились, и бились, и притворно молились,

Припадая к твоим ногам.

Вдруг вал налетел, нежданно громадный,

Обрызгнул темный утес,

И схватив тебя, поспешный и жадный,

В многошумную бездну унес.

И ты долго белелась в дымящейся дали.

Я долго рвался за тобой…

Сердито и глухо волны рычали,

Да в корчах прыгал прибой.

1903. Февраль

VIII. Опять

Сегодня ночью опять ты ко мне приходила.

Говорила, смеялась, манила белой рукой.

Пойми, наконец, что больше нет силы, нет силы! —

А могу ль я пойти за тобой?

О, твой голос так вкрадчив, так нежен, так страстен

А твой смех так певуч.

Пойми, что я болен, над собой я не волен, не властен.

Русалка! не мучь.

О, как вся ты смеялась, извивалась, менялась.

Как светлое вино переливалась речь.

И ты, лучистая, ко мне ты наклонялась,

Маня на грудь прилечь.

Маня отдаться неге тонких очертаний,

Поверить мгле прерывистых речей,

Упиться тайнами пронзающих лобзаний,

Обманом вкрадчивых очей.

Шептала ты: — ‘тебя я зацелую,

Я буду вся твоя, сольюсь, сплетусь с тобой навек.

Русалка я, но верь, тебя люблю я,

О, недоверчивый, лукавый человек!’

Пойми же, наконец, я над собой не властен,

А этот смех твой так певуч…

Так ласков он, так вкрадчив он, так страстен!..

О, отойди! не мучь!

Зачем опять ко мне ты приходила?

Зачем призывный взгляд? и нежность? и лучи?

Обманы слов твоих кричат в душе унылой.

Не мучь. Молчи.

1903. Февраль

IX. Наваждение

Баллада

Месяц выдвинулся, месяц над рекою закивал.

У русалок нынче пенье, у русалок нынче бал.

Оттого прозрачно светит оживающая тишь,

Оттого к воде пригнулся любознательный камыш.

Мы с тобой их не встревожим, тихо двигая ладью,

Мы с тобой их видеть можем через светлую струю,

Мы посмотрим к ним, как смотрит любознательный камыш

И мы будем вместе, вместе — отчего же ты молчишь?

Ты боишься этих сосен на неровном берегу,

Близ которых мы проходим в засветившемся кругу.

Сосен, страшных и косматых, точно в черной бороде,

Наклоненных, обагренных, подступающих к воде.

Отойдем от этих сосен с бородами мертвеца.

Знаешь, мне лишь смутно виден облик твоего лица.

Ты сама едва видна мне, опираясь на корму, —

Знаешь, страшно, знаешь, страшно в этот час быть одному…

А теперь под лодкой пенье улыбающихся уст.

Закачался, зашатался над водою темный куст.

Струйки радостно забились там, где было все мертво.

То русалки уцепились телом цепким за него.

Знаешь, в юности когда-то я одну из них любил.

И на дно, на дно морское я за ней не раз ходил.

Тело все ее светилось влажно, как твоя слеза.

Прямо в душу проникали мне зеленые глаза.

Знаешь, вечером ходил я к ней на берег, в тростники

И лукавая являлась неприметно у реки.

Обхватив меня руками, закрывала мне глаза

И куда-то увлекала, где повсюду бирюза.

Знаешь, месяц у них больше и красней во много раз.

И у них он не заходит, как заходит он у нас.

А они тому не верят, я не знаю, почему.

И они всему смеются и не верят ничему…

Ты не слышишь, ты не смотришь, отчего ты всё молчишь?..

Как угрюма этих сосен обступающая тишь.

Месяц — красный и безумный, как пылающая медь.

Сядь поближе, чтобы в очи — мог тебе я посмотреть.

Мне тебя совсем не видно сквозь сгустившуюся тьму.

Весла точно прирастают, весел я не подниму.

Лодка стала неподвижно, точно врезалась в гранит.

За кустами кто-то дико, оглушительно кричит.

Знаешь, страшно, знаешь, страшно в этот час быть одному.

Ты теперь едва видна мне, опираясь на корму.

Месяц сделался краснее раскаленного угля.

Сосны, сосны подступают, бородами шевеля.

Разгорается и меркнет в волнах лунное кольцо.

Знаешь, у тебя чужое, не твое совсем лицо.

Я узнать тебя не в силах, ты другая, ты не ты.

Это дикое виденье. Это чуждые черты.

Это бред и наважденье, черных сосен заговор,

Но от сосен мы спасемся в поле, в поле, на простор!

Месяц пламенным пожаром исступленно запылал.

О, проклятая, уйди ты! Горе, я тебя узнал!

Ты опять ко мне вернулась в этот праздник, в эту ночь,

Чтобы вновь меня заставить безнадежно изнемочь.

Прямо в душу проникает мне ласкающийся взор.

Я беспомощен, как прежде. О, проклятье и позор!

Сосны тесно подступают, наклоняются к воде.

Мы погибнем, мы повиснем в их косматой бороде.

Возникает, потухает оживающая тишь.

Над водою протянулся любознательный камыш.

Серебряный Бор. 1904. 8 июля

Печатается по: Виктор Гофман. Книга вступлений. Лирика 1902-1904. Издание журнала ‘Искусство’. М., 1904,

Источник текста: Гофман, Виктор. Любовь к далекой: поэзия, проза, письма, воспоминания. — СПб.: ООО ‘Изд-во ‘Росток», 2007. — 384 с.

Книга вступлений

I. Природа

IV. Весенние пути

II. Просветы нежности

III. Озаренность (1903-1904)

IV. В городе (1903-1904)

VI. Остров русалок

Читайте также: