М.Н. Катков
М.Н. Катков
Книга Самарина ‘Окраины России’
Книга Самарина ‘Окраины России’
<,1>,
Москва, 29 августа 1868
<,2>,
Москва, 4 сентября 1868
<,3>,
Москва, 6 сентября 1868
<,4>,
Москва, 16 сентября 1868
Книга Самарина ‘Окраины России’, Катков Михаил Никифорович, Год: 1868
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Correspondance du Nord-Est’ Чарторыйского нашла в чешском вопросе неисчерпаемый источник всякого рода клевет против России. Запугивать Европу незримыми кознями русского панславизма, глумиться над его мнимыми ухищрениями, трунить над его небывалыми недочетами, — все это весьма естественно входит в программу газеты, поставившей себе единственною целью во что бы то ни стало чернить Россию в глазах Европы, навлекать на все русское ненависть и презрение просвещенного мipa и прославлять на весь свет притягательную силу польской идеи в борьбе со всепожирающим властолюбием русского панславизма… Зная, что такое ‘Correspondance du Nord-Est’, кто удивился бы, например, появлению на ее столбцах насчет русского панславизма следующих куриозных заявлений и язвительных комментариев: ‘Чрез какого-то профессора Самарина русские панслависты, как слышно, серьезно увещевали чешских предводителей, вопреки желаниям богемцев, не сходиться со врагами России (то есть поляками). Во всяком случае, русским панславистам, должно быть, казалось крайне неприятным, что за все свои кокетничанья с чехами им все-таки пришлось узнать, что гг. Ригер и Палацкий послали полякам поздравительный адрес по поводу открытия сими последними в Раппершвиле памятника столетней годовщины заключения против русских Барской конфедерации’. Это глумление над неуспехом небывалого кокетничанья русских панславистов, это настойчивое повторение ложных и уже опровергнутых вестей о каком-то поздравительном адресе, якобы посланном полякам от гг. Палацкого и Ригера, это злорадство, что сказание об этом небывалом адресе должно быть неприятно для людей, которые с русской точки зрения смотрят на славянские дела, все это вполне прилично органу ясновельможного пана, поспешившего из Hotel Lambert в Галицию, дабы вернее управлять в соседстве России и чехов нитями шляхетской польской интриги. Ничего иного нельзя и ожидать от внушаемой им ‘Correspondance du Nord-Est’. Но все это является совершенно в ином свете, как только допустим предположение, что столь грубое глумленье над русскими сочувствиями является темою передовой статьи в русской же газете. В глазах француза или пруссака самое предположение подобного рода показалось бы возможным только в виде аргумента ad absurdum [до нелепости (лат.)]. Но что немцу смерть, то русскому здорово — и вот это предположение, немыслимое нигде на свете, в России оказывается вседневного действительностью, ибо приведенная нами выдержка извлечена вовсе не из ‘Correspondance du Nord-Est’, а из петербургской газеты, которая хотя и издается на немецком языке, но уже потому должна считать себя русскою, что во главе ее красуется двуглавый русский орел. Прилично ли этому орлу осенять глумление над русскими интересами и симпатиями? Но вестфальский патриот, издающий ‘St.-Petersburger Zeitung’, кое-что смекает и знает что знает, он смеется себе в бороду и находит, что российский орел вовсе не такой неприличный символ во главе его антирусской газеты…
В пояснение выписанных строк из ‘St.-Petersburger Zeitung’ приведем выдержку из другой немецкой газеты: ‘По поручению и с поддержкою правительства, — пишет курляндский корреспондент ‘Кёльнской Газеты’, — какой-то г. Самарин <,…>, издал книгу, доказывающую необходимость немедленного и совершенного обрусения якобы опутанного прусскими интригами остзейского края и направленную против издающихся в Берлине ‘Livlandische Beitrage’ <,…>, В царствование императора Николая означенный автор сидел несколько времени в петербургской крепости за доносы против высших чиновников остзейских провинций…’
Итак, главная причина отзыва ‘St.-Petersburger Zeitung’ о г. Самарине заключается в том, что он дерзает противодействовать остзейскому патриоту и русскому подданному г. Бокку, который в дружественном нам Берлине, под покровом правительства, закрывшего в один день во Фленсбурге три газеты за проповедывание датского патриотизма в Пруссии, — преспокойно издает повременные выпуски, коих громко заявленная цель состоит ‘в поддержании мужественной стойкости немцев прибалтийского поморья в духовной, нравственной и политической борьбе их против их заклятого и исконного врага, московита, и в возбуждении разумного и последовательного содействия им со стороны всего немецкого народа‘. К тому же г. Самарин ездил в Прагу, он желает добра делу чешской народности, коей стойкость навлекла на нее громы прусской печати, видящей в чешской земле жертву, уже готовую к поглощению ‘великою немецкою семьей’…
‘Кёльнская Газета’ именует доносом письма, писанные некогда из Риги г. Самариным в Москву к своим неслужащим друзьям, письма, коих искренний патриотизм вследствие доноса, посланного из Риги, отозвался их автору заключением в крепости. Но как будем мы сетовать на ‘Кёльнскую Газету’, когда ее глумления над ‘доносами’, внушенными преданностью России, быть может, окажутся взятыми из какого-нибудь официального документа? По следам г. Герцена, некогда почтившего нас обвинением в ‘доносе’ за изобличение его ‘Колокола’, укоры этого рода у нас теперь в большом ходу против всего русского, и не только в рыцарской Риге, но и в шляхетской Вильне.
В 1848 году министр народного просвещения граф Уваров был обрадован следующим сообщением генерал-губернатора трех балтийских провинций: ‘Надлежит признать, — писал генерал-адъютант князь Суворов, — что в Дерптском университете, в уездных и народных училищах и даже в частных пансионах русский язык занял принадлежащее ему место, и занял без насильственных распоряжений, так сказать, по сознанию края, что это орудие необходимо для него нужно. В таком положении всякое понудительное распоряжение казалось бы изъявлением некоторого неудовольствия правительства и недоверия к собственным усилиям жителей достигнуть указанной им цели‘. Чего же большего могло бы пожелать центральное правительство? Главный начальник края сообщает министру не об ожиданиях и надеждах, а о факте уже совершившемся: русский язык уже занял ‘принадлежащее ему место’, начиная с университета, слывшего дотоле рассадником немецкого патриотизма, и до частных пансионов, и влиятельные жители признали его необходимость, общественные классы напрягают все силы, дабы ‘достигнуть указанной им цели’. Русское слово, живой символ России, водворялось само собой при усердном содействии всех местных сил… Не оправдывалось ли этим сообщением главного правителя края, который пользовался полным доверием своего государя, предвидение г. Аурелия Буддеуса, который возвещал за год пред тем, что решительное слово, произнесенное в 1845 году императором Николаем, навсегда и бесповоротно упразднило балтийскую немечину и что русский язык силой потребностей самого края в самом скором времени станет там языком административным? Понятно, что центральное правительство, имея в виду не мудрования какого-нибудь г. Буддеуса, а факты, столь положительно сообщенные генерал-адъютантом князем Суворовым, не могло не согласиться с его справедливыми заключениями: при столь благоприятной обстановке вопроса всякая ‘понудительная мера’ действительно могла бы лишь охладить доблестное рвение, с каким местное общество доказывало на деле свою преданность России… Правительство могло таким образом заранее обречь себя на приятную роль зрителя умилительной картины патриотических усилий балтийского общества, дружно направленных к предпоставленной цели. На этом пути, которым так блистательно шествовало русское слово в балтийских провинциях, правительству оставалось только поставить первые вехи. За учебным подготовлением в школах всех степеней должна была в близком будущем последовать эпоха административного водворения русского языка. И вот чрез полтора года после того, 3 января 1850, обнародовано Высочайшее повеление, указывавшее в точности те ‘цели’, к достижению коих якобы стремились возвещенные князем Суворовым ‘усилия жителей’. ‘С 1 января 1858 года, — было сказано в этом указе, — т.е. по окончании полного начинающими в 1850 г. высшее образование своего учебного курса, по коронным присутственным местам определять только лишь (безо всякого исключения) имеющих основательное познание в русском языке… Когда же главное местное начальство признает, что таких чиновников во всех коронных присутственных местах достаточное число, то войдти оному с особым представлением о назначении положительного и определительного срока для введения всего в них делопроизводства на одном только (также без всяких исключений) русском языке‘.
Как видно из слов указа, отмеченных нами курсивом, формальный отзыв князя Суворова 1848 г. о положении русского языка в балтийских школах послужил главным основанием меры. Доверенной в 1850 г. его патриотизму и свободной от всякого ‘понудительного’ свойства, дабы не оказать жителям совершенно не заслуженного ‘неудовольствия и недоверия к их собственным усилиям достигнуть указанной им цели’… Но вот протек 1858 год, протекают еще многие годы, а главное начальство края не входит ни с каким ‘особым представлением о назначении положительного и определительного срока для введения всего делопроизводства на одном только русском языке’, правительство же, доверчиво полагаясь как на усилия самих жителей, так и на преданность своих собственных деятелей, не признает нужным подтверждать главному местному управлению о своих требованиях или спрашивать его об успехе исполнения оных, избегая подать повод к сомнению, что верховная воля, представляющая собою всю Россию, может быть не исполнена… К тому же все это время местная власть не доносила ни о малейшей оппозиционной попытке, ни о каком мятежном проявлении, каким, по точному разуму нашего Свода Законов, следует признать всякое противодействие, оказанное подданными исполнению Высочайшего указа…
Наконец минуло около двух десятилетий с тех пор, как министерство народного просвещения известилось официально, что русский язык уже занял во всех сферах народного обучения Прибалтийского края ‘принадлежащее ему место’, минуло с лишком семнадцать лет по обнародовании указа 1850 года, минуло с лишком девять лет с того времени, когда в силу этого указа на службу ‘по коронным присутственным местам’ должны были определяться исключительно ‘только лица, имеющие основательное познание русского языка‘. И что же? — Комитет министров, обсуждая вопрос о введении русского языка в прибалтийских губерниях, открыл, что Царская воля, торжественно и определительно выраженная указом от 8 января 1850 г., осталась ‘мертвою буквой’, генерал-губернатор признается своим подчиненным, что ‘делопроизводство’ на русском языке ‘может встретить некоторые затруднения’, настолько сильные, однако ж, чтобы побудить его к значительному изменению вновь выраженной Высочайшей воли, а заграничный глашатай немецко-балтийского патриотизма, — не какой-нибудь космополит-социалист вроде г. Герцена, но защитник прав собственности и немецкой культуры, бывший вице-президент лифляндского гофгерихта, столбовой ливонский дворянин г. фон Бокк заявляет, не обинуясь, что в его дражайшем отечестве, в совокупной Лифляндии (Gesammt-Livland), введение русского языка в присутственных местах и школах все считают варварством и тиранией. ‘Навязывание русского языка, — вещает сей патриот, бывший правительственным органом, — наполняет сердца учащейся немецкой молодежи, сознающей свое превосходство над русскими, глубочайшею к ним ненавистью (Russenhass)’.
Что же сталось с бедным русским языком, который уже в 1848 якобы ‘занял принадлежащее ему место’, так что правительству нечего было о нем заботиться? Где же ‘усилия жителей достигнуть указанной им цели’? Обо всем этом нет и помину, как будто все это было сказано не генерал-губернатором, облеченным доверием верховной власти и носящим славное имя, а брошено на ветер Аурелием Буддеусом… Обо всем этом нет помину, точно так же, как нет помину о явном пренебрежении, оказанном в балтийских губерниях и Царскому слову 1845, и Высочайшему указу от 3 января 1850.
Пред нами раскрыта только что вышедшая в свет за границей книга г. Самарина ‘Окраины России (I. Балтийское поморье)’, которую уже заранее отрекомендовал русским читателям бешеный лай немецкой печати, встретивший ее появление. Это действительно замечательное сочинение, которое должно бы стать настольного справочного книгой у всякого добросовестного русского деятеля в Балтийском крае, разоблачает во всех подробностях интригу, несравненно более опасную и изворотливую, чем польская, интригу, которая работает с блистательным успехом, при очевидной стачке со всевозможными антирусскими началами, при возбуждениях от иностранной, не только частной, но и официозной печати, — возбуждениях не отдаленных, не бесплодных, какими действуют на поляков из западной Европы, а близких, настойчивых и метко направленных… Книга г. Самарина доказывает фактами истину, неоднократно возвещенную нашим рижским корреспондентом, что с 1848 года благодаря успокоительным заверениям от главного управления Прибалтийского края, благодаря совершенному бездействию этого управления, благодаря стачке местных властей, — ‘мертвою буквой’ оказались все предположения, распоряжения и меры правительства к утверждению здесь государственного единства России.
По словам нашего корреспондента, балтийские губернии стали в 1867 ‘по крайней мере втрое более немецкими, чем были в 1845′. Г. Самарин раскрывает те уловки, которыми обходили волю ‘обожаемых балтийским рыцарством монархов: решившись выдавать за подлог или грязную канцелярскую подделку все, что в официальном выражении Высочайшей воли и мысли не подходит под местные воззрения, ничего не стоит перемахнуть через любой закон‘. Известно, что той же системы держатся и в западном крае, начиная с князя Огинского до ‘Нового Времени’, русские верноподданные ‘с польским народным самолюбием’, нападающие на закон под предлогом осуждения его исполнителей и обращающие в ничто самый принцип закона под предлогом злоупотреблений в его применениях… Но г. Самарин доказал со всевозможною ясностью, что не в одной этой кампании против русского закона идет у нас немецкая агитация рука об руку с польскою. Выписываем несколько отрывков из замечаний, внушенных г. Самарину основательным изучением этих кампаний:
В Пруссии познанские поляки впервые подняли голос за мнимо угнетенных балтийцев и продолжают в своих газетах оплакивать горькую участь, ожидающую лютеранство и немецкую национальность. В свою очередь, в отплату за эту добрую услугу, балтийские публицисты поносят память покойного графа Муравьева, указывают Европе на угнетение латинского духовенства и негодуют на насильственное введение в западном крае русского языка. Разверните любую заграничную брошюру балтийского изделия, и вы найдете в ней все знакомые вам мотивы польского изобретения, вы узнаете, например, что русские вовсе не славяне, а выродившиеся монголы, что если бы русские интриги не мешали дворянству, то крестьяне в балтийских губерниях давно были бы облагодетельствованы своими помещиками и сделались бы собственниками, что Русский Император считается главой своей церкви не только в мирских, но и в духовных делах, иначе (буквально) кесарем-папой, что латинству и протестантству давно бы пора отложить всякие междуусобные распри и, опознав себя взаимно как одно целое, именно как западное христианство, объявить войну восточному христианству {Буквально. См.: Livlandische Beitrage. В. I. L. С. 36, 177. Lief. [i]. S. 1, 2, 299.} и москалю, этому исконному и непримиримому общему их врагу… {Буквально. См.: Wesentlische Verschiedenheit etc. S. 1, 30. Lievl. Beitr. B. I. Lief. I. S. 10, 110. Lief. HI. S. 1, 2 etc. Appel. an die Of-fentlichkeit v. Sievers. S. 9, 16.} Правда, балтийские дворяне не брезгуют дешевыми мнениями Западного края и пользуются распространенными на них льготами — это своим чередом, а тем временем за границей агенты их продолжают подвизаться рука об руку с поляками, под одним знаменем, да еще вдобавок они же по поводу наших уступок печатно над нами издеваются — и поделом {Wesentliche Verschiedenheit etc. S. 37.}.
Приведенный выше отзыв прибалтийского генерал-губернатора был вызван мерами, предложенными министром народного просвещения во исполнение Высочайшей воли, изъявленной в 1845 году касательно введения русского языка в народное обучение Дерптского учебного округа. Естественным последствием этого отзыва явился указ от 3 января 1850 года, участь коего читателю известна. 1 июня 1867 года комитет министров, признав, что Высочайшая воля, выраженная в указе от 3 января 1850 года, осталась ‘мертвою буквой’, постановил мнение, во всех подробностях повторившее повеления этого указа, и мнение это утверждено Высочайшею волею. Возвращаясь из-за границы 15 июня 1867 года, Государь Император произнес по сему поводу в Риге следующие достопамятные слова: ‘Я желаю, господа, чтобы вы не забывали, что вы принадлежите к единой семье русской и составляете нераздельную часть России… Я вправе надеяться, что и в мирное время Я найду в вас содействие Мне и представителю власти Моей у вас… для приведения в исполнение тех мероприятий нововведений, которые Я считаю полезными и необходимыми для вашего края. Я уверен, господа, что и в этом отношении Я не ошибусь в Моем доверии к вам и что вы оправдаете его на деле…’
Но в то самое время, когда произносились эти столь милостивые слова, которыми Освободитель русского народа, только что спасенный вторично Божьим промыслом от покушений злодеев, почтил прибалтийское дворянство, уже начинала свою работу хитрая интрига с целью обойдти Высочайшую волю, выраженную 1 июня 1867, как была обойдена Высочайшая воля, выраженная 3 января 1850. В балтийских корреспонденциях заграничных газет уже приводилась обычная уловка, с помощью коей, как выразился г. Самарин, ‘ничего не стоит перешагнуть через любой закон’. ‘Московские Ведомости’ передавали в то время, с какою наглостью интриганы доказывали в лицо правительству, что указ от 1 июня того года был не более как канцелярская затея ‘русского народного фанатизма’. Рижская корреспонденция, помещенная в No 145 ‘Московских Ведомостей’ 1867 г., сообщал уже в начале июня об унынии, наведенном на истинно верноподданных Прибалтийского) края подложным воспроизведением царственного слова местными газетами под надзором предварительной цензуры, между тем как в заграничную печать сыпались градом заявления немецкого патриотизма. Прошло с тех пор четыре месяца, и генерал-губернатор в циркуляре к губернаторам уже выразил мнение о затруднениях, встречаемых введением русского языка в делопроизводство… Сличение этих двух отзывов, данных двумя генерал-губернаторами, 1848 и в 1867, о степени распространения русского языка в Прибалтийском крае внушает г. Самарину следующие весьма меткие заключения:
Вопрос о русском языке в училищах и вопрос о русском языке в присутственных местах состоит в очевидной связи, и этою-то именно связью местная интеллигенция очень удачно пользовалась для отклонения разрешения того и другого. Когда правительство заявляло желание, чтобы русский язык преподавался в гимназиях не как мертвый, чтоб увеличено было число часов, посвящаемых его изучению, и чтобы некоторые предметы преподавались на нем, из Риги и Дерпта обыкновенно отвечали: ‘Помилуйте! к чему тут принудительные меры, когда мы сами очень хорошо сознаем необходимость знать по-русски и учимся русскому языку добровольно, притом с полным успехом’. А когда мы настаивали на введении делопроизводства на русском языке хотя бы в некоторых учреждениях, нам говорили: ‘Что вы это! да у нас ни один из служащих по-русски не смыслит, сперва нужно выучиться’.
И вот благодаря этим уловкам русский язык до сих пор не введен ни в народное обучение, ни в административное делопроизводство… Все надежды теперь сосредоточиваются на судебной реформе, которая должна наконец решить, принадлежит ли этот край России или ему суждено отныне стать действительно немецким краем.
Но по поводу вопроса о судебной реформе в балтийских губерниях г. фон Бокк рассказывает неимоверные чудеса. ‘На одном из заседаний центральной комиссии для судебной реформы, — говорит сей злокозненный агитатор (‘Livl. Beitr. В. I. Lief III. S. 20), — бывший генерал-губернатор граф Шувалов выразил мысль, что введение суда присяжных было бы самым действительным средством для онемечения латышей, так как уже окончательно признано, что языком судопроизводства должен быть и оставаться немецкий(!)‘. ‘Я, — будто бы продолжает граф Шувалов, — стою за введение присяжных, но если б я был на месте Государя, который не хочет, чтобы сельское население немечилось, то я исполнил бы желание дворянства и, не устанавливая присяжных, не дал бы остзейским провинциям могучего орудия германизма’.
Почему же то, что могло бы послужить ‘могучим орудием германизма’, не могло бы послужить ‘могучим орудием’ обрусения? Но дело не в этом…
Возможно ли, чтобы главный начальник края, облеченный полным доверием своего государя, настаивал на принятии меры, которая, по его убеждению, им откровенно выраженному, должна дать результаты, противные предначертаниям и воле Государя? Государь не хочет, чтобы сельский люд немечился, говорил будто бы губернатор, а потому я предлагаю меру, которая послужит самым могучим орудием германизации. Если бы можно было поверить этому чудовищному факту, то без труда объяснились бы все прискорбные и опасные явления в нашей государственной жизни… Жаль только, что подобные наветы распускаются в Германии лицом, не лишенным значения, как г. Бокк, и остаются без опровержения.
Возвращаемся к книге г. Самарина {Окраины России. Серия первая: Русское Балтийское поморье. Выпуск I. Прага. Типогр. Ф. Скрейшовского. 1868.}, из которой мы сделали третьего дня несколько выдержек. Труд этот как нельзя более соответствует дневи и злобе его. Надлежало предостеречь наконец русского человека от роковых последствий того малодушия, с каким он, по меткому выражению г. Самарина, ‘пьянеет от удовольствия и без оглядки вдается во всякий обман, когда немец или поляк дает ему чувствовать, что он, русский, есть un accident heureux parmi les siens… [счастливое исключение среди своих (фр.)] не подозревая даже, какое бесконечное презрение его ребяческая доверчивость, а еще более легкость, с какою он выдает все свое и всех своих, внушает остзейским и польским салонным миссионерам, которые никогда не переводятся в высших кругах Петербурга’. Не менее важно было также раскрыть и пред правительством истинный смысл комплиментов, проникнутых язвительною иронией и злобным презрением, какими платят ему те же ‘миссионеры’ За систему поблажек и потворства иноземному патриотизму, решительно несогласимому, по сознанию и самого г. фон Бокка, с обязанностями туземного верноподданства… Русские администраторы, видя, какими способами разрушают их репутацию, как только им вздумается стать в чем бы то ни было в противоречие с требованиями самой наглой измены, должны быть благодарны г. Самарину за его разоблачения, ибо, говоря его словами, ‘от печатного слова, да еще сопровождаемого ссылкой, можно всегда защититься, но нашептыванье, для которого существует специальный термин, часто встречающийся в конфиденциальных переписках агентов балтийских сословий с их доверителями — эти Privat-Insinuationen [личные измышления (нем.)], — от них как уберечься?’ Как бывают бессовестны и дерзки эти Privat-Insinuationen, о том можно судить не только по приведенным нами третьего дня словам, которые остзейский Герцен, г. фон Бокк, вложил в уста графу Шувалову. Еще хуже: ‘Allgemeine Zeitung’ в статье ‘Альзасцы и лифляндцы’ свидетельствует, что влиятельные общественные классы в балтийских губерниях в 1846 году дали в среде своей ход возмутительнейшим инсинуациям, будто бы скончавшиеся от свирепствовавшей в то время тифозной эпидемии два брата, генерал-адъютанты Веймарны, были в Петербурге отравлены за свое слишком ревностное и докучливое заступничество в пользу прав церкви и национальности своей балтийской родины…
Но патриотический труд г. Самарина еще более удовлетворяет настоятельной потребности самой государственной жизни России, показывая, до какой степени ‘наше положение на окраинах существенно разнится от положения внутри России’, так как здесь ‘у нас нет и быть не может антирусских целей’, тогда как ‘там имеются наготове, в полном сборе силы, прямо нам враждебные, с тою именно целью вышколенные, чтоб обращать в наступательное против нас оружие всякую нашу ошибку и пользоваться нам во вред каждою потерянною нами минутой’, до какой степени также все эти антирусские интересы идут ныне во всем и везде рука об руку, взаимно оказывая себе поддержку, до какой степени, наконец, — ‘давление дома и послабление на окраинах — одно другим обусловливаются…
Кто нашептывает правительству, что оно слишком далеко зашло на пути либеральных реформ и пугает его полусвободою нашей печати, присутствием крестьян на земских собраниях и всесословным выбором мировых судей, кто проповедует необходимость подтянуть, обуздать и осадить русское общество, двинув против него аппараты полицейской власти, тот в то же время заигрывает с польскою шляхтой и молча пасует при встрече с балтийским царством…’ Действительно, осаживать русское общество, заглушать русское общественное мнение — значит давать в России простор и силу всем враждебным ей началам, и ‘Северная Почта’ (при прежнем управлении) была в этом отношении тем Арминием, которым ‘Крестовая Газета’ недавно грозила нам… Но, слава Богу, в России уже вырабатывается разумение истинных и неразлучных между собою интересов правительства и страны, и в этом-то именно отношении книга г. Самарина может оказать нашему обществу, равно как и правительству, большую услугу, живописуя истинный характер самой опасной из антирусских интриг. ‘На окраинах России, — говорит г. Самарин, — особенно северо-западной и балтийской, пахнет гарью. В одном месте недавний пожар не совсем потушен, уголья еще тлеют под золой, а уже многие, и в том числе учредители новых порядков, начинают говорить громко, что вся беда не от поджигателей, а от пожарной команды, и что нужно поскорее разогнать ее, так как, заливая огонь и срывая горевшие крыши, она кое-где перебила панские зеркала, загрязнила ковры и разметала заборы. В другом месте накопляются горючие материалы, и безыменные корреспонденции, рассылаемые оттуда во все иностранные газеты, грозят нам всякими бедствиями. Это те же подметные письма, написанные из России и для России, но перебрасываемые нас из-за границы… Пугаться этих угроз было бы смешно, но, с другой стороны, неблагоразумно было бы и пренебрегать ими’.
Г. Самарин поднял перчатку, дерзко брошенную балтийскими кавалерами, которые для своей агитации располагают заграничными газетами и типографиями. Для издания своих выпусков, которые будут выходить в неопределенные сроки, он предпочел Прагу. ‘Единственная среда, — говорит он, — к которой мы можем относиться нашею народною совестью, общественным мнением которой мы можем и должны дорожить, это мip славянский’. Но если издание его книги вызвано потребностью защищать государственные и народные интересы России против балтийского и польского провинциализма так же свободно, как, например, г. фон Бокк, фон Сивере и другие, их же имя легион, защищают пред западною Европой свои провинциальные интересы против России, то мы не понимаем, почему не могла бы быть напечатана в Москве эта превосходная книга, в которой нет ни одного слова, не согласного с духом и даже буквой нынешнего законодательства о печати. Правда, за двадцать лет пред сим неосторожные, по тогдашним понятиям, замечания о балтийском поморье подвергли г. Самарина правительственной каре, о которой, впрочем, он вспоминает ‘не только без горечи, но и без сожаления’, благодаря судьбу, доставившую ему ‘случайно видеть покойного императора с глазу на глаз, слышать прямодушную речь его и унести в памяти из кратковременного свидания образ исторического лица, неожиданно явившегося в строгой и благородной простоте своего обаятельного величия…’ Г. Самарин сам повторяет и подчеркивает слова: по тогдашним понятиям. Пусть недруги России, как остзейские корреспонденты ‘Крестовой Газеты’, клевещут за границей, будто в наших нынешних реформах нет правды и что оне существуют только на бумаге: клеветы эти бессильны смутить того, кто сознает, подобно г. Самарину, что ‘благословляя своего Освободителя, Россия вправе знать и действительно знает, за что она благословляет…’ Что может быть так оскорбительно для русского народного чувства, как мысль, что отстаивать самые священные интересы своей страны от злоумышленной интриги небезопасно в России и что для этого надобно прибегать к посредству заграничных типографских станков наравне со злоумышленниками?
Третьего дня мы приводили пример, какими роковыми последствиями сопровождаются ‘послабления на окраинах’, которые всегда совпадают с пагубною реакцией и давлением внутри. Решительное слово Государя в 1845 году и царский указ 1859 оказались ‘мертвою буквой’, правительство, парализованное стачкой местных властей, отступило в ущерб своему достоинству и во вред государству. Понятно, что все эти факты лежали и в 1867 году тяжелым гнетом на сердце преданных России народных масс Балтийского края, и действительно, вскоре по произнесении Государем Императором 15 июня 1867 в Риге тех достопамятных слов, которые уже вошли в историю, рижский корреспондент наш извещал нас ‘о неопределенном страхе, что практические результаты, которых следовало бы ожидать от Высочайшего слова, не будут соответствовать и самым скромным надеждам патриотов‘. Внезапное усиление дерзких выходок в заграничных корреспонденциях из Риги и Митавы в ответ на раздавшийся с трона призыв, обращенный к балтийским жителям как к детям ‘единой русской семьи’, показывало, как далеко подвинулось в балтийских губерниях вражеское дело, в какую силу вошло оно и какою исполнилось дерзостию, вступая в открытую борьбу с торжественно выраженною волей Монарха России. Читателям нашим известно, что этот неотвязчивый, бешеный голос не умолкает и до сих пор. Цель этой агитации — возбудить в России недоверие правительства к обществу и общества к правительству, а за границей распространить ненависть и презрение к народу и правительству России. С дерзким глумлением именуют они русского Государя ‘оплотом немецкого патриотизма в России’ и издеваются над бессмертными деяниями, преобразовавшими Россию. Что же касается русского царственного слова, почтившего прибалтийское рыцарство столь милостивым доверием, оно внушает рыцарям, подвизающимся в немецкой печати, своего рода патриотические рассуждения. ‘Остзейские провинции, — вещает рижский Баярд, подвизающийся с опущенным забралом в столбцах ‘Кенигсбергской Газеты’ (No 171), — или немецкие герцогства, прилегающие к Рижскому заливу, как в силу своей истории, так и в силу своего государственного устройства суть немецкая область, которую связывает с Россией только особа царствующего государя и которая только до тех пор может оставаться нераздельною с Россией, пока уважаются ее местные учреждения. Как император Австрийский говорит в Пеште по-венгерски, так точно и мы имеем право требовать, чтоб Император русский (все-таки русский, то есть не наш, не природный остзейский) употреблял в Риге немецкий‘. По мнению того же истолкователя балтийских верноподданских требований, если русский император свободно объясняется по-немецки в Берлине, то он не имеет права говорить в Риге иначе как по-немецки! И, однако, этот рыцарь находит усердный и единодушный отголосок в прусской печати всех возможных оттенков: между им и ‘Крестового Газетою’ завязывается разговор, и на запрос официозного органа прусской феодальной партии: правда ли, что остзейские рыцари только потому и отвергают русские нововведения, что они русские? — остзейский рыцарь ‘Кенигсбергской Газеты’, превращенный в ясновидящую пифию, отвечает своему магнетизеру торжественное: да!..
Впрочем, надо сознаться, что всему этому не могли не способствовать некоторые курьезы в нашем официальном мipe. В самом разгаре остзейского разгула в местной печати, при первых же возражениях возмущенного этими криками русского национального чувства заметка ‘Северной Почты’ от 9 ноября 1867 всю вину возложила на русскую же печать. На нее пали министерские громы. Мы не могли не быть оскорблены этим, но мы овладели собою и обратили смысл министерских объяснений, вопреки их возражениям, против балтийско-немецкой печати, и хотя со стороны министерства не было на это возражения, но в первоначальном и собственном смысле заметки нельзя было сомневаться, и в Германии она была понята как удар Арминия, нанесенный русским правительством русскому патриотизму. Расчетливые рыцари поспешили воспользоваться естественными выводами из министерских заявлений: царские указы единогласно в целой Германии ославлены грязными канцелярскими проделками ‘московского фанатизма’, и вот теперь явно грозят нам отпадением Остзейского края, если мы дерзнем коснуться его феодальных немецких учреждений, и от русского Государя требуют, чтоб Он говорил не иначе как по-немецки с своими подданными остзейских губерний… Упоминая об этой не имеющей имени агитации, г. Самарин делает следующие замечания:
Высочайшее повеление от 3 января 1850 года, сколько известно, не вызвало в свое время ни протестов, ни возражений. Немудрено, что тогдашний генерал-губернатор и все местные власти предпочли последовать обыкновенной в Балтийском крае системе обращений с русскими законами, т.е., не говоря ничего, просто поступить так, как будто бы их вовсе не было. Во всяком случае, по той ли, по другой ли причине, никто в продолжение 17-ти лет не шевельнул пальцем для исполнения Высочайшей воли, которая, по выражению комитета министров, во всех частях своих осталась мертвою буквой. А что если бы что-нибудь подобное обнаружилось в Московской, Калужской или Саратовской губернии? С каким благородным негодованием накинулись бы на нее те же самые Ливены, Палены, Эттингены, Кейзерлинги и другие за столь непростительное пренебрежение к воле обожаемого монарха!.. Наконец, в прошлом году <,…>, высшее правительство вспомнило про закон 1850 года и, не желая ни расшевеливать прошлого, ни разыскивать виновных в таком деле, в котором очевидна была стачка всех местных властей, ограничилось простым повторением и подтверждением приведенного Высочайшего повеления, иначе: оно еще раз заявило свое право и свое намерение говорить в Балтийских губерниях на собственном своем государственном языке. И что же? Это простое повторение вызвало бурю. Вся местная интеллигенция ощетинилась, в иностранных газетах посыпались язвительные жалобы на правительство, лифляндское дворянство приосанилось и приготовилось к решительному отпору. Сравните теперь 1850 год с 1867, впечатление, произведенное издание нового закона, с действием, произведенным простым подтверждением закона, давно изданного, и вам представится наглядно, насколько в 17 лет упал авторитет власти.
‘Вот последствия, — скажем мы вместе с г. Самариным, — хваленой системы поблажек и потворства в видах снискания популярности в одной области, точнее, в тесном кругу одного или двух сословий и в явный ущерб той популярности, которою правительство пользуется в остальной России’. Отъявленный враг России, издатель ‘Лифляндских Вкладов’, пользуясь всяким случаем, чтобы выразить свое сочувствие к управлению князя Суворова, называет это время временем ‘отдыха и спокойствия, в продолжение коего мой край сообразился, одумался и собрался с силами…‘ С этими-то силами приходится правительству ныне бороться, внушенною ими уверенностью вызвана ныне агитация чисто мятежного свойства, которая напрасно ссылается в оправдание свое на заслуги, оказанные России некоторыми личностями. Автор книги, о которой идет речь, справедливо замечает по этому поводу:
Никогда никто не отрицал и не забывал личных заслуг служилых людей, вышедших не только из балтийского дворянства, но и из тамошнего среднего сословия. Вся Россия с почтительною признательностью произносит имена Сиверса, Барклая, графа Палена, Тотлебена и многих других, не забывая при этом ни женевца Лефорта, ни шотландца Гордона, ни ольденбуржца Миниха. Но мы все-таки не миримся с мыслью, чтобы пролитая кровь давала право пропагандировать против России в латышских деревнях, отрицать обязательность издаваемых правительством законов, не исполнять лет по двадцати высочайших повелений, надоедать графу Бисмарку жалобами на наше правительство и натравливать против нас общественное мнение Германии.
Недавно польский орган в Петербурге, ‘Новое Время’, возглашал с патриотическою гримасой: ‘Мы все еще не теряем надежды, что балтийское дворянство, несмотря на все угрозы(?) ультранемецких газет, открыто заявит, что их(?) отечество — Россия!’ Да какие же это ‘угрозы ультранемецких газет’ ‘остзейскому дворянству’? Разве вдохновителям ‘Нового Времени’ не известно, что вся эта ожесточенная кампания против России ведется во всех немецких газетах почти исключительно их прибалтийскими корреспондентами? Угроз действительно немало, но ужели этим господам неизвестно, против кого направлены эти угрозы? Рижский корреспондент г. фон Бокка высказывается об этом со всевозможною ясностью: ‘Из хода дела о введении русского языка местное рыцарство увидит, что там, наверху (в Петербурге), политикой правит страх, так же как и в некоторых наших политических кружках. Это напоминает двух человек, случайно друг на друга наткнувшихся впотьмах. Обоих прохватил страх, но тот из них, который первый решился окликнуть: кто идет? — непременно обратит другого в бегство. Итак, будем продолжать во всю глотку кричать: кто идет? в газетах и в высших сферах (an hoher Stelle), и трусливый призрак исчезнет‘. Все дело, по мнению этого агитатора, в оказании несколько решительного отпора мерам правительства по поводу повторения закона 1850 года. ‘Впрочем, — говорит он, — если они наткнутся на сопротивление, то, может быть, и не решатся принуждать к исполнению’. На сопротивление действительно наткнулись, а из приведенной выше статьи ‘Северной Почты’ от 9 ноября 1867 года можно видеть, насколько оправдались злые предвещания…
В чем же, однако, состояли эти меры, которые г. Бокк называет ‘насильственными’, хотя корреспондент его уже находит в них признаки, что наверху политикой правит страх. Выписываем из книги г. Самарина обращик этих мер, принятых местными властями во исполнение царственной воли и в ответ на августейший призыв, обращенный к прибалтийским членам ‘единой семьи русской’:
Местные власти, на которых лежала обязанность исполнить волю правительства, действительно засуетились и приступили очень усердно, только не к исполнению, а к собиранию подробнейших статистических данных для возражения. С этою целью присутственные места потребовали от всех своих подчиненных точных сведений о степени их познаний в русском языке. К этому запросу прилагалась аккуратно составленная таблица, в которую каждый обязывался вписать свое имя в ту или другую графу. Была графа для вовсе не знающих русского языка, другая для понимающих, но не способных писать по-русски, третья для владеющих языком вполне, были, кажется, еще подразделения. Которые из этих граф должны были наполняться именами и которыми предназначалось оставаться пустыми, всем было известно наперед, говорили, — не знаю, правда ли, — что сам начальник Лифляндской губернии, г. Эттинген (‘он был губернатором с 1862 по 1868 г. и, как известно всем, заправлял тремя генерал-губернаторами‘. Livl. Beitr. В. II. Lief I. S. 38), вписал свое имя во вторую графу. Но не все доставили требуемые от них сведения, так, один из местных коронных чиновников возвратил посланную к нему таблицу с отметкою, что ‘на подобного рода вопросы запрещает ему отвечать его совесть’. Все это, разумеется, была комедия, придуманная умными людьми для выиграния времени и чтобы дать возможность начавшейся агитации, в сущности же, никто в крае не верил в действительное исполнение воли правительства. Все, напротив, были уверены, что оно спасует пред единодушным сопротивлением сословий и перед теми затруднениями, которые воздвигали ему его собственные агенты, рассчитывали наверное, что оно даст отсрочки, согласится на уступки и что мертворожденная буква не оживет. Сбылись ли эти надежды — об этом пусть судят читатели по прочтении предположения от 26 октября 1867 г.
Дабы рельефнее выставить совершающееся на глазах наших в Прибалтийском крае попятное движение русской государственной власти, мы сопоставляем сегодня заимствованное из книги г. Самарина содержание указа от 3 января 1850 г. и текст предложения прибалтийского генерал-губернатора подведомственным ему начальникам губерний от 26 октября 1867 г. вместе с замечаниями, внушенными г. Самарину сличением этих двух документов.
Ободренная успехом агитация, конечно, не удовлетворится теперь прежними уступками. Она добивается большего. Г. Самарин весьма ясно доказывает, до какой степени балтийские публицисты стали налегать в последнее время на взаимную связь, якобы установленную местными привилегиями между двумя выражениями: ‘die Treue dem Monarchen’ и ‘die Treue des Monarchen’ (верность Монарху и верность Монарха), и на изобретенное ими Recht der Mitberathung (право участия в законодательстве), подкрепляя его латинскою формулой: nihil insciis Livonis (ничто без ведома ливонцев). На первое время балтийские рыцари, как видно, завидуют обособлению Финляндии… А далее?.. Но предоставим слово г. Самарину:
Я очень хорошо знаю, что мы не увидим в Балтийском крае шитых знамен с революционными эмблемами и не услышим ни, одного выстрела, что тамошние дворяне никогда не пойдут до ляса (где бы их всех перехватали латыши) и уж, конечно, никогда не подумают подкупать народ к восстанию отменою повинностей и даровыми наделами (за это ручается мудрая расчетливость тамошних помещиков и общий характер всех сочиненных ими крестьянских положений). Припоминая былые времена XVI, XVII и XVIII веков, я вижу, что Балтийский край никогда не бунтовал и не восставал в обыкновенном значении этого слова, он не отторгался насильственно ни от Польши, ни от Швеции, а, так сказать, отваливался от них в ту минуту, когда он мог это сделать без особенного для себя риска, т.е, когда сила изменяла державе, которой он принадлежал, и переходила в другие руки. Но я вижу также, что каждому из этих кризисов предшествовала продолжительная глухая работа, которою он исподволь подготовлялся… Газетная агитация свое дело сделала, она успела убедить Германию в том, во-первых, что на нашем балтийском поморье частью совершаются, частью готовятся какие-то вопиющие беззакония, во-вторых, что действия нашего правительства оскорбительны для Германии и, в-третьих, что по своему историческому призванию она имеет повод вступиться в дело. Это первый момент. За этим обыкновенно следуют запросы, предлагаемые в представительных собраниях вожаками крайних партий, людьми отчаянными. Таких запросов было уже несколько — это второй момент. Прусское министерство раз уже на них отвечало и отклонило от себя всякое вмешательство, вероятно, отклонит и в другой, и в третий раз, но запросы будут продолжаться. Наконец (таков обыкновенный ход дела), правительство дружественно к нам расположенной державы обратится в Петербург с ласковою просьбой сообщить ему что-нибудь в форме если не заверения, то хоть бы объяснения, чем бы оно могло унять у себя докучливую оппозицию и зажать ей рот… Слово отчизна для лифляндца имеет двоякое значение: в тесном смысле оно означает Лифляндию, а в смысле более широком означает das Deutschthum, германизм, это некогда отвлеченное понятие, ныне воплотившееся в могучий политический организм, стоящий во всеоружии у нашей границы. Вот чему и кому служит балтийское рыцарство, служа русскому правительству. Я сказал это в 1848 г. и был посажен в крепость… Вице-президент Лифляндского гофгерихта г. В. фон Бокк <,…>, перебирает и опровергает один за другим все упреки, которым уроженцы Балтийского края подвергаются в немецких либеральных газетах, как известно, ставящих им в вину, между прочим, и то обстоятельство, что многие из них посвящают свои способности на службу государственным интересам России… Понятно, что автору понадобилась для замаскирования его мысли многочисленная, неуклюжая фраза, но все же таки смысл ее довольно ясен: вместо того чтоб осуждать своих балтийских земляков, Германия должна радоваться, что люди, по отношению к ней свои, вступая в русскую службу и овладевая государственными силами России, приобретают возможность мешать ей сделать вполне русскою и тем самым под знаменем двуглавого орла служат Германии. Эти слова, произнесенные корифеем современной балтийской интеллигенции, подвизающейся за границею, и от которых никто не отрекся, не требуют комментария.
Да, мы вполне понимаем чувство, заставившее г. Самарина воскликнуть: ‘Имеяй уши слышати, да слышит!’
Мы не сомневались, что издание г. Самарина, о котором не раз была речь в нашей газете, должно возбудить целый ряд обвинений против ‘се soidisant parti russe, qui n’est au fond que la revolution deguisee’ [этой так называемой русской партии, которая по существу является переодетой революцией (фр.)], со стороны тех, что, возбуждая всеми средствами ненависть и презрение к России, отвергая все без исключения благие реформы ее Преобразователя, тем не менее выставляют себя вернейшею опорой Его Престола. В самом деле, было бы странно, если бы по поводу книги г. Самарина заинтересованная интеллигенция не признала нужным последовать своей обычной, столь солидно обдуманной системе политических наветов не только против лиц, но и против целого общества, против всей России, якобы с целью предохранить Монарха от опасностей, угрожающих ему со стороны ‘стрельцов’, что ‘роются теперь под землею и подпалзывают во мраке с намерением, выждав благоприятную минуту, выскочить из засады и исторгнуть из рук законного Государя бразды правления’, а также с целью ‘приобрети в общественном мнении Европы союзника Монарху, желающему добра, для подкрепления его в трудной, утомительной борьбе его с темными силами, мешающими осуществлению его желаний…’
Быть может, читатели почувствуют некоторое удивление, узнав, что столь заботливым стражем прав ‘законного Монарха’ является не иной кто, как достославный г. фон Бокк, бывший вице-президент лифляндского гофгерихта, эмигрировавший из России, дабы издавать в Берлине известные читателям ‘Лифляндские Вклады’ (‘Livl. Beitr. В. I. Lief II. S. 29, 31, 33, 34), но оставшийся верным хитрому политическому жаргону своей родины, хотя цель его издания состоит ‘как в возбуждении мужественной стойкости немцев русского балтийского поморья в борьбе их против заклятого и исконного врага, москвитянина, так и в призвании разумного неуклонного содействия им всего немецкого народа‘.
Сегодня получена нами брошюрка, писанная по-французски и изданная в Бадене под заглавием ‘Письмо к г. Самарину по поводу его брошюр ‘Окраины России». Отличительная черта этой микроскопической книжонки есть совершенное согласие с приведенною выше системой, столь поучительно развитою г. фон Бокком. Г. Самарин является здесь демагогом, карбонарием, одним из мятежных ‘стрельцов’, каких живописует г. фон Бокк, советуя правительству России искать против них ‘союзника в общественном мнении Европы’. Дабы выставить в этом свете лицо, которого образ мелей хорошо известен и правительству, и публике, все средства должны были показаться честными рыцарю (а может быть, и амазонке), поспешно сочинившему помянутую книжонку. Раскрыв ее, мы встретили на 11 странице следующие слова, обращенные к г. Самарину: ‘Вы говорите о русской идее и о необходимости поставить на ноги (mettre sur pied) народные массы…’ А затем, на 14 странице, автор, нуждаясь в благовидном предлоге, чтоб объяснить ‘ужас’, якобы внушенный ему мнениями г. Самарина, нисколько не стесняясь, превращает выражение ‘поставить на ноги массы’ в выражение ‘поднять массы’ (вместо ‘mettre sur pied les masses’ — ‘soulever les masses’), что и служит ему затем основанием целой филиппики против якобы революционных стремлений г. Самарина, открывающих ‘широкое поле для игры дурных страстей’ (au jeu des mauvaises passions’), филиппике, завершающейся на 24 странице возмутительным намеком, гнусною клеветой, передачею которой мы не позволим себе оскорбить чувство наших читателей…
Что же подало повод к столь ужасающим выводам из книги г. Самарина? Г. Самарин сетует на изъятие русских подданных Балтийского края из общих законодательных преобразований, которыми Освободитель русского народа оградил права и интересы масс от произвола личного или сословного. Желания г. Самарина, якобы открывающие ‘широкое поле для игры дурных страстей’, ограничиваются распространением на балтийское побережье России благодеяний Положения 19 февраля. Взывая к национальной политике правительства, Россия, говорит он, ‘развязанная у себя дома, верная своему историческому призванию, непременно понесет и туда действительную свободу для всех, поставит на ноги народные массы, поднимет их дух, — а на всех наших окраинах народные массы все еще за нас’. Пусть же теперь судят, какую надобно иметь бессовестность, чтоб из этих слов извлечь смысл, какой предложен в книжке неизвестного автора из балтийских уроженцев! Весь фокус исполнен через простое превращение слов ‘поставить на ноги массы’ в выражение ‘поднять массы’, т.е. возбудить их к восстанию (soulever). Ничего проще придумать нельзя, благо, говорят, бумага не краснеет. Но как назвать подобное искажение и смысла, и самой буквы приводимых выражений с целью вывести из них возмутительную клевету?
Впервые опубликовано: Московские Ведомости. 1868. 30 августа, 5, 7, 17 сентября. No 187, 191, 193, 200.