Юрий Сенчуров
Юрий Сенчуров
Клод Фаррер
Клод Фаррер
Клод Фаррер, Сенчуров Юрий, Год: 1997
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Не все помнят теперь, что жанр, в котором Клод Фаррер написал свои, снова теперь популярные у нас романы о флибустьерах (‘Тома-Ягненок’ и ‘Рыцарь свободного моря’), что жанр приключений — далеко не ‘главный’ в творчестве этого французского писателя. Еще до революции в России увидели свет его произведения, в которых картины и характеры Востока, впервые в европейской литературе, были организованы так ‘сюжетно’, столь талантливо разработанной интригой. После, в двадцатые годы, вышло у нас (и было повторено) собрание его сочинений, отдельные их издания появились даже в разных переводах. (И как же быстро этакая масса книг Фаррера исчезла из наших библиотек!)
Поэтому, когда (в конце 50-х гг.) опять поднялся в Европе ‘интерес к Фарреру’ (интерес этот в Европе волнами), напечатать его романы собрались и в одном из московских издательств. Как вдруг вышла в свет наша ‘История французской литературы’. А в ней — о том, что почти все написанное К. Фаррером (как и несколькими другими французскими писателями) является ‘литературой империалистической реакции’ и что даже К. Фаррер ‘с еще большим цинизмом утверждает в своих колониальных романах принципы неравенства рас’. Несколько более интеллигентно — ‘бездуховной изобразительностью’ — охарактеризовали творчество Фаррера на одном из семинаров по иностранной литературе, прошедших тогда по случаю выхода в свет этого многотомного академического издания.
…Что ж, один из персонажей Фаррера, офицер ‘экспедиционных войск’, рассказывает, как он усмирял в Африке ‘бунтующее племя’. С превосходством неглупого, а главное же здесь — ‘белого человека’ — рассказывает о том, как обидел бы он красивейшую из этого племени женщину, если бы ее господином стал не он сам, а один из его солдат… Но, вопрос, больший ли гнев у читателя вызвал бы этот офицер, если бы прямо он был назван ‘расистом’? Конечно, читатель с таким комментарием согласился бы, но, прежде всего, — мысленно и, значит, не так уж сердцем… Именно к такому выводу пришел Фаррер как художник после ‘одобрения общественностью’ его романа ‘Цивилизованные’ (1905 г.). Романа — удостоенного Гонкуровской премии, но единственно в котором позволены ‘слова от автора’: ‘Колонии служат последним прибежищем для всех преступников и для тех, кто потерял свое место в обществе… Те, кто не умели пахать во Франции, делают это в Индокитае за счет рабски дешевого труда туземцев, те, кто отдают здесь указания мандаринам, у себя на родине недоучились, и многие из тех, кто здесь судит и выносит приговоры, в Европе судились бы и были осуждены’.
Но и ‘мысленно’ со всем этим согласиться — значит ли для читателя мыслить самому? И вот уже в следующих романах Фаррера такое ‘отсутствие автора’, как, например, в приведенном здесь рассказе колониального офицера… Да, вот он, европеец XIX века, рассказывает сам, как пришел в глубь Африки, — и нет у него даже мысли о том, что местные племена могут здесь впредь жить без ведома просвещенной Европы, а, главное, безо всякой для нее пользы. Выясняется из его рассказа, что воевать с туземцами надо по их же собственным законам войны, когда уничтожаются все мужчины побежденного племени. И так буднично прост офицер в этом своем убеждении, что вдруг видишь по ходу его рассказа его самого — едва ли не тем размалеванным вождем-победителем, перед которым, опять же в согласии с давними здесь законами, склонилась красивейшая женщина побежденного племени… Ему, мнящему себя ‘представителем цивилизации’, и в голову не приходит, что это склонилась перед рабовладельцем рабыня. Но что он, как мужчина, возобладал над местными представителями своего пола лишь с помощью технического (пушечного) прогресса этой цивилизации.
Или… ‘в связи с бездуховной изобразительностью Фаррера’ — его роман ‘Дом вечно живых’ (1913). В этот, затерявшийся среди отрогов Альп ‘дом’, один за другим (совсем, как потом оказывается, не случайно) попадают герои романа, любовники, в здоровье которых, душевном и физическом, заранее удостоверились живущие здесь аристократы… Титулованные, а, главное, — ‘старинные’: старшему из них, наследнику известного исторического чародея — графа Сен-Жермена — уже сто семьдесят пять лет! Повествование о вампиризме (ученые признают его — хотя пока и не в таких масштабах — ‘энергобиологической подпиткой одного существа за счет другого’) захватывает тем более, что здесь не просто литературная игра с читателем, не детектив, а изобразительность подлинная, со всеми реалиями человеческого бытия и мышления. Не в этом разговоре жалеть одних персонажей романа (их любовная страсть, по наблюдениям ‘старцев’, увенчана рогами другого, ‘законно’ любящего человека) и негодовать против других (тех, кто сами избрали себя в судьи — и живут вечно за счет виновных прежде всего… в своей молодости). И мало утешения, что, собственно, за пределами Богом данных им жизней эти ‘судьи-аристократы’ мертвы — духовно. Но здесь опять — теперь вот и при чтении этого романа — задаешься вопросом… Чем, однако, могут обернуться для человека победы его знаний и его разума над природой? Созданные ‘по образу Божию’ — не теряем ли человеческий образ?.. Собственно — чьими ‘подобиями’ в будущем можем мы оказаться? Ведь вот, оказывается, что ‘выведение’ генетически нового человека возможно уже ‘научно’, лабораторным путем… ‘Очищенного’, по мысли своих создателей, от плохой наследственности (а также — как улыбаются друг другу эти лукавые авгуры — и от своего, при зачатии, ‘первородного греха’).
Но не победа ли это будет над самими собой? Кто — родится из безлюбия и гордыни?
…То есть опять же, эти мысли в романе не сказаны, они — из тех чувств, которые родились при его чтении. Во всяком случае, что касается ‘вышеуказанной бездуховности творчества Фаррера’, то в отношении этого его романа, что называется, — пальцем в небо. Конечно — кто как понимал ‘духовность’… На самом деле — проистекающую из ипостаси Бога-Духа Святого. Между тем любопытно: кто бывал в наших областных городах, мог обратить внимание, как часто лекции ‘О духовном воспитании советского человека’ объявлялись именно Домами атеизма.
Хотя в отношении некоторых других произведений Фаррера — этот ‘перст’ небезоснователен… Здесь уже парадокс в том, кто клеймил ‘бездуховными’ изображения таких ‘областей’ жизни, о которых советский (то есть ‘качественно новый’) народ не знал — и не должен был знать. У Фаррера ‘такие’ изображения — прежде всего в романах ‘Милые союзницы’ и ‘В грезах опиума’.
Нет, союзницы-гетеры из названного романа не приглашают безгрешных бросать в них камни. Наоборот! Наверное, не только советским ‘духовникам’ возразила бы одна из них: ‘Зачем на свет я рождена, коль плоть любить я не должна!’ То есть — вполне в романе оправдана, проистекает из характера героини, эта ее готовность воскликнуть, по случаю, ‘из поэтов’… Кстати сказать — поэтов прекрасных, известных русскому читателю куда меньше, чем процитированный здесь Верхарн.
Однако ‘все-таки’ — зачем Фаррер написал этот роман из жизни… представительниц древнейшей профессии? Попытаемся понять это, представив себе эпизод, возможный в его собственной жизни.
‘Клод Фаррер’ — псевдоним писателя, его настоящее имя Фредерик Шарль Эдуар Баргон (1876-1957). Сын военного моряка — родился в городе ткачей и студентов Лионе. Но… Три часа на пароходе по Роне, Лионский залив — и вот он, Марсель! Давняя столица всех моряков Средиземноморья. А потому — случайно ли, что профессией Фредерика Баргона (и любовью его до конца дней) была морская служба — пятнадцать лет в колониальных эскадрах Франции!
Тем более жаль, что об этом времени его жизни известно так мало. А как же он все-таки родился — в Фредерике Баргоне ‘Клод Фаррер’?
Да простится нам, если на основании прочитанного у Фаррера — представим эпизод из жизни именно Баргона… В попытке понять изначальность хотя бы малой толики тех умонастроений и пристрастий писателя, которые он выразил в своем творчестве. Пусть это будет эпизод как бы из воспоминаний его сослуживца:
‘…Корабль, на который я получил назначение, стоял в гавани Тулона, здесь я сразу же сблизился с лейтенантом Баргоном — и однажды попросил его познакомить меня с вечерним городом. На одной из улиц к нам подошли две женщины. Кокетство, с которым они с нами заговорили, было слишком профессиональным: я, разумеется, не принял их предложения и прошел мимо. Но мой гид, лейтенант Баргон, вдруг остановился, снял фуражку и сказал:
— Благодарим вас! Очень жаль, но — как-нибудь в другой раз…
Он это сказал так вежливо, с таким пиететом, как будто эти женщины оказали нам большую честь.
То есть теперь, стариком, когда, что касается женщин, больше знаешь, чем можешь, я вспомнил этот, возможно, на взгляд пуритан, и не очень-то заслуживающий памяти эпизод для того, чтобы сказать: каким я тогда был юным павлином по сравнению с этим человеком, тоже тогда еще молодым, однако совсем не случайно впоследствии ставшим известным писателем… Тогда же, в тот вечер, я хотя и промолчал, но, как я тогда думал, — после сцены, в которой уважаемый человек вдруг допустил нечто… Хотя бы — уже самую возможность подобного рода отношений! Да, я тогда промолчал, но, видимо, Баргон почувствовал мое недоумение. Пройдя со мной несколько шагов, он сказал мне, не сказавшему ему еще ни слова:
— Вы правы лишь отчасти. Конечно, стоит ли доказывать, как это хорошо, когда это происходит по взаимной любви… Но… Тысячи военнослужащих, еще не имеющих возможности обзавестись своей семьей?.. Мужчины — волна за волной — сходящие на берег после долгого мужского одиночества?.. Между тем как здесь, в Тулоне, все женщины, без исключения, знают о вежливости военных моряков. Разумеется — своих, французских! И если бы сейчас мы с вами согласились с их предложением… То завтра — девушки просто уверены — не услышали бы они от нас этого, к сожалению, традиционно мужского утреннего вопроса: ‘Как дошли до такой…’ Ибо, на мой взгляд, до такой жизни дошли они вместе с нами.
Баргон замолчал. И какое-то время мы шли молча. Как вдруг он опять снял фуражку и шагнул в сторону, уступая дорогу… мальчишке лет четырех, быстро, громко что-то лепечущему и нетерпеливо куда-то увлекающему за руку женщину… Кажется, да, явно — это его мать: так она на него смотрела и — так смеялась! Молодая, одетая просто, едва ли не ‘просто бедно’, но — очень опрятно одетая мадам. И я увидел, как она, эта женщина, вдруг улыбнулась и моему спутнику — его снятой фуражке, и его взгляду — благодарно улыбнулась радости постороннего человека видеть ее и ее ребенка такими счастливыми’.
…Взглядами, не подобными ли этим — высветит затем писатель Клод Фаррер те противоречия естества и духа, мечты и натуры, человечности и официальной морали, которыми столь полна жизнь?
И, может, что именно такая вот радость за мать и ее малыша… затем ‘опрокинулась’ у Фаррера болью за несчастье ‘таких же’ (матери и сына), хотя и фантастически в сравнении с ними богатых) — в его романе ‘Человек, который убил’ (1907 г.).
В 20-е гг. в одном из английских журналов назвали Клода Фаррера ‘французским Киплингом’. Так, однако, связав их творчество, — сузили и диапазоны изображаемой ими жизни.
Да, конечно, взаимоотношениям расовых миров (‘Запад есть Запад, Восток есть Восток’) посвятили значительную часть своего творчества оба эти писателя. Но, во-первых, ответ на важнейший вопрос: может ли объединить эти ‘миры’ цивилизация, в которой изначальны лишь европейские традиции, у ‘французского Киплинга’ куда более отрицательный, чем у его ‘английского оригинала’.
И уже то, что Клод Фаррер (то есть, конечно, в этом случае — Фредерик Баргон) решился на такой шаг, как переход в ислам!.. Это была (как и нескольких других колониальных народов Франции) религия народа Алжира — самой большой из ее колоний. Хотя, честно говоря, не верится в искренность самого, столь необычного уверования европейского писателя. С таким же успехом он мог перейти и в буддизм.
…Судя по роману Клода Фаррера ‘Душа Востока’ (1908), последнее было бы даже оправданнее. Ибо, отвлекаясь от сути этого романа как произведения прежде всего художественного… так сказать, оголяя его до осмысления, нельзя не увидеть, что жизнь его главных персонажей — супружеской пары (офицера-аристократа и его жены) — это олицетворение величайшей борьбы, на которую поднималась тогда Страна Восходящего Солнца. В то время как рядом, в бессилии, склонился народ-колосс (древнейшая цивилизация, китайская, после изобретения ею пороха, однако, не развивалась в ‘пушечном направлении’ — и новые ‘цивилизованные’ страны начали рвать Китай на части). Здесь-то и стоит задуматься о подлинной роли изображенного в романе Фаррера китайского ‘научного представителя’ в Японии Чеу-Пе-и, о том, что на самом деле скрывалось за восточной символикой его изречений?.. Может быть, как раз то, что пригрезилось персонажу другого романа Фаррера (‘В грезах опиума’):
‘Для его прозревших глаз слилось в одно целое прошлое, настоящее и будущее. Души желтых князей давно прошедших времен убежали из могил, плохо охраняемых гранитными тиграми, снизошли в его душу и смешались с душами князей более позднего времени, тех, которые со временем отразят грядущее нашествие белых народов’.
Таким, из дальних времен, взглядом вьетского вождя — увидел Фаррер то, что произойдет во Вьетнаме сначала с французами, а затем и с американцами… уже после опубликования им (в 1904 г.) этого романа. Увидит явление, которое европейцы назовут фашизмом в связи лишь с одним из своих народов… Опоздавшим на дележ других частей света и потому вдруг извергшим из себя то, что ‘изживали в себе’ другие европейские народы веками, начиная со времен Колумба, Ермака и Кука.
Но тогда, в начале века, ни у вьетнамского народа, ни у огромного народа Китая возможностей для борьбы с колонизаторами не было. Зато… Да, этот сановный, из романа ‘Душа Востока’, китаец, видимо, хорошо понимал: перенять оружие новейшей цивилизации, освоить его производство и успешное боевое применение могла тогда в Азии только одна страна.
…Рассуждая теперь об эпохе японского милитаризма, историки Запада (в том числе по отношению к этой стране и российские) не задаются, однако, вопросом: почему на всем белом свете из ‘не белых’ народов лишь японцы избежали колонизации?
Теперь можно утверждать, что, начиная с последней трети XIX века, не было народа более талантливого и, одновременно, жертвенного на этом своем милитаристическом пути, чем японский. Другое дело… Да, конечно, отнюдь не в восторге были те сотни миллионов, что населяют Юго-Восточную Азию, от того качества (‘освободительницы желтой расы’), в каком Япония захватила к сороковым годам весь этот громадный регион. И все же тот факт, что захватчикам ‘желтым’ — противостояли здесь захватчики из стран ‘белого мира’, сказался явно не в пользу последних… Казалось бы, произведение Фаррера ‘не совсем об этом’, но — показано в романе, как морально (и материально тоже) готовилась Япония к ‘Порт-Артуру’, ‘Цусиме’, а затем, хотя уже и за пределами романа, но — соответственно — и к разгрому американцев и англичан в Перл-Харборе и Малайзии. Тогда же, в начале века, им в этой подготовке учительствовали и сами американцы, и англичане, движимые (японцы прекрасно понимали) соперничеством с русскими в том же Китае.
И… можно ли быть уверенными, что тот апокалипсис, который вопреки всем божеским заповедям и самой военной необходимости был затем учинен белыми мстителями в Хиросиме и Нагасаки (каким прекрасным предстал последний из названных городов в романе Фаррера!) останется в будущем без ответа?.. Две Индии, буддистская и мусульманская, отдавшие столько своих сыновей в борьбе с ‘английской метрополией’, Китай, ‘самоуглубленность’ которого вдохновляла многих его расчленителей (в том числе и российских), Вьетнам, уже после кончины Фаррера сожженный напалмом и гербицидами, наконец — Афганистан, в котором лишь во времени не встретились (вспомним Киплинга) английские шлемы и наши ‘серые шинели’…
Так что, возможно — кто знает? — символичным, как просьба христианина о прощении, было это принятие Фаррером (Фредериком Шарлем Эдуаром Баргоном) ислама? Что ж… Воистину Божественными окажутся религии всех этих народов, если христианам… если они ‘оставят должникам своим!’.
Конечно, многого, как здесь, впрямую, Фаррер не говорил, предоставляя это читателю — после того, как ‘развернет перед ним свои картины’. И правда: член Французской Академии, автор настольной в Европе ‘Истории французского флота’, Клод Фаррер, казалось, никак не заботился о своем ‘общественном кредо’ как художника слова. Но согласился ли он с тем ‘лицом’, какое общественность увидела у писателя после выхода в свет его романа ‘История девицы Дакс’ (1907 г.)? Этому его ‘лицу’ особенно социальное выражение придали в 20-е гг. у нас, после русского издания романа: ‘…автор показывает, как царящая в доме героини атмосфера ханжества и обывательского расчета тяжелым гнетом ложится на эту искреннюю натуру’ и т. д.
Никаких опровержений в печати такому толкованию своего романа Фаррер делать не стал. Но он об этой ‘девице’ написал второй роман (‘Милые союзницы’, 1911 г.). Проследив судьбу своей героини (теперь в том кругу, в котором она ‘вращалась’, имя себе она взяла другое), показывает автор, какого еще (в том числе) рода была ее ‘искренность’…
То есть речь в романе — о темпераменте: кому он ‘на счастье’, а кому… В самом деле. Если слава донжуанов, даже в масштабах городского квартала или деревни, ничуть не мешает обладателям их природного темперамента устроить в этом же квартале или деревне ‘свой дом’, то — не сдержать такового его обладательнице — означало для нее, если только не была она достаточно обеспеченной, ‘обслуживание’ совсем другого ‘дома’… Ей, бывшей ‘девице Дакс’, еще повезло: в военно-портовом Тулоне она становится содержанкой морских офицеров. Их, таких (холостых) офицеров, немало в Тулоне, они даже дружат своими, пусть временными, домами… Да, конечно, в этом, новом ее ‘кругу’ правила жизни несколько не совпадают с общепринятыми. Например, раз уж здесь мужчина дарит перстень, а не свадебное кольцо, то он, этот мужчина, виноват сам, если уезжает слишком далеко… И, кажется, сам автор с этим согласен. Но явно он, Фаррер, не согласен с другим литератором, поэтом Тенниссоном, утверждавшим в своей английской печали, что ‘лучшая девушка дать не может больше того, чем есть у нее’. К тому же эти женщины, жены на срок, артистичны, любят музыку и стихи, они человечны — что тоже талант… Однако, если сказать об этом романе Фаррера вообще, то его ‘Милые союзницы’ — это трагедия женской души, взыскующей красоты и гармонии, а по существу — души безночлежной, без права на ту тихую бухту, в которой мужчина бросает якорь после бурной молодости. И, когда одной из этих ‘душ’, оценив ее талантливость не только в постели, вдруг предлагает мужчина — очень многое повидавший на свете мужчина! — вступить с ним в брак… Видимо, глава эта в романе — лучшее во всей мировой литературе описание (в таких обстоятельствах) предложения руки и сердца.
Роман ‘В грезах опиума’… В предисловии Пьера Луиса к французскому изданию этого, первого, романа Фаррера говорилось об ‘изяществе его стиля’, ‘мощной фантазии’, ‘живости рассказа’, ‘искусной композиции’ — всех элементов истинного таланта.
Да, это все-таки роман, а не ‘сборник рассказов’, как утверждали авторы упомянутой ‘Истории французской литературы’. Единство произведения определяют здесь не сюжет и не ‘главный персонаж’ из какой-то социально определенной ниши общества, но — состояние человека. Иллюзия полной свободы… От общества, от его запретов (при обязательной неприкосновенности, физической и моральной, ‘человека другого’). Обнаженность желаний… Хотя, как показывает Фаррер, это сладострастие пар на циновках — для тех, кому пока недоступно парение души, та запредельность, где мощны и едины сердце и мозг, чувство и мысль. Наслаждение неземными иллюзиями…
‘Вот именно, — может сказать на это кто-нибудь из читателей, — опять это дымное тление под наркотическим девизом: ‘Жизнь — мечта, опий — реальность…’ Опять — бег от повседневности’. Но, во-первых, она, эта наша ‘повседневность’ — не на границе ли сейчас реального и невозможного? Не еще ли это одна ‘эпоха’ — к тем, изображение которых в романе ‘расцвечено экстазами и кошмарами гибельного наркоза’?..
В то время как сам Фаррер, который впрочем никогда не спорил со своими критиками, мог бы на это возразить, что его роман — это возвращение именно нетленного. Ибо нетленно все, что связано с чувством — еще дороже — чувством не массы, не толпы, а — отдельного человека. На опасение же какой-нибудь ‘гагары’, что роман может поспособствовать нынешнему увлечению наркотиками, можно лишь рассмеяться: никакие ‘затяжки’ не дадут той поэзии редких и действительно сильных ощущений, которые дает погружение читателя в толщу изображенных здесь ‘эпох’.
К тому же отнюдь не апофеоз человека — такие в романе его грезы-иллюзии… Больше того, при столь красочном их изображении — не обратного ли впечатления добивается автор? Эти поднебесные, в ‘черных вихрях опия’ миражи, которые оборачиваются кошмарами, — не обращение ли это именно к ‘отдельному человеку’?.. К мужчине, может, еще достаточно молодому, чтобы, вернувшись в реальность, — жить ему здесь, на земле. И к женщине — чтобы вместо особенно гибельных для нее наркотических экстазов обрести себя в гармонии любви и материнства.
Однако надо ли говорить обо всех произведениях Клода Фаррера, вошедших в это издание? Например, о его непревзойденной никем романной дилогии о корсарах. Разве что вспомним ‘Корсара’ Джона Байрона… Но — прекрасная! — там лишь романтика. А здесь — чего стоит сам, пока еще никем из литературоведов не объясненный, финал этой дилогии: осуждение, большее, чем на виселицу — осуждение героя ‘его женщиной’!
Есть у Фаррера и такие произведения, после прочтения которых лучше не говорить никаких слов — просто побыть наедине с самим собой, ‘в тишине души’. Например, — после прочтения рассказа ‘Дар Астарты’ или, тем более, — романа ‘Похоронный марш’. Этого романа-плача о том, что в нашей жизни могло бы быть… Да, могло бы! Но чего уже никогда не будет.
Источник текста: Клод Фаррер. Романы (В грезах опиума, Милые союзницы, Дом вечно живых, Человек, который убил) — М.: Изд. центр ‘Терра’, 1997. — 542 с., ил.