Сергей Гусев-Оренбургский
Сергей Гусев-Оренбургский
Клевета
Клевета
—————————————————-
Клевета, Гусев-Оренбургский Сергей Иванович, Год: 1913
Время на прочтение: 8 минут(ы)
На праздник собрались к батюшке гости.
Маленькие, но светлые комнаты поповского дома полны были говора и шума. Прислуга сбилась с ног, батюшка встречал гостей с веселыми приветствиями, шутил и балагурил, как всегда, матушка ходила пунцовая от удовольствия.
День склонялся к вечеру, но был еще зноен.
Весело светило солнце, из сада в настежь распахнутые окна наплывал аромат цветов, а откуда-то по соседству, должно быть, из кухни, достигали такие вкусные запахи, что духовные по временам смущенно смолкали и, покашливая, одновременно взглядывали к кухонным дверям, пока, наконец, один из них не выдержал.
— А солнце-то на зака-а-те, — тонким голосом нараспев сказал долговский псаломщик Митрофаныч, человек очень тощий, полуслепой и с длинным носом, — а время-то на утра-а-те!
И он продолжительно засмеялся беззвучным смехом, словно весь затрясся с головы до ног.
Духовные сочувственно поддержали его, а тучный марьевский священник с веселым лицом, о. Аркадий, басовито пошутил.
— Еще и солнце-то не зашло, а у меня в животе темно и скучно!
Батюшка бегал, хлопотал, суетился, хохотал, потирал руки, весело подмигивал.
— Отцы и братие, потерпите… скоро, скоро!
Он выбегал в кухню, возвращался, таинственно сообщал.
— У матушки что-то с пирогом дело не выходит: затеяла его в полторы сажени, из печки не вытащит. А пирог-то замечательный… счастливый! Кому же ожидание не втерпеж…
Он со смехом раскланивался, показывая куда-то рукою.
— Милости прошу, в уголок пожалуйте!
В уголке на столе веселою толпою стояли бутылки весьма затейливых форм: были тут негры, свиньи со шляпами вместо пробок, пирамиды и эйфелевы башни. Батюшка оживленно хлопотал, угощая, прищелкивал пальцами, показывая на вина. Он был маленький, живой, с вострой головкой, уже лысый. Смеясь и шутя, он в то же время беспокойно поглядывал на о. Льва из Болотного и все старался отделить его от о. Аркадия. Но потом забыл про них в оживленной беседе с Митрофанычем. Митрофаныча привела в восторг эйфелева башня. Он изгибался перед нею от хохота, рассматривал ее перед тем как выпить, и после того, и все повторял, какие люди затейники, чего только не придумают. О. Аркадий долго всматривался в негра, но налил себе водки из простого графина с петушком на дне.
— Иностранной нации не люблю, — гудел он, — наша крепче.
О. Лев из Болотного, человек угрюмый, молчаливый, с прядями жестких волос, ниспадавших по худым щекам, почти совсем закрывая их, взял свинью, снял с нее шляпу, понюхал, налил. О. Аркадий покосился на него и встретил его жесткий, сверлящий взгляд. Неподвижные, с бутылками в руках, они некоторое время смотрели друг на друга, не отводя глаз, словно в злом, безмолвном поединке, как петухи, застывшие перед боем. Внезапно и резко повернувшись спиной к о. Аркадию, о. Лев отошел к другому концу стола и там уединенно выпил подряд несколько раз. Между тем полуторасаженный пирог, по-видимому, наконец, испекся. Кухонная дверь распахнулась, появилась матушка со служанкой и бородатым сторожем. Немедленно стол посреди комнаты накрыли белою скатертью, на столе среди праздничных приборов появилась миска с дымящимся супом, а служанка, с помощью сторожа, внесла на большом листе внушительных размеров пирог, от которого так и пахнуло на гостей аппетитным жаром. Все примолкли и невольно погладили себя по животу.
Матушка цвела миллионами улыбок.
— Пожалуйте, гости дорогие, — говорила она нежным голоском, — отведайте моей стряпни. Должна вас предупредить, что пирог-то счастливый.
Гости посмеивались.
— Как это надо понимать?
— А счастливый уж сам догадается!
— Если сначала зубов не поломает, — засмеялся батюшка.
Матушка даже вспыхнула и нахмурилась.
— Ну, уж ты… пожалуйста! Ничего нельзя сказать тебе…
Батюшка подмигнул ей и принялся хлопотать.
— Прошу, прошу, прошу!
Стулья шумно задвигались.
Митрофаныч никак не хотел расстаться с эйфелевой башней, поставил ее перед собой, как будто все время нюхал ее своим длинным носом, и смеялся. Обстоятельство это подало и о. Льву мысль поставить возле себя свинью в шляпе, что он сделал молчаливо и солидно. О. Аркадий подумал… и поставил перед собою графин с петушком на дне. А негр перешел во владение какого-то рыжего и очень робкого дьякона, впрочем решительно и упорно защищавшего негра от притязаний своих соседей.
Рассаживались не по чину, а кому где придется.
Случилось так, что о. Лев оказался против о. Аркадия. Батюшка заметил это и знал, что они не выносят друг друга, он про себя пожалел, что не рассадил их иначе. А они случайно взглянули друг на друга, некоторое время смотрели, не отрываясь, а потом враз опустили глаза к тарелкам.
Матушка так долго, любовно и осторожно разрезала пирог, что гости совершенно примолкли, наблюдая за нею.
— Скорей, Леночка, скорей… раздавай дары свои, — смеялся батюшка, — ишь как всякому поскорей счастья-то хочется.
Тут завязался разговор о счастье.
И разговор становился все оживленнее по мере того, как уменьшались размеры пирога. От пирога шел сочный, вкусный пар. Челюсти работали исправно и даже шумно, а тарелки все тянулись за новыми кусками. Батюшка ораторствовал, что счастье на земле недостижимо, ибо, чего бы человек ни достиг, ему всегда хочется большого.
На это рыжий дьякон, осмелившись, заявил.
— Враки!
Но тотчас испугался своей смелости и спрятался за негра.
Все со смехом повернулись к нему.
— Вот счастливец-то сидит.
— Вот где притаился.
— Неужели вы, о. дьякон, всем довольны и ничего в своей жизни не желаете?
Дьякон сделался красен и потупился.
— Желал бы… еще одного негра.
— Ха-ха! вот видите…
Но дьякон вытянул к углу свою худую руку.
— Там! Есть! Другой!
И при общем смехе он встал и сменил пустого негра на полного. Возвратясь к столу, он как бы достиг предела земного счастья, прижав негра к груди, он с блаженной улыбкой защищал его от притязаний соседей, а потом спрятался за него и больше не появлялся, хотя над ним некоторое время еще и подсмеивались.
— От малого человек счастлив!
— Да-а, — гудел о. Аркадий, — но и малое-то нужно в двойном количестве. Я знавал одного… священника, который, имея одну жену, пожелал еще и другую.
Он скользнул взглядом по о. Льву и чуть-чуть улыбнулся.
— И за это в свое время под судом был.
Все при этих словах как-то странно потупились, а потом враз заговорили, как бы желая замять какую-то всем понятную неловкость.
Все принялись выражать свои желанья.
Батюшка оживленно говорил, что предел его желаний составляет богатый приход в соседнем уезде, а черный священник со строгим лицом, перебивая его, среди общего шума говорил с оттенком мечтательности о вороном жеребце.
Только о. Лев молчал.
Быстро истребив пирог, он уединенно беседовал со свиньей в шляпе. Но после слов о. Аркадия, содержавших, по-видимому, понятный для него намек, он резко отодвинул тарелку, отставил свинью и с угрюмой мрачностью сверлящим, сверкающим взглядом, уже не отрываясь, смотрел в лицо о. Аркадию. Матушка, в тревоге, пыталась отвлечь его от этого опасного созерцания, предлагая пирога, но он только отмахнулся, не взглянув на нее.
Но зато другие тянули тарелки к матушке.
— И мне! И мне! Уж очень вкусно…
Матушка сияла.
Она была горда и счастлива, что пирог ее всем так нравится, только иногда, присматриваясь к лицам гостей, шептала.
— Отчего же до сих пор нет счастливого?
Между тем разговор зашел вообще о счастливых людях и принял очень шумный характер. Каждый непременно хотел рассказать историю о счастливом человеке и потому все говорили враз, никто друг друга не слушал. Черный священник, мечтавший о вороном жеребце, подробно повествовал о знакомом помещике, у которого конский завод, в силу чего человек этот и являлся, по мнению священника, наисчастливейшим. Батюшка, с своей стороны, считал счастливцем некоего о. Стратоника из Белорецкого завода, ибо в приходе этом в праздники медную монету считают ведерками а серебра бывает так много, что счету его посвящается особый день в неделе. Недавно, по словам батюшки, о. Стратоник привез из города матушке в подарок шляпку в шестьдесят рублей.
— Страусово перо! — кричал батюшка.
И в восторге хохотал, потирая руки.
— А матушке шляпка не понравилась, она взяла да и села на нее… ха-ха! Сами судите, в каких люди капиталах живут.
Митрофаныч перебивал батюшку и пытался его уверить, что высшее счастье на земле — быть дьяконом.
— Наше дело дьячковское — подчиненное, поповское же перед Богом и чиноначалием ответственное. Дьякон же на середке сидит, лицо священное, независимое и беззаботное…
Он закончил с пылом и воодушевлением.
— Яко райская птица!
Над ним посмеивались.
— А хочется быть дьяконом-то?
Он в ответ только засмеялся продолжительным беззвучным смехом, как бы затрясся с головы до ног, и занялся эйфелевой башней.
О. Аркадий вздохнул и, избегая смотреть на о. Льва, мечтательно прогудел.
— Мне бы… только камилавку!
Батюшка хохотал.
— Предел желаний?
— Разумеется.
— Счастливцем сделаешься?
— Царю и пророку Давиду подобен буду!
Внезапно в этот момент над столом прозвучал резкий голос о. Льва.
— И получишь камилавку, получишь! Такие получают…
Все беспокойно смолкли.
Матушка вспыхнула и испуганно смотрела на о. Льва, а батюшка заметался.
— Друзья, друзья! Давайте-ка выпьем, вместе все… хором!
И он усиленно мигал о. Аркадию.
Но о. Аркадий делал вид, что не замечает его тайных знаков, он зло, насмешливо усмехался и гудел презрительно.
— В архиерейской прихожей, что ли, справки наводил… или от архиерейского кучера узнал?
О. Лев отбросил стул и поднялся над столом, пылая мрачным гневом.
— Лжешь! Лжешь! — кричал он вытягивая руку к о. Аркадию, — лжешь… царь и пророк! В архиерейских прихожих только камилавки выпрашивают… а мне ничего не надо. Мне справедливость нужна… а ее нет!
Батюшка суетливо убеждал его.
— Успокойтесь, о. Лев… стоит ли…
Матушка нашлась только сказать.
— Вы бы пирожка лучше!
Но о. Лев не слушал их, ибо ничего в мире для него сейчас не существовало, кроме этого багрового лица, зло смотревшего на него.
— Нет, позвольте, — кричал он, — уж я все скажу его благодушию… раз встретился с ним. Разве вы не слыхали, какое злое слово сказала про меня эта святая душа в камилавке? Разве не знаете, про кого было сказано? Не хочу играть в прятки! Он везде эти намеки распространяет про меня… клеветнически осуждает меня…
Он крепко ударял себя в грудь.
— Меня… о. Льва!
Он с горечью обращался ко всем.
— А меня сам владыка не осудил!
Тут уж все принялись успокаивать о. Льва, тянулись к нему с рюмками, кричали, что знают его и не осуждают его.
Но он отводил руками утешающих.
— Нет, нет… на весь свет крикнуть хочу… дабы смолкло злоречие нечестивых!
О. Аркадий сидел багровый и усмехался,
— Пускай кричит, не мешайте… на свою голову кричит.
О. Лев как бы впал в безумие.
— Лжец! — бешено вопил он, потрясая руками перед лицом о. Аркадия, — разве ты можешь понимать чистоту небесную! Грязью… грязью земной глаза твои залиты, и из лужи своей солнца ты не видишь, солнца божьего! И из слов твоих грязь эта течет! За себя бы простил… а за нее не прощу! Никогда! В чистоту неземную, святую грязь ты пригоршнею бросил… ибо это ты… тогда ты… и теперь!
Он обращал ко всем дышавшее яростью лицо.
— Все знайте! Собственными глазами в консистории видел: его донос был тогда!
Он опять ударил себя в грудь.
— На меня… о. Льва! И на нее…
И горько смялся.
— Ну, разве он не заслужил камилавки?!
В комнате воцарилось тягостное молчание.
Матушка с гневным недоумением взглянула на о. Аркадия. И все взглянули на него, как бы ожидая, что он станет отрицать это.
Но о. Аркадий опустил глаза.
И среди тишины о. Лев, нагибаясь над столом, заговорил уже тише, но все с той же пылкостью.
— Другом она мне была… другом! Перед всем светом это кричу… перед небом и Богом! Свидетельствую! Владыке это сказал, и он чуткой душою своей это понял… и с миром отпустил, с миром… суд прекратил. Другом она мне была… можешь ли ты понять это слово? Или мертво оно для тебя? Мертво? Другом была… ибо небесной чистоты такой не встречал я больше… и не встречу! И нет такой… И света, и мира, и неба нет без такой чистоты, нет… одна свинья в шляпе… везде свинья в шляпе… владычествует… и грязь источает! А я…
Внезапно в голосе его послышались рыданья.
— Я любил ее… знай же это, знай! Я, о. Лев…
Он крепко положил на грудь ладонь.
— Любил ее!
Он резко повернулся, отбросил стул и пошел из комнаты, но вдруг вернулся, подошел к матушке, взял протянутую руку ее и поцеловал.
И ушел, ни с кем не прощаясь.
Батюшка побежал за ним, чтобы остановить его, убедить и успокоить, но когда он вышел на крыльцо, о. Лев уже шагал вдали по дороге. Батюшка задумчиво смотрел ему вслед, покачивая головой. Вернувшись в комнаты, он застал всеобщее волненье. Все грудились вокруг дивана, на котором изгибался в страшном кашле Митрофаныч. Матушка растерянно суетилась и не знала, что делать. О. Аркадий гулко колотил Митрофаныча по спине.
— Что, что такое? — обеспокоился батюшка.
— Должно быть, счастье проглотил, — сказала матушка сокрушенно.
Батюшка рассердился.
— Уж ты всегда придумаешь что-нибудь такое…
Но в это время Митрофаныч откашлялся, осторожно вынул изо рта что-то круглое. И вспухшее от кашля лицо его озарилось блаженною улыбкой.
— Вот кто счастливец-то! — прохрипел он.
И пришел в неописуемый восторг.
— Двугривенный! Значит, буду-таки я… дьяконом!
Все, смеясь, поздравляли его и в комнатах опять воцарилось веселье. Не принимал в нем участия только рыжий дьякон: он покоился под столом, а возле него лежал улыбающийся негр.
Первая публикация: журнал ‘Пробуждение‘ No 18, 1913 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.