Китайскіе разсказы.
Китайскіе разсказы.
I.
Милость Несравненнаго.
I.
Милость Несравненнаго.
II.
Мать.
II.
Мать.
III.
Ученый.
III.
Ученый.
Сергй Гедройць.
‘Современникъ’, кн.X, 1914
Китайские разсказы, Гедройц Вера Игнатьевна, Год: 1914
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Чи — хорошій кузнецъ. Никто не уметъ такъ какъ онъ сковать подкову въ нсколько минутъ, да такъ пригнать, что лошадь и не почувствуетъ, а думаетъ, что родилась съ этимъ украшеніемъ на четырехъ ногахъ.
Онъ любитъ свое дло, знаетъ, какое желзо выбрать для лошади мандарина Ванъ-ли-нунъ, какую насчку для богатаго Чунъ-ли-ди. Для лошадей Божественнаго подковы выдлываются изъ особаго металла — смси съ серебромъ, и въ эти дни Чи не пьетъ ханшинъ (китайская водка) и не куритъ привычныхъ десяти трубокъ. Сосредоточенный стоитъ у раздуваемаго горна, пока не заслышитъ стукъ копытъ. Тогда выходитъ навстрчу, съ непривычной мягкостью беретъ поводъ и долго гладитъ жеребца богдыхана, надляя его ласковыми прозвищами.
А потомъ не вводитъ въ столбы и не привязываетъ, какъ обычныхъ лошадей,— вдь передъ нимъ любимецъ Единственнаго. Животное словно чувствуетъ, не отдергиваетъ копыто, не вздрагиваетъ при шипніи раскаленной подковы, оно благодарно понимаетъ, какой хорошій кузнецъ Чи.
Божественный здитъ верхомъ только въ парк, вдали отъ нескромныхъ глазъ. Говорятъ, это любимый имъ способъ передвиженія, но Князь драконовъ можетъ показываться только въ паланкин, несомомъ черными кули. А такъ какъ лошадь и кузнецъ единственныя звенья, связывающія его съ простой жизнью, Богдыханъ любитъ обоихъ.
Чи никогда не зрлъ лицо Князя драконовъ. Когда по улицамъ запрещеннаго города спшно протягивались желтыя ткани и пестрющій зонтами кортежъ при звукахъ тамъ-тамъ приближался къ углу, гд ютилась кузница, то, какъ врный линъ-ху, кузнецъ простирался и лежалъ такъ, пока не умолкали отзвуки фанфаръ.
Лежалъ и представлялъ Божественнаго, Хуанъ-ди, Князя драконовъ съ лицомъ, осяннымъ отблесками молній, съ проникающимъ солнечнымъ лунемъ душу взглядомъ его, Сына неба. Дальше мысль не повиновалась, волна любви и преданности приливала къ глазамъ, выступая умиленными слезами. И еще нжне ласкалъ онъ жеребца, спины котораго касался Августйшій.
Чи представлялъ себ Хуанъ-ди въ обычной жизни не иначе, какъ ходящимъ по краю неба, съ пучкомъ грозовыхъ тучъ въ рук, предшествуемаго дракономъ, изрыгающимъ пламя. И онъ, Чи, прогнвалъ Единственнаго.
Въ раннее утро, во время прогулки верхомъ лошадь споткнулась и Божественный хотя не упалъ, но покачнулся въ сдл. При осмотр копытъ нашли сломавшуюся подкову, найго (секретаріатъ) усмотрлъ небрежное отношеніе къ жизни Сына неба и въ результат кузнецъ былъ обвиненъ.
Солнце скрылось уже за паукообразными кленами, когда гнусавый евнухъ вмст съ ласковымъ привтомъ Одинокаго, передалъ ему крпкій шелковый шнуръ.
Шнуръ ему простому линь-ху, какая милость! Императоръ могъ-бы просто приказать его четвертовать, или разрзать живого на куски, или въ клтк отправить на островъ.
Благоговйно коснувшись губами врученнаго свертка, онъ пошелъ въ рощу, прилегающую къ парку, и, лишь первые лучи забрежжили на непроснувшемся неб, — повсился…
Очнулся отъ боли въ затылк. Солнце немного ниже изогнутой березы, роса алмазами играетъ на трав. Онъ живетъ? Несчастный, не выполнившій повелнія Сына неба. Живетъ, а предательскій шнуръ виситъ на сук, словно простая тесьма. Позоръ душ твоей, поганая собака, ненужный кузнецъ!
Смхъ прервалъ изліянія, сопровождаемыя жестами. Худощавый человкъ съ тонкими чертами лица, видимо отъ души забавляясь постигшимъ его горемъ, сдернулъ висящій шнуръ. ‘Оставьте’, ворчливо произнесъ Чи, ‘онъ мой!’
‘Онъ также и мой’ произнесъ незнакомецъ съ улыбкой, ‘я послалъ его и только отъ меня зависитъ взять обратно’.
Не вря глазамъ, смотрлъ кузнецъ на золотой шаръ (символъ власти), внчавшій головной уборъ его собесдника, который тотъ одлъ передъ тмъ, какъ идти. И ушелъ, слегка загребая непривычными къ ходьб ногами.
Такъ вотъ онъ Августйшій, этотъ простой человкъ, повалить котораго можно двумя пальцами. А огненный змій, край неба, изрыгаемое пламя? И походка подпрыгивающая — женская. Это Хуанъ-ди, Одинокій, Единственный, Князь драконовъ. Ахъ зачмъ онъ не умеръ, онъ старый Чи, это было-бы такъ просто!
Тихо въ ямын богатаго Нанъ-ву. Изъ затянутыхъ слюдою стеколъ доносятся: уличный шумъ, взрывы петардъ, звуки тамъ-тамъ.
Грижи-ли-ши — веселая улица Пекина: двери каждаго ямыня привтливо открыты для пузатаго тутчеи (купца), вооруженнаго дзянь-ху (мандарина) и даже линь-ху (простолюдина), но непремнно китайца, потому что женщина, отдавшаяся ян-гу-дза (заморскому черту), умираетъ.
Съ нарумяненными щеками, насурмленными бровями, красные маки въ волосахъ оттняютъ тепле тона модныхъ шанхайскихъ костюмовъ, медленно перебирая шелковыя струны цынь и улыбаясь собственнымъ мыслямъ, ждутъ он мужей одной ночи.
Тихо въ ямын богатой Нанъ-ву. Кіу-пси въ широкомъ доломан, прикрывающемъ расползающееся тло, досадливо поглядываетъ за занавску, изъ-за которой несутся сдержанныя рыданія. Затуманенный взоръ ея проясняется лишь при взгляд на стну, увшанную клтками. Желтолицые любятъ пернатыхъ, такъ же какъ европейцы собакъ. Выходя на улицу носятъ ихъ съ собой, и нердкость встртить китайскихъ щеголей, прогуливающихся съ двумя клтками въ рукахъ. Терпливо прилаживая шнурки на хрупкія лапки, съ нжною улыбкой слдятъ они за полетомъ дроздовъ, соекъ, канареекъ и удодовъ.
Свжетъ. Заботливо закрываетъ Кіу-пси клтки желтою тафтой,— птицы легко погибаютъ.
А за завсой, заломивъ руки въ безсиліи отчаянія лежитъ несравненная Юнгъ-тан. Косы черными змями свшиваются съ кана, воротъ курмы разстегнуть, ножки-копытца не втиснуты въ бокаловидные сапожки. Юнгъ-тангъ не однетъ расшитой курмы, не намажетъ губы веселымъ карминомъ.
Съ сдвинутыми бровями всматривается въ лежащій рядомъ клубокъ съ выглядывающими, смшно растопыренными пальчиками.
Дочь, ея дочь — это крошечное близкое существо.
Ю-Ці-анъ не сжалится надъ несчастной матерью, нтъ и слышать не хочетъ. Вотъ если-бы сынъ. Давно, удалось вырвать общаніе не продавать его въ рабство, кое-какъ прокормился, а потомъ можетъ пригодиться для зазыва гостей въ ямынь, или станетъ Сіанъ-конъ и Ю-ці-ань будетъ торговать обоими. Вдь и законъ не позволяетъ уничтожать мальчиковъ. Но дочь! Юнгъ-тангъ понимаетъ, что съ нею длать нечего, никто и даромъ не возьметъ, а она ей кажется такой хорошенькой, такой особенной. И при мысли объ обрыв, гд голодныя, жадныя собачьи стаи ждутъ добычу,— слезы льются изъ глазъ, а ребенокъ кажется еще дороже. Когда важный мандаринъ съ животомъ, точно у жабы и мясистыми, часто ласкавшими ее, руками вошелъ въ фанзу и не зная о ея нездоровы! слъ на какъ, удивляясь, что она еще не одта,— она осмлилась заговорить о ребенк — ихъ ребенк, быть можетъ,— и молила, пусть отдастъ въ рабство, къ татарамъ, куда хочетъ, но лишь бы онъ жилъ.
Мандаринъ, лаская привычнымъ жестомъ ея бедра, долго и вкусно смялся: смшныя эти женщины, почему онъ, а никто другой долженъ думать о ребенк. Потомъ стало скучно, онъ посовтовалъ ей утшиться, такъ какъ пошлетъ-же ей Богъ мальчика и ушелъ въ сосдній ямынь.
Теперь утеряна послдняя надежда. Еще нсколько мгновеній, и безразличныя руки оторвутъ барахтающееея тльце. Съ ревомъ взметнутся кровавыя пасти. Шаги, — идутъ. Это Нанъ-ву, но странно нженъ взглядъ его, а рука ласково гладитъ плечо гейши.
‘Юнгъ-тангъ, дитя мое, Хе-бу, самъ Хе-бу хочетъ провести ночь съ вчно юной. Понимаешь, самъ Хе-бу! Отказъ невозможенъ, какая честь! Что? болитъ поясница? Мы вотремъ сокъ опіума, нсколько глотковъ ханшина освжатъ истомленное лицо. Скоре маки въ косы, стяни потуже станъ, грудь еще пышне. Ребенокъ, да? сдлай это для него!’
Какъ, онъ будетъ жить? она прижметъ къ груди не одинъ разъ крохотное созданье? О, Хе-бу останется доволенъ, ножки ея не подогнутся, голова не закружится отъ объятій могущественнаго. Скоре расшитое кимоно, румяна! Хе-бу узнаетъ чары Юнгъ-тангъ.
Входить. Прислониться, потому что фанза плыветъ передъ глазами, но Наныву указываетъ дитя. Да, да ей лучше. Она низко склоняется передъ разсматривающимъ ее сановникомъ, покорно снимаетъ его обувь и, какъ былинка, на его колняхъ, на покачивающемся отъ смха живот, щекочетъ морщинистую шею, не замчая какъ довольный Ванъ-ву, оставляя ихъ вдвоемъ, уноситъ ребенка, чтобы не вернуть никогда.
Гунъ-чи настоящій ученый гуань-се-шень. Вс нарчія ему знакомы, а іероглифы:— онъ владетъ семью-стами-сорока ху-и (іероглифы, выражающіе сложныя мысли), тремя стами семьюдесятью двумя чуэнъ-чу (іероглифы съ выверну тымъ смысломъ), двадцать одной тысячью простыхъ и пятьсотъ девяносто восьмью ціа-ціэ (метафорные іероглифы),
Знаетъ наврно боле нежели содержится въ Канси-сыдзянъ, не говоря уже про стили Чунь-ту (старинный стиль), Ли-ту (оффиціальный), ціаншу (образцовый) и цао-сы (упрощенный) — нарчія вс до мандаринскаго включительно.
Не удивительно, что когда Августйшій постилъ конференціонное зало, составленіе діалога было возложено на Гунъ-чи. Что это былъ за діалогъ! Ни одного слова, ни одного выраженія заимствованнаго отъ янгуйдза — заморскихъ чертей, одни китайскіе обороты, пріятные слуху того, у котораго вс подъ ногами (титулъ императора).
Предсдатель приказа при разъясненіи цитатъ изъ Лидзи (книги церемоній) или Ту-узинъ (исторія) всегда пользуется указаніями Чи, и не одинъ интересующійся произведеніями писателей или поэтовъ не уходилъ отъ него не удовлетвореннымъ. И при этомъ Чи былъ незлобивъ, обладалъ спокойствіемъ, завиднымъ здоровьемъ и въ особенности не страдалъ болзненнымъ самолюбіемъ, свойственнымъ людямъ касты ученыхъ, вынуждающим ихъ сдавать безчисленные экзамены для полученія безчисленныхъ же званій. Чи не сдалъ ни одного и былъ счастливъ и пользовался любовью окружающихъ.
Все въ мір относительно. Мудрость Чи не давала спать его сотоварищу Го-и, сдавшему добросовстно вс существующіе экзамены, но не достигшему славы. А экзамены въ Кита не то, что въ другихъ государствахъ. За правильностью ихъ наблюдаютъ кром предсдателя приказа и цензора, и чиновники всхъ степеней и ранговъ. Отправляясь на экзаменъ студентъ беретъ съ собою котелокъ для варки чая, уголь, свчи, трубку, табакъ, тюфякъ и одяло. Все это несетъ самъ, такъ какъ посторонніе не допускаются въ ограду зданія. Въ воротахъ кандидатъ обыскивается сторожемъ и по удостовреніи, что у него никакихъ пособій не имется, запирается на три дня въ узкую каморку съ небольшимъ окномъ и получаетъ тему. Такъ для каждаго экзамена, а сколько ихъ — отлично знаетъ Го-и, спина котораго до сихъ поръ болитъ, отъ жесткаго кана.
Почему Чи не длаетъ того, что онъ, Го-и увренъ, что при первой же попытк срзался бы по стрльб изъ лука (необходимый экзаменъ для кандидата на ученую степень) и не смлъ бы носиться со своею ученостью. А теперь: Го-и подолгу стоитъ передъ зеркаломъ, разсматривая желтоватое, скуластое лицо, обрамленное роскошною косою, вера съ изрченіями Конфуція, и выхоленныя руки съ непомрно длинными ногтями — признакъ учености. Положительно вс стигматы мудрости на лицо, а на устахъ у всхъ имя ненавистнаго Гунъ-чи. Жизнь Го-и отравлена славою собрата.
И надо же было, чтобы одинъ изъ трудовъ Чи попался на глаза Богдыхану. Августйшій, поэтъ и почитатель мудрости, Кіанъ-си пожелалъ немедленно созерцать автора, и, о какъ нехорошо сыну неба заниматься литературой, провелъ нсколько часовъ въ собесдованіи съ скромнйшимъ изъ мудрецовъ.
Солнце не встало дважды, а Гунъ-чи получилъ изъ рукъ самого Богдыхана званіе Цзинь-ши (званіе выдержавшаго послднее испытаніе), пурпурную мантію и два золотыхъ цвтка на шапку. Это было слишкомъ. Го-и такъ страдалъ, что рука потянулась къ шелковому шнурку и дабы избжать искушенія выбжалъ на улицу. Улицы были затянуты разноцвтными фонариками, гремла музыка и у всхъ въ рукахъ красныя бумажки съ іероглифомъ имени ненавистнаго Чи. Положительно тяжелый день. Го-и зашелъ въ парикмахерскую: долгое блужданіе по улиц вывело его косу изъ состоянія той благопристойности, въ которой обртается коса ученаго. Парикмахерская была вся убрана цвтами и на покрытомъ стол красовались бутыли ханшина. Китайцы пьютъ не каждый день и поэтому Го-и учтиво извинился, что потревожилъ хозяина въ день семейнаго праздника. ‘Ничего, сударь’, отвтилъ этотъ послдній ‘мы, брадобреи, празднуемъ сегодня честь, оказанную Императоромъ внуку одного изъ нашей корпораціи, славнаго Гунъ-чи’.
Гунъ-чи внукъ брадобрея! Гунъ-чи принадлежитъ къ одной изъ презираемыхъ кастъ, члены которой не могутъ быть даже чиновниками! Гунъ-чи…
Такъ вотъ она разгадка мучившаго вопроса, почему онъ не сдалъ ни одного экзамена. Конечно, получить все мазкомъ кисти богдыхана легче, но онъ, Го-и, знаетъ, что ему теперь длать и, оставивъ остолбенвшаго хозяина торопливо зашагалъ къ университету, радостно ухмыляясь.
А по утру, когда Чи потягивался, припоминая ласковый пріемъ Императора, явившаяся депутація потребовала, чтобы внукъ брадобрея не пятнилъ ихъ высокой корпораціи своимъ присутствіемъ.
Если бы Гунычи не былъ китайскимъ мудрецомъ, то онъ разумется просто пригласилъ бы ихъ къ повиновенію богдыхану, отъ милостей котораго ни одинъ китаецъ не сметъ отказаться, оставшись въ живыхъ, но онъ быль мудрецъ, и поэтому, вжливо успокоивъ и проводивъ своихъ бывшихъ сотоварищей, взялъ шнурокъ и удавился.
Взрывомъ отчаянія культурныхъ людей страны была встрчена всть о смерти Гунъ-чи. Въ теченіе нсколькихъ дней ученые не смли носу высунуть на улицу, но самое главное, что брадобреи всей Небесной Имперіи заявили, что не заплетутъ ни одной косы, будь то самъ Императоръ, пока виновникъ смерти любимаго ученаго не будетъ найденъ и примрно наказанъ.
Можно-ли было укрыться при такихъ условіяхъ? Конечно, нтъ, и ночь не спустилась трехъ разъ на возмущенную землю, какъ Го-и предсталъ предъ судилищемъ и утерялъ не только вс свои званія, но гордость и красу каждаго китайца — косу, отрубленную на Пекинской площади первымъ брадобреемъ Императора.
А потомъ все успокоилось. Брадобреи вернулись къ своимъ занятіямъ, ученые къ своимъ. Надъ могильнымъ холмомъ мраморная черепаха бережетъ сонъ Гунъ-чи, а богдыханъ, поэтъ Кіанъ-си, въ закатные вечера съ грустью вспоминаетъ отблескъ нсколькихъ часовъ, проведенныхъ въ собесдованіи съ истиннымъ мудрецомъ.