В. И. Греков
Киреевский И. В.: биобиблиографическая справка, Киреевский Иван Васильевич, Год: 1990
Время на прочтение: 8 минут(ы)
КИРЕЕВСКИЙ, Иван Васильевич [22.III(3.IV)1806, Москва — 11(23).VI.1856, Петербург] — прозаик, критик, публицист, теоретик литературы. Издатель, брат собирателя народных песен Петра Киреевского. С самого детства К. окружали люди талантливые, увлекающиеся литературой, философией, искусством. Близким родственником Киреевских был В. А. Жуковский.
Получив блестящее домашнее образование, К. восемнадцати лет поступил на службу в Московский главный архив Иностранной коллегии. Его друзьями и сослуживцами стали ‘архивные юноши’ (Д. и А. Веневитиновы, В. Титов, С. Шевырев, В. Одоевский), как и К., жадно тянувшиеся к философскому знанию. Тогда же, в 1824 г., ‘архивные юноши’ и близкие к ним молодые люди создали ‘Общество любомудрия’, к которому примкнули А. Кошелев и др. Поражение декабристов привело к роспуску кружка. К. оставил службу и решил посвятить себя литературе, он рассматривал литературные занятия как способ служения народу и обществу. ‘Я могу быть литератором,— писал К. в письме к А. И. Кошелеву,— а содействовать просвещению народа не есть ли величайшее благодеяние, которое можно ему сделать?’ (Критика и эстетика.— С. 335).
Литературное творчество К. стало реализацией этого принципа. Так, напр., ‘Обозрение русской словесности 1829 года’ он начинает с разбора нового Цензурного устава, считая его способным ‘очистить дорогу’ просвещению европейскому. Эту расчистку начал, по мнению критика, Н. И. Новиков, который ‘не распространил, а создал у нас любовь к чтению’ (Там же.— С. 57), ‘он способствовал рождению общего мнения’ (Там же). Вслед за Новиковым К. пытается выработать в читателях сознательное отношение к культурным и духовным ценностям, объединить общество, показав ему общие цели и идеалы. Уже в ранних критических статьях К. заметно желание постигнуть закономерности, которым подчиняется развитие литературы и в целом — искусства. Он прослеживает смену определенных стадий в литературном процессе, различает их не только в плане содержания, но и в плане формы. Новейший период русской литературы К. называет ‘русско-пушкинским’. Содержание этого периода — синтез, или, в терминологии К., ‘поэзия действительности’. Исходя из мысли о непрерывности развития, К. утверждал: ‘семена желанного будущего заключены в действительности настоящего’ (Там же.— С. 59). Но и само стремление к поэзии действительности, по мнению критика, возникло в русской литературе потому, что ‘уважение к действительности’, понимаемое как ‘историческое направление всех отраслей человеческого бытия и духа’ (Там же), стало господствующим в европейской литературе и просвещении.
В 1830 г. К. предпринял путешествие за границу, слушал лекции Гегеля, Окена, Шеллинга, Шлейермахера, Ганса, Риттера, Раумера, Шорна, с некоторыми из них (Гегелем, Океном и Шеллингом) познакомился лично. Вернувшись в Россию, К. в 1831 г. приступает к изданию своего журнала ‘Европеец’, который хотел превратить ‘в аудиторию европейского университета’ (Там же.— С. 357). Первый номер журнала вышел в 1832 г. К. помещает в нем рецензии, критическое ‘Обозрение русской литературы за 1831 год’, программную статью ‘Девятнадцатый век’.
В ‘Обозрении’ 1831 г. К. подробно анализирует ‘Бориса Годунова’ Пушкина и ‘Наложницу’ Баратынского. Единственный из всех критиков К. рассматривал центральную проблему ‘Бориса Годунова’ как проблему ‘трагического воплощения мысли’ (Там же.— С. 107). Годунов, по мнению К., гибнет не от реального превосходства Самозванца, не от его силы, а от чувства вины действительной или мнимой, от самой ‘идеи’ преступления. Это преступление, с точки зрения К., еще гипотетично, Годунов, может быть, и не совершал его. Но общее мнение обвиняет царя, и он обречен. ‘Тень умерщвленного Димитрия’ сама становится как бы действующим лицом трагедии. Это она, по выражению критика, ‘управляет ходом всех событий’, она создает в трагедии ‘один общий тон, один кровавый оттенок’ (Там же.— С. 106). В центре трагедии оказывается не лицо и даже не действие, но идея, ‘коренная мысль’, которая ‘заступает место господствующего лица, или страсти, или поступка’ (Там же.— С. 107). Все это позволяет критику утверждать, что произведение Пушкина требует отказаться от ‘многих ученых и школьных предрассудков’ (Там же.— С. 107). К. сближает ‘Бориса Годунова’ не только с древними трагедиями, но и с новейшей литературой — ‘Манфредом’ Байрона и ‘Фаустом’ Гете. Все это необходимо К., чтобы показать особое положение ‘Бориса Годунова’ в русской литературе. К. считает, что Пушкин добивается большей объективности именно за счет соединения мысли и чувства.
Основные тенденции общеевропейского развития анализирует К. в статье ‘Девятнадцатый век’. Европейская культура воспринимается им как диалектическая, возникшая в процессе борьбы античного начала с варварским и христианским. Отличие России от Западной Европы К. видит в том, что она не испытала влияния древнего мира, т. е. Греции и Рима. Это имело двоякие последствия: с одной стороны, сама вера в России была ‘еще чище и светлее’ (Там же.— С. 93), с другой же — страна не избежала раздробленности, которая привела к монголо-татарскому завоеванию.
Статья К. послужила поводом для запрещения журнала. Издатель был обвинен в неблагонамеренном образе мыслей, в поддержке Французской революции и т. п. В защиту К. выступили В. А. Жуковский, написавший письма Николаю I и шефу жандармов, начальнику III отделения графу А. X. Бенкендорфу, и князь П. А. Вяземский, также пытавшийся смягчить гонения на К. Однако эти попытки оказались неудачными, и имя К. на двенадцать лет исчезло со страниц русской периодической печати (редкие статьи выходили под псевдонимами). Е. А. Баратынский, близкий друг К., писал ему после запрещения ‘Европейца’: ‘Что делать! Будем мыслить в молчании и оставим литературное поприще Полевым и Булгариным’ (Баратынский Е. А. Стихотворения. Поэмы. Проза. Письма.— М., 1951.— С. 516).
Результатом размышлений К. стала статья ‘В ответ А. С. Хомякову’ (1839), написанная для чтения на одном из вечеров в салоне матери, А. П. Елагиной. Поводом для нее послужила статья Хомякова ‘О старом и новом’, также прочитанная в салоне Елагиной. К. пересматривает свое отношение к основным элементам европейской цивилизации и культуры, вводит понятие ‘истинная образованность’. Залогом последней он считает христианство, а наследие античного мира, которого как раз и лишилась Россия, представляется ему уже ненужным, ибо ассоциируется с ‘торжеством формального разума человека над всем, что внутри и вне его находится…’ (Критика и эстетика.— С. 145). Основное противоречие между образованностью западной и восточной формулируется как противоречие между схемой и жизнью, формальным разумом и живым чувством, самовластием индивидуума и общинным согласием.
К. пользуется прежней категорией ‘синтез’, но придает ей другое значение. В статье ‘Девятнадцатый век’ он предполагал соединение мечты и существенности, воображения и действительности, ‘правильности форм с свободою содержания’ (Там же.— С. 84). Применительно к искусству это означало синтез классицизма и романтизма.
Через восемь лет он рассуждает уже иначе. В статье ‘В ответ А. С. Хомякову’ речь идет о выработке в самом христианстве новых форм, более свободных и более соответствующих его духу, чем романтические, заимствованные из языческой античности. Так одним из первых в русской эстетике он поставил проблему ‘примирения’ христианства и язычества, важную для понимания таких писателей, как Гоголь, Достоевский и т. п.
В 30 гг. К. пробует свои силы в художественной прозе. Первый его рассказ ‘Царицынская Ночь’ (1829) прочитан был в салоне З. Волконской и не предназначался для печати. В журнале ‘Европеец’ он печатает волшебную сказку ‘Опал’. Выступая в своих критических статьях сторонником ‘поэзии действительности’, приближения к реализму, в собственной прозе К. все же выступает как романтик. Герой ‘Опала’, царь Нурредин, очарованный мечтой, приобщается к Всемирному Духу. Но, постигая предустановленную гармонию, человек забывает о земном и в мире действительном оказывается беззащитным. Для ‘Европейца’ К. писал роман ‘Две жизни’. Сохранился и посмертно опубликован только начальный фрагмент этой неоконченной вещи.
В 1839 г. К. пишет повесть ‘Остров’, которую обычно рассматривают как утопию, сближая ее со сном Версилова о золотом веке в ‘Подростке’ Ф. М. Достоевского. В ‘Острове’ явственно прослеживается мотив бегства с острова, неудовлетворенность героя идиллией. К. отказывается от традиционного романтического и утопического представления о стране счастья. Трудно сказать, как развернулся бы замысел К. дальше (повесть не окончена), но несомненна попытка приблизиться к ‘поэзии действительности’.
В 1845 г. К. становится неофициальным редактором ‘Москвитянина’, журнала, издававшегося М. П. Погодиным и бывшего органом ‘официальной народности’. Желая преодолеть кружковую ограниченность, он пригласил участвовать в журнале Т. Н. Грановского, А. И. Герцена. Он писал Грановскому: ‘Я желал бы своего ‘Москвитянина’ сделать журналом хорошим, чистым, благородным, сочувствующим всему, что у нас есть благородного, чистого и хорошего’ (Вопросы литературы.— 1979.— No 11). Однако из-за разногласий с Погодиным, не желавшим передавать право издания, К. выпустил только три номера ‘Москвитянина’ и отказался от обязанностей редактора. Концепция К. полнее всего выразилась в это время в статье ‘Обозрение современного состояния литературы’ (не доведенной до конца вследствие прекращения редакторской деятельности).
В отличие от ‘Обозрений’ 1829 и 1831 гг. К. практически не анализирует конкретные литературные произведения. Его цель — выявить общее направление литературного движения России, показать его особенности и связь с литературой Западной Европы. Отмечая противоречие ‘между литературною образованностью’ нашей и ‘коренными стихиями нашей умственной жизни’ (Критика и эстетика.— С. 181), критик задается вопросом: как преодолеть это ‘искусственное состояние’? (Там же.— С. 183). Речь идет, в сущности, о том же, что и раньше: какой путь выбрать для дальнейшего развития России? К. отвергает и подражание Западу, и одностороннее подчинение старине, формам, уже исчерпавшим себя. Он полагает возможным примирить просвещение внутреннее (‘устроение духа’) и внешнее (‘формальное развитие разума’), ибо они оба совпадают в стремлении к ‘всечеловеческому просвещению’, т. е. христианскому.
В этом утверждении заметна преемственность с высказываниями 30 гг., когда К. видел общность русской и западноевропейской культуры в ‘стремлении к лучшей действительности’ (Там же.— С. 59). Но акценты, особенно по сравнению с началом 30 гг., существенно сместились. Если раньше России предстояло догнать Европу, пользуясь благоприятными историческими обстоятельствами, то в 40—50 гг. речь идет о том, что Европа должна обратиться к коренным началам русского (и шире — славянского) просвещения, к нравственному идеалу восточно-христианской церкви. Синтез европейского и русского теперь означает у К. нравственное пробуждение и очищение западного мира под влиянием восточного и одновременно — усвоение Россией последних достижений европейской цивилизации, главным образом технических.
В 1852 г. К. принимает участие в славянофильском ‘Московском сборнике’, в котором помещает статью ‘О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России’. Он продолжает исследовать проблему национальной самобытности русской культуры и русского народа. Статья К. вызвала разные отклики, не все славянофилы с ней согласились. И. Аксаков в предисловии к I тому ‘Московского сборника’ (запрещенном цензурой) отмечал дискуссионность статьи К.., объясняя, что многие сотрудники ‘Сборника’ придерживаются других взглядов. Хомяков оспаривал идеализацию ‘древней Руси’, в частности возражал против предположения К. о полноте и истинности выражения христианства в древней Руси. Рецензируя статью К.., Чернышевский отметил, что им двигала ‘горячая ревность к просвещению и к улучшению русской жизни’ (Чернышевский Н. Г. Поли. собр. соч.— М., 1947.— Т. 3.— С. 86). III отделение нашло эту ‘ревность’ неуместной, а авторов ‘Московского сборника’ — неблагонадежными, запретив им печатать и читать свои статьи без разрешения Главного управления цензуры, а фактически — без ведома и согласия III отделения.
Опалу со славянофилов сняли лишь после смерти Николая I, в 1856 г., когда они предприняли издание журнала ‘Русская беседа’. Во второй книге журнала (1856) печатается статья К. ‘О необходимости и возможности новых начал для философии’. Таким началом К. признает стремление православного мышления ‘самый разум поднять выше своего обыкновенного уровня’ (Там же.— С. 318). Статья осталась незаконченной, автор так и не увидел ее опубликованной.
В своей критике и публицистике К. исследует (пользуясь его собственным термином) ‘одну необозримую задачу’ — самобытность русского просвещения и культуры, соотношение русской национальной и мировой литературы. Этой задаче подчинены не только собственно теоретические рассуждения критика, но и конкретный анализ произведений Пушкина, Баратынского, Жуковского в ‘Обозрениях русской словесности’, позднее — отзывы о В. Соллогубе, Н. М. Языкове, Л. Н. Толстом, Н. В. Гоголе.
В небольшой библиографической заметке, касаясь творчества Гоголя (1845), К, провозглашает его провозвестником новой литературы, заявляя, что ожидает от него ‘совершенного переворота в литературе’ (Там же.— С. 213).
К. поставил проблему национальной самобытности как философскую проблему об итогах предшествовавшего и перспективах будущего развития народа. Он разграничил литературную теорию и литературную критику. Даже в коротких рецензиях он обращался к коренным проблемам эстетики, связывая достоинства и недостатки произведения с тем, насколько удачно и своеобразно писатель отразил жизнь.
К. принадлежал к особому направлению в русской критике 20—40 гг. XIX в., к ‘философской эстетике’, пытавшейся связать эстетику с общим ходом размышлений о мире, раскрыть в литературе не только специфическое, художественное, но и универсальное, общечеловеческое содержание. Он призывал обратиться к реальному, а не выдуманному миру. Анализируя проблемы нового, ‘синтетического’ направления в литературе, он способствовал ‘переходу’ ее к реализму, становлению теории этого направления.
Соч.: Полн. собр. соч.: В 2 т. / Под ред. М. О. Гершензона.— М., 1911, Критика и эстетика / Сост., вступ. ст. и коммент. Ю. В. Манна.— М., 1979, Избр. статьи / Сост., подгот. текста, вступ. ст. и коммент. В. А. Котельникова.— М., 1984, Царицынская Ночь, Опал // В царстве Муз: Литературный салон Зинаиды Волконской. 1824—1829.— М., 1987.— С. 538—553.
Лит.: Гершензон М. О. Исторические записки (о русском обществе).— М., 1910, Астров Вл. Не нашли пути. Из истории религиозного кризиса.— Спб., 1914, Ковалевский М. Ранние ревнители философии Шеллинга в России Чаадаев и Иван Киреевский // Русская мысль.— 1916.— No 12.— С. 125, Гершензон М. О. Письма Жуковского о запрещении ‘Европейца’ // Русская литература.— 1965.— No 4.— С. 114—124, Вацуро В., Гиллельсон М.. Сквозь ‘умственные плотины’.— М., 1972.— С. 114—138, Гуминский В. ‘Некто Иван Васильевич Киреевский’ // Литературная учеба.— 1980.— No 6.— С. 176—187. Манн Ю. В. Русская философская эстетика.— М., 1969.— С. 76—103, Сахаров В. И. От ‘движущейся эстетики’ к литературной теории // Контекст 1980. Литературно-теоретические исследования.— М., 1981, Фризман Л. К истории журнала ‘Европеец’ // Рус. литература.— 1967.— No 2.
Источник: ‘Русские писатели’. Биобиблиографический словарь.
Том 1. А—Л. Под редакцией П. А. Николаева.
М., ‘Просвещение’, 1990