КИЕВСКИЙ БЕДЛАМ
КИЕВСКИЙ БЕДЛАМ
Очерк
1895 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Киевский Бедлам, Куприн Александр Иванович, Год: 1895
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Куприн А. И. Пёстрая книга. Несобранное и забытое.
Пенза, 2015.
Кирилловская больница построена на месте упраздненного лет 100 тому назад монастыря во имя св. Кирилла, чем и объясняется ее название. В настоящее время в ней содержится около 720 больных, из которых 450 сумасшедших, 200 сифилитиков и 50 человек хирургических и терапевтических больных. Содержится больница иждивением приказа общественного призрения с платой (7 руб. 50 коп. в месяц), взимаемой с больных. Насколько она переполнена, можно судить по тому, что вместо положенного числа 64 душевнобольных женщин их в больнице находится 130. На стол каждого больного отпускается ежедневно 16,98 коп., причем дробь идет на покупку добавочных продуктов: молока, яиц, лимонов и т.д.
Вот и все почти цифровые данные, которые вы можете собрать о Кирилловской больнице. Затем вам остается только посетить ее во время докторского обхода. Но из одного праздного любопытства этого делать не стоит, потому что впечатление, которое уносишь оттуда, чрезвычайно тяжело и неизгладимо.
Павильоны для душевнобольных (их 6-3 женских и 3 мужских) представляют из себя высокие и темные бревенчатые постройки с крутыми крышами, с мезонинами, с громаднейшими окнами, о 50-ти маленьких квадратных стекол каждое. Цель таких странных окон, незащищенных изнутри решетками даже в буйных отделениях, становится для вас загадочной, когда при обходе павильонов вы в ежедневных журналах, в графе ‘событий’, будете то и дело натыкаться на следующие заметки: X — буянил, придирался к больным и разбил 8 стекол, Y — опрокинул за обедом миску с супом и без всякого повода разбил 13 стекол, Z — весь день танцует и хохочет, разбил 19 стекол. Когда же вы увидите, что таких ремарок за день во всех журналах наберется до десяти, а то и до двадцати, то вам невольно придет в голову, что, вероятно, всей администрации больницы приходится только и делать, что вставлять стекла.
Вид павильонов снаружи смешанный: не то имитация русской избы о двух этажах, не то что-то средневековое, почти готическое.
Вы приходите к одному из женских павильонов. Вряд ли ваше сердце бьется совершенно спокойно. Поймав себя на этом, вы обращаетесь к доктору с дипломатическим вопросом:
— Скажите, пожалуйста, доктор, вы в первое время не чувствовали себя… ну, как бы это сказать, немножко неловко, когда входили сюда?
Доктор взглядывает вам в лицо и улыбается.
— Нет, я привык к этому постепенно. Да не беспокойтесь, здесь все тихие.
Вы взбираетесь вверх по лестнице, доктор отпирает универсальным складным ключом (passe portout) дверь и из вежливости, которая заставляет вас на секунду похолодеть, пропускает вас вперед.
Большая, невысокая комната с побеленными стенами и потолком, с некрашеным полом, со скамейками вокруг стен. Исхудалые, желтолицые, похожие на привидения в своих длинных белых халатах, женщины наполняют ее. Те трое сидят неподвижно рядом на лавке и едва удостаивают вас равнодушным взглядом, та лежит на той же лавке с обвязанной компрессом головой — у нее только что окончился припадок падучей, те валяются прямо на полу, скорчившись и закрыв голову халатом, те сидят в углах на корточках, спрятав лицо в колени, неподвижные, как молящиеся турки, та, не обращая никакого внимания на вошедших, быстро ходит взад и вперед и с оживленным негодованием доказывает кому-то, только ею одному видимому, что никто не имеет права отнимать у нее подарунков и что она знакома с самими господами Финиковыми.
Не успели вы еще войти, как к вам, не спеша, подходит одна из худых белых фигур и с бессмысленно-ласковой улыбкой протягивает вам руку. Одну секунду вы колеблетесь. ‘А что, если в ее безумном мозгу явится в это мгновение какая-нибудь разрушительная идея? — думаете вы. — Что если ей придет в голову откусить мне палец?’ Однако вы тоже протягиваете, в свою очередь, руку. Больная берет ее своими холодными, мягкими, вялыми пальцами и… подносит ко рту. Вы готовы закричать от испуга, но больная медленно и почтительно, как у принца крови, целует вашу руку, потом переворачивает ее вверх ладонью, проводит по ней высунутым языком и отходит в сторону с довольным и значительным видом. Потом уже вы больше не удивляетесь таким явлениям. Многие больные будут целовать ваши руки, плечи, даже полы вашего пальто, исключая, впрочем, тех редких случаев, когда вместо поцелуя вы неожиданно можете получить значительный удар кулаком в лицо.
— Здесь все — слабоумные. Пойдемте дальше, — говорит доктор. Но прежде, чем вы уходите, вас обступают со всех сторон больные. Каждая здоровается с доктором и просит у него ‘папиросочку’. Доктор никому не отказывает в такой просьбе, и если вы выразите по этому поводу изумление, он ответит вам, что эти больные все равно неизлечимы, вреда им никакого от папиросы не будет, так зачем же их лишать последнего удовольствия в жизни? Доктор постоянно носит с собою два портсигара: один серебряный — для себя и кожаный — для больных. Раздачей папирос он самым верным способом завоевывает симпатии вообще недоверчивых сумасшедших.
Вы переходите в следующее отделение. Впереди идет доктор, после него вы и сзади фельдшер с надзирательницею. То же, что и в отделении слабоумных, только немного больше мебели (в одной комнате даже подобие мягкого дивана и двух кресел). Здесь уже есть больные, подающие надежды на выздоровление, около них доктор останавливается на некоторое время и беседует с ними. Вот, например, больная П. Она невольно обращает внимание своим худым, темно-желтым лицом, на котором горят громадные черные глаза, окруженные черными тенями. Она страдает алкогольной манией и нервным параличом. Правая рука висит у нее на повязке.
— Как вы себя чувствуете, П.? — спрашивает ее доктор.
— Благодарю вас, гораздо лучше. Аппетит есть и ночью гораздо реже просыпаюсь.
— Можете вы поднять правую руку? Попробуйте.
Она делает громадные усилия, но вместо правой руки приподымает левую. Доктор делает вид, что не заметил этого.
— Выпишите меня, пожалуйста, доктор, — просит П. — Вы видите, я совершенно поправилась.
— Хорошо, мы посмотрим. А какое у нас сегодня число?
— Семнадцатое.
— А месяц?
П. улыбается с таким видом, как человек, которого спросили о пустяках, известных каждому ребенку.
— Октябрь.
— Хорошо. А перед октябрем что у нас было?
— Ах, доктор, что вы спрашиваете! Ну, конечно, сентябрь.
— А перед сентябрем?
Больная вдруг сразу конфузится и только через несколько секунд произносит тихо:
— Не знаю… Я этих чисел не знаю…
В этом отделении больные уже не в белых халатах, а в желтых, из той материи, какая идет на солдатские шинели. В большой комнате с мягкой мебелью сидят только две больные: одна на диване шьет какое-то полосатое, по-видимому, собственное платье, другая сидит глубоко и неподвижно в кресле, опустив голову на грудь, и кажется спящей. Отсюда мы выходим в коридор. Там, у окна, оборотясь к нему лицом, стоит очень полная, высокая, пожилая блондинка и чешет волосы.
— Это бывшая здешняя фельдшерица, — говорит тихо доктор, — она одержима бредом преследования. Ей все кажется, что ее хотят отравить, зарезать или загипнотизировать. Впрочем, я попытаюсь заговорить с ней. Он подходит к больной и говорит:
— Здравствуйте, Марья Александровна. Она молчит, не поворачивая головы.
— Как вы себя чувствуете?
Тогда она быстро обращает к нему свое лицо с дряблыми щеками, изборожденными от постоянных притоков крови целой сетью мелких красных жилочек, с глазами, полными непримиримой ненависти.
— Конечно, скверно! — говорит она с сардоническим подчеркиванием. — А вы бы лучше сделали, если бы ушли отсюда. Слышите? Я вам говорю, убирайтесь вон! Я не хочу, чтобы ты меня гипнотизировал, негодяй! Ты не имеешь права расстраивать нервных больных!
Постепенно она приходит все в большее и большее волнение. Багровея, задыхаясь и трясясь, она осыпает доктора целым градом ругательств. В это время вы подходите к ней и вежливо спрашиваете:
— Марья Александровна, а мне вы позволите остаться?
Она мгновенно утихает и отвечает с ласковым достоинством:
— Останьтесь. Только стойте между мной и этим мерзавцем, потому что вы парализуете его токи.
И она величественно протягивает вам свою полную руку, на которой еще не высохли от недавнего умывания капли воды.
На другом конце коридора, взобравшись ногами на лавку, сидит девушка, блондинка, лет 17-ти, с нежным лицом, белым и розовым, с тоненьким, немного вульгарным профилем, с волосами не остриженными, как у всех больных, а кокетливо и тщательно собранными на затылке. Она босая и ноги у нее белые, маленькие, изящной формы. На все вопросы доктора она только отворачивает лицо к окну, нервно и тихо смеется и бормочет что-то об Иисусе Христе, о Паньковской улице, о Люцифере и о каком-то знакомом провизоре.
— Кто это? — спрашиваете вы у доктора, и он говорит вам, что это — Христина К., та самая девушка, служившая у кондитера, о действительном или мнимом изнасиловании которой недавно так много было слухов в городе. ‘Она вряд ли поправится’, — прибавляет доктор. Но если вы, движимый желанием проникнуть в это ужасное и темное дело, спросите доктора: была ли, по его мнению, на самом деле изнасилована девушка, он ответит вам сухо, даже почти недружелюбно:
— Извините, но это уже не наше дело входить в рассмотрение подобных вопросов.
В то время, когда вы разговариваете с доктором, до вашего слуха доносятся отчаянные, раздирающие крики. Доктор бросается на крики, вы спешите за ним и, остановившись у дверей только что пройденной комнаты, видите, что две больные, из которых одна была так прилежно занята шитьем, а другая — сном, — остервенением вцепились друг в друга и, катаясь по дивану, обе кричат от боли и озлобления. Увидев доктора, они бросаются к нему с объяснениями, каждая оказывается невинной и потерпевшей: одна сидела и ничего не ожидала, а другая подошла к ней и ни с того, ни с сего ударила ее по лицу. Доктор стыдит их как детей, и они успокаиваются. Затем вы, кстати, осматриваете спальню, которая в продолжение дня заперта на ключ. Каждая спальня на пять, на шесть человек. Несколько железных кроватей, застланных тоненькими байковыми одеялами, и лампадка с деревянным маслом, подвешенная к потолку и заменяющая ночник, составляют всю их меблировку. Днем лежать на постелях позволяют только особенно слабым больным.
Вы идете в следующий павильон. ‘Здесь уже более острые формы болезни’, — предупреждает вас доктор, и вы, действительно, еще издали слышите, доносящиеся из павильона резкие, пронзительные крики, хохот, напряженно-громкий разговор и пение, больше похожее на звериный вой. Вы входите и видите ту же белую невысокую комнату, что и в отделении тихих больных, только совершенно лишенную мебели. Здесь больные уже не сидят и не лежат так неподвижно, как в других отделениях: большинство мечется из угла в угол, иные поют, набирая первые попавшиеся слова, другие говорят, обращаясь в пространство, волнуясь и жестикулируя. Одна женщина сидит в углу обхватив колени руками. Она качается вперед и назад и без устали, без перерыва бормочет нараспев: ‘па, па, па, па, па, па’. А над ней другая, прищелкивая пальцами, притоптывая ногами, подрагивая плечом и поворачиваясь телом то налево, то направо, танцует казачка. Некоторые, не сходя с места, с остановившимися глазами широко открытым ртом, кричат без слов, но пронзительно и отчаянно.
Вы проходите мимо маленькой, необыкновенно худой женщины, которая одна среди этого ада сидит неподвижно и молча на корточках, прижавшись к стене.
— Это была когда-то очень интеллигентной, богатой и красивой женщиной, — говорит доктор, указывая на нее глазами, и вам не хочется верить: до такой степени жестокие и частые припадки эпилепсии обессмыслили это лицо. В коридоре на лежанке сидит молодая еще женщина и во все горло поет самую ужасную из солдатских песен.
— Здравствуйте, Сашенька, — обращается к ней доктор.
— Здравствуйте, — протягивает она ему с улыбкой руку. — Только вы напрасно говорите: Кирилловская больница — надо говорить: больница Кирилла и Мефодия. — И вслед за этим она продолжает свое прерванное циничное пение.
— Представьте себе, — сообщает вам доктор, — эта девушка окончила высшие женские курсы. Она — дочь протопопа.
Мимо вас медленно, точно крадучись, проходит крошечная фигурка, закутанная с головой в халат, из-под которого видны только два острых, внимательно следящих за нами глаза.
— Берегитесь этой больной, — предупреждает доктор. — У нее есть обыкновение накинуться сзади и ударить или укусить. Недавно она одной больной чуть не прокусила нижнюю губу.
С момента нашего появления в этой палате за нами неотступно следует по пятам высокая женщина с кирпичным цветом лица, брюнетка, с сурово сросшимися густыми бровями. Относительно нее доктор также предупреждает: ‘Это — эротоманка. От нее всегда можно ожидать какой-нибудь неприличной выходки’. И вы на самом деле начинаете замечать, что, как только вы обращаете на нее внимание, ее глаза принимают кокетливое и сладострастное выражение. Если вы отстанете от доктора, то, в лучшем случае, рискуете попасть в самые горячие объятия этой больной.
Это еще не ‘буйное’, а только ‘острое’ отделение, но и здесь уже есть камера для изолирования бешеных. Это небольшая, совершенно пустая комната, около сажени в квадрате: стены ее обиты красными деревянными планками, упруго поддающимися при ударе. Здесь же в стене вделан клозет, но он для больных в припадке бешенства не только бесполезен, а скорее опасен: недавно одного сумасшедшего, который влез туда головою, насилу вытащили наружу. В этих камерах необыкновенно холодно, и воздух такой зловонный, что поскорее спешишь из них выбраться. Прежде чем посадить сюда больного, его раздевают донага (иначе он растерзает все платье, а в худшем случае — удавится им) и задвигают окно тяжелым ставнем. Холод и темнота довольно скоро успокаивают больного. И удивительно: никто из них никогда не простуживается в этих холодильниках, не отапливающихся, кажется, и зимою.
Выйдя их этого павильона, вы направляетесь, наконец, в буйное отделение. Ваши нервы, уже привыкшие несколько к зрелищам безумия, опять напрягаются от ожидания чего-то ужасного. В буйном отделении совершенно нет спален, только на ночь для больных вносятся тюфяки, которые расстилаются на полу. Вас сразу удивляет здесь сравнительная тишина, только из одной запертой камеры доносится чей-то хриплый визг. Женщины кажутся спокойными, но доктор объясняет вам, что бывают такие дни, когда почти всеми больными овладевает бешенство. Такие явления зависят, вероятнее всего, от барометрических влияний. Еще недавно между женщинами во время обеда произошла общая драка, которую насилу удалось прекратить.
Вам невольно бросается в глаза лицо старой еврейки, сидящей на полу, между дверью и печкой. Это желтое, все изборожденное морщинами лицо ни на одну секунду не остается в покое, отвратительные, чудовищные и самые разнообразные гримасы сменяются на нем с поразительной быстротой. В то же время еврейка, качая головой, перебирает пальцами и поет нараспев дикий набор звуков: ‘каля’, ‘пита’, ‘сана’, ‘мана’ — как иногда делают шаля дети. Это состояние у нее никогда не прекращается.
Дальше на скамейке скорчилась в обезьяньей позе женщина с пухлым бледным лицом. Она страдает эпилептическими припадками и замечательна тем, что раз сто покушалась убежать из больницы, но никогда не успевала выбраться дальше больничного забора. Вообще покушение на побег представляет в Кирилловской больнице явление самое обыкновенное. Уже давно известны всем рассказы о том, с какой хитростью приводит сумасшедший в исполнение какой-нибудь заранее обдуманный обман. Некоторые из них в этом отношении доходят до виртуозности. Не так давно в Кирилловской больнице содержался некто, одержимый бредом преследования. Он ухитрился запастись заблаговременно, при помощи кражи, целым костюмом и в один прекрасный день переоделся и бежал. Несмотря на все тщательные розыски — его не удалось найти. А он, между тем, добрался до Одессы, долгое время работал там на пристани и впоследствии, поступив рабочим на пароход, сумел даже выхлопотать себе временный вид на жительство. Но как он ни сдерживал свои безумия, оно все-таки взяло в конце концов верх, выразившись однажды в сильнейшем припадке бешенства. Беглеца схватили, навели о нем справки и поэтому отослали обратно туда, откуда он бежал с такой необыкновенной ловкостью.
Дальше вы видите разостланный на полу тюфяк, на котором лежит женщина, едва прикрытая простынею. Она лежит уже третий день, кричит, не переставая, и отказывается от пищи, которую ей принуждены вводить в желудок зондом. Ее обнаженное тело — эти тонкие, бессильно протянутые кисти, обтянуты сухой желтой кожей, покрытой сплошь ранами от пролежней и синяками от ушибов, — возбуждает в вас неудержимо чувство брезгливого ужаса. Дни этой несчастной — сочтены.
Затем вы направляетесь в мужские павильоны. Но внимание ваше до такой степени утомлено целым рядом тяжелых, удручающих картин безумия, что вы с трудом разбираетесь в массе дальнейших впечатлений. Точно во сне мелькает перед вами галерея желтых изможденных лиц, то бессмысленно улыбающихся, то зловещих и угрожающих, проносятся отрывки причудливого бреда, длинные рассказы, в которых одна нелепая мысль прихотливо цепляется за другую.
Вот, бывший иеродиакон — отец Антоний: громадная фигура с выкатившимися желтыми белками глаз. Он вам расскажет о том, что он окончил двенадцать академий и здесь же, прервав рассказ, затянет густым, до сих пор еще красивым баритоном: ‘О все-ей пал-лате и воинстве’. Вы наблюдаете при этом у него характерное для прогрессивного паралича дрожание щек и нижней губы. Вот помощник метранпажа типографии Кушнерева. Он на пути к выздоровлению, когда доктор напоминает ему, что он когда-то летал на небо, бедняк с конфузливой улыбкой потупляет глаза. Вот бывший монах — О. П., к которому не так давно стекались наивные богомолки, считавшие его одаренным способностью пророчества…
Наконец, вы входите в буйное мужское отделение. Небольшая комната, рассчитанная первоначально на три человека, вся битком набита больными. Все они в беспрерывном движении: ходят, хохочут, кривляются, бранятся, ежеминутно толкают друг друга. Вероятно, в этом отделении не успевают вставлять разбитых стекол, так как окно в одном месте заткнуто подушкой. К комнате прилегает коридор с тремя дверьми, ведущими в смирительные комнаты.
Больные тотчас же обступают вас густою толпой. Один плачет навзрыд, рассказывая о том, что Николай-угодник предложил ему быть Спасителем. Но он на это не согласился, другой просит у вас позволения надеть вашу шляпу, третий — поляк, почти еще мальчик, с выжженным (причина его сумасшествия) глазом, яростно доказывает вам, что у него одна половина тела — польская, а другая — русская и что бедного Езуса хотят вторично пригвоздить гвоздями ко кресту. Один сумасшедший, среднего роста, коренастый, быстро бегает по диагонали комнаты с сосредоточенным и злобным видом. Сторожа следят за ним особенно внимательно, потому что он весь находится в самом подозрительном настроении. Потом вы видите, что его лицо как-то сразу темнеет, глаза становятся бессмысленными и грозными. Он неожиданно, с размаху, бросается всем телом в запертую дверь и с бешеным рычанием старается ее выломать. Его оттаскивают прочь, но он тотчас же кидается с пеной у рта к другой двери. Тогда, по знаку доктора, служители быстро схватывают его за руки, влекут в коридор, кладут на пол и раздевают донага. И он сам, точно торопясь, судорожными движениями рук и ног помогает им снять с себя платье. Затем быстро отворяется дверь в совершенно темную комнату. Сумасшедший стремительно вбегает в нее, дверь захлопывается, и из-за нее слышатся только дикие крики, пронзительный свист, мягкие звуки прыжков и ударов голого тела об стены. На остальных больных этот припадок действует эпидемически. Они тоже начинают волноваться, сжимать кулаки, оскорблять друг друга бранью, плеваться. Служителям насилу удается их успокоить… Впрочем, вы были свидетелем незначительного припадка, но бывают (очень редко сравнительно) ужасные, неукротимые припадки бешенства (raptus), когда усилия десятка служителей оказываются бессмысленными против сопротивления больного, силы которого удесятеряет бешенство.
Окончив этот беглый осмотр, вы, наконец, выходите на воздух. Более обстоятельных сведений о больных получить невозможно. Их литературные произведения, к которым они почти все питают слабость, хранятся где-то в глубине канцелярского архива. О прежней жизни больных нет никаких данных, а некоторые даже не имеют фамилии и в графах журналов их обозначают просто: ‘Неизвестная еврейка’, ‘Неизвестный старик’, ‘Елена’ и т.д.
Вообще больница обставлена очень скудно, благодаря недостатку средств и малости помещения. Доктора жалуются на то, что совершенно невозможно найти знающих, сильных, кротких и трезвых служителей и сиделок к больным. Да и сомнительно, чтобы человек, соединяющий в себе такие прекрасные и редкие качества, пошел бы за 5 руб. месячной оплаты на такую утомительную и сложную работу.
Развлечений у душевнобольных нет никаких, если не считать десятка-другого разрозненных томов, составляющих ‘библиотеку’. Впрочем, некоторые из врачей больницы устраивают изредка в своих квартирах подобие музыкально-литературных вечеров, где в качестве исполнителей выступают сумасшедшие, которые, по словам докторов, ведут себя на этих вечерах удивительно чинно.
Выздоравливает душевнобольных около 20%. Остальные или умирают в больнице или отпускаются на поруки. Большинство больных — евреи.
Очерк. Впервые опубликован в газете ‘Киевское слово’. — 1895. — No 2799. — 27 октября, No 2802. 30 октября, за подписью А. К.
— Бедлам — от ‘Bethelehem’, Вифлеемский город в Иудее. Первоначально Бетлемская королевская больница, госпиталь им. Марии Вифлеемской, затем дом для умалишенных в Лондоне (психиатрическая больница с 1547 г.), в переносном смысле — сумасшедший дом, хаос, беспорядок.
— pass—partout — (франц.) ключ. Печатается по первой публикации.