Кесарь, Эберс Георг, Год: 1881 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 463 минут(ы)

КЕСАРЬ.
РОМАНЪ
Георга Эберса.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая.

Утренній сумракъ разсялся. Солнце перваго декабря 129-го года по Рождеств Спасителя показалось надъ горизонтомъ, но оно было задернуто млечно-блымъ туманомъ, поднимавшимся съ моря. Было холодно.

Казій, гора средней вышины, возвышается на узкомъ полуостров между южною Палестиной и Египтомъ и съ сверной стороны омывается моремъ, которое сегодня не блеститъ, какъ обыкновенно, яркою лазурью. Темно-синими, почти черными, кажутся дальнія его волны, ближайшія же окрашены совершенно иначе,— мутной, зеленовато-срою полосой примыкаютъ къ своимъ сосднимъ съ горизонтомъ сестрамъ, какъ пыльный дернъ къ темной поверхности лавы.

Сверо-восточный втеръ, поднявшійся посл солнечнаго восхода, подулъ сильне, млечно-блая пна показалась на вершинахъ волнъ, но сегодня он не разбивались съ дикою силой о подножіе горы, а лниво катились къ нему съ необозримо-длинными, искривленными хребтами, будто вылитыя изъ тяжелаго расплавленнаго свинца. Порой, однако, взлетали вверхъ свтлыя, прозрачныя брызги, когда поверхности волны касались легкія крылья чаекъ, которыя безпокойно, будто гонимыя страхомъ, съ пронзительнымъ крикомъ, стаями носились надъ водой.

Три человка медленно спускались по дорог, ведущей съ вершины горы къ ея подножію, но только старшій изъ нихъ, шедшій впереди, обращалъ вниманіе на небо, на море, на стаи чаекъ и на величественную, лежавшую у ногъ его, равнину. Порой онъ останавливался и едва замедлялъ шагъ, какъ оба его спутника длали то же. Картина, открывавшаяся передъ нимъ, казалось, приковывала его взоры и оправдывала то удивленіе, съ которымъ онъ, время отъ времени, покачивалъ своей, слегка наклоненной впередъ и украшенной сдинами, головой. Узкая пустынная полоса, раздляя дв водныя массы, тянулась передъ нимъ въ западу и терялась въ безбрежной дали. По этой естественной гати медленно подвигался караванъ. Мягкія ноги верблюдовъ беззвучно опускались на песчаную дорогу. Всадники ихъ, обернутые въ блые плащи, казалось, спали, а погонщики грезили. Срые орлы на окраин дороги оставались неподвижны при ихъ приближеніи.

Влво отъ низменности, по которой тянулась дорога изъ Сиріи въ Египетъ, лежало матовое, сливавшееся съ срыми облаками, море, а вправо, среди пустыни, виднлось что-то странное и живописное, концовъ чего на восток и на запад не могъ достигнуть глазъ и что походило то на снжную равнину, то на стоячую воду, то на тростниковую чащу.

Старшій изъ путниковъ безпрестанно глядлъ на небо и въ туманную даль, второй — рабъ, несшій на широкомъ плеч своемъ одяла и плащи — не спускалъ глазъ съ своего господина, а третій — свободнорожденный юноша — шелъ опустивъ на землю усталый и разсянный взоръ. Тропинка, ведущая съ вершины горы къ берегу, перескалась широкой улицей, въ конц которой виднлось величественное зданіе храма. На нее-то и вступилъ бородатый путникъ. Но, пройдя нсколько шаговъ, онъ остановился, бросилъ недовольный взглядъ въ сторону, пробормоталъ нсколько непонятныхъ словъ, повернулъ назадъ и быстрыми шагами, достигнувъ только-что покинутаго пути, пошелъ по направленію къ морю.

Юный его спутникъ слдовалъ за нимъ, не поднимая глазъ и не прерывая своихъ мечтаній, какъ будто онъ былъ его тнью, рабъ, однако, вскинулъ свою коротко остриженную русую голову и тонкая улыбка, показалась на его губахъ, когда онъ увидалъ на лвой сторон улицы издохшаго чернаго козленка, а подл него старую египтянку, которая, при приближеніи мужчинъ, скрыла подъ темно-синимъ покрываломъ свое морщинистое лицо.

‘Такъ вотъ оно что’,— прошепталъ рабъ и кивнулъ, цлуя воздухъ вытянутыми губами, черноголовой двочк, сидвшей у ногъ старухи. Но двочка и не замтила этой нмой ласки: глаза ея, какъ прикованные, слдовали за путниками и особенно за молодымъ человкомъ. Когда они удалились настолько, что голосъ ея уже не могъ быть ими услышанъ, двочка, содрогнувшись всмъ тломъ, будто она встртила духа пустыни, полушепотомъ спросила:

— Бабушка, кто это?

Старуха приподняла покрывало и приложила костлявую руку къ губамъ внучки.

— Это онъ,— боязливо прошептала она.

— Кесарь?

Многозначительный кивокъ былъ отвтомъ старухи. Двочка со страстнымъ любопытствомъ прижалась къ ней, далеко вытянула впередъ смуглую головку, чтобы лучше видть, и тихо спросила:— ‘ Молодой?’

— Дурочка!… Тотъ, что впереди, сдобородый.

— Этотъ?… Мн бы хотлось, чтобы молодой былъ кесаремъ.

Дйствительно, человкъ, шедшій молча впереди своихъ спутниковъ, былъ римскій императоръ Адріанъ. Появленіе его, казалось, оживило пустыню, ибо едва онъ приблизился къ тростнику, какъ съ пронзительнымъ крикомъ поднялись оттуда чибисы, а за песчанымъ холмомъ, на краю широкой улицы, покинутой Адріаномъ, показались два человка въ жреческихъ одеждахъ. Оба они принадлежали къ храму казійскаго Ваала, небольшому, обращенному къ морю и выстроенному изъ прочнаго камня, зданію, которое вчера постилъ императоръ.

— Не ошибся ли онъ дорогой?— спросилъ одинъ изъ жрецовъ другаго на финикійскомъ язык.

— Врядъ ли,— отвчалъ тотъ.— Масторъ разсказывалъ, что онъ даже въ темнот находитъ путь, по которому разъ прошелъ.

— А онъ однако боле смотритъ на облака, нежели на землю.

— Но вдь онъ общалъ намъ вчера….

— Опредленнаго онъ не сказалъ ничего,— перебилъ другой.

— Однако, я явственно слышалъ, какъ онъ крикнулъ при прощаніи: ‘Можетъ-быть я возвращусь и спрошу вашего оракула’.

— Можетъ быть!…

— Мн даже кажется, будто онъ сказалъ: ‘вроятно’.

— Кто знаетъ, какое знаменіе явилось ему тамъ, наверху, и гонитъ его теперь. Онъ направляется къ прибрежному лагерю.

— Но въ нашей праздничной зал ждетъ приготовленная для него трапеза.

— Ну, онъ и внизу найдетъ, въ чемъ нуждается. Пойдемъ! Сегодня отвратительное утро,— я весь замерзъ.

— Погоди еще немного. Посмотри-ка!

— Что такое?

— У него нтъ даже шляпы на сдыхъ кудряхъ.

— Еще никто не видалъ его путешествующимъ съ покрытою головой.

— Да и срый плащъ на немъ вовсе не иметъ царственнаго вида.

— Во время трапезы онъ всегда облекается въ пурпуръ.

— Знаешь ты, кого мн напоминаетъ его походка и вншность?

— Ну?

— Нашего покойнаго верховнаго жреца Авиваала: онъ выступалъ такъ же величественно и задумчиво и носилъ такую же бороду, какъ кесарь.

— Да, именно… И такой же пытливый, задумчивый взглядъ.

— Онъ тоже часто смотрлъ вверхъ. Даже широкій лобъ тотъ же у обоихъ… Впрочемъ, носъ Авиваала былъ боле согнутъ, а волосы его были мене кудрявы.

— Уста нашего учителя всегда выражали серьезность и достоинство, между тмъ какъ губы Адріана, что бы онъ ни говорилъ и ни слушалъ, то и дло подергиваются, будто онъ желаетъ насмхаться.

— Посмотри, вотъ, онъ обратился къ своему любимцу… Антонію. Такъ, кажется, зовутъ этого миловиднаго юношу?

— Антиной, а не Антоній. Въ Вииніи, говорятъ, онъ отыскалъ его.

— Какой красавецъ!

— Безподобный красавецъ!… Какой ростъ, какое лицо!… Но я, впрочемъ, не желалъ бы, чтобъ онъ былъ моимъ сыномъ.

— Любимецъ кесаря?

— Именно потому. У него и теперь такой видъ, будто онъ всмъ уже насладился и ничему не можетъ боле радоваться.

У самаго берега моря, на небольшой площадк, защищенной отъ восточнаго втра ноздреватыми скалами, стояло нсколько палатокъ. Между ними пылали костры, вокругъ которыхъ тснились римскіе солдаты и императорскіе слуги. Полунагіе мальчишки, дти живущихъ въ этой пустын рыбаковъ и погонщиковъ верблюдовъ, суетились тамъ и здсь, поддерживая пламя сухимъ тростникомъ и увядшими втвями вереска, но какъ высоко ни поднималось пламя, дымъ однако не уносился подъ небеса, а гонимый туда и сюда внезапными порывами втра, какъ распуганное стадо барановъ, разстилался маленькими тучками надъ поверхностью почвы. Казалось, ему было страшно подняться въ срый, непривтливый и влажный воздухъ.

Наиболе просторная изъ палатокъ, передъ которой взадъ и впередъ попарно прохаживались четыре, приставленныхъ для караула, римскихъ солдата, была широко открыта со стороны моря. Рабы, выходившіе черезъ широкія двери ея наружу, должны были обими руками придерживать на своихъ стриженыхъ головахъ доски, на которыхъ стояли серебряныя и золотыя блюда, тарелки, ковши и кубки съ остатками ды, чтобы втеръ не сдулъ ихъ на землю.

На низкомъ лож, во внутренности палатки, лишенной всякихъ украшеній, у ея правой, колеблемой бурею, стны лежалъ императоръ. Безкровныя губы его были плотно стиснуты, руки скрещены на груди и глаза на половину закрыты. Но Адріанъ не спалъ, потому что иногда ротъ его открывался и начиналъ двигаться, будто испытывая вкусъ какого-нибудь яства. Порой онъ поднималъ длинныя, сплошь покрытыя маленькими морщинками и голубоватыми жилками вки, и устремлялъ взглядъ на небо или опускалъ его на средину палатки.

Тамъ, на окаймленной голубымъ сукномъ шкур огромнаго медвдя, лежалъ любимецъ Адріана, Антиной. Красивое чело его покоилось на искусно сохраненной голов убитаго его повелителемъ звря, правая нога свободно качалась на воздух, подпертая согнутою у колна лвой, а руки были заняты молосскою собакой кесаря, которая, положивъ свою умную голову на высокую, обнаженную грудь юноши, часто тянулась къ его губамъ, чтобы доказать ему свою привязанность. Но Антиной не допускалъ ее до этого и, смясь, сжималъ тогда руками морду животнаго или закутывалъ ему голову концомъ благо паллія, свалившагося у него съ плечъ.

Собак, казалось, игра эта приходилась по вкусу, но когда Антиной вдругъ крпко затянулъ ткань вокругъ ея головы, она, напрасно силившись освободиться изъ стсняющаго ея дыханіе покрова, громко завыла и этотъ жалобный звукъ заставилъ кесаря перемнить положеніе и бросить на того, кто лежалъ на медвд, недовольный взглядъ. Только взглядъ,— ни одного слова порицанія. Вскор однако измнилось и выраженіе глазъ Адріана: они съ такимъ любовнымъ вниманіемъ остановились на фигур юноши, какъ будто она была высокимъ произведеніемъ искусства, на которое нельзя достаточно налюбоваться. И дйствительно, такимъ создали небожители тло этого смертнаго. Чудесно нжна и вмст мощна была каждая мышца этой шеи, этой груди, этихъ рукъ и ногъ. Правильне не могъ быть выточекъ ни одинъ человческій ликъ.

Антиной, замтивъ, что повелитель его обратилъ вниманіе на забаву съ собакой, выпустилъ изъ рукъ голову колосса и поднялъ на императора свои большіе, но мало-оживленные, глаза.

— Что ты тамъ длаешь?— ласково спросилъ Адріанъ.

— Ничего,— прозвучалъ отвтъ.

— Ничего не длать нельзя. Если кто-либо и думаетъ, что этого достигъ, такъ онъ по крайней мр мыслитъ, что не занятъ, а мыслить — это уже многое.

— Я совсмъ не могу мыслить.

— Всякій можетъ, и если ты не думалъ сейчасъ, то ты игралъ.

— Да, съ твоею собакой.

Сказавъ это, Антиной спустилъ ноги на землю, отстранилъ отъ себя животное и подперъ обими руками свою кудрявую голову.

— Ты утомленъ?— спросилъ его императоръ.

— Да.

— Мы оба провели безъ сна одинаковую часть ночи и я, который такъ много старше тебя, еще чувствую себя бодрымъ.

— Не ты ли говорилъ только вчера, что старые солдаты боле всего пригодны для ночной службы?

— Конечно,— отвчалъ, кивнувъ головою, кесарь,— въ твои годы живется трижды скоре, чмъ въ мои, и потому нуженъ вдвое боле долгій сонъ. Ты въ прав быть усталымъ. Впрочемъ, черезъ три часа посл полуночи мы взобрались на гору, а какъ часто пиршество кончается поздне.

— Тамъ, наверху, было такъ холодно и пасмурно.

— Только посл солнечнаго восхода.

— Прежде ты этого не замчалъ, потому что былъ занятъ своими звздами.

— А ты однимъ собой, это правда.

— Нтъ, я думалъ и о твоемъ здоровь, когда передъ восходомъ Геліоса воздухъ сталъ холодть.

— Мн нужно было дождаться его появленія.

— Разв ты и по тому, какъ встаетъ солнце, узнаешь грядущее?

Адріанъ удивленно взглянулъ на своего собесдника, покачалъ отрицательно головой, посмотрлъ на кровлю палатки и посл продолжительнаго молчанія отрывисто произнесъ:

— День — это только настоящее, изъ мрака же поднимается будущее. Въ земляной глыб развивается зерно, изъ черной тучи льется дождь, изъ материнскаго лона выходятъ новыя поколнія. Сонъ освжаетъ утомленные члены. Къ чему ведетъ мрачная смерть? Кто можетъ это сказать?

Посл этихъ словъ императоръ долго сидлъ погруженный въ глубокое раздумье.

Юноша первый прервалъ молчаніе.

— Но если солнечный восходъ,— сказалъ онъ,— не можетъ открыть теб будущаго, зачмъ же ты часто прерываешь по ночамъ свой покой и всходишь на горы, чтобы видть его?

— Зачмъ?… Зачмъ?— медленно произнесъ Адріанъ, задумчиво погладивъ свою сдющую бороду, и продолжалъ потомъ, какъ бы обращаясь къ самому себ:— Разумъ не находитъ на этотъ вопросъ отвта, уста напрасно ищутъ словъ… Да еслибъ я и зналъ, какъ выразиться,— разв кто-нибудь понялъ бы меня изъ этого сброда? Лучше всего пояснить это примрами. Всякій, кто причастенъ жизни — зритель на міровой арен. Кто желаетъ быть великъ на подмосткахъ театра, тотъ взлзаетъ на котурнъ, а разв гора — не высшая подставка, которую человкъ можетъ найти для своей подошвы? Этотъ Казій — только холмъ, но я стоялъ на боле высокихъ вершинахъ и, какъ Юпитеръ на своемъ Олимп, видалъ облака подъ собою.

— Теб не нужно всходить на горы, чтобы чувствовать себя богомъ,— воскликнулъ Антиной,— божественнымъ называютъ тебя люди. Ты повелваешь — и міръ долженъ повиноваться. Конечно, имя гору подъ собою, чувствуешь себя ближе къ небу, чмъ въ долин, но….

— Но что?

— Я не ршаюсь высказать, что мн пришло на умъ.

— Да ну, говори же!

— Ты знаешь, была маленькая двочка. Когда я бралъ ее въ себ на плечи, она поднимала ручки высоко, высоко и говорила: ‘я большая!’ Ей думалось тогда, что она выше меня, а вдь это была только маленькая Панга.

— Да, въ ея собственномъ воображеніи она была велика, въ этомъ и лежитъ разгадка: для каждаго вещь только то, за что онъ ее считаетъ. Правда, меня называютъ божественнымъ, но я сто разъ на день чувствую всю ограниченность человческихъ силъ и человческой природы, за предлами которой я не могу ничего видть. На вершин горы я этого не ощущаю. Тамъ мерещится мн, что я дйствительно великъ, потому что ничто на земл — ни вблизи, ни вдали — не превышаетъ меня. И когда тамъ передъ моими взорами исчезаетъ ночь, когда блескъ юнаго солнца снова рождаетъ для меня вселенную, возвращая моему воображенію все, что только сейчасъ было объято мракомъ, дыханіе мое становится вольне и глубже и легкія съ наслажденіемъ втягиваютъ боле чистый и легкій воздухъ поднебесья. Тамъ, наверху, среди ничмъ не нарушаемой тишины, ни одно воспоминаніе о томъ, что длается здсь, внизу, не достигаетъ меня, я чувствую себя однимъ цлымъ съ великой, открывающейся предо мною, природой. Приливаютъ и отливаютъ морскія волны, нагибаются и выпрямляются вершины лсныхъ деревьевъ, туманы, испаренія и облака поднимаются вверхъ и разносятся во вс стороны бушующими втрами — и я чувствую себя тамъ, наверху, до такой степени слившимся со всмъ твореніемъ, которое меня окружаетъ, что мн иногда кажется, будто имъ движитъ мое дыханіе. Какъ журавлей и ласточекъ, такъ и меня тянетъ куда-то вдаль, и гд же дозволено глазу боле, чмъ на вершин горы, видть или, по крайней мр, предугадывать недостижимую цль? Безграничная даль, которой ищетъ душа, здсь какъ будто принимаетъ постижимую чувствами форму и взоръ касается ея предловъ. Свободне, шире, а не только выше, чувствуетъ себя тамъ все мое существо и исчезаетъ та тоска, которая неразлучна со мной, какъ только я возвращаюсь къ жизненной сует и заботы о государств требуютъ мокъ силъ…. Но этого ты не понимаешь, мальчикъ!… Это — все вещи, которыми я не длился ни съ однимъ смертнымъ.

— Но мн ты не колеблешься открыть ихъ?— воскликнулъ Антиной, который, совершенно поворотившись къ императору и широко открывъ глаза, не проронилъ ни одного изъ сказанныхъ имъ словъ.

— Теб?— спросилъ Адріанъ и улыбка, похожая на насмшку, заиграла на его губахъ.— Отъ тебя у меня такъ же мало тайнъ, какъ отъ амура Праксителя въ моей рабочей въ Рим.

Изъ сердца юноши кровь хлынула къ щекамъ и окрасила ихъ яркимъ пурпуромъ.

Императоръ замтилъ это.

— Ты для меня боле чмъ произведеніе искусства,— ласково поправился онъ.— Мраморъ не можетъ краснть. Во времена великаго Аинянина красота правила жизнью, но ты доказываешь мн, что богамъ угодно воплощать ее и въ нашемъ ныншнемъ мір. Твой обликъ примиряетъ меня со всми противорчіями бытія. Я люблю тебя, но какъ же я могу требовать, чтобы ты понималъ меня? Твое чело не было создано для размышленій. Или ты разв понялъ что-нибудь изъ моихъ словъ?

Антиной подперъ верхнюю часть тла лвою рукой и, поднявъ кверху правую, ршительно крикнулъ:— Да!

— Что же?— спросилъ кесарь.

— Мн знакома тоска.

— Тоска по чемъ?

— По многому.

— Назови хоть что-нибудь.

— Наслажденіе, за которымъ не слдовало бы разочарованія…. Я такого не знаю.

— Это ты раздляешь со всею римскою молодежью. Та впрочемъ, обыкновенно не думаетъ о послдствіяхъ… Дальше!

— Я не смю.

— Кто же мшаетъ теб говорить со мною откровенно?

— Ты самъ мн это запретилъ.

— Я?

— Да, ты…Ты не веллъ мн упоминать теб о моей родин, о матери, о всхъ моихъ.

Лобъ кесаря нахмурился.

— Я — твой отецъ,— строго произнесъ онъ,— и мн должна принадлежать вся твоя душа.

— Она твоя,— отвчалъ юноша, снова опустился на медвжій мхъ и ‘плотно натянулъ на плечи паллій, потому что порывъ холоднаго втра ворвался въ отворившуюся дверь палатки, черезъ которую въ эту минуту входилъ съ своему повелителю Флегонъ, тайный секретарь императора. За нимъ слдовалъ рабъ съ нсколькими запечатанными свитками подъ мышкой.

— Угодно ли теб, кесарь, пробжать вновь полученныя бумаги и письма?— спросилъ чиновникъ, прекрасно убранные волосы котораго были теперь растрепаны морскимъ втромъ.

— Да… А потомъ мы занесемъ на память то, что мн удалось наблюсти въ теченіе этой ночи. Таблицы съ тобой?

— Я веллъ разложить ихъ въ палатк, приготовленной для работы.

— Буря все усиливается?

— Втеръ, кажется, дуетъ одновременно и съ востока, и съ свера. Море поднимается очень высоко и перездъ императрицы будетъ не веселъ.

— Когда она выхала?

— Около полуночи былъ поднятъ якорь. Судно, которое везетъ ее изъ Александріи, прекрасно, но сильно качается изъ стороны въ сторону.

Адріанъ при этихъ словахъ громко и рзко засмялся.

— Это ей перевернетъ сердце и желудокъ сверху внизъ!— воскликнулъ онъ.— Я бы желалъ при этомъ присутствовать. Впрочемъ, нтъ, клянусь всми богами, не желалъ бы. Сегодня она наврное забудетъ нарумяниться. И кто же устроитъ ея прическу, если женщинъ ея постигнетъ та же судьба? Сегодня мы еще пробудемъ здсь. Если я увижу ее немедленно посл ея прізда въ Александрію, то, наврное, найду только желчь и уксусъ.

Сказавъ это, Адріанъ поднялся съ своего ложа, послалъ Антиною привтствіе рукой и вышелъ изъ палатки въ сопровожденіи своего секретаря.

При разговор властителя міра съ своимъ любимцемъ присутствовалъ, скрываясь въ глубин палатки, уроженецъ Азигіи, Масторъ. Онъ былъ не боле какъ рабъ и на него поэтому обращали такъ же мало вниманія, какъ на молосскую собаку, которая послдовала за Адріаномъ, или на подушки, служившія императору изголовьемъ.

Красиво, стройно сложенный мужчина крутилъ нкоторое время концы своихъ длинныхъ, рыжеватыхъ, усовъ, проводилъ рукой по круглому, хорошо выстриженному, затылку, стягивалъ хитонъ на груди, блествшей особенно яркою близной, и не сводилъ при этомъ глазъ съ Антиноя, который посл ухода кесаря отвернулся въ другую сторону и спряталъ лицо свое вмст съ закрывавшими его руками въ густой мхъ на голов медвдя.

Мастору хотлось заговорить съ юношей, но онъ не ршался окликнуть его, не зная, какимъ образомъ тотъ отнесется къ его словамъ. Иногда Антиной какъ будто любилъ его слушать и разговаривалъ съ нимъ какъ съ другомъ, иногда же онъ отталкивалъ его такими жесткими словами, какъ какой-нибудь зазнавшійся выскочка самаго низшаго изъ своихъ слугъ. Наконецъ, рабъ собрался съ духомъ и назвалъ юношу по имени, предпочитая скоре выслушать нсколько грубыхъ словъ, чмъ погребсти въ себ самомъ уже сложившуюся въ слова горячо прочувствованную мысль, какъ бы ничтожна она ни была.

Антиной нсколько приподнялъ голову и отнялъ руки отъ лица.

— Что теб?— печально спросилъ онъ.

— Я только хотлъ сказать теб,— началъ язигъ,— что я знаю, кто была та маленькая двочка, которую ты ставилъ себ на плечи. Это была, не правда ли, твоя сестрица, о которой ты мн разсказывалъ недавно?

Тотъ, къ кому относились эти слова, кивнулъ головой, снова спряталъ ее себ въ ладони и плечи его стали такъ судорожно двигаться вверхъ и внизъ, что Мастору показалось, будто онъ плачетъ.

Нсколько минутъ длилось опять молчаніе.

— Ты знаешь,— снова заговорилъ рабъ, ближе подходя къ Антиною,— у меня дома сынокъ и дочка и я люблю слушать разсказы о маленькихъ двочкахъ. Мы теперь одни, вдвоемъ, и если это теб облегчаетъ сердце…

— Нтъ, оставь меня,— я теб уже десять разъ разсказывалъ о своей матери и о маленькой Пантэ,— отвчалъ Антиной, силясь казаться спокойнымъ.

— Ну, такъ сдлай это сегодня въ одиннадцатый разъ,— просилъ рабъ.— Я вдь могу говорить о близкихъ мн, сколько мн хочется, и въ лагер, и на кухн. А ты?… Ну-ка, какъ звали собачку, которой маленькая Пантэ сдлала красную шапочку?

— Мы прозвали ее Каллистой,— вскричалъ Антиной, отирая рукою слезы.— Отецъ терпть ее не могъ, но мы всегда надялись на защиту матери. Я былъ ея любимцемъ и мн стоило только обнять ее, посмотрть ей съ умоляющимъ видомъ въ глаза, чтобъ она согласилась на все, о чемъ бы я ее ни попросилъ.

Радостный лучъ блеснулъ изъ утомленныхъ глазъ юноши: онъ вспомнилъ о цломъ ряд наслажденій, за которыми не послдовало разочарованія.

Глава вторая.

Одинъ изъ дворцовъ, построенныхъ въ Александріи царями династіи Птоломеевъ, былъ расположенъ на мыс Лохіи, который на подобіе пальца, указывающаго на сверъ, вдается въ голубое море, образуя восточную границу обширной гавани. Хотя въ этой гавани и никогда не было недостатка въ многочисленныхъ судахъ, но теперь она была особенно переполнена, а вымощенная полированными плитами улица, соединявшая омываемый моремъ дворцовый кварталъ города, Брухіумъ, съ мысомъ, была до такой степени запружена любопытными гражданами, пшими и въ повозкахъ, что послдніе должны были останавливаться, не достигнувъ гавани, назначенной для императорскихъ судовъ.

И дйствительно, пристань представляла въ этотъ день много необычайнаго. Подъ защитой высокихъ насыпей стояли тамъ великолпныя триремы, галеры, барки и ластовыя суда, которыя привезли въ Александрію супругу Адріана и свиту царственной четы. Огромное судно съ высокою каютой на задней половин палубы и головой волчицы на длинномъ, смло поднятомъ, носу возбуждало наибольшее любопытство. Оно все было сдлано изъ кедроваго дерева и носило названіе ‘Сабина’. Молодой горожанинъ указалъ пальцемъ на это имя, вырзанное золотыми буквами на звзд по средин корабля, и толкнулъ локтемъ своего товарища.

— У Сабины голова волчицы,— сказалъ онъ смясь.

— Павлиная была бы боле у мста,— отвчалъ другой.— Ты видлъ ее вчера, когда она възжала къ Кесареумъ?

— Къ несчастію, да,— воскликнулъ первый, но тотчасъ же замолчалъ, замтивъ прямо за собой римскаго ликтора, который несъ на лвомъ плеч красиво связанный пучокъ вязовыхъ прутьевъ и съ тростью въ правой рук, стараясь при помощи товарищей раздвинуть толпу и очистить мсто для слдовавшей за ними шагомъ колесницы своего начальника, императорскаго префекта, Тиціана.

— Удивительный народъ!— проговорилъ префектъ, слышавшій дерзкія слова гражданъ, обращаясь въ стоявшему рядомъ съ нимъ чиновнику и быстро перекидывая конецъ своей тоги, которая сложилась въ новыя складки.— Сердиться на него я не въ состояніи, но вмст съ тмъ охотне прохался бы отсюда до Канона на остріи ножа, чмъ на язык какого-нибудь александрійца.

— Слышалъ ты, какъ какой-то толстякъ прежде отзывался о Вер?

— Да, ликторъ хотлъ схватить его, но строгостью съ ними ничего не сдлаешь. Еслибъ имъ пришлось платить хотя бы одну сестерцію за каждое язвительное слово, то поврь мн, Понтій, городъ скоро бы обднлъ, а казна сдлалась бы богаче сокровищницы стараго Гигеса изъ Сардъ.

— Такъ пусть себ богатютъ!— отозвался собесдникъ префекта, главный архитекторъ города, мужчина лтъ тридцати, съ умными глазами, энергично глядвшими изъ-подъ высокихъ бровей.— Они умютъ работать, а потъ солонъ,— продолжалъ онъ, крпко сжимая свитокъ, который держалъ въ рук.— Въ труд они помогаютъ другъ другу, а въ поко кусаются, какъ бшеные кони у одной привязи. Волкъ — красивый зврь, а только выбей ему зубы и онъ станетъ отвратительною собакой.

— Будто моими устами сказано!— воскликнулъ префектъ.— Но вотъ мы, наконецъ, и пріхали. Вчные боги! не думалъ я, чтобы дла были такъ плохи. Издалека дворецъ все-таки казался еще довольно величественнымъ.

Тиціанъ и архитекторъ сошли съ колесницы. Первый приказалъ ликтору позвать дворцоваго управителя и принялся вмст съ своимъ спутникомъ осматривать прежде всего ворота, ведущіе во дворецъ. Съ своими двойными колоннами, подпиравшими высокій фронтонъ, они имли довольно красивый видъ, но тмъ не мене отнюдь не представляли утшительнаго зрлища, такъ какъ штукатурка во многихъ мстахъ отвалилась отъ стнъ, капители на мраморныхъ колоннахъ были поломаны, а двери, окованныя металломъ, криво висли на петляхъ.

Понтій зоркимъ взглядомъ вымрилъ каждую часть воротъ и затмъ прошелъ вмст съ префектомъ на первый дворъ дворца, гд во времена Птоломеевъ помщались палатки посланниковъ, царскихъ секретарей и дежурныхъ чиновниковъ.

Здсь вошедшимъ представилось неожиданное препятствіе. Изъ домика привратника были протянуты веревки поперекъ вымощеннаго пространства, на которомъ кое-гд зеленла трава и цвлъ высокій репейникъ. На веревкахъ висло сырое блье всякой величины и формы.

— Превосходное помщеніе для императора!— со вздохомъ замтилъ Тиціанъ, пожимая плечами, и остановилъ ликтора, уже поднявшаго фасціи, чтобы сбросить веревки.

— Не такъ плохо, какъ кажется,— сказалъ ршительно зодчій.— Привратникъ! Эй, привратникъ!… Гд же торчитъ этотъ бездльникъ?

Ликторъ поспшилъ во внутренность дворца, Понтій же направился къ дому привратника и остановился, пробравшись въ согнутомъ положеніи среди мокраго блья. Нетерпніе и досада отражались на его чертахъ съ той самой минуты, какъ онъ вошелъ въ ворога дворца. Но вдругъ мужественное лицо его озарилось улыбкой.

— Тиціанъ, потрудись подойти поближе!— позвалъ онъ въ полголоса префекта.

Пожилому сановнику, высокая фигура котораго на цлую голову превосходила ростъ архитектора, не легко было съ согнутою спиной прокладывать себ путь подъ веревками. Онъ однако добродушно подчинился этому неудобству.

— Я начинаю уважать дтскія рубашонки!— крикнулъ онъ Понтію, тщательно избгая зацпить за блье.— Подъ ними все-таки можно пролзть, не сломавъ себ спиннаго хребта. Ого, да это очаровательно!

Это послднее восклицаніе относилось къ зрлищу, дйствительно довольно своеобразному, которымъ зодчій приглашалъ полюбоваться префекта.

Фасадъ привратницкой былъ совершенно закрытъ плющомъ, который, проникая также въ окно и дверь жилища, окружалъ ихъ роскошными гирляндами. Среди этой яркой зелени висло множество клтокъ со скворцами, дроздами и другими пвчими птичками. Широкая дверь домика была отворена настежь и открывала видъ на довольно просторную, ярко раскрашенную комнату. Въ глубин ея виднлась глиняная модель Аполлона художественной работы. Вокругъ статуи были развшены по стн цитры и лиры различной величины и формы.

Посреди комнаты, прямо противъ отворенной двери, стоялъ столъ, на которомъ помщались: высокій насстъ съ нсколькими гнздами, полными щеглятъ и зеленою травкой, натыканной между жердочками, кружка для вина и кубовъ слоновой кости съ тонкою фигурною рзьбой. Подл нихъ на каменной плит стола покоилась рука старушки, спокойно заснувшей въ своемъ кресл. Несмотря на маленькіе сдые усики на верхней ея губ и густую краску, разлитую по лбу и щекамъ, она имла ласковый и добрый видъ. къ тому же ей, вроятно, снилось что-либо очень пріятное, такъ какъ положеніе ея рта и глазъ, изъ которыхъ одинъ былъ полуоткрытъ, а другой плотно зажмуренъ, придавали ея лицу игривое и веселое выраженіе.

На колняхъ у нея спалъ срый котъ, а рядомъ съ нимъ, какъ будто раздоръ былъ совершенно чуждъ этому жилищу, не только не поражавшему запахомъ нищеты, но наполненному какимъ-то особеннымъ благоуханіемъ,— дремала маленькая мохнатая собачонка, снжная близна которой обличала заботливость хозяйки. Дв такія же собачонки лежали растянувшись на половик у ногъ старухи и крпко спали, подобно ей.

Архитекторъ пальцемъ указалъ подошедшему префекту на эту идиллическую сцену.

— Еслибы съ нами былъ живописецъ,— прошепталъ онъ,— какая прелестная вышла бы картинка!

— Очаровательная!— согласился Тиціанъ.— Только этотъ пурпуръ на лиц кажется мн нсколько подозрительнымъ, если принять въ соображеніе величину стоящей подл нея кружки.

— Но видалъ ли ты что-нибудь боле мирное, ласковое и спокойное?

— Такъ, вроятно, спала Бавкида, когда Филемонъ позволялъ себ маленькія отлучки изъ дому. Или, можетъ-быть, этотъ нжный супругъ былъ вчнымъ домосдомъ?

— Думаю, что да. Но вотъ, кажется, миръ и нарушенъ.

Близость двухъ друзей разбудила одну изъ собачонокъ. Она тявкнула и тотчасъ же вскочили об ея товарки и вмст съ нею залились дружнымъ лаемъ. Сама любимица старухи соскочила съ ея колней. Но на хозяйку и кота шумъ этотъ не произвелъ однако ни малйшаго впечатлнія и оба продолжали спать невозмутимымъ сномъ.

— Вотъ такъ сторожъ!— засмялся архитекторъ.

— А эту фалангу собачонокъ, охраняющихъ кесарскій дворецъ, можно уложить на мст однимъ ударомъ,— прибавилъ префектъ.— Но тише!… Достойная матрона просыпается.

Собачій лай дйствительно, наконецъ, потревожилъ старуху. Она нсколько выпрямилась, протянула руки кверху, но, пробормотавъ что-то нараспвъ, снова опустилась на кресло.

— Неподражаемо!— воскликнулъ префектъ.— Ты слышалъ, Понтій? ‘Ей, веселй!’ — крикнула она сквозь сонъ… Интересно бы знать, какимъ представляется это созданіе, когда не спитъ.

— А мн было бы жаль заставить старуху покинуть свое гнздо,— сказалъ архитекторъ, развертывая планъ дворцовыхъ построекъ.

— Ты и не прикоснешься къ этому домику!— горячо замтилъ префектъ.— Я знаю Адріана. Онъ любитъ оригинальныхъ людей и оригинальныя вещи и я ручаюсь, что онъ по-своему подружится съ старухой… А, вотъ, наконецъ, и управитель этого дворца!

Префектъ не ошибся. Вблизи раздались шаги ожидаемаго. Уже изъ нкотораго отдаленія слышалось пыхтніе торопящагося человка, который, приближаясь, сорвалъ перетянутыя черезъ дворъ веревки вмст съ висвшимъ на нихъ бльемъ, прежде чмъ Тиціанъ усплъ воспрепятствовать этому.

Когда такимъ образомъ рухнулъ занавсъ, отдлявшій пришедшаго отъ представителя императора и его спутника, онъ поклонился первому такъ низко, какъ только позволила ему непомрная тучность тла, но быстрая ходьба, подвигъ, совершенный имъ надъ веревками, и удивленіе при вид во ввренномъ его попеченію зданіи перваго сановника Египта — до такой степени отняли у него и безъ того не щедрое дыханіе, что оказался не въ состояніи даже выговорить обычнаго привтствія.

Тиціанъ впрочемъ и не оставилъ ему на это времени. Выразивъ свое сожалніе о плачевной участи лежащаго на земл блья и сообщивъ чиновнику имя и славную извстность своего друга Понтія, онъ увдомилъ его въ короткихъ словахъ, что императоръ желаетъ поселиться на нкоторое время въ охраняемомъ имъ дворц, что онъ, Тиціанъ, знаетъ о его неисправномъ положенія и пріхалъ, чтобы съ архитекторомъ и съ нимъ посовтоваться о томъ, что можетъ быть сдлано въ теченіе нсколькихъ дней для приведенія заброшеннаго зданія въ возможный для принятія Адріана видъ и для исправленія, по крайней мр, бросающихся въ глаза недостатковъ. Онъ же, управитель, потрудится поэтому провести ихъ теперь по заламъ дворца.

— Сейчасъ, сію минуту!— отвчалъ грекъ, разжирвшій въ теченіе долгихъ лтъ спокойной жизни.— Я бгу принести ключи.

Съ новымъ пыхтніемъ управитель удалился, взбивая по дорог быстрыми движеніями своихъ короткихъ и толстыхъ пальцевъ правую сторону еще густыхъ волосъ.

Понтій посмотрлъ ему въ слдъ.

— Позови его назадъ, Тиціанъ!— сказалъ онъ.— Его видно потревожили во время завивки кудрей. Только одна сторона была готова, когда онъ былъ отозванъ ликторомъ. Ручаюсь головой, онъ заставитъ завить себ другую прежде, нежели воротится. Я знаю моихъ грековъ.

— Оставь его,— отвчалъ Тиціанъ.— Если ты правильно судишь о немъ, онъ только тогда станетъ отвчать на наши вопросы безъ задней мысли, когда будетъ завита и другая половина его головы. Мн также хорошо знакомъ характеръ эллиновъ.

— Лучше, чмъ мн,— съ убжденіемъ въ голос отозвался архитекторъ.— Государственные мужи дйствительно работаютъ надъ людьми, какъ мы надъ безжизненными массами. А замтилъ ли ты, какъ поблднлъ этотъ толстякъ, когда ты заговорилъ о тхъ немногихъ дняхъ, которые остаются до прибытія кесаря? Хорошо, должно-быть, выглядитъ тамъ, внутри… Каждый часъ дорогъ и мы уже слишкомъ долго промедлили здсь.

Префектъ наклоненіемъ головы согласился съ архитекторомъ и послдовалъ за нимъ во внутренность зданія.

Какъ величественно, какъ художественно было расположеніе этого огромнаго строенія, по которому повелъ римлянъ, украшенный теперь со всхъ сторонъ великолпными кудрями, архитекторъ Керавнъ!

Дворецъ былъ расположенъ на искусственномъ холм, на самой средин Лохіадскаго мыса. Изъ оконъ и съ высокихъ балконовъ можно было окинуть взоромъ улицы и площади, дома, дворцы и общественныя зданія всемірнаго города и его кишащую кораблями гавань. Роскошный, разнообразный и пестрый видъ представлялся съ полуострова на западъ и югъ, а передъ смотрящимъ съ дворцоваго балкона на востокъ и сверъ открывалось никогда не утомляющее зрлище безконечнаго моря, ограниченнаго лишь однимъ небеснымъ сводомъ.

Когда Адріанъ съ Казійской горы отправилъ съ гонцомъ приказаніе своему префекту Тиціану приготовить для пріема его именно это зданіе, онъ хорошо зналъ, какія выгоды можетъ извлечь изъ его прекраснаго положенія. Привести же въ надлежащій видъ запущенную внутренность дворца, заброшеннаго уже со временъ паденія Клеопатры,— это было дло его чиновниковъ.

Восемь, можетъ-быть девять дней давалъ онъ имъ, немного боле недли, срока. И въ какомъ же положеніи нашли это полуразвалившееся, разграбленное жилище, нкогда блиставшее такою роскошью, Тиціанъ и Понтій, у котораго на лбу выступилъ крупный потъ,— такъ иного пришлось ему осматривать, изслдовать, чертить и мрить!

Колонны и лстницы во внутреннихъ покояхъ сохранилась довольно хорошо, но въ открытые потолки огромныхъ залъ для пиршества и собраній уже давно проникалъ дождь, великолпные мозаическіе поды во многихъ мстахъ покоробились и потрескалась, а кое-гд среди залы, галлереи или окруженнаго колоннадой двора виднлись даже зеленыя лужайки. Уже Октавіанъ-Августъ, Тиверій, Веспасіанъ, Титъ и цлый рядъ префектовъ заставляли тщательно выламывать прекраснйшія мозаическія картины и перевозить въ Римъ или въ провинцію, чтобы тамъ отдлывать ими свои городскіе или загородные дома.

Та же участь постигла и лучшія статуи, которыми за нсколько столтій передъ тмъ украсили этотъ дворецъ покровители искусствъ, Лагиды, имвшіе въ Брухіум на ряду съ нимъ и другіе, еще боле величественные.

Посреди обширной мраморной залы, стоялъ, соединявшійся съ превосходнымъ городскимъ водопроводомъ, чудесно отдланный фонтанъ. Сквозной втеръ свободно проникалъ сюда чрезъ многочисленныя отверстія и въ ненастные дни расплескивалъ воду по всему полу, лишенному своихъ мозаическихъ украшеній, которыя теперь, куда бы ни ступила нога, замнялись ослизлымъ и влажнымъ слоемъ темно-зеленой растительной ткани.

— Добрались до конца!— скоре просоплъ, нежели проговорилъ дворцовый управитель Керавнъ, прислоняясь къ одной изъ колоннъ этой залы и вытирая лобъ.

Слова эти такъ звучали, какъ будто онъ думалъ о собственномъ конц, а не о конц дворца, и съ насмшкою надъ нимъ отзывался голосъ архитектора, который немедленно отвчалъ со свойственною ему ршительностью:

— Прекрасно! Въ такомъ случа мы можемъ отсюда тотчасъ же приступить ко вторичному осмотру…

Керавнъ не возражалъ, но при мысли о множеств ступенекъ, на которыя снова придется взбираться, лицо его приняло выраженіе приговореннаго къ смерти.

— Необходимо ли, чтобъ и я присутствовалъ при твоей дальнйшей работ, которая, вроятно, будетъ заключаться въ обзор деталей?— спросилъ Тиціанъ у архитектора.

— Нтъ,— отвчалъ послдній,— конечно, съ тмъ условіемъ, чтобы ты потрудился сейчасъ же вникнуть въ мой планъ, одобрить въ общемъ мои предположенія и уполномочить меня свободно распоряжаться людьми и средствами въ каждомъ отдльномъ случа.

— Согласенъ!— воскликнулъ префектъ.— Я знаю, что Понтій не употребитъ ни одного человка и ни одной сестерціи боле, чмъ потребуетъ поставленная ему цль.

Архитекторъ молча поклонился.

— Во-первыхъ,— продолжалъ Тиціанъ,— считаешь ли ты возможнымъ выполнить свою задачу въ теченіе восьми дней и девяти ночей?

— Въ случа крайности, можетъ быть, но еслибы въ моемъ распоряженіи было еще четыре дня, то непремнно.

— Это значитъ, что слдовало бы отдалить прибытіе Адріана на четырежды двадцать четыре часа?…

— Вышли ему на встрчу въ Пелузій людей, способныхъ заинтересовать его,— напримръ, астронома Птоломея и софиста Фаворина, которые ожидаютъ его здсь. Они съумютъ удержать тамъ кесаря.

— Мысль не дурна! Посмотримъ… Но кто же можетъ предугадывать настроеніе духа императрицы? Во всякомъ случа считай, что передъ тобой только восемь дней.

— Хорошо.

— Гд же думаешь ты помстить Адріана?

— Пригодны, собственно говоря, только незначительныя части этого стараго зданія.

— Въ этомъ я, къ несчастію, убдился самъ,— произнесъ префектъ съ удареніемъ и продолжалъ, обращаясь къ управителю, но не строго выговаривая, а тономъ сожалнія:— Мн кажется, Керавнъ, твоя обязанность была уже ране увдомить меня объ упадк этого дворца.

— Я уже жаловался,— проговорилъ тотъ,— но мн отвчали на мое донесеніе, что въ казн не имется, свободныхъ денегъ.

— Мн ничего неизвстно объ этомъ!— воскликнулъ Тиціанъ.— Когда отправилъ ты свое донесеніе въ префектуру?

— Это было при твоемъ предшественник, Гатеріи Непот.

— Такъ!— протяжно произнесъ префектъ.— Тогда бы я на твоемъ мст повторялъ свое донесеніе ежегодно и уже во всякомъ случа при вступленіи въ должность новаго префекта… Но теперь не время говорить о старыхъ упущеніяхъ. Во время пребыванія здсь кесаря я, можетъ-быть, пришлю теб на подмогу одного изъ моихъ чиновниковъ.

Тиціанъ безцеремонно повернулся затмъ спиной къ управителю.

— Ну, мой Понтій,— обратился онъ къ архитектору,— какую часть дворца избираешь ты для передлки?

— Внутреннія залы и комнаты сохранились еще лучше другихъ.

— Но о нихъ-то мы должны всего мене думать!— воскликнулъ Тиціанъ.— Кесарь всмъ довольствуется въ лагер, но комнаты ему надо устроить тамъ, гд есть свжій воздухъ и обширный кругозоръ.

— Въ такомъ случа изберемъ западную амфиладу. Подержи-ка планъ, мой благородный другъ!— обратился архитекторъ въ Керавну.

Управитель повиновался, архитекторъ же пальцемъ провелъ по воздуху надъ лвою стороной чертежа.

— Вотъ западный фасадъ дворца,— сказалъ онъ,— съ котораго открывается видъ на гавань. Съ юга входишь сперва въ высокій перистиль, который можетъ быть обращенъ въ пріемную. Его окружаютъ комнаты для рабовъ и тлохранителей. Слдующіе меньшіе покои подл главной галлереи мы предназначило для чиновниковъ и секретарей, а въ этой огромной гипетральной зал,— въ той, гд музы,— Адріанъ будетъ давать аудіенціи и тамъ же могутъ собираться гости, которыхъ онъ допускаетъ къ своему столу въ широкомъ перистил. Небольшія, хорошо сохранившіяся комнаты по сторонамъ длиннаго прохода, ведущаго въ жилище управителя, будутъ заняты пажами, секретарями и другими приближенными къ кесарю слугами, а вотъ этотъ длинный покой, выложенный порфиромъ и зеленымъ мраморомъ съ бронзовыми украшеніями, я полагаю, понравится Адріану какъ рабочая и опочивальня.

— Превосходно!— воскликнулъ Тиціанъ.— Мн бы хотлось показать твой планъ императриц.

— Тогда мн вмсто восьми дней понадобится столько же недль,— спокойно отвчалъ Понтій.

— Ты правъ!— со смхомъ согласился префектъ.— Но скажи-ка мн, Керавнъ, почему именно въ лучшихъ комнатахъ недостаетъ дверей?

— Он были изъ драгоцннаго дерева и ихъ пожелали имть въ Рим.

— Дйствительно, мн тамъ попадались нкоторыя изъ нихъ,— пробормоталъ Тиціанъ.

— Твоимъ столярамъ работы будетъ по горло, Понтій.

— Скоре торговцы коврами должны радоваться. Гд придется, мы завсимъ двери тяжелыми портьерами.

— А что же выйдетъ изъ этого сыраго жилища лягушекъ, которое, если не ошибаюсь, должно по твоему плану примыкать къ столовой?

— Садъ, наполненный лиственными растеніями.

— Это не дурно. Но эти поломанныя статуи?

— Худшія, понятно, будутъ вынесены вонъ.

— Но стоитъ ли Аполлонъ съ девятью музами въ помщеніи, предназначенномъ тобой для аудіенцій?

— Да.

— Эти статуи, кажется, сохранились довольно порядочно?

— Такъ себ.

— Ураніи совсмъ не существуетъ,— замтилъ управитель, продолжая держать передъ собою планъ.

— Куда же она двалась?— спросилъ Тиціанъ нсколько разсерженнымъ голосомъ.

— Твоему предшественнику, префекту Гатерію Непоту, она особенно понравилась и онъ увезъ ее съ собою въ Римъ,— отвчалъ тотъ.

— И надо же было ему увезти именно Уранію!— съ досадой воскликнулъ префектъ.— Она-то ужь никакъ не можетъ отсутствовать въ пріемной императора-астронома. Что тутъ теперь длать?

— Будетъ затруднительно подобрать готовую Уранію одной величины съ другими музами, да намъ нтъ и времени для поисковъ,— придется изготовить новую.

— Въ восемь-то дней?

— И столько же ночей.

— Но, помилуй, вдь прежде чмъ мраморъ….

— Кто же думаетъ о немъ!… Папіасъ сдлаетъ намъ музу изъ соломы, полотна и гипса,— я знаю это колдовство,— а чтобы другія не отличались черезчуръ отъ своей новорожденной сестрицы, ихъ также покроютъ блою краской.

— Отлично! Но зачмъ же ты избираешь для этого какого-то Папіаса, когда вдь можно обратиться къ Гармодію?

— Гармодій серьезно относится къ искусству, и прежде чмъ онъ покончитъ свои наброски, императоръ уже будетъ здсь. Папіасъ же съ своими тридцатью помощниками сдлаетъ все, что ему ни закажешь, лишь бы только платились хорошія деньги. Впрочемъ, его послднія работы, въ особенности эта прелестная Гигея, изваянная имъ для еврея Досиея, и бюстъ Плутарха, помщенный въ Кесареум, поставили меня въ тупикъ,— такъ много въ нихъ красоты и силы. Но кто же можетъ отличить, что принадлежитъ ему и что его ученикамъ? Однимъ словомъ, онъ знаетъ, какъ работать, и если общать ему достаточное вознагражденіе, онъ способенъ въ пять дней вырзать изъ мрамора цлое морское сраженіе.

— Ну, такъ поручи дло Папіасу. Но еще одно: что ты думаешь сдлать съ этими несчастными, изуродованными полами?

— Гипсъ и краска должны ихъ вылчить,— отвтилъ Понтій.— Гд это. не удастся, мы, по восточному обычаю, положимъ ковры. Милостивая Ночь, какъ скоро начинаетъ темнть! Дай ка мн планъ, Керавнъ, а самъ позаботься о факелахъ и лампахъ, потому что какъ ныншній, такъ и слдующій дни будутъ заключать двадцать четыре хорошо вымренныхъ часа. У тебя, Тиціанъ, я попрошу съ дюжину надежныхъ рабовъ, они мн понадобятся для посылокъ. Ну, что же ты стоишь, любезный? Давай свта, говорю я теб! Полжизни могъ ты безъ зазрнія совсти предаваться покою и столько же лтъ невозмутимаго блаженства ожидаютъ тебя посл отъзда императора…

Управитель при этихъ словахъ молча направился къ выходу, но архитекторъ не пожертвовалъ окончаніемъ своей тирады.

— Если ты до тхъ поръ не задохнешься въ собственномъ жиру!— крикнулъ онъ ему въ слдъ.— Желательно бы знать, нильская ли тина или кровь течетъ въ жилахъ этого чудовища?

— Это для меня безразлично,— возразилъ префектъ,— только бы твое одушевленіе не измнило теб до окончанія работъ. Не утомляйся слишкомъ въ начал и не требуй отъ своихъ силъ невозможнаго,— Римъ и вселенная еще ожидаютъ отъ тебя великаго… Итакъ, значитъ, я могу совершенно спокойно написать кесарю, что все на Лохіи будетъ готово къ его прізду, а теб на прощаніи воскликнуть: отчаяваться безумно, если только есть Понтій и Понтій не отказывается помочь!

Глава третья.

Ликторамъ, ожидавшимъ подл колесницы его возвращенія, префектъ приказалъ немедленно вернуться къ нему въ домъ и выслать оттуда архитектору Понтію нсколькихъ наиболе надежныхъ рабовъ его, хорошо знакомыхъ съ мстностью и жителями Александріи, а вмст съ тмъ привезти для него же въ старый дворецъ на Лохіи покойное ложе съ покрывалами и подушками и обдъ съ хорошимъ виномъ. Покончивъ съ этими распоряженіями, Тиціанъ вступилъ на колесницу и, минуя Брухіумъ, отправился вдоль по морскому берегу къ великолпному зданію Кесареума.

Онъ подвигался въ своей цли медленно, такъ какъ все гуще и гуще становилась толпа любопытныхъ гражданъ, со всхъ сторонъ окружавшихъ громадное строеніе.

Уже издалека префектъ увидалъ яркій свтъ, разливавшійся отъ воротъ дворца. Два огненные столба поднимались къ небу съ огромныхъ сковородъ съ зажженною на нихъ смолою. Два стройныхъ обелиска украшали высокія, обращенныя въ морю, ворота Кесареума и на нихъ еще только зажигались лампы, утвержденныя какъ на самыхъ остріяхъ, такъ и на каждой изъ сторонъ пирамидальныхъ колоннъ.

‘И это все въ честь Сабины!— подумалъ префектъ.— Надо сказать правду, все удается, за что ни примется Понтій, и надзоръ-дло совершенно лишнее тамъ, гд онъ распоряжается’.

Успокоенный этимъ соображеніемъ, Тиціанъ миновалъ ворота храма, воздвигнутаго Октавіаномъ Юлію кесарю, и, прохавъ дале, веллъ возниц установить коней у разукрашеннаго въ египетскомъ вкус входа, который велъ въ Кесареумъ со стороны Брухіума и Птоломеевскихъ садовъ. Зданіе этого дворца, построеннаго жителями Александріи для Тиверія, было еще значительно увеличено его преемниками и занимало теперь громадное пространство. Священная роща отдляла его отъ храма Юлія, съ которымъ онъ сообщался длинною крытою колоннадой.

У главнаго входа стояло нсколько запряженныхъ колесницъ и толпились вокругъ носилокъ блые и черные рабы въ ожиданіи своихъ господъ. Здсь ликторы оттсняли любопытную толпу, тамъ разговаривали, прислонясь къ колонн, мстные офицеры, а за воротами выстраивался, при звук трубы, римскій караулъ, ожидавшій приближающейся смны.

Все это почтительно разступилось передъ колесницей префекта. Проходя чрезъ ярко освщенныя галлереи и залы Кесареума, переполненныя произведеніями искусствъ, статуями, картинами и собраніями рукописей, Тиціанъ вспомнилъ, сколько труда и заботъ потратилъ онъ въ теченіе мсяцевъ на то, чтобы при содйствіи Понтія превратить этотъ дворецъ, заброшенный со времени похода Тита на Іудею, въ жилище вполн достойное императора Адріана.

Въ настоящее время императрица занимала предназначенные для ея супруга и отдланные со всевозможною роскошью покои и Тиціанъ съ сожалніемъ подумалъ, что невозможно будетъ перевезти Сабину, узнавшую объ ихъ существованіи, въ сравнительно боле бдный дворецъ на Лохіи.

Приближаясь къ красивой зал, приготовленной для торжественныхъ пріемовъ императора, онъ встртилъ дворецкаго Сабины, взявшагося немедленно ввести его въ комнаты своей госпожи.

Открытый въ лтнее время сводъ покоя, въ которомъ префектъ долженъ былъ найти императрицу, теперь, въ виду наступающихъ дождей александрійской зимы и вслдствіе того, что Сабина даже въ жаркую пору жаловалась на стужу, былъ защищенъ висвшимъ на цпяхъ мднымъ щитомъ, оставлявшимъ въ потолк широкія отверстія для входа и выхода воздуха.

Пріятная теплота и полная благоуханія атмосфера обдали Тиціана, когда дворецкій отворилъ передъ нимъ высокія, рзныя двери. Теплота эта распространялась отъ двухъ печей, весьма оригинально устроенныхъ посреди роскошной залы. Одна изъ нихъ представляла собою кузницу Вулкана. Ярко пылавшіе угли лежали передъ мхами, которые черезъ короткіе, правильные промежутки времени приводились въ движеніе стоявшимъ за ними автоматомъ, между тмъ какъ фигуры божества и его товарищей окружала огонь съ молотами и щипцами въ неподвижныхъ рукахъ. Другая печь состояла изъ громаднаго серебрянаго гнзда, въ которомъ также пылали древесные уголья, надъ нимъ съ распростертыми крыльями парила, похожая на орла, вылитая изъ бронзы, птица — фениксъ. Множество лампъ освщало, кром того, это, богато-снабженное изящными креслами, ложами и столами, вазами и статуями, пространство, которое было, безспорно, слишкомъ велико по числу собранныхъ въ немъ людей.

Для такихъ пріемовъ предназначено было префектомъ и Понтіемъ другое, боле уютное, помщеніе, но императрица почему-то предпочла ему эту огромную залу. Чувство неловкости, даже смущенія, вовсе не свойственное знатному, пожилому сановнику, охватило префекта, когда ему пришлось отыскивать глазами, разбросанныя по громадному пространству, группы людей и слышать тихій, сдержанный говоръ, невнятный шепотъ и глухой, чуть слышный, смхъ вмсто плавно и свободно льющейся изъ устъ собесдниковъ рчи. Ему представилось на минуту, что онъ вступилъ въ самое жилище вчно шепчущей клеветы, а между тмъ ему была хорошо извстна причина, почему никто не осмливался говорить здсь свободно и повышая голосъ. Всякое громкое слово болзненно отзывалось на слуховомъ орган императрицы, чистые звуки свжаго голоса казались ей чмъ-то отвратительнымъ, хотя никто не обладалъ такимъ громкимъ и далеко слышнымъ груднымъ голосомъ, какъ собственный ея супругъ, не привыкшій сдерживать его дома для своей жены.

Сабина сидла на возвышенномъ сдалищ, боле походившемъ на ложе, нежели на стулъ, ноги ея, свсившіяся внизъ, покоились на мягкой, мохнатой шкур дикаго зубра и обложены были по колна мягкими шелковыми подушками. Голова ея была круто поднята кверху и казалось непонятнымъ, какъ могла тонкая шея Сабины удерживать ее въ такомъ положеніи со всею тяжестью жемчужныхъ и алмазныхъ нитей, вплетенныхъ въ высокіе ряды цилиндрическихъ локоновъ ея красновато-русыхъ волосъ. Худое лицо императрицы казалось крошечнымъ отъ обилія естественныхъ и искусственныхъ украшеній, нагроможденныхъ такимъ образомъ надъ лбомъ ея и теменемъ. Красивымъ лицо это не могло быть даже и смолоду, оно было однакожъ правильно и тонко очерчено и, несмотря на морщинки, проглядывавшія изъ-за густаго слоя румянъ и блилъ, Тиціанъ при вид его подумалъ, что художникъ, которому поручено было за нсколько лтъ передъ тмъ изобразить императрицу въ образ Venus victrix, могъ бы, пожалуй, сохранить въ лиц богини нкоторое сходство съ царственнымъ оригиналомъ. Только совершенно лишенные рсницъ глаза этой матроны казались чрезвычайно малы, несмотря на темные искусственные обводы около нихъ, а на худой и тонкой ше ея рзко выступали натянутыя сухожилья.

Глубоко склонясь передъ императрицей, Тиціанъ хотлъ дотронуться до ея правой, унизанной кольцами, руки, но Сабина быстро отдернула ее, будто опасаясь, что прикосновеніе друга и родственника ея мужа можетъ испортить эту, тщательно выхоленную, но ни къ чему не пригодную, игрушку, и спрятала об руки въ складки своего верхняго плаща. На сердечное привтствіе префекта она отвтила однако, на сколько могла, любезно.

Тиціана, который въ прежнія времена въ Рим бывалъ во дворц чуть ли не ежедневно, она видла теперь въ Александріи въ первый разъ. Вчера еле живую, измученную морскимъ перездомъ, ее перенесли въ Кесареумъ въ закрытыхъ носилкахъ, а сегодня утромъ она отказалась принять его, потому что находилась въ полномъ распоряженіи своихъ докторовъ, купальщицъ и художниковъ по части уборки волосъ.

— Какъ переносишь ты жизнь въ этой стран?— спросила она тмъ тихимъ и беззвучнымъ голосомъ, въ которомъ вчно слышался какъ бы намекъ на то, что разговоръ — вообще дло тяжелое и безполезное. Въ полдень здсь нестерпимо жжетъ солнце, а къ вечеру становится такъ холодно, такъ ужасно холодно!…

При этихъ словахъ Сабина еще плотне закуталась въ свой верхній плащъ.

— А я надялся, что намъ удалось совершенно притупить для тебя и безъ того не слишкомъ острыя стрлы египетской зимы,— отвчалъ префектъ, указывая на пылавшіе среди покоя уголья.

— Все такъ же молодъ, все та же картинная рчь, все тотъ же поэтъ!— вяло промолвила императрица.— Часа два тому назадъ я видла твою жену. Ей, кажется, не слишкомъ полезенъ климатъ Африки. Я испугалась сама при вид бывшей красавицы, матроны Юліи. Право, у ней нехорошій видъ.

— Время, увы, обычный врагъ женской красоты.

— Большею частью — да, но истинная красота нердко противостояла нападкамъ времени.

— Ты сама живое доказательство тому, что утверждаешь!

— То-есть, по-твоему, я старю?

— Нтъ, по-моему, ты умешь оставаться прекрасной.

— Поэтъ!— пробормотала императрица и тонкая нижняя губа ея некрасиво дрогнула.

— Государственныя дла не уживаются съ служеніемъ музамъ.

— Но того, кому предметы кажутся прекрасне, чмъ они въ дйствительности, или кто, по крайней мр, даетъ имъ боле пышныя названія, чмъ они заслуживаютъ,— того я называю поэтомъ, мечтателемъ, льстецомъ,— какъ придется.

— Скромность отвергаетъ даже вполн заслуженную дань удивленія.

— Не понимаю, къ чему это глупое словопреніе!— вздохнувъ, проговорила утомленная Сабина, глубже опускаясь въ свои подушки.— Ты записался въ ученики къ этимъ риторамъ въ здшнемъ музе, а я нтъ. Посмотри, вонъ, тамъ, сидитъ софистъ Фаворинъ. Онъ можетъ-быть въ эту минуту доказываетъ астроному Птоломею, что звзды — только кровавыя пятна въ нашихъ глазахъ, которыя мы только по привычк переносимъ на небо. Флоръ, историкъ, записываетъ, быть-можетъ, это замчательное разсужденіе, поэтъ Панкратъ воспваетъ блестящую мысль философа, а грамматикъ… Впрочемъ, какая роль выпадаетъ въ этомъ случа на долю грамматика — это ты долженъ знать лучше меня. Какъ его зовутъ?

— Аполлоніемъ.

— Это тотъ самый, которому Адріанъ придалъ прозвище Темнаго?… Чмъ трудне понимать рчи этихъ господъ, тмъ выше они цнятся.

— За тмъ, что покоится въ морской глубин, приходится нырять, а то, что плаваетъ на поверхности воды, то и безъ насъ прибивается волнами къ берегу и становится игрушкою дтей. Аполлоній — великій ученый.

— Въ такомъ случа мужъ мой долженъ былъ бы оставить его спокойно заниматься своими учениками и книгами. Онъ пожелалъ, чтобъ я пригласила этихъ людей къ своему столу. Съ Флоромъ и Панкратомъ я бы еще помирилась, но другіе…

— Отъ Фаворина и Птоломея я могъ бы легко освободить тебя: отправь ихъ на встрчу кесарю.

— Съ какою цлью?

— Чтобы занять его дорогой.

— Онъ возитъ свою игрушку съ собою,— промолвила императрица и губы ея сложились въ презрительную улыбку, а лицо приняло недовольное и грустное выраженіе.

— Художественный глазъ его наслаждается изящными, прекрасными формами Антиноя, которыя я еще не удостоился созерцать.

— И ты сгораешь нетерпніемъ увидть это чудо?

— Признаюсь, да.

— А между тмъ ты желаешь отсрочить свиданіе съ императоромъ?— спросила Сабина и изъ маленькихъ глазъ ея сверкнулъ пытливый, недоврчивый взглядъ.— Зачмъ хочется теб отдалить прибытіе моего мужа?

— Нужно ли мн говорить теб,— возразилъ Тиціанъ съ живостью,— какую радость испытываю я при мысли снова посл четырехлтней разлуки увидать моего повелителя и друга съ юношескихъ лтъ, величайшаго и мудрйшаго изъ людей? Чего бы я не далъ, чтобъ онъ былъ уже здсь! И, несмотря на это, я всей душой желаю, чтобъ онъ пріхалъ не черезъ восемь, а только черезъ четырнадцать дней.

— Что же случилось?

— Верховой привезъ мн сегодня письмо, въ которомъ императоръ объявляетъ о своемъ желаніи остановиться не здсь, въ Кесареум, а въ старомъ дворц на Лохіи.

Глубокія складки покрыли при этихъ словахъ лобъ Сабины, а взоръ ея мрачно и безжизненно опустился къ ней на колни.

— Это потому, что я живу здсь!— проговорила она задыхающимся голосомъ и какъ-то странно втягивая въ себя нижнюю губу.

Тиціанъ сдлалъ видъ, что не разслышалъ произнесенныхъ императрицею словъ.

— Тамъ,— продолжалъ онъ весело,— Адріанъ найдетъ тотъ далекій кругозоръ, который онъ такъ любилъ съ самаго дтства. Но дло въ томъ, что эта старая постройка пришла въ совершенный упадокъ и требуетъ окончательной передлки. Хотя мы съ нашимъ знаменитымъ архитекторомъ Понтіемъ уже начали принимать мры къ тому, чтобъ обратить, по крайней мр, часть зданія въ возможное и мало-мальски достойное Адріана жилище, остающагося намъ времени, однако, такъ мало….

— Я желаю видть своего супруга здсь чмъ скоре, тмъ лучше!— рзко перебила императрица рчь префекта и, повернувшись направо, къ колоннад, окаймлявшей эту часть залы, крикнула: ‘Веръ!’

Голосъ ея былъ однако слишкомъ слабъ, чтобы пролетть такое значительное пространство.

— Пожалуйста, позови ко мн Вера, претора Люція-Аврелія Вера,— сказала она, обращаясь къ префекту.

Тиціанъ немедленно повиновался этому приказанію.

Уже при вступленіи своемъ въ залу онъ обмнялся дружественными привтствіями съ человкомъ, котораго въ настоящее время требовала къ себ императрица. Теперь онъ долженъ былъ близко подойти къ претору прежде, чмъ тому удалось обратить на него свое вниманіе. Веръ составлялъ средоточіе небольшой группы мужчинъ и женщинъ, которые съ жадностью ловили его слова.

То, что онъ имъ въ полголоса разсказывалъ, было, вроятно, очень забавно, такъ какъ слушатели съ трудомъ могли удерживать смхъ, боясь, чтобъ онъ не превратился въ тотъ потрясающій стны хохотъ, который такъ ненавидла императрица.

Въ ту самую минуту, когда префектъ приблизился къ этому веселому кружку, молодая двушка, съ хорошенькою головкой, увнчанной цлою горой мелкихъ круглыхъ кудрей, съ шутливо-сердитымъ видомъ ударила Вера по рук.

— Нтъ, это ужь слишкомъ дерзко,— сказала она.— Если ты будешь продолжать такъ, то впредь, какъ только ты со мною заговорить, я буду затыкать себ уши. Это такъ же врно, какъ то, что мое имя Бальбилла….

— И что я происхожу отъ самого царя Антіоха,— съ поклономъ договорилъ Веръ.

— Ты неисправимъ,— засмялся префектъ, кивая насмшнику головой.— Сабина желаетъ съ тобой говорить.

— Сейчасъ, сейчасъ!— отвтилъ Веръ.— Мой разсказъ, во-первыхъ, сущая правда, а во-вторыхъ — вы обязаны ему тмъ, что избавились отъ необходимости слушать этого скучнаго грамматика, которому оставалось только припереть къ стн моего остроумнаго друга Фаворина, что онъ и длаетъ теперь. Александріа твоя мн нравится, Тиціанъ, хотя ей, конечно, недостаетъ многаго, чтобы быть такою столицей, какъ Римъ. Люди здсь еще не разучились удивляться. Ихъ есть еще возможность чмъ-либо изумить. Сегодня, когда я вызжалъ прогуляться….

— Скороходы твои съ розами въ волосахъ и крыльями за плечами летли, говорятъ, передъ тобою, подобно встникамъ любви.

— Въ честь прекрасныхъ женщинъ Александріи.

— Такъ же, какъ въ Рим въ честь римлянокъ и въ честь аинянокъ въ Аинахъ,— перебила его Бальбилла.

— Скороходы претора бгаютъ быстре парянскихъ копей,— воскликнулъ дворецкій императрицы.— Онъ назвалъ ихъ именами втровъ.

— Именами, которыхъ они вполн достойны,— прибавилъ Веръ.— Ну, теперь пойдемъ, Тиціанъ!

Онъ дружески взялъ подъ руку префекта, приходившагося ему родственникомъ, и направился вмст съ нимъ къ креслу императрицы.

— Если я заставляю ждать ее, то это для блага кесаря,— шепнулъ преторъ ему на ухо, приближаясь къ Сабин.

Софистъ Фаворинъ, разговаривавшій, въ другомъ углу залы, съ астрономомъ Птоломеемъ, грамматикомъ Аполлоніемъ и поэтомъ-философомъ Панкратомъ, остановилъ свой взглядъ на проходившихъ мимо него сановникахъ.

— Красивая пара!— сказалъ онъ.— Одинъ — олицетвореніе великаго Рима, повелвающаго міромъ, другой — съ своею фигурою Гермеса….

— Другой,— перебилъ грамматикъ софиста съ важностью и негодованіемъ во взор,— другой — олицетвореніе дерзости, доведенной до безумія любви къ роскоши, и постыдно испорченный столицей. Это — безпутный женскій герой…

— Я не стану защищать ему подобныхъ,— прервалъ его въ свою очередь Фаворинъ своимъ мягкимъ, благозвучнымъ голосомъ и съ тою прелестью греческой интонаціи, которая восхищала даже грамматика.— Дла его и жизнь, безъ сомннія, достойны всякаго порицанія, но ты долженъ будешь согласиться со мною, что все существо его проникнуто очарованіемъ эллинской красоты, что хариты цловали его при вступленіи въ жизнь и что онъ, осуждаемый строгимъ ученіемъ нравственности, заслуживаетъ быть увнчаннымъ славою и лавромъ поклонниками вчно-юной красоты.

— Для художника, ищущаго модели, это, конечно, хорошее пріобртеніе.

— А вдь аинскіе судьи оправдали Фрину потому, что она была прекрасна.

— И поступили несправедливо.

— Врядъ ли это такъ съ точки зрнія боговъ, совершеннйшія созданія которыхъ заслуживаютъ, я думаю, поклоненія.

— И въ красивйшихъ сосудахъ бываетъ иногда заключенъ ядъ.

— Но тло и душа всегда однакожь гармонируютъ другъ съ другомъ въ извстной мр.

— Значитъ, ты осмлишься физически прекраснаго Вера назвать и прекраснымъ нравственно?

— Нтъ, но испорченный Люцій-Аврелій Веръ вмст съ тмъ самый веселый, самый очаровательный изъ всхъ извстныхъ мн римлянъ. Совершенно чуждый злобы и заботъ, онъ мало интересуется какимъ бы то ни было нравственнымъ ученіемъ, онъ стремится обладать всмъ, что только ему нравится, а потому и самъ старается нравиться другимъ.

— Ну, по отношенію ко мн старанія его остались напрасны.

— А я такъ положительно подчиняюсь его вліянію.

Послднія слова какъ грамматика, такъ и софиста были произнесены громче, чмъ обыкновенно говорилось въ присутствіи императрицы.

Сабина, только-что разсказавшая претору о томъ, какое жилище избралъ себ ея супругъ, тотчасъ же передернула плечами и ротъ ея судорожно искривился, будто отъ ощущенія боли, Веръ же съ видомъ неодобренія обратилъ къ разговаривавшимъ свое красивое и, при всей правильности и тонкости чертъ, вполн мужественное лицо.

Большіе, блестящіе глаза Вера встртились при этомъ съ враждебнымъ взглядомъ грамматика. Всякое заявленіе отвращенія къ его особ было для Вера невыносимо. Онъ нетерпливо провелъ рукою по своимъ чернымъ, какъ вороново врыло, и лишь на вискахъ слегка посдвшимъ, волосамъ, которые, не будучи курчавы, обрамляли его лицо мягкими, шелковистыми локонами.

— Отвратительное созданіе этотъ пустозвонъ!— сказалъ онъ, не обращая вниманія на вопросы Сабины объ его мнніи относительно послдняго распоряженія ея супруга.— У него дурной глазъ, который грозитъ бдою намъ всмъ, а его голосъ, громкій какъ труба, мн столь же невыносимъ, какъ и теб. Неужели мы должны каждый день выносить за столомъ его присутствіе?

— Этого желаетъ Адріанъ.

— Въ такомъ случа я узжаю въ Римъ,— возразилъ Веръ.— Жена моя и безъ того соскучилась по дтямъ, а мн, какъ претору, приличне быть на берегахъ Тибра, чмъ на берегахъ Нила.

Слова эти были произнесены такъ же равнодушно, какъ будто дло шло о предстоящемъ ужин, а между тмъ они, повидимому, очень взволновали императрицу. Голова ея, которая во время разговора съ Тиціаномъ казалась почти неподвижной, затряслась теперь съ такою силой, что жемчугъ и каменья, вплетенные въ ея волосы, застучали другъ о друга. Потомъ въ теченіе нсколькихъ секундъ она упорно смотрла внизъ и, когда Веръ нагнулся, чтобы поднять брилліантъ, выпавшій изъ ея прически, быстро проговорила:

— Ты правъ. Аполлоній невыносимъ. Вышлемъ его на встрчу мужу.

— Тогда я останусь!— воскликнулъ Веръ, довольный какъ капризный мальчикъ, котораго желанія исполнили.

— Втренникъ!— прошептала Сабина и, смясь, погрозила ему пальцемъ.— Покажи мн этотъ камень! Это — одинъ изъ самыхъ крупныхъ и лучшихъ… Можешь оставить его себ.

Часъ спустя, Веръ вмст съ префектомъ оставляли залу.

— А вдь ты, самъ того не зная, оказалъ мн большую услугу, братецъ,— сказалъ Тиціанъ своему спутнику.— Не можешь ли ты устроить, чтобъ астронома Птоломея и софиста Фаворина также отправили вмст съ грамматикомъ на встрчу императору въ Пелузій?

— Нтъ ничего легче,— отозвался преторъ.

Въ тотъ же самый вечеръ дворецкій префекта принесъ архитектору Понтію извстіе, что для окончанія работъ онъ можетъ располагать не восемью или девятью днями, а цлыми двумя недлями.

Глава четвертая.

Огонь за огнемъ погасалъ въ окнахъ Кесареума, жилища императрицы, а во дворц на Лохіи освщеніе становилось все боле и боле яркимъ. Во всхъ торжественныхъ случаяхъ зажигались смоляныя бочки на крышахъ стараго дворца и вс выступы величественной постройки унизывались рядами плошекъ. Но никто изъ окрестныхъ жителей не видывалъ отъ роду, чтобы извнутри дворца лились такіе потоки свта, какъ въ эту ночь.

Сторожившіе гавань сначала съ испугомъ глядли на Лохію, думая, не случился ли тамъ пожаръ, но вскор они были успокоены ликторомъ префекта Тиціана, передавшимъ имъ приказаніе держать въ теченіе этой и всхъ слдующихъ до прибытія императора ночей ворота гавани открытыми для всякаго, кому, по порученію архитектора Понтія, придется отправляться съ Лохіи въ городъ или возвращаться изъ города во дворецъ.

И дйствительно, далеко за полночь не проходило четверти часа, чтобы люди, призванные архитекторомъ, не стучались въ притворенныя, но бдительно охраняемыя ворота.

Домикъ привратника былъ также ярко освщенъ.

Спали въ немъ крпкимъ сномъ только птицы да котъ старухи, застигнутой поутру префектомъ спящею подл кружки вина. Собачонки же не переставали неистово лаять, бросаясь на дворъ, какъ только появлялся новый поститель черезъ отворенныя настежъ ворота.

— Замолчи, Аглая! Что о теб подумаютъ люди?… Талія! ну, прилично ли это умному животному?…. Сюда, Евфросина!… Да будь же разсудительна, милая!— кричала особенно ласковымъ, вовсе не повелительнымъ. голосомъ старуха, которая теперь уже не спала, а стояла за своимъ столомъ, складывая высушенное блье.

Украшенныя именами трехъ грацій, собаченки ни мало не стснялись однако дружественными увщаніями хозяйки, только чувствительный ударъ ногой разсерженнаго ими прохожаго заставлялъ ихъ время отъ времени возвращаться съ трогательнымъ визгомъ домой и ласкаться къ своей госпож, требуя утшенія. Старуха не заставляла себя долго просить,— каждый разъ брала она обиженную на руки и успокоивала ее ласковыми словами и поцлуями.

На этотъ разъ почтенная матрона была не одна въ своемъ уютномъ домик. Въ глубин комнаты, на узкомъ и длинномъ лож, стоявшемъ подъ изваяніемъ Аполлона, лежалъ,^: одтый въ красный хитонъ, высокій, худощавый мужчина. Висвшая у потолка лампада тусклымъ свтомъ озаряла его самого и лютню, на которой онъ игралъ.

Подъ тихіе звуки струнъ этого довольно большого инструмента, который онъ держалъ, уткнувъ въ подушки своего ложа, онъ то напвалъ, то насвистывалъ длинныя мелодіи.

По два, по три и даже по четыре раза повторялъ онъ одинъ и тотъ же мотивъ.

Иногда онъ внезапно давалъ полный просторъ своему высокому и, несмотря на совершенно сдые его волосы, еще довольно звучному и пріятному голосу и плъ тогда нсколько строфъ съ большимъ выраженіемъ и искусствомъ, иногда же, когда любимицы старухи начинали лаять черезчуръ отчаянно, онъ вскакивалъ съ своего мста, съ лютнею въ лвой рук и съ длиннымъ, тонкимъ камышомъ въ правой, опрометью бросался на дворъ, кликалъ по именамъ неугомонныхъ животныхъ и начиналъ дйствовать тростью, будто желая ударить ихъ, но удары его какъ-то никогда не задвали ихъ спинъ, а всегда падали только за каменныя плиты около нихъ.

Возвращаясь посл такихъ вылазокъ, онъ снова ложился на покинутое имъ ложе.

— Эвфоріонъ, масло-то побереги!— восклицала тогда старуха, указывая на висвшую лампочку, за которую вспыльчивый супругъ ея часто задвалъ головой.

— Убери своихъ собачонокъ!— обыкновенно отвчалъ тотъ съ однимъ и тмъ же угрожающимъ движеніемъ руки и огненнымъ взглядомъ своихъ черныхъ главъ.

Уже боле часа продолжались музыкальные упражненія неутомимаго пвца, когда собаки не съ лаемъ, а съ долгимъ, радостнымъ визгомъ снова ринулись вонъ черезъ полуоткрытую дверь.

Старуха быстро отложила въ сторону блье и стала прислушиваться.

— Передъ появленіемъ кесаря сюда слетается столько же птицъ, сколько чаекъ проносится надъ моремъ передъ бурей. Только бы насъ-то оставили въ поко!— проговорилъ, поднимаясь на ноги, высокорослый, Эвфоріонъ.

— Послушай, вдь это Поллуксъ, я знаю своихъ собакъ!— воскликнула жена его и со всей возможною для нея, скоростью поспшила за порогъ сторожки.

Тамъ, дйствительно уже стоялъ тотъ, кого она ждала, поочередно поднимая за затылокъ трехъ прыгавшихъ на него четвероногихъ грацій и давая каждой по легонькому щелчку, въ носъ.

Увидавъ старуху, пришедшій взялъ ее обими руками за голову, поцловалъ въ лобъ и ласково промолвилъ.

— Добраго вечера, маленькая матушка!… Здорово, огромный батюшка!— крикнулъ онъ затмъ пвцу, пожимая протянутую ему руку.

— Самъ ты не ниже меня,— отвчалъ на это Эвфоріонъ и, притянувъ къ себ молодого человка, положилъ свою широкую ладонь одновременно на собственную сдую голову и на украшенную густыми темно-русыми волосами голову, своего первороднаго сына.

— Словно вынуты изъ одной и той же формы!— воскликнулъ юноша.

Дйствительно, сходство его съ отцамъ было поразительно, хотя, конечно, онъ походилъ на него такъ, какъ благородный конь походитъ на утомленную долголтнею работой лошадь, мраморъ на известнякъ или кедръ на лиственницу.

Оба были замчательнаго роста, имли т же густые волосы, темные глаза и нсколько горбатый, совершенно одинаково очерченный, носъ, но веселость, свтившуюся во взорахъ юноши, онъ унаслдовалъ не отъ долговязаго пвца, а отъ крошечной женщины, которая, ласково гладя его по рук, снизу смотрла ему въ лицо.

А откуда же взялось это могучее, не поддающееся никакому описанію ‘нчто’, придававшее много благородства его красивой голов,— то, о чемъ нельзя было опредленно сказать, сіяло ли оно у него въ глазахъ, или выражалось въ очертаніяхъ, совершенно непохожаго на отцовскій, лба?

— Я знала, что ты придешь,— заговорила мать.— Мн это снилось сегодня посл обда и я докажу теб, что ты не удивилъ меня своимъ приходомъ. Посмотри, тамъ, на угольяхъ, ожидаетъ тебя твое любимое кушанье — пареная капуста съ сосисками.

— Теперь я не могу остаться,— возразилъ Поллуксъ,— право не могу, какъ бы ласково ни!улыбалось мн твое доброе лицо я какъ бы заманчиво ни глядли на меня изъ-подъ капусты эти миленькія колбаски. Хозяинъ мой, Паппій, уже прошелъ впередъ и тамъ, во дворц, намъ придется сдлать чудо въ боле короткое время, чмъ обыкновенно требуется для ршенія того, съ какого конца приняться, за работу.

— Ну, такъ я принесу теб капусту туда,— сказала Дорида, приподнимаясь на цыпочки, чтобы приблизить ко рту сына сосиску.

Поллуксъ не отказался отъ предложеннаго такимъ способомъ кушанья.

— Превосходно!— проговорилъ онъ, жуя.— Я бы желалъ, чтобы то, что мн удастся слпить тамъ, во дворц, могло съ такимъ же правомъ называться хорошею статуей, какъ этотъ сочный цилиндрикъ, который только-что исчезъ замчательно вкусною сосиской.

— Еще одну?— спросила Дорида.

— Нтъ, матушка! Да и во дворецъ не приноси мн этой капусты. До полуночи мн нельзя терять ни одной минуты,— только тогда могу я сдлать перерывъ,— а теб до тхъ поръ надо уже давно видть всякіе пріятные сны.

— Я принесу теб капусту,— сказалъ отецъ,— потому что мн и безъ того долго не придется заснуть. При первомъ посщеніи императрицы долженъ быть исполненъ въ театр ‘гимн Сабин’, сочиненный Месомедомъ. Мн поручили высокій голосъ въ хор старцевъ, которые молодютъ при взгляд на нее. Завтра у насъ репетиція, а я еще ничего не знаю. Старое такъ и сидитъ у меня въ горл, звуки просто такъ сами и напрашиваются, а вотъ новое-то, новое-то!…

— Все улетучивается?— засмялся Поллуксъ.

— Хоть бы согласились они наконецъ доставить на сцену ‘Пляску Сатировъ’ твоего отца или его ‘Тезея!’ — воскликнула Дорида.

— Погоди, матушка! Я самъ посовтую это кесарю, какъ скоро онъ провозгласитъ меня Фидіемъ нашего времени и съ гордостью назоветъ меня своимъ другомъ. Тогда онъ, конечно, спроситъ, кто т счастливые смертные, которые меня родили и вырастили. ‘Это — Эвфоріонъ,— отвчу я ему,— Эвфоріонъ, божественный поэтъ и дивный пвецъ… А мать моя — это достойная матрона, сторожащая дворецъ твой, это — та Дорида, что испачканный хламъ обращаетъ въ блоснжную ткань!’

Эти послднія слова молодой художникъ проплъ прекраснымъ и звучнымъ голосомъ на мотивъ одной изъ псенъ, сложенныхъ его отцомъ.

— Зачмъ ты не сдлался пвцомъ?— воскликнулъ Эвфоріонъ.

— Тогда бы я могъ имть въ виду,— отозвался Поллуксъ,— на закат жизни сдлаться твоимъ преемникомъ въ этомъ маленькомъ домик?

— А теперь-то что?— возразилъ старикъ, пожимая плечами.— Теперь ты за жалкую плату насаждаешь т лавры, которыми украшается Паппій.

— Ударитъ же и его, часъ,— перебила Дорида,— признаютъ люди и его талантъ! Не даромъ снился онъ мн недавно съ лавровымъ внкомъ на голов.

— Терпнье, отецъ, терпнье!— снова заговорила молодой человкъ, крпко пожимая руку старика.— Я молодъ, здоровъ и тружусь, сколько могу, въ голов же у меня цлый міръ прекрасныхъ мыслей. То, что я могъ самостоятельно выполнять до сихъ поръ, способствовало до крайней, мр слав другихъ, и хотя мои произведенія далеко не достигаютъ того образа красоты, который мерещится мн гд-то тамъ, въ туманной дали, мн кажется однако, что еслибы счастье въ минуту милости, уронило на все это хоть пару свжихъ росинокъ, изъ меня могло бы выйти нчто боле чмъ плохо оплачиваемая правая рука Паппія, который тамъ, наверху, въ настоящую минуту не знаетъ, что безъ меня и длать.

— Только будь всегда веселъ да трудолюбивъ!— воскликнула Дорида.

— Безъ счастія и случая все это ни къ чему!— пробормоталъ пвецъ, снова пожимая плечами.

Молодой художникъ простился съ своими родителями и уже хотлъ-было удаляться, но мать удержала его за руку, чтобы показать ему новый выводокъ щеглятъ, только вчера вылупившихся изъ яицъ.

Поллуксъ согласился, и не изъ желанія только угодить ей,— онъ самъ былъ не прочь полюбоваться на пеструю птицу, охранявшую и согрвавшую своихъ птенцовъ.

Рядомъ съ клткой стояла кружка для вина и отдланный имъ самимъ художественною рзьбой кубокъ его матери.

Взглядъ его упалъ на эти сосуды и онъ, задумавшись, сталъ передвигать ихъ съ мста на мсто.

Посл нкотораго молчанія онъ наконецъ собрался съ духомъ.

— Кесарь будетъ часто проходить здсь, матушка,— сказалъ онъ смясь.— Отложи-ка пока свое, празднованіе Діонисовыхъ торжествъ. Что бы теб, право, помириться на одной четвертой вина и трехъ четвертыхъ воды? Вдь будетъ вкусно и такъ.

— Жаль портить прекрасный даръ боговъ,— возразила старуха.

— Ну, только четвертую долю вина, ради меня,— упрашивалъ Поллуксъ и, схвативъ мать за оба плеча, горячо поцловалъ ее въ лобъ.

— Ради тебя, большое дитя?— переспросила Дорида со слезами на глазахъ.— Ради тебя, ежели на то пошло, хоть одну только презрнную воду!… Эвфоріонъ, ты можешь потомъ допить то, что осталось въ кружк!

——

Архитекторъ Понтій съ того же вечера: дятельно принялся за возложенную на него работу. При содйствіи обоихъ помощниковъ, постоянно слдовавшихъ за нимъ, онъ неутомимо измрялъ, обдумывалъ, разсылалъ короткія письма, заносилъ числа, имена и соображенія свои на планъ или на двойныя восковыя таблицы и ни минуты не оставался празднымъ.

Занятія его то и дло прерывались появленіемъ на Лохію вызванныхъ имъ смотрителей мастерскихъ и фабрикъ, содйствіе которыхъ представилось ему необходимымъ въ дл возобновленія дворца. И они являлись, несмотря на поздній часъ, потому что были вызваны отъ имени префекта.

Однимъ изъ послднихъ прибылъ ваятель Паппій, хотя Понтій собственноручно написалъ ему, что иметъ сдлать ему для императора значительный, выгодный и, главное, спшный заказъ, къ выполненію котораго, можетъ-быть, придется приступить, уже въ теченіе этой ночи, Дло шло о стату Ураніи, которую слдовало изваять въ самомъ дворц, въ десять дней, особеннымъ способомъ, уже примненнымъ Паппіемъ при послднемъ празднеств въ честь Адониса, и по размрамъ, приложеннымъ архитекторомъ. Относительно другихъ работъ, которыя нужно было окончить не мене быстро, равно какъ и относительно вознагражденія Понтій предлагалъ ему уговориться на мст и своевременно.

Ваятель былъ человкъ предусмотрительный и потому явился на Лохію не одинъ, а съ лучшимъ изъ своихъ помощниковъ, Поллуксомъ, сыномъ старыхъ дворцовыхъ сторожей, и съ цлой толпой рабовъ, которые везли за нимъ на тачкахъ и колесницахъ инструменты, доски, краски, гипсъ и другіе сырые матеріалы.

По пути въ Лохію онъ сообщилъ молодому ваятелю, много рода предстояло имъ дло, и при этомъ снисходительно объявилъ, что дозволитъ ему испытать собственныя силы на созданіи статуи Ураніи.

У воротъ дворца онъ поручилъ Поллуксу привтствовать отъ его имени своихъ родителей и затмъ одинъ отправился во дворецъ, чтобы тамъ безъ, свидтелей приступить къ переговорамъ своимъ съ архитекторомъ Понтіемъ.

Молодой помощникъ прекрасно понималъ своего хозяина.

Онъ зналъ, что ему придется одному создать и отдлать всю статую, и что Паппій, сдлавъ кое-какія ничтожныя измненія на готовой работ, выдастъ ее въ конц концовъ за собственное свое произведеніе.

Съ подобнаго рода нечестнымъ образомъ дйствія Поллуксу приходилось не разъ мириться въ продолженіе двухъ лтъ и онъ безпрекословно подчинился и теперь намреніямъ своего хозяина. У послдняго было много заказовъ, а творчество представляло само по себ величайшее изъ наслажденій для молодаго художника.

Паппій, рано принявшій его въ ученики и сообщившій все то знаніе и умнье, какими, обладалъ самъ, не былъ скрягою, а Поллуксъ нуждался въ деньгахъ не только для себя, но и для прокормленія своей овдоввшей сестры съ ея дтьми, о которыхъ онъ заботился, какъ будто это было его собственное семейство. Онъ радовался также всякому незначительному удобству, которое онъ могъ доставлять бднымъ родителямъ, охотно уплачивая за ученіе своего младшаго брата Тевкра, посвятившаго себя рзьб на камн.

Иногда ему, правда, приходила въ голову мысль заявить своему хозяину, что онъ намренъ впредь стать на собственныя ноги и пожинать лавры для себя, но что же сталось бы съ тми, которые полагались теперь на его помощь, еслибъ онъ пожертвовалъ своимъ врнымъ и все-таки порядочнымъ заработкомъ и, подобно многимъ неизвстнымъ начинающимъ, остался бы безъ заказовъ?

Къ чему послужили бы ему и творческій даръ, и искреннйшая ршимость, еслибъ ему не представилось случая исполнить свои произведенія изъ благороднаго матеріала? А пріобртать его на собственныя средства онъ былъ не въ состояніи.

Въ то время, какъ онъ разговаривалъ съ своими стариками, Паппій уже открылъ свои переговоры съ архитекторомъ.

Понтій, обстоятельно изложилъ свои требованія ваятелю.

Послдній слушалъ съ большимъ вниманіемъ, ни разу не перебивая говорившаго, и только изрдка поглаживалъ правою рукой свое особенно тщательно выбритое, гладкое, какъ восковая маска, и раскрашенное лицо, какъ будто желая сдлать его еще боле гладкимъ, или измнялъ расположеніе складокъ на груди своей дорогой, голубого цвта, тоги, которую онъ старался носить на подобіе римскихъ сенаторовъ.

Но когда Понтій, дойдя съ нимъ до конца предназначенныхъ для императора покоевъ, показалъ ему послднюю статую, которая, требовала возобновленія, нуждаясь въ новой рук, Паппій ршительно воскликнулъ:

— Это дло неподходящее!

— Не слишкомъ ли это быстрое ршеніе?— возразилъ зодчій.— Или ты не знаешь прекраснаго изреченія, которое приписывается многимъ мудрецамъ, что неосмотрительне называть невозможнымъ дло только трудное, чмъ браться за такое, которое можетъ, вроятно, превзойти наши силы?

Паппій улыбнулся, разглядывая свою, покрытую золотыми украшеніями, обувь.

— Намъ, ваятелямъ,— сказалъ онъ,— трудне, нежели вамъ, работающимъ надъ громадными массами, сродниться съ мыслью о титанической борьб съ невозможнымъ. Я еще не вижу средствъ, присутствіе которыхъ могло бы укрпить мои силы для начатія подобнаго рода борьбы.

— Средства эти и теб назову,— быстро и ршительно отвчалъ Понтій:— съ твоей стороны добрая воля, достаточное количество помощниковъ и работа по ночамъ, а съ нашей — благоволеніе императора и очень много золота.

Посл этихъ словъ переговоры приняли боле благопріятный оборотъ и быстро приблизились къ концу, причемъ архитекторъ принужденъ былъ, въ большинств случаевъ, безусловно соглашаться съ дльными, обдуманными предложеніями ваятеля.

— Теперь я отправлюсь домой,— сказалъ въ заключеніе Паппій,— а помощникъ мой немедленно же примется за подготовительныя работы. Намъ необходимо будетъ огородить мсто это щитами, чтобы никто не могъ намъ мшать и тормозить дла своими замчаніями.

Полчаса спустя, среди залы, на томъ мст, гд должна была находиться Уранія, уже возвышался деревянный помостъ, вокругъ него ставились высокія рамы, затянутыя холстомъ, а вскор за этими легкими ширмами уже работалъ Поллуксъ, занимаясь лпкою маленькой восковой модели, между тмъ, какъ хозяинъ его направлялся къ себ домой, чтобы распорядиться приготовленіемъ всего необходимаго для будущихъ работъ.

Не доставало уже только часа до полуночи, а обдъ, присланный архитектору Тиціаномъ, оставался еще нетронутымъ.

Понтій чувствовалъ себя голоднымъ, но прежде, чмъ приняться за вкусное и заманчивое жаркое, огненно-красныя лангусты, коричневато-желтый паштетъ и разноцвтные плоды, которые рабъ, разставилъ на мраморномъ стол, онъ счёлъ своимъ долгомъ еще разъ пройтись по избранной для передлки анфилад,

Слдовало удостовриться, работаютъ ли, какъ должно, и не нуждаются ли въ чемъ-либо занятые предварительною очисткой комнатъ рабы, которымъ оставалось трудиться еще нсколько часовъ до краткаго отдыха, посл чего они должны были съ утреннимъ свтомъ снова возвратиться въ усиленномъ количеств для продолженія своего спшнаго и тяжелаго труда.

Всюду требовали лучшаго освщенія, а рабочіе, чистившіе полъ и колонны въ зал музъ, громко кричали о невозможности продолжать работу при такомъ небольшомъ количеств факеловъ и лампъ.

Въ эту минуту надъ перегородкой, окружавшей мсто, назначенное для изготовленія Ураніи, показалась красивая голова молодаго художника.

— Моя муза съ небесною сферой въ рук,— воскликнулъ онъ звучнымъ голосомъ,—покровительствуетъ астрологамъ и любитъ, всего боле ночь, но только тогда, когда стоитъ оконченная на своемъ пьедестал. Чтобы лпить ее, надо свта, много свта! Не весело въ этомъ пустомъ стойл слушать весь этотъ гамъ, который уменьшится, какъ скоро здсь станетъ свтле. Давай же свта, человкъ, для моей богини и для этихъ хлопочущихъ людей.

Понтій съ улыбкой поднялъ, глаза на Поллукса, произнесшаго эти слова.

— Твой вопль справедливъ и будетъ услышанъ, другъ!— сказалъ онъ.— Но думаешь ли ты, въ самомъ дл, что въ свт заключается сила заглушать шумъ?

— По крайней мр, гд его нтъ,— возразилъ Поллуксъ,— каждый звукъ кажется вдвое громче.

— Ну, на это имются и другія основанія, о которыхъ мы потолкуемъ съ тобою завтра во время отдыха, а теперь я пойду позаботиться о лампахъ и факелахъ.

— Да воздастъ теб за это Уранія, которая покровительствуетъ и изящнымъ искусствамъ!— крикнулъ Поллуксъ вслдъ уходившему архитектору.

Отыскавъ своего главнаго надсмотрщика, Понтій спросилъ, веллъ ли онъ, согласно его распоряженію, дворцовому управителю, Керавну, явиться къ нему и представить лампы и смоляныя плошки, заготовленныя для вншняго освщенія дворца.

— Трижды ходилъ я къ этому человку,— отвчалъ надсмотрщикъ,— но онъ каждый разъ только отдувался какъ лягушка и не удостаивалъ меня ни единаго слова. Дочь его, на которую теб стоитъ взглянуть, потому что она очаровательна, да еле живой черный рабъ проводили меня, по его приказанію, въ чуланъ, гд я я нашелъ т нсколько лампъ, которыя ты видишь здсь.

Архитекторъ съ недовольнымъ видомъ быстро повернулся къ надсмотрщику спиной. Развернувъ планъ, дворца и отыскавъ на немъ жилище упрямаго Керавна, онъ взялъ стоявшую близъ нею лампочку изъ красной глины и, привыкшій руководиться чертежами, скоро нашелъ помщеніе управителя, отдленное отъ залы музъ только нсколькими комнатами и длинною галлереей.

Полупритворенная дверью ввела его въ темную переднюю, за которой слдовала другая комната и обширный, порядочно убранный покой, очевидно, служившій пріемной и столовой хозяину.

Входъ въ нее былъ безъ дверей и закрывался только широко раздвинутыми полинялыми занавсками.

Понтій могъ такимъ образомъ, оставаясь незамеченнымъ, безпрепятственно оглядть столъ, на которомъ, между блюдомъ и тарелками, красовался огромный бронзовый свтильникъ.

За столомъ, обративъ свое круглое, раскраснвшееся лицо ко входу, сидлъ, развалясь въ широкомъ кресл, толстый управитель, и раздосадованный архитекторъ не преминулъ бы быстро и ршительно появиться передъ нимъ, еслибы до слуха его, едва онъ вступилъ во вторую комнату, не донеслось тихое, но болзненное рыданіе.

Плачущая была стройная молодая двушка, которая только что вошла черезъ боковую дверь и остановилась подл управителя, поставивъ передъ нимъ дощечку съ хлбомъ.

— Ну, не плачь же,. Селена! сказалъ Керавнъ, медленно ломая хлбъ и видимо стараясь успокоить дочь.

— Какъ же мн не плакать?— отвчала двушка.— Позволь мн хоть завтра купить для тебя немного мяса: вдь ты знаешь, что врачи запретили теб есть постоянно одинъ только хлбъ!

— Человкъ долженъ же быть сытымъ,— перебилъ толстякъ,— а мясо дорого. У меня девять ртовъ, которые приходится кормить, не считая рабовъ. Откуда же возьму я деньги, чтобы покупать мясо для всхъ?

— Мы легко обойдемся и безъ него, но теб-то оно необходимо.

— Нельзя, дитя мое, нельзя! Мясникъ больше въ долгъ не отпускаетъ, другіе заимодавцы не даютъ покоя, а у насъ до конца мсяца остается всего-на-все десять драхмъ.

Слова эти заставили двушку поблднть.

— Но, отецъ,— боязливо сказала она,— ты еще сегодня утромъ показывалъ мн три золотыхъ, которые достались на твою долю изъ подарка, раздленнаго между гражданами по случаю прізда императрицы?

Управитель нкоторое время медлилъ отвтомъ и съ озадаченнымъ видомъ перекатывалъ между пальцами кусочекъ хлбнаго мякиша.

— Я купилъ на нихъ эту пряжку съ отшлифованнымъ ониксомъ,— наконецъ, заговорилъ онъ.— Просто, знаешь ли, до смешнаго дешево! Кесарь, когда прідетъ, долженъ сразу увидть, кто я такой, а въ случа моей смерти всякій съ радостью дастъ вамъ за это произведеніе искусства боле, чмъ я заплатилъ. Поврь мн, деньги императрицы въ этой вещиц не пропадутъ.

Селена ничего не отвтила, но, глубоко вздохнувъ, окинула взоромърядъ совершенно безполезныхъ предметовъ, которые управитель накупилъ исключительно вслдствіе ихъ ‘дешевизны’, въ то время, какъ она и семеро младшихъ нуждались въ самомъ необходимомъ.

— Отецъ,— снова начала она посл нкотораго молчанія,— ты запретилъ мн объ этомъ говоритъ, но я все-таки скажу, хотя бы ты на меня и разсердился. Архитекторъ, который распоряжается тамъ работами, уже два раза присылалъ за тобою.

— Молчи!— крикнулъ управитель, окончательно побагроввъ, и ударивъ по столу кулакомъ.— Ты забыла, что ли, кто этотъ архитекторъ и кто я?

— Я знаю, что ты благороднаго, македонскаго происхожденія, что ты, можетъ-быть, даже находящійся въ родств съ царственнымъ домомъ Птоломеевъ и засдаешь въ собраніи гражданъ, но на этотъ разъ будь все-таки снисходителенъ и добръ. Вдь у него работы по-горло, онъ усталъ…. ‘

— И мн сегодня не пришлось посидть спокойно. Что подобаетъ, то подобаетъ. Я — Керавнъ, сынъ Птоломея, предки котораго прибыли въ Египетъ вмст съ великимъ Александромъ и участвовали въ основаніи этого города,— это знаетъ всякій! Богатство наше, правда, уменьшилось, но именно потому-то я и стою на томъ, чтобы признавали благородство нашей крови. Понтій велитъ позвать Керавна… Ха-ха-ха! Не будь это такъ возмутительно, это во всякомъ случа было бы смшно, потому что… Знаешь ли ты, кто этотъ человкъ, кто онъ такой? Я ужъ теб это говорилъ. Ддъ его былъ вольноотпущенникъ покойнаго префекта Клавдія Бальбилла, а отецъ его вышелъ въ люди и разбогатлъ только по милости римлянъ. Значитъ, онъ потомокъ рабовъ, а ты хочешь, чтобъ я былъ его покорнымъ слугой, чтобъ я шелъ, когда ему вздумается позвать меня.

— Но, отецъ, отецъ! вдь онъ веллъ просить къ себ не сына Птоломея, а управителя этого дворца!

— Пустое вранье, говорю теб. Замолчи! Я шагу къ нему ней сдлаю.

Двушка, закрывъ лицо руками, зарыдала такъ громко и жалобно, что Керавнъ содрогнулся.

— Клянусь великимъ Сераписомъ! закричалъ онъ вн себя.— Не могу я этого доле выносить. Ну, къ чему это хныканье?

Селена собралась съ духомъ и, ближе подойдя къ взволнованному отцу, заговорила прерывающимся отъ слез голосомъ: долженъ идти, отецъ, долженъ непремнно! Я говорила съ надсмотрщикомъ и онъ ршительно и холодно объявилъ мн, что архитекторъ дйствуетъ здсь отъ имени императора и можетъ, если ты не послушаешься, немедленно отставить тебя отъ должности. Что же будетъ съ нами, если это случится?… Отецъ, отецъ! подумай о слпомъ Геліос и бдной Вероник! Мы съ Арсиноей еще какъ-нибудь найдемъ себ пропитаніе, но меньшіе, меньшіе-то…

Двушка не договорила и, опустившись на колни, съ рыданіемъ простерла къ упрямцу руки.

Вся кровь прилила къ голов и глазамъ Керавна. Барабаня пальцами по раскраснвшемуся лбу, онъ, будто пораженный ударомъ, тяжело опрокинулся на спинку кресла.

Испуганная дочь немедленно вскочила на ноги и подала ему стоявшій на стол бокалъ съ разбавленнымъ водою виномъ, но Керавнъ отстранилъ его рукою.

— Меня отставить отъ должности!— вскричалъ онъ задыхающимся, хриплымъ голосомъ,— меня выгнать хотятъ изъ этого дворца!… Тахъ, въ этомъ ящик изъ чернаго дерева, лежитъ рукописаніе Эвергета, передающее предку моему Филиппу должность управителя этого дворца, какъ званіе наслдственное въ его семейств. Супруга этого Филиппа имла честь быть любовницей или, какъ утверждаютъ другіе, дочерью царя. Тамъ хранится документъ, написанный красными и черными чернилами на желтомъ папирус и снабженный печатью и подписью втораго Эвергета. Вс цари изъ дома Лагидовъ подтвердили его, всми римскими префектами онъ принимался въ уваженіе, а теперь, теперь…

Управитель съ видомъ отчаянія ломалъ себ руки.

— Но вдь ты еще въ должности,— перебила его Селена,— и еслибы теб только было угодно…

— Угодно, угодно!— кричалъ толстякъ, потрясая жирными руками надъ налитою кровью головой.— Мн будетъ угодно! Я не повергну васъ въ несчастіе. Я пойду, пойду къ нему! Ради дтей моихъ позволю имъ наругаться надо мной. Какъ пеликанъ, буду кормить птенцовъ своихъ собственною кровью. Но ты должна понимать, что мн стоитъ такое самоуниженіе! Оно невыносимо для меня и сердце мое готово разорваться на части. Разв этотъ архитекторъ не потшался надо мной, какъ будто я его слуга? Разв онъ не крикнулъ мн,— я слышалъ это своими ушами,— мн, которому и безъ того врачи угрожаютъ ударомъ, на прощаніе свое дурацкое пожеланіе, чтобъ я задохся отъ собственнаго своего жира?… Оставь, оставь меня! Я знаю, что римлянамъ все здсь дозволено. Ну, вотъ я и всталъ. Принеси мн мой желтый палліумъ, который я надваю въ совт, достань мн мой золотой обручъ для головы! Какъ жертвенное животное украшу я себя, я покажу ему…

Стоявшій въ сосдней комнат архитекторъ не проронилъ ни слова изъ этого разговора, который то сердилъ его, то вызывалъ въ немъ смхъ, то трогалъ до глубины души.

Дятельной натур его было противно всякое лнивое и праздное существо,— и вялое, равнодушное отношеніе разжирвшаго чиновника къ длу, требовавшему отъ всхъ участвующихъ быстроты и напряженія силъ, вызвало на уста его т нсколько словъ, въ которыхъ онъ теперь раскаявался.

Конечно, его не могла не раздражать глупая, нищенская гордость управителя,— да и кому же пріятно слышать что-нибудь унизительное о своемъ происхожденіи,— но жалобы несчастной дочери этого человка возбудили въ немъ искреннее участіе къ ней. Ему жаль было и безразсуднаго бдняка, котораго онъ могъ мановеніемъ руки лишить послдняго пристанища,— человка, оскорбленнаго его словами гораздо глубже, нежели былъ онъ самъ только-что имъ слышанными рчами,— и Понтій съ радостью поддался увлеченію благородной души своей пощадить гордость этого родственника египетскихъ царей.

Онъ съ силою постучался извнутри въ дверь прихожей, громко кашлянулъ и съ низкимъ поклономъ появился на порог столовой.

— Я пришелъ исполнить долгъ свой и навстить тебя, благородный Керавнъ,— сказалъ онъ съ привтливою улыбкой.— Извини за поздній часъ, но ты едва ли можешь себ представить, какъ я былъ занятъ съ тхъ поръ, какъ мы разстались.

Керавнъ посмотрлъ на поздняго гостя сперва испуганными, потомъ остолбенвшими отъ удивленія глазами.

Но вдругъ, будто у него гора съ плечъ свалилась, онъ сдлалъ нсколько шаговъ къ двери и протянулъ архитектору об руки съ такимъ теплымъ выраженіемъ искренняго довольства, что Понтій удивился, какъ не замтилъ онъ ране благообразія лица этого толстаго чудака.

— Прими участіе въ нашей скромной трапез,— попросилъ хозяинъ.— Поди, позови рабовъ, Селена! Можетъ-быть въ дом еще найдется фазанъ или жареная курица, или что-нибудь въ этомъ род… Конечно, теперь довольно поздно.

— Отъ души благодарю тебя,— съ улыбкою возразилъ архитекторъ.— Ужинъ мой ожидаетъ, меня въ зал музъ и я спшу вернуться къ рабочимъ, ты же съ своей стороны сдлалъ бы мн большое удовольствіе, согласившись раздлить его со мною. Вамъ нужно поговорить объ освщеніи покоевъ, а такого рода дла всегда улаживаются лучше за кускомъ сочнаго мяса и кувшиномъ хорошаго вина.

— Весь къ твоимъ услугамъ!— проговорилъ Керавнъ, кланяясь.

— Такъ я пойду впередъ, а ты покамстъ вели собрать, сколько у тебя найдется, лампъ, факеловъ и смоляныхъ плошекъ и выдай ихъ рабамъ, которые черезъ нсколько минутъ будутъ за дверями дожидаться твоихъ приказаній.

Съ этими словами Понтій покинулъ жилище управителя.

— Ахъ, какъ я перепугалась!— глубоко вздохнувъ, проговорила Селена.— Я пойду и разыщу эти лампы. Какъ ужасно могло бы все это окончиться!…

— Я и самъ радъ, что дло уладилось такъ мирно,— пробормоталъ Керавнъ.— Если принять во вниманіе его происхожденіе, надо сознаться, что архитекторъ еще очень порядочный человкъ.

Глава пятая.

Выраженіе досады и раздраженія, съ которымъ Понтій разыскивалъ жилище управителя, уступило мсто веселой улыбк на мужественныхъ губахъ, когда онъ бодрымъ шагомъ возвращался оттуда къ своимъ рабочимъ.

— Господинъ управитель имлъ нкоторое основаніе считать себя обиженнымъ,— сказалъ онъ, отвчая на вопросительный. взглядъ встртившаго его надсмотрщика.— Теперь мы съ нимъ друзья и онъ сдлаетъ для освщенія все, что можетъ.

Въ зал музъ онъ остановился у перегородки, за которой работалъ Поллуксъ.

— Другъ ваятель, послушай-ка,— крикнулъ онъ ему,— не пора ли ужинать?

— Давно пора,— отозвался Поллуксъ,— иначе ужинъ вашъ обратится въ завтракъ.

— Такъ отложи черезъ четверть часа свои инструменты въ сторону и помоги мн съ здшнимъ управителемъ уничтожить присланный мн ужинъ.

— Для этого теб не нужно моей помощи, коль скоро съ тобою будетъ Керавнъ,— передъ нимъ всякое кушанье таетъ какъ ледъ передъ солнцемъ.

— Въ такомъ случа хоть спаси его отъ чрезмрнаго отягощенія желудка.

— Невозможно! Я только-что немилосердно трудился надъ блюдомъ капусты съ сосисками. Моя мать сварила это божественное кушанье, а отецъ принесъ его своему первенцу.

— Капуста съ сосисками!— повторилъ архитекторъ и въ голос его слышалось, что голодный его желудокъ не прочь былъ бы поближе познакомиться съ этимъ блюдомъ.

— Взойди сюда,— тотчасъ же воскликнулъ Поллуксъ,— и будь моимъ гостемъ. Съ капустой случилось то же, что предстоитъ этому дворцу,— она разогрта.

— Подогртая капуста вкусне свжей, но огонь, на которомъ мы стараемся подновить это зданіе, пылаетъ слишкомъ жарко и требуетъ слишкомъ большаго ухода отъ истопника. Къ тому же лучшія вещи расхищены и врядъ ли могутъ быть замнены.

— Какъ сосиски, которыя я выловилъ изъ своей капусты,— засмялся ваятель.— Угостить тебя хорошенько я не могу, потому что съ моей стороны было бы непростительною лестью назвать это блюдо ‘капустой съ сосисками’. Я обращался съ нимъ какъ съ горнымъ рудникомъ, и теперь, когда колбасныя залежи почти истощились, остается одна непригодная руда, въ которой два или три жалкихъ обломка напоминаютъ о минувшемъ богатств. На дняхъ матушка сваритъ это блюдо для тебя, она приготовляетъ его съ неподражаемымъ искусствомъ.

— Славная мысль, но на сегодняшній вечеръ ты будешь моимъ гостемъ.

— Я окончательно сытъ.

— Ну, такъ пусть твоя веселость будетъ приправой къ нашему ужину.

— Извини меня, Понтій, но лучше позволь мн остаться за моей перегородкой. Во-первыхъ, я въ прекрасномъ настроеніи, въ самомъ разгар дла и чувствую, что въ эту ночь изъ моей работы что-нибудь да выйдетъ…

— Въ такомъ случа до завтра.

— Дослушай меня до конца.

— Ну?

— Пригласивъ меня, ты оказалъ бы плохую услугу и другому твоему гостю.

— Разв ты знаешь управителя?

— Еще бы!… Съ самаго дтства. Я — сынъ привратника этого дворца.

— Вотъ какъ! Значитъ, ты родомъ изъ уютнаго домика съ плющомъ, птицами и веселой старушкой?

— Эта самая старушка и родила меня на свтъ, и вотъ, какъ только ея придворный мясникъ будетъ бить свинью, она приготовитъ намъ съ тобой такое блюдо капусты, какого еще не видалъ никто.

— Я съ удовольствіемъ его отвдаю.

— Вотъ приближается нильскій гиппопотамъ или, что одно и то же, управитель Керавнъ:

— Ты съ нимъ во вражд?

— Я съ нимъ нисколько, но онъ-то меня терпть не можетъ,— возразилъ ваятель.— Это — глупая исторія, о которой не спрашивай меня за ужиномъ, если желаешь имть веселаго собесдника. Да и вообще лучше не говори Керавну, что я здсь, это ни къ чему доброму не приведетъ.

— Какъ теб угодно. Вотъ наконецъ и наши лампы.

— Ихъ довольно, чтобъ освтить подземное царство!— воскликнулъ Поллуксъ, сдлалъ архитектору прощальный знакъ рукой и скрылся за своею перегородкой, чтобы съ новымъ рвеніемъ предаться работ надъ моделью.

——

Было далеко за полночь. Рабы, съ большимъ усердіемъ принявшіеся за дло, уже окончили въ зал музъ свою работу и могли въ продолженіе нсколькихъ часовъ отдыхать на солом, разостланной въ другомъ отдленіи дворца.

Архитекторъ Понтій надялся также воспользоваться этимъ временемъ, чтобы нсколькими часами сна возстановить свои силы для трудовъ слдующаго дня, но между этимъ намреніемъ и его выполненіемъ стала объемистая фигура управителя.

Пригласивъ Керавна, онъ разсчитывалъ насытить мясомъ человка, обрекшаго себя, по скудости средствъ, на питаніе однимъ хлбомъ, и дйствительно чудовищный аппетитъ гостя оправдалъ вс возложенныя на него ожиданія.

Но посл того, какъ приняли со стола послднее блюдо, управитель счелъ своею обязанностью отблагодарить хозяина, доставивъ ему возможность боле продолжительно наслаждаться лицезрніемъ его высокородной особы.

Къ тому же прекрасное вино префекта развязало языкъ, обыкновенно несообщительному старику.

Сначала онъ распространялся о разныхъ недугахъ, мучившихъ его и угрожавшихъ самой его жизни, а когда Понтій, желая свести разговоръ на что-либо другое, неосторожно упомянулъ о собраніи гражданъ, краснорчіе Керавна заблистало съ полною силой. Осушая чашу за чашей, онъ подробно изложилъ основанія, заставлявшія какъ его, такъ и друзей его длать все возможное, чтобы лишить правъ гражданства многочисленную общину іудеевъ и даже по возможности совершенно вытснить ее изъ самой Александріи.

Горячность его достигла, наконецъ, такихъ размровъ, что, позабывъ и о хорошо извстномъ ему происхожденіи хозяина, и даже о самомъ его присутствіи, онъ сталъ не стсняясь настаивать на необходимости удалить изъ среды гражданъ и всхъ потомковъ вольноотпущенниковъ.

При вид пылавшихъ щекъ и посоловлыхъ глазъ толстяка, Понтій легко догадался, это это вино говоритъ въ немъ, и оставилъ слова его безъ отвта. Но, въ твердомъ намреніи не лишать себя доле ни минуты столь нужнаго ему покоя, онъ всталъ изъ-за стола и, пробормотавъ нсколько словъ въ вид извиненія, удалился въ комнату, гд уже давно было приготовлено для него мягкое ложе.

Раздвшись, онъ приказалъ рабу поглядть, что длаетъ Керавнъ, и вскор получилъ успокоительное извстіе, что тотъ уже спитъ глубокимъ сномъ.

— Прислушайся самъ,— тамъ закончилъ рабъ свое донесеніе,— даже отсюда слышенъ его могучій храпъ. Я подсунулъ ему подъ голову подушку, а то при такой тучности какъ бы не случилось съ господиномъ какого худа.

——

Любовь — растеніе, всходящее часто и для тхъ, кто его ни сялъ,— растеніе, которое, становясь могучимъ деревомъ, щедрой тнью своей осняетъ многихъ, ничмъ не способствовавшихъ его росту.

Какъ мало старался управитель Керавнъ въ теченіе своей жизни пріобрсти любовь дочери и какъ много, напротивъ, сдлалъ онъ такого, что не могло не волновать теченіе ея молодой жизни! Но, несмотря на все это, Селена, девятнадцатилтній организмъ которой нуждался въ поко, которая боле радовалась наступленію ночи и цлительнаго сна, чмъ утренней зар, приносившей ей, что ни день, новыя заботы и новое горе,— Селена все еще сидла и работала при свт бронзоваго трехсвчника, и чмъ поздне становилось, тмъ боле мучило ее продолжительное отсутствіе отца.

Съ недлю тому назадъ бодрый старикъ, хотя впрочемъ ненадолго, неожиданно лишился чувствъ, врачъ объяснилъ ей тогда, что дышащій повидимому здоровьемъ паціентъ долженъ строго слдовать его предписаніямъ и воздерживаться отъ всякихъ излишествъ. Малйшая неосторожность могла, по словамъ его, быстро и внезапно порвать его жизненную нить.

Въ этотъ вечеръ, проводивъ отца, ушедшаго вслдъ за архитекторомъ, Селена принялась за починку платьевъ маленькихъ братьевъ и сестеръ. Въ этомъ, конечно, могла бы помочь ей сестра ея, Арсиноя, которая только на два года была моложе ея и обладала не мене ловкими пальцами, но она рано удалилась на покой и сдала съ дтьми, нуждавшимися въ надзор и ночью.

Старая рабыня-негритянка, служившая еще ихъ бабк, вызвалась было помочь ей, но, полуслпая и днемъ, она еще хуже видла при огн и посл нсколькихъ стежекъ оказалась окончательно неспособной къ шитью.

Селена отправила ее спать и принялась одна за скучную свою работу.

Цлый часъ шила она, не поднимая глазъ и раздумывая о томъ, какъ бы устроить такъ, чтобы до конца мсяца получше прокормить семью на т немногія драхмы, которыя оставались въ ея распоряженіи.

Чмъ доле однако тянулось время, тмъ сильне одолвала ее усталость, но она продолжала сидть, хотя хорошенькая ея головка все чаще и чаще склонялась на грудь.

И дйствительно, ей нужно было дождаться возвращенія отца: возл нея стояло приготовленное врачомъ успокоительное питье, которое старикъ, безъ напоминанія дочери, пожалуй, позабылъ бы выпить по возвращеніи домой.

Въ конц второго часа шитье выпало изъ рукъ Селены. Пригрезилось ей, что стулъ ломится подъ нею и она падаетъ сначала медленно, потомъ все быстре и быстре въ какую-то бездну, которая разверзлась подъ ея ногами.

Въ надежд найти помощь,— такъ снилось ей, она устремила взглядъ къ верху, но надъ пропастью не было ничего, кром лица отца ея, равнодушно глядвшаго въ сторону.

Опускаясь все ниже и ниже, она стала звать его, умоляя о помощи, но Керавнъ долгое время, казалось, не слышалъ ея мольбы.

Наконецъ, онъ глянулъ внизъ и, замтивъ ее, спокойно улыбнулся, но вмсто того, чтобы броситься въ ней, онъ набралъ на краю пропасти земли и каменьевъ и сталъ бросать ихъ ей на пальцы, напрасно цплявшіеся за кусты и корни, наполнявшіе разслины скалъ.

Она просила его бросить эту страшную игру, молила о состраданіи, о пощад, но въ лиц, смотрвшемъ на нее сверху, не дрогнуло ни одного мускула,— оно какъ будто застыло въ какой-то бездушной улыбк. Сердце отца ея также, казалось, окаменло. Комъ за комомъ, камень за камень безостановочно падалъ на нее, пока израненныя руки не оторвались наконецъ отъ спасавшихъ ее корней и не поглотила ее роковая бездна.

Собственный отчаянный крикъ пробудилъ Селену. Но, переходя отъ сна къ дйствительности, она еще на мгновеніе, за быстро рдющимъ туманомъ, ясно увидала, испещренную блыми и желтыми анемонами, фіолетовыми колокольчиками и краснымъ макомъ, высокую траву лужайки, на которую, она упала, какъ на мягкое, душистое ложе, вблизи синло и искрилось озеро, а за нимъ возвышались граціозно очерченныя горы съ розовыми вершинами, съ зелеными дубравами и склонами, блиставшими въ яркихъ лучахъ солнца. Ясный сводъ неба съ легкими, серебристыми тучками, еле гонимыми дуновеніемъ нжнаго втерка, покрывалъ эту очаровательную, быстро исчезавшую картину, которую она не могла сравнить ни съ чмъ, что когда-либо видла на родин.

Не много поспала Селена, но когда, окончательно проснувшись, она стала протирать глаза, ей казалось, что сновидніе ея длилось почти цлую ночь.

Одинъ изъ огоньковъ бронзоваго свтильника потухъ, а другой еле вспыхивалъ около чадившей свтильни. Она быстро загасила его крючкомъ, висвшимъ на цпочк у пояса, подлила новаго масла въ послднюю, еще горвшую, лампочку и при свт ея заглянула въ спальню отца.

Онъ все еще не возвращался.

Ей стало невыносимо-страшно…

Ужъ не лишило ли его сознанія вино архитектора?

Не новый ли обморокъ случился съ нимъ на возвратномъ пути домой?

Воображенію ея представился образъ тяжеловснаго старика, тщетно силящагося приподняться, можетъ-быть уже умирающаго, лежа на холодномъ полу.

Тутъ выбирать было нечего.

Она должна была отправиться въ залу музъ, чтобъ узнать, что случилось съ отцомъ, поднять его, подать ему помощь, или, если онъ все еще сидитъ за ужиномъ, подъ какимъ-нибудь предлогомъ постараться заманить его домой.

Вся судьба семьи, можетъ-быть, зависла теперь отъ быстроты ея ршенія: жизнь отца, кровъ и пища для восьми безпомощныхъ существъ.

Декабрьская ночь была сурова.

Рзкій, холодный втеръ дулъ черезъ плохо защищенное отверстіе въ потолк. Селена повязала себ голову платкомъ и накинула на плечи плащъ, принадлежавшій нкогда ея покойной матери.

Въ длинной галлере, отдлявшей жилище Керавна отъ передней части громаднаго дворца, ей приходилось непрестанно защищать рукой мерцавшій свтильникъ, которымъ она освщала свой путь.

Колеблемое втромъ пламя и вся ея стройная фигура отражались то здсь, то тамъ на гладкой поверхности темнаго мрамора.

Толстыя сандаліи, подвязанныя къ ея ногамъ, прикасаясь къ каменнымъ плитамъ, будили громкое эхо въ пустомъ пространств огромныхъ залъ и страхъ все боле и боле овладвалъ встревоженною душой Селены. Пальцы ея, державшіе свтильникъ, дрожали и сердце громко стучало, когда она проходила черезъ круглую залу, гд, какъ говорили, много лтъ тому назадъ Птоломей Эвергетъ Толстый умертвилъ собственнаго сына и гд каждое ея дыханіе, казалось, вызывало отголосокъ.

Но даже и здсь, среди этой страшной залы, любящая дочь не переставала оглядываться по сторонамъ, отыскивая глазами отца.

Наконецъ, она вздохнула свободне. Черезъ щели надтреснутой боковой двери залы музъ пробивался лучъ свта и, преломляясь, отражался на полу и стн послдняго покоя, который ей предстояло миновать.

Селена вступила въ залу, тускло освщенную лампами изъ-за перегородки ваятеля и нсколькими сильно нагорвшими восковыми свчами.

Свчи эти горли на стол, наскоро сколоченномъ въ дальнемъ углу залы изъ козелъ и досокъ, за которымъ уснулъ ея отецъ.

Низкіе тоны, вырывавшіеся изъ широкой груди спящаго, ясно звучали среди пустаго пространства и Селен отъ нихъ снова стало страшно. Но еще боле пугали ее мрачныя, длинныя тни колоннъ, которыя какъ преграды ложились на ея пути.

Прислушиваясь, остановилась она среди залы и вскор въ этомъ, напугавшемъ ее, рев признала съ дтства знакомые ей звуки отцовскаго храпа.

Немедленно бросилась она къ старику, начала дергать его за платье и встряхивать, звала его, опрыскала ему лобъ водой, называла самыми нжными именами, съ которыми сестра ея Арсиноя обыкновенно ласкалась къ отцу. Керавнъ оставался неподвиженъ. Селена освтила лампой его лицо, ей показалось тогда, что расплывшіяся черты его покрыты синеватымъ отливомъ и она разразилась тми болзненными рыданіями, которыя за нсколько часовъ передъ тмъ растрогали сердце архитектора.

Въ эту минуту за перегородкой, скрывавшей ваятеля и его возникавшее созданіе, обнаружились признаки жизни.

Поллуксъ долго работалъ съ охотой и рвеніемъ, но наконецъ храпніе управителя стало надодать ему.

Тло его музы приняло уже опредленныя очертанія, за выполненіе же головы онъ могъ приняться только при дневномъ свт.

Съ тхъ поръ, какъ приливъ творческаго вдохновенія покинулъ Поллукса, руки его опустились, онъ чувствовалъ себя утомленнымъ и сознавалъ, что безъ модели ему врядъ ли удастся справиться съ драпировкою одеждъ Ураніи, и потому, подвинувъ скамейку къ наполненному гипсомъ ящику, онъ облокотился на него, чтобы немного отдохнуть.

Но сонъ бжалъ отъ глазъ художника, сильно возбужденнаго быстрой ночною работой, и едва Селена отворила дверь, онъ уже снова стоялъ на ногахъ и смотрлъ сквозь щели перегородки.

Увидавъ высокую, закутанную фигуру, съ дрожавшимъ въ рук свтильникомъ, которая, проходя черезъ обширную залу, вдругъ остановилась и какъ бы замерла на ея средин, онъ перепугался не на шутку, но это не помшало ему наблюдать за каждымъ движеніемъ ночнаго привиднія съ несравненно большимъ любопытствомъ, нежели страхомъ.

Когда затмъ Селена обернулась и свтъ лампы упалъ на блдное, красивое лицо ея, онъ немедленно узналъ въ ней дочь дворцоваго управителя и легко догадался, зачмъ она явилась сюда.

Тщетныя попытки ея разбудить отца безспорно имли въ себ много трогательнаго, но въ то же время въ нихъ было что-то неотразимо-забавное и Поллуксъ минутами чувствовалъ сильное искушеніе разсмяться. Но, услыхавъ горестный плачъ Селены, онъ быстро раздвинулъ дв рамы перегородки и, приблизившись къ ней, сталъ звать ее по имени, сперва тихо, чтобы не испугать, потомъ громче и громче. Когда она повернула къ нему голову, онъ ласково просилъ ее не пугаться, завряя, что онъ не духъ, а только весьма скромный смертный и именно, какъ она видитъ, не боле какъ негодный, но находящійся на пути къ исправленію, сынъ привратника Эвфоріона.

— Это ты, Поллуксъ?— съ удивленіемъ спросила двушка.

— Да, Селена. Но что съ тобой? Не могу ли я чмъ-либо помочь теб?

— Мой бдный отецъ,— вся въ слегахъ, проговорила она.— Онъ неподвиженъ, онъ окоченлъ… А лицо-то, лицо-то его!… О, вчные боги!

— Кто храпитъ, тотъ не умеръ,— возразилъ ваятель.

— Но, вдь, врачъ предупреждалъ меня…

— Помилуй, онъ совсмъ и не боленъ! Дло въ томъ, что Понтій угостилъ его боле крпкимъ виномъ, чмъ-то, къ которому онъ привыкъ. Оставь его въ поко! Съ этой подушкой подъ головой онъ спитъ такъ же безмятежно и крпко, какъ дитя. Когда онъ недавно заплъ носомъ черезчуръ громко, я пробовалъ было свистать по-птичьему: это иногда заставляетъ храпящихъ замолчать, но, кажется, легче заставить плясать вонъ этихъ каменныхъ музъ, чмъ пробудить его отъ сна.

— Еслибы мы могли только перенести его домой на кровать.

— Конечно, если у тебя есть четверня лошадей…

— Ты все такой же дурной, какъ и прежде.

— Право, немного получше, Селена… Теб надо снова привыкнуть къ моей манер выражаться. Я только хотлъ сказать, что мы оба вмст не достаточно сильны, чтобы поднять его.

— Но что же мн теперь длать? Врачъ говорилъ мн…

— Не говори ты мн о врачахъ! Болзнь, которою страдаетъ твой отецъ, мн хорошо извстна. Завтра она пройдетъ, а если и оставитъ посл себя какія-нибудь послдствія до солнечнаго захода, такъ это — маленькую боль, которую онъ будетъ ощущать подъ волосами. Право, дай ему выспаться.

— Да… но здсь такъ холодно.

— Такъ вотъ возьми мой плащъ и прикрой его хорошенько.

— Тогда ты будешь зябнуть.

— Къ этому-то я привыкъ… А съ какихъ это поръ Керавнъ сталъ водиться съ врачами?

Селена разсказала, какой несчастный случай приключился съ ея отцомъ, и, слдовательно, какъ основательны были ея спасенія.

Ваятель молча выслушалъ ея разсказъ и заговорилъ тогда, измнивъ совершенно тонъ:

— Меня это искренне огорчаетъ. Давай-ка, помочимъ ему голову холодною водой. Пока не придутъ рабы, я черезъ каждые четверть часа буду перемнять компрессъ. Вотъ сосудъ съ водой, а вотъ и полотенце. Отлично! Вотъ дло и сдлано. Можетъ-быть онъ отъ этого проснется, а если и нтъ, то люди перенесутъ его къ вамъ, какъ только вернутся на работу.

— Какъ стыдно, какъ стыдно!— со вздохомъ проговорила двушка.

— Ни мало. Самъ верховный жрецъ Сераписа бываетъ иногда нездоровъ. Поручи это дло мн.

— А ну какъ онъ снова взволнуется, если увидитъ тебя? Онъ на тебя такъ сердитъ, такъ сердитъ…

— Великій Зевсъ! да что же я такого особеннаго ему сдлалъ? Боги прощаютъ грхи мудрецовъ, а человкъ не хочетъ извинить ребяческой шалости…

— Ты поднялъ его на смхъ.

— Я, дйствительно, прилпилъ на плечи толстаго Салека, что у воротъ, на мсто отбитой головы новую изъ глины, которая походила на него. Это была первая моя самостоятельная работа.

— Ты сдлалъ это, чтобъ огорчить моего отца.

— Да вовсе же нтъ, Селена! Я просто увлекся шуткой — и только.

— Но вдь ты зналъ, какъ легко оскорбить его.

— Да разв пятнадцатилтній сорванецъ думаетъ когда-либо о послдствіяхъ своей проказы?… Ну, побей онъ меня тогда хорошенько, такъ сердце его разрядилось бы въ громы и молніи и снова настала бы ясная погода. Но поступить такъ… Вдь онъ срзалъ ножомъ лицо моего дтища и медленно растопталъ ногами оставшіеся обломки. Мн онъ далъ только одну затрещину,— правда, я чувствую ее даже и теперь,— а потомъ началъ обращаться со мной и моими родителями такъ холодно и грубо, съ такимъ презрніемъ…

— Онъ никогда не приходитъ въ сильный гнвъ, но ужь если сердится, такъ сердится долго… Такимъ раздосадованнымъ, какъ тогда, мн рдко случалось его видть.

— Ему бы можно было свести свои счеты со мною съ глазу на глазъ, а то былъ тутъ мой отецъ, посыпались сильныя выраженія, матушка прибавила своего,— ну, съ тхъ поръ и объявлена вражда между нашимъ домишкой и вами тутъ, на верху. Всего боле огорчило меня то, что теб съ сестрой запретили ходить къ намъ и играть со мною.

— Это и меня заставило провести не мало скучныхъ часовъ.

— А вдь хорошо было, когда мы, бывало, наряжались въ различный театральный хламъ и плащи отца!

— Иногда ты лпилъ намъ куколъ изъ глины.

— Помнишь, какъ мы изображали также олимпійскія игры?

— Д всегда была учительницей, когда мы съ меньшими играли въ школу.

— Съ Арсиноей теб всего трудне было справляться.

— А наше уженье?… Какъ дйствительно было тогда весело!

— А помнишь, когда мы приносили рыбу домой, то матушка давала намъ муки и изюму, чтобы варить ее?

— Ты не забыла, вроятно, и праздникъ Адониса, и какъ я остановилъ бшенаго скакуна нумидійскаго всадника?

— Еще бы мн это позабыть!… Лошадь уже свалила съ ногъ нашу Арсиною. Матушка подарила теб въ награду миндальный пирогъ.

— Да, который, изъ благодарности, и былъ немедленно съденъ твоей неблагодарной сестренкой. Мн же она оставила одни только крохи… Ну, что Арсиноя? Такая ли она красавица, какой общала быть? Вотъ уже два года, какъ я видлъ ее въ послдній разъ,— вдь, нашъ братъ-художникъ только въ сумерки можетъ оставлять свои занятія. Цлые восемь мсяцевъ работалъ я на хозяина въ Птолемаид и своихъ-то стариковъ я могъ видть не боле разу въ мсяцъ.

— Мы также мало выходимъ, а къ вамъ-то не смемъ и заглянуть. Сестра моя…

— Она очень хороша, не правда ли?

— Мн кажется, да. Попадись ей только кусочекъ ленты, она тотчасъ же вплетаетъ его себ въ волосы и вс мужчины на улиц заглядываются на нее. Ей минуло недавно шестнадцать лтъ.

— Шестнадцать лтъ… маленькой Арсино? Да сколько же, значить, прошло времени со смерти вашей матери?

— Четыре года и восемь мсяцевъ.

— Время ея смерти глубоко врзалось теб въ память. Такую мать, правда, и забыть трудно. Добрая была она женщина. Я никого не встрчалъ привтливе ея, я знаю также, что она старалась смягчить твоего отца въ отношеніи къ намъ, но ей пришлось умереть, не достигнувъ этого.

— Да,— глухо проговорила Селена.— Какъ могли боги допустить ея кончину!… Правда, они иногда бываютъ боле жестоки, чмъ самые люди…

— Бдные твои малютки!

Двушка грустно поникла головой. Самъ художникъ нкоторое время молча глядлъ въ землю, потомъ онъ быстро поднялъ голову.

— У меня дома есть кое-что, что порадуетъ тебя, Селена!— воскликнулъ онъ.

— Ничто не можетъ радовать меня съ тхъ поръ, какъ она умерла.

— Увидишь, увидишь!— живо возразилъ Поллуксъ.— Ты знаешь, что а не могъ забыть этой милой женщины и вотъ въ минуты досуга мн удалось на память вылпить ея бюстъ. Завтра я теб принесу его.

— Да неужели?— воскликнула Селена и радостный лучъ блеснулъ изъ ея большихъ, утомленныхъ, глазъ.

— Что, обрадовалась, не правда ли?

— Я очень, очень рада, конечно… Но если отецъ узнаетъ, что ты подарилъ мн это изваяніе?

— Неужели онъ въ состояніи разбить его?

— Если и не разобьетъ, такъ просто не потерпитъ у себя дома, какъ только узнаетъ, что это — твоя работа.

Поллуксъ снялъ полотенце со лба управителя, смочилъ его и снова бережно положилъ на голову спящаго.

— Меня оснила блестящая мысль!— воскликнулъ онъ затмъ, ударяя себя рукою по лбу.— Вдь все дло только въ томъ, чтобы бюстъ мой иногда напоминалъ теб черты твоей покойной матери, для этого ему нтъ никакой надобности стоять непремнно у васъ въ комнатахъ. На площадк, виднющейся съ вашего балкона и мимо которой ты можешь ходить, когда теб угодно, стоятъ бюсты царицъ изъ дома Птоломеевъ, нкоторые изъ нихъ страшно изуродованы и должны быть реставрированы. Я возьму на себя подновленіе Вероники и на ея-то плечи и приставлю головку твоей матери. Нравится ли теб мой планъ?

— Да, Поллуксъ, ты — добрый человкъ.

— А что же я теб говорилъ?… Я уже начинаю исправляться. Но времени-то, времени откуда мн взять? Если браться за Веронику, такъ придется дорожить каждою минутой.

— Такъ возвращайся же поскоре къ своему длу, а я останусь здсь и буду длать компрессы, къ чему я, въ несчастью, слишкомъ хорошо привыкла.

Сказавъ это, Селена, чтобы свободне дйствовать руками, откинула за плечи материнскій плащъ, и стройная фигура ея съ правильнымъ профилемъ блднаго лица и живописными складками одежды представилась въ эту минуту художнику какъ будто изваянною изъ мрамора.

— Оставайся такъ, въ этомъ положеніи, не шевелись!— крикнулъ Поллуксъ изумленной двушк такъ живо и громко, что она испугалась.— Плащъ этотъ восхитительно-непринужденно спадаетъ съ твоего плеча. Ради всхъ боговъ не прикасайся къ нему! Если ты позволишь мн лпить по нему теперь, то въ нсколько минутъ я выиграю цлый день для нашей Вероники. Компрессы я буду длать во время роздыховъ.

Не дожидаясь отвта Селены, ваятель бросился за свою перегородку, вернулся сперва съ рабочею лампой въ каждой рук и маленькими инструментами въ зубахъ, а потомъ вынесъ оттуда свою восковую модель и поставилъ ее на самый край стола, за которымъ покоился управитель.

Свчи были потушены, лампы нсколько разъ передвигались съ мста на мсто и ставились то выше, то ниже, пока, наконецъ, не получилось удовлетворительное освщеніе. Бросившись тогда на стулъ, Поллуксъ выставилъ ноги впередъ и на подобіе ястреба, высматривающаго отдаленную добычу, вытянулъ шею и голову съ горбатымъ носомъ, то опуская глаза, то опять поднимая ихъ, чтобы схватить какую-нибудь новую черту. Концы его пальцевъ и ногти такъ и плясали по поверхности восковой модели, вонзались въ мягкое вещество, наклеивали новые куски на формы, казавшіяся уже оконченными, или ршительно срзывали цлые пласты, быстро и ловко скатывая ихъ для новаго употребленія.

Судорожно двигались руки художника, но изъ-подъ сведенныхъ бровей его сверкалъ серьезный, строгій и спокойный взглядъ, исполненный невыразимо-глубокаго вдохновенія.

Ни однимъ словомъ не дозволила ему Селена обращаться съ нею какъ съ моделью для статуи, тмъ не мене какъ будто воодушевленіе его сообщилось и ей,— она какъ бы окаменла въ своемъ положеніи,— и когда во время работы взглядъ его останавливался на ней, двушка чувствовала, какъ далеки въ эти минуты обычная легкость и веселость отъ товарища ея дтскихъ игръ.

Ни онъ, ни она нкоторое время не открывали рта.

Наконецъ, Поллуксъ отступилъ на нсколько шаговъ отъ своего произведенія и, низко нагнувшись, смрилъ съ ногъ до головы сперва Селену, потомъ свою работу строгимъ, испытующимъ взглядомъ.

— Такъ,— сказалъ онъ тогда, глубоко вздохнувъ и очищая руки отъ воска,— такъ и должно это выйдти на стату! Теперь я положу отцу твоему новый компрессъ, а затмъ опять примемся за дло. Если ты устала, то можешь пошевелиться.

Селена весьма умренно воспользовалась этимъ позволеніемъ и работа закипла снова.

Когда Поллуксъ сталъ тщательно поправлять нсколько распустившихся складокъ ея покрова, она уже дернулась было, чтобъ отступить, но онъ строго сказалъ ей: ‘не шевелись!’ и она повиновалась этому приказанію.

Мало-по малу пальцы и рзецъ художника начали двигаться спокойне, взглядъ его сдлался мене напряженнымъ и онъ снова прервалъ молчаніе.

— Ты очень блдна,— сказалъ онъ.— Конечно, много значить также свтъ лампы и безсонная ночь.

— Я днемъ имю совершенно такой же видъ, но я не больна.

— Мн думалось, что Арсиноя будетъ всхъ боле похожа на мать, но теперь я и въ теб нахожу съ нею поразительное сходство, множество общихъ чертъ. Овалъ лица у тебя такой же, носъ почти такъ же прямолинейно примыкаетъ ко лбу, а большіе глаза твои и изгибы бровей точно будто взяты съ лица покойной, впрочемъ, ротъ твой поменьше и красиве, чмъ у ней, и врядъ ли она могла связать свои волосы на затылк въ такой тяжелый узелъ… Притомъ же волосы у тебя и посвтле.

— Говорятъ, до замужства волосы ея были еще гуще моихъ, а ребенкомъ она была, можетъ-быть, такой же блокурой, какъ и я. Теперь и моя коса начинаетъ темнть.

— Ты похожа на нее и въ томъ, что волосы твои не вьются кудрями, а мягкими волнами ложатся вокругъ головы.

— Ихъ можно положить какъ угодно..

— Ты, однако, переросла свою мать.

— Нтъ… Только, будучи полне, она казалась ниже меня. Скоро ты кончишь?

— А ты устала стоять?

— Не очень.

— Въ такомъ случа потерпи еще немного… Глядя на тебя, я словно переживаю годы моего дтства. Какъ я радъ буду увидть Арсиною!.. Такъ и кажется, что время побжало вспять и прошлое все воротилось… Ты не испытываешь этого чувства?

Селена отрицательно покачала головой:

— Ты несчастлива?

— Нтъ.

— Я знаю, что теб приходится въ молодости пополнять слишкомъ тяжелыя для тебя обязанности.

— Дома все какъ-то идетъ само собой.

— Нтъ, нтъ, я знакъ, что ты ничему не даешь идти какъ попало. Ты, какъ мать, заботишься о своихъ меньшихъ.

— Какъ мать…— повторила Селена и горькая улыбка передернула ея хорошенькій ротъ.

— Конечно, любовь матери не замнима, но вдь семьи твоя иметъ вс основаніи быть довольною и твоей.

— Можетъ-быть маленькія, да вашъ слпой Геліосъ и довольны, но Арсиноя…

— Ты опечалена,— я слышу это но твоему голосу,— а вдь прежде ты была бодрой и веселой, хотя и не такой проказницей, какъ твоя сестрица.

— Да, прежде…

— Вамъ грустно слышать это изъ твоихъ устъ!… Но, помилуй, ты красива и молода, у тебя еще цлая жизнь впереди.

— Какая жизнь?

— Какая?— спросилъ ваятель, отрывая руки отъ работы и обдавая своимъ огненнымъ взглядомъ красивую, блдную двушку, неподвижно стоявшую передъ нимъ.— Жизнь,— съ жаромъ продолжалъ онъ,— которая вся могла бы быть исполнена счастья и любви.

Двушка снова отрицательно покачала головой.

— Любовь есть радость, наслажденіе,— спокойно отвчала она.— Такъ говорила мн христіанка, надзирающая за нашими работами на папирусной фабрик. А я еще ничему не радовалась съ тхъ поръ, какъ скончалась матушка. Все счастіе моей жизни боги сразу излили на меня въ дтств. Теперь я довольна, если не грозятъ намъ самыя тяжелыя несчастія. Все остальное я переношу безропотно, потому что ничего не въ силахъ измнить. Сердце мое окончательно пусто, и если оно что-нибудь дйствительно чувствуетъ, такъ это страхъ. Добраго мн нечего ожидать въ будущемъ, да отъ этой надежды я давно уже отвыкла.

— Двушка, двушка!— воскликнулъ Поллуксъ,— что-жь это съ тобою сдлалось? Я не понимаю и половины изъ того, что ты говоришь. О какой ты тамъ разсказываешь папирусной фабрик?

— Не выдай меня!— испуганно прошептала Селена.— Еслибъ отецъ это услыхалъ…

— Онъ спитъ и того, что ты захочешь доврить мн, не узнаетъ никто.

— Передъ тобою мн нечего скрываться. Мы съ Арсиноей каждый день ходимъ на два часа въ мастерскую, чтобы заработать немного денегъ.

— Тайкомъ отъ отца?.

— Да. Онъ допустилъ бы насъ скоре умереть съ голоду, чмъ помириться съ этимъ. Что ни день, все съ тмъ же. отвращеніемъ приходится прибгать къ обману, но иначе нельзя. Арсиноя думаетъ только о себ, играетъ съ отцомъ въ шашки, иной разъ возится съ дтьми, какъ съ куклами, а вс заботы объ этихъ малюткахъ мн приходится брать на себя.

— И ты, ты говоришь, что, ты не знаешь любви?… Къ счастію, теб никто не вритъ, а я-то ужь всего мене. Еще на дняхъ матушка разсказывала мн о теб и я тогда же подумалъ, что ты двушка, изъ которой можетъ выйти жена именно такая, какою она должна быть.

— Ну, а сегодня?

— Сегодня я въ этомъ увренъ.

— Ты можешь ошибиться.

— Нтъ, нтъ! Твое имя — Селена, и ты кротка и привтлива, какъ лунный свтъ. Имена имютъ свое таинственное значеніе.

— Моего брата, никогда еще не видавшаго дневнаго свта, зовутъ Геліосомъ,— возразила двушка.

Поллуксъ говорилъ съ большимъ жаромъ, но послднія слова Селены испугали его и нсколько охладили въ немъ порывъ горячаго чувства.

Не получая отвта, на свое горькое восклицаніе, двушка заговорила сама, сначала спокойно, потомъ все боле взволнованнымъ голосомъ:

— Ты начинаешь врить мн, и ты правъ. Все, что я длаю для семьи, я длаю не отъ доброты, не изъ любви къ ней, не потому, чтобы благо другихъ было для меня выше моего собственнаго. Отъ отца я унаслдовала гордость и мн было бы невыносимо-обидно, еслибы братья и сестры мои ходили оборванными и люди знали, до какой степени мы бдны. Для меня всего ужасне болзнь въ дом, потому что она увеличиваетъ никогда не покидающее меня чувство страха и поглощаетъ послднюю сестерцію, и вотъ почему я не хочу, чтобы дти голодали! Я не желаю представлять себя хуже, чмъ я въ дйствительности: мн, конечно, и жаль ихъ, когда он болютъ, но радости не приноситъ мн ни одно мое усиліе, ни одно удавшееся мн дло, все это разв только ослабляетъ мою болзнь. Ты спросишь, чего я боюсь?— Всего, всего, что можетъ случиться, потому что ждать хорошаго я не имю основаній. Стучится ли кто-нибудь въ дверь,— мн такъ и кажется, что это заимодавецъ, на Арсиною глазютъ на улиц,— мн уже мерещится позоръ, слдующій за нею по пятамъ, если отецъ дйствуетъ вопреки предписанію врача,— я воображаю всхъ насъ безъ пристанища и выброшенными на улицу. Трудилась ли я когда-нибудь съ весельемъ? Конечно, я не бываю праздной, но я завидую каждой женщин, которая можетъ сидть сложа руки и пользоваться услугами рабынь. Еслибы мн откуда-нибудь достался кладъ, я пальцемъ не двинула бы, просыпаясь тогда, когда солнце уже высоко стоитъ на неб, и предоставляя рабамъ заботиться объ отц и дтяхъ. Жизнь моя — одно сплошное горе. Если когда и выпадетъ боле счастливый часъ, такъ я только удивляюсь, но не успешь оглядться, какъ онъ уже прошелъ.

Ваятеля слова эти обдали холодомъ и сердце его, беззавтно открывшееся передъ прекрасною подругой дтства, болзненно сжалось.

Прежде, чмъ онъ нашелся, что сказать, чтобъ ободрить и утшить ее, во дворц раздался, повторяемый эхомъ, звукъ трубы, сзывавшій рабочихъ на работу.

Селена содрогнулась, плотне окуталась плащомъ, попросила Поллукса позаботиться объ отц и спрятать отъ людскихъ глазъ стоявшее еще передъ нимъ вино, и, забывъ даже свой свтильникъ, быстрыми шагами направилась къ двери, черезъ которую пришла.

Поллуксъ поспшилъ за нею и, освщая ей путь до самаго жилища Керавна, теплыми и чудесно дйствовавшими на сердце ея словами добился отъ нея общанія — еще разъ послужить для него моделью въ своемъ плащ.

Черезъ четверть часа управитель уже лежалъ на своей постели, продолжая спать крпкимъ сномъ, а Поллуксъ, бросившійся на тюфякъ за своею перегородкой, долго еще думалъ о блдной двушк и объ ея окаменвшей душ.

Наконецъ, задремалъ и онъ. Въ радужномъ сн грезилась ему хорошенькая, маленькая Арсиноя, которая безъ него непремнно была бы раздавлена, лошадью на, праздник Адониса. Снилось ему, какъ она утащила у Селена миндальный пирогъ и длится съ нимъ похищеннымъ лакомствомъ. Блдная сестра не сердилась на это и глядла на нихъ съ тихою, доковою улыбкой…

Глава шестая.

Вся, Александрія была въ движеніи.

Ожидавшійся въ скоромъ времени пріздъ императора отвлекъ трудолюбивый муравейникъ александрійскихъ гражданъ отъ того пути, но которому изо дня въ день, спша, поощряя и перегоняя другъ друга, они гонялись за хлбомъ и за средствами повеселиться въ свободные отъ работы часы.

На многихъ фабрикахъ, въ мастерскихъ, училищахъ и магазинахъ безустанно вертящееся колесо труда внезапно остановилось: люди всхъ профессій и всхъ состояній были воодушевлены однимъ и тмъ же желаніемъ отпраздновать предстоящее посщеніе ихъ роднаго города Адріаномъ рядомъ неслыханно-блестящихъ торжествъ.

Все, отличавшееся, среди гражданъ изобртательностью, богатствомъ или красотой, призывалось принять участіе въ играхъ и зрлищахъ, долженствовавшихъ продолжаться нсколько дней.

Богатйшіе изъ гражданъ-язычниковъ приняли на себя постановку предполагавшихся театральныхъ представленій, равно какъ и устройство въ присутствіи императора морскихъ битвъ и кровавыхъ зрлищъ въ амфитеатр. Число богатыхъ, желавшихъ придать на себя боле или мене крупные расходы, было даже несравненно больше, чмъ требовалось.

Тмъ не мене постановка нкоторыхъ отдловъ представленій, участвовать въ которыхъ допускались и люди небогатые, сооруженіе построекъ въ гипподром, убранство улицъ и содержаніе римскихъ гостей требовали такихъ значительныхъ суммъ, что он показались необычайно громадными даже самому префекту, привыкшему видть, какъ бросаютъ милліоны его собратья, римскіе вельможи.

Въ качеств императорскаго намстника, онъ долженъ былъ выражать свое одобреніе всему, что предназначалось для утхи зрнія и слуха его повелителя.

Но, предоставляя вообще полную свободу дйствій гражданамъ Александріи, онъ не разъ принужденъ былъ сильно возставать противъ излишествъ, ибо хотя императоръ могъ вынести и много удовольствій, но то, что они первоначально желали заставить его пересмотрть и прослушать, превышало самый неутомимыя человческія силы.

Всего боле хлопотъ причиняли ему и выбранныхъ гражданами распорядителямъ празднествъ непрестанные раздоры между языческой и іудейской половинами населенія и затмъ процессіи, въ которыхъ не только каждая изъ двухъ этихъ партій желала первенствовать, но даже отдльные граждане отказывались занимать второе дли третье мсто.

Съ одного изъ собраній, на которомъ вс приготовленія къ празднествамъ были безповоротно поршены вслдствіе его энергическаго вмшательства, Тиціанъ отправился въ Кесареумъ, чтобы постить императрицу, чего она ежедневно отъ него ожидала.

Онъ радъ былъ, что хотя отчасти покончилъ съ этими длами, такъ какъ уже прошло шесть сутокъ съ тхъ поръ, какъ начались работы на Лохіи и день прибытія Адріана приближался все боле и боле.

Какъ и всегда, онъ нашелъ Сабину на ея мягкомъ лож, но сегодня она сидла выпрямившись на своихъ подушкахъ.

Императрица видимо отдохнула отъ усталости морскаго перезда и, какъ бы въ знакъ того, что чувствуетъ себя лучше, положила на щеки и губы боле румянъ, чмъ за послдніе дни, волосы ей, ради ваятелей Паппія и Аристея, постившихъ ее въ это утро, были причёсаны какъ на стату побдоносной Венеры, съ атрибутами которой,— конечно, по свободному выбору художника,— она была изваяна изъ мрамора лтъ пять тому назадъ.

Когда копія съ этой статуи была выставлена въ Александріи, какой-то острякъ сдлалъ слдующее злое замчаніе, часто впослдствіи повторявшееся между горожанами:

‘Эта Афродита, безспорно, побдоносна: кто ее ни увидитъ, всякій спшитъ поскоре убраться…. Ее бы слдовало назвать Кипридой, гонительницей мужей’.

Взволнованный дкою перебранкой и невеселыми сценами, которыхъ онъ только-что былъ свидтелемъ, Тиціанъ вступилъ въ маленькій покой, гд императрица на этотъ разъ ожидала его одна со своимъ дворецкимъ и нсколькими прислужницами.

Префектъ почтительно освдомился объ ея здоровья.

— Какимъ же ему быть?— отвчала Сабина, пожимая плечами.— Сказать: хорошо — значитъ солгать, сказать: дурно — значитъ видть вокругъ себя соболзнующія лица, которыя меня ни мало не забавляютъ. Надо какъ-нибудь переносить жизнь. Впрочемъ, конечно, обиліе дверей въ этихъ покояхъ сведетъ меня въ могилу, если я буду вынуждена долго оставаться здсь.

Тиціанъ взглянулъ на дв двери маленькой пріемной, въ которой сидла императрица, и началъ выражать свое сожалніе по поводу этого незамченнаго имъ недостатка. Сабина перебила его.

— Вы, мужчины,— сказала она,— никогда не замчаете того, что непріятно намъ, женщинамъ. Нашъ Веръ — единственный, кто это чувствуетъ и понимаетъ,— кто это чуетъ, хотлось бы мн сказать. Здсь тридцать пять дверей въ этой занимаемой мною половин,— я нарочно велла сосчитать ихъ,— тридцать пять дверей! Не будь он такъ стары и изъ драгоцннаго дерева, я бы, право, подумала, что ихъ сдлали мн на смхъ.

— Нкоторыя изъ нихъ могутъ, вроятно, быть замнены портьерами.

— Пусть себ остаются такъ!… Нсколькими непріятностями боле или мене въ моей жизни — не все ли равно?… Ну, что же александрійцы? Покончили ли они, наконецъ, съ своими приготовленіями?

— Надюсь, да,— со вздохомъ отвчалъ префектъ.— Они бьются изо всхъ силъ, чтобы сдлать какъ можно лучше, но, стараясь выдвинуться впередъ, каждый изъ нихъ воюетъ съ своимъ сосдомъ и я, до сихъ поръ нахожусь еще подъ впечатлніемъ непріятныхъ ссоръ, которыя мн пришлось выслушивать нсколько часовъ къ ряду и не разъ успокаивать своимъ ршительнымъ ‘я васъ!’

— Да?— спросила Сабина и улыбнулась, будто услыхавъ нчто ей пріятное.— Разскажи мн что-нибудь объ этомъ собраніи. Я просто изнемогаю отъ. скуки, такъ какъ Веръ, Бальбилла и другіе отпросились у меня посмотрть работы на Лохіи. Я уже привыкла къ тому, что все предпочитается моему обществу. Да и должна ли я этому удивляться, когда присутствіе мое не въ состояніи заставить друга моего мужа позабыть о какихъ-то ничтожныхъ непріятностяхъ?… Мои бглецы что-то долго не возвращаются — должно быть, нашли много интереснаго у тебя на Лохіи.

Префектъ постарался подавятъ дурное расположеніе духа и, ничмъ невыразилъ своего опасенія, что архитекторъ и его помощники будутъ отвлечены постителями отъ дла, началъ рчь свою тмъ тономъ, какимъ говорятъ обыкновенно встники въ трагедіяхъ.

— Первое междоусобіе возгорлось изъ-за устройства зрлищъ.

— Отодвинься подальше!— перебила его Сабина и, будто чувствуя боль, прикрыла ухо правой, покрытой кольцами, рукой.

Щеки пятидесятилтняго префекта слегка вспыхнули, но онъ исполнилъ желаніе супруги кесаря и, понизивъ голосъ, снова началъ свое повствованіе:

— Итакъ, миръ былъ впервые нарушенъ изъ-за вопроса о зрлищахъ.

— Это я уже слышала,— звая проговорила матрона.— Я очень люблю зрлища.

— Но здсь,— отвчалъ почтенный сановникъ, съ трудомъ скрывая свою досаду,— здсь, какъ и въ Рим, какъ и везд, гд устройствомъ зрлищъ не распоряжается кто-нибудь одинъ, они вчно порождаютъ раздоръ, даже когда назначаются для празднованія въ честь мира.

— Теб, кажется, досадно, что ихъ устроиваютъ въ честь Адріана?

— Это, конечно, шутка съ твоей стороны… Только потому, что я дорожу ихъ возможно-большимъ великолпіемъ, я и вхожу самолично въ мельчайшія подробности, Я даже съумлъ, къ своему великому удовольствію, сдлать самыхъ задорныхъ спорщиковъ боле сговорчивыми. Врядъ ли въ кругъ моихъ обязанностей по должности входитъ…

— Я думала, что ты не только чиновникъ государства, но и другъ моего супруга.

— Я горжусь этимъ названіемъ.

— Да, у Адріана много, очень много друзей съ тхъ поръ, какъ онъ носитъ пурпуръ… Ну, какъ теперь твое расположеніе духа? Ты должно-быть сдлался очень обидчивымъ, Тиціанъ! У бдной Юліи прераздражительный супругъ…

— Она мене заслуживаетъ сожалнія, чмъ ты думаешь,— возразилъ Тиціанъ съ достоинствомъ.— Дла службы такъ поглощаютъ все мое время, что ей рдко представляется случай видть меня не озабоченнымъ. Если я не съумлъ скрыть передъ тобою своего волненія, то прошу извинить меня въ виду моего рвенія устроить Адріану достойный его пріемъ.

— Будто я на тебя сержусь!… Но вернемся къ твоей супруг. Значитъ, она, какъ и слышу, раздляетъ мою участь?… Бдныя мы, право! Намъ нечего ожидать отъ своихъ мужей, кром остывшаго кушанья, которое оставляютъ намъ ихъ дла, поглощающія все остальное!… Но что же твой разсказъ, твой разсказъ?…

— Самыми тяжелыми минутами обязанъ я дурнымъ отношеніямъ между іудеями и остальными гражданами Александріи.

— Я ненавижу эти проклятыя секты, этихъ іудеевъ, христіанъ или какъ ихъ такъ еще!… Что же, они отказываются сдлать съ своей стороны пожертвованія для пріема императора?

— Напротивъ! Алабархъ, ихъ богатый старйшина, предлагаетъ взять на себя вс расходы по устройству навмахіи, а единоврецъ его Артеміонъ…

— Ну, такъ что же? Пусть отберутъ у нихъ деньги, пусть ихъ отберутъ!

— Эллины чувствуютъ себя достаточно богатыми, чтобъ уплатить и безъ нихъ вс издержки, которыя достигнутъ многихъ милліоновъ сестерцій, и желаютъ, гд только возможно, исключить іудеевъ изъ участія въ своихъ представленіяхъ и играхъ.

— Они правы.

— Позволь мн спросить тебя, справедливо ли препятствовать половин александрійцевъ чествовать своего императора?

— Безъ этого чествованія Адріанъ обойдется съ радостью. Прозванія: африканскій, германскій, дакійскій служили почестью для нашихъ побдителей, но Титъ, не захотлъ однако называться іудейскимъ посл того, какъ разрушилъ Іерусалимъ.

— Его страшило воспоминаніе о тхъ потокахъ крови, которые пришлось пролить, чтобы сломить неслыханно-упорное сопротивленіе этого народа. Пядь за пядью, камень за камнемъ пришлось отвоевывать у побжденныхъ, прежде чмъ они ршились покориться,

— Ты снова начинаешь поэтизировать!… Или, быть-можетъ, эти люди выбрали тебя своимъ адвокатомъ?

— Я знаю ихъ и стараюсь, чтобъ имъ, какъ и всмъ гражданинъ этой страны, оказывалась справедливость. Они платятъ столько же податей, какъ и другіе александрійцы, даже боле, потому что между ними есть очень богатые люди. Они съ честью отличаются въ торговл, въ ремеслахъ, въ наукахъ и искусствахъ, и потому я считаю долгомъ прилагать къ нимъ ту же самую мрку, какъ и къ остальнымъ жителямъ этого города. Что же касается ихъ суеврія, то оно тревожитъ меня такъ же мало, какъ и суевріе египтянъ.

— Но вдь оно превышаетъ, однако, всякую мру! Въ Эліи-Капитолин, которую Адріанъ украсилъ множествомъ зданій, они отказались приносить жертвы передъ статуями Юпитера и Геры. Это значитъ, что они считаютъ недостойнымъ покланяться мн и моему супругу.

— Ихъ законъ воспрещаетъ имъ покланяться иному богу, кром своего. Элія построена за пепелищ ихъ разрушеннаго Іерусалима, а статуи, о которыхъ ты говоришь, стоятъ на самыхъ священныхъ для нихъ мстахъ.

— Намъ-то какое до этого дло?

— Ты знаешь, что и Каю не удалось добиться того, чтобъ они поставили его изображеніе въ святилищ своего храма. Даже намстникъ Петроній долженъ былъ сознаться, что ихъ принудить — значитъ уничтожить ихъ.

— Такъ пусть же съ ними и будетъ то, чего они заслуживаютъ!… Пусть истребятъ ихъ!— воскликнула Сабина.

— Истребить…. ихъ?— повторилъ префектъ.— Истребить въ одной Александріи около половины гражданъ, т. е. нсколько сотъ тысячъ покорныхъ подданныхъ?…

— Такъ много?— спросила императрица, испугавшись.— Вдь это ужасно! Могущественный Зевсъ! что если воя эта масса поднимется на насъ? Никто не говорилъ мн объ этой опасности. Въ Киренаик, на Саламин и на Кипр они умертвили десятки тысячъ своихъ согражданъ.

— Ихъ довели до крайнихъ предловъ раздраженія… Притомъ же они были тамъ многочисленне и сильне своихъ притснителей.

— Да и въ собственной-то изъ земл, говорятъ, вспыхиваетъ возстаніе за возстаніемъ.

— Все изъ-за жертвоприношеній, о которыхъ мы съ тобой говорили.

— Ну, теперь Тинній Руфъ легатомъ въ Палестин. У него отвратительный, крикливый голосъ, но, если судить но его наружности, онъ не позволитъ съ собою шутить, и съуметъ укротить это опасное отродье.

— Можетъ быть,— возразилъ префектъ.— Но боюсь, что одною суровостью онъ не достигнетъ своей цли, а если и достигнетъ, такъ не иначе, какъ обративъ провинцію въ безлюдную пустыню.

— Въ имперіи все-таки слишкомъ много людей.

— Но никогда не можетъ быть достаточно полезныхъ гражданъ.

— Это мятежные-то богопротивники — полезные граждане?

— Здсь, въ Александріи, гд многіе изъ нихъ вполн переняли нравы, образъ мыслей и даже языкъ эллиновъ, они положительно таковы и не мене другихъ преданы нашему императору.

— Они принимаютъ участіе въ празднествахъ?

— Да, насколько это допускаютъ ихъ эллинскіе сограждане.

— А устройство навмахіи?

— Въ этомъ имъ отказано, но Артеміону разршена поставка дикихъ зврей для зрлищъ въ амфитеатр.

— И онъ не показалъ себя скупымъ?

— Напротивъ, ты даже удивишься его щедрости. Этотъ человкъ, вроятно, уметъ, какъ Мидасъ, обращать въ золото камни.

— А много ли найдется подобныхъ ему между іудеями?

— Порядочное количество.

— Въ такомъ случа я желала бы, чтобъ они попытались возстать, потому что если мятежъ пожираетъ богачей, то остается ихъ золото.

— Пока я искренно желаю и приложу вс старанія, чтобъ они остались цлы и невредимы, какъ хорошіе плательщики податей.

— Адріанъ раздлаетъ это желаніе?

— Безъ всякаго сомннія.

— Твой преемникъ можетъ-быть доведетъ его на иныя мысли,

— Адріанъ всегда дйствуетъ по собственному своему усмотрнію и я пока еще нахожусь въ должности! гордо сказалъ Тиціанъ.

— Да поможетъ же теб іудейскій богъ сохранить-ее на долгое время!— съ насмшкой возразила ему Сабина.

Глава седьмая.

Прежде, чмъ Тиціанъ собрался что-либо отвтить, главныя двери покоя были отворены настежъ, хотя и осторожно, безъ шума, и въ комнату вступили преторъ Люцій-Аврелій Веръ, жена его Домиція-Люцилла, молоденькая Бальбилла и позади всхъ исторіографъ Анней Флоръ.

Вс четверо были весело настроены и хотли тотчасъ же, посл привтствія императрицы, приступить къ разсказу о томъ, что видли на Лохія, но Сабина остановила ихъ движеніемъ руки.

— Нтъ, нтъ, не теперь!— прошептала она.— Я чувствую себя измученной: это долгое ожиданіе, и потомъ… Мой флаконъ съ духами, Веръ!… Левкиппа, дай мн воды съ фруктовымъ сокомъ, только не такъ сладко, какъ обыкновенно!

Греческая рабыня поспшила исполнить это приказаніе.

— Не правда ли, Тиціанъ,— томнымъ голосомъ продолжала императрица, поднося къ носу изящный, выточенный изъ оникса, флакончикъ,— уже маленькая вчность, какъ мы толкуемъ съ тобой о государственныхъ длахъ? Вамъ всмъ извстно, что я откровенна и не могу молчать, когда наталкиваюсь на превратныя воззрнія. Нова вы были въ отсутствіи, мн пришлось много говорить и многое выслушать, а для этого нужны силы покрпче моихъ. Я еще удивляюсь, какъ вы не нашли меня въ боле жалкомъ положеніи!… Что можетъ быть такъ утомительне для женщины, какъ необходимость энергически спорить съ мужчиной, защищающимъ совершенно противоположные ей взгляды?… Подай мн воду, Левкиппа!

Пока императрица, безостановочно двигая тонкими блдными губами, маленькими глотками выпивала поданный ей фруктовый сокъ, Веръ подошелъ къ Тиціану и шепотомъ спросилъ его:

— Ты долго былъ наедин съ Сабиною, братецъ?

— Да,— отвчалъ Тиціанъ, стиснувъ зубы и сжавъ, кулаки съ такою силой, что Веръ не могъ ошибиться относительно того, что онъ при этомъ думалъ.

— Ее надо жалть,— тихо возразилъ онъ,— именно теперь на нее находятъ минуты…

— Какія минуты?— спросила Сабина,— отнимая бокалъ отъ губъ.

— Такія,— не зачинаясь отвчалъ Варъ,— когда мн нтъ надобности заботиться о сенат и государственныхъ длахъ. Кому опять-таки, какъ не теб, обязанъ я этимъ?

Говоря это, онъ приблизился въ матрон съ нжною заботливостью, какъ внимательный сынъ къ горячо любимой, страдающей матери, и взялъ изъ рукъ ея осушенный ею бокалъ, чтобы передать его гречанк.

Императрица нсколько разъ ласково кивнула претору въ знакъ благодарности и проговорила потомъ замтно повеселвшимъ голосомъ:

— Ну, разсказывайте! Что же вы видли на Лохіи?

— Чудеса!— быстро отвчала Бальбилла, обрадовавшись, что ей наконецъ позволили говорить, и всплескивая своими маленькими, красивыми руками.— Кажется, будто какой-то пчелиный рой или муравейникъ проникъ въ этотъ старый дворецъ,— такъ много трудится тамъ и блыхъ, и коричневатыхъ, и черныхъ рукъ. Сколько ихъ, мы не могли и счесть, но изъ сотенъ рабочихъ, которые двигаются и хлопочутъ, куда ни взглянешь, ни одинъ не мшаетъ другому, ибо какъ предусмотрительная мудрость боговъ указываетъ пути звздамъ на темномъ покров божественной ночи,— пути, на которыхъ он никогда не могутъ столкнуться,— такъ и движеніями всхъ этихъ людей управляетъ маленькій человкъ.

— Я долженъ вступиться за архитектора Понтія,— перебилъ разсказчицу Веръ.— Онъ человкъ по крайней мр средняго роста.

— Пусть будетъ по-твоему!— возразила Бальбилла.— Чтобъ удовлетворить твоему чувству справедливости, скажу, что ими управляетъ человкъ по крайней мр средняго роста, съ свиткомъ папируса въ правой и свинцовымъ штифтомъ въ лвой рук. Въ такомъ вид теб боле нравится мой разсказъ?

— Онъ никогда не можетъ мн не нравиться,— возразилъ преторъ.

— Дай же Бальбилл продолжать!— обратилась къ нему императрица.

— Мы видли хаосъ,— снова начала двушка.— Но среди общаго безпорядка уже чуятся условія будущей гармоніи творенія, ихъ даже можно видть глазами…

— А на нкоторыя изъ нихъ прямо наталкиваешься ногами!— снова со смхомъ перебилъ ее преторъ.— Будь тамъ темно и будь рабочіе червями, мы наврное передавили бы до смерти боле половины,— такъ много кишело ихъ на полу…

— Что же они тамъ длали?— спросила Сабина.

— Все!— не замедлила отвтомъ Бальбилла.— Одни ровняли испорченныя мста, другіе накладывали новые куски мозаики тамъ, гд старая была расхищена, а искусные художники малевали пестрыя фигурки на ровной гипсовой поверхности. Каждая колонна, каждая, статуя окружены высокимъ помостомъ, достигающимъ потолка, по этимъ помостамъ поднималась люди, тснясь какъ матросы, которые во время навмахіи взбираются на бортъ непріятельскаго корабля.

Щеки хорошенькой двушки покрылись яркимъ румянцемъ,— такъ живо вспомнила она все виднное ею,— а полные выраженія жесты, которые она длала въ продолженіе своей рки, заставляли дрожать густые локоны ея высокой прически.

— Твое описаніе становится поэтическимъ,— замтила императрица.— Можетъ-быть вдохновенная муза уже нашептываетъ теб новое стихотвореніе?

— Вс девять Піэридъ,— сказалъ преторъ,— имютъ своихъ представительницъ на Лохіи. Восемь изъ нихъ мы видли, у девятой же, покровительствующей астрологамъ и изящнымъ искусствамъ, у великой Ураніи, на мст головы покамстъ… отгадаешь ли ты, что, божественная Сабина?

— Ну, говори же!

— Соломенное помело.

Императрица, шутя, вздохнула.

— Какъ ты думаешь, Флоръ,— сказала она,— нтъ ли между твоими учеными и пишущими стихи собратьями людей похожихъ на эту Уранію?

— Во всякомъ случа мы остроумне богини,— отвчалъ историкъ,— потому что содержимое нашихъ головъ прикрыто твердою оболочкой черепа и боле или мене густыми волосами, между тмъ какъ Уранія откровенно показываетъ свту свою солому.

— Судя по твоимъ словамъ,— воскликнула Бальбилла, со смхомъ указывая на свои густые локоны,— можно подумать, что мн было особенно необходимо скрыть, что находится подъ этими волосами.

— Пвица Лесбоса также называлась ‘велекудрой’,— съ поклономъ возразилъ Флоръ.

— И ты дйствительно наша Сафо!— сказала жена претора, Люцилла, прижимая къ груди своей руку двушки.

— Серьезно, не хочешь ли ты изложить въ стихахъ, что ты видла сегодня?— спросила императрица.

Двушка на минуту потупила глаза, но потомъ весело сказала:

— Отчего же нтъ?… Все удивительное, всё выходящее изъ ряду вонъ, всегда меня вдохновляетъ.

— Но послдуй совту грамматика Аполлонія,— горячо замтилъ Флоръ.— Ты — Сафо нашего времена и потому должна бы слагать стихи свои не на аттическомъ, а на древне-эолійскомъ нарчіи.

Веръ расхохотался. Императрица, грудь которой была слаба, тихо, но порывисто и рзко засмялась.

— Вы думаете,— съ живостью спросила Бальбилла,— что мн не удастся достигнуть этого?… Завтра же начну упражняться въ древне-эолійекомъ діалект.

— Брось это намреніе!— сказала, обнимая ее, Домиція-Люцилла,— самыя простыя твои псни всегда были самыми прекрасными.

— Я не желаю, чтобъ надо мной смялись,— упрямо горячилась Бальбилла.— Черезъ нсколько недль я буду въ состояніи писать по древне-эолійски, потому что я могу все, что только захочу,— все, все!…

— Что за упрямая головка подъ этими кудрями!— сказала императрица и милостиво погрозила ей пальцемъ.

— И какія способности!— воскликнулъ Флоръ.— Мн говорилъ ея учитель грамматики и метрики, что изо всхъ его учениковъ лучше всхъ была двушка благороднаго происхожденія, и притомъ поэтъ, однимъ словомъ — Бальбилла.

Слова эти вызвали яркую краску удовольствія на щеки той, въ которой они относились.

— Ты льстишь мн,— спросила она радостнымъ и нсколько взволнованнымъ голосомъ,— или дйствительно Гефестіонъ говорилъ теб что-либо подобное?

— Увы!— воскликнулъ преторъ.— Гефестіонъ былъ и моимъ учителемъ, слдовательно, я принадлежу къ тмъ ученикамъ, которыхъ Бальбилла такъ далеко оставила позади себя. Впрочемъ, для меня это не новость: александріецъ говорилъ мн то же самое, что и Флору, и я не настолько горжусь своими стихами, чтобы не чувствовать справедливости его сужденія.

— Вы слдуете различнымъ образцамъ,— замтилъ Флоръ:— ты — Овидію, она — Сафо, ты пишешь по-латыни, она — по-гречески. Кстати, ты еще возишь съ собою любовныя псни своего Овидія?

— Постоянно,— подтвердилъ Веръ,— какъ Александръ своего Гомера.

— И, вроятно, изъ уваженія къ учителю, супругъ твой при помощи Венеры старается согласоваться съ его произведеніями и въ жизни?— прибавила императрица, обращаясь къ Домиціи-Люцилл.

Стройная, красивая римлянка ограничилась легкимъ пожатіемъ плечъ въ отвтъ на этотъ не особенно любезный намекъ, между тмъ какъ Веръ, поднявъ свалившееся на полъ шелковое одяло, заботливо укутывалъ имъ колни Сабины.

— Высшее счастіе,— прошепталъ онъ ей,— заключается для меня въ томъ, что я пользуюсь материнскою благосклонностью побдоносной Венеры. Но ты не дослушала нашего повствованія до конца: наша лесбійская лебедь повстрчалась на Лохіи съ другою пищей въ образ талантливаго скульптора.

— Съ какихъ это поръ стали причислять ваятелей къ птицамъ?— спросила Сабина.— Ужь если ихъ можно сравнить съ какими-либо изъ нихъ, такъ это разв съ дятлами!

— Да, когда они трудятся надъ деревомъ,— засмялся Веръ.— Но нашъ художникъ — помощникъ Паппія и производитъ величественныя фигуры изъ благороднаго вещества. Впрочемъ, на этотъ разъ онъ дйствительно приготовлялъ свою статую изъ совершенно удивительнаго матеріала….

— Веръ потому, вроятно, называетъ нашего знакомаго птицею,— прервала претора Бальбилла,— что онъ, когда мы приближались къ перегородк, за которой онъ работаетъ, такъ чисто, весело и громко насвистывалъ губами какую-то псню, что она, пересиливая шумъ и говоръ рабочихъ, раздавалась изъ конца въ конецъ огромнаго пустаго зала. Пніе соловья не бываетъ мелодичне. Мы остановились и слушали. Наконецъ, этотъ веселый малый замолчалъ и потомъ, услыхавъ голосъ архитектора, крикнулъ ему изъ-за своей перегородки: ‘Теперь дло за головой Ураніи. Ужь она окончательно обрисовалась-было у меня въ воображенія, еще нсколько часовъ работы и я бы ее покончилъ, по Паппій говоритъ, что у него есть готовая въ запас. Любопытно будетъ посмотрть, что за приторное, дюжинное лицо налпитъ онъ мн на этотъ торсъ, которымъ я до сихъ поръ положительно остаюсь доволенъ. Припаси-ка мн хорошенькую модель для бюста Сафо! У меня просто мурашки, по кож бгаютъ я я въ такомъ возбужденномъ состояніи, что теперь, кажется, мн все удастся, за что я ни примусь!’

Послднія слова Бальбилла произнесла, стараясь подражать голосу молодаго художника, и, замтивъ улыбку на лиц императрицы, съ живостью продолжала:

— Все это дышало такою свжестью, такъ очевидно исходило прямо изъ сердца, полнаго весельемъ, сознаніемъ силы и жаждой творчества, что я пришла въ восторгъ и вс мы приблизились въ перегородк, чтобы просить у ваятеля разршенія взглянуть на его работу…

— И что же вы нашли?— спросила Сабина.

— Сначала онъ на-отрзъ отказался допустить насъ за свою ограду,— отвчалъ преторъ,— но Бальбилла съ женскою ловкостью съумла выманить у него позволеніе проникнуть туда. И дйствительно длинновязый малый этотъ кое-чему да научился. Драпировка одежды, покрывающей тло Ураніи, совершенно соотвтствуетъ возможной дйствительности, роскошна, выполнена съ силой и умньемъ и удивительно тонкой работы. Муза его, глядя на звзды, плотно окутываетъ плащомъ свои стройные члены, будто защищая ихъ отъ ночной прохлады. Докончивъ съ этою статуей, онъ займется нсколькими женскими бюстами, которые нужно реставрировать. На одинъ изъ нихъ, изображающій, сколько помнится, Веронику, онъ еще сегодня же поставитъ новую, уже готовую, голову,а для Сафо я предложилъ ему взять себ моделью Бальбиллу.

— Прекрасная мысль!— сказала императрица.— Если бюстъ удастся, я увезу его съ собою въ Римъ.

— Я охотно посижу передъ нимъ!— воскликнула двушка.— Этотъ веселый художникъ мн понравился.

— Какъ и Бальбилла ему,— прибавила жена претора.— Онъ глядлъ на нее какъ на какое-то чудо и добился отъ нея общанія отдать ему завтра, если ты позволишь, свою головку въ полное его распоряженіе на три часа.

— Онъ начинаетъ съ головы,— вздыхая, произнесъ Веръ.— Что за счастливцы, подумаешь, эти художники! Ему она, не задумываясь, позволитъ поворачивать себ голову и устраивать складки своего пеплума, а вдь вотъ когда сегодня приходилось обходить гипсовыя болота и цлыя лужи свжей краски, она едва позаботилась о подол своей одежды и ни разу не позволила мн перенести себя черезъ худшія мста, хотя и знаетъ, сколько бы я далъ, чтобы подержать такое милое созданіе!…

Бальбилла вспыхнула и сказала, нсколько разсердившись:

— Право, Веръ, я не потерплю, чтобы ты такъ со мною говорилъ! Запомни это разъ навсегда: я такъ не люблю всего нечистаго, что мн и безъ поддержки легко его избгать.

— Ты слишкомъ строга,— съ безобразной улыбкой перебила ее императрица.— Не правда ли, Домиція-Люцилла, она должна бы дать твоему супругу право услуживать ей?

— Если императрица находитъ это приличнымъ и должнымъ,— отвтила та, поднимая плечи и съ многозначительнымъ жестомъ.

Сабина поняла смыслъ этого движенія и снова безобразно звнула.

— Въ наше время,— сказала она шутливо,— надо быть снисходительной къ супругу, который избралъ своимъ неразлучнымъ спутникомъ любовныя псни Овидія…. Что тамъ такое, Тиціанъ?

Уже въ то время, когда Бальбилла разсказывала о своей встрч съ ваятелемъ Поллуксомъ, дворецкій подалъ префекту важное, требовавшее безотлагательнаго прочтенія, письмо.

Сановникъ удалился съ нимъ въ глубину покоя, сломалъ печать и только-что дочиталъ его до конца, когда императрица обратилась къ нему съ вопросомъ.

Маленькіе глаза Сабины, дятельно слдившіе за всмъ, что происходило вокругъ нея, тотчасъ же замтила безпокойное движеніе префекта, когда онъ складывалъ полученное имъ посланіе.

Въ немъ, очевидно, заключалось что-нибудь важное.

— Письмо это,— отвчалъ Тиціанъ на вопросъ императрицы,— настоятельно требуетъ моего возвращенія въ префектуру. Позволь же мн откланяться! Въ скоромъ времени я надюсь имть возможность сообщить теб кое-что пріятное.

— Что заключается въ этомъ письм?

— Важныя извстія изъ провинціи,— спокойно отвчалъ префектъ.

— Нельзя ли намъ съ ними познакомиться?

— На этотъ вопросъ я долженъ, къ сожалнію, отвтить отрицательно, получивъ отъ кесаря приказаніе хранить это дло въ совершенной тайн. Распоряженія, которыя мн приходится по нему сдлать, требуютъ чрезвычайной поспшности и я вижу себя вынужденнымъ проститься съ тобою немедленно.

— Сабина съ ледяною холодностью отвтила на прощальный поклонъ префекта и тотчасъ же велла вести себя во внутренніе покои, чтобы приготовиться въ ужину.

Бальбилла послдовала за ней, а Флоръ отправился въ ‘Олимпійскую трапезу’, превосходную харчевню нкоего Ликорта, о которой римскіе гастрономы разсказывали ему чудеса.

Веръ остался съ глазу на глазъ съ своею женой.

— Ты позволишь мн отвести тебя въ твое помщеніе?— спросилъ онъ, съ любезнымъ видомъ подходя къ ней.

Домиція-Люцилла бросилась на подушки, закрыла лицо обими руками и не отвчала ни слова.

— Ты позволишь мн?— повторилъ преторъ.

Снова не получивъ никакого отвта, онъ подошелъ къ жен и положилъ руку на нжные, изящные пальцы, скрывавшіе ея лицо.

— Ты, кажется, на меня сердишься?— сказалъ онъ съ нкоторою нжностью въ голос.

— Оставь меня!— воскликнула она, мягкимъ движеніемъ отстраняя отъ себя его руку.

— Да, я, къ сожалнію, долженъ тебя оставить,— со вздохомъ произнесъ Веръ.— Дла призываютъ меня въ городъ и я…

— И ты заставишь молодыхъ александрійцевъ, съ которыми ты вчера пировалъ цлую ночь, показывать себ новыхъ красавицъ… Я это знаю.

— Здсь есть дйствительно женщины невроятной красоты,— совершенно не смущаясь, отвчалъ Веръ,— блыя, смуглыя, мдно-красныя, черныя, и каждая изъ нихъ въ своемъ род очаровательна. Просто не устаешь ими любоваться!…

— А твоя жена?— спросила Люцилла, подымаясь съ подушекъ и пристально глядя ему въ глаза.

— Жена моя?… Да, прекраснйшая жена, или супруга. Это — очень важный, почетный титулъ, но онъ не иметъ ничего общаго съ наслажденіями жизни. Разв я могу ставить тебя на одну доску съ тми бдными созданіями, которыя сокращаютъ мн годы досуга?…

Домиція-Люцилла уже давно привыкла въ подобнымъ выраженіямъ со стороны мужа, но на этотъ вазъ ей было горько слышать ихъ. Она скрыла однако свою жгучую боль и, скрестивъ руки на груди, ршительно и съ достоинствомъ сказала:

— Такъ продолжай же свой жизненный путь съ своимъ Овидіемъ и съ своими амурами, но не пытайся раздавить невинность подъ колесами твоей колесницы!

— Ты намекаешь на Бальбиллу?— спросилъ преторъ и громко расхохотался.— Она уметъ защищаться сама и слишкомъ умна, чтобы попасться въ руки эротамъ. Милому сынишк Бенеры нечего и длать съ такими добрыми друзьями, какъ мы.

— И я могу теб врить?

— Даю теб слово, что мн отъ нея ничего не нужно, кром нсколькихъ ласковыхъ словъ,— воскликнулъ онъ, съ чистосердечнымъ видомъ протягивая руку жен.

Люцилла только слегка коснулась до нея пальцами.

— Отошли меня обратно въ Римъ,— сказала она, помолчавъ.— Я несказанно стосковалась по дтямъ, особенно по нашемъ мальчик.

— Нельзя,— серьезно возразилъ Веръ,— теперь нельзя! Ты удешь, надюсь, черезъ нсколько недль.

— Отчего же не ране?

— Не спрашивай меня объ этомъ.

— Матери естественно желать узнать, почему ее разлучаютъ съ ея лежащимъ въ колыбели сыномъ.

— Эта колыбель стоитъ теперь въ дом твоей матери, которая нжно, поврь, заботится о нашихъ малюткахъ. Потерпи немного, ибо то, къ чему я стремлюсь для тебя, для себя, для нашего сына, такъ велико, такъ необычайно велико и трудно, что въ состояніи уравновсить долгіе годы одиночества и скуки.

Эти послднія слова Веръ произнесъ тихо, но съ тмъ достоинствомъ, которое было свойственно ему въ самыя торжественныя минуты его жизни. Прежде чмъ онъ окончилъ рчь, Люцилла уже вскочила съ своего мста и судорожно схватила его за руку обими своими руками.

— Ты стремишься къ пурпуру?— спросила она боязливымъ шепотомъ.

Онъ утвердительно кивнулъ на это головой.

— Такъ это потому?— пробормотала она.

— Что потому?

— Твои отношенія съ Сабиной…

— Нтъ, не потому только. Она жестка и непріятна въ обращеніи съ другими, но ко мн, съ самаго моего дтства, всегда была добра и ласкова.

— Меня она ненавидитъ.

— Терпніе, Люцилла, терпніе! Настанетъ день, когда ты будешь супругой кесаря, а прежняя императрица… Но объ этомъ я умолчу. Ты знаешь, что я привязанъ къ Сабин и искренне желаю долгой жизни императору.

— А усыновленіе?

— Тише! Кесарь ужь думаетъ о немъ, а Сабина горячо его желаетъ.

— Можетъ ли оно послдовать въ скоромъ времени?

— Кто въ состояніи сказать, на что ршится кесарь черезъ какой-нибудь часъ… Но можетъ-быть онъ приметъ окончательное ршеніе тридцатаго декабря.

— Въ день твоего рожденія?

— Да, онъ справлялся о немъ и, вроятно, поставитъ мой гороскопъ въ ту самую ночь, когда я впервые увидлъ свтъ.

— Значитъ, звзды должны ршить нашу участь?

— Не одн звзды. Адріанъ долженъ самъ быть расположеннымъ истолковать ихъ положеніе въ мою пользу.

— Чмъ я могу теб помочь?

— Покажи себя въ обращеніи съ кесаремъ совершенно такою, какова ты дйствительно.

— Благодарю за эти слова и боле не прошу тебя отпустить меня къ дтямъ. Еслибы быть женою Вера значило что-либо боле почетнаго титула, я и не желала бы новаго достоинства подруги кесаря…

— Я не пойду сегодня въ городъ и останусь съ тобой. Довольна ты?

— О, да, да!— воскликнула Люцилла и подняла уже руку, чтобъ обвить ею шею своего красиваго супруга, но Веръ тихо оттолкнулъ ее отъ себя..

— Оставь эти пастушескія забавы!— шепнулъ онъ ей.— Он не совмстимы съ погоней за кесарскою порфирой.

Глава восьмая.

Тиціанъ приказалъ своему возниц хать немедленно на Лохію. Путь, по которому быстро покатилась, колесница, пролегалъ мимо дверца префектуры, расположеннаго въ Брухіи, и онъ веллъ остановить коней у роскошнаго, съ мраморными колоннами, подъзда, чтобы зайти къ себ, ибо письмо, скрытое у него на груди подъ тогой, заключало въ себ извстіе, которое могло заставить его возвратиться домой не ране слдующаго утра.

Не останавливаясь, миновалъ онъ передніе покои и мужскую пріемную, гд толпились, съ донесеніями и въ ожиданіи приказаній, чиновники, центуріоны и ликторы, и прямо отправился отыскивать свою жену въ предназначенномъ для женщинъ помщеніи, прилегавшемъ къ обширному саду префектуры.

Матрона, заслышавъ знакомые шаги, поспшила ему на встрчу.

— Я не ошиблась!— съ искреннею радостью воскликнула она.— Какъ хорошо, что ты могъ сегодня отдлаться такъ скоро! Я не ждала тебя ране окончанія ужина.

— Но я и пришелъ, къ сожалнію, не надолго,— возразилъ Тиціанъ, вступая въ комнату жены.— Вели подать мн ломоть хлба и кубокъ разбавленнаго вина. Впрочемъ, не надо,— тутъ уже все приготовлено, что мн нужно, будто я приказывалъ самъ. Ты права, я на этотъ разъ пробылъ у Сабины мене обыкновеннаго, но она ухитрилась въ короткій промежутокъ времени наговорить такъ много дкаго, словно мы разговаривали съ нею цлый день. Черезъ пять минутъ я долженъ снова тебя покинуть, а когда я вернусь — извстно однимъ богамъ. Мн трудно и непріятно даже выговорить это, но вс наши старанія, наши хлопоты, весь спшный и тяжелый трудъ бднаго Понтія пропали даромъ.

Съ этими словами префектъ опустился на ложе подл небольшаго стола, на который жена его поставила спрошенные имъ кубокъ вина и хлбъ.

— Бдный ты мой!— сказала она, проводя рукой по его посдвшимъ волосамъ.— Разв Адріанъ все-таки ршился поселиться въ Кесареум?

— Нтъ, не то!… (Выйди изъ комнаты, Сира!— сказалъ онъ рабын.) Ты сейчасъ узнаешь… Вотъ письмо кесаря. Прочти мн его, пожалуйста, еще разъ.

Юлія, жена префекта, развернула свитокъ папируса и начала читать:

‘Адріанъ — другу своему Тиціану, намстнику египетскому. Глубочайшая тайна.— Адріанъ письменно привтствуетъ Тиціана, какъ онъ часто длалъ это въ продолженіе многихъ лтъ, въ начал своихъ скучныхъ дловыхъ посланій. Завтра же онъ надется привтствовать друга своей юности и мудраго помощника не только отъ всего сердца, но также рукою и устами. За симъ, для ясности, слдующее: Я прибуду въ Александрію уже завтра, пятнадцатаго декабря, къ вечеру, совершенно одинъ, съ Антиноемъ, рабомъ Пасторомъ и тайнымъ секретаремъ моимъ Флегономъ. Мы высадимся въ маленькой лохіадской гавани и корабль мой можно будетъ отмтить по большой серебряной звзд на носу. Если же ночь наступитъ ране моего прибытія, то три красные фонаря, зажженные на вершин мачты, извстятъ тебя о приближеніи друга.— Что касается до ученыхъ и остроумныхъ мужей, которыхъ ты выслалъ мн на встрчу, чтобы занимать меня на пути, но главное, конечно, чтобы выгадать больше времени для передлки стараго гнзда,— откуда, кстати, я надюсь, вы не успли еще повыгнать всхъ птицъ Минервы,— то я отправилъ ихъ обратно, не желая лишать Сабину со всею ея челядью такого развлеченія и понапрасну отрывать знаменитыхъ александрійцевъ отъ ихъ ученыхъ трудовъ. Мн ихъ вовсе не нужно. Если, впрочемъ, что можетъ статься, послалъ ихъ не ты, то прошу у тебя извиненія. Человку всегда нсколько обидно, когда его уличаютъ въ томъ, что онъ ошибся въ разсчет, хотя, конечно, легче объяснить случившееся, чмъ предусмотрть будущее.. Или быть-можетъ наоборотъ?… Я вознагражу твоихъ мудрецовъ за ихъ безполезное путешествіе, поспоривъ съ ними въ академіи объ этомъ вопрос. Грамматикъ, у котораго ученость выглядываетъ изъ каждаго волоска на голов, боле предается покою, чмъ слдуетъ для его здоровья, и это быстрое движеніе, на которое онъ ршился ради меня, послужитъ къ удлиненію его жизни.— Мы прідемъ въ простой одежд и будемъ ночевать на Лохіи. Ты знаешь, что мн не разъ приходилось отдыхать на голой земл и что, когда приходится, я такъ же спокойно сплю на камышовой подстилк, какъ и на мягкомъ лож. Изголовье мое слдуетъ за мною: это моя молосская собака, которую ты, безъ сомннія, помнишь. Комнатка, гд я могъ бы безъ помхи предпринимать свои вычисленія относительно будущаго года, вроятно, найдется.— Все это тщательно сохрани въ тайн, чтобы ни одна человческая душа не могла догадаться о моемъ прибытіи,— объ этомъ я прошу тебя такъ убдительно, какъ только можетъ твой другъ и императоръ. Даже малйшее приготовленіе съ твоей стороны не должно выдать, кого ты ожидаешь. Ничего не приказываю моему милому Тиціану, но еще разъ прошу исполнить, мое желаніе. Какъ радуюсь я тому, что снова увижусь съ тобою, и сколько удовольствія доставитъ мн суматоха, которую я надюсь найти на Лохіи! Художникамъ, которыми, безъ сомннія, кишитъ теперь старый дворецъ, ты представишь меня какъ архитектора Клавдія Венатора изъ Рима, пріхавшаго, чтобы содйствовать Понтію своими совтами. Съ Понтіемъ, выстроившимъ такія прекрасныя зданія для Ирода Аттика, я встрчался у этого богача-софиста и онъ, наврное, меня узнаетъ. Сообщи ему поэтому о моихъ намреніяхъ. Онъ человкъ серьезный, на котораго можно положиться,— не болтунъ и не втреникъ, забывающій все на свт. Итакъ, сдлай его повреннымъ нашей тайны, но впрочемъ только тогда, когда судно мое будетъ уже въ виду. Прощай и будь здоровъ!’

— Ну, что же ты на это скажешь?— спросилъ Тиціанъ, принимая посланіе императора изъ рукъ жены.— Разв это не досадно? Работа наша такъ славно подвигалась впередъ.

— Но, можетъ быть,— возразила Юлія, задумчиво улыбаясь,— вы все-таки не успли бы окончить. Въ томъ положеніи, въ какомъ дло находится теперь, вамъ этого вовсе и не нужно, а Адріанъ все не увидитъ ваши добрыя намренія. Меня это письмо радуетъ, потому что оно снимаетъ тяжелую отвтственность съ твоихъ и безъ того уже слишкомъ обремененныхъ плечъ.

— Ты всегда разсудишь врно!— воскликнулъ префектъ.— Хорошо, что я зашелъ къ теб,— теперь я буду ожидать императора съ сильно-облегченнымъ сердцемъ. Спрячь хорошенько это письмо и пока до свиданія. Эта разлука съ тобою на нсколько часовъ для меня будетъ началомъ цлаго ряда безпокойныхъ дней.

Тиціанъ протянулъ руку жен.

— Прежде чмъ ты уйдешь,— сказала она, удерживая руку его въ своей рук и крпко пожимая ее,— я должна признаться теб, что чувствую въ себ нкоторую гордость.

— Ты имешь на это право.

— Ни однимъ словомъ не попросилъ ты меня молчать.

— Потому, что ты уже не разъ блистательно выдерживала испытанія. Но, конечно, и ты — женщина и къ тому же очень красивая.

— Да, старая бабушка съ сдющими волосами.

— И все-таки еще величественне и очаровательне тысячи хваленыхъ красавицъ, боле юныхъ годами.

— Ты желаешь, чтобъ я на старости лтъ промняла свою женскую гордость на суетное тщеславіе?

— Нтъ, нтъ! Оборотъ нашего разговора заставилъ меня внимательно вглядться въ твои черты и припомнить соболзнующіе вздохи Сабины о томъ, что красавица Юлія такъ подурнла. Но гд же найдешь женщину твоихъ лтъ съ такой осанкой, съ такими нетронутыми временемъ чертами, такимъ гладкимъ, чистымъ лбомъ, такими глубокими, добрыми глазами, такъ чудесно изваянными руками…

— Да замолчи же!— воскликнула Юлія,— ты заставляешь меня краснть.

— А разв это не должно меня радовать, что такъ легко вызвать краску на лицо моей старой римской матроны?… Ты совершенно непохожа на остальныхъ женщинъ.

— Потому, что ты не похожъ на остальныхъ мужчинъ.

— Ты мастерица льстить… Съ тхъ поръ, какъ дти ухали, кажется, будто мы снова начинаемъ нашу брачную жизнь.

— Въ дом нтъ боле яблоковъ раздора.

— Изъ-за того, что особенно дорого, конечно, всего легче поссориться. Но, однако, пора,— прощай еще разъ.

Тиціанъ поцловалъ жену въ лобъ и быстрыми шагами направился къ выходу, но Юлія вернула его.

— Кое-что можно однако сдлать для кесаря,— сказала она.— Я ежедневно посылаю архитектору ужинъ. Сегодня онъ будетъ втрое обильне, чмъ обыкновенно.

— Превосходно!

— Ну, такъ прощай.

— Прощай! Мы увидимся такъ скоро, какъ только позволятъ боги и императоръ.

——

Когда префектъ прибылъ къ мсту своего назначенія, на мор не было видно корабля съ серебряною звздою на носу.

Солнце медленно зашло, но судно съ тремя красными фонарями все еще не показывалось на горизонт.

Тиціанъ зашелъ отдохнуть въ домикъ смотрителя гавани и сообщилъ ему, что выхалъ встртить ожидаемаго изъ Рима знаменитаго архитектора, который долженъ помочь Понтію своими совтами при работахъ на Лохіи. Хозяинъ нашелъ честь, оказываемую префектомъ чужестранному художнику, вполн понятной,— весь городъ уже зналъ, съ какой неслыханною поспшностью и съ какими страшными затратами отдлывается для пріема кесаря старый Птолемеевскій дворецъ.

Ожидая появленія корабля, префектъ размышлялъ о молодомъ ваятел Поллукс, съ которымъ онъ недавно познакомился, и объ его матери въ уютномъ, миловидномъ домик привратника.

Съ свойственнымъ ему добродушіемъ онъ немедленно отправилъ одного изъ своихъ ликторовъ къ старой Дорид и веллъ просить ее подождать ложиться на покой, потому что онъ, префектъ, прибудетъ на Лохію только поздно вечеромъ или можетъ-быть ночью.

— Скажи этой старушк,— конечно отъ себя, а не отъ меня,— приказывалъ Тиціанъ,— что я можетъ-быть зайду и къ ней. Пусть она уберетъ свою комнатку и получше ее освтитъ.

На Лохіи никто и не подозрвалъ, какая честь предстояла старинному дворцу.

Посл того, какъ Веръ, жена его и Бальбилла покинули дворецъ, ваятель Поллуксъ съ новымъ рвеніемъ принялся за дло. Проработавъ боле часа, онъ вышелъ изъ своей каморки, лниво потянулся и крикнулъ Понтію, стоявшему на подмосткахъ на другомъ конц залы:

— Мн надо либо отдохнуть, либо приняться за что-нибудь новое. И то и другое одинаково спасаетъ меня отъ утомленія. Не то же ли бываетъ и съ тобою?

— Совершенно то же.— отозвался архитекторъ, продолжая раздавать приказанія рабамъ, которые ставили новую капитель въ коринскомъ стил на мсто старой, развалившейся отъ времени.

— Не отрывайся отъ своего дла,— снова крикнулъ ему Поллуксъ.— Я только попрошу тебя сказать моему хозяину Паппію, когда онъ придетъ сюда съ антикваріемъ Габиніемъ, что они найдутъ меня на площадк, которую мы осматривали съ тобою вчера. Я иду ставить новую голову на торсъ Вероники. Мой подмастерье уже давно долженъ былъ бы покончить съ приготовительными работами, но этотъ молодецъ родился на свтъ лвшой, и такъ какъ онъ вчно прищуриваетъ одинъ глазъ, то все прямое кажется ему косымъ и, наоборотъ, все косое, по законамъ оптики, кажется ему прямымъ. Деревянный штифтъ, на которомъ должна держаться новая голова, онъ наврное ухитрился укрпить въ ше какъ-нибудь криво, а такъ какъ ни одинъ историкъ не сообщаетъ, чтобы Вероника когда-либо держала голову на бокъ,— какъ вотъ этотъ маляръ за тобой,— то мн придется взяться за дло самому. Черезъ полчаса, надюсь, мудрая царица перестанетъ принадлежать къ безголовымъ женщинамъ.

— Откуда у тебя новая головка?— спросилъ Понтій.

— Изъ тайнаго архива моихъ статистическихъ воспоминаній,— отвчалъ Поллуксъ.— Ты ее видлъ?

— Да.

— И она теб нравится?

— Очень даже.

— Въ такомъ случа она достойна жизни,— весело проговорилъ Поллуксъ, оставляя залу. При этомъ онъ послалъ архитектору привтствіе лвою рукой, а правою заткнулъ себ за ухо вточку гвоздики, сломленную имъ поутру на одномъ изъ оконъ сторожки.

На площадк ученикъ его лучше исполнилъ свою задачу, чмъ можно было ожидать, но Поллуксъ остался совершенно недоволенъ своими собственными распоряженіями. Головка, предназначенная для Вероники, какъ и многіе другіе бюсты, стоявшіе на той же сторон террасы, должна была стоять задомъ къ балкону дворцоваго управителя, а между тмъ ваятель для того только и ршился, разстаться съ дорогимъ для него произведеніемъ, чтобы подруга его дтства могла во всякое время любоваться врно схваченными чертами своей покойной матери.

Къ счастію, онъ нашелъ, что бюсты не укрплены на высокихъ пьедесталахъ, а держатся на нихъ только собственной своею тяжестью, и потому ршился, нарушивъ историческій порядокъ царицъ, предпринять нкоторое перемщеніе и поставить спиною къ дому знаменитую Клеопатру, такъ чтобы головка Селениной матери могла быть обращена къ нему лицомъ.

Чтобы тотчасъ же привести въ исполненіе свое намреніе, онъ позвалъ нсколько рабовъ, которые и принялись вмст съ нимъ за перестановку бюстовъ.

Дружные крики и громкій говоръ ихъ, равно какъ повелительный голосъ ваятеля, раздавшіеся на этомъ давно никмъ не посщаемомъ мст, не замедлили привлечь молоденькую зрительницу, которая уже разъ незадолго передъ тмъ показалась было на балкон управительскаго жилища, но скоро исчезла, увидавъ чумазую, сплошь покрытую гипсовыми пятнами фигуру рабочаго.

На этотъ pзъ она осталась однако на балкон и съ любопытствомъ слдила за каждымъ движеніемъ Поллукса, лица котораго она разглядть не могла, такъ какъ, руководя рабочими, онъ все время поворачивался къ ней спиной.

Наконецъ головка была поставлена и укрплена на предназначенномъ для нея мст. Холщовое покрывало защищало ее отъ порчи при перемщеніи и скрывало отъ глазъ.

Радостно вздохнувъ, художникъ повернулся съ довольнымъ видомъ къ жилищу управителя, въ ту же минуту съ балкона послышался звонкій, веселый голосъ двушки:

— Длинновязый Поллуксъ!… Въ самомъ дл, это длинновязый Поллуксъ!… Какъ я рада!

Съ этими словами двушка громко захлопала въ ладоши.

— А ты, ты — маленькая Арсиноя!— крикнулъ ей въ свою очередь обрадованный ваятель.— Вчные боги! что сталось съ этимъ крошечнымъ созданіемъ!…

— Я еще и не думаю переставать рости,— со смхомъ отвчала дочь дворцоваго управителя, поднимаясь на цыпочки, чтобы казаться какъ можно выше, и ласково кивая ему своей хорошенькою головкой.— Но какой теперь у тебя-то почтенный видъ, съ густою бородой и этимъ орлинымъ носомъ!….Селена только сегодня сказала мн, что и ты хозяйничаешь тутъ во дворц вмст съ другими.

Глаза художника, будто прикованные, слдовали за каждымъ жестомъ двушки.

Есть поэтическія натуры, въ воображеніи которыхъ все необыкновенное, что имъ случается видть или переживать, немедленно слагается въ художественный разсказъ или выливается въ рядъ гармоническихъ стиховъ, такъ точно и Поллуксъ не могъ встртить прекраснаго человческаго образа безъ того, чтобы тотчасъ же не привести его въ связь съ тмъ искусствомъ, которому онъ посвятилъ свои творческія силы.

‘Какъ есть Галатея, и прелесть какая Галатея,— думалъ онъ, не сводя очарованнаго взгляда съ фигуры и личика Арсинои.— Будто она только-что вышла изъ морскихъ волнъ,— такою свжестью, радостью и здоровьемъ дышетъ этотъ образъ передо мною. А эти маленькіе локоны?… Какъ плавно развваются они на воздух, будто еще плывутъ на поверхности воды. Вотъ она съ ласковымъ привтствіемъ наклоняется впередъ. Какъ округленно, какъ изящно каждое движеніе! Кажется, что это — дочь Нерея, ласкаясь, прижимается къ могучей волн, которая то высоко поднимается къ небу, то глубоко опускается въ морскую бездну. Формою головы и греческими чертами лица она похожа на Селену и на мать, но старшая сестра напоминаетъ образъ Прометея до роковаго похищенія, а Арсиноя — образъ того же героя, но когда священное пламя уже разлилось по его жиламъ’.

Все это художникъ продумалъ и прочувствовалъ въ теченіе нсколькихъ секундъ, но двушк молчаніе ея нмаго поклонника показалось невыносимо-долгимъ и скучнымъ.

— Ты даже не поздоровался со мною, какъ слдуетъ!— нетерпливо закричала она.— Что ты тамъ длаешь внизу?

— А вотъ посмотри,— отозвался онъ и сдернулъ холщовое покрывало, скрывавшее его удачное произведеніе.

Арсиноя всмъ корпусомъ перекинулась черезъ перила балкона, заслонила отъ свта рукою глаза и боле минуты ничего не отвчала.

Потомъ она внезапно выпрямилась и съ крикомъ: ‘матушка, матушка!’ — опрометью бросилась во внутренность дома.

‘Ну, теперь она призоветъ отца и испортитъ Селен ея радость’,— подумалъ Поллуксъ, окончательно устанавливая на мсто тяжелый мраморъ, увнчанный новой гипсовою головкой. Впрочемъ, пусть онъ себ приходитъ. Теперь здсь хозяева и врядъ ли Керавнъ осмлится прикоснуться къ собственности императора.

Скрестивъ руки на могучей груди, онъ остановился въ раздумья противъ, бюста.

‘Пестрота, жалкая пестрота!—бормоталъ онъ тихо.— Мы не творимъ тутъ, а штопаемъ, стараясь изъ разныхъ тряпокъ смастерить платье для императора. Еслибъ это было не для Адріана, еслибы Діотима и дти ея не нуждались въ деньгахъ я бы и пальцемъ не двинулъ здсь боле’.

Чтобы достигнуть отъ жилища управителя до площадки, на которой стоялъ ваятель, нужно было миновать нсколько переходовъ и два или три раза спускаться внизъ по лстницамъ, и все-таки прошло немного боле минуты съ тхъ поръ, какъ Арсиноя исчезла съ балкона, до того мгновенія, какъ она уже появилась подл Поллукса.

Взволнованная, съ раскраснвшимися щеками, тихо отстранила она ваятеля и стала на то мсто, которое онъ занималъ, чтобы получше наглядться на любимыя черты.

‘Матушка, матушка!’ — восклицала она, и тихія, свтлыя слезы текли по ея щекамъ, и она позабыла и о художник, и о присутствіи мастеровыхъ и рабовъ, которые толпились вокругъ и глядли на нее съ недоумніемъ и страхомъ, будто на одержимую бсомъ.

Поллуксъ молча отступилъ на нсколько шаговъ. Онъ былъ растроганъ до глубины души, видя потоки слезъ, которыя текли по щекамъ недавно, веселаго ребенка, и невольно подумалъ, что стоитъ еще быть добрымъ, если можно заслужить за это такую теплую, долговчную любовь, какую заслужила эта бдная покойная женщина на мраморномъ пьедестал.

Долго стояла Арсиноя, какъ бы въ экстаз, передъ его произведеніемъ.

— Ты это сдлалъ?— спросила она, наконецъ, прихода въ себя и обращаясь къ Поллуксу.

— Да,— отвчалъ онъ, опуская глаза.

— И совершенно по памяти?

— Конечно.

— Въ такомъ случа знаешь, что я теб скажу?

— Ну?

— А то, что ясновидящая на праздник Адониса была права, когда пла въ Ален, что половину работы художника выполняютъ боги.

— Арсиноя!— воскликнулъ Поллуксъ, почувствовавъ при этихъ словахъ, будто жаркій ключъ ударилъ ему въ сердце, и съ благодарнымъ взглядомъ схвативъ ея маленькую руку. Она быстро отдернула ее, потому что на балкон показалась сестра ея Селена, звавшая ее по имени.

Хотя Поллуксъ, ставя свое произведеніе на этомъ мст, имлъ въ виду не Арсиною, а именно старшую подругу своего дтства, тмъ не мене появленіе ея въ эту минуту подйствовало охлаждающимъ и непріятнымъ образомъ на его взволнованную душу.

— Вотъ изображеніе твоей матери,— обратился онъ къ Селен поясняющимъ тономъ, указывая на бюстъ.

— Вижу,— холодно отвтила она.— Посл я взгляну на него поближе… Иди же скорй, Арсиноя,— отецъ желаетъ съ тобою говорить!

Поллуксъ снова остался одинъ,

Селена, возвращаясь въ комнату отца, грустно покачала блднолицей головой и тихо прошептала:

‘Это предназначалось для меня, какъ говорилъ Поллуксъ… Разъ въ жизни что-нибудь для меня, но и эта радость испорчена’.

Глава девятая.

Дворцовый управитель, къ которому Селена призвала младшую сестру свою Арсиною, только-что возвратился изъ собранія гражданъ. Старый черный рабъ, всегда сопутствовавшій ему, снялъ съ его плечъ шафранно-желтый паллій, а съ головы золотой обручъ, которымъ господинъ его украшалъ вн дома свои завитые волосы.

Керавнъ казался сильно разгоряченнымъ, глаза его были еще боле на выкат, чмъ обыкновенно, и крупныя капли пота блестли у него на лбу.

На ласковое привтствіе Арсинои онъ машинально отвтилъ двумя-тремя словами и прежде чмъ сообщить дочерямъ важную новость, о которой намревался имъ говорить, онъ нкоторое время молча прохаживался передъ ними взадъ и впередъ, надувая при этомъ свои и безъ того полныя щеки и скрестивъ руки на груди.

Селена начинала тревожиться, а личико Арсинои все боле выражало нетерпніе.

— Слышали вы,— началъ онъ наконецъ,— о блестящихъ торжествахъ, которыя готовятся въ честь кесаря?

Селена утвердительно кивнула головой.

— Еще бы!— воскликнула ея сестра.— Ты досталъ намъ мста на скамьяхъ совта и мы все это увидимъ?

— Не перебивай меня!— сердито остановилъ ее отецъ.— Дло не въ томъ, чтобы вы что-нибудь видли. Вс граждане получили приглашеніе позволить дочерямъ своимъ принять участіе въ предполагаемыхъ торжествахъ и желающіе должны объявить поэтому, сколько двушекъ имется у каждаго въ дом.

— Мы будемъ участвовать въ театральныхъ представленіяхъ?!— спросила Арсиноя и радостно захлопала въ ладоши.

— Я хотлъ удалиться прежде, чмъ послдовало это приглашеніе, но корабельный мастеръ Трифонъ, у котораго мастерская тамъ внизу, подл императорской гавани, объявилъ собранію, что, по словамъ его сыновей, у меня дв красавицы дочери. Откуда они это знаютъ?

При этихъ послднихъ словахъ сдыя брови управителя высоко поднялись вверхъ и лицо его покраснло по самый лобъ.

Селена только пожала плечами.

— Верфь Трифона,— сказала Арсиноя,— лежитъ тамъ внизу и намъ часто приходилось проходить мимо нея, но ни его самого, ни его сыновей мы не знаемъ. Разв ты ихъ видала, Селена?… Во всякомъ случа, съ ихъ стороны очень любезно, что они называютъ насъ красавицами.

— Никто не сметъ заниматься вашей наружностью, кто не проситъ васъ у меня въ жены себ!— сердито отвчалъ Керавнъ.

— Что же ты отвтилъ Трифону?— спросила Селена.

— Я сдлалъ то, что мн предписывалъ долгъ. Вашъ отецъ управляетъ дворцомъ, который, какъ тамъ ни говори, принадлежитъ императору и Римскому государству, я буду принимать Адріана, какъ гостя, въ этомъ жилищ моихъ отцовъ и потому мене другихъ гражданъ могу отказаться отъ участія въ тхъ почестяхъ, которыя постановилъ, оказать ему городской. совтъ.

— Значитъ, мы можетъ?— спросила Арендой, приближаясь къ отцу, чтобы приласкаться къ нему.

Но Керавнъ не былъ на этотъ разъ расположенъ принимать ея ласки.

— Оставь меня!— крикнулъ онъ съ досадой и продолжалъ:— Если Адріанъ меня спроситъ: ‘гд были твои дочери во время моего чествованія, Керавнъ’, и я долженъ буду отвчать: ихъ не было между дочерьми благородныхъ гражданъ,— то это оскорбитъ кесаря, къ которому я въ сущности душевно расположенъ. Все это я обдумалъ и потому назвалъ ваши имена и общалъ прислать васъ въ собраніе двушекъ въ большой театръ. Вы встртитесь тамъ съ знатнйшими матронами и дочерьми благороднйшихъ гражданъ города, и лучшіе живописцы и ваятели опредлятъ, къ какому роду представленій всего боле подходите вы по своей наружности.

— Но разв можемъ мы, отецъ,— воскликнула Селена,— показаться на этомъ собраніи въ нашихъ простыхъ одеждахъ, а откуда же возьмемъ денегъ, чтобы достать себ новыя?

— Мы можемъ нарядиться въ чистую блую шерстяную одежду и украсить себя свтлыми лентами, и тогда намъ не стыдно будетъ стоять между другими двушками,— увряла Арсиноя, становясь между сестрою и отцомъ.

— Это не то, что меня озабочиваетъ,— возразилъ управитель.— Для собранія-то вы какъ-нибудь однетесь, а вотъ костюмы, костюмы-то!… Только бднйшимъ гражданамъ совтъ выдаетъ средства на ихъ приготовленіе, но насъ, конечно, унизило бы быть причисленными къ бднякамъ. Вы меня понимаете, дти?

— Я не буду участвовать въ процессіи,— ршительнымъ голосомъ объявила Селена, но Арсиноя перебила ее:

— Быть бднымъ неудобно и досадно, но это, конечно, не стыдъ. Знатнйшіе римляне древнихъ временъ считали честью умереть бдными людьми. Наше македонское происхожденіе у насъ останется, если городъ и заплатитъ за наши костюмы.

— Довольно!— крикнулъ Керавнъ.— Уже не въ первый разъ замчаю я въ теб такой низкій, не соотвтствующій твоему рожденію, образъ мыслей… Невыгоды бдности не позорятъ и благороднаго гражданина, но пользоваться тми выгодами, которыя она предоставляетъ, онъ можетъ только тогда, когда ршается забыть свое благородное происхожденіе.

Управителю стоило не малаго труда выразить, и притомъ въ такой форм, эту послднюю мысль, которая, вполн передавая то, что онъ чувствовалъ, казалась ему однако чужой, хотя онъ и не ногъ припомнить, отъ кого онъ ее слышалъ. Со всми признаками изнеможенія медленно опустился онъ на подушку дивана, занимавшаго глубокую боковую нишу его обширнаго покоя.

Въ этомъ поко, гласило преданіе, Клеопатра раздляла съ Антоніемъ т пиршества, изысканная и неподражаемая утонченность которыхъ услащалась всми дарами искусства и остроумія.

Именно на томъ самомъ мст, гд теперь покоился Керавнъ, стояло нкогда ложе, на которомъ возлежали во время трапезы знаменитые любовники, и хотя весь полъ этого помщенія былъ прекрасной работы, но здсь находилась, составленная изъ разноцвтныхъ камней, картина, такъ прекрасно и художественно-исполненная, что Керавнъ всегда строго запрещалъ дтямъ становиться на нее ногами. Это, конечно, онъ длалъ не столько изъ уваженія къ этому произведенію искусства, сколько потому, что такое запрещеніе передавалось въ род его отъ отца къ сыну. Картина изображала свадьбу етиды и Пелея. Диванъ покрывалъ только нижній край этой великолпной мозаики, украшенной нсколькими группами прелестныхъ амуровъ.

Керавнъ приказалъ дочери подать ему кубокъ вина, но она предварительно сильно разбавила виноградный сокъ водою.

Всячески выражая свое отвращеніе, Керавнъ отпилъ до половины разбавленное содержимое бокала.

— Хотите ли вы знать,— сказалъ онъ затмъ,— сколько будетъ стоить каждый изъ вашихъ нарядовъ, если мы не пожелаемъ оставаться слишкомъ далеко позади другихъ?

— Сколько же?— боязливо спросила Арсиноя.

— Портной Филинъ, работающій для театра, говоритъ, что мене чмъ на семьсотъ драхмъ невозможно получить ничего порядочнаго.

— Ну, вотъ! Ты же не думаешь серьезно о такой безумной трат!— воскликнула Селена.— У насъ нтъ ничего, и я желала бы знать, кто согласится намъ дать взаймы!…

Младшая дочь управителя озадаченно смотрла на кончики своихъ пальцевъ и молчала, но глаза ея, наполнившіеся слезами, выдавали то, что она чувствовала въ эту минуту.

Керавнъ былъ обрадованъ молчаливымъ согласіемъ, которое Арсиноя, казалось, выражала на его желаніе во что бы то ни стало дать ей возможность участвовать въ торжеств. Онъ даже позабылъ, что только-что онъ упрекалъ ее въ недостойномъ образ мыслей.

— Малютка моя всегда чувствуетъ именно то, что должно,— сказалъ онъ.— Теб же, Селена, я серьезно совтую подумать, что я — твой отецъ и что я запрещаю теб принимать со мною наставительный тонъ. Ты къ нему привыкла въ твоемъ обращеніи съ дтьми и можешь продолжать употреблять его съ ними. Тысяча четыреста драхмъ кажутся съ перваго взгляда значительною суммой, но если матерію и разныя украшенія, которыя вамъ понадобится, купить умло и осмотрительно, то все это можно будетъ, вроятно, посл празднествъ продать опять и даже съ выгодой.

— Съ выгодой!— горько усмхнулась Селена.— Даже половины не платятъ за старыя вещи, а иногда не даютъ и четверти… Нтъ, хоть выгони меня изъ дома, но я не стану помогать еще боле толкать насъ въ бездну нищеты,— я не приму участія въ этихъ представленіяхъ.

Кровь не прилила на этотъ разъ въ голов управителя, онъ не разсердился, а напротивъ спокойно и даже отчасти съ довольнымъ видомъ поднялъ свой взглядъ на дочерей, какъ бы сравнивая ихъ между собою. Онъ по-своему любилъ каждую: Селену,— какъ свое умное, Арснною же какъ свое прекрасное дитя, а здсь въ сущности дло заключалось для него только въ томъ, чтобъ удовлетворитъ своему тщеславію. Эта цль могла быть достигнута и при помощи одной его младшей дочери.

— Ну, въ такомъ случа оставайся, пожалуй, съ дтьми,— сказалъ онъ Селен.— Мы извинимся за тебя, сославшись на слабость твоего здоровья, и, дйствительно, ты ужасъ какъ блдна сегодня. Къ тому же для одной Арсинои я скоре достану средства.

На щекахъ младшей дочери Керавна снова появились дв прелестныя ямочки, но щеки Селены были такъ же безкровны, какъ ея блдныя губы.

— Отецъ, отецъ!— умоляющимъ голосомъ заговорила она,— ни хлбопекъ, ни мясникъ вотъ уже два мсяца не получаютъ отъ насъ ни одной сестерціи, а ты хочешь бросить на втеръ сразу семьсотъ драхмъ!

— Бросить на втеръ?— въ негодованіи проговорилъ Керавнъ, впрочемъ довольно покойнымъ голосомъ.— Селена! я еще разъ запрещаю теб говорить такъ со мною… Самые богатые молодые граждане участвуютъ въ зрлищахъ, Арсиноя красива и, кто знаетъ, можетъ-быть одинъ изъ нихъ изберетъ ее себ въ супруги. Разв это называется бросать деньги на втеръ, когда отецъ старается для своего ребенка отыскать достойнаго супруга?… Да много ли ты, наконецъ, знаешь о томъ, что у меня есть?…

— У насъ нтъ ровно ничего, поэтому я, конечно, ничего не могу знать объ этомъ!— воскликнула двушка вн себя отъ волненія.

— Ты думаешь?— протяжно и многозначительно улыбаясь произнесъ Керавнъ.— А это по-твоему ничего не стоитъ, что лежитъ тамъ въ шкапу и стоитъ на камин?… Изъ любви въ вамъ я соглашусь разстаться съ этимъ богатствомъ. Конечно, ониксовая пряжка, кольца, золотой обручъ и поясъ…

— Все это изъ позолоченнаго серебра,— безжалостно перебила его Селена.— Настоящее золото нашего дда ты продалъ посл смерти матери.

— Надо же было сжечь ее и похоронить соотвтственно нашему достоинству,— возразилъ Керавнъ.— Но теперь я не желаю думать объ этихъ печальныхъ дняхъ.

— Теб слдуетъ подумать о нихъ, отецъ!

— Молчи!… То, что относится къ моему наряду, я, понятно, отдать не могу, потому что я долженъ явиться въ императору въ своемъ настоящемъ вид, но подумай, сколько дадутъ за этого маленькаго бронзоваго амура, за этотъ кубокъ Плутарха, такъ искусно вырзанный изъ слоновой кости, а главное — за эту картину?… Ея прежній владлецъ былъ твердо увренъ, что она нарисована здсь, въ Александріи, самимъ Ахиллесомъ. Вы сейчасъ узнаете, что стоятъ вс эти маленькія вещицы,— какъ будто сами боги все устроили къ лучшему: возвращаясь домой, я встртилъ здсь во дворц антикварія Габинія изъ Никеи. Онъ общался, покончивъ свои дла съ архитекторомъ, зайти во мн, осмотрть мои сокровища и купить на чистыя денежки то, что ему пригодится. Если мой ‘Апеллесъ’ ему понравится, онъ дастъ за него одного десять талантовъ, да если онъ даже заплатитъ за него только половину или десятую часть этой суммы, то я все-таки заставлю тебя, Селена, хоть разъ въ жизни разршить себ маленькое удовольствіе.

— Увидимъ,— отвчала блдная двушка, пожимая плечами.

— Покажи ему и мечъ, который, какъ ты разсказываешь, принадлежалъ Антонію,— воскликнула Арсиноя,— и если онъ дастъ теб за него хорошія деньги, ты купишь мн золотой браслетъ.

— Да, и совершенно такой же Селен. Впрочемъ, на мечъ я возлагаю самыя ничтожныя надежды, потому что знатокъ едва ли признаетъ его за настоящій… Но у меня имются еще другія, совсмъ другія вещи. Тише!… Это должно-быть Габиній. Скорй, Селена, накинь мн опять на плечи хитонъ. Мой обручъ, Арсиноя! Состоятельному человку всегда предлагаютъ лучшія цны, чмъ бдному. Я приказалъ рабу дожидаться купца въ передней,— такъ всегда длается во всякомъ порядочномъ дом.

——

Антикварій былъ маленькій, худощавый человкъ, который, благодаря своему лукавству и счастью, добился весьма почетнаго положенія среди своихъ товарищей по профессіи и нажилъ себ значительное состояніе. Прилежаніе и навыкъ выработали изъ него знатока и никто не былъ въ состояніи лучше его отличить дйствительно прекрасное отъ посредственнаго и плохаго, настоящее отъ поддльнаго. Трудно было найти боле врный въ этомъ отношеніи глазъ, но Габиній былъ грубъ въ обращеніи со всякимъ, отъ кого ему нечего было ожидать. Конечно, тамъ, гд въ виду имлся барышъ, онъ могъ длаться учтивымъ до низкопоклонства и проявлять непреодолимое терпніе.

На этотъ разъ онъ долго съ любезнымъ вниманіемъ выслушивалъ управителя, пока тотъ съ важностью уврялъ его, что вс эти бездлушки успли уже ему надость и что ему безразлично, сохранять ли ихъ у себя, или передать кому-либо другому. Во всякомъ случа,— говорилъ онъ,— ему доставитъ удовольствіе показать ихъ такому знатоку, какъ Габинію, и онъ даже охотно разстанется съ этимъ мертвымъ капиталомъ, если ему предложатъ за него порядочную сумму. Одинъ предметъ за другимъ проходилъ черезъ привычныя руки знатока и ставился предъ нимъ на столъ, чтобъ онъ могъ разглядть каждую вещь со всхъ сторонъ.

Антикварій былъ очень молчаливъ и только качалъ головой, осматривая и взвшивая подаваемыя ему вещи. Въ отвтъ на разсказы Керавна о происхожденіи той или другой вещи онъ ограничивался двумя-тремя словами въ род: ‘Да?’ ‘Ты думаешь?’ ‘Неужели?’

— Ну, что же ты скажешь?— спросилъ управитель посл того, какъ послдняя изъ вещей его побывала въ рукахъ купца.

Начало этой фразы было сказано самоувренно, конецъ же былъ произнесенъ почти испуганно, потому что Габиній только улыбнулся и снова покачалъ головой.

— Тутъ есть миленькія вещицы,— сказалъ онъ,— но ничего такого, о чемъ стоило бы говорить. Я совтую теб оставить ихъ у себя,— теб он дороги, а мн мало разсчета ихъ покупать.

Керавнъ не ршался взглянуть на Селену, которая не отрывала своихъ исполненныхъ боязни глазъ отъ устъ купца, Арсиноя, не мене внимательно слдившая за его движеніями, не упала духомъ при отвт Габинія.

— И эта картина также не иметъ никакой цны?— спросила она, указывая пальцемъ на отцовскаго ‘Апеллеса’.

— Очень жаль, что я долженъ уврить такую прелестную двочку въ томъ, что и картина ничего не стоитъ,— возразилъ торговецъ, поглаживая свою сдую, курчавую бородку.— Къ несчастію, мы имемъ здсь дло только съ очень слабой копіей. Оригиналъ находится въ вилл Плинія на Ларисскомъ озер, которую владлецъ называетъ котурномъ. Копія же эта для меня положительно непригодна.

— А этотъ рзной кубокъ?— спросилъ Керавнъ.— Онъ нкогда принадлежалъ Плутарху,— это я могу доказать,— и былъ, говорятъ, подаренъ ему императоромъ Траяномъ.

— Это, дйствительно, самая хорошенькая вещь изо всей коллекціи,— отвчалъ Габиній,— но боле четырехъ сотъ драхмъ она, конечно, не стоитъ.

— Ну, а этотъ кипрскій цилиндръ съ такою прекрасною гравировкой?

Управитель взялъ со стола гладко-отшлифованный хрусталь, но руки его до такой степени дрожали отъ волненія, что онъ, не успвъ подать его антикварію, уронилъ его на полъ. Со звономъ покатился онъ по полу и по гладкой мозаической картин до самаго дивана.

Керавнъ собирался уже нагнуться, чтобы поднять свою драгоцнность, но об дочери удержали его.

— Отецъ, не длай этого!— воскликнула Селена.— Врачъ строго запретилъ теб наклоняться.

Пока управитель ворча старался оттолкнуть отъ себя двушекъ, торговецъ уже опустился на одно колно, чтобы поднять цилиндръ. Но этому прекрасно-сложенному, худощавому человку, казалось, было гораздо легче нагнуться и опуститься на полъ, чмъ подняться съ него, потому что прошло нсколько минутъ, прежде чмъ онъ снова всталъ на ноги передъ Керавномъ.

Черты его приняли сосредоточенное выраженіе, онъ снова взялъ, приписываемое Апеллесу, произведеніе, услся съ нимъ на диванъ и, казалось, совершенно погрузился въ созерцаніе этой картины, скрывавшей лицо его отъ трехъ присутствовавшихъ. Но его нисколько не занимало то, что онъ держалъ въ рукахъ,— взоръ его былъ устремленъ на лежавшую у ногъ его свадьбу етиды и Пелея, въ которой онъ все боле и боле открывалъ новыя и неоцнимыя достоинства.

Пока антикварій въ продолженіе нсколькихъ минутъ сидлъ, повидимому занятый картиной мнимаго Апеллеса, лицо Керавна нсколько оживилось, Селена вздохнула свободне, а Арсиноя, приблизившись къ управителю и взявши его за руку, тихо шепнула ему на ухо.

— Не отдавай ему своего Апеллеса дешево и не забывай о моемъ браслет.

Наконецъ Габиній всталъ, оглядлъ стоявшіе передъ нимъ на стол предметы и сказалъ гораздо короче и боле дловыхъ тономъ, чмъ прежде:

— За вс эти вещи я могу предложить теб,— позволь… двадцать, семьдесятъ, четыреста, четыреста пятьдесятъ,— я могу предложить теб шестьсотъ пятьдесятъ драхмъ и ни одной сестерціи боле.

— Ты шутишь?— воскликнулъ Керавнъ.

— Ни одной сестерціи боле,— спокойно повторилъ тотъ.— Нажить при этомъ я ничего не хочу, но не хочу также и покупать съ врнымъ разсчетомъ на убытокъ. Я думаю, теб это, какъ разсудительному и справедливому человку, совершенно понятно. Что же касается до Апеллеса…

— Ну?

— Что касается до Апеллеса, то онъ еще, пожалуй, могъ бы представить для меня нкоторую цнность, но только при нкоторыхъ условіяхъ. Тутъ дло совершенно особаго рода. Вы, прелестныя двушки, хорошо знаете, что самое ремесло мое научаетъ меня цнить все прекрасное, тмъ не мене мн приходится попросить васъ оставить меня на нкоторое время съ вашимъ отцомъ наедин. Намъ нужно поговорить съ нимъ объ этой картин.

Керавнъ сдлалъ знакъ своимъ дочерямъ и он немедленно удалились.

Прежде чмъ дверь за ними затворилась, торговецъ крикнулъ имъ въ слдъ:

— Уже смеркается,— не могу ли я попросить васъ прислать намъ съ рабомъ лампу, которая бы горла какъ можно ярче.

— Что-жь ты находишь въ картин?— спросилъ Керавнъ.

— Давай, пока не принесутъ огня, поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ,— предложилъ Габиній.

— Ну, такъ присядь сюда на подушки,— сказалъ Керавнъ:— ты сдлаешь этимъ удовольствіе мн, а можетъ-быть и самъ получишь его.

Они услись на диванъ.

— Такія миленькія вещицы,— началъ Габиній,— которыя собирались такъ заботливо и съ такою любовью, не охотно выпускаются изъ рукъ,— я знаю это по долгому опыту. Многіе, продавшіе мн свои маленькія древности, разбогатвъ потомъ, предлагали мн за нихъ часто вдесятеро дороже, чмъ получили за нихъ сами, лишь бы имть ихъ опять у себя, но, къ сожалнію, совершенно напрасно. Что врно относительно другихъ, то врно и относительно тебя. Еслибы ты въ эту минуту не нуждался въ деньгахъ, то врядъ ли бы предложилъ мн купить эти вещи.

— Я долженъ просить тебя,— прервалъ было Керавнъ антикварія, но тотъ въ свою очередь перебилъ его:

— Даже богачи имютъ иногда недостатокъ въ наличныхъ деньгахъ, этого никто не знаетъ лучше меня, у котораго,— я долженъ въ этомъ сознаться,— имются въ распоряженіи довольно значительныя суммы. Именно теперь мн было бы легко вывести тебя изъ затруднительнаго положенія.

— Вотъ мой Апеллесъ,— поспшилъ вставить свое слово управитель.— Онъ принадлежитъ теб, если только мы сойдемся въ условіяхъ.

— Вотъ наконецъ и огонь!— воскликнулъ Габиній, увидавъ стараго раба съ трехсвтною лампой, которую Селена наскоро снабдила новою свтильней.

— Ты позволишь?— пробормоталъ онъ, обращаясь къ Керавну и, не дожидаясь отвта, поставилъ лампу посредин мозаической картины.

Управитель озадаченно и вопросительно посмотрлъ на страннаго человка, но Габиній уже не обращалъ на него вниманія. Снова опустившись на колни, онъ ощупывалъ руками мозаику и пожиралъ глазами превосходное изображеніе Пелеевой свадьбы.

— Ты что-нибудь потерялъ?— спросилъ его Керавнъ.

— Нтъ, ничего. Вотъ… здсь, въ углу… Ну, теперь я узнаю… Довольно… Могу я поставить лампу на столъ? Такъ?… А теперь вернемся къ нашему длу.

— Съ большимъ удовольствіемъ! Но имй въ виду, что дло идетъ теперь не о драхмахъ, а о цлыхъ аттическихъ талантахъ.

— Само собою разумется, и я предлагаю теб пять такихъ талантовъ, т.-е. сумму, на которую ты во многихъ кварталахъ города можешь купить себ хорошенькій помстительный домъ.

На этотъ разъ кровь снова прилила къ голов управителя. Въ продолженіе нсколькихъ минутъ онъ не могъ выговорить ни одного слова,— такъ сильно билось у него сердце. Наконецъ, онъ настолько овладлъ собою, что, ршившись про себя не выпускать на этотъ разъ счастія изъ рукъ и не продешевить свой товаръ, твердымъ голосомъ произнесъ:

— Пять талантовъ — цна невозможная. Предлагай больше.

— Ну, скажемъ шесть.

— Если дашь теперь вдвое боле, то мы сойдемся.

— Боле десяти талантовъ я ни въ какомъ случа, дать теб не могу. На эти деньги можно выстроить себ маленькій дворецъ.

— Я остаюсь при двнадцати.

— Ну, что длать, будь по-твоему, но ни сестерціи боле.

— Мн трудно разстаться съ этимъ благороднымъ произведеніемъ искусства,— со вздохомъ проговорилъ Керавнъ,— но я согласенъ и уступаю теб моего Апеллеса.

— Дло идетъ вовсе не объ этой доск, которая не иметъ почти никакой цнности,— ею ты можешь наслаждаться и впредь,— возразилъ торговецъ:— я покупаю другое художественное произведеніе въ этой комнат, до сихъ поръ казавшееся теб едва достойнымъ вниманія. Я его открылъ и у меня есть богатый покупщикъ, который именно ищетъ нчто подобное.

— Я тебя не понимаю.

— Все въ этой комнат, я полагаю, принадлежитъ теб?

— А то кому же еще?

— Значитъ, ты всмъ, что здсь ни находится, можешь распоряжаться?

— Конечно.

— Ну, такъ двнадцать аттическихъ талантовъ я предлагаю теб за эту картину подъ нашими ногами.

— За мозаику, за эту мозаику?.. Она принадлежитъ къ дворцу.

— Она принадлежитъ къ твоему жилищу, которое, какъ я слышалъ изъ твоихъ собственныхъ устъ, уже боле ста лтъ находится во владніи твоего рода. Я знаю законъ, который гласить, что все, что въ продолженіе ста лтъ находилось въ неоспоримомъ владніи семейства, становится собственностью этого послдняго.

— Эта мозаика принадлежитъ дворцу.

— Я утверждаю противное. Она — принадлежность твоего родоваго жилища и ты свободно можешь ею распоряжаться.

— Она принадлежитъ дворцу.

— Нтъ, нтъ и нтъ! Ты — ея собственникъ! Завтра утромъ ты получишь двнадцать аттическихъ талантовъ золотомъ, а я попоздне, съ помощію сына, осторожно выну изъ пола картину, упакую ее и затмъ, когда стемнетъ, отправлю къ себ. Позаботься только о томъ, чтобы припасти коверъ, которымъ мы покроемъ пока пустое мсто. Въ томъ, чтобы тайна была тщательно сохранена, я, конечно, такъ же заинтересованъ, какъ и ты, даже боле тебя.

— Мозаика принадлежитъ дворцу!— закричалъ управитель на этотъ разъ уже громовымъ голосомъ.— Ты слышишь, она принадлежитъ дворцу, и всякому, кто къ ней прикоснется, я переломаю кости.

Съ этими словами Керавнъ поднялся съ своего мста. Онъ задыхался. Щеки и лобъ его были красне вишенъ, а поднятые къ антикварію кулаки дрожали.

Габиній въ испуг отступилъ на нсколько шаговъ назадъ.

— Ты, значитъ, не желаешь получить мои двнадцать талантовъ?— спросилъ онъ.

— Я хочу… я хочу…— хриплъ Керавнъ,— я хочу показать теб, какъ я поступаю съ тмъ, кто меня принимаетъ за мошенника… Вонъ, негодяй, и ни слова боле ни о картин, ни о краж въ потьмахъ, или я позову на тебя ликторовъ префекта и заставлю заковать тебя въ оковы, гнусный мошенникъ!…

Габиній быстро направился въ двери, но тамъ онъ еще разъ обернулся лицомъ въ стонавшему и задыхавшемуся колоссу и крикнулъ, переступая порогъ:

— Оставь свою рухлядь у себя. Мы еще съ тобой поговоримъ.

Когда Селена и Арсиноя возвратились, он нашли отца съ наклоненною далеко впередъ головою на диван и тяжело дышавшаго.

Въ испуг бросились он къ нему, но онъ безъ передышки прокричалъ.

— Воды, глотокъ воды!… Воръ!… Разбойникъ!…

Безъ всякой душевной борьбы отвергнулъ этотъ, тснимый нуждою, человкъ то, что общало такое свтлое, заманчивое будущее ему и его семейству, но въ то же время онъ безъ малйшаго колебанія занялъ бы такую же или даже вдвое большую сумму все равно у бднаго или у богатаго, прекрасно сознавая, что никогда не будетъ въ состояніи отдать ее.

Онъ нисколько не гордился своимъ поступкомъ, который казался ему только естественнымъ для человка благороднаго, македонскаго происхожденія.

Самая мысль о томъ, чтобы согласиться на предложеніе торговца, ему не пришла даже въ голову,— это лежало для него вн области возможнаго.

Но откуда было взять ему теперь деньги, необходимыя для костюма Арсинои? Какимъ образомъ сдержать общаніе, данное въ собраніи гражданъ?

Цлый часъ размышлялъ онъ объ этомъ, лежа на подушкахъ дивана. Потомъ онъ досталъ изъ ящика навощенную табличку и началъ вырзать на ней письмо къ префекту. Онъ хотлъ черезъ Тиціана предоставить въ распоряженіе императора превосходную мозаическую картину, находившуюся въ его жилищ, но онъ не дописалъ своего посланія, потому что скоро окончательно запутался въ трескучихъ фразахъ. Наконецъ, отчаявшись въ успх своего труда, онъ бросилъ въ ящикъ недоконченное письмо и улегся спать.

Глава десятая.

Въ то время, какъ скорбь царила въ квартир управителя и горькое разочарованіе, соединенное со страхомъ за будущее, омрачало души ея обитателей, въ зал музъ происходилъ веселый ужинъ и громкій смхъ раздавался подъ ея высокими сводами.

Юлія, жена префекта, прислала архитектору на Лохію тщательно приготовленную трапезу, достаточную для удовлетворенія шести голодныхъ желудковъ. Разложивъ присланныя карзины и поставивъ блюдо за блюдомъ на самый просторный изъ находившихся въ зал столовъ, рабъ Понтія поспшилъ призвать своего господина, чтобы показать ему вс эти чудеса кулинарнаго искусства.

— Тиціанъ, очевидно, считаетъ меня за крокодила, или скоре за двухъ,— пробормоталъ Понтій, качая головой при вид такого изобилія яствъ.

Зайдя за перегородку ваятеля, гд находился въ эту минуту и Паппій, хозяинъ Поллукса, онъ просилъ обоихъ поужинать съ нимъ.

Кром того онъ пригласилъ двухъ живописцевъ и одного наиболе выдающагося изъ всхъ городскихъ мозаистовъ, которые весь день дятельно проработали надъ подновленіемъ старыхъ, потускнвшихъ отъ времени, картинъ и надъ исправленіемъ половъ. Скоро за хорошимъ виномъ и веселымъ разговоромъ начали быстро пустть блюда, вазы и коробки.

Кто въ продолженіе нсколькихъ часовъ пробовалъ работать головою или руками, или же и тмъ и другимъ вмст, тотъ знаетъ, что такое голодъ, а художники, созванные Понтіемъ на Лохію, вотъ уже нсколько дней трудились до изнеможенія. Всякій старался изо всхъ силъ, во-первыхъ, конечно, чтобы сдлать удовольствіе любимому всми Понтію и удовлетворить свое собственное чувство изящнаго, а во-вторыхъ, чтобы представить императору образчикъ своихъ способностей и показать ему, до чего достигло искусство въ Александріи.

Когда блюда были убраны и насытившіеся собесдники омыли и вытерли руки, кубки снова наполнились изъ кувшина, который величиною своей вполн соотвтствовалъ сытности съденнаго ужина.

Одинъ изъ живописцевъ предложилъ устроить основательную пирушку и избрать распорядителемъ празднества ваятеля Паппія, который былъ извстенъ не только какъ художникъ, но и какъ превосходный застольный ораторъ. Но учитель молодаго Поллукса отказался отъ этой чести, увряя, что она должна выпасть на долю достойнйшаго изъ нихъ, того, кто вступивъ такъ недавно въ этотъ пустой дворецъ, съумлъ, какъ новый Девкаліонъ, не изъ податливаго камня, а прямо изъ ничего вызвать къ жизни немало такихъ благородныхъ художниковъ, какъ присутствующіе, и цлыя сотни искусныхъ и опытныхъ рабочихъ. Объясняя затмъ, что онъ лучше владетъ молоткомъ и рзцомъ, нежели языкомъ, и не привыкъ къ произнесенію рчей, онъ облекъ свое желаніе видть Понтія во глав пиршества, именно въ форму торжественной рчи.

Но ему не суждено было довести до конца этотъ образчикъ своего ораторскаго искусства,— въ залу музъ поспшно вошелъ привратникъ императорскаго дворца, Эвфоріонъ, отецъ молодаго Поллукса, съ письмомъ въ рукахъ, которое онъ немедленно передалъ архитектору.

— Просятъ прочесть сейчасъ же,— сказалъ вошедшій, съ театральною важностью кланяясь художникамъ.— Ликторъ префекта принесъ это,— если только мое желаніе исполнится,— счастливое посланіе… Да замолчите же, проклятыя, или я пришибу васъ на мст!

Эти послднія слова, плохо гармонировавшія съ началомъ его рчи, разсчитанной для слуха великихъ художниковъ, относились къ тремъ четвероногимъ граціямъ его жены, которыя противъ его воли послдовали за нимъ и съ лаемъ и визгомъ прыгали теперь вокругъ стола съ незначительными остатками съденнаго ужина.

Понтій любилъ животныхъ и усплъ уже познакомиться съ собачонками старой Дориды.

— Я приглашаю трехъ маленькихъ гостей на остатки нашего ужина,— сказалъ онъ, открывая письмо префекта.— Накорми ихъ чмъ-нибудь, Эвфоріонъ, а то, что ты найдешь боле пригоднымъ для собственнаго желудка, пусть достается ему.

Пока архитекторъ, пробжавъ уже разъ быстро посланіе, теперь перечитывалъ его внимательне, пвецъ наложилъ на тарелку нсколько лакомыхъ кусковъ для любимицъ своей жены, а потомъ приблизилъ къ своему орлиному носу послдній оставшійся нетронутымъ пирогъ, вмст съ блюдомъ, на которомъ онъ лежалъ.

— Это для людей или для собакъ?— спросилъ онъ своего сына, указывая пальцемъ на пирогъ.

— Для боговъ!— отвчалъ Поллуксъ.— Отнеси его матери,— она не прочь будетъ отвдать разокъ амброзіи.

— Веселаго вечера!— воскликнулъ пвецъ, отвшивая поклонъ занятымъ осушеніемъ кубковъ художникамъ, и, сопрождаемый собачонками, съ паштетомъ въ рукахъ оставилъ залу.

Едва усплъ онъ выйдти, какъ Паппій, потоки краснорчія котораго были прерваны приходомъ Эвфоріона, снова поднялъ кубокъ и началъ:

— Итакъ, нашъ Девкаліонъ, нашъ боле чмъ Девкаліонъ…

— Извини меня,— остановилъ ваятеля Понтій,— если прерву твою рчь, начало которой общало такъ много.— Письмо это содержитъ важныя извстія и пиръ намъ придется отложить до другаго раза, также какъ и твою застольную рчь…

— Это была вовсе не застольная рчь,— началъ Паппій,— ибо если разсудительный человкъ…

Понтій снова перебилъ его.

— Тиціанъ пишетъ мн,— сказалъ онъ,— что намревается побывать на Лохіи сегодня вечеромъ. Каждую минуту онъ можетъ пріхать, и не одинъ, а съ моимъ товарищемъ по искусству, Клавдіемъ Венаторомъ, изъ Рима. Это — художникъ, который приглашенъ помочь мн своими совтами.

— Я никогда не слыхалъ еще этого имени,— сказалъ Паппій, который мало заботился какъ о личности, такъ и о произведеніяхъ другихъ художниковъ.

— Это очень странно,— возразилъ Понтій, закрывая двойную таблицу, заключавшую извстіе, что императоръ прідетъ въ этотъ же день.

— Онъ обладаетъ какимъ-либо талантомъ?— спросилъ Поллуксъ.

— Боле всхъ насъ,— возразилъ Понтій.— Это замчательный человкъ.

— Вотъ это прекрасно!— воскликнулъ Поллуксъ.— Я люблю видть великихъ людей. Когда встрчаешь ихъ взглядъ, кажется, будто часть силы, которою они полны, переходитъ въ насъ, и невольно стараешься вытянуться и думаешь: хорошо было бы когда-нибудь достигнуть хоть до подбородка такого человка.

— Къ чему это болзненное честолюбіе?— тономъ увщанія перебилъ Паппій своего ученика.— Не тотъ достигаетъ величія, кто поднимается на цыпочки, а кто прилежно исполняетъ свою обязанность.

— Это онъ длаетъ добросовстно,— свивалъ архитекторъ, поднимаясь съ мста и кладя Поллуксу руку на плечо.— Мы вс длаемъ здсь свое дло. Завтра съ восходомъ солнца будьте каждый на своемъ мст. Мн будетъ пріятно предъ моимъ сотоварищемъ, если вс вы явитесь во-время.

Художники встали, выражая свою благодарность и сожалніе.

— Продолженіе этого вечера остается за тобой!— воскликнулъ одинъ изъ живописцевъ, а Паппій, прощаясь съ Понтіемъ, прибавилъ:

— Когда мы снова сойдемся, я теб покажу, что я понимаю подъ застольною рчью. Она можетъ-быть понравится твоему римскому гостю. Мн любопытно знать, что скажетъ онъ о нашей Ураніи. Поллуксъ недурно выполнилъ свою часть работы и я также посвятилъ ей часокъ-другой, которые, кажется, были для нея не безполезны. Чмъ проще нашъ матеріалъ, тмъ боле я буду радъ, если статуя понравится императору,—вдь онъ самъ немножко ваятель.

— Вотъ еслибъ Адріанъ это услыхалъ!— замтилъ одинъ изъ живописцевъ.— Онъ желаетъ слыть за замчательнаго артиста, за перваго художника нашего времени. Говорятъ, что онъ веллъ умертвить великаго зодчаго Алоллодора, который возвелъ для Траяна такія великолпныя зданія. А за что?— За то, что этотъ честный человкъ назвалъ когда-то мазней и пачканьемъ работу императора и не захотлъ одобрить его плана для храма Венеры въ Рим.

— Это — басня!— отвтилъ Понтій на такое обвиненіе.— Аполлодоръ дйствительно умеръ въ тюрьм, но между его заточеніемъ и сужденіемъ его о талант кесаря очень мало общаго… Однако, извините меня, господа,— мн еще разъ нужно пересмотрть чертежи и смты.

Архитекторъ удалился, но Поллуксъ продолжалъ завязавшійся разговоръ.

— Я одного не понимаю,— сказалъ онъ,— какъ тотъ, кто занимается въ одно и то же время столькими искусствами, какъ Адріанъ,— тотъ, на комъ лежатъ кром того заботы о государств и управленіи имъ, кто страстно любитъ охоту и возится со всякаго рода ученымъ хламомъ,— какъ такой человкъ можетъ сразу созвать въ гнздо свои пять чувствъ, летающія у него въ различныхъ направленіяхъ, въ случа, если онъ пожелаетъ употребить ихъ на занятіе какимъ-либо однимъ, отдльнымъ искусствомъ. Голова его должна быть похожа на этотъ хорошенькій, такъ скоро опустошенный нами, салатникъ, въ которомъ Паппій открылъ три рода рыбы, черное и блое мясо, устрицъ и еще пять другихъ составныхъ частей.

— Кто же станетъ отрицать,— перебилъ его Паппій,— что если дарованіе — мать, а прилежаніе — отецъ всякой художественной дятельности, то упражненіе должно быть воспитателемъ художника? Съ тхъ поръ, какъ Адріанъ занялся ваяніемъ и живописью,— всюду, а также и здсь, стало моднымъ заниматься этими искусствами, и между богатыми молодыми людьми, посщающими мою мастерскую, у нкоторыхъ есть положительный талантъ, но ни одинъ изъ нихъ никогда не произведетъ ничего дйствительно прекраснаго, потому что гимназія, бани, игры, пиры и кто ихъ знаетъ, что еще — отнимаютъ у нихъ такъ много времени, что имъ некогда уже заняться серьезно.

— Да,— прибавилъ одинъ изъ живописцевъ,— безъ принужденія и скуки ученическихъ лтъ никто не можетъ достигнуть свободнаго и художественнаго творчества. Въ риторской школ, на охот и на войн рисовать не учатся. Только тогда, когда ученикъ научился терпливо сидть на мст и трудиться не переставая въ продолженіе шести часовъ, я начинаю врить, что изъ него можетъ выйти нчто порядочное. Видлъ ли кто изъ васъ какое-нибудь произведеніе кесаря?

— Я видлъ,— отвчалъ мозаистъ.— Нсколько лтъ тому назадъ, по приказанію Адріана, мн была переслана картина, которую онъ написалъ. Я долженъ былъ воспроизвести ее мозаикой. Это былъ завтракъ: дыни, тыквы, яблоки и зеленые листья. Рисунокъ былъ такъ себ, колоритъ непозволительно ярокъ, но композиція понравилась мн своей округленностью и полнотой. Лучше,— думаешь, глядя на картину,— такое чрезмрное богатство, чмъ жалкая нищета. Громадные плоды подъ сочными, черезчуръ яркими листьями имли въ себ что-то такое чудовищное, что, казалось, они выросли въ самомъ саду изобилія, но въ цломъ все это было довольно порядочно. Въ моей мозаической работ я сдлалъ краски нсколько мене яркими. Копію съ этой картины вы еще можете видть у меня. Она виситъ въ зал моихъ рисовальщиковъ. Богатый Неалкъ веллъ за своей фабрик выткать по ней коверъ, которымъ Понтій хочетъ завсить одну изъ стнъ рабочей комнаты тамъ, внизу. Я съ своей стороны сдлалъ прекрасную раму для этой картины.

— Окажи лучше — для ея творца. Или еще врнй — на случай, если онъ вздумаетъ постить твою мастерскую,— засмялся боле разговорчивый живописецъ.— А что, въ самомъ дл, пожалуетъ къ намъ кесарь или нтъ? Я бы охотно продалъ ему мое ‘Посщеніе Александромъ храма Юпитера Аммона’.

— Я надюсь, что, когда у васъ разговоръ зайдетъ о цн, ты поступишь съ нимъ какъ съ собратомъ?— спросилъ улыбаясь его товарищъ.

— Я буду руководиться твоимъ примромъ,— возразилъ тотъ.

— Въ такомъ случа ты врядъ ли продешевишь свою картину,— воскликнулъ Паппій.— Эвсторгій знаетъ цну своимъ произведеніямъ. Впрочемъ, если Адріанъ вздумаетъ длать заказы всмъ мастерамъ, искусствомъ которыхъ ему случалось заниматься, ему понадобится особый флотъ, чтобы доставить свои покупки въ Римъ.

— Говорятъ,— сказалъ, смясь, живописецъ Эвсторгій,— что онъ живописецъ между поэтами, ваятель между живописцами, астрономъ между музыкантами, софистъ между художниками, т. е. что онъ съ успхомъ подвизается въ каждомъ искусств и каждой наук, смотря на нихъ какъ на стороннее занятіе.

Въ то время, какъ Эвсторгій еще говорилъ, Понтій снова вернулся въ художникамъ, все еще окружавшимъ столъ, на которомъ стояло недопитое ими вино.

Онъ услышалъ послднія слова живописца, перебилъ его и сказалъ:

— Но ты позабываешь, другъ, что онъ въ самомъ лучшемъ смысл слова правитель между правителями, да и не одними только современными. Каждый изъ васъ, безъ сомннія, въ своей отрасли искусства творитъ большее и совершеннйшее, но за то какъ великъ тотъ человкъ, который не съ празднымъ любопытствомъ, но серьезно и съ умньемъ относятся ко всему, что можетъ обнять человческій духъ и выразить въ образахъ творческая сила. Я знаю его, и знаю, что онъ любитъ хорошихъ художниковъ и старается поощрять ихъ истинно-царскою щедростью. Но у него всюду есть уши и онъ скоро становится непримиримымъ врагомъ того, кто задваетъ его самолюбіе. Удерживайте поэтому теперь ваши александрійскіе языки и примите къ свднію, что собратъ мой по строительному искусству, котораго и ожидаю изъ Рима, очень близокъ къ Адріану. Онъ ему ровесникъ, даже похожъ на него, и не скрываетъ отъ него ничего, что слышитъ о немъ. Оставьте же ваши толки объ император и не судите диллетанта въ пурпур строже, чмъ вашихъ богатыхъ учениковъ-любителей, для которыхъ такъ легко срываются съ вашихъ губъ выраженія, въ род: ‘превосходно’, ‘очень мило’, или ‘замчательно чисто!’… Не взыщите за этотъ наставительный тонъ,— вы знаете, что я васъ искренно люблю.

Эти послднія слова были произнесены съ тою мужественною задушевностью, которая такъ шла къ густому голосу архитектора и пріобртала ему довріе даже противника.

Обмнявшись поклонами и рукопожатіями, художники оставили залу, рабъ унесъ кувшинъ съ виномъ и убралъ со стола, на которомъ Понтій сталъ раскладывать свои чертежи и смты.

Но онъ не долго оставался одинъ,— вскор подл него очутился Поллуксъ.

— Я выпрыгнулъ изъ своей клтки,— сказалъ онъ, дотрогиваясь пальцемъ до своего носа,— чтобы сказать теб еще нсколько словъ.

— Ну?

— Приближается часъ, когда я попытаюсь отплатить теб за т благодянія, которыя ты въ разныя времена оказывалъ моему желудку. Матушка можетъ завтра предложить теб блюдо своей капусты. Прежде было нельзя, потому что единственный въ своемъ род колбасникъ, царь своего ремесла, только разъ въ недлю приготовляетъ свои сочныя маленькія трубочки. Нсколько часовъ тому назадъ онъ окончилъ свои колбаски и завтра матушка разогретъ намъ къ завтраку это благородное кушанье, которое приготовлено уже сегодня, потому что, какъ и уже говорилъ теб, оно только въ подогртомъ состояніи становится идеальнымъ. За то, что потомъ будетъ подано сладкаго, мы опять-таки будемъ обязаны искусству моей матери, а сестра моя прислала вина, что веселитъ и оживляетъ духъ,

‘Тяжкое бремя заботъ съ удрученнаго сердца снимая’.

— Я приду,— отвчалъ Понтій,— если нашъ гость оставить мн часокъ свободнаго времени, и съ удовольствіемъ отвдаю вкуснаго кушанья. Но что ты знаешь, веселая птичка, ‘о тяжкомъ бремени заботъ?’

— Это слово пришлось какъ разъ для гекзаметра,— возразилъ Поллуксъ.— Я отъ своего отца, который, когда не сторожить у воротъ, поетъ или слагаетъ стихи, унаслдовалъ печальную привычку, какъ скоро что-нибудь волнуетъ мн душу, говорить стихами.

— Ты сегодня былъ молчаливй, чмъ обыкновенно, и все-таки мн казалось, что ты чмъ-то невыразимо доволенъ. Не только твое лицо, но и весь ты, длинновязый человкъ, имлъ видъ сосуда наполненнаго радостью.

— Да и хорошо же, дйствительно, на свт!— воскликнулъ Поллуксъ, съ наслажденіемъ потянувшись и высоко поднявъ надъ головою руки къ небу.

— Разв случилось для тебя что-нибудь особенно пріятное?

— Въ этомъ нтъ никакой надобности. Я живу здсь въ прекраснйшемъ обществ, работа спорится у меня въ рукахъ, а сегодня,— не зачмъ мн это скрывать,— было и нчто особенное. Я встртился снова съ одной старой знакомой.

— Со старой?

— Уже шестнадцать лтъ, какъ я ее знаю, но когда я видлъ ее въ первый разъ, она лежала еще въ пеленкахъ.

— Значитъ, этой достойной подруг боле шестнадцати, можетъ-быть уже семнадцать лтъ?… Что же, этотъ другъ счастливый или счастіе только слдуетъ за нимъ?…

Между тмъ какъ архитекторъ задумчиво и какъ бы обращаясь боле въ самому себ произносилъ эти слова, Поллуксъ къ чему-то прислушивался.

— Что тамъ можетъ происходить теперь на двор?— сказалъ онъ потомъ.— Разв ты не слышишь громовый лай большой собаки между тоненькимъ тявканьемъ трехъ грацій?

— Это Тиціанъ ведетъ съ собой архитектора изъ Рима,— сказалъ Понтій волнуясь.— Я пойду ему навстрчу. Но еще словечко, мой другъ! И у тебя также александрійскій язычокъ. Пожалуйста, не смйся въ присутствіи этого римлянина надъ художественными способностями императора. Я повторяю теб: человкъ, который сейчасъ пріхалъ, превосходитъ всхъ насъ, а вдь ничего не можетъ быть противне, какъ слышать, когда малые люди поднимаютъ шумъ изъ-за того, что имъ удалось найти въ великомъ человк больное мсто, которое случайно осталось цлымъ на ихъ собственномъ крохотномъ тльц. Художникъ, котораго я жду, великъ, но императоръ Адріанъ еще боле великъ. Ну, теперь пойди за свою перегородку, а завтра я буду твоимъ гостемъ.

Глава одиннадцатая.

Понтій накинулъ плащъ поверхъ хитона, который онъ обыкновенно носилъ во время работы, и пошелъ навстрчу властителю міра. Онъ былъ совершенно спокоенъ, а если сердце его билось нсколько быстре обыкновеннаго, то это только потому, что онъ радъ былъ снова увидать этого удивительнаго человка, личность котораго произвела на него нкогда глубокое впечатлніе.

Вполн сознавая, что онъ сдлалъ все, что было въ его силахъ, и не заслуживаетъ порицанія, Понтій миновалъ длинный рядъ покоевъ и вышелъ черезъ главныя двери на дворцовый дворъ, гд множество рабочихъ было занято при свт факеловъ укладкой новыхъ мраморныхъ плитъ.

Ни эти люди, ни ихъ надсмотрщики не обращали вниманія на лай собакъ и громкій говоръ, раздававшійся съ нкотораго времени подл домика привратника, ибо рабочимъ и подрядчикамъ было общано особое вознагражденіе, если они вымостятъ извстное пространство къ опредленному часу.

Никто не подозрвалъ, кому принадлежитъ звучный мужской голосъ, разносившійся по двору со стороны воротъ.

Императоръ былъ задержанъ неблагопріятными втрами и высадился на берегъ немного поздне.

Попривтствовавъ съ сердечною теплотой Тиціана, какъ своего дорогаго, стариннаго друга, Адріанъ вступилъ съ Антиноемъ на колесницу префекта, между тмъ какъ тайный секретарь его Флегонъ, врачъ Гермогенъ и рабъ Масторъ съ багажомъ, къ которому принадлежали также и походныя постели, слдовали за ними въ особой повозк.

Прибрежные сторожа загородили было дорогу быстро катившейся по темной улиц колесниц и огромному догу, нарушавшему своимъ лаемъ ночную тишину, но, узнавъ Тиціана, почтительно отступили въ сторону.

Привратникъ и его жена, согласно выраженному префектомъ желанію, не ложились и какъ только пвецъ услыхалъ приближеніе колесницы, везшей императора, онъ поспшилъ растворить дворцовыя ворота. Работы, производившіяся здсь для исправленія попорченной мостовой, заставили Тиціана и его спутника сойти съ колесницы у воротъ и пройти около самаго домика привратника.

Адріанъ, отъ взгляда котораго на пути не ускользало ничего, что казалось ему достойнымъ вниманія, остановился передъ открытою настежь дверью жилища Эвфоріона и заглянулъ въ уютную, украшенную цвтами, птицами и статуей Аполлона горницу, на порог которой Дорида въ самой праздничной одежд ожидала префекта. Тиціанъ, привыкшій при каждомъ посщеніи своемъ Лохіи обмниваться съ нею нсколькими веселыми и разумными словами, сердечно привтствовалъ ее.

Маленькія собачонки уже разбрелись было по своимъ карзинкамъ, но теперь, почуявъ близость чужой собаки, он съ громкимъ тявканьемъ ринулись мимо своей госпожи наружу, такъ что Дорида, отвчая на привтствіе своего ласковаго покровителя, вынуждена была не разъ крикнуть на Эфросину, Аглаю и Талію.

— Прелестно! Очаровательно!— воскликнулъ Адріанъ, указывая на домикъ.— Идиллія! Чистйшая идиллія! Кто бы могъ ожидать найти такой привтливый, мирный уголокъ въ самомъ безпокойномъ, шумномъ город имперіи!

— Мы съ Понтіемъ были также поражены этимъ гнздышкомъ. и потому оставили его нетронутымъ,— сказалъ префектъ.

— Разумные люди понимаютъ другъ друга и я вамъ искренно благодаренъ за то, что.вы пощадили этотъ домикъ,— возразилъ кесарь.— Какое благопріятное, по-истин счастливое, предзнаменованіе! Граціи принимаютъ меня въ этихъ старыхъ стнахъ: Аглая, Эвфросина и Талія.

— Добро пожаловать, господинъ!— воскликнула Дорида навстрчу префекту.

— Мы запоздали,— сказалъ Тиціанъ.

— Это не бда,— засмялась старушка.— Здсь на Лохіи мы вотъ уже съ недлю разучились отличать день отъ ночи, а доброе никогда не поздно.

— А я дйствительно привожу сегодня съ собою прекраснаго гостя,— сказалъ Тиціанъ,— великаго римскаго архитектора, Клавдія Венатора. Онъ только нсколько минутъ тому назадъ сошелъ съ корабля.

— Въ такомъ случа глотокъ вина ему не повредитъ. У насъ дома есть отличное мареотійское блое вино, изъ лежащаго на берегу моря сада моей дочери. Если другъ твой желаетъ сдлать честь скромнымъ людямъ, то я прошу его зайти къ намъ. У насъ, сударь, довольно чисто, а кубокъ я ему подамъ такой, что его не стыдно было бы подать самому императору. Кто знаетъ, что вы найдете тамъ наверху среди этого ужаснаго безпорядка!

— Я съ удовольствіемъ принимаю твое приглашеніе,— проговорилъ Адріанъ.— Сейчасъ видно по твоему лицу, что ты угощаешь насъ охотно, а за твой домикъ теб просто можно позавидовать.

— Когда зацвтутъ вьющіеся розаны и жимолость, такъ будетъ еще красиве,— съ самодовольною улыбкой возразила Дорида, наполняя кубокъ.

— А вотъ и вода, если ты захочешь разбавить,— прибавила она.

Кесарь взялъ, въ руки вырзанный Поллуксомъ кубокъ, съ удивленіемъ осмотрлъ его и сказалъ, прежде чмъ поднести его въ губамъ:

— Какая у тебя, матушка, прекрасная, мастерски сдланная вещь! Изъ чего же здсь долженъ пить императоръ, если привратники имютъ такую посуду? Кому принадлежитъ эта превосходная работа?

— Мой сынъ вырзалъ для меня этотъ кубокъ въ свободные часы!

— Онъ хорошій ваятель,— замтилъ Тиціанъ.

Императоръ съ наслажденіемъ отпилъ половину кубка и поставилъ его на столъ.

— Отличный напитокъ!— сказалъ онъ.— Благодарю тебя, матушка.

— А я тебя за то, что ты меня называешь матерью. Нтъ боле лестнаго имени для женщины, воспитавшей троихъ дтей, а у меня трое такихъ, которыхъ не стыдно показать.

— Такъ желаю теб счастія съ ними, матушка!— возразилъ кесарь.— Мы еще увидимся, потому что я нсколько дней останусь на Лохіи.

— Теперь, среди этой суматохи?

— Этотъ знаменитый архитекторъ,— сказалъ, поясняя, Тиціанъ,— пріхалъ помочь нашему Понтію.

— Ему не нужно ничьей помощи!— воскликнула старуха.— Онъ — человкъ крпкаго закала. Осмотрительность и энергія его, какъ говоритъ мой сынъ, не имютъ себ подобныхъ. Впрочемъ, я и сама видла, какъ онъ распоряжается, а я знаю толкъ въ людяхъ.

— Что же теб особенно въ немъ понравилось?— спросилъ Адріанъ, восхищенный непринужденнымъ обращеніемъ старушки.

— Онъ ни минуты не теряетъ спокойствія духа среди этого спха, не говоритъ ни слишкомъ много, ни слишкомъ мало словъ, способенъ быть строгимъ, когда это нужно, и ласково обращается съ подчиненными. Чего онъ стоитъ, какъ художникъ, я оцнить не съумю, но достоврно знаю одно, что онъ — справедливый, хорошій человкъ.

— Я самъ его знаю,— сказалъ императоръ,— и ты рисуешь его совершенно врно, но мн онъ, очевидно, показался строже, чмъ теб.

— Какъ мужчина, онъ долженъ иногда являться суровымъ, но онъ бываетъ такимъ только тамъ, гд это необходимо, а насколько онъ въ состояніи быть добрымъ, это мы видимъ ежедневно. Когда приходится часто оставаться одной, невольно создаешь себ свои собственныя мысли, и я замтила, что кто очень строгъ и свысока обращается съ своими подчиненными, тотъ, значитъ, самъ не особенно великъ, потому что считаетъ необходимымъ избгать опасности быть сочтеннымъ за такого же бдняка, какъ тотъ, съ которыми онъ иметъ дло. Кто же дйствительно достойный человкъ, тотъ знаетъ, что это сейчасъ видно, если онъ станетъ обращаться съ нами даже какъ съ ровней. Такъ поступаетъ Понтій, такъ же поступаютъ и благородный намстникъ Тиціанъ и ты, какъ его другъ. Хорошо, что ты пріхалъ, но, какъ я уже сказала, архитекторъ, работающій тамъ наверху, обойдется и безъ твоей помощи.

— Ты, кажется, не слишкомъ высокаго мннія о моихъ способностяхъ. Это мн жаль, потому что ты, вроятно, много видла на своемъ вку и научилась судить людей…

Дорида ласково взглянула на императора своимъ умнымъ и испытующимъ взглядомъ и отвчала съ убжденіемъ въ голос:

— Ты… ты имешь въ себ нчто великое и очень можетъ быть, что глазъ твой увидитъ то, что ускользаетъ отъ Понтія. Есть избранники между людьми, гь которымъ музы особенно благоволятъ, къ числу ихъ ты будешь вчно принадлежать.

— Что наводитъ тебя на это предположеніе?

— Я угадываю это по твоему взгляду… Это написано на твоемъ чел.

— Пророчица!…

— Ничуть не бывало, но я мать, взростившая двухъ сыновей, которымъ небожители также даровали нчто особенное, чего я не въ состояніи описать. На ихъ лицахъ я какъ-то замтила это ‘нчто’ и когда потомъ мн приходилось встрчать то же самое у другихъ художниковъ и людей,— эти люди всегда оказывались величайшими въ своей сфер. Что ты въ своей области превосходишь всхъ остальныхъ, въ этомъ я готова поклясться!

— Не спши клясться такъ скоро,— засмялся кесарь.— Мы еще разъ поговоримъ съ тобою, матушка, и при послднемъ прощаніи я спрошу тебя, не ошиблась ли ты все-таки на мой счетъ… Ну, пойдемъ Телемакъ! Тебя, кажется, особенно забавляютъ этой птицы старушки!

Эти послднія слова относились въ Антиною, который переходилъ отъ одной клтки къ другой и съ любопытствомъ и наслажденіемъ разсматривалъ заснувшихъ теперь крылатыхъ любимицъ хозяйки.

— Это твой сынъ?— спросила Дорида, указывая на юношу.

— Нтъ, матушка. Это только мой ученикъ, но я считаю его какъ бы собственнымъ своимъ сыномъ.

— Какой красивый малый!

— Посмотрите, пожалуйста, наша старушка-то еще заглядывается на юношей!

— Это мы не забываемъ до нашего сотаго года или скоре до той минуты, когда Парка пресчетъ нашу жизненную нить.

— Каково признаніе?!

— Дай мн докончить. Мы, женщины, никогда не отучаемся радоваться, глядя на красивыхъ молодцовъ, но только, пока мы еще молоды, мы спрашивали о томъ, что могутъ они дать намъ въ замнъ. На старости же намъ вполн достаточно, если мы можемъ оказать имъ какую-либо ласку. Слышишь ты, молодой господинъ? Ты всегда найдешь меня здсь, если теб понадобится что-нибудь такое, чмъ я могу теб услужить. Подобно улитк, я рдко покидаю свой домикъ.

— До свиданія!— воскликнулъ Адріанъ, вступая со своими спутниками на дворъ.

Здсь пришлось пробираться съ трудомъ по исковерканной, изрытой мостовой.

Тиціанъ шелъ впереди императора и Антиноя и повелитель міра могъ обмняться съ своимъ намстникомъ только нсколькими словами, выражавшими его удовольствіе относительно этой первой пріятной встрчи.

Адріанъ осторожно подвигался впередъ и довольная улыбка играла на его губахъ.

Сужденіе простой, умной женщины изъ народа доставило ему больше удовольствія, чмъ напыщенныя псни, въ которыхъ воспвалъ его Месомедъ и другіе ему подобные, и т льстивыя рчи, которыми обыкновенно осыпали его софисты и риторы.

Старуха считала его за простаго художника, она не могла знать, кто онъ такой, и все-таки узнала… А что если Тиціанъ какъ-нибудь неосторожно проговорился?… Знала или догадывалась эта женщина, съ кмъ она иметъ дло?

Крайняя подозрительность Адріана просыпалась все боле и боле. Онъ начиналъ считать слова жены привратника заученными, ея обращеніе и пріемъ — результатомъ предшествовавшихъ распоряженій префекта. Внезапно остановившись, онъ попросилъ Тиціана немного подождать его, а Антиноя удержать около себя собаку.

Самъ онъ повернулъ назадъ, снова приблизился къ жилищу привратника и совершенно не по-царски, незамтно, подкрался къ нему.

Остановившись передъ все еще открытою настежъ дверью домика, онъ сталъ прислушиваться къ разговору, который Дорида вела съ своимъ супругомъ.

— Красивый мужчина!— говорилъ Эвфоріонъ.— Онъ нсколько похожъ на императора.

— О, нтъ!— возражала Дорида.— Припомни только статую Адріана въ саду Пануна: выраженіе лица у нея какое-то недовольное и насмшливое, у архитектора же этого лобъ дйствительно строгій, но въ чертахъ лица его свтятся ласковость и доброта. Только борода заставляетъ при взгляд на одного вспоминать другаго. Адріанъ могъ бы порадоваться, еслибы былъ похожъ на гостя префекта.

— Дйствительно, этотъ красиве,— какъ бы это выразиться… богоподобне, чмъ холодная мраморная статуя,— продекламировалъ Эвфоріонъ.— Это, безъ сомннія, какой-нибудь знатный вельможа, но въ то же время и художникъ. Нельзя ли какъ-нибудь подйствовать на него черезъ Понтія, Паппія, Аристея или кого-либо изъ извстныхъ живописцевъ, чтобъ онъ сыгралъ въ нашей трупп на торжественномъ представленіи прорицателя Калхаса? Онъ выполнилъ бы эту роль получше, чмъ этотъ сухощавый рзчикъ изъ слоновой кости, Филемонъ. Передай-ка мн лиру! Я снова позабылъ начало послдней строфы. О, эта ужасная память!… Благодарю тебя.

Эвфоріонъ съ силой ударилъ по струнамъ и заплъ своимъ все еще сносно звучащимъ, хорошо обработаннымъ, голосомъ:

— ‘Сабина! Слава теб, Сабина!… Слава и побда могущественной богин Сабин!..’ — Еслибы только Поллуксъ былъ здсь, онъ тотчасъ же напомнилъ бы мн настоящія слова.— ‘Слава, побдоносная слава стократной Сабин!… ‘Какая безсмыслица!— ‘Слава, божественная слава побдоносной Сабин!…’ Все не такъ!… Еслибы какой-нибудь крокодилъ захотлъ състь эту Сабину, я охотно отдалъ бы ему въ придачу этотъ свжій пирогъ тамъ на полк!… Но постой, кажется, теперь вспомнилъ… ‘Слава, стократная слава могущественной богин Сабин!’

Адріанъ все слышалъ ясно.

Оставивъ Эвфоріона повторять свой стихъ двадцать и боле разъ, чтобы запечатлть его въ своей упрямой памяти, кесарь повернулся спиной къ домику привратника и быстрыми шагами вернулся въ ожидавшимъ его спутникамъ.

Не безъ труда пробираясь между ними среди сидвшихъ тамъ и сямъ на полу рабочими, онъ нсколько разъ похлопывалъ Тиціана по плечу и наконецъ воскликнулъ, отвчая на привтствіе встртившаго ихъ Понтія:

— Я благословляю тотъ часъ, когда я ршился пріхать сюда пораньше. Хорошій вечеръ! Отличный для меня вечеръ!!

Въ теченіе многихъ лтъ императоръ не чувствовалъ себя такимъ безпечнымъ и веселымъ, какъ въ этотъ вечеръ. Когда же онъ, несмотря на поздній часъ, нашелъ, что во дворц еще всюду идетъ дятельная работа, и увидалъ, какъ много уже сдлано для его возобновленія, этотъ неутомимый человкъ не могъ удержаться, чтобы не выразить своего удовольствія и, обращаясь къ Антиною, воскликнулъ:

— Видишь? И въ нашъ прозаическій вкъ съ сильною волей, прилежаніемъ и умньемъ можно еще длать чудеса!… Объясни мн, мой Понтій, какимъ образомъ воздвигъ ты эти чудовищные лса?

Глава двнадцатая.

За веселымъ вступленіемъ императора въ свое полуготовое жилище на Лохіи суждено было слдовать еще нсколькимъ не мене веселымъ ночнымъ часамъ.

Понтій предложилъ ему приказать временно приготовить для него нсколько хорошо сохранившихся комнатъ, первоначально предназначавшихся для размщенія свиты. Изъ оконъ одной изъ нихъ открывался свободный видъ на гавань, городъ и островъ Антиродосъ.

Благодаря предусмотрительности архитектора, привычнымъ рукамъ раба Мастора и множеству занятыхъ на Лохіи и пригодныхъ для всякаго рода службы рабочихъ, все было въ скоромъ времени устроено для ночнаго отдохновенія Адріана и его спутниковъ.

Покойное ложе, присланное префектомъ для Понтія, было перенесено въ спальную императора, а въ другихъ комнатахъ поставили походныя кровати для Антиноя и остальной свиты.

Столы, диваны и всякаго рода утварь были уже доставлены александрійскими фабриками, но лежали еще не распакованными въ тюкахъ и ящикахъ на большомъ, срединномъ, двор дворца. Все это было теперь наскоро разложено и, насколько оказалось пригоднымъ, разставлено въ быстро приготовленныхъ комнатахъ.

Прежде чмъ Адріанъ, сопровождаемый префектомъ, осмотрлъ послднюю комнату, гд были предприняты работы для возобновленія, Понтій уже покончилъ съ своими распоряженіями и могъ сообщить Адріану утшительное извстіе, что онъ уже сегодня найдетъ удобное ложе и сносное пристанище, а завтра хорошо устроенную комнату.

— Прекрасно, прекрасно, превосходно!— восклицалъ повелитель, осматривая свое помщеніе.— Право, можно подумать, что вамъ помогаютъ трудолюбивыя божества… Полей-на мн воды на руки, Масторъ, а потомъ и за ужинъ! Я голоденъ, какъ собака нищаго!

— Я думаю, мы найдемъ все, что теб нужно,— возразилъ Тиціанъ, между тмъ какъ Адріанъ мылъ себ руки и украшенное бородою лицо.— Ты, вдь, не истребилъ всего, что мы прислали теб сегодня на Лохію, мой Понтій?

— Къ несчастію, да,— со вздохомъ отвчалъ архитекторъ.

— Но я вдь распорядился, чтобы теб прислали ужинъ на пять человкъ.

— Онъ и насытилъ шесть голодныхъ художниковъ. Еслибъ я только могъ догадаться, для кого предназначалась такая обильная трапеза!… Что же теперь длать? Вино и хлбъ есть еще тамъ въ зал музъ, между тмъ…

— Этимъ можно и удовольствоваться,— возразилъ императоръ, вытирая лицо.— Во время дакійской войны, въ Нумидіи и нердко на охот я былъ доволенъ, если только не было недостатка въ томъ или другомъ.

Лицо Антиноя, который былъ очень утомленъ и голоденъ, приняло при этихъ словахъ его повелителя озабоченное и печальное выраженіе.

Адріанъ тотчасъ же это замтилъ.

— Молодежи,— сказалъ онъ, улыбаясь,— нужно боле чмъ хлбъ и вино для того, чтобы жить. Вы вдь показывали мн сейчасъ входъ въ жилище дворцоваго управителя, разв у него нельзя найти кусокъ мяса, сыру или что-нибудь такое?

— Врядъ ли,— отвчалъ Понтій.— Этотъ человкъ набиваетъ свой толстый желудокъ и своихъ восьмерыхъ дтей хлбомъ и кашей. Но, во всякомъ случа, спросъ — не бда.

— Такъ пошли же къ нему, а насъ проводи поскоре въ залу, гд музы сохраняютъ для меня и для него хлбъ и вино, которые он не всегда даруютъ даже своимъ любимцамъ.

Понтій поспшилъ исполнить желаніе кесаря.

На пути въ залу музъ Адріанъ спросилъ его:

— Разв здшній управитель въ такомъ жалкомъ положеніи, что принужденъ довольствоваться такою плохою пищей?

— Онъ иметъ даровое помщеніе и двсти драхмъ жалованья въ мсяцъ.

— Ну, это не такъ еще мало. Какъ его зовутъ и какого это рода человкъ?

— Зовутъ его Керавномъ. Онъ стариннаго македонскаго происхожденія. Предки его съ незапамятныхъ временъ исправляли ту должность, которую онъ занимаетъ, и онъ даже утверждаетъ, что находится черезъ какую-то любовницу одного изъ Лагидовъ въ родств съ вымершимъ царскимъ домомъ. Керавнъ засдаетъ въ совт гражданъ и никогда не выходитъ на улицу иначе, какъ въ сопровожденіи своего раба, принадлежащаго впрочемъ къ числу тхъ, которыхъ торговцы невольниками даютъ на рынк въ придачу покупателямъ. Толщиною своей онъ напоминаетъ откормленнаго хомяка, одвается какъ сенаторъ, любитель древностей и рдкостей, которыя онъ накупаетъ на свои послдніе гроши. Бдность онъ свою переноситъ скоре съ высокомріемъ, чмъ съ достоинствомъ, но въ сущности это честный человкъ, который можетъ быть даже полезнымъ, если умть съ нимъ обращаться.

— Значитъ, порядочный чудакъ. Ты говоришь, что онъ толстъ,— что же, онъ веселаго нрава?

— Совсмъ напротивъ.

— Ну, толстые да еще угрюмые люди для меня невыносимы. Что это за огороженное мсто здсь въ зал?

— За этой перегородкой работаетъ лучшій ученикъ Паппія, Поллуксъ. Это сынъ уже знакомой теб четы привратниковъ. Онъ теб, вроятно, понравится.

— Позови-ка его!— попросилъ императоръ.

Прежде чмъ архитекторъ усплъ исполнить это порученіе, голова ваятеля показалась надъ перегородкой.

Молодой человкъ, услыхавъ голоса и шаги приближавшихся, влзъ на высокіе козлы, почтительно привтствовалъ оттуда префекта и намревался уже, удовлетворивъ своему любопытству, спрыгнуть на землю, когда Понтій крикнулъ ему, что архитекторъ Клавдій Венаторъ изъ Рима желаетъ съ нимъ познакомиться.

— Это очень любезно съ его стороны, а еще боле съ твоей,— воскликнулъ Поллуксъ,— ибо только черезъ тебя онъ могъ узнать, что я существую на бломъ свт и нсколько научился дйствовать рзцомъ и молоткомъ. Позволь мн, господинъ, спуститься съ моего четырехногаго котурна, такъ какъ при такомъ положеніи ты вынужденъ глядть на меня вверхъ, а судя по тому, что мн разсказывалъ Понтій о твоемъ талант, это было бы несообразно.

— Оставайся тамъ, гд ты есть,— возразилъ Адріанъ.— Между товарищами по искусству не нужны никакія церемоніи. Что ты тамъ длаешь за своей перегородкой?

— Я сейчасъ отодвину одну изъ рамъ, чтобы показать теб нашу Уранію. И полезно, и пріятно выслушать сужденіе человка, который серьезно понимаетъ дло.

— Потомъ, другъ, потомъ! Сперва дай мн състь кусовъ хлба, а то жестокость моего голода легко можетъ повліять на мое сужденіе.

Архитекторъ подалъ въ эту минуту императору подносъ съ хлбомъ, солью и кубкомъ вина, который только-что принесъ ему рабъ.

— Да это пища узниковъ, Понтій!— воскликнулъ Поллуксъ, увидавъ это скудное угощеніе.— Неужели у насъ не имется ничего боле въ дом?

— Вроятно, ты сильно помогъ опустошить блюда, присланныя мною архитектору,— замтилъ префектъ, грозя пальцемъ Поллуксу.

— Ты омрачаешь сладкое воспоминаніе,— вздохнулъ ваятель съ комическою горестью.— Но, клянусь Геркулесомъ, я дйствительно не мало-таки потрудился въ общемъ дл истребленія. Еслибы только… Стой! Мн приходитъ въ голову мысль, достойная самого Аристотеля. Завтракъ, на который я приглашалъ тебя пожаловать завтра, благороднйшій Понтій, стоитъ уже совсмъ готовый у моей матери и можетъ быть разогртъ въ нсколько минутъ. Не пугайся, господинъ,— дло идетъ о капуст съ сосисками,— о кушаньи, которое, какъ душа египтянина, въ состояніи возрожденія обладаетъ боле благородными качествами, чмъ при первомъ своемъ появленіи на свтъ.

— Превосходно!— воскликнулъ Адріанъ.— Капуста съ сосисками!

Улыбаясь и облизываясь, онъ отеръ рукою свои полныя губы и потомъ громко расхохотался, услыхавъ радостное, искреннее ‘А!’, вырвавшееся изъ устъ Антиноя, ближе подошедшаго, въ эту минуту, къ перегородк.

— Нёбо и желудокъ, видно, также способны наслаждаться заманчивыми картинами будущаго,— замтилъ Адріанъ, указывая префекту на своего любимца.

Онъ однако истолковалъ не врно радостное восклицаніе этого послдняго. Названіе простаго кушанья, которое мать его въ Вииніи часто подавала на стол своего неботатаго домика, напомнило Антиною родину и дтскіе годы и перенесло его въ близкую его сердцу среду. Быстрое, внезапное движеніе сердца, а не только пріятное раздраженіе нёба, заставило его вскрикнуть. Онъ радовался вмст съ тмъ и просто родному кушанью и ни за что не промнялъ бы его на самое изысканное угощеніе.

Поллуксъ вышелъ изъ-за своей перегородки.

— Черезъ четверть часа,— сказалъ онъ,— я возвращусь къ вамъ съ своимъ превращеннымъ въ ужинъ завтракомъ. Утолите только грубйшій голодъ хлбомъ съ солью, потому что кушанье, приготовляемое моей матушкой, должно не только насыщать, но и доставлять спокойное и разумное наслажденіе.

— Поклонись отъ меня госпож Дорид!— крикнулъ Адріанъ въ слдъ ваятелю.

— Чудесный малый!— прибавилъ онъ затмъ, обращаясь къ Тиціану и Понтію, когда Поллуксъ оставилъ залу.— Мн любопытно узнать, на что онъ способенъ, какъ художникъ.

— Такъ послдуй за мною,— отвчалъ Понтій и повелъ Адріана за перегородку.

— Что ты скажешь объ этой Ураніи? Голова музы — работы Паппія, тло же и одежды собственноручно вылплены Поллуксомъ и въ очень короткое время, только въ нсколько дней.

Царственный художникъ сталъ со скрещенными на груди руками напротивъ статуи и долго глядлъ на нее, храня молчаніе.

Потомъ онъ одобрительно закивалъ своей. бородатой головой.

— Глубоко продуманное и удивительно смло и свободно исполненное произведеніе,— сказалъ онъ серьезно.— Какому-нибудь Фидію не пришлось бы постыдиться этого стянутаго на груди плаща. Все величественно, своеобразно и правдиво. Вроятно, молодой художникъ пользовался своей моделью здсь на Лохіи?

— Я не видалъ никакой модели и полагаю, что вся эта фигура создана имъ изъ головы,— возразилъ Понтій.

— Это невозможно, совершенно невозможно!— воскликнулъ императоръ тономъ знатока, который увренъ въ томъ, что онъ говоритъ.— Такія линіи, такія формы не въ состояніи былъ бы выдумать никакой Пракситель. Ихъ нужно было видть, лпить подъ свжими впечатлніями жизни. Мы его спросимъ объ этомъ. Для чего приготовлена эта новая глиняная масса?

— Можетъ-быть для бюста какой-нибудь царицы изъ дона Лагидовъ. Завтра ты увидишь головку Вероники, работы нашего молодаго друга,— головку, которая, какъ мн кажется, принадлежитъ къ лучшему, что когда-либо было создано въ Александріи.

— Да что, волшебствомъ что ли занимается этотъ молодецъ?— спросилъ Адріанъ.— Изготовить въ такой короткій срокъ эту Уранію и законченную женскую головку, да это… просто-напросто невозможно.

Понтій сообщилъ тогда императору, что Поллуксъ поставилъ заране приготовленную гипсовую головку на существующій уже торсъ и, отвчая безъ стсненія на его вопросы, мало-по-малу выдалъ то, къ какимъ хитростямъ пришлось прибгать, чтобы придать давно заброшенному, полуразрушенному зданію приличный и въ своемъ род блестящій видъ.

Онъ откровенно сознался, что въ его работахъ имлась въ виду только призрачная вншность и вообще разговаривалъ съ Адріаномъ такъ, какъ говорилъ бы о томъ же самомъ предмет со всякимъ другимъ товарищемъ по искусству.

Между тмъ какъ императоръ и архитекторъ оживленно бесдовали такимъ образомъ, а тайный секретарь Флегонъ разсказывалъ префекту о разныхъ приключеніяхъ съ ними во время ихъ путешествія, въ зал музъ снова появился Поллуксъ, на этотъ разъ въ сопровожденіи своего отца.

Пвецъ несъ на поднос дымящееся кушанье, свжее печенье и тотъ самый пирогъ, который онъ нсколько времени передъ тмъ взялъ для жены своей со стола архитектора.

Поллуксъ прижималъ къ груди довольно объемистый о двухъ ручкахъ кувшинъ съ мареотійскимъ виномъ, на скорую руку обвитый имъ зелеными втками плюща.

Черезъ нсколько минутъ императоръ уже возлежалъ на приготовленномъ для него около стола лож и храбро принимался за вкусную трапезу.

Онъ былъ въ самомъ счастливомъ расположеніи духа, усадилъ рядомъ съ собою Антиноя и тайнаго секретаря, собственноручно накладывалъ имъ изрядныя порціи на тарелки, которыя они должны были подставлять, и при этомъ уврялъ, что онъ длаетъ это для того, чтобъ они не выловили изъ капусты самыя лакомыя сосиски.

Мареотійское вино также заслужило его милостивое вниманіе и кубокъ его быстро осушался.

Когда дло дошло наконецъ до пирога, выраженіе лица его внезапно измнилось.

Наморщивъ лобъ, онъ бросилъ недоврчивый взглядъ на префекта.

— Какъ могутъ эти люди имть такое кушанье?— серьезнымъ и строгимъ голосомъ отнесся онъ къ нему.

— Откуда у тебя этотъ пирогъ?— спросилъ Тиціанъ пвца.

— Онъ достался на мою долю отъ ужина, который архитекторъ давалъ сегодня художникамъ,— отвчалъ Эвфоріонъ.— Кости были отданы граціямъ, а это блюдо, оставшееся нетронутымъ, предоставлено было мн самому для моей жены. Она съ удовольствіемъ предлагаетъ его знаменитому гостю Понтія.

Тиціанъ расхохотался.

— Вотъ какимъ образомъ,— сказалъ онъ,— объясняется, значитъ, полное исчезновеніе обильнаго ужина, присланнаго нами архитектору. Этотъ пирогъ,— дай-ка мн взглянуть на него!— этотъ пирогъ былъ приготовленъ по указаніямъ Вера. Онъ вчера назвался къ намъ завтракать и научилъ моего повара приготовлять его.

— Ни одинъ платоникъ не восхваляетъ такъ ревностно ученія своего наставника, какъ Веръ высокія достоинства этого кушанья,— сказалъ императоръ, веселость котораго немедленно возвратилась, какъ только онъ увидалъ, что и въ этомъ случа нечего думать объ искусственности и намренной подготовк сдланной ему встрчи.— Какихъ только глупостей не выдумаетъ это избалованное счастіемъ дитя! Онъ, вроятно, уже стряпаетъ теперь собственными руками.

— До этого онъ еще не дошелъ,— отвчалъ префектъ,— но онъ веллъ поставить для себя въ кухн ложе, растянулся на немъ и оттуда научалъ моего повара, какимъ образомъ приготовлять этотъ паштетъ, который, говорятъ, и теб… я хотлъ сказать, который и императору очень нравится. Начинка состоитъ изъ фазана, ветчины и вымени.

— Я раздляю въ этомъ вкусъ Адріана,— засмялся императоръ, усердно принимаясь за кусокъ хваленаго пирога.— Вы угощаете меня на славу, друзья мои, и длаете меня своимъ должникомъ.

— Какъ твое имя, молодой человкъ?

— Поллуксъ.

— Твоя Уранія, Поллуксъ, прекрасное произведеніе, но Понтій увряетъ, что ты будто бы выполнилъ плащъ безъ всякой модели. Я повторяю: это — просто-напросто невозможно!

— Ты врно разсудилъ. Я работалъ, глядя на двушку, которая стояла передо мною.

Императоръ взглянулъ на архитектора, какъ бы желая сказать: я это зналъ.

— Когда же?— въ удивленіи воскликнулъ Понтій.— Я еще ни разу не видалъ здсь ни одного женскаго существа.

— Недавно.

— Но я ни на одну минуту не оставлялъ Лохіи, ни разу, не ломился отдыхать ране полуночи и всякій разъ былъ снова на ногахъ задолго до восхода солнца.

— Но между тмъ временемъ, когда ты засыпалъ, и тмъ, когда ты просыпался, проходило все-таки нсколько часовъ,— возразилъ Поллуксъ.

— Молодость, молодость!— воскликнулъ императоръ и сатирическая улыбка появилась у него на губахъ.— Разлучи Дамона и Филиду желзными затворами,— они все-таки найдутъ другъ къ другу дорогу черезъ замочныя скважины.

Эвфоріонъ удивленно и внимательно взглянулъ на сына, а Понтій, качая головой, поспшилъ замять дальнйшіе разспросы. Адріанъ поднялся съ своего ложа, позволилъ Антиною и тайному секретарю отправиться спать, въ ласковыхъ выраженіяхъ попросилъ Тиціана вернуться домой и привтствовать отъ его имени свою супругу, и потребовалъ, чтобы Поллуксъ свелъ его за свою перегородку, утверждая, что онъ не утомленъ и привыкъ довольствоваться нсколькими часами сна.

Поллуксъ все боле и боле поддавался вліянію могущественной натур римскаго архитектора.

Отъ его вниманія не ускользнуло то, какъ сильно походитъ сдобородый римлянинъ на императора, но Понтій уже предупредилъ его объ этомъ замчательномъ сходств: къ тому же въ глазахъ и въ очертаніи рта Клавдія Венатора было нчто такое, чего онъ не замчалъ ни на одномъ изображеніи императора.

Когда они пробыли нкоторое время передъ его едва только оконченною статуей, уваженіе, которое онъ чувствовалъ къ новому гостю лохіадскаго дворца, непомрно увеличилось, съ серьезной откровенностью указалъ ему Адріанъ на нкоторыя ошибки, замченныя имъ въ его произведеніи, и, расхваливая достоинство быстро возникшей статуи, въ короткихъ и сильныхъ выраженіяхъ изложилъ свое собственное воззрніе на идею Ураніи.

Потомъ онъ ясно и въ то же время кратко развилъ передъ Поллуксомъ, какъ, по его мннію, долженъ относиться пластическій художникъ къ своимъ задачамъ.

Сердце молодаго человка забилось сильне, по временамъ его бросало въ холодъ и въ жаръ, ибо изъ бородатыхъ устъ этого величественнаго человка онъ слушалъ въ благозвучныхъ и понятныхъ выраженіяхъ т самыя мысли, которыя не разъ предугадывалъ самъ и смутно чувствовалъ прежде, но для которыхъ, учась, наблюдая и творя, онъ никогда не старался найти подходящаго выраженія.

И какъ ласково выслушивалъ великій художникъ его робкія, нершительныя замчанія! Какія вскія умлъ онъ длать на нихъ возраженія.

Съ такимъ человкомъ онъ никогда еще не встрчался и никогда еще не преклонялся такъ охотно передъ превосходствомъ и высшею силой чужаго разума.

Наступилъ второй часъ по-полуночи, когда Адріанъ, остановившись передъ грубо вылпленнымъ глинянымъ бюстомъ, спросилъ Поллукса:

— Что будетъ изъ этого?

— Женская головка,— отвчалъ тотъ.

— Вроятно, головка твоей храброй натурщицы, которая смло пробирается ночью на Лохію?

— Нтъ, знатная дама согласилась послужить мн моделью.

— Изъ Александріи?

— О, нтъ! Красавица изъ свиты императрицы.

— Какъ ее зовутъ? Я знаю всхъ римлянокъ.

— Бальбиллой.

— Бальбилла?… Есть нсколько женщинъ, носящихъ это имя. Какая наружность у той, о которой ты говоришь?— спросилъ Адріанъ съ плутовски-испытующимъ взглядомъ.

— На это отвтить довольно трудно,— возразилъ художникъ, который, увидавъ улыбку на лиц своего серьезнаго, сдобородаго собесдника, снова почувствовалъ возвращеніе своей обычной веселости.— Но погоди! Ты видалъ павлиновъ, распускающихъ свой хвостъ колесомъ? Вообрази себ, что каждый глазокъ на хвост птицы Геры обращается въ круглый, хорошенькій локонъ, помсти подъ это колесо очаровательное, умное двичье личико съ вздернутымъ носикомъ и нсколько черезчуръ высокимъ лбомъ — и ты получишь представленіе о знатной двушк, которая позволяетъ мн изваять свой бюстъ.

Адріанъ весело разсмялся и, сбросивъ съ себя свой паллій, воскликнулъ:

— Отступи немного назадъ. Я знаю эту двушку, и, если я имю въ виду не ту, то ты мн скажешь.

Не окончивъ еще этихъ словъ, онъ запустилъ свои жилистыя руки въ мягкую глину. Какъ опытный ваятель, разминая ее, придавая ей желаемую форму, отрывая куски и снова прилпляя ихъ, онъ сдлалъ наконецъ изъ нея женское лицо съ цлымъ ворохомъ локоновъ надъ нимъ. Лицо это имло замчательное сходство съ лицомъ Бальбиллы, но передавало каждую изъ ея рзко бросающихся въ глаза особенностей въ такомъ смшномъ и преувеличенномъ вид, что Поллуксъ не зналъ, что длать отъ удовольствія.

Когда Адріанъ отступилъ наконецъ на нсколько шаговъ отъ своей удачной каррикатуры и потребовалъ, чтобы Поллуксъ сказалъ ему, та ли это римлянка, о которой онъ говорилъ, молодой ваятель воскликнулъ:

— Такъ же врно, что это она, какъ и то, что ты не только великій архитекторъ, но и превосходный ваятель! Бюстъ твой грубъ, но за то невообразимо, удивительно-характеристиченъ!

Императору, казалось, пластическая шутка его доставляла большое удовольствіе, потому что онъ долго со смхомъ любовался за нее.

Совершенно другія чувства волновали, очевидно, въ эти минуты архитектора Понтія.

Съ напряженнымъ вниманіемъ и неподдльнымъ участіемъ прислушивался онъ въ разговору ваятеля съ Адріаномъ и слдилъ затмъ за началомъ работы этого послдняго.

Поздне онъ отвернулся отъ произведеніи кесаря, ибо ненавидлъ всякое осмяніе прекрасныхъ формъ, которое доставляло, какъ онъ не разъ замчалъ, не малое удовольствіе египтянамъ.

Ему было даже больно видть опозореннымъ такимъ образомъ прелестное, богато-одаренное природою, беззащитное существо, къ которому онъ чувствовалъ себя привязаннымъ узами благодарности, его мучило также и то, что это длалъ такой человкъ, какъ императоръ.

Онъ въ первый разъ увидалъ сегодня Бальбиллу, но уже ране слышалъ отъ Тиціана, что она находится съ императрицей въ Кесареум, и узналъ отъ того же префекта, что она приходится внучкой тому самому намстнику Клавдію Бальбиллу, который даровалъ свободу его дду, ученому греческому рабу.

Съ благодарнымъ участіемъ и преданностью обошелся онъ съ нею, когда она постила дворецъ. Ея веселая, живая натура радовала его и при каждомъ необдуманномъ слов, сказанномъ ею, ему такъ и хотлось предостеречь ее какимъ-нибудь знакомъ, какъ будто узы крови или старинная дружба давали ему на это право.

Нахально-вызывающая манера, съ какой обращался съ ней легкомысленный сердцекрушитель Веръ, возмутила его до глубины души и показалась ему столь опасной, что долго посл того, какъ благородные постители покинули Лохію, онъ все еще думалъ о ней, давая себ слово, по мр силъ, охранять внуку благодтеля его рода.

Онъ считалъ своей священною обязанностью оберегать и защищать двушку, представлявшуюся его воображенію легкою, прекрасною пвчею птичкой.

Каррикатура, быстро изваянная императоромъ, показалась ему поруганіемъ надъ тмъ, что должно было почитаться особенно святымъ.

А сдющій властелинъ все еще продолжалъ стоять передъ своимъ уродливымъ произведеніемъ и неустанно наслаждаться имъ.

Это было больно для Понтія, ибо, какъ и всмъ благороднымъ натурамъ, ему тяжело было находить нчто мелкое, обыденное въ характер человка, на котораго онъ взиралъ досел какъ на великое, необычайное явленіе.

Какъ художникъ, императоръ не долженъ бы оскорблять такимъ образомъ красоты, а какъ человкъ — беззащитной невинности.

Въ душ архитектора, который принадлежалъ до этого вечера къ числу горячихъ поклонниковъ кесаря, шевельнулось теперь чувство какой-то непріязни къ нему и онъ даже обрадовался, когда Адріанъ заявилъ о своемъ желаніи отправиться на отдыхъ.

Въ приготовленной для него комнат императоръ нашелъ все, что онъ привыкъ видть у себя въ опочивальн.

— Такого пріятнаго вечера мн ни разу не случилось провести вотъ уже много лтъ,— сказалъ онъ въ то время, какъ Масторъ раздвалъ его, зажигалъ ему ночную лампочку и поправлялъ подушки.— Хорошо ли постлали постель Антиною?

— Такъ же, какъ въ Рим.

— А собака?

— Я положу для нея коврикъ въ галлере, передъ твоимъ порогомъ.

— Накормили ее?

— Да, ей дали костей, хлба и воды.

— Надо надяться, и ты не забылъ поужинать?

— Я не былъ голоденъ,— хлба и вина было въ изобиліи.

— Завтра насъ угостятъ получше… Ну, покойной ночи. Будьте осторожны въ своихъ словахъ, чтобы какъ-нибудь не выдать моего присутствія. Нсколько дней провести здсь въ совершенномъ поко — это было бы безподобно!

Съ этими словами кесарь повернулся къ стн и скоро задремалъ.

——

Рабъ Масторъ также прилегъ отдохнуть, положивъ предварительно передъ дверью спальни своего повелителя коверъ для молосской собаки Адріана.

Голова его склонилась на щитъ, обтянутый толстою бычачьей кожей. Неудобно было это ложе, но Масторъ уже много лтъ не имлъ лучшаго, и все-таки покоился обыкновенно тмъ же безмятежнымъ сномъ, какимъ онъ спалъ бывало въ дтств. Но сегодня сонъ летлъ отъ него прочь, и онъ время отъ времени дотрогивался рукою до своихъ широко-открытыхъ глазъ, чтобъ осушить соленую жидкость, которая поминутно наполняла ихъ.

Долгое время онъ мужественно удерживался отъ слезъ, ибо императоръ любилъ видть вокругъ себя только веселыя лица и даже какъ-то разъ сказалъ, что собственно ради веселыхъ глазъ его онъ и доврилъ ему заботы о своей особ.

Бдный веселый Масторъ!

Онъ былъ только рабъ, но и у него было сердце, открытое для радости и горя, для веселья и печали, для ненависти и любви!

Когда онъ былъ еще ребенкомъ, деревня, въ которой родился и росъ, досталась въ руки непріятелей его племени.

Онъ и его братъ были проданы въ рабство сначала въ Малую Азію, а впослдствіи, такъ какъ оба они были особенно красивые блокурые мальчики, ихъ отвезли въ Римъ.

Тамъ они были куплены для императора.

Мастора взяли въ услуженіе къ самому Адріану, а брата его заставили работать, въ саду.

Обоимъ недоставало только свободы и ничто не мучило ихъ кром тоски по родин.

Но и эта тоска исчезла безслдно, когда онъ женился на дочк несвободнаго смотрителя императорскихъ садовъ.

Это была живая, маленькая женщина, съ огненными глазами, обращавшая на себя вниманіе всякаго прохожаго.

Бдному рабу служба его оставляла не много времени для того, чтобы радоваться на свою хорошенькую подругу и двухъ дтей, которыхъ она ему родила, но самая мысль, что она принадлежитъ ему, уже длала его счастливымъ и онъ спокойно отправлялся съ своимъ повелителемъ на охоту или странствовалъ по необъятной имперіи.

Уже семь мсяцевъ онъ не получалъ однако никакого извстія о своихъ домашнихъ, въ Пелузіум пришло наконецъ письмо къ нему, которое вмст съ посланіями, назначенными для императора, было отправлено изъ Остіи въ Египетъ.

Онъ не умлъ читать, а императоръ покинулъ Пелузіумъ съ такою поспшностью, что онъ только уже на Лохіи могъ добиться того, чтобы познакомиться съ содержаніемъ письма.

Передъ отходомъ ко сну Антиной прочиталъ ему нсколько строкъ, написанныхъ для брата его общественнымъ писцомъ. Въ строкахъ этихъ заключалось извстіе, которое должно было сокрушить даже сердце раба.

Его прекрасная, маленькая жена бжала изъ его дома и скиталась теперь по блому свту съ какимъ-то корабельнымъ мастеромъ изъ Греціи, старшій мальчикъ его, любимецъ отца, умеръ, а его блокурая, хорошенькая малютка Туллія, съ блыми зубками, пухленькими ручонками и розовыми пальчиками, которыми она такъ часто принималась ласково гладить или ерошить его коротко-остриженную голову,— его маленькая дочка помщена въ тотъ жалкій домъ, подъ низкою кровлей котораго воспитываются дти умершихъ рабовъ.

Не дале какъ два часа тому назадъ воображенію его рисовался собственный его домашній очагъ и кругъ любимыхъ имъ существъ, а теперь все, все это безвозвратно погибло… Но какъ, однако, ни былъ силенъ ударъ жестокой судьбы, какъ ни грызла сердце его лютая скорбь, онъ не смлъ ни рыдать, ни стонать, онъ не ршался даже повернуться съ лваго бока на правый, ибо сонъ его господина былъ чутокъ и малйшій шорохъ могъ разбудить его.

Какъ прежде, такъ и теперь придется ему при солнечномъ восход съ веселымъ лицомъ привтствовать императора… И все-таки ему казалось, что онъ непремнно долженъ погибнуть, погибнуть вмст съ поруганнымъ своимъ очагомъ и такъ внезапно, такъ быстро скрывшимся отъ него счастіемъ…

Горе рвало его сердце на части, но онъ не стоналъ и не двигался.

Глава тринадцатая.

Дочь Керавна провела почти такую же безсонную ночь, какъ и рабъ Масторъ.

Тщеславное желаніе отца, чтобъ Арсиноя, наравн съ дочерьми богатыхъ гражданъ, приняла участіе въ общественныхъ играхъ, устраиваемыхъ въ честь императора, наполняло сердце ея новою боязнью.

Это былъ ршительный ударъ, долженствовавшій разрушить въ конецъ зданіе ихъ призрачнаго благосостоянія, и безъ того построеннаго на песк, и ввергнуть ея домашнихъ, а вмст съ тмъ и ее самое въ нищету и позоръ.

— Что станется,— думала она, ‘когда продастся послдняя цнная вещь въ дому, когда кредиторы, не стсняясь присутствіемъ императора, ршатся приступить въ описи имущества или даже посадятъ ея отца въ долговую тюрьму? Что тогда будетъ? Безъ сомннія, другой заступитъ его мсто, а она съ сестрами станетъ жертвою нищеты’.

Арсиноя лежала теперь рядомъ съ нею и спала такъ же безмятежно, какъ и слпой Геліосъ и другія маленькія дти.

Селена, передъ отходомъ во сну, насколько умла краснорчиво, пыталась убдить неразумную двушку поступить такъ же, какъ и она, объявивъ отцу о своемъ нежеланіи принимать участіе въ празднествахъ. Но напрасно: Арсиноя сперва запальчиво не хотла ее слушать, потомъ расплакалась и, наконецъ, упрямо заявила, что всхъ совтовъ не переслушаешь и что она не иметъ никакого права воспрещать ей то, что разршилъ отецъ.

Увидавъ, что сестра такъ спокойно спитъ съ нею рядомъ, Селен захотлось разбудить ее, но она не сдлала этого, ей было не ново одной переносить всю тяжесть семейныхъ заботъ, а къ тому же стараться уговорить сестру былъ бы напрасный трудъ, такъ какъ Арсиноя обрывала ее на всякой такой попытк.

Ласкою отъ нея всего можно было добиться, но Селена при каждомъ увщаніи давала ей чувствовать свое превосходство, основанное на ея старшинств и заботахъ о семь.

Такимъ образомъ не было дня, чтобы между этими, столь различными по характеру, но однако любящими другъ друга, сестрами дло обходилось безъ спора и слезъ.

Арсиноя всегда первая протягивала руку примиренія, но Селена на это рдко употребляла боле ласковыя выраженія, чмъ: ‘Ну, отстань!’ — Или: ‘Знаю ужь тебя!’

Судя по вншности, можно бы подумать, что он не любятъ другъ друга, и эта кажущаяся холодность иногда сопровождалась и словами, которыя могли бы показаться враждебными. Сотни разъ сестры шли спать безъ пожеланія одна другой ‘доброй ночи’ и еще чаще не здоровались, встрчаясь въ первый разъ утромъ.

Арсиноя любила поговорить, но въ присутствіи сестры всегда бывала молчалива.

Селена мало чему радовалась. Арсиноя же, наоборотъ, радовалась всему, что только можетъ веселить молодость.

Старшая дочь управителя заботилась о настоятельныхъ нуждахъ дтей, хлопотала объ ихъ пищ и плать. Младшая заботилась объ ихъ играхъ и куклахъ.

Первая охраняла и окружала ихъ серьезною заботливостью, но видла въ каждомъ небольшомъ проступк ребенка зародышъ будущихъ дурныхъ наклонностей. Другая сама подбивала ихъ на шалости, но была добродушна и достигала поцлуями и ласковыми словами несравненно большихъ результатовъ, чмъ Селена своими безпрестанными выговорами.

Эта послдняя должна была звать дтей, когда она желала чего-нибудь отъ нихъ. Увидавъ же Арсиною, дти сами со всхъ ногъ бжали ей на встрчу и радостныя лица ихъ показывали, какъ сильно они любили ее.

Все это очень огорчало Селену и ей казалось большою несправедливостью, что сестра за баловство получала отъ дтей боле ласкъ, чмъ она за заботу, стараніе и тяжелую работу, за которою часто проводила безсонныя ночи.

Но дти однако не такъ несправедливы. Конечно, они платятъ сердцемъ, а не головой, но у того, кто ихъ любитъ, не останутся никогда въ долгу.

Въ эту ночь, казалось, сердце Селены мало волновали родственныя чувства, когда она смотрла на спящую сестру, послднія слова которой передъ отходомъ ко сну были довольно недружественны. Но, несмотря на кажущуюся холодность, сестеръ соединяло теплое чувство, и еслибы кто-нибудь только попробовалъ затронуть хоть единымъ словомъ одну передъ другой, то онъ скоро убдился бы, какое тсное внутреннее общеніе существуетъ между этими столь различно созданными сердцами.

Но ни одна девятнадцатилтняя двушка не проводитъ совершенно безсонной ночи, какъ бы ни металась она на лож подъ бременемъ докучливыхъ заботъ.

Селену по временамъ одолвала дремота и ей каждый разъ видлась во сн сестра. Сперва снилась ей Арсиноя одтая царицей, за нею бгутъ нищія дти и осыпаютъ ее бранью. Вотъ видится ей, что на площадк предъ балкономъ она развязно болтаетъ съ Поллуксомъ и наконецъ разбиваетъ на мелкіе куски бюстъ матери. Потомъ ей представилась картина изъ ихъ ранняго дтства: сама она играетъ въ саду привратника съ его сыномъ, они лпятъ изъ песку пироги, а Арсиноя занимается тмъ, что разрушаетъ ногами ихъ работу.

Прекрасная, блдная двушка уже давно не знала крпкаго, покойнаго, освжающаго сна юности. Сладкая дремота чаще посщаетъ людей, проводящихъ день въ бездйствіи, чмъ людей чрезмрно устающихъ, къ числу которыхъ принадлежала и Селена.

Каждую ночь она видла сны, но почти всегда грустные, часто просыпалась она, испугавшись своего собственнаго болзненнаго стона, или нарушала громкимъ крикомъ сладкій сонъ Арсинои.

Отца ея никогда не тревожили эти крики, такъ какъ онъ начиналъ храпть, какъ скоро засыпалъ, и переставалъ только проснувшись утромъ.

Селена раньше всхъ въ дом принималась за работу. Даже рабы — и т вставали поздне ея.

Сегодня приближеніе утра показалось для бдной двушки,проведшей безсонную ночь, какимъ-то избавленіемъ.

Было еще совершенно темно, но она знала, что сентябрское утро не заставитъ долго ждать себя. Не обращая вниманія на другихъ спящихъ и не заботясь о томъ, чтобы ходить и длать различныя вещи не производя шума, она зажгла ночникомъ лампочку, умылась, убрала свои волосы и постучалась въ дверь стараго слуги.

Услыхавъ въ отвтъ сказанныя соннымъ голосомъ слова: ‘Сейчасъ!’ и ‘Да слышу же!’ — она вошла въ комнату отца и взяла тамъ кружку, чтобы принести ему свжей воды.

Лучшій источникъ дворца находился на небольшой террас въ западной его части. Онъ снабжался городскимъ водопроводомъ и состоялъ изъ пяти мраморныхъ фигуръ миическихъ животныхъ, изображавшихъ лошадей съ рыбьими хвостами, на которыхъ утверждена была раковина, въ ней покоился бородатый водяной богъ, а изъ мраморныхъ ноздрей лошадиныхъ головъ брызгала вода въ большой резервуаръ, переполнившійся въ теченіе вковъ прядями зеленыхъ водорослей.

Чтобы достигнуть этого источника, Селена должна была пройти черезъ галлерею, къ которой примыкали покои императора и его свиты.

Она знала, что архитекторъ изъ Рима прибылъ на Лохію, такъ какъ посл полуночи къ ней приходили просить для него хлба и соли, но въ какую комнату его помстили, ей никто не сказалъ.

Когда сегодня она пошла дорогой, которою привыкла изо дня въ день ходить за водой, ее невольно охватилъ какой-то страхъ,— ей показалось, что не все здсь такъ, какъ было прежде. Тихо и боязливо поставила двушка ногу на послднюю ступень лстницы, ведущей въ галлерею, и, съ безпокойствомъ озираясь вокругъ, подняла выше свтильникъ, чтобы посмотрть, откуда слышался шорохъ.

Но вдругъ она увидала нчто ужасное, по мр приближенія походившее на собаку, но гораздо и гораздо больше ея. Отъ страха въ ней застыла кровь, нсколько мгновеній стояла она какъ вкопанная и чувствовала только, что доносившееся до нея рычаніе не общало ничего хорошаго.

Наконецъ, собравъ въ себ остатки силъ, Селена обратилась въ бгство, но въ это самое мгновеніе раздался за нею громкій, свирпый лай и она услыхала быстрые прыжки чудовища, которое гналось за нею по каменнымъ плитамъ галлереи.

Двушка почувствовала сильный ударъ, кувшинъ выпалъ у нея изъ рукъ, разбившись въ мелкія дребезги, и она упала, придавленная къ земл какою-то отвратительною теплою и грубою массой.

Ея жалобный вопль глухо отозвался въ каменныхъ стнахъ корридора и разбудилъ спящихъ въ сосднихъ покояхъ.

— Посмотрите, что тамъ случилось!— воскликнулъ Адріанъ,обращаясь къ своему рабу, который, вскочивъ, уже схватилъ мечъ и щитъ.

— Вроятно, Аргусъ напалъ на женщину, проходившую мимо,— отвчалъ Масторъ.

— Такъ скоре же бги и оттащи его, но не бей,— крикнулъ ему въ слдъ императоръ: — онъ выполнилъ только свою обязанность.

Рабъ бросился исполнять приказаніе, громко клича по имени собаку.

Но другой уже усплъ предупредить его. Антиной, комната котораго находилась всего ближе къ мсту происшествія, услыхавъ лай Аргуса и крикъ Селены, поспшилъ отогнать дога, страшно злаго, въ особенности на-сторож въ темнот. Прежде чмъ появился Масторъ, юноша усплъ уже оттащить собаку. Бдная двушка лежала на ступеняхъ лстницы, между тмъ какъ Аргусъ рычалъ и скалилъ на нее зубы.

Собака, успокоенная ласковыми словами своихъ друзей, тихо отошла въ сторону, грустно повсивъ морду.

Антиной сталъ на колни передъ лежавшей безъ чувствъ Селеной. Слабый свтъ просыпавшагося утра падалъ на нее черезъ широкое окно. Испуганно глядлъ юноша на смертельно-блдное лицо двушки. Онъ поднималъ ея обезсилвшія руки, думая найти слды крови на ея свтлой одежд. Но крови нигд не было.

Убдившись по движенію губъ, что она дышетъ, Антиной сказалъ Мастору:

— Аргусъ, кажется, только повалилъ, но не укусилъ двушку. Она потеряла сознаніе. Сбгай скоре въ мою комнату и принеси голубой флаконъ изъ ящика съ мазями. Кстати захвати также и кружку воды.

Рабъ свистомъ позвалъ за собою собаку и поспшилъ исполнить приказаніе.

Между тмъ Антиной, стоя на колняхъ передъ лежавшей безъ признаковъ жизни молодою двушкой, ршился приподнять ея голову, украшенную мягкими, роскошными волосами.

Какъ очаровательны и благородны были ея тонкія, какъ бы высченныя изъ мрамора, черты! Съ какимъ состраданіемъ смотрлъ юноша на судорожное передергиваніе ея губъ и какъ счастливъ былъ любимецъ императора, что на его долю выпало помочь бдной двушк.

— Очнись, очнись же!— воскликнулъ онъ, обращаясь къ Селен, но она продолжала лежать безъ движенія.

— Очнись же!— воскликнулъ онъ съ еще большею нжностію и силой.

Но она не слыхала его и не пошевельнулась даже, когда онъ, покраснвъ немного въ лиц, поправилъ на ея обнаженныхъ плечахъ пеплумъ, сорванный догомъ.

Въ это время явился Масторъ и, вручивъ юнош голубой флаконъ и воду, быстро удалился, сказавъ:

— Мн некогда,— императоръ зоветъ.

Антиной намочилъ лобъ двушки живительною влагой, далъ ей вдохнуть въ себя сильный запахъ эссенціи, содержавшейся во флакон, и воскликнулъ съ новою силой:

— Очнись, очнись же наконецъ!

Селена открыла немного ротъ, показавъ свои блоснжные зубы. Въ губахъ ея не было ни кровинки. Густыя рсницы, закрывавшія ея глаза, тихо приподнялись.

Юноша, глубоко вздохнувъ, поставилъ на полъ кружку и флаконъ, желая помочь ей приподняться, но она вдругъ быстро вскочила и, въ смертельномъ страх обнявъ руками его шею, воскликнула:

— Спаси, Поллуксъ, спаси меня! Чудовище хочетъ меня поглотить!

Антиной въ испуг старался освободить руки двушки, но он уже снова безсильно упали.

Черезъ нсколько мгновеній Селена тряслась какъ бы въ лихорадк. Потомъ снова приподняла руки, приложила ихъ къ вискамъ и, устремивъ на юношу полный смущенія и страха взоръ, тихо спросила его:

— Что это? Кто ты такой?

Юноша быстро всталъ и, помогая ей приподняться на ноги, сказалъ:

— Благодареніе богамъ, что ты жива! Наша громадная молосская собака свалила тебя съ ногъ. Она страшно зла.

Селена стояла теперь передъ Антиноемъ. Ею снова овладлъ страхъ.

— Больно теб?— спросилъ юноша.

— Да,— отвчала она глухо.

— Собака укусила тебя?

— Не думаю. Но подыми вотъ тамъ пряжку,— она выпала изъ моего пеплума.

Антиной тотчасъ же исполнилъ ея желаніе и Селена, укрпивъ одежду на плеч, снова спросила его:

— Кто ты такой и какимъ образомъ собака эта очутилась во дворц?

— Она принадлежитъ… она принадлежитъ намъ. Мы прибыли сюда вчера поздно вечеромъ и Понтій…

— Значитъ ты пріхалъ изъ Рима вмст съ архитекторомъ?

— Да. Но кто ты сама?

— Я — Селена, дочь дворцоваго управителя Керавна.

— А кто такое этотъ Поллуксъ, котораго ты призывала на помощь, очнувшись отъ обморока?

— А зачмъ теб это знать?

Юноша покраснлъ и въ смущеніи отвчалъ:

— Я испугался, когда ты съ его именемъ на губахъ такъ порывисто бросилась впередъ, посл того какъ мн удалось, съ помощью холодной воды и этой эссенціи, привести тебя въ чувство.

— Я бы и такъ пришла въ себя. Теперь я уже сама могу идти. Но мн кажется, что тотъ, кто приводитъ въ чужой домъ злобныхъ собакъ, долженъ былъ бы получше ихъ стеречь. Привяжи покрпче своего дога, а то мои маленькія сестры проходятъ здсь, когда идутъ гулять. Благодарю тебя за помощь. Но гд же кувшинъ?

Съ этими словами Селена оглянулась кругомъ, ища сосудъ, который такъ любила ея покойная мать. Увидавъ его осколки, она глухо зарыдала и наконецъ воскликнула гнвнымъ голосомъ:

— Это безсовстно!

Сказавъ это, она поворотилась къ Антиною спиной и пошла по направленію къ комнатамъ отца, осторожно наступая на болвшую ногу.

Юноша молчаливо смотрлъ на стройную фигуру удалявшейся двушки. Ему хотлось идти за нею, выразить, какъ глубоко трогаетъ его случившееся съ нею несчастіе, объяснить ей наконецъ, что собака принадлежитъ не ему, но другому. Но онъ не посмлъ сдлать этого.

Давно уже Селена скрылась изъ виду, а Антиной все еще стоялъ на прежнемъ мст. Наконецъ, овладвъ собою, онъ тихо побрелъ въ свою комнату, слъ на ложе и задумчиво сталъ смотрть на полъ.

Въ такомъ положеніи находился онъ, пока не позвалъ его императоръ.

Селена, во все продолженіе разговора, едва удостоила его взглядомъ. Она чувствовала теперь боль не только въ лвой ног, но и въ затылк, гд находилась зіяющая рана, кровь изъ которой задерживали ея густые волосы. Бдная двушка плакала.

Тихимъ и усталымъ шагомъ взошла она въ комнату, гд отецъ теперь дожидался ея.

Онъ привыкъ къ тому, чтобы дочь приходила къ нему по утрамъ аккуратно въ одинъ и тотъ же часъ, и такъ какъ сегодня она опоздала, то онъ не придумалъ ничего лучшаго для занятія, какъ ворчать и побранивать Селену себ подъ носъ. Когда она наконецъ явилась, онъ сейчасъ же замтилъ, что въ рукахъ у нея не было кувшина, и спросилъ недовольнымъ голосомъ:

— Что же, сегодня воды мн такъ и не будетъ?

Двушка покачала головой и, опустившись на стулъ, тихо заплакала.

— Что съ тобою?— спросилъ управитель.

— Кувшинъ разбился,— отвчала она грустно.

— Нужно поосторожне обращаться съ дорогими вещами,— ворчалъ Керавнъ.— Ты вотъ все жалуешься, что денегъ нтъ, а сама разбиваешь чуть ли не половину всей хозяйственной утвари.

— Я была сбита съ ногъ,— отвчала Селена, утирая слезы,

— Сбита съ ногъ? Кмъ же это?— спросилъ управитель, тихо вставая съ мста.

— Злою собакой архитектора, прибывшаго вчера вечеромъ изъ Рима. Онъ почивалъ на Лохіи и мы посылали ему ночью хлба и соли.

— И онъ натравливаетъ свою собаку на мое дитя!— воскликнулъ управитель дворца, сверкая глазами.

— Собака была одна въ галлере, когда я взошла въ нее.

— Она укусила тебя?

— Нтъ, чудовище только повалило меня и страшно скалило зубы… Это было ужасное мгновеніе!

— Проклятый бродяга!— бранился Керавнъ.— Я покажу ему, какъ вести себя въ чужомъ дом.

— Оставь, прошу тебя!— говорила Селена, увидавъ, что отецъ уже собирается надвать желтый палліумъ.— Что случилось, того уже не воротишь, ссора же и непріятности могутъ лишь повредить теб.

— Негодяи! И что за нахальный народъ: приходятъ и располагаются въ моемъ дворц, точно у себя дома, съ своими кусающимися дворнягами!— не унимался управитель, не слушая словъ дочери и расправляя складки своего палліума.

— Арсиноя!— прогремлъ онъ.— Да услышитъ ли она меня наконецъ!?

Когда двушка появилась, онъ приказалъ ей разогрть щипцы для завивки волосъ.

— Они уже давно разогрты. Пойдемъ со мною въ кухню,— отвчала она.

Керавнъ послдовалъ за нею и позволилъ завивать свои крашенные волосы, умащая ихъ благовоннымъ масломъ.

При этой операціи управителя окружили маленькія дти, дожидавшіяся киселя, даваемаго имъ обыкновенно въ это время Селеной. На ихъ утреннее привтствіе отецъ ласково отвчалъ лишь наклоненіемъ головы, такъ какъ Арсиноя крпко держала въ щипцахъ его волосы. Только одного слпаго Геліоса, хорошенькаго мальчика лтъ шести, онъ привлекъ къ себ и поцловалъ въ щёку. Керавнъ съ особенною нжностью любилъ этого ребенка, лишеннаго драгоцннйшаго органа чувствъ, но, несмотря на то, постоянно веселаго. Онъ разсмялся даже, когда мальчикъ, вертясь около сестры, махавшей щипцами, спросилъ его:

— Знаешь, отецъ, отчего меня иногда сердитъ то, что я ничего не вижу?

— Ну?— съ любопытствомъ спросилъ управитель.

— Я хотлъ бы хоть разъ увидать тебя въ красивыхъ кудряхъ, которыми украшаетъ тебя Арсиноя.

Но веселость управителя исчезла, когда Арсиноя прервала свое занятіе и спросила его полушутя, полусерьезно:

— Что же ты ршилъ для пріема императора, отецъ? Я каждый день такъ прекрасно тебя украшаю, но на этотъ разъ, наоборотъ, ты меня будешь украшать.

— Увидимъ,— отвчалъ уклончиво Керавнъ.

— Знаешь ли?— продолжала двушка посл небольшой паузы, защемивъ въ щипцы послдній локонъ,— сегодня ночью я все обдумала: если намъ не посчастливится собрать денегъ на мое платье, то можно…

— Что?

— Селена также ничего не иметъ противъ.

— Противъ чего?

— Ты опять разсердишься.

— Ну, говори же!

— Ты платишь вдь подати наравн съ другими гражданами?

— Что-жь изъ этого?

— Да то, что ты также можешь кое-что требовать отъ города.

— Для чего?

— А для того, чтобы заплатить за мое платье для праздника, устраиваемаго въ честь императора городомъ. Милостей, конечно, мы не должны принимать, но было бы неблагоразумно отказываться отъ того, что предлагаетъ намъ богатый городъ,— это значило бы дарить городу деньги.

— Да замолчишь ли ты?— воскликнулъ Керавнъ въ сильномъ волненіи, тщетно стараясь припомнить выраженіе, которымъ не дале какъ вчера онъ опровергнулъ такого же рода воззрніе.— Молчи и жди, пока я самъ не заговорю съ тобой объ этомъ.

Арсиноя, въ сильномъ неудовольствіи, бросила щипцы на столъ, съ котораго они звеня упали на каменный полъ.

Отецъ ея пошелъ изъ кухни во внутреннія комнаты.

Тамъ нашелъ онъ Селену лежащею на его лож. Рабыня прижимала мокрый платокъ къ ея затылку, другой же лежалъ на обнаженной лвой ног двушки.

— Ранена!?— воскликнулъ Керавнъ, испуганно водя глазами.

— Посмотри только, какая опухоль!— шамкала старуха на ломанномъ греческомъ язык, взявшись своею черною рукой за блоснжную ногу Селены и показывая ее управителю.— Тысяча богатыхъ матронъ не могутъ похвалиться такою маленькою рукой, какъ эта нога. Бдная, бдная ножка!

Съ этими словами старуха прильнула губами къ ног двушки.

Селена отстранила старуху и, оборотившись къ отцу, сказала:

— Рана на затылк не велика и о ней нечего говорить, но тло и жилы на ступн припухли и я чувствую боль, наступая на ногу. Когда я упала, то, вроятно, ушиблась о каменныя ступени лстницы.

— Да это неслыханно!— воскликнулъ Керавнъ, которому кровь снова бросилась въ голову.— Подожди же, я покажу имъ.

— Нтъ, нтъ,— просила Селена,— лучше попроси ихъ учтиво запереть или посадить на цпь злую собаку, чтобъ она не могла сдлать вреда дтямъ.

При послднихъ словахъ въ голос ея послышался испугъ, такъ какъ сегодня ей почему-то казалось особенно вроятнымъ, что отецъ лишится мста, потерю котораго она уже давно считала возможной.

— Нтъ, благодарю покорно… Въ отвтъ на все, что здсь случилось, да говорить еще имъ любезности!— запальчиво отвчалъ Керавнъ, которому казалось, что съ нимъ случилось что-то неслыханное.

Онъ вышелъ изъ комнаты, не обращая вниманія на просьбу Селены — не сердиться и не выходить изъ себя.

Въ передней управитель встртилъ стараго раба, онъ веллъ ему взять палку, идти впередъ и доложить о немъ гостю архитектора Понтія, который жилъ въ одномъ изъ помщеній сбоку корридора, ведущаго къ источнику.

Въ такомъ вид посщеніе новоприбывшаго было сообразно съ его достоинствомъ и имло еще ту выгоду, что рабъ первый долженъ былъ встртиться съ догомъ.

Приближаясь къ цли своего путешествія, управитель былъ твердо намренъ высказать всю правду дерзкому пришельцу, явившемуся сюда, чтобы нарушать покой дома, дозволяя собакамъ сбивать съ ногъ его домашнихъ.

Глава четырнадцатая.

Адріанъ спалъ хорошо, и хотя немного, но достаточно, чтобъ освжить свой усталый умъ.

Перейдя въ другую комнату, онъ подошелъ къ окну, занимавшему боле половины западной стны, изъ котораго открывался видъ на море.

Дв высокія колонны изъ темнокраснаго, съ блымъ накрапомъ, порфира и позолоченными коринскими капителями возвышались справа и слва широкаго подоконника.

Императоръ, прислонясь къ одной изъ колоннъ, сталъ гладить собаку, бдительность которой порадовала его. Какое ему было дло до того, что она такъ напугала бдную двушку.

У другой колонны, поставивъ ногу на низкій подоконникъ, стоялъ Антиной, наклонившись всмъ корпусомъ въ комнату и опираясь подбородкомъ на руку, локоть которой покоился на его колн.

— Какой удивительный человкъ этотъ Понтій!— сказалъ Адріанъ, указывая рукой на коверъ, покрывавшій узкую стну комнаты.— Эта ткань сдлана по образцу, который я самъ когда-то нарисовалъ и веллъ приготовить изъ мозаики. Вчера еще неизвстно было, что эта комната предназначается мн,— слдовательно, коверъ уже повшенъ съ нашего прізда. Сколько красивыхъ вещей усплъ онъ наставить сюда! Комната смотритъ совсмъ жилою.

— Какія прекрасныя подушки!— замтилъ Антиной.— И бронзовыя фигуры по угламъ, по-моему, также недурны.

— Везд превосходная работа,— возразилъ императоръ,— но каждую изъ этихъ вещей я охотно промнялъ бы на это окно. Какой весенній воздухъ ветъ здсь въ декабр! Трудно ршить, что здсь сине — небо, или море? Чему боле радоваться — несчетному ли числу кораблей, соединяющихъ эту цвтущую мстность съ отдаленными, богатыми странами, или постройкамъ, всюду привлекающимъ взоръ? Чему боле удивляться — величин ли ихъ, или красот и гармоніи ихъ формъ?

— Что это тамъ за длинная плотина соединяетъ островъ съ землей? Посмотри, вотъ плыветъ большое трехвесельное судно и проходитъ черезъ одну изъ полукруглыхъ арокъ, поддерживающихъ плотину. А вотъ и другое.

— Это — мостъ, который александрійцы съ гордостью называютъ Гептастадіономъ, потому что длина его семь стадій. Верхняя часть его, подобно втк бузины, скрываетъ въ себ сердцевину — каменный каналъ, снабжающій островъ Фаросъ водой.

— Жаль, что не видно отсюда всей постройки съ людьми и повозками, которые такъ и кишатъ въ ней, какъ муравьи,— сказалъ Антиной.— Вонъ тотъ небольшой островъ и узкая, врзывающаяся въ гавань, носа, съ длиннымъ высокимъ строеніемъ на конц, скрываютъ ее отъ насъ.

— Но за то они сами оживляютъ видъ,— возразилъ императоръ.— На этомъ небольшомъ остров обитала Клеопатра, а тамъ, въ той высокой башн, на сверной оконечности косы, омываемой голубыми волнами, надъ которой теперь такъ весело кружатся чайки и голуби, заперся когда-то Антоній посл битвы при Акціум.

— Чтобы забыть свой позоръ!— воскликнулъ Антиной.

— Онъ называлъ ее своимъ Тимоніумомъ, потому что подобно мудрому человконенавистнику изъ Аинъ хотлъ жить тамъ вдали отъ людей. А что, если я назову Лохію своимъ Тимоніумомъ?

— Слава и величіе не имютъ нужды скрываться.

— Кто говоритъ теб, что Антоній скрывался отъ стыда? Во глав своихъ всадниковъ онъ не разъ доказывалъ, что онъ храбрый солдатъ, и при Акціум, когда ничего худаго еще не случилось, онъ повернулъ корабль не изъ боязни мечей и копій, но потому, что злой рокъ заставилъ его подчинить свою сильную волю желаніямъ женщины, отъ судьбы которой зависла его собственная.

— Такъ ты извиняешь его поведеніе?

— Я только стараюсь понять его и никогда не поврю, чтобы стыдъ могъ къ чему-нибудь принудить Антонія! Ты думаешь, я самъ могъ бы покраснть? Стыдъ уже не существуетъ боле для того, кто довелъ себя до презрнія къ людямъ.

— Почему же Маркъ-Антоній заперся въ этой тюрьм, омываемой моремъ?

— Для каждаго порядочнаго человка, всю жизнь провозившагося съ женщинами, шутами и льстецами, наступитъ наконецъ минута, когда все ему опротиветъ. Въ такую минуту онъ чувствуетъ себя единственнымъ человкомъ, съ которымъ стоитъ имть общеніе посреди всхъ этихъ развратниковъ. Посл Акціума эта минута наступила для Антонія и, вотъ, для того, чтобы быть наконецъ въ хорошемъ обществ, онъ удалился отъ людей.

— Такъ вотъ что и тебя заставляетъ по временамъ искать уединенія!

— Можетъ быть, но ты, ты всегда можешь сопутствовать мн.

— Такъ ты считаешь меня лучше другихъ?— радостно воскликнулъ Антиной.

— Во всякомъ случа красиве,— возразилъ Адріанъ.— Ну, продолжай же распрашивать меня.

Посл нсколькихъ минутъ размышленія Антиной спросилъ, почему большинство кораблей пристаютъ въ гавани Эвноста, находящейся по ту сторону Гептастадіона, и получилъ въ отвтъ, что входъ въ эту гавань мене опасенъ, чмъ тотъ, который велъ между Фаросомъ и мысомъ Лохіи къ боле восточнымъ пристанямъ.

Указавъ на мавзолей, въ которомъ покоились останки Александра Великаго, цезарь задумался и проговорилъ какъ бы про себя:

— Великій!… Можно бы позавидовать македонскому юнош! Конечно, не почетному титулу его, который носили многіе мене достойные, а тому, что онъ вполн заслужилъ его.

Одинаково находилъ Адріанъ разъясненія и на вс послдующіе вопросы любимца.

— Какъ хорошо знаешь ты городъ, хотя никогда прежде не бывалъ въ немъ!— изумленно воскликнулъ наконецъ юноша.

— Это одно изъ удовольствій путешествія,— возразилъ Адріанъ,— видть въ дйствительности все то, о чемъ составишь себ понятіе по книгамъ и разсказамъ. По-моему даже несравненно пріятне видть въ первый разъ своими глазами нчто давно уже знакомое, чмъ что-либо новое, совершенно намъ неизвстное. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Кажется, понимаю. Когда слышишь о чемъ-нибудь и потомъ увидишь собственными глазами, то всегда сравниваешь, врно ли до сихъ поръ представлялъ себ слышанное. Но мн люди и мстности, о которыхъ мн говорятъ, всегда представляются красиве, чмъ я нахожу ихъ, знакомясь съ ними.

— Это преувеличеніе въ ущербъ дйствительности длаетъ честь пылкому, украшающему все, воображенію твоихъ лтъ. А я… я…— и императоръ, поглаживая бороду, устремилъ взглядъ въ пространство,— я чмъ старше, тмъ чаще убждаюсь, что человку возможно такъ врно представлять себ людей и мстности, что, при встрч съ ними, они кажутся намъ давно знакомыми и виднными. Вотъ и здсь для меня нтъ ничего новаго. Это впрочемъ не удивительно, потому что я хорошо знаю моего Страбона и читалъ сотни описаній этого города. Но есть много неизвстнаго, которое, приблизившись, кажется мн давно видннымъ и пережитымъ.

— Нчто подобное случилось разъ и со мной,— сказалъ Антиной.— Возможно ли, чтобы души наши дйствительно жили когда-нибудь въ другихъ тлахъ и теперь иногда вспоминали виднное въ прежней жизни? Фаворинъ разсказывалъ мн однажды, что одинъ великій философъ, кажется Платонъ, утверждаетъ, будто бы души наши, до своего рожденія, были носимы по небесамъ для того, чтобъ он могли обозрвать землю, на которой впослдствіи имъ предназначалось жить. Кром того, Фаворинъ говоритъ…

— Фаворинъ!— презрительно воскликнулъ Адріанъ.— Этотъ краснорчивый болтунъ уметъ облекать въ новую красивую форму мысли великихъ людей, но онъ не способенъ прислушиваться къ тайнамъ собственной души. Къ тому же онъ говоритъ слишкомъ много и слишкомъ пристрастенъ къ мірской сует.

— Ты самъ испыталъ это явленіе, а не признаешь объясненій Фаворина.

— Да, потому что мн казалось знакомымъ, что случалось, много лтъ спустя посл моего рожденія. Конечно, мое объясненіе не подойдетъ ко всмъ людямъ, но во мн самомъ,— въ этомъ я убжденъ,— живетъ таинственное что-то, дйствующее во мн независимо отъ меня самого. Оно входитъ въ меня и покидаетъ меня по своему произволу. Назвать ли это моимъ демономъ или геніемъ,— все равно, дло не въ имени,— это что-то не всегда является на мой зовъ и часто дйствуетъ во мн, когда я всего мене ожидаю его присутствія. Всякій разъ, когда оно во мн находится, оно сообщаетъ мн значительную долю своего могущества и опытности. Что было знакомо ему при встрч, то и мн кажется знакомымъ. Александрія не чужда мн, потому что мой геній не разъ видлъ ее въ своемъ полет. Многое онъ для меня изучилъ и многое произвелъ. Сотни разъ спрашиваю я себя, смотря на оконченныя мною дла: возможно ли, Адріанъ, что ты все это совершилъ? Какъ назвать ту чуждую силу, которая помогала теб?… Теперь я знаю ее и вижу, какъ она дйствуетъ и въ другихъ. Въ кого ни взойдетъ она, тотъ скоро превзойдетъ себ подобныхъ. Наиболе же проявляетъ она свою дятельность въ художникахъ, или можетъ-быть изъ обыкновенныхъ людей потому только и выходятъ великіе художники, что въ нихъ вселяется геній. Понялъ ли ты меня?

— Не совсмъ,— возразилъ Антиной, большіе глаза котораго, блествшіе при обозрніи города, теперь устало смотрли въ землю.— Не сердись на меня, государь,— мн никогда не понять ничего подобнаго. Нтъ человка, до котораго тому, что ты называешь твоимъ геніемъ, было мене дла, чмъ до меня. Я самъ не умю думать и даже слдить за мыслями другихъ мн трудно. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь сдлать что-нибудь дльное. Если я произвожу что-либо, никакой демонъ не помогаетъ моей душ и она, чувствуя себя безпомощной, предается мечтаніямъ. Кончаю я что-либо, и мн кажется, что я могъ бы и лучше сдлать.

— Самопознаніе,— засмялся Адріанъ,— верхъ человческой мудрости. Каждый длаетъ свою долю блага, украшая представленіе друга. То, для чего другимъ нуженъ трудъ, ты достигаешь однимъ своимъ существованіемъ. Смирно, Аргусъ!

При послднихъ словахъ собака приподнялась и рыча приблизилась къ выходу. Раздался сильный стукъ въ дверь и, несмотря на зовъ своего хозяина, она громко залаяла.

— Гд же Масторъ?— спросилъ Адріанъ, удивленно посмотрвъ на дверь.

Антиной нсколько разъ окликнулъ раба по имени, но отвта не было.

— Что сдлалось съ этимъ молодцомъ?— спросилъ Адріанъ.— Онъ всегда подъ рукой и веселъ какъ жаворонокъ, а сегодня весь день точно сонный и, одвая меня, выронилъ сперва сандалію, потомъ плечевую пряжку.

— Я вчера прочелъ ему письмо изъ Рима. Молодая жена его сбжала съ корабельнымъ кормчимъ.

— Что-жь, пожелаемъ ему счастья, благо онъ теперь свободенъ.

— Кажется, онъ любилъ ее.

— Ну, такой красивый малый, какъ мой первый рабъ, легка найдетъ себ другую взамнъ.

— Но онъ еще не нашелъ. Къ тому-жь его огорчаетъ потеря.

— Странно, опять стучатъ. Посмотри-ка, кто это позволяетъ себ… Впрочемъ, всякій иметъ здсь право,— вдь я не цезарь на Лохіи, а только простой, частный человкъ. Ложись, Аргусъ! Взбсился ты, что ли, старый? Собака заботится о моемъ достоинств боле, чмъ я самъ, и моя роль архитектора ей, кажется, не нравится.

Антиной уже поднялъ руку, чтобъ остановить стучавшаго, какъ дверь снаружи тихо отворилась и на порог появился рабъ дворцоваго управителя.

Старый черный рабъ имлъ по-истин жалкій видъ.

Величественная осанка императора и красивая одежда его любимца сильно смутили его, а угрожающее рычанье собаки внушило ему такой страхъ, что онъ весь скорчился и по возможности старался прикрыть свои ноги изношенною туникой.

Удивленно взглянулъ Адріанъ на эту воплощенную нищету и спросилъ:

— Чего теб?

Рабъ сдлалъ было шагъ впередъ, но грозный окрикъ императора снова остановилъ его, и, почесывая свою коротко-остриженную, кое-гд плшивую, голову, онъ молча стоялъ и посматривалъ на свои ноги.

— Ну?— снова проговорилъ императоръ, далеко не ободряющимъ тономъ, слегка отпуская пальцы, державшіе ошейникъ собаки.

Согнутыя колна раба задрожали при этой угроз и, протянувъ свою широкую ладонь въ направленіи Адріана, онъ началъ невнятно бормотать на ломанномъ греческомъ язык затверженную ему господиномъ рчь, изъ которой слдовало, что онъ пришелъ извстить архитектора Клавдія Венатора изъ Рима о предстоящемъ посщеніи своего повелителя, члена городскаго совта, македонскаго и римскаго гражданина Керавна, сына Птоломея, управляющаго кесарскимъ дворцомъ на Лохіи.

Чтобы продолжить неожиданное развлеченіе, императоръ далъ несчастному до конца довести свою трудную рчь и затмъ только ласково промолвилъ:

— Скажи твоему господину, что онъ можетъ войти.

— Вотъ такъ потха!— произнесъ кесарь, по уход раба, обращаясь къ своему любимцу.— Каковъ-то будетъ Юпитеръ, которому предшествуетъ такой орелъ.

Керавнъ не заставилъ долго ждать.

Расхаживая по корридору, смежному съ покоями императора, онъ разсуждалъ о неуваженіи, оказываемомъ ему архитекторомъ, заставлявшимъ его такъ долго ждать,— его, Керавна, о род и значеніи котораго уже конечно доложилъ рабъ.

Предположеніе, что римлянинъ самъ выйдетъ ему на встрчу, также не оправдалось,— рабъ коротко передалъ, что онъ можетъ войти.

— Какъ онъ сказалъ: можетъ войти, или: не будетъ ли онъ такъ добръ войти?

— Нтъ, онъ просто сказалъ: можетъ войти.

— Вотъ какъ!— отрывисто произнесъ Керавнъ и, приказавъ рабу отворить передъ собою дверь, важно переступилъ порогъ.

Отвсивъ общій поклонъ, онъ хотлъ уже рзко выразить свое неудовольствіе по поводу случившагося, но одинъ взглядъ на императора и роскошную обстановку, которую со вчерашняго дни приняла эта комната, и далеко не дружелюбное ворчаніе собаки заставили его перемнить тонъ.

Кесарь слъ на подоконникъ и, слегка поставивъ ногу на своего дога, сталъ разсматривать Керавна какъ рдкую диковинку.

Было что-то внушительное во всей фигур сидвшаго человка, дававшее понять управляющему, что передъ нимъ боле важная, чмъ онъ предполагалъ, особа, но это только еще боле раздражало его гордость.

— Не стою ли я передъ Клавдіемъ Венаторомъ, архитекторомъ изъ Рима?— напыщенно спросилъ онъ.

— Стоишь,— коротко отвтилъ императоръ, плутовски подмигнувъ Антиною.

— Ты встртилъ радушный пріёмъ во дворц, въ которомъ подобно моимъ предкамъ, сотни лтъ управлявшимъ имъ, и я умю свято соблюдать правила гостепріимства.

— Я изумленъ древностью твоего рода и преклоняюсь передъ твоимъ гостепріимствомъ,— возразилъ кесарь, подлываясь подъ тонъ управителя.— Что же еще услышимъ мы отъ тебя?

— Я пришелъ сюда не для того, чтобы сказки разсказывать,— желчно возразилъ Керавнъ, подмтивъ насмшливую улыбку на губахъ мнимаго архитектора,— я пришелъ сюда не сказки разсказывать, а сказать теб, что ты, радушно принятый гость, не заботишься о безопасности твоихъ хозяевъ.

— Что это значитъ?— спросилъ Адріанъ, поднимаясь съ мста и длая знакъ Антиною придержать Аргуса, который особенно сильно началъ выражать свою непріязнь въ управителю. Казалось, онъ понялъ, что не съ добромъ пришелъ этотъ человкъ къ его хозяину.

— Твоя эта страшная собака?— спросилъ Керавнъ.

— Моя.

— Сегодня она повалила мою дочь и разбила дорогой кувшинъ, съ которымъ она ходила за водой.

— Я слышалъ уже объ этомъ несчастіи и дорого бы далъ, чтобы предупредить его. За разбитый кувшинъ ты будешь хорошо вознагражденъ.

— Не увеличивай вины своей еще оскорбленіями отца, дочь котораго изранена….

— Такъ Аргусъ все-таки укусилъ ее?— испуганно спросилъ Антиной.

— Нтъ,— отвтилъ Керавнъ,— но при паденіи она расшибла себ голову и ногу и теперь жестоко страдаетъ.

— Я довольно понимаю во врачебномъ искусств,— сказалъ Адріанъ,— и охотно постараюсь помочь бдной двушк.

— Для этого у меня есть наемный врачъ,— гордо возразилъ Керавнъ.— Я пришелъ сюда просить не помощи, а требовать…

— Чего?

— Во-первыхъ, чтобы передо мной извинились.

— Архитекторъ Клавдій Венаторъ всегда готовъ извиниться, если по его вин пострадали другіе. Передай пострадавшей двушк, что случившееся сильно огорчаетъ меня. Чего же еще желаешь ты?

— Я просилъ бы тебя запереть или посадить на цпь твою собаку,— уже не такъ раздражительно отвтилъ Керавнъ.

— Нтъ, это уже слишкомъ!— вскричалъ кесарь, какъ извстно, страстно любившій собакъ и даже ставившій по смерти ихъ памятники.

— Напротивъ, это самое ничтожное требованіе, на которомъ я однако настаиваю,— ршительно отвчалъ Керавнъ.— Я и моя дти въ постоянной опасности, пока этотъ дикій зврь на вол.

— Глупости! За собакой будутъ присматривать — и довольно.

— Ты посадишь его на цпь!— сверкнувъ глазами, проговорилъ Керавнъ, или найдется другой, который съуметъ навсегда сдлать его безвреднымъ.

— Плохо бы пришлось подлому убійц!— воскликнулъ Адріанъ.— Какъ ты думаешь, Аргусъ?

При этихъ словахъ собака поднялась и вцпилась бы въ горло управляющаго, еслибы кесарь и Антиной силой не удержали ея на мст.

— А, такъ и меня уже въ этомъ дом травятъ собакой!— злобно проговорилъ Керавнъ.— Есть же однако всему границы, а также и моему терпнію съ гостемъ, который, несмотря на свои годы, ничто не принимаетъ во вниманіе. Я буду жаловаться префекту Тиціану. Самъ кесарь узнаетъ все это, лишь только прибудетъ сюда…

— Что это?— усмхнувшись спросилъ Адріанъ.

— Какъ ты позволяешь себ обращаться со мной…

— Хорошо, а пока Аргусь останется на своемъ мст, хотя и подъ строгимъ присмотромъ. Къ тому же не худо бы теб знать напередъ, что Адріанъ не мене меня расположенъ къ собакамъ, а ко мн еще боле, чмъ къ нимъ.

— Посмотримъ,— проворчалъ Керавнъ,— кто перевситъ: я или собака?

— Боюсь, что собака.

— Такъ это будетъ еще новое насиліе со стороны Рима!— воскликнулъ, сверкая глазами, Керавнъ.— Вы уже отняли у Птоломеевъ Египетъ.

— Имя на это полное основаніе… Къ тому же эта старая исторія.

— Право не можетъ устарть.

— Что намъ до права, когда давно уже нтъ боле ни одного Лагида.

— Такъ думаете вы потому, что вамъ это выгодно — но передъ тобой стоитъ тотъ, въ жилахъ котораго течетъ кровь македонскаго властителя. Мой старшій сынъ носитъ имя Птоломея Геліоса, которымъ, какъ вы предполагаете, кончился родъ…

— Бдный, маленькій слпой Геліосъ,— прервалъ его старый рабъ, привыкшій какъ щитъ, употреблять имя убогаго малютки.

— Такъ послдній потомокъ Лагида слпъ?— засмявшись, сказалъ Адріанъ.— Я передамъ кесарю, какой опасный претендентъ укрывается въ этомъ дом.

— Что-жь, выдавай меня, обвиняй, клевещи!— презрительно воскликнулъ управитель,— но я не позволю топтать себя въ грязь. Погоди, погоди, ты еще узнаешь меня!

— А ты моего пса, если сейчасъ же не уберешься отсюда.

Сдлавъ знакъ рабу слдовать за собой, Керавнъ, не поклонившись, повернулъ къ выходу. Остановившись на порог, онъ еще разъ прокричалъ Адріану:

— Будь покоенъ, я подамъ жалобу въ совтъ и напишу императору, какъ здсь осмливаются поступать съ македонскимъ гражданиномъ!

Едва управляющій оставилъ комнату, императоръ выпустилъ Аргуса, который съ бшенымъ лаемъ кинулся на затворившуюся за его врагомъ дверь.

— Смирно!— прикрикнулъ на него кесарь.— Это какое-то чудовище, а не человкъ,— сказалъ онъ, обращаясь къ своему любимцу.— Смшонъ и противенъ въ высшей степени. Берегите моего Аргуса и не забывайте, что мы въ Египт, стран яда, какъ выразился еще Гомеръ. Скажи Мастору, чтобъ онъ не спускалъ съ него глазъ. Да вотъ и самъ онъ наконецъ.

Глава пятнадцая.

Въ то утро, когда рабъ императора выбжалъ, чтобы подать помощь Селен, на которую напала страшная собака его хозяина, съ нимъ случилось нчто произведшее на него сильное впечатлніе.

Ежедневно вставалъ онъ еще до восхода солнца, чтобы приготовить все необходимое къ вставанью кесаря. Для этого нужно было вывтрить платье и вспрыснуть его заново лёгкими духами, вычистить окованный золотомъ узкій набедренникъ и кожаные ремни, которыми повязывалась солдатская обувь императора, всего же боле времени отнимало у него приготовленіе ванны.

Положеніе перваго раба цезаря обыкновенно освобождало его отъ подобнаго рода низкихъ занятій, но въ дорог онъ охотно исполнялъ эту обязанность.

Не зная, гд и какъ достать нужную воду, онъ обратился съ вопросомъ къ архитектору Понтію, котораго нашелъ въ новой комнат, приготовляемой для императора, старающимся при помощи рабочихъ придать ей боле красивый и уютный видъ.

Архитекторъ указалъ ему на рабочихъ, мостившихъ каменными плитами передній дворъ, сказалъ, что они наносятъ ему воды, сколько потребуется.

Было рано, солнце еще не всходило. Множество рабовъ лежали еще въ глубокомъ сн на своихъ цыновкахъ, другіе сидли вокругъ костра въ ожиданіи похлёбки, которую помшивали старикъ и мальчикъ деревянными весёлками.

Не желая тревожить ни тхъ, ни другихъ, Масторъ направился къ групп рабочихъ, которые, казалось, сперва разговаривали между собой, а теперь внимательно слушали что-то разсказывавшаго имъ старика.

Не до сказокъ было бдному малому. Жизнь его была испорчена и служба не занимала его какъ прежде.

Ему казалось, что сама судьба освобождала его отъ всхъ обязанностей, а несчастіе разрывало узы, привязывавшіе его къ служб кесарю и длало его одинокимъ, оторваннымъ отъ всхъ.

Бдному рабу приходило даже на умъ собрать все золото, въ разное время подаренное ему императоромъ, бжать и прокутить все это въ какой-нибудь корчм большаго города.

Что случится посл, не все ли ему равно.

Можетъ-быть его снова поймаютъ и заскутъ до смерти, но онъ уже и безъ того перенесъ много пинковъ и побоевъ до поступленія на службу къ кесарю. Разъ даже, по дорог въ Римъ, его травили собаками. Лишатъ его жизни?— Такъ что жь? Лишь бы покончить съ настоящимъ, а въ будущемъ разв не ожидало его что-нибудь кром непосильнаго труда, горя и насмшекъ?

Приблизившись въ групп рабочихъ, которые съ жадностью прислушивались въ каждому слову разскащика, Масторъ ршился не прерывать ихъ пріятнаго занятія и дать старику кончить.

Свтъ отъ разведеннаго подъ котломъ костра падалъ на лицо говорившаго.

Это былъ старый рабочій, но свободный, какъ доказывали его длинные сдые волосы. ‘Іудей или финикіецъ’ — заключилъ Масторъ по его большой блой бород. Въ наружности бдно-одтаго старика не было ничего особеннаго и только глаза его, неподвижно устремленные къ небу, свтились какимъ-то своеобразнымъ блескомъ.

— Теперь за работу, братья!— промолвилъ разскащикъ, опуская поднятыя до тхъ поръ руки,— какъ сказано: ‘Въ пот лица твоего будешь добывать хлбъ свой’. Намъ, старикамъ, подчасъ и трудно поднимать тяжелые камни и долго сгибать упрямую спину, но за то мы и ближе васъ къ желанному лучшему времени. Жизнь всмъ намъ не легка, но насъ-то, труждающихся, обремененныхъ трудомъ и горемъ и призываетъ къ себ Господь предпочтительно передъ другими. Рабы же, конечно, не будутъ послдними въ числ избранныхъ.

— ‘Пріидите ко мн вс труждающіеся и обремененные и я успокою васъ’,— прервалъ его молодой рабочій словами Христа.

— Такъ сказалъ Спаситель, имя конечно и насъ въ виду,— подтвердилъ старикъ.— Намъ не легко, но каково было то бремя, которое взялъ на себя Онъ, чтобъ избавить насъ отъ предстоявшихъ намъ вчныхъ мученій. Трудиться долженъ каждый, даже и кесарь, но Онъ добровольно предалъ себя позору, осмянію, дозволилъ плевать себ въ лицо и надть терновый внецъ на свою усталую голову, Самъ несъ крестъ, подъ тяжестью котораго изнемогалъ, и принялъ мучительнйшую смерть. Но не даромъ страдалъ Онъ,— Богъ принялъ жертву Сына и исполнилъ волю его, сказавъ: ‘Вс врующіе въ Него не умрутъ, но жить будутъ во вкъ’. Пусть же начнется новый тяжелый день, пусть послдуютъ за нимъ еще боле тяжелые дни, пусть смерть пресчетъ нашу жизнь, мы вримъ въ нашего Освободителя и помнимъ данное Имъ общаніе: за краткое время страданій даровать намъ, въ царств своемъ, вчную радость. Примитесь каждый теперь за свою работу. За тебя, Энакій, будетъ работать неутомимый Бретъ, пока не заживутъ твои пальцы. При раздач хлба не забывайте дтей покойнаго Филемона. А теб, мой бдный Гибъ, тяжела покажется сегодня работа. Братья! вчера продали двухъ дочерей его въ Смирну. Не унывай, крпись, Гибъ, и врь, что если не здсь въ Египт или какой-нибудь другой стран, то въ царств Отца нашего вы снова будете вмст. Земная жизнь — только путь къ небу, а путеводитель — Христосъ. Трудъ и нужду, горе и страданія легко переносить тому, кто вритъ, что когда настанетъ пора отдохновенія, Царь царствующихъ широко раскроетъ передъ нимъ двери своей обители и, какъ дорогаго гостя, призоветъ его туда, гд уже нашли пріютъ вс дорогіе его сердцу.

— ‘Пріидите ко мн вс труждающіеся и обремененные и я успокою васъ’,— снова громко повторилъ чей-то голосъ изъ окружавшей старика толпы.

Поднявшись съ мста и сдлавъ знакъ мальчику, чтобъ онъ раздлилъ между рабочими хлбъ, старикъ взялся за кувшинъ, чтобы наполнить изъ него виномъ большую деревянную чашу.

Масторъ не проронилъ ни одного слова изъ всего сказаннаго и нсколько разъ повторенныя слова: ‘Пріидите ко мн вс труждающіеся и обремененные’ — звучали въ его ушахъ, какъ призывъ радушнаго хозяина, сулившій ему дни свободы и счастья.

Почтительно подошелъ онъ къ старику, чтобы спросить его, не надсмотрщикъ ли онъ надъ окружавшими его рабочими.

— Да, я надсмотрщикъ,— отвчалъ тотъ и, услыхавъ, что нужно было Мастору, тотчасъ же отрядилъ двухъ еще молодыхъ рабовъ, которые живо наносили достаточно воды.

Встртясь съ рабомъ кесаря и сопровождавшими его водоносами, Понтій сказалъ такъ громко, что Масторъ могъ его слышать, обращаясь къ шедшему возл него Поллуксу.

— Рабъ архитектора заставляетъ сегодня христіанъ прислуживать своему господину. Это все хорошіе, усердные работники, которые молча длаютъ свое дло.

Подавая кесарю чистыя полотенца, вытирая и одвая его, Масторъ мене, чмъ когда-либо, думалъ о своемъ дл,— слова стараго надсмотрщика не выходили изъ его головы.

Всего онъ конечно не понялъ, но уразумлъ уже, что есть любящій Богъ, самъ вытерпвшій жесточайшія муки, особенно расположенный къ бднымъ, несчастнымъ и рабамъ, общавшій успокоить, утшить и снова свести ихъ со всми тми, которые когда-либо были имъ дороги. ‘Пріидите ко мн’,— такъ тепло звучало у него на душ. Ему вспомнилась мать, которая ребенкомъ призывала его къ себ и, широко раскрывая объятья, прижимала его въ своему сердцу. Точно также призывалъ онъ къ себ своего маленькаго умершаго сына и мысль, что и для него, одинокаго, оставленнаго всми человка, есть кто-нибудь, кто любовно призоветъ его къ себ, освободитъ отъ страданій и снова соединитъ съ отцомъ, матерью и всми милыми, оставленными въ далекой родин, уменьшала на половину горечь его страданій.

Онъ привыкъ прислушиваться ко всему, что говорилось около кесаря, и съ каждымъ годомъ все лучше выучивался понимать слышанное. Часто рчь заходила о христіанахъ, къ которымъ обыкновенно относились съ презрніемъ, называя ихъ безсмысленными и опасными глупцами.

Впрочемъ боле разсудительные люди, въ томъ числ и Адріанъ, иногда брали ихъ сторону.

Въ первый разъ услышалъ Масторъ изъ собственныхъ устъ этихъ христіанъ, чему они вровали и на что надялись. Прислуживая своему господину, онъ не могъ дождаться той минуты, когда можно будетъ снова разыскать стараго мостильщика и распросить о той надежд, которую пробудили въ немъ его слова.

Лишь только кесарь и Антиной перешли въ другую комнату, Масторъ поспшилъ во дворъ къ христіанамъ, но на попытку его завязать съ надсмотрщикомъ разговоръ о вр старикъ отвтилъ, что всему свое время, что теперь онъ не долженъ прерывать работы, а вечеромъ посл захода солнца онъ разскажетъ ему многое о томъ, кто общалъ успокоить страждущихъ.

Масторъ не думалъ уже боле о побг.

Голубые глаза его, когда онъ снова явился къ кесарю, свтились такою радостью, что Адріанъ вмсто того, чтобы бранить его, какъ уже собирался, смясь, указалъ на него Антиною.

— А плутъ, кажется, утшился и нашелъ себ новую женку,— сказалъ онъ.— Послдуемъ же и мы Горацію и по возможности насладимся сегодняшнимъ днемъ. Не заботиться о будущемъ можетъ только поэтъ, а я, къ несчастію, кесарь.

— Римъ благодаритъ за это боговъ,— возразилъ Антиной.

— Какія хорошія слова приходятъ иногда въ голову этому юнош,— смясь, сказалъ Адріанъ, проводя рукой по темнымъ кудрямъ любимца.— До полудня я поработаю съ Флегонтомъ и Тиціаномъ, котораго поджидаю, а тамъ мы можетъ-быть и посмемся. Спрошу этого длиннаго скульптора, который работаетъ за ширмами, въ какомъ часу будетъ сидть у него Бальбилла для снимки своего бюста. Надо будетъ и днемъ посмотрть работы архитектора и александрійскихъ художниковъ,— они заслужили этого своимъ усердіемъ.

Адріанъ перешелъ въ другую комнату, гд тайный секретарь уже ожидалъ его съ письмами и бумагами изъ Рима и провинцій, которыя кесарь долженъ былъ прочесть и подписать.

Оставшись одинъ, Антиной около часу смотрлъ на корабли, входившіе и выходившіе изъ гавани, прислушиваясь въ пнію матросовъ и игр флейтистовъ, руководившей ударами веселъ на большомъ трехвесельномъ судн, которое только-что оставляло императорскую гавань,— любовался чистотой голубаго неба я радовался прекрасному теплому утру, размышляя, пріятенъ, или нтъ, расходящійся по гавани, легкій запахъ дегтя.

Солнце поднялось выше и ослпительно стало свтить ему въ глаза. Антиной звнулъ, отошелъ отъ окна и, растянувшись на лож, разсянно сталъ глядть вверхъ, не обращая вниманія на то, что изображали полинявшія фигуры на потолк.

Праздность давно уже была его постояннымъ занятіемъ, но тмъ не мене скука по временамъ сильно одолвала его и отравляла его переполненную удовольствіями жизнь. Будущее не занимало его, потому-то жажда дятельности, честолюбіе и все страстное было до сихъ поръ чуждо его душ. Равнодушно смотрлъ онъ на все окружающее и только, слова кесаря приковывали къ себ его вниманіе. Кесарь казался ему несравненно выше всхъ остальныхъ людей. Его боялся онъ, какъ судьбы, и чувствовалъ себя связаннымъ съ нимъ, какъ цвтокъ съ пріютившимъ его деревомъ. Подрубятъ стволъ — не станетъ и цвтка, служившаго ему украшеніемъ.

На этотъ разъ мечты его приняли совершенно новое направленіе. Въ его воображеніи носился образъ блдной двушки, которую онъ спасъ отъ страшныхъ зубовъ Аргуса, и блая холодная рука на минуту обвившаяся вокругъ его шеи.

Антиной тосковалъ по Селен,— тотъ самый Антиной, которому избранныя красавицы Рима и другихъ городовъ, гд онъ бывалъ съ Адріаномъ, присылали записки и букеты и который, несмотря на это, съ тхъ поръ какъ покинулъ родину, ни къ одной женщин не чувствовалъ и половину той симпатіи, которую чувствовалъ къ верховой лошади, подаренной ему Адріаномъ, или къ большой молосской собак кесаря.

‘Селена’, дрожа шептали его губы, между тмъ какъ чуждое ему до сихъ поръ безпокойство все боле и боле овладвало имъ и тотъ самый Антиной, который могъ часами, не двигаясь, лежать на одномъ мст, теперь вскочилъ съ своего ложа и, тяжело дыша, сталъ ходить большими шагами по комнат. Тоска по Селен созрла наконецъ въ твердую ршимость во что бы то ни стало увидть ее до прихода кесаря.

Проникнуть въ жилище ея раздраженнаго отца казалось ему почти невозможнымъ, а между тмъ онъ былъ вполн увренъ, что она дома,— больная нога, конечно, еще мшала ей выходить.

Не сходить ли ему къ управляющему снова за хлбомъ и солью?— Но онъ не смлъ посл всего случившагося обращаться къ нему съ просьбой отъ имени Адріана.

Не отнести ли ей новый кувшинъ на мсто разбитаго?— Но этимъ бы онъ еще боле разсердилъ ея гордаго отца.

Идти ему, или не идти?— Нтъ, это все окончательно невозможно, а вотъ что будетъ лучше всего.

Въ шкатулк съ мазями было нсколько эссенцій, подаренныхъ ему Адріаномъ, одну изъ нихъ онъ предложитъ Селен, разбавивъ водой, приложить къ больной ног.

Этого поступка не осудитъ и самъ кесарь, иногда занимавшійся лченіемъ.

Позвавъ Мастора, онъ веллъ ему стеречь собаку, которая до тхъ поръ слдовала за нимъ по комнат, а самъ, войдя въ свою спальню, вынулъ изъ шкатулки дорогой флаконъ, подаренный ему кесаремъ въ послдній день рожденья и принадлежавшій прежде Плотин, супруг Траяна, и съ нимъ направился въ жилищу управляющаго.

На тхъ самымъ ступеняхъ, на которыхъ онъ нашелъ Селену, сидлъ теперь черный рабъ Керавна съ его дтьми.

Въ отвтъ на просьбу Антиноя проводить его, старый негръ, поднявшись, пошелъ впередъ и, растворивъ дверь передней, проговорилъ, указывая на слдующую комнату: ‘Вонъ тамъ, но Керавна нтъ дома’,— и затмъ, не заботясь боле объ Антино, снова вернулся въ дтямъ.

Услыхавъ, кром голоса Селены, голосъ другой двушки и мужчины, юноша нершительно остановился у порога.

Онъ все еще колебался, когда громкій окрикъ Арсинои: ‘кто тамъ?’ — заставилъ его наконецъ войти.

Селена стояла одтая вся въ блое, съ покрываломъ на голов, какъ будто готовясь выходить. Меньшая сестра ея, сидя на краю стола, установленнаго старинными вещами, выкладывала ихъ теперь передъ финикійскимъ купцомъ, за которымъ наканун заходилъ Керавнъ, и краснорчиво перечисляла достоинство каждой.

Къ несчастію, Тирамъ оцнивалъ ихъ не дороже, позорно выпровоженнаго вчера, Габинія.

Селена, заране увренная въ неудач, нетерпливо ждала, чтобъ они хотя на чемъ-нибудь поршили,— подходило уже время, когда ей съ Арсиноей нужно было отправляться на папирусную фабрику.

На отказъ сестры сопровождать ее и просьбу рабыни хотя сегодня поберечь свою больную ногу она отвтила ршительнымъ: ‘Пойду!’

Появленіе юноши нсколько обезпокоило двушекъ. Селена тотчасъ же узнала его, Арсиноя же нашла его красивымъ, но неловкимъ.

Отвтивъ на почтительный поклонъ купца, смотрвшаго на него взглядомъ полнымъ удивленья, онъ поклонился обимъ сестрамъ и, обращаясь къ Селен, проговорилъ:

— Мы слышали, что при паденіи ты сильно ушибла себ голову и ногу, и такъ какъ это случилось по нашей вин, то не позволишь ли ты намъ предложить теб вотъ этотъ флаконъ, въ которомъ хорошее средство отъ ушибовъ.

— Благодарю тебя,— возразила двушка,— но мн настолько лучше, что я, какъ видишь, собираюсь уже выйти.

— Пережди еще сегодня,— упрашивалъ Антиной.

— Нтъ, мн непремнно нужно идти,— серьезно отвтила Селена.

— Такъ возьми по крайней мр этотъ флаконъ и сдлай изъ него примочку, когда вернешься домой. Десять капель вотъ на такую кружку воды.

— Попробую, вернувшись.

— Ты больше не сердишься на насъ?

— Нтъ.

— Какъ я радъ,— сказалъ онъ, нжно посмотрвъ на нее своими большими задумчивыми глазами.

Взглядъ этотъ ей не понравился.

— А кому мн посл отдать флакончикъ?— холодно спросила она юношу.

— Оставь его у себя,— просилъ Антиной,— онъ довольно красивъ и для меня въ твоихъ рукахъ будетъ вдвое дороже.

— Да, онъ красивъ, но я не принимаю подарковъ.

— Ну, такъ разбей его, когда онъ не будетъ боле теб нуженъ. Ты все еще не простила намъ своего испуга? Мн такъ жаль…

— Я и не думаю на тебя сердиться… Арсиноя, перелей во что-нибудь это лкарство.

— Если сестра не хочетъ, такъ подари его мн,— непринужденно сказала Арсиноя, любуясь красивымъ флакономъ.— Право, Селена, стоитъ ли подымать шумъ изъ-за такой бездлицы!

— Возьми,— отвчалъ Антиной, опуская въ землю глаза. Ему въ эту минуту вспомнилось, какъ дорожилъ этой бездлушкой кесарь. Что если Адріанъ вздумаетъ когда-нибудь спросить о немъ?

Селена только пожала плечами и, опустивъ на лицо покрывало, нетерпливо сказала, обращаясь въ сестр:

— Давно уже пора идти.

— Я сегодня не пойду,— упрямо заявила Арсиноя,— да и теб глупо идти съ такой распухшей ногой.

— И въ самомъ дл, теб бы лучше поберечь себя,— вжливо замтилъ купецъ.

— Мы будемъ еще боле упрекать себя, если теб сдлается хуже,— озабоченно прибавилъ Литиной.

— Я должна пойдти и пойду,— ршительно возразила Селена.— Пойдемъ же, сестра…

Сегодня она и Арсиноя должны были получить на фабрик свою еженедльную плату, а завтра и въ слдующіе за тмъ четыре дня мастерскія и кассы будутъ закрыты по случаю того, что кесарь выразилъ желаніе постить богатаго фабриканта и въ виду этого предполагалось сдлать нкоторыя поправки въ старой постройк, а кое-гд прибавить и новыя украшенія.

Не быть сегодня въ мастерской значило лишиться не только недльной платы, но еще и тхъ денегъ, которыя были общаны рабочимъ за двнадцать слдующихъ свободныхъ дней въ знакъ радости посщенію кесаря. Вотъ почему такъ упорно отстаивала она свое намреніе.

— Пойдешь ты, или нтъ?— снова строго спросила Селена.

— Нтъ!— упрямо отвтила Арсиноя.

— Такъ мн одной идти?

— Нтъ, и ты оставайся.

Селена ближе подошла къ сестр и устремила на нее вопросительный, полный упрека, взглядъ.

— Нтъ, нтъ и нтъ!— капризно воскликнула Арсиноя, ударяя, по столу ладонями.

Подозвавъ рабыню, Селена велла ей никуда не уходить до прихода отца, ласково простилась съ купцомъ и, холодно поклонившись Антиною, вышла изъ комнаты.

Юноша послдовалъ за ней и снова нашелъ ее у дтей, которымъ она оправляла платьица, наказывая имъ держаться дальше отъ корридора.

Антиной погладилъ красивую, кудрявую головку слпаго Геліоса и, замтивъ, что Селена собирается уже спускаться съ лстницы, спросилъ:

— Могу я помочь теб?

— Да,— коротко отвтила она, почувствовавъ на первой же ступени острую боль въ ног и протягивая юнош локоть.

Никогда еще сердце Антиноя не билось такъ сильно, какъ въ продолженіе тхъ немногихъ минутъ, когда ему дозволено было поддерживать руку Селены.

Голова его кружилась, онъ былъ какъ въ чаду, тмъ не мене понималъ, какія страданія причиняетъ ей каждый шагъ.

— Вернись, побереги себя!— попробовалъ онъ еще разъ уговорить ее.

— Какъ мн надоло слышать все одно и то же!— нетерпливо отвтила она.— Я непремнно должна идти и мн здсь недалеко.

— Могу я проводить тебя?

— Конечно, нтъ,— громко засмявшись, возразила двушка.— Проведи меня только черезъ корридоръ, чтобы снова не напала ваша собака, а затмъ иди куда угодно, только не со мной.

Онъ молча повиновался и, доведя ее до того мста, гд корридоръ примыкалъ къ большой зал, простился съ ней.

Она поблагодарила его нсколькими ласковыми словами.

На улицу можно было выйдти двумя путями: одинъ велъ террасами постоянно съ лстницы на лстницу мимо площади, украшенной бюстами птоломеевскихъ царицъ, и выходилъ на передній дворъ, другой, боле покойный, шелъ черезъ комнаты дворца, переполненные теперь рабочими. Она избрала послдній и, боясь натолкнуться на какую-нибудь непріятность, проходя мимо работавшихъ здсь грубыхъ ремесленниковъ и рабовъ, ршилась попросить Поллукса проводить ее до дома своихъ родителей, но и это ей было не легко.

Она все еще сердилась на молодаго скульптора за то, что онъ показалъ бюстъ ея матери Арсино прежде, чмъ ей самой. И это могъ сдлать тотъ самый Поллуксъ, передъ которымъ она еще такъ недавно открыла свою усталую душу.

Она уже два раза служила ему моделью при работ, сколько разъ говорила съ нимъ и при послднемъ прощаньи общала придти къ нему еще сегодня.

Съ какимъ нетерпніемъ ждала она этой новой встрчи съ Поллуксомъ, который съ каждымъ разомъ становился ей все дороже, и какъ живо выражалъ онъ свою радость при вид ея.

О многомъ они уже переговорили между собой и даже о любви. Съ какимъ жаромъ доказывалъ онъ ей, что для того, чтобы быть счастливой, ей недостаетъ только хорошаго мужа, который носилъ бы ее на рукахъ, какъ она этого заслуживаетъ, и при этомъ посмотрлъ на свои большіе пальцы. Она покраснла, подумавъ, что охотно согласилась бы вмст съ нимъ попытать счастья, лишь бы только онъ этого захотлъ.

Ей казалось, что они рождены другъ для друга.

И зачмъ только показалъ онъ бюстъ матери прежде Арсино?… Теперь она спроситъ: для нея, или для сестры поставилъ онъ на площадк этотъ бюстъ, и дастъ ему почувствовать, что недовольна имъ.

Она сообщитъ ему также, что не можетъ сегодня вечеромъ служить ему моделью, уже по той причин, что у нея болла нога.

Боль все усиливалась, когда она переступила порогъ залы музъ и приблизилась къ ширмамъ, за которыми работалъ скульпторъ. Но на этотъ разъ онъ былъ не одинъ. За ширмами шелъ оживленный разговоръ и еще издали слышался веселый смхъ женщины. Поровнявшись съ ширмами, она хотла уже окликнуть Поллукса, но въ это время снова раздался веселый голосъ женщины, служившей ему вроятно моделью.

— Нтъ, это ужь слишкомъ!… Чего не выдумаетъ только этотъ художникъ!…

— Согласись только,— упрашивалъ Поллуксъ тмъ ласковымъ, веселымъ тономъ, который такъ очаровывалъ ее.— Ты хороша, Бальбила, но будешь еще лучше, если позволишь мн…

Раздался снова смхъ за ширмами.

Веселый голосъ Поллукса, казалось, болзненно отозвался въ сердц Селены. Лицо ея выражало глубокое страданіе, она схватилась обими руками за лвый бокъ, молча миновала ширмы, за которыми товарищъ ея дтства такъ весело болталъ съ своей красавицей, и, хромая, перешла дворъ и вышла на улицу.

Что же такъ мучило бдную?— Семейная ли нужда, т ли сильныя страданія, усиливавшіяся съ каждымъ шагомъ, или болзненно замиравшее въ груди ея сердце, обманутое въ своихъ лучшихъ надеждахъ?…

Глава шестнадцатая.

Бывало, когда Селена выходила на улицу, не мало глазъ съ удивленіемъ и восторгомъ останавливались на ней, но сегодня свиту ея составляли только двое уличныхъ мальчишекъ, безъ устали преслдовавшихъ ее крикомъ: ‘Шлепъ, шлепъ!…’ Насмшки этихъ безжалостныхъ шалуновъ вызывались шумомъ, который производила, ударяясь ежеминутно о мостовую, слабо привязанная въ больной ног двушки сандалія.

Въ то время, какъ Селена, испытывая мучительную боль, приближалась къ папирусной фабрик, радость и счастіе вернулись съ Арсино. Едва сестра ея въ сопровожденіи Антиноя покинула жилище управителя, антикварій Гирамъ попросилъ двушку показать ему флакончикъ, только-что подаренный ей красивымъ юношей.

Купецъ долго вертлъ вещицу въ рукахъ, внимательно разглядывалъ ее со всхъ сторонъ, потомъ поднесъ къ окну, посмотрлъ насквозь, испробовалъ звукъ, провелъ по гранямъ вставленнымъ въ перстень камнемъ и, наконецъ, проговорилъ про себя: ‘Vasa murrhina’.

Слова эти не ускользнули отъ внимательнаго слуха Арсинои. Часто слыхала она отъ отца, что самыми драгоцнными изъ всхъ сосудовъ, которыми римскіе богачи любили украшать свои пріемные покои, были именно Vasa murrhina, и потому поспшила заявить, что хорошо знаетъ цну подобнымъ вещамъ и дешево не отдастъ своего флакона. Гирамъ назначилъ цну, она, смясь, запросила въ десять разъ боле и между антикваріемъ и двушкой завязался продолжительный то шутливый, то по временамъ серьезный споръ.

— Дв тысячи драхмъ и ни одной сестерціи боле,— ршительно объявилъ наконецъ финикіянинъ.

— Это, конечно, далеко не довольно, но ужь такъ, и быть.

— Не будь на твоемъ мст такая хорошенькая продавщица, я бы не далъ и половины.

— А я уступаю теб только потому, что ты такой пріятный и любезный человкъ.

— Деньги я пришлю передъ заходомъ солнца.

Арсиноя, вся сіяя отъ неожиданнаго счастія, казалось, готова была броситься на шею и лысоголовому купцу, и своей еще боле некрасивой старой рабын, и даже всему человчеству, но послднія слова торговца заставили ее задуматься: отецъ не замедлитъ вернуться, она знала наврно, что онъ не одобритъ ея поступка, разсердится и, того гляди, отошлетъ флаконъ молодому человку, а деньги возвратитъ антикварію. Она сама конечно никогда не ршилась бы выпросить у незнакомца этой бездлушки, еслибы хотя отчасти предвидла ея цнность, но разъ дло было уже сдлано, разъ флаконъ принадлежалъ ей, возвращеніе его прежнему хозяину ни для кого не могло быть пріятно,— этимъ она, безъ сомннія, только оскорбила бы незнакомца, а себя вроятно лишила бы величайшаго удовольствія, о которомъ когда-либо мечтала.

Что же было теперь длать?

Двушка продолжала сидть на стол, поймавъ правою рукой носокъ лвой ноги, и въ этой смлой поз такъ пристально и серьезно смотрла внизъ, какъ будто въ пестрыхъ фигурахъ, испещрявшихъ каменный полъ комнаты, надялась найти выходъ изъ своего затруднительнаго положенія.

Торговецъ нсколько минутъ любовался ея смущеніемъ, придававшимъ ей особую очаровательность, и пожаллъ, что сынъ его, молодой живописецъ, не находился въ эту минуту на его мст. Наконецъ онъ первый прервалъ молчаніе.

— Отецъ твой, быть-можетъ, не согласился бы съ условіями нашего торга,— сказалъ онъ,— а теб между тмъ хотлось бы получить для него эти деньги?

— Ты почемъ это знаешь?

— Разв онъ предложилъ бы мн свои сокровища, еслибы сильно не нуждался въ деньгахъ?…

— Это только такъ… Я только хочу…— замялась, непривыкшая во лжи, Арсиноя.— Мн не хотлось бы только сознаться ему…

— Я вдь видлъ, какимъ невиннымъ образомъ достался теб этотъ флакончикъ,— перебилъ ее купецъ,— и Керавну нтъ никакой надобности знать даже о его существованіи. Представь себ, что ты его разбила и что осколки лежать гд-нибудь тамъ, на дн морскомъ. Какую изъ всхъ этихъ вещей отецъ твой считаетъ наимене цнною?

— Вотъ этотъ старый мечъ Антонія,— отвчала двушка, черты которой снова засвтились радостью.— Отецъ говоритъ, что онъ слишкомъ длиненъ и узокъ, чтобы быть настоящимъ. По-моему, это даже и не мечъ, а просто вертлъ.

— Для этой цли онъ и будетъ съ завтрашняго дня употребляться у меня на кухн,— возразилъ торговецъ,— тмъ не мене я предлагаю за него дв тысячи драхмъ, беру его съ собою и черезъ нсколько часовъ пришлю деньги. Согласна ты такъ?

Арсиноя выпустила изъ руки носокъ, соскользнула со стла и вмсто всякаго отвта радостно захлопала въ ладоши.

— Скажи только отцу,— продолжалъ Тирамъ,— что я дорого плачу теперь за такого рода товаръ, разсчитивая на императора, который конечно не оставитъ безъ вниманія вещи, служившія нкогда Юлію Цезарю, Марку Антонію, Октавіану Августу и другимъ великимъ римлянамъ въ Египт. Вели своей старух вынести за мной этотъ вертлъ. Рабъ мой, который дожидается тамъ, въ низу, донесетъ его подъ своимъ хитономъ до дверей моей кухни. Эта предосторожность необходима, ибо въ противномъ случа проходящіе мимо знатоки позавидуютъ моей драгоцнной покупк, а недоброжелательныхъ взглядовъ всегда полезне избгать.

Торговецъ разсмялся, спряталъ флакончикъ себ за пазуху и, отдавъ старух мечъ, дружески простился съ двушкой.

Оставшись одна, Арсиноя побжала въ свою спальню, чтобы надть башмаки, накинуть покрывало и поспшить на папирусную фабрику.

Ей хотлось, во-первыхъ, поскорй сообщить Селен, какое неожиданное счастіе небо ниспослало ей или всмъ и, во-вторыхъ, надо было нанять у гавани носилки и доставить въ нихъ бдную двушку обратно домой.

Отношенія между сестрами не всегда бывали одинаково хороши,— иногда случались у нихъ даже весьма бурныя несогласія, но стоило появиться чему-нибудь необыкновенному, хорошему ли или горестному въ жизни Арсинои, и она немедленно обращалась къ сестр и раскрывала передъ ней свою душу.

А теперь… Вчные боги, какое счастіе!

Теперь она можетъ участвовать въ празднествахъ, среди дочерей знатнйшихъ гражданъ и одтая не хуже любой изъ нихъ, отцу и младшимъ останется довольно кругленькая сумма и наконецъ можно будетъ разъ навсегда покончить съ работой на фабрик, которая была для нея невыносима и отвратительна.

Старый рабъ все еще сидлъ съ дтьми на лстниц.

Арсиноя, проходя, подняла каждаго изъ нихъ и, цлуя, каждому шепнула на ухо:

— Сегодня вечеромъ будетъ пирожное!

— Ты, милый мальчуганъ,— сказала она слпому Геліосу, поцловавъ его въ оба глаза,— ты можешь идти со мной. Я возьму потомъ для Селены носилки и ты прідешь съ ней назадъ, какъ богатый маленькій вельможа.

Маленькій слпой въ восторг бросился ей на шею, крича: ‘Я поду по воздуху, по воздуху, и не упаду!’

Арсиноя еще держала его на рукахъ, когда увидла отца, который съ крупными каплями пота на лбу и въ сильномъ волненіи поднимался по лстниц, ведущей съ площадки на галлерею. Утерши лицо и вдохнувъ въ себя достаточную струю воздуха, онъ наконецъ проговорилъ:

— Я встртилъ сейчасъ у воротъ антикварія Гирана съ мечомъ Антонія. И ты отдала его за дв тысячи драхмъ?… Ахъ ты глупая, глупая!

— Но вдь ты бы самъ, отецъ, вымнялъ этотъ вертлъ на пирогъ съ дичью и глотокъ вина,— засмялась Арсиноя.

— Я?— воскликнулъ Керавнъ.— Да я всегда съумлъ бы продать его въ три раза дороже,— вдь кесарь охотно купилъ бы у меня эту рдкость на всъ золота. Но что продано, то продано. Я не хочу ставить тебя въ неловкое положеніе передъ торговцемъ и даже не стану больше бранить тебя. Но, однако… всеже… одна мысль, что я уже не владю боле мечомъ Антонія, одна эта мысль способна лишить меня сна на нсколько ночей.

— Когда мы приготовимъ теб сегодня вечеромъ хорошій кусокъ мяса, сонъ не заставитъ себя долго ждать,— возразила Арсиноя.

Потомъ, взявъ изъ рукъ управителя платокъ, она, ласкаясь къ нему, вытерла ему виски и весело продолжала:

— Мы теперь богатые люди, отецъ, и не ударимъ въ грязь передъ другими александрійскими гражданками.

— Теперь вы об примете участіе въ празднествахъ,— ршительнымъ голосомъ сказалъ управитель.— Пусть кесарь видитъ, что я не отказываюсь ни отъ какихъ жертвъ, чтобъ оказать ему подобающую честь, и когда онъ замтить васъ и когда я подамъ ему свою жалобу на дерзкаго архитектора…

— Нтъ, ужь это ты теперь оставь,— просила Арсиноя,— только бы нога бдной Селены выздоровла къ этому времени.

— А гд же Селена?

— Она вышла.

— Значитъ, ушибъ еще не такъ силенъ? Надюсь, по крайней мр, она скоро вернется?

— Вроятно, я только-что хотла пойти за ней и принести ее въ носилкахъ.

— Въ носилкахъ?— удивленно спросилъ Керавнъ.— Дв тысячи драхмъ, я вижу, окончательно вскружили теб голову.

— Я хотла сдлать это ради ея ноги,— ей было очень больно, когда она уходила.

— Зачмъ же она не осталась дома?… Вроятно, цлый часъ торгуется теперь изъ-за какой-нибудь полсестерціи, а между тмъ вамъ обимъ нельзя терять ни минуты.

— Я сейчасъ сбгаю за ней.

— Нтъ, нтъ! Хоть ты по крайней мр должна остаться: черезъ два часа женщины и двушки уже соберутся въ театр.

— Черезъ два часа? Но, великій Сераписъ, что же мы наднемъ?

— Объ этомъ ужь твое дло позаботиться,— возразилъ Керавнъ,— а я воспользуюсь носилками, о которыхъ ты говорила, и отправлюсь къ корабельному мастеру Трифону. Посмотри-ка, есть ли тамъ сколько-нибудь денегъ въ шкатулк Селены?

Арсиноя тотчасъ же пошла въ спальню и вернулась оттуда съ горстью монетъ.

— Тутъ только шесть дидрахмъ, все, что тамъ было,— сказала она.

— Четырехъ мн будетъ достаточно,— заявилъ Керавнъ, но потомъ, немного подумавъ, прибралъ въ себ вс шесть.

— Зачмъ теб нужно къ корабельному мастеру?— спросила Арсиноя.

— Въ совт опять напали на меня изъ-за васъ,— отвчалъ управитель.— Сначала было я заявилъ, что одна изъ моихъ дочерей больна, а другая должна за нею ходить, этимъ они не удовлетворились и потребовали, чтобъ явилась хотя одна, здоровая. Тогда я сослался на то, что у васъ нтъ матери, что мы живемъ въ совершенномъ уединеніи и что мн не хотлось бы отпускать тебя въ собраніе одну, безъ провожатой. На это корабельный мастеръ Трифонъ возразилъ, что жена его почтетъ за счастіе вести тебя вмст съ своею дочерью. Нечего было длать, я почти согласился, замтивъ впрочемъ, что ты не захочешь идти, если сестр твоей не будетъ лучше. Положительно я ничего не могъ общать, ты сама знаешь почему.

— О, храбрый Антоній съ своимъ чудеснымъ вертломъ!— воскликнула Арсиноя.— Теперь все въ порядк и ты можешь увренно сказать корабельному мастеру, что мы придемъ. Наши блыя одежды еще совсмъ хороши, купи только на дорог у финикіянина Авиваала нсколько локтей свтло-голубыхъ лентъ для моихъ волосъ и красныхъ для волосъ Селены.

— Хорошо.

— А я ужь похлопочу объ обоихъ платьяхъ. Впрочемъ, вотъ что: когда мы должны быть готовы?

— Черезъ два часа.

— Знаешь ли что, отецъ?

— Ну, что еще?

— Наша старуха совсмъ слпа и все длаетъ шиворотъ-навыворотъ. Позволь мн пригласить къ себ на помощь Дориду, жену привратника. Она такая ловкая и ласковая и никто не можетъ выгладить такъ, какъ она.

— Молчи!— перебилъ въ негодованіи управитель свою дочь.— Никогда эти люди не переступятъ боле порога моего дома.

— Но моя прическа… посмотри, на что она похожа!— воскликнула Арсиноя взволнованнымъ голосомъ, запуская пальцы въ свои густые волосы и стараясь растрепать ихъ.— Все это нужно привести въ порядокъ и сызнова перевить лентой, оба наши платья необходимо выгладить и пришить къ нимъ застежки… Да этого всего даже служанка самой императрицы не передлаетъ въ два часа.

— Дорида никогда не переступитъ этого порога,— вмсто всякаго отвта повторилъ Керавнъ.

— Въ такомъ случа вели прислать мн помощницу отъ портнаго Гиппія… Только это опять будетъ стоить денегъ.

— Деньги у насъ есть, значитъ можемъ заплатить,— гордо возразилъ Керавнъ, оставляя комнату.

Дорогой, разыскивая носилки, онъ не переставая повторялъ про себя, чтобы не забыть возложенныя на него порученія:

— Портной Гиппій, голубая лента, красная лента, корабельный мастеръ Трифонъ.

Ловкая помощница портнаго помогла Арсино привести въ порядокъ ее и Селенино платье и потомъ принялась устраивать ея головной уборъ. Не переставая хвалить прекраснаго блеска и шелковистой мягкости волосъ двушки, она сдлала ей высокую, изящную прическу, перевила густыя пряди лентами и такъ ловко и граціозно уложила ихъ подъ гребешкомъ на затылк, что они густыми длинными локонами спустились ей оттуда на спину.

Когда Керавнъ вернулся, то долго съ извинительной гордостью смотрлъ на свое прелестное дитя. Онъ былъ положительно счастливъ и даже тихо посмивался, раскладывая рядами и пересчитывая золотыя монеты, только-что переданныя ему слугой антикварія.

— Вдь не обсчиталъ же меня Тирамъ?— спросила Арсиноя, приближаясь къ нему во время этого важнаго занятія.

Керавнъ довольно сурово попросилъ ее не мшать.

— Ты подумай только,— прибавилъ онъ потомъ,— оружіе великаго Антонія, можетъ-быть то самое, которымъ онъ пронзилъ себ грудь.— Гд же однако пропадаетъ Селена?

Прошелъ часъ, полтора, наконецъ почти два часа, старшая дочь его все еще не возвращалась и управитель наконецъ объявилъ, что они должны хать, потому что неловко заставлять ждать жену корабельнаго мастера.

Арсино было искренне жаль отправляться одной безъ сестры. Она выгладила и устроила платье Селены такъ же хорошо, какъ и свое, и тщательно разложила его на низенькомъ лож подл мозаичной картины. И такъ много хлопотъ стоило ей все это. Но ей казалось немыслимымъ наслаждаться чмъ-либо безъ участія отсутствующей. Впрочемъ увренія отца, что если Селена придетъ и позже, двушки все-таки съ удовольствіемъ примутъ ее въ свою среду, нсколько успокоили исполненную радостнымъ ожиданіемъ двушку.

Наконецъ въ полномъ наряд она вспрыснула себя тми духами, которыя обыкновенно употреблялъ Керавнъ, отправляясь въ совтъ, и убдила отца велть рабын купить дтямъ въ ихъ отсутствіе общанное пирожное.

Малютки обступили ее со всхъ сторонъ и, выражая свой восторгъ различными восклицаніями, смотрли на нее какъ на какое-то чудесное явленіе, къ которому нельзя ни приблизиться, ни прикоснуться.

Пышная прическа ея помшала ей нагнуться, чтобы поцловать каждаго изъ нихъ, какъ она длала обыкновенно.

Только маленькаго Геліоса погладила она по русой головк, и сказала:

— Завтра ты подешь по воздуху, а посл Селена разскажетъ теб, можетъ-быть, хорошенькую сказку.

Много сильне обыкновеннаго билось сердце Арсинои, когда она садилась въ носилки, ожидавшія ее передъ домикомъ привратника.

Дорида издали любовалась ея красотой и нарядомъ, и какъ только Керавнъ вышелъ за ворота, чтобы кликнуть другія носилки для себя, старушка быстро срзала дв лучшія розы на своемъ окн, выбжала изъ домика и сунула ихъ въ руку двушки, приложивъ при этомъ указательный палецъ къ плутовски улыбающимся губамъ.

Какъ во сн подъзжала Арсиноя къ дому корабельнаго мастера, а потомъ въ театру, и въ первый разъ во время этого перезда она узнала, что радость и боязнь могутъ, не стсняя другъ друга, въ одно и то же время наполнять двичье сердце. Страхъ и ожиданіе овладвали ею все боле и боле, такъ что она почти не видла и не слышала, что происходило кругомъ. Разъ только она услыхала, какъ какой-то молодой человкъ въ внк, проходившій подъ-руку съ другимъ, закричалъ ей вслдъ: ‘да здравствуетъ красота!’

Съ этой минуты она уже не переставала глядть внизъ, то себ на платье, то на розы, подаренныя ей Доридой.

Цвты напомнили ей о сын этой доброй старушки и она задумалась о томъ, видлъ ли ее длинновязый Поллуксъ въ этомъ роскошномъ наряд.

Ей это было бы очень пріятно да и невозможнаго ничего тутъ нтъ. Съ тхъ поръ, какъ Поллувсъ работаетъ на Лохіи, онъ, конечно, часто заходитъ въ своимъ родителямъ.

А можетъ-быть и розы-то эти сорваны имъ и онъ только не ршился передать ихъ ей самъ, такъ какъ тутъ былъ ея отецъ.

Глава семнадцатая.

Молодаго ваятеля не было въ домик привратника, когда Арсиноя проходила мимо, чтобы садиться въ носилки. Часто думалъ онъ о ней съ тхъ поръ, какъ они свидлись передъ бюстомъ ея матери, но именно въ это утро воображеніе его всецло было занято другою двушкой.

Около полудня на Лохію пріхала Бальбилла въ сопровожденіи благородной Клавдіи, бдной вдовы сенатора, которая уже много лтъ состояла при богатой сирот въ качеств воспитательницы и компаніонки.

Въ Рим матрона эта завдывала всмъ богатымъ домомъ Бальбиллы и притомъ такъ искусно, что это доставляло немалое удовольствіе ей самой. Она однако не вполн была довольна своей судьбой: страсть ея воспитанницы къ путешествіямъ нердко заставляла ее покидать столицу, а для нея вн Рима не существовало мста, гд бы стоило жить.

Отправиться на воды въ Баіи, или, чтобъ избгнуть январской и февральской стужи, провести нсколько мсяцевъ на Лигурійскомъ берегу — это она еще допускала, потому что была уврена, что найдетъ тамъ если не Римъ, такъ по крайней мр римлянъ, но она ршительно возстала противъ намренія Бальбиллы побывать въ жаркой Африк, которая представлялась ей не иначе, какъ какою-то раскаленною печью. Въ конц концовъ однако старушка принуждена была волей-неволей подчиниться этому, императрица выразила свое желаніе, чтобы Бальбилла сопровождала ее къ нильскимъ берегамъ, такъ ршительно, что всякое противорчіе съ ея стороны было бы явнымъ неповиновеніемъ. Втихомолку къ тому же ей приходилось сознаться, что и безъ вмшательства Сабины ея упрямая, своевольная нареченная дочка, какъ она любила называть Бальбиллу, все же поставила бы на своемъ.

Бальбилла явилась во дворецъ, чтобы служить Поллуксу моделью для бюста.

Въ ту минуту, когда Селена проходила мимо перегородки, скрывавшей отъ ея взора товарища ея дтства и его работу, почтенная матрона уже дремала на подушкахъ, а ваятель изо всхъ силъ старался доказать своей знатной натурщиц, что прическа ея черезчуръ высока и своей массивностью портитъ впечатлніе, производимое тонкими чертами ея лица.

Онъ просилъ ее припомнить, какой простоты требовали великіе аинскіе художники во дни процвтанія пластическаго искусства отъ причесокъ красавицъ, и предлагалъ самъ причесать ее къ лицу, если она на слдующее утро явится къ нему прежде, чмъ рабыня прикоснется щипцами къ ея роскошнымъ волосамъ, такъ какъ сегодня старанія его пригладить причудливые кудри оказались бы безуспшными.

Бальбилла весело и оживленно съ нимъ спорила, отказываясь принять его услуги въ роли камеристки, и отстаивала свою прическу, ссылаясь на моду.

— Но эта мода безобразна, чудовищна! Она ржетъ глаза!— воскликнулъ Поллуксъ.— Римскія щеголихи придумали ее въ праздные часы не потому, что она красива, а потому, что своей вычурностью привлекаетъ вниманіе.

— Терпть я не могу выдаваться своей вншностью,— возразила Бальбилла.— Слдуя за модой, какъ бы она вычурна ни была, мене обращаешь на себя вниманіе, нежели идя ей наперекоръ и одваясь проще, скромне, вообще иначе, чмъ она предписываетъ.— Кто по-твоему тщеславне — одтые по мод молодые люди, прогуливающіеся по Канонской улиц, или философы-умники съ растрепанными волосами, въ умышленно изодранныхъ плащахъ и съ суковатыми дубинами въ грязныхъ рукахъ?

— Конечно, послдніе,— отвчалъ Поллуксъ.— Но они гршатъ противъ законовъ прекраснаго, которые мн бы хотлось заставить тебя уважать,— законовъ, которые такъ же врно переживутъ всякія требованія моды, какъ Гомерова ‘Иліада’ бряцаніе уличнаго пвца, воспвающаго какое-нибудь убійство, наканун возволновавшее городъ… Кстати, до меня никто еще не пробовалъ длать съ тебя бюста?

— Нтъ,— засмялась Бальбилла,— уже пять римскихъ художниковъ испытывали на этой голов свои силы.

— И что же, какой-нибудь изъ этихъ бюстовъ теб понравился?

— О нтъ, я вс ихъ велла разбить.

— Туда имъ и дорога!— горячо воскликнулъ Поллуксъ.— Бдная глина!— сказалъ онъ затмъ, обращаясь съ комическою жалостью къ своему возникающему произведенію: — если прекрасная женщина, которую ты должна изображать, не ршится разстаться съ хаосомъ своихъ кудрей, тебя, безъ сомннія, постигнетъ та же участь, что и твоихъ пятерыхъ предшественниковъ.

При этихъ словахъ дремавшая матрона проснулась.

— Вы говорите вроятно о разбитыхъ бюстахъ Бальбиллы?— спросила она.

— Да,— отвчала та.

— Можетъ-быть и этотъ ожидаетъ то же,— со вздохомъ сказала Клавдія.— А знаешь ли ты, чему еще онъ рискуетъ подвергнуться въ такомъ случа?

— Ну?

— Моя прелестная воспитанница нсколько знакома съ твоимъ искусствомъ.

— Я немного научилась пачкаться у Аристея,— прервала ее Бальбилла.

— Ага, потому что императоръ ввелъ это въ моду и въ Рим показалось бы страннымъ не заниматься скульптурой?…

— Можетъ-быть и потому.

— И на всякомъ оконченномъ бюст,— продолжала матрона,— она пробовала сама передлать то, что ей особенно не нравилось.

— Я только длала указанія работъ,— вмшалась Бальбилла въ рчь своей спутницы.— Мои люди мало-по-малу пріобрли извстный навыкъ въ разрушеніи бюстовъ.

— Въ такомъ случа моему произведенію предстоитъ по крайней мр быстрый конецъ,— вздохнулъ Поллуксъ.— Впрочемъ, не все ли равно? Всему рождающемуся рано или поздно суждено погибнуть.

— А теб было бы больно видть быстрое уничтоженіе своей работы?— спросила Бальбилла.

— Еслибъ я счелъ ее удачной — да, если же неудачной — нисколько.

— Сохраняя плохой бюстъ, рискуешь, что позднйшія поколнія составятъ себ по нему вовсе незаслуженное плохое мнніе о томъ или о той, кого онъ изображаетъ.

— Безспорно!… Такъ какъ же у тебя хватаетъ мужества въ шестой разъ подвергаться такой опасности?

— Въ моей власти разбить все, что мн угодно,— засмялась избалованная двушка.— Я, кстати, ужасно не люблю сидть неподвижно на одномъ мст и потому рдко служу моделью.

— Правда, что ты не любишь смирно сидть,— замтила Клавдія, качая головой.— Но знаешь ли ты, Поллуксъ, отъ тебя она ожидаетъ чего-то удивительнаго,— прибавила она, обращаясь къ ваятелю.

— Благодарю,— отвчалъ тотъ.— Я приложу вс старанія, чтобы мое произведеніе совмщало въ себ все, что я, какъ художникъ, требую отъ мраморнаго изображенія, заслуживающаго быть сохраненнымъ.

— Какія же это твои требованія?

— Я не всегда нахожу подходящія выраженія, чтобъ ясно передать то, что я чувствую и смутно сознаю во время творчества,— отвчалъ Поллуксъ посл нкотораго размышленія.— Чтобы скульпторъ остался доволенъ своимъ произведеніемъ, необходимы, по-моему, два слдующія условія: пластическое изображеніе должно, во-первыхъ, вмст съ вншнимъ сходствомъ передать потомству самый характеръ, такъ сказать, душевный строй изображаемаго человка и, во-вторыхъ, показать тому же потомству, до какой степени совершенства достигло искусство въ эпоху, когда произведеніе это вышло изъ мастерской художника.

— Это, пожалуй, врно, но ты забываешь о художник, о самомъ себ.

— О своей слав, хочешь ты сказать?

— Ну, да.

— Я работаю для Паппія и для искусства: этого для меня довольно. Слава пока обо мн не заботится, да и мн, правду сказать, нтъ до нея большаго дла.

— Но ты все-таки и на моемъ бюст выставишь свое имя?

— Отчего же и нтъ?

— О, мудрый Цицеронъ!

— Цицеронъ?… Причемъ же онъ тутъ?

— Ты впрочемъ можетъ-быть и не знаешь остроумнаго замчанія стараго Туллія, что философы, писавшіе о суетности славы, никогда не забывали выставлять именъ своихъ на собственныхъ своихъ сочиненіяхъ.

— Я отнюдь не пренебрегаю лаврами, но только гоняться за ними не намренъ, мн кажется, они имютъ для художника цну только тогда, когда достаются ему безъ всякаго искательства съ его стороны.

— Прекрасно. Но первое твое условіе было бы для тебя выполнимо только въ томъ случа, еслибы теб удалось изучить мой образъ мыслей, мои чувства,— однимъ словомъ, всю мою внутреннюю жизнь.

— Вдь я же вижу тебя и говорю съ тобою!— серьезнымъ тономъ возразилъ Поллуксъ.

Клавдія громко расхохоталась.

— Ты только второй разъ видишь ее на два часа,— сказала она.— Да ты разговаривай съ нею хоть столько же лтъ, и то все будешь открывать въ ней новыя и новыя черты. Недли не проходитъ, чтобъ она не удивляла Рима чмъ-нибудь неожиданнымъ. Эта безпокойная головка никогда не можетъ успокоиться, за то, надо правду сказать, сердце у нея дйствительно золотое и всегда остается неизмннымъ.

— И ты думаешь, что для меня это новость?— воскликнулъ Поллуксъ.— Подвижной, дятельный духъ моей модели ясно изображенъ для меня въ очертаніяхъ ея лба и рта, а каково ея сердце, я читаю въ ея глазахъ.

— А мой курносый носъ?

— Онъ свидтельствуетъ о твоихъ удивительныхъ, веселыхъ выдумкахъ, которыми ты поражаешь Римъ.

— Ну, ты можетъ-быть дйствительно работаешь не для молотка моихъ рабовъ,— засмялась Бальбилла.

— Да еслибъ я работалъ и для него,— весело возразилъ Поллуксъ,— я все-таки навсегда сохранилъ бы воспоминаніе объ этихъ пріятныхъ минутахъ, проведенныхъ съ тобой.

Вошедшій въ эту минуту архитекторъ Понтій перебилъ рчь ваятеля и извинился передъ Бальбиллой въ томъ, что долженъ имъ помшать, такъ какъ принужденъ минутъ на десять оторвать Поллукса отъ его работы.

Какъ только об женщины остались одн, Бальбилла встала и принялась съ любопытствомъ оглядывать огороженную досчатыми стнками мастерскую скульптора.

— Какой славный молодой человкъ этотъ Поллуксъ,— сказала ея спутница.— Только держить себя черезчуръ свободно и слишкомъ живъ.

— Художникъ!— отозвалась Бальбилла, перебирая рисунки и инструменты ваятеля. Она сняла холщовую покрышку съ восковой модели Ураніи, попробовала звукъ лютни, висвшей на перегородк и, оглядвъ все, что могла, остановилась наконецъ передъ большой, завернутой въ холстъ, глиняною массой въ одномъ изъ угловъ мастерской.

— Что бы это могло быть?— спросила она у Клавдіи.

— Вроятно, какая-нибудь новая, еще недоконченная модель.

— Должно-быть. Не голова ли? Во всякомъ случа, что-нибудь интересное,— говорила Бальбилла, ощупывая пальцами стоявшую передъ ней массу.— Въ такихъ плотно закрытыхъ блюдахъ подаютъ часто самыя лакомыя кушанья. Давай-ка развернемъ эту закутанную фигуру.

— Кто знаетъ, что тамъ такое,— сказала Клавдія, принимаясь развязывать шнуровъ, стягивавшій холщовое покрывало.— Къ такихъ мастерскихъ часто встрчаются самыя изумительныя, ужасныя вещи.

— Что же тамъ можетъ быть? Конечно, человческая голова,— воскликнула Бальбилла.

— По чемъ знать!— повторила матрона, развязывая другой узелъ.— У этихъ художниковъ такая необузданная, непостижимая фантазія.

— Возьмись за тотъ конецъ, а я за этотъ,— просила Бальбилла, и черезъ мгновеніе глазамъ молоденькой римлянки предстала во всемъ своемъ каррикатурномъ безобразіи голова слпленная наканун императоромъ Адріаномъ:

Поэтесса тотчасъ же узнала себя и въ первую минуту громко и весело расхохоталась, но чмъ доле вглядывалась она потомъ въ отвратительную, смшную фигуру, тмъ боле лицо ея принимало выраженіе раздраженія и досады. Она знала каждую черту своей физіономіи и ясно сознала, что въ ней красиво и что дурно, но авторъ этого изображенія соединилъ въ немъ одни только недостатки ея лица и съ изысканною злобой безжалостно выставилъ ихъ на-показъ въ безобразно-утрированномъ вид. Голова эта была отвратительна и тмъ не мене похожа. Разсматривая жалкую каррикатуру со всхъ сторонъ, она вспомнила объясненія Поллукса, какъ свойства души ея выражаются въ различныхъ чертахъ ея лица, и глубокое негодованіе овладло юной, правдивою душой двушки.

Благодаря своему громадному, неистощимому богатству, она могла безъ стсненія выполнять вс свои прихоти и даже своими капризами и шалостями вызывать удивленіе окружавшихъ, но это богатство не избавило ея однако отъ многихъ разочарованій, которыя остаются неизвстными другимъ двушкамъ въ боле скромной обстановк. Добротой и щедростью ея не разъ злоупотребляли многіе, отчасти и художники, и для нея не оставалось теперь сомннія въ томъ, что человкъ слпившій эту каррикатуру и такъ зло насмявшійся надъ всмъ, что было въ ней некрасиваго, вызвался доказать свое искусство на ея бюст не ради ея самой, а изъ-за той высокой платы, которую она могла предложить за удачное изваяніе, способное польстить ея самолюбію. Ей понравилась было бодрая, веселая натура молодаго художника, его открытый нравъ и честныя рчи. Она была убждена, что Поллуксъ скоре всякаго другаго съуметъ схватить и передать нчто неуловимое, придававшее ея, строго говоря, некрасивому лицу то особое очарованіе, котораго она не желала отрицать въ себ даже въ виду стоявшей передъ ней каррикатуры. И вотъ еще горькое разочарованіе. Она чувствовала себя возмущенной и оскорбленной.

— Это постыдно, подло!— кричала она въ волненіи, со слезами на глазахъ.— Подайте мн плащъ, Клавдія! Ни минуты не останусь я доле предметомъ его грубыхъ и злыхъ насмшекъ.

— Да, это возмутительно!— воскликнула матрона.— Оскорбить такимъ образомъ двушку съ твоимъ положеніемъ въ свт! Надюсь, что носилки дожидаются насъ внизу.

Архитекторъ Понтій, вернувшійся въ мастерскую безъ Поллукса, съ которымъ все еще разговаривалъ префектъ, услыхалъ послднія слова Бальбиллы и одного взгляда было для него достаточно, чтобы догадаться о вызвавшей ихъ причин.

— Негодованіе твое справедливо, благородная двушка,— сказалъ онъ серьезнымъ и строгимъ голосомъ, приближаясь къ ней.— Это — клевета воплощенная въ глин, клевета грубая и злая, но не Поллуксъ ея творецъ и не хорошо осуждать, не справившись напередъ, кто виноватъ.

— Ты, конечно, защищаешь друга,— воскликнула Бальбилла.

— Даже для роднаго брата я не сказалъ бы неправды.

— Видно и ты на себя умешь надвать маску честности и прямодушія.

— Ты раздражена и не привыкла сдерживать своего языка,— возразилъ архитекторъ.— Поллуксъ, я повторяю, не виноватъ, каррикатура эта слплена однимъ ваятелемъ изъ Рима.

— Какимъ же? Мы знаемъ ихъ всхъ.

— Назвать его я не имю права.

— Вотъ видишь ли!… Пойдемъ, Клавдія.

— Останься,— ршительно произнесъ Понтій.— Еслибы ты не была тмъ, что ты есть, я бы, не вмшиваясь, далъ теб уйти въ такомъ гнв и съ двойною виною на душ,— да, двойною, потому что ты несправедливо обвинила двухъ честныхъ и расположенныхъ къ теб людей. Но такъ какъ ты внука Клавдія Бальбилла, то я считаю своею обязанностью сказать теб: еслибъ эту каррикатуру сдлалъ Поллуксъ, его уже не было бы въ этомъ дворц, потому что я выгналъ бы его вонъ, швырнувъ ему во слдъ это постыдное произведеніе. Ты смотришь на меня съ недоумніемъ, потому что ты не знаешь, кто говоритъ съ тобою.

— Нтъ, знаю,— возразила Бальбилла уже спокойнымъ голосомъ. Она была уврена, что этотъ человкъ, своимъ серьезнымъ и строгимъ видомъ напоминавшій бронзовую статую, говоритъ правду и иметъ какое-либо право на такое ршительное обращеніе съ ней.— Я знаю, ты первый архитекторъ этого города. Намъ вчера Тиціанъ разсказывалъ про тебя чудеса, посл того какъ мы познакомились съ тобою, но какъ мн объяснить себ то особенное участіе, которое ты, кажется, принимаешь во мн?

— Моя обязанность служить теб и, если понадобится, даже пожертвовать за тебя жизнью.

— Твоя обязанность?— переспросила Бальбилла въ смущеніи.— Я вчера видла тебя въ первый разъ въ жизни.

— И все-таки ты можешь свободно располагать мной и всмъ, что я имю, потому что мой ддъ былъ рабомъ твоего.

— Я этого не знаю,— возразила Бальбилла, все боле и боле смущаясь.

— Разв въ твоемъ дом окончательно забыли объ учител твоего благороднаго дда, о старомъ Евмен, которому Клавдій Бальбилла даровалъ свободу и который впослдствіи былъ также наставникомъ твоего отца?

— О, нтъ, конечно не забыли,— воскликнула Бальбилла.— Говорятъ, это былъ превосходный человкъ и притомъ великій ученый.

— Это отецъ моего отца,— сказалъ архитекторъ.

— Значитъ, ты принадлежишь къ нашей семь?— вскричала Бальбилла, дружески протягивая ему руку.

— Благодарю за эти слова,— отвчалъ Понтій,— и теперь я еще разъ повторяю теб: между Поллуксомъ и этимъ уродливымъ произведеніемъ нтъ ничего общаго.

— Сними съ меня плащъ, Клавдія,— приказала двушка,— я остаюсь и снова согласна служить моделью молодому художнику.

— Только не сегодня,— это только повредило бы работ,— возразилъ архитекторъ.— Пусть чувство досады, которое выразилось въ теб съ такою силой, разсется гд-нибудь въ другомъ мст. Пожалуйста, сдлай, чтобы Поллуксъ не зналъ, что ты видла эту каррикатуру,— это лишило бы его того спокойствія, которое необходимо для творчества. Если ты завтра воротишься сюда съ успокоеннымъ сердцемъ и своей обычной веселостью, то Поллуксъ создастъ изображеніе, которое удовлетворитъ внуку Клавдія Бальбилла.

— И, надо надяться, также внука мудраго учителя моего стараго дда?— сказала двушка, ласково поклонилась архитектору и пошла вмст съ своей спутницей къ выходнымъ дверямъ залы музъ, за которыми дожидались ее нсколько рабовъ.

Понтій молча проводилъ ее, потомъ вернулся въ мастерскую ваятеля и снова крпко обвязалъ холстомъ безобразный бюстъ. Выходя изъ-за перегородки, онъ встртилъ Поллукса.

— Архитекторъ изъ Рима зоветъ тебя,— крикнулъ ему пришедшій.— Дйствительно замчательный человкъ.

— За Бальбиллой только-что прислали и она велла теб кланяться,— сказалъ Понтій.— Убери куда-нибудь эту чучелу тамъ, пока она не увидала,— эта насмшка такъ груба и отвратительна.

Черезъ нсколько минутъ онъ уже стоялъ передъ императоромъ, который выразилъ ему свое желаніе нсколько подслушать разговоръ Бальбиллы, когда она будетъ сидть передъ скульпторомъ.

Когда архитекторъ, прося ничего не говорить о случившемся Поллуксу, разсказалъ ему то, что произошло за перегородкой, и передалъ, какъ сильно взволновала молодую римлянку его безъ сомннія обидная для нея каррикатура, Адріанъ, потирая руки отъ удовольствія, громко расхохотался.

Понтій стиснулъ зубы отъ досады.

— Бальбилла, кажется мн, веселая, но благородная и честная двушка,— сказалъ онъ серьезно.— Я не вижу причины поднимать ее на смхъ.

Адріанъ пристально посмотрлъ въ глаза смлому архитектору и тяжело опустилъ свою руку ему на плечо.

— Да, и еслибъ это сдлалъ ты или кто другой въ моемъ присутствіи, ему бы не посчастливилось,— сказалъ онъ съ оттнкомъ угрозы въ голос.— Старикъ позволяетъ себ играть художественными произведеніями, до которыхъ дти никогда не должны даже прикасаться.

Глава восемнадцатая.

Черезъ ворота въ необозримо-длинной стн изъ необожженныхъ кирпичей Селена вступила на обширную площадь, занятую дворами, цистернами и зданіями папирусной фабрики Плутарха, куда она ходила работать съ сестрой. Обыкновенно, ей достаточно было четверти часа, чтобы достигнуть фабрики, сегодня же она употребила на это вчетверо боле времени и то еще удивлялась, какъ ей удалось держаться на ногахъ и, хромая и спотыкаясь, подвигаться впередъ.

Она готова была опереться на каждаго прохожаго, повиснуть на каждой прозжавшей мимо повозк, на каждомъ вьючномъ животномъ, но безжалостно и не обращая на нее вниманія шли своею дорогой и человкъ и животное.

Не разъ толкали ее спшившіе на фабрику рабочіе, даже едва оглядываясь, когда она съ тихимъ стономъ опускалась на ближайшее крыльцо, тумбу или тюкъ, чтобъ осушить глаза или слегка нажать ладонью сильно распухшую ногу. Длая это, она думала, благодаря новой боли, хотя на мгновенье забыть прежнюю однообразную, невыносимую муку.

Уличные мальчишки, преслдовавшіе ее своими насмшками, наконецъ, отстали отъ нея, когда она стала часто останавливаться.

Женщина съ ребенкомъ на рукахъ, увидавъ ее на порог какого-то дома, спросила, что съ ней, но прошла мимо, когда Селена, не давъ отвта, только покачала головой. Разъ ей показалось, что ее окончательно затолкаютъ, такъ какъ дорогу внезапно загородила шумная, веселая толпа любопытныхъ — дтей, женщинъ и мужчинъ: надменный Веръ прозжалъ на своей колесниц, и что это была за колесница!… Жители Александріи привыкли видть много чудеснаго на оживленныхъ улицахъ своего многолюднаго города, но этотъ экипажъ все-таки обращалъ на себя всеобщее вниманіе и всюду, гд бы ни показывался, возбуждалъ удивленіе, восторгъ, веселость, а нердко — и горькую насмшку.

Стоя на своей раззолоченной колесниц, красивый римлянинъ правилъ четверней блыхъ коней. На голов его былъ внокъ, черезъ плечо — гирлянда изъ розъ. На подножк колесницы сидло двое прелестныхъ, одтыхъ амурами, дтей. Ножки ихъ болтались въ воздух, а въ ручкахъ они держали на длинныхъ золотыхъ проволокахъ блыхъ голубей, которые летли передъ Веромъ. Густая толпа, стремившаяся за колесницей, безжалостно прижала Селену къ стн.

Не обращая вниманія на рдкое зрлище, бдняжка закрыла лицо руками, чтобы скрыть исказившіяся отъ боли черты. Тмъ не мене блестящая колесница, раззолоченная упряжь коней, образъ надменнаго римлянина — все это промелькнуло какъ сновидніе передъ ея отуманенными болью взорами. Горькое враждебное чувство проснулось въ ея утомленной горемъ и страданьемъ душ и ей пришло на мысль, что одни удила этихъ богатоукрашенныхъ коней могли бы на цлый годъ спасти ее и всю семью отъ нищеты.

Когда поздъ, сопровождаемый толпой, завернулъ за ближайшій уголъ улицы, ее едва не сбили съ ногъ. Идти дальше она не могла и стала искать глазами носилокъ, которыхъ сегодня, какъ нарочно, нигд не было видно. До фабрики оставалось не боле ста шаговъ, но въ ея воображеніи разстояніе это представлялось въ нсколько стадій.

Нсколько рабочихъ и работницъ, возвращаясь съ фабрики, прошли мимо нея.

Они громко смялись, показывая другъ другу только-что полученную плату.

Раздача денегъ была, слдовательно, въ полномъ разгар.

По положенію солнца она узнала, какъ долго была въ дорог, и вспомнила, зачмъ шла на фабрику.

Собравъ послднія силы, хромая, она протащилась еще нсколько шаговъ, но энергія скоро снова покинула ее. Въ эту минуту ей повстрчалась маленькая двочка, прислуживавшая за столомъ, за которымъ она обыкновенно работала съ Арсиноей, маленькая, смуглая египтянка бжала куда-то съ кружкой въ рукахъ.

— Пожалуйста, Гаторъ,— сказала Силена, окликнувъ ребенка,— дойди со мной до фабрики, я не могу идти дальше одна, такъ страшно болитъ у меня нога. Если я слегка обопрусь на твое плечо, мн станетъ легче,

— Не могу,— отвчала двочка.— Если я скоро вернусь, мн дадутъ финиковъ.

Съ этими словами она побжала дальше.

Селена посмотрла ей вслдъ и къ ней заговорилъ внутренній голосъ, съ которымъ ей не въ первый разъ приходилось бороться сегодня,— голосъ, спрашивавшій ее, почему именно она должна страдать и мучиться за другихъ, тогда какъ остальные люди думаютъ, только о себ.

Со вздохомъ попыталась она продолжать муть.

Едва сдлала она нсколько шаговъ, не видя и не слыша ничего, что происходило кругомъ, какъ услышала за собой голосъ двушки, которая робко и ласково скрашивала, что съ ней. Это была работница, сидвшая на фабрик напротивъ нея, бдное, горбатое созданіе, которое всегда весело работало своими ловкими пальцами и вначал научило Селену и Арсиною многимъ полезнымъ пріемамъ.

Не дожидаясь просьбы, двушка сама предложила Селен опереться на ея кривое плечо и такъ ловко соразмряла свои шаги съ шагами больной, что казалось она сама испытывала одинаковую съ нею боль.

Такимъ образомъ, не говоря другъ съ другомъ, он достигли воротъ фабрики.

На первомъ двор горбунья заставила Селену приссть на связку папирусовыхъ стеблей, которые лежали, разсортированные и сложенные грудами, подл обширныхъ водохранилищъ, гд промывали эти растенія.

Отдохнувъ немного, он прошли заду, гд трехгранные зеленые стебли сортировались по качеству заключавшейся въ нихъ мягкой сердцевины.

Въ слдующихъ помщеніяхъ рабочіе отдляли зеленую оболочку стеблей отъ сердцевины, дальше, въ длинныхъ залахъ, особенно ловкіе мастера разрзали сердцевину острыми ножами на длинныя сырыя полосы, шириной въ палецъ и различной толщины.

Чмъ дальше подвигалась Селена, тмъ безконечне казались ей эти комнаты.

Обыкновенно по длинному проходу то и дло сновали рабы, относившіе готовыя полосы въ сушильню, а по правую и лвую стороны сидли длинными рядами, каждый за своимъ столикомъ, разрзавшіе сердцевину рабочіе, сегодня большинство ихъ покинуло свои мста и стоило, болтая между собой или укладывая свои инструменты, ножи, бруски.

Не дошли двушки и до половины этой комнаты, какъ рука Селены спустилась съ плеча ея спутницы,— ей сдлалось дурно.

— Я не могу больше,— прошептала она едва внятно.

Горбунья поддерживала ее, какъ могла, и несмотря на то, что она сама не была сильна, ей все-таки удалось почти донести Селену до свободной скамейки.

Нсколько рабочихъ собралось вокругъ лежавшей безъ чувствъ двушки и одинъ изъ нихъ принесъ воды, когда больная снова открыла глаза и окружавшіе ее узнали, что она работаетъ въ томъ отдленіи, гд готовыя полосы папируса склеиваются вмст, нкоторые изъ нихъ предложили отнести ее туда.

Не дождавшись согласія Селены, они подняли ее вмст со скамьей и раненая нога повисла въ воздух, причиняя двушк такую боль, что она громко вскрикнула. Спутница Селены незамедлила оказать ей помощь, взяла въ руку ея ногу и осторожно, съ нжною заботливостью, поддерживала ее.

Вс взоры обратились на двушку, которую мужчины несли словно въ тріумфальномъ шествіи, больная чувствовала это, но ей казалось, будто она преступница, которую для позора возятъ по городу.

Въ большой мастерской, гд по одну сторону мужчины, а по другую — ловкія и проворныя двушки и женщины склеивали въ листы крестообразно положенныя другъ на друга, уже высушенныя, узкія полосы папируса, Селена почувствовала себя достаточно сильной, чтобъ опустить густое покрывало на свое покрытое яркою краской лицо.

Чтобъ оставаться неузнанными, Арсиноя и она всегда проходили эти комнаты съ закрытыми лицами и снимали свои покрывала только въ маленькомъ поко, гд он работали вмст съ двадцатью другими женщинами. Теперь вс ее разглядывали съ удивленіемъ и любопытствомъ.

Какъ ни ныла ея нога, какъ ни горла рана на голов, какъ ни чувствовала она себя несчастной, все же глупая нищенская гордость, унаслдованная ею отъ отца, и унизительное сознаніе, что вс эти ничтожные люди считаютъ ее за равную себ, тревожили ея наболвшую душу.

Въ ея мастерской работали только свободныя женщины, но вдь на фабрик было боле тысячи рабовъ, а для нея имть съ ними что-либо общее было такъ же тяжело, какъ согласиться сть изъ одного корыта съ животными.

Однажды, когда дома положительно не было куска хлба, отецъ ея самъ неосторожно обратилъ ея вниманіе на фабрику, съ негодованіемъ разсказавъ, какъ дочери какого-то обднвшаго гражданина унижали себя и все ихъ сословіе, занимаясь изъ-за денегъ выдлкою папируса. Правда, имъ отлично платятъ, говорилъ онъ и на вопросъ Селены назвалъ имя богатаго фабриканта, купившаго на свое золото ихъ гражданскую честь.

Вскор посл этого разговора Селена одна отправилась на фабрику, переговорила обо всемъ необходимомъ съ управляющимъ и затмъ начала вмст съ Арсиноей свою работу въ мастерской, гд он, вотъ уже два года, изо дня въ день по нскольку часовъ склеивали готовыя полосы папируса.

Какъ часто Арсиноя, въ начал новой недли или когда работа становилась ей почему-либо особенно противной, отказывалась слдовать за сестрой на фабрику и сколько краснорчія приходилось тратить Селен, сколько новыхъ лентъ, сколько билетовъ въ театръ, стоившихъ чуть ли не половину цлой недльной платы, покупала она, чтобы склонить Арсиною продолжать работу и не приводить въ исполненіе своей угрозы разсказать отцу, куда направлялись он во время своихъ такъ-называемыхъ прогулокъ.

Когда Селена, донесенная до дверей мастерской, снова сидла на своей обычной скамь передъ длинною доской, на которой были сложены для склеиванія цлыя груды готовыхъ листковъ папируса, у нея едва хватило силы откинуть съ лица покрывало.

Она взяла, однако, верхній листокъ, обмакнула кисточку въ стклянку съ клеемъ и начала уже намазывать края листа, какъ силы ее оставили, работа выпала изъ рукъ, она положила руки на столъ, спрятала въ нихъ лицо и тихо заплакала. Все обильне текли слезы по ея щекамъ, плечи судорожно подергивались и дрожь пробгала по всему ея молодому тлу.

Женщина, сидвшая напротивъ Селены, подозвала къ себ горбунью, шепнула ей что-то на ухо, крпко и ласково пожала ей руку и посмотрла ей въ лицо своими безстрастными, но ясными и блестящими глазами. Горбунья молча сла тогда на пустое мсто Арсинои подл Селены, подвинула женщин меньшую половину лежавшихъ передъ нею листковъ — и об принялись усердно клеить.

Долго занимались он этою работой, когда Селена подняла, наконецъ, голову и снова попробовала взяться за кисточку.

Оглянувшись, она замтила подл себя свою бывшую спутницу, которую она даже и не поблагодарила за оказанную ей помощь. Вопросительно посмотрла она на свою сосдку, все еще влажными отъ слезъ глазами, но та, поглощенная своею работой, не замтила этого взгляда.

— Это мсто моей сестры,— скоре удивленно, чмъ ласково, сказала Селена.— Сегодня ты можешь тутъ сидть, но завтра, когда начнется работа, она снова будетъ подл меня.

— Знаю, знаю,— робко возразила работница.— Я только склеиваю ваши полосы, потому что мн нечего боле длать, а у тебя такъ болитъ нога.

Такой поступокъ былъ для Селены чмъ-то до того новымъ и дикимъ, что она даже не поняла своей сосдки и пожала плечами.

— Мн, конечно, все равно,— сказала она.— Заработывай для себя сколько хочешь, потому что я, очевидно, ничего не сдлаю сегодня.

Горбунья слегка покраснла и нершительно взглянула на сидвшую противъ нея женщину. Послдняя тотчасъ же отложила въ сторону кисточку и проговорила, обращаясь къ Селен:

— Марія не то хотла сказать, милое дитя! Она взялась сдлать одну половину твоей работы, а я другую, чтобы страданья не лишили тебя твоей сегодняшней платы.

— Разв я кажусь такою бдною?— спросила дочь Керавна, и легкій румянецъ разлился по ея блднымъ щекамъ.

— Конечно, нтъ, милая,— возразила женщина:— вы съ сестрой, безъ сомннья, изъ хорошаго дома, но все-таки позволь намъ имть удовольствіе теб помочь.

— Я, право, не знаю…— пробормотала Селена.

— Еслибы втеръ сдулъ эти листки на землю, разв бы ты, зная, что мн трудно нагибаться, не подняла ихъ охотно для меня?— спросила женщина.— То, что мы длаемъ теперь для тебя, не меньше, но и не больше этого. Черезъ нсколько минутъ мы кончимъ и тогда можемъ уйти, какъ прочія работницы. Я, какъ ты знаешь, ваша надзирательница и должна безъ того оставаться здсь, пока есть кто-нибудь въ мастерской.

Селена хорошо чувствовала, что должна быть благодарной за ласку, которую ей оказывали эти дв женщины, а все-таки ихъ непрошенная помощь казалась ей обидной милостыней.

— Я вамъ очень признательна за ваше доброе намреніе, конечно, очень признательна,— быстро отвчала она, все еще съ краской стыдливости на щекахъ,— но тутъ всякій работаетъ для себя и мн не слдъ принимать отъ васъ въ подарокъ заработанныя вами деньги.

Эти слова, произнесенныя двушкой ршительно и не безъ нкоторой гордости въ голос, не смутили, однако, добродушнаго спокойствія ея собесдницы, которую работницы звали обыкновенно вдовой Ганной. Устремивъ на Селену кроткій взглядъ своихъ большихъ глазъ, она ласково отвтила:

— Мы охотно поработали за тебя, милая, а Божественный Учитель говорилъ, что дающій блаженне принимающаго. Понимаешь ли ты, что это значитъ? Въ настоящемъ случа это значитъ, что добрые люди чувствуютъ себя гораздо счастливе, оказывая кому-нибудь услугу, чмъ принимая богатые подарки отъ другихъ. Вдь, ты говоришь, что благодарна намъ,— разв ты захочешь испортить нашу радость?

— Я это не совсмъ понимаю,— возразила Селена.

— Не понимаешь?— перебила ее вдова Ганна.— Такъ ты попробуй хоть разъ сама съ искренней, сердечной любовью сдлать что-нибудь доброе для другихъ — и ты увидишь, какъ хорошо и легко станетъ у тебя на душ и какъ всякій трудъ обратится для тебя въ удовольствіе. Не правда ли, Марія, мы отъ души поблагодаримъ Селену, если она не лишитъ насъ наслажденья немножко поработать за нее?

— Мн это было такъ пріятно,— проговорила горбунья.— Да вотъ я уже и кончила.

— И я также,— сказала вдова, приглаживая тряпкой послдній наклеенный ею листокъ и складывая свои готовыя полосы съ полосами Маріи.

— Я вамъ очень благодарна,— прошептала Селена, опуская глаза и поднимаясь съ своего мста. При этомъ она попыталась опереться на свою больную ногу, но это причинило ей такую боль, что она съ слабымъ крикомъ снова упала на скамью.

Вдова немедленно бросилась къ ней, встала подл нея на колни и, взявъ раненную ногу нжно и осторожно въ свои красивыя, тонкія руки, внимательно осмотрла и слегка ощупала больное мсто.

— Господи!— воскликнула она въ ужас.— Съ такою ногой прошла она цлую улицу!… Бдное, бдное дитя!— прибавила она потомъ, съ любовью глядя на Селену.— Какъ ты должна страдать! Ремни твоихъ сандалій врзались въ распухшее тло. Это ужасно! Что же намъ теперь съ тобой длать? Далеко ты отсюда живешь?

— Въ полчаса я буду дома.

— Это немыслимо… Вотъ я сначала справлюсь на моей таблиц, сколько теб слдуетъ получить съ плательщика, схожу за твоими деньгами, а тамъ ужь будетъ видно, что намъ длать. Ты же покамстъ сиди спокойно, милая, а ты, Марія, поставь ей подъ ноги скамейку и осторожно распусти эти ремни на щиколодк. Не бойся, дитя,— у нея нжныя, привычныя руки.

Съ этими словами она встала и поцловала Селену въ лобъ и въ глаза, больная обняла ее и съ глазами полными слезъ прошептала дрожащимъ отъ волненія голосомъ:

— Милая, милая Ганна!

Подобно тому, какъ теплый лучъ октябрьскаго солнца заставляетъ путника задуматься о минувшемъ лт, такъ обращеніе вдовы напомнило Селен уже давно неиспытываемыя ею ласки и заботы ея покойной матери. Къ горечи ея страданій примшивалось теперь какое-то благотворное, отрадное чувство. Съ признательной улыбкой кивнувъ вдов, она послушно осталась на своемъ мст. Ей было такъ сладко снова кому-нибудь повиноваться, повиноваться добровольно, чувствовать себя ребенкомъ и быть благодарной за нжныя заботы.

Вдова удалилась. Марія стала передъ Селеной на одно колно, чтобы распустить и снять ремни, которые на половину закрывались распухшими мышцами. Несмотря на то, что она это длала весьма ловко, больная вздрагивала всмъ тломъ при малйшемъ прикосновеніи ея пальцевъ и, наконецъ, потеряла сознаніе прежде, чмъ горбунья удалила ремни.

Принеся воды, Марія освжила ей лобъ и воспаленную рану на голов. Когда Селена снова открыла глаза, Ганна уже возвратилась и гладила ее по густымъ, мягкимъ волосамъ. Бдная двушка улыбнулась и тихо спросила:

— Я спала?

— Глаза твои были закрыты, милое дитя,— возразила надзирательница.— Вотъ плата за двнадцать дней твоей работы и работы твоей сестры. Не шевелись, я положу теб деньги въ карманъ. Марія не съумла развязать твои сандаліи, но сейчасъ будетъ здсь врачъ, состоящій при фабрик, онъ пропишетъ хорошее лкарство для твоей бдной ноги. Главный управляющій веллъ также привезти для тебя носилки. Гд вы живете?

— Мы?— испуганно спросила Селена.— Нтъ, нтъ, я сама пойду домой.

— Но, милое дитя, вдь ты не дойдешь до перваго двора, если даже мы об поведемъ тебя.

— Такъ вели привезти мн носилки съ улицы. Мой отецъ… Впрочемъ, никто не долженъ этого знать… Я просто не могу его назвать.

Ганна знакомъ пригласила Марію удалиться, и когда дверь затворилась за горбуньей, подвинула скамейку къ Селен и, свъ на нее, положила руку на здоровое колно больной.

— Теперь мы одн, милая,— сказала она.— Я не болтлива и, конечно, не употреблю во зло твоего доврія. Отвть мн спокойно, откуда ты. Неправда ли, ты вришь, что я желаю теб добра?

— Да,— чистосердечно возразила Селена, взглянувъ въ правильное лицо вдовы, обрамленное каштановыми, гладко причесанными волосами, каждая черта этого лица носила отпечатокъ душевной доброты.— Да,— повторила Селена,— ты даже напоминаешь мн мою мать.

— Я гожусь теб въ матери,— замтила Ганна.

— Мн уже девятнадцать лтъ.

— Уже?— съ улыбкой переспросила Ганна.

— Значитъ, я живу на свт вдвое доле тебя. У меня также былъ ребенокъ, сынъ, но я лишилась его, когда онъ еще былъ маленькимъ. Теперь онъ былъ бы годомъ старше тебя, милая. У тебя жива еще мать?

— Нтъ,— возразила Селена со старою, обратившеюся у нея въ привычку, жесткостью.— Ей теперь, какъ и теб, не было бы еще сорока лтъ и она была такая же красивая и добрая, какъ ты. Умирая, она оставила на моихъ рукахъ семеро дтей, все маленькихъ, изъ которыхъ одинъ мальчикъ совсмъ слпой. Я — старшая и длаю для нихъ все, что могу, чтобъ они не погибли.

— Богъ поможетъ теб въ этомъ добромъ дл.

— Боги?— съ горечью воскликнула Селена.— Они даютъ имъ расти, а объ остальномъ мн приходится заботиться одной. О, моя нога, моя нога!

— Мы прежде всего и подумаемъ о ней. Твой отецъ еще живъ?

— Да.

— И онъ не долженъ знать, что здсь работаешь?

Селена утвердительно покачала головой.

— Онъ, вроятно, не богатъ, но знатнаго происхожденія?

— Да.

— Вотъ, кажется, и докторъ. Ну, что же? Такъ ты и не скажешь мн имени своего отца? Вдь надо же будетъ доставить тебя домой.

— Я дочь дворцоваго управителя Керавна и мы живемъ во дворц на Лохіи,— быстро ршившись, отвтила Селена, но такъ тихо, чтобъ ее не разслышалъ врачъ, отворившій въ эту минуту дверь въ мастерскую.— Никто не долженъ знать, что мы тутъ длаемъ, и всего меньше — мой отецъ.

Вдова успокоила ее наклоненіемъ головы и, привтствовавъ сдаго врача, вошедшаго въ сопровожденіи своего помощника, повела его къ больной. Освживъ мокрымъ платкомъ лобъ и раны двушки и поддерживая голову ея руками, она цловала ея лицо всякій разъ, какъ жгучая боль угрожала новымъ обморокомъ, между тмъ какъ старикъ осматривалъ больную ногу и перерзывалъ острыми ножницами послдніе, стягивавшіе щиколодку, ремни.

Не разъ глубокіе, вырывавшіеся изъ груди двушки, стоны и болзненный крикъ выдавали, какую нестерпимую боль переносила Селена. Когда, наконецъ, ея нжная, красивая нога, обезображенная теперь высокой опухолью, была освобождена отъ перетяжекъ, врачъ, окончивъ свой осмотръ, воскликнулъ, обращаясь къ своему помощнику:

— Посмотри-ка, Ипполитъ, съ этакой штукой она ходила по улиц! Разскажи мн о такомъ случа кто-нибудь другой, я бы, право, попросилъ его приберечь свои выдумки для себя или разсказывать ихъ маленькимъ дтямъ. Кость сломана и съ такою ногой бдняжка пробжала дальше, чмъ я ршаюсь пройти безъ моихъ носилокъ. Клянусь собакой, двушка, если ты не останешься на всю жизнь хромой, то это будетъ чудо.

Селена съ закрытыми глазами, равнодушно, почти безсознательно слушала врача. На послднія слова его она съ презрительнымъ движеніемъ губъ пожала плечами.

— Теб, значитъ, ничего остаться хромой?— спросилъ старикъ, отъ проницательнаго взгляда котораго не ускользало ни одно движеніе паціентки.— Это ужь твое дло, моя же обязанность помшать теб сдлаться калкой на моихъ рукахъ. Случай длать чудеса не каждый день представляется нашему брату, а ты, къ счастью, сама даешь мн надежнаго помощника. Я говорю не о какомъ-нибудь сердечномъ дружк, хоть ты и безсовстно хороша, а о твоей прекрасной, здоровой молодости. Рана на голов воспаленне, чмъ можно бы желать. Освжите-ка ее получше водой. Гд ты живешь, двушка?

— Съ полчаса ходьбы отсюда,— поспшила отвтить за Селену Ганна.

— Ну, такъ далеко даже на носилкахъ нельзя ее теперь нести,— возразилъ старикъ.

— Мн непремнно нужно домой!— ршительнымъ голосомъ воскликнула Селена, стараясь привстать.

— Глупости!— остановилъ ее врачъ.— Я прошу тебя не длать такихъ движеній. Теб надо лежать смирно, терпть и слушаться, иначе эта и безъ того плохая шутка можетъ кончиться очень печально. Лихорадка уже началась и къ вечеру должна усилиться, для ноги-то это бы еще ничего, а вотъ для раны на голов — очень даже неутшительно.

— Разв вотъ что,— продолжалъ онъ, обращаясь къ Ганн,— не устроить ли ей здсь постель, на которой она могла бы остаться, пока не откроется фабрика?

— Я соглашусь скоре умереть!— воскликнула Селена и хотла уже освободить ногу изъ рукъ врача.

— Потише, пожалуйста, потише, милое дитя,— успокоивала ее вдова.— Я уже знаю, куда тебя перенести. Мой домъ стоитъ въ саду Паулины, вдовы Пудента, на самомъ берегу моря, не боле тысячи шаговъ отсюда, ты найдешь тамъ мягкое ложе и мы съумемъ за тобою ухаживать. Удобныя носилки стоятъ наготов и мн кажется, что теб…

— Все-таки разстояніе порядочное,— перебилъ ее старикъ,— но, конечно, лучше, чмъ у тебя, Ганна, ей нигд не будетъ. Пожалуйста, попробуемъ, я провожу ее, чтобы переломать кости проклятымъ носильщикамъ, если они не будутъ идти въ ногу.

Селена не противорчила этому ршенію и охотно выпила лкарство, которое ей подалъ старый врачъ. Она однако тихо плакала, пока ее усаживали на носилки и обкладывали ей ногу подушками.

На улиц, куда ее скоро вынесли черезъ боковую дверь, сознаніе ея снова затуманилось и какъ въ полусн слышался ей голосъ врача, убждавшій носильщиковъ идти осторожне, и видла она проходившихъ людей, всадниковъ и повозки. Потомъ она замтила, что ее несли большимъ садомъ и, наконецъ, смутно чувствовала, какъ ее укладывали въ постель.

Съ этой минуты сновиднія овладли ея душой, но дйствительность давала себя однако чувствовать, что доказывалось частыми болзненными подергиваньями лица и время отъ времени быстрымъ движеніемъ руки, хватавшейся за пораненную голову.

У изголовья сидла Ганна, точно исполняя предписанія врача, который оставилъ больную не ране, чмъ удостоврился въ удобств постели.

Сидвшая подл вдовы Марія помогала ей мнять компрессы и готовить бинты изъ стараго полотна.

Когда Селена начала дышать спокойне, Ганна нагнулась къ своей помощниц.

— Можешь ли ты остаться здсь до завтра?— спросила она шепотомъ.— Намъ надо перемняться, потому что можетъ-быть придется не отходить отъ постели въ продолженіе нсколькихъ ночей. Посмотри-ка, какой жаръ въ ея голов.

— Я останусь. Только надо сказать матери, чтобъ она не безпокоилась.

— Хорошо. А потомъ теб придется еще разъ пройтись, потому что я не могу оставить бдняжку одну.

— Родные ея, я думаю, должны очень безпокоиться.

— Вотъ къ нимъ-то теб и надо сходить, но никто кром насъ двухъ не долженъ знать, кто она. Спроси сестру Селены и разскажи ей о томъ, что случилось. Если увидишь отца, скажи ему, что я ухаживаю за это дочерью и что врачъ строго запретилъ ей ходить и даже не веллъ ее переносить. Онъ не долженъ знать, что Селена находится въ числ нашихъ работницъ, поэтому не говори ни слова о фабрик. Если ни Арсинои, ни отца ея не будетъ дома, то скажи просто тому, кто теб отворитъ ворота, что больная у меня и что я съ радостью сдлаю для нея все возможное. Про нашу мастерскую, слышишь, не упоминай вовсе. Да вотъ еще что: бдная двушка, конечно, не отправилась бы съ такою болью на фабрику, еслибы родные ея не очень нуждались въ заработанныхъ ею деньгахъ. Отдай имъ эти драхмы и скажи,— что дйствительно и правда,— что мы нашли ихъ у Селены.

Глава девятнадцатая.

Плутархъ, одинъ изъ богатйшихъ гражданъ Александріи, владлецъ папирусной фабрики, гд работали Селена съ Арснноей, добровольно взялся похлопотать о ‘приличномъ’ пріем женъ и дочерей своихъ согражданъ, которые должны были собраться сегодня въ одномъ изъ небольшихъ театровъ города. Всякій, знавшій Плутарха, отлично понималъ, что слова: ‘приличный пріемъ’ въ устахъ его означали пріемъ по-истин царскій.

Дочь корабельнаго мастера не мало разсказывала Арсино о великолпіи всего, что имъ предстояло видть, но дйствительность уже при самомъ вход въ театръ превзошла вс ожиданія двушекъ. Какъ только отецъ Арсинои назвалъ свое имя и ея, мальчикъ, выглядывавшій изъ корзины съ цвтами, подалъ ей прелестный букетъ, а другой, сидвшій на дельфин, предложилъ вмсто входнаго билета изящно вырзанную и отдланную золотомъ дощечку изъ слоновой кости, которая была снабжена булавкою и прикалывалась приглашенными къ плащамъ.

У каждыхъ речей театра входившимъ женщинамъ раздавались подобные же подарки.

Корридоры въ зрительную залу были наполнены благоуханіями и Арсиноя, уже не разъ посщавшая этотъ театръ, едва узнала его,— такъ богато былъ онъ убранъ цвтами и дорогими тканями.

Да и кто же видалъ когда-либо женщинъ и двушекъ сидящими въ первыхъ рядахъ на мст мужчинъ, какъ это было сегодня? Вдь вообще дочерямъ гражданъ только въ особенныхъ рдкихъ случаяхъ дозволялось присутствовать при театральномъ представленіи.

Съ улыбкой, какъ смотрятъ на стараго товарища, котораго переросли на цлую голову, глядла она на верхніе, боле дешевые ряды амфитеатра, гд она не разъ, когда ей это дозволялъ ея собственный тощій кошелекъ, трепетала отъ удовольствія, страха или сочувствія, несмотря на порывы втра подъ открытымъ небомъ. Лтомъ приходилось терпть еще больше и именно отъ парусины, назначенной для защиты зрителей отъ солнца. Огромныя полотна приводились въ движеніе толстыми канатами, а когда они протягивались черезъ кольца, поднимался такой скрипъ, что надо было затыкать уши. Нердко приходилось также нагибать голову, чтобы не быть задтою тяжелымъ канатомъ или парусиной.

Но обо всемъ этомъ Арсиноя сегодня вспоминала такъ же мало, какъ вспоминаетъ бабочка, рзвящаяся въ солнечныхъ лучахъ, о безобразномъ кокон, изъ котораго она вышла.

Сіяя отъ радостнаго волненія, шла она съ своей юной подругой, чернокудрой дочерью корабельщика, къ назначеннымъ для нихъ мстамъ.

Она отлично замтила многочисленные, устремленные на нее, взгляды, но это только увеличивало ея удовольствіе, она сознавала, что на нее можно заглядться, а нравиться многимъ было, но ея мннію, величайшимъ наслажденіемъ.

А ужь особенно сегодня!

Вдь т, которые теперь смотрятъ на нее, были знатнйшіе граждане города. Вс они стояли на сцен и между ними находился и добрый длинный Поллуксъ, длавшій ей знаки рукой. Она никакъ не могла совладать съ своими ногами, за то справилась съ руками, скрестивъ ихъ на груди, чтобы не выдать своего волненія.

Распредленіе ролей уже началось, такъ какъ, поджидавъ Селену, она опоздала на цлые полчаса.

Замтивъ наконецъ, что взгляды, слдившіе за ней при ея вступленіи въ театръ, обратились на другіе предметы, Арсиноя ршилась оглядться вокругъ.

Она сидла на одной изъ короткихъ скамеекъ въ нижнемъ ярус амфитеатра, раздленнаго лстницами на нсколько частей, узкихъ внизу и расширявшихся вверху.

Со всхъ сторонъ ее окружали молодыя двушки и женщины, готовившіяся принять участіе въ представленіи.

Мста участвующихъ отдлялись отъ сцены оркестромъ. Изъ оркестра на сцену вело нсколько ступеней, по которымъ поднимались обыкновенно хоры.

За Арсиноей большими полукругами сидли матери, отцы и мужья участвующихъ, къ которымъ присосдился и Керавнъ въ своемъ шафранно-желтомъ палліи, тутъ же помщалось значительное число приглашенныхъ Плутархомъ матронъ и пожилыхъ гражданъ, охотниковъ до зрлищъ.

Между молодыми двушками и женщинами многія поразили Арсиною своей красотой, но она восхищалась ими безъ зависти и ей не приходило въ голову сравнивать себя съ этими красавицами,— она отлично знала, что сама очень хороша и что ей нигд, даже здсь, нтъ надобности скрываться, этого для нея было достаточно.

Рокотъ многочисленныхъ голосовъ зрителей, непрерывно долетавшій до ея слуха, тонкій ароматъ, поднимавшійся съ жертвенника въ оркестр — все это имло что-то опьяняющее. Съ тому же, никто не мшалъ ей глядть по сторонамъ, такъ какъ спутница ея нашла подругъ, съ которыми она болтала и смялась. Другія двушки и женщины молча глядли впередъ или осматривали остальныхъ зрителей и зрительницъ, третьи, наконецъ, обращала все свое вниманіе на сцену.

Арсиноя вскор послдовала примру послднихъ, вниманіе ея привлекалъ не одинъ старинный ея товарищъ, Поллуксъ, включенный по желанію префекта Тиціана и вопреки возраженіямъ своего хозяина Паппія въ число художниковъ, уполномоченныхъ на устройство представленія.

Не разъ видала она театръ, освщенный такими же лучами полуденнаго солнца, какъ и сегодня, и такое же безоблачное голубое небо надъ зрительною залой, но совершенно иной видъ представляла теперь возвышенная площадка за оркестромъ.

Украшенный многочисленными колоннами, фасадъ царскаго дворца изъ разноцвтнаго мрамора съ раззолоченными орнаментами возвышался, правда, какъ и всегда въ глубин сцены, но на этотъ разъ отъ карниза къ карнизу, отъ колонны къ колонн были перекинуты гирлянды изъ свжихъ душистыхъ цвтовъ. Множество первостепенныхъ художниковъ города двигалось съ таблицами и грифелями въ рукахъ между пятидесятою женщинами и двушками, а самъ Плутархъ съ окружающими его гражданами составляли словно хоръ, который то раздлялся, то вновь соединялся.

По правую сторону сцены стояли три обитыхъ пурпуромъ ложа.

На одномъ изъ нихъ сидлъ префектъ Тиціанъ, какъ и художники, съ грифелемъ въ рук, вмст съ своею супругой Юліей, на другомъ лежалъ, растянувшись, Веръ, какъ всегда, увнчанный розами, третье ложе, назначенное для Плутарха, не было занято.

Преторъ безъ стсненія перебивалъ всякую рчь, будто былъ здсь хозяиномъ, и не рдко за его замчаніями слдовало громкое одобреніе или сочувственный смхъ.

Всякій, кто хотя разъ видлъ богача Плутарха, не могъ забыть его оригинальной фигуры, она не была вполн незнакома и Арсино, такъ какъ нсколько дней тому назадъ онъ посл долгихъ лтъ показался съ какимъ-то архитекторомъ на своей папирусной фабрик, чтобы распорядиться относительно отдлки дворовъ и зданій для предстоящаго прізда императора.

Онъ входилъ при этомъ случа и въ ихъ мастерскую и съ нсколькими плутовскими любезностями ущипнулъ ей щеку.

Вотъ онъ проходилъ теперь, покачиваясь, черезъ сцену.

Говорили, что этому старику около семидесяти лтъ. Ноги его, дйствительно, были наполовину разбиты параличомъ и все-таки совершали непрерывныя и быстрыя, хотя непроизвольныя, движенія подъ давленіемъ тучнаго, сильно наклоненнаго впередъ, тла, которое справа и слва поддерживали двое стройныхъ юношей.

Голова его, съ благородными чертами, въ молодости, вроятно, была замчательно красива. Теперь затылокъ его былъ покрытъ парикомъ съ длинными каштановыми локонами, брови и рсницы были сильно подкрашены, на щекахъ лежали густые слои блилъ и румянъ — и все это придавало лицу его такое выраженіе, будто оно окаменло во время улыбки. На локонахъ его былъ внокъ изъ рдкихъ гроздевиднымъ цвтовъ. Блая и красная розы выглядывали въ изобиліи у него на груди изъ складокъ широкой тоги и придерживались золотыми застежками на которыхъ сверкали большіе драгоцнные каменья. Весь край его плаща былъ усянъ бутонами розъ и надъ каждымъ изъ нихъ былъ укрпленъ смарагдъ, свтившійся какъ блестящій жукъ.

Поддерживавшіе его юноши казались частями его особы.

Онъ обращалъ на нихъ такъ же мало вниманія, какъ на костыли, а они безъ единаго слова съ его стороны, казалось, знали, куда онъ желаетъ идти, гд остановиться или отдохнуть.

Издалека лицо его казалось молодымъ, но вблизи это была какая-то раскрашенная, правильно вылпленная гипсовая статуя съ большими подвижными глазами.

Софистъ Фаворинъ говорилъ про него, что можно бы оплакивать этотъ красивый, чуть движущійся, трупъ, еслибъ онъ не возбуждалъ такого смха, передавали также собственное выраженіе Плутарха, что онъ силой удерживаетъ при себ измнившую ему молодость.

Александрійцы называли его шестиногимъ Адонисомъ въ виду того, что онъ никогда не являлся безъ поддерживавшихъ его юношей, даже когда здилъ.

— Имъ бы лучше назвать меня шестирукимъ,— сказалъ онъ, услыхавъ въ первый разъ это остроумное прозвище. И дйствительно, обладая добрымъ сердцемъ, онъ былъ щедръ и длалъ много добра, отечески заботился о своихъ рабочихъ, хорошо обращался съ рабами, обогащалъ своихъ вольноотпущенниковъ и время отъ времени раздавалъ въ город большія милостыни деньгами и хлбомъ.

Арсиноя съ состраданіемъ глядла на бднаго старика, который, несмотря ни на какое искусство, ни на свое золото, не могъ воротить свою утраченную молодость.

Въ худощавомъ мужчин, подходившемъ въ эту минуту къ Плутарху, она тотчасъ же узнала торговца рдкостями Габинія, котораго отецъ ея по поводу картины выгналъ не давно изъ своего дома.

Завязавшійся между торговцемъ и Плутархомъ разговоръ быстро порвался, такъ какъ распредленіе женскихъ ролей для картины ‘вступленіе Александра въ Вавилонъ’ — было окончено. Около пятидесяти двушекъ и женщинъ получили разршеніе оставить сцену и спуститься въ оркестръ.

Экзегетъ, главное должностное лицо въ город, выступилъ теперь впередъ и принялъ изъ рукъ ваятеля Паппія новый списокъ.

Быстро пробжавъ этотъ листъ глазами, онъ передалъ его сопровождавшему его герольду, послдній обратился къ собранію.

— Отъ имени высокочтимаго экзегета прошу вашего вниманія, жены и дочери македонскихъ мужей и римскихъ гражданъ! Мы приступаемъ теперь къ новому отдлу нашихъ представленій изъ жизни и дяній великаго Македонянина, именно къ ‘свадьб Александра съ Роксаной’. Прошу тхъ изъ васъ, которыхъ наши художники избрали для этой картины, подняться на сцену.

Посл этого вступленія онъ громкимъ, далеко слышнымъ, голосомъ прочелъ длинный рядъ именъ, и, пока онъ читалъ, мертвая тишина царила въ обширной зрительной зал.

На сцен вс тоже смолкли, только Веръ длалъ въ полголоса какія-то замчанія Тиціану, да антикварій нашептывалъ что-то со свойственною ему нервною настойчивостью на ухо Плутарху, старикъ отвчалъ ему то наклоненіемъ головы въ знакъ согласія, то отрицательнымъ движеніемъ руки.

Арсиноя, притаивъ дыханіе и съ сильнымъ біеніемъ сердца, прислушивалась къ голосу герольда. Все боле и боле красня и поминутно вздрагивая, она въ смущеніи глядла на свой букетъ.

— Арсиноя, вторая дочь македонянина и римскаго гражданина Керавна,— раздалось вдругъ съ подмостокъ такъ громко, что вс присутствовавшіе должны были это слышать.

Дочь корабельнаго мастера была вызвана уже ране и немедленно покинула свое мсто, Арсиноя же скромно подождала, пока встали нсколько матронъ. Примкнувъ вмст съ ними къ одному изъ послднихъ звньевъ, поднимавшейся на сцену, блестящей цпи, она спустилась въ оркестръ и по ступенямъ хора взошла на подмостки.

Здсь женщинъ и двушекъ разставили въ два ряда и художники осматривали ихъ съ почтительною любезностью.

Арсиноя вскор замтила, что мужчины смотрятъ на нее доле и больше, чмъ на остальныхъ двушекъ.

Даже посл того, какъ распорядители празднества, окончивъ осмотръ, столпились въ углу сцены для совщанія, они не переставали часто пристально посматривать на нее и говорили о ней, она это чувствовала. Отъ ея вниманія не ускользнуло и то, что она сдлалась предметомъ любопытства многочисленныхъ зрителей въ рядахъ амфитеатра и ей казалось, что на нее со всхъ сторонъ указываютъ пальцами.

Арсиноя не знала, куда двать глаза, и начинала теряться отъ стыда, несмотря на это, ей все-таки было пріятно привлекать вниманіе столькихъ людей и она упорно глядла въ землю, чтобы скрыть испытываемое ею блаженство.

— Восхитительна, восхитительна! Настоящая Роксана, будто спрыгнула съ картины!— воскликнулъ Веръ, толкая префекта Тиціана, къ которому подошли художники.

Арсиноя слышала эти слова. Инстинктивно чувствуя, что они относятся къ ней, она еще боле смутилась и улыбка ея перешла въ выраженіе радостнаго и вмст съ тмъ трепетнаго ожиданія счастья, своими размрами пугавшаго ея молоденькое сердце.

Одинъ изъ художниковъ назвалъ ея имя, она подняла голову, чтобы посмотрть, не Поллуксъ ли это, и увидала богача Плутарха, вмст съ своими живыми костылями и тощимъ антикваріемъ Габиніемъ разглядывавшаго ряды ея подругъ.

Онъ приближался къ ней маленькими, не твердыми шагами и, толкнувъ локтемъ торговца, сказалъ, посылая ей воздушный поцлуй и подмигивая своими большими глазами:

— Я ее знаю, знаю! Такая красота не легко забывается. Слоновая кость и красные кораллы.

Арсиноя замерла, кровь отхлынула у нея отъ щекъ и вся веселость исчезла, когда старикъ веллъ подвести себя къ ней.

— Эге!— ласково сказалъ онъ.— Бутончикъ съ папирусной фабрики между такими гордыми розами и лиліями. Каковъ? Изъ мастерской да въ мое собраніе. Это ничего, ничего. Красота всюду принимается съ радостью. Я не спрашиваю, какъ ты сюда попала,— я только радуюсь, что вижу тебя здсь.

Арсиноя полузакрыла лицо рукой, Плутархъ потрепалъ ее вытянутымъ среднимъ пальцемъ по блой красивой рук ея и поплелся дальше, тихо усмхаясь про себя.

Слова стараго богача не ускользнули отъ слуха антикварія.

— Такъ ли я разслышалъ?— съ живостью и раздраженіемъ въ голос спросилъ онъ, когда они отошли отъ Арсинои на нсколько шаговъ.— Работница съ твоей фабрики здсь, между нашими дочерьми?

— Такъ что же? Дв рабочія руки между множествомъ праздныхъ,— весело возразилъ старикъ.

— Значитъ — она втерлась сюда обманомъ и должна быть немедленно удалена изъ залы.

— Ничуть не бывало,— она очаровательна.

— Но это возмутительно! Здсь, въ этомъ собраніи!…

— Возмутительно?— перебилъ его Плутархъ.— Ты шутишь? Нельзя быть слишкомъ разборчивымъ. Да и откуда же намъ набрать столько дочерей торговцевъ рдкостями?

Потомъ онъ прибавилъ боле любезнымъ тономъ:

— Мн кажется, что теб, съ твоимъ развитымъ чувствомъ прекраснаго, должно бы скоре нравиться это прелестное созданіе. Или ты боишься, что художники найдутъ ее пригодне для роли Роксаны, чмъ твою очаровательную дочь? Вотъ послушаемъ этихъ господъ. Посмотримъ, на чемъ они поршатъ.

Слова эти относились въ громкому разговору, возникшему около ложа префекта и претора.

Оба послдніе, а вмст съ ними большинство живописцевъ и ваятелей, были того мннія, что Арсиноя произведетъ удивительный эффектъ въ роли Роксаны.

Они указывали на то, что фигурой и лицомъ она замчательно похожа, на дочь бактрійскаго царя, какъ изобразилъ ее Эціонъ, картина котораго была принята за образецъ для этого отдла представленій. Только ваятель Паппій и двое его товарищей ршительно высказывались противъ этого выбора и съ жаромъ увряли, что изъ всхъ присутствующихъ двицъ только одна, и именно Праксилла, дочь антикварія Габинія, можетъ съ успхомъ выступить передъ императоромъ въ роли невсты Александра. Вс трое находились въ дловыхъ отношеніяхъ къ отцу этой стройной, дйствительно очень красивой двушки, и желали оказать этимъ услугу богатому и ловкому продавцу ихъ произведеній. Ревность ихъ перешла даже въ горячность, когда сопутствовавшій старому Плутарху торговецъ присоединился къ спорящимъ и они уврились, что онъ можетъ ихъ слышать.

— И кто же эта двушка?— спрашивалъ Паппій, указывая на Арсиною, когда антикварій подошелъ къ окружавшей префекта толп.— Противъ красоты ея дйствительно нельзя ничего сказать, но она одта боле чмъ просто, безъ всякихъ украшеній, стоящихъ какого-либо вниманія, и можно поспорить съ кмъ угодно, что родители ея не въ состояніи пріобрсти такія богатыя одежды и драгоцнныя украшенія, безъ которыхъ, конечно, не обходилась Роксана при своемъ обрученіи съ Александромъ. Азіятка должна была быть вся въ шелку, золот и драгоцнныхъ камняхъ. Мой пріятель съуметъ такъ одть свою Праксиллу, что блескъ ея наряда ослпилъ бы самого великаго Македонянина, а кто же отецъ этого миленькаго ребенка, къ которому безспорно очень идутъ эти голубыя ленты въ волосахъ, эти дв розы и это бленькое платьице?

— Разсужденіе твое совершенно врно, любезный Паппій,— сухо и рзко вмшался въ разговоръ антикварій.— О двушк, которую вы имете въ виду, не можетъ быть боле и рчи. Я говорю это не потому, чтобъ она являлась соперницей моей дочери, а просто потому, что ненавижу все неприличное. Трудно понять, какъ у этого молодаго созданія хватило храбрости затесаться сюда. Конечно, хорошенькое личико открываетъ замки и затворы. Вдь она,— прошу васъ не пугаться,— она не боле какъ работница съ папирусной фабрики нашего дорогаго хозяина Плутарха.

— Это неправда!— съ негодованіемъ перебилъ Габинія Поллуксъ.

— Удержи свой языкъ, молодой человкъ,— возразилъ торговецъ.— Я призываю тебя въ свидтели, благородный Плутархъ.

— Оставь ее, кто бы она ни была,— сердито отозвался старикъ.— Она похожа на одну изъ моихъ работницъ, но еслибъ эта милая двушка явилась сюда даже прямо изъ-за рабочаго стола, то съ такимъ лицомъ и такою фигурой она совершенно была бы на своемъ мст и здсь, и всюду. Таково мое мнніе.

— Отлично, мой прекрасный другъ!— воскликнулъ Веръ, кивая старику.— Кесарю доставитъ гораздо больше удовольствія такое удивительно-прелестное созданіе, чмъ вс ваши гражданскія родословныя и туго набитые кошельки.

— Это врно,— подтвердилъ слова претора префектъ.— А что она свободная двушка, а не раба, за это я положительно готовъ поручиться. Ты за нее вступился, другъ Поллуксъ, что же ты знаешь о ней?

— Что она дочь дворцоваго управителя Керавна, которую я знаю съ юнаго дтства, громко отвтилъ молодой ваятель.— Онъ — римскій гражданинъ и къ тому же древняго македонскаго происхожденія.

— Можетъ-быть даже царской крови,— съ улыбкой замтилъ Тиціанъ.

— Я знаю этого человка,— быстро возразилъ антикварій,— это очень небогатый, чванливый дуракъ.

— Мн кажется,— съ аристократическими спокойствіемъ перебилъ Веръ взволнованнаго торговца,— мн кажется, что здсь не мсто разсуждать объ умственныхъ способностяхъ и объ образ мыслей отцовъ этихъ двушекъ и женщинъ.

— Но вдь онъ бднякъ,— воскликнулъ раздраженный Габиній.— Нсколько дней тому назадъ онъ предлагалъ мн купить свои жалкія древности, а я могъ бы…

— Мы очень жалемъ, что это дло не сладилось,— перебилъ его Веръ и на этотъ разъ съ самой изысканной вжливостью.— Сперва подумаемъ о лицахъ и затмъ уже перейдемъ къ костюмамъ. Итакъ, отецъ этой двушки — римскій гражданинъ.

— Членъ совта и своего рода вельможа,— сказалъ Тиціанъ.

— А я,— прибавила жена его Юлія,— въ восторг отъ этой прелестной двушки, и если ей дадутъ главную роль и отецъ ея, какъ ты, мой другъ, утверждаешь, бденъ, то я возьму на себя вс хлопоты объ ея наряд. Кесарь будетъ восхищенъ такой Роксаной.

Сторонники антикварія замолчали, самъ онъ дрожалъ отъ разочарованія и гнва, но досада его еще усилилась, когда Плутархъ, котораго онъ считалъ на сторон своей дочери, обратился съ живописнымъ жестомъ сожалнія къ супруг префекта, стараясь согнуть передъ ней боле обыкновеннаго свое и безъ того далеко выдавшееся туловище.

— Какъ могъ такъ обмануь меня мой старый опытный глазъ!— сказалъ богачъ.— Малютка похожа, очень похожа на одну изъ моихъ работницъ, но теперь я прекрасно вижу, что у ней есть что-то такое, чего недостаетъ у той. Я былъ къ ней несправедливъ и остаюсь у ней въ долгу. Позволишь ли мн, благородная Юлія, прислать теб соотвтствующія украшенія для костюма Роксаны? Можетъ-быть мн удастся найти что-нибудь хорошенькое… Милое дитя! Я сейчасъ иду извиниться передъ ней и сообщить ей о нашемъ желаніи. Можно, благородная Юлія? Вы позволяете, господа?

Черезъ нсколько минутъ по всей сцен, а вскор затмъ и въ зрительной зал, сдлалось извстнымъ, что дочь Керавна, Арсиноя, избрана для выполненія роли Роксаны.

— Что это за Керавнъ?

— Какъ могла такая выдающаяся роль не достаться кому-нибудь изъ дочерей самыхъ знатныхъ и богатыхъ домовъ?

— Такъ всегда бываетъ, если давать волю этимъ втрогонамъ художникамъ!

— Откуда взять ей столько талантовъ, сколько стоитъ костюмъ дочери азіатскаго царя, невсты Александра?

— Богатый Плутархъ и жена префекта взялись за это.

— Нищіе!

— Какъ бы нашимъ дочерямъ шли наши собственные родовые брилліанты!

— Что же, мы покажемъ императору только смазливыя личики, а не то, чмъ сильны и что имемъ?

— Если Адріанъ станетъ освдомляться объ этой Роксан, ему, стало-быть, придется сказать, что для ея костюма длали сборъ?

— Такія вещи могутъ случаться въ одной Александріи!

— Говорятъ, будто она работала на какой-то фабрик Плутарха. Это врядъ ли врно, но старый раскрашенный негодяй еще до сихъ любитъ хорошенькія личики. Это онъ провелъ ее сюда. Поврьте мн, гд дымъ, тамъ есть и пламя… Что она получаетъ деньги отъ старика, не подлежитъ ни малйшему сомннію.

— Деньги?… За что?

— Ну, если ты хочешь это знать, такъ можешь спросить жреца Афродиты. Нечего тутъ смяться, потому что это постыдно, возмутительно!

Такія и тому подобныя замчанія слышались въ зал, когда распространилось извстіе о выбор Арсинои для роли Роксаны, въ душахъ торговца и его дочери оно возбудило даже ненависть и горькую вражду.

Праксиллу включили въ число подругъ невсты Александра, на что она согласилась безъ возраженія, но, возвращаясь домой, она молча кивнула головой, когда отецъ ея сказалъ:

— Оставимъ пока все, какъ есть, а за нсколько часовъ до начала представленія я пошлю имъ сказать, что ты заболла.

Но выборъ Арсинои возбудилъ и радость.

Въ одномъ изъ среднихъ ярусовъ театра сидлъ Керавнъ, широко раздвинувъ ноги, красный какъ ракъ, пыхтя и сопя отъ удовольствія, онъ былъ слишкомъ гордъ, чтобы сдвинуть ноги, даже когда братъ Архидикаста старался протсниться мимо его, занимавшей два мста, особы.

Арсиноя, отъ тонкаго слуха которой не ускользнули ни обвиненія антикварія, ни защита славнаго долговязаго Поллукса, сперва готова была провалиться сквозь землю отъ стыда и страха, теперь же ей было такъ легко, будто она могла унестись на крыльяхъ счастія.

Такого сердечнаго счастія она еще никогда не испытывала. Достигнувъ вмст съ отцомъ до перваго темнаго переулка, она бросилась ему на шею, поцловала въ об щеки и стала затмъ разсказывать, какъ добра была къ ней Юлія, жена префекта, и какъ она съ истиннымъ участіемъ взялась заказать для нея дорогія одежды.

Керавнъ не нашелъ ничего сказать противъ этого и, что было всего удивительне, даже не нашелъ оскорбительнымъ для своего достоинства позволить богатому Плутарху подарить Арсино драгоцнныя украшенія.

— Вс видли,— сказалъ онъ патетическимъ голосомъ,— что мы не боимся пожертвовать столько же, какъ и другіе граждане, но для свадебнаго наряда Роксаны потребны милліоны, а что у насъ ихъ нтъ, въ этомъ я охотно признаюсь своимъ друзьямъ. Откуда будетъ у тебя костюмъ — это ршительно все равно, такъ или иначе ты будешь первая между первыми двушками города, и потому я тобой доволенъ, дитя мое. Завтра послднее собраніе, можетъ-быть и Селена получитъ выдающуюся роль. У насъ, къ счастію, нтъ недостатка въ средствахъ, чтобы нарядить ее прилично. Когда звала тебя къ себ жена префекта?

— Завтра около полудня.

— Ну, такъ мы купимъ теб завтра утромъ новое хорошенькое платье.

— Не хватитъ ли у тебя и на новый браслетъ?— спросила Арсиноя.— Мой такой узенькій и простенькій.

— Непремнно куплю, потому что ты его заслужила,— отвтилъ Керавнъ съ достоинствомъ.— До посл завтра теб придется потерпть. Завтра — праздникъ и лавки будутъ закрыты.

Такимъ веселымъ и разговорчивымъ, какъ теперь, Арсиноя никогда еще не видала отца, а между тмъ путь отъ театра до Лохіи былъ неслишкомъ коротокъ и ранній часъ, когда онъ обыкновенно ложился спать, уже давно прошелъ.

Когда управитель съ дочерью приближались къ дворцу, было уже довольно поздно, потому что и посл того, какъ Арсиноя сошла со сцены, при свт факеловъ, лампъ и восковыхъ свчъ продолжалось избраніе дйствующихъ лицъ для трехъ послднихъ сценъ изъ жизни Александра и, прежде чмъ разошлось собраніе, гостямъ Плутарха было предложено угощеніе въ вид вина, фруктовыхъ соковъ, сладкаго печенія, пирожковъ съ устрицами и другихъ лакомствъ.

Управитель обратилъ милостивое вниманіе на благородные напитки и вкусныя блюда, а когда онъ чувствовалъ себя сытымъ, то становился обыкновенно добродушне. Умренное употребленіе вина придавало ему веселости. Теперь почтенный толстякъ былъ въ отличномъ настроеніи духа: хотя онъ сдлалъ все, что было въ его власти, но угощеніе длилось слишкомъ мало времени и не дало ему возможности обременить желудокъ и напиться до угрюмости.

Къ концу пути онъ сдлался, однако, задумчивымъ.

— Завтра, вслдствіе праздника, не будетъ засданія совта, а это отлично. Вс будутъ поздравлять меня, распрашивать, разсматривать, а позолота на моемъ обруч начинаетъ сходить и въ нкоторыхъ мстахъ уже просвчиваетъ серебро. Твой нарядъ ничего не будетъ теперь стоить, а мн придется до слдующаго засданія сходить къ ювелиру и вымнять эту дрянь на настоящій золотой обручъ. Что мы на самомъ дл, тмъ и должны казаться.

Это выраженіе особенно понравилось ему и онъ тихо засмялся про себя, когда Арсиноя съ живостію одобривъ его намреніе, просила оставить только достаточно денегъ для костюма Селены.

— Намъ теперь нечего бояться за будущее,— сказалъ онъ, когда они входили въ дворцовыя ворота.— Я бы желалъ знать того Александра, который скоро попроситъ у меня руку моей Роксаны. Единственный сынъ богача Плутарха засдаетъ въ совт и еще не женатъ. Онъ уже не совсмъ молодъ, но все еще видный мужчина.

Эти сладостныя мечты счастливаго отца были прерваны Доридой, стоявшей передъ домикомъ привратника и окликнувшей его.

Керавнъ остановился.

— Мн надо съ тобой поговорить,— сказала старушка.

— А я не стану тебя слушать ни сегодня, ни впредь!— отвчалъ онъ сердито.

— Если я позвала тебя,— отвчала Дорида,— то врно уже не для своего удовольствія… Я только хочу сказать теб, что ты не найдешь своей Селены дома.

— Что ты говоришь?— спросилъ Керавнъ.

— Я говорю, что бдная двушка не въ состояніи была идти дальше по городу съ своей больной ногой и ее пришлось внести въ чужой домъ, гд за ней ухаживаютъ.

— Селена!— испуганно и озабоченно воскликнула Арсиноя, радужныя грезы которой мигомъ разлетлись.— Ты знаешь, гд она?

Прежде, чмъ Дорида успла отвтить, Керавнъ гнвно заговорилъ:

— Во всемъ этомъ виноватъ римскій архитекторъ и его проклятый песъ!… Такъ отлично! Теперь императоръ наврное не откажетъ мн въ справедливости. Онъ съуметъ проучить тхъ, которые принудили сестру Роксаны слечь въ постель и помшали ей участвовать въ представленіи. Это отлично, это превосходно!

— Это такъ печально, что слезы навертываются на глаза,— съ досадой возразила жена привратника.— Такъ вотъ какова твоя благодарность за ея заботы о твоихъ меньшихъ дтяхъ! И такъ можетъ говорить отецъ, лучшее дитя котораго лежитъ у чужихъ людей съ переломленною ногой!

— Съ переломленною ногой?— горестно воскликнула Арсиноя.

— Съ переломленною ногой?— повторилъ Керавнъ медленно и съ искреннею озабоченностію въ голос.— Гд я могу найти ее?

— У Ганны, въ маленькомъ домин, въ конц сада вдовы Пудента.

— Почему ее не перенесли сюда?

— Потому что запретилъ врачъ. Она лежитъ въ лихорадк, но за ней хорошій уходъ. Ганна принадлежитъ къ сект христіанъ. Я не терплю этихъ людей, но обращаться съ больными они умютъ лучше, чмъ кто-либо.

— У христіанъ? Моя дочь у христіанъ?— воскликнулъ Керавнъ вн себя.— Сейчасъ же, Арсиноя, сейчасъ же пойдемъ со мной! Селена не должна оставаться ни минуты доле среди этого проклятаго сброда. Вчные боги! ко всмъ моимъ несчастіямъ еще этотъ позоръ…

— Ну, это еще не такъ плохо,— успокоивала его Дорида:— между христіанами есть люди вполн достойные уваженія. Что они честны — это несомннно: бдная горбунья, принесшая это дурное извстіе, передала мн кошелекъ съ деньгами, который вдова Ганна нашла въ карман Селены.

Керавнъ съ такимъ презрніемъ принялъ тяжелымъ трудомъ заработанную его дочерями плату, будто онъ привыкъ къ золоту и не придаетъ никакого значенія жалкому серебру, Арсиноя же при вид этихъ драхмъ заплакала: она знала, что только ради этихъ денегъ Селена вышла изъ дому, и угадывала, какія ужасныя страданія ей приходилось испытывать на пути.

— Вс у тебя честны,— ворчалъ Керавнъ, завязывая свой кошелекъ, куда онъ пересыпалъ деньги.— Мн извстно, какъ безстыдно ведутъ себя эти христіане на своихъ собраніяхъ. Цловаться съ рабами — это, не правда ли, какъ разъ самое подходящее для моей дочери? Пойдемъ, Арсиноя, и отыщемъ скоре носилки!

— Нтъ, нтъ!— съ живостію возразила Дорида.— Ты долженъ пока оставить ее въ поко. Такія вещи обыкновенно лучше скрывать отъ отца, но врачъ уврялъ, что она можетъ поплатиться жизнію, если ее будутъ тревожить. Съ воспаленною раной на голов, съ лихорадкой и съ переломленными членами на собраніе не ходятъ. Бдное, милое дитя!

Керавнъ продолжалъ ворчать себ подъ носъ.

— Но я должна къ ней идти, я должна ее видть, Дорида!— вся въ слезахъ воскликнула Арсиноя.

— И отлично сдлаешь, милочка,— сказала старуха.— Я сама была недавно въ дом этихъ христіанъ, но меня не допустили къ больной. Ты совсмъ другое дло, ты — ей сестра.

— Пойдемъ, отецъ!— просила Арсиноя.— Мы сперва посмотримъ, что длаютъ дти, а потомъ ты проводишь меня къ Селен. Ахъ, зачмъ я не пошла съ ней! Ахъ, если она у насъ умретъ!

Глава двадцатая.

Керавнъ съ дочерью тише обыкновеннаго дошли до своего жилища, потому что управитель боялся новаго нападенія молосса, который, впрочемъ, спалъ въ эту ночь въ комнат Антиноя.

Они нашли старую рабыню еще не спящею и въ сильномъ волненіи,— отсутствіе Селены, которую она искренно любила, не давало ей покоя. Въ дтской также не все шло своимъ обычнымъ порядкомъ.

Арсиноя, не останавливаясь, прошла къ дтямъ, а старуха осталась около своего господина и, пока онъ перемнялъ свой шафранно-желтый паллій на старый плащъ, со слезами разсказывала ему, что ея любимецъ, маленькій слпой Геліосъ, заболлъ и не можетъ заснуть даже теперь, когда она дала ему капли, которыя принималъ обыкновенно самъ Керавнъ.

— Безразсудное животное!— воскликнулъ управитель, снимая новые башмаки, чтобы замнить ихъ боле простыми.— Мое лкарство давать ребенку! Еслибъ ты была помоложе, я бы веллъ тебя выпороть.

— Вдь ты же говорилъ, что это хорошія капли,— оправдывалась старуха,.

— Да, для меня,— кричалъ управитель и поспшилъ, не завязавъ вокругъ ноги ремней, такъ что они волочились по полу, въ комнату своихъ дтей.

Его слпой любимецъ, его ‘наслдникъ’, какъ онъ любилъ называть мальчика, сидлъ на колняхъ у Арсинои, прижавшись къ ея груди своей хорошенькой кудрявой головкой.

Малютка немедленно узналъ шаги отца.

— Селена ушла, мн стало страшно и теперь мн такъ тошно,— жаловался онъ.

Управитель приложила руку ко лбу ребенка. Почувствовавъ, что онъ горячъ, онъ сталъ безпокойно прохаживаться взадъ и впередъ передъ маленькою кроваткой.

— Ну, вотъ вамъ! За однимъ несчастіемъ слдуетъ другое! Посмотри-ка на него, Арсиноя. Знаешь ли ты, какъ начиналась лихорадка у бдной Вереники?… Тошнота, боязливость, воспаленная голова. У тебя не болитъ горло, мальчуганъ?

— Нтъ,— отвчалъ Геліосъ.— Но мн такъ тошно!

Управитель растегнулъ рубашку мальчика, чтобы посмотрть, не показываются ли пятна у него на груди.

— Это ничего,— сказала Арсиноя, когда отецъ ея нагнулся надъ больнымъ.— Онъ только растроилъ себ желудокъ. Глупая старуха во всемъ ему потворствуетъ и дала ему половину пирога съ изюмомъ, за которымъ мы посылали передъ нащимъ уходомъ.

— Но вдь у него жаръ въ голов,— повторилъ Керавнъ.

— Завтра утромъ все пройдетъ,— возразила Арсиноя.— Бдной Селен мы нужне, чмъ ему. Пойдемъ, отецъ! Старуха можетъ остаться съ нимъ.

— Пусть Селена придетъ сюда,— жалобно просилъ ребенокъ.— Пожалуйста, не оставляйте меня опять одного.

— Твой отецъ останется съ тобой,— нжно сказалъ Керавнъ, у котораго разрывалось сердце при вид страданій этого ребенка.— Никто изъ васъ не знаетъ, что за золото этотъ мальчуганъ.

— Онъ скоро заснетъ,— увряла Арсиноя.— Ну, пойдемъ же, а то будетъ поздно.

— Чтобы старуха снова сдлала какую-либо глупость?— воскликнулъ Керавнъ.— Моя обязанность остаться съ бднымъ ребенкомъ. Ты же ступай къ сестр и пусть старуха тебя проводитъ.

— Хорошо, завтра рано утромъ я вернусь.

— Завтра утромъ?— протянулъ Керавнъ.— Нтъ, нтъ, это невозможно. Дорида же говоритъ, что за Селеной хорошо ухаживаютъ у христіанъ. Взгляни только, что она длаетъ, поклонись ей отъ меня и приходи назадъ.

— Но, отецъ…

— Кром того не надо забывать, что завтра въ полдень тебя ожидаетъ жена префекта, чтобы выбрать для тебя ткани. Притомъ ты не должна имть утомленнаго безсонницей или заспаннаго вида.

— Я отдохну немножко по утру.

— По утру?… А мои кудри? А твое новое платье? А бдный Геліосъ?… Нтъ, дитя, ты только повидаешься съ Селеной и тотчасъ же воротишься назадъ. Съ ранняго утра начинается, къ тому же, праздникъ, а ты знаешь, что тогда бываетъ. Старуха ничего теб не поможетъ въ толкотн. Ты только освдомишься о здоровь Селены, а оставаться теб нельзя.

— Я увижу…

— Нечего теб видть. Ты возратишься назадъ! Я теб это приказываю! Черезъ два часа ты должна лежать въ своей постели

Арсиноя пожала плечами и черезъ нсколько минутъ уже стояла со старой рабыней передъ домикомъ привратника.

Широкая полоса свта вырывалась черезъ открытую дверь украшенной цвтами и птицами комнаты. Эвфоріонъ и Дорида еще, слдовательно, не ложились и могли немедленно открыть ей дворцовыя ворота.

Граціи подняли было лай, когда Арсиноя входила къ своимъ старымъ друзьямъ, но, быстро узнавъ ее, остались лежать на своихъ подушкахъ.

Уже нсколько лтъ, повинуясь строгому запрещенію отца, не бывала Арсиноя въ этой уютной комнатк и отрадное чувство овладло ея душой, когда она снова увидала все то, что такъ любила ребенкомъ и чего не забыла двушкой. Птицы, собачонки и лютня на стн подл Аполлона — все было по-старому, на томъ же мст. На стол доброй Дориды всегда бывало что-либо съдобное, и теперь подл кружки съ виномъ стоялъ вкусный, румяный пирогъ. Какъ часто забгала она ребенкомъ къ старушк за кусочкомъ чего-либо сладкаго, а еще чаще, чтобы посмотрть, не тутъ ли долговязый Поллуксъ, который своими смлыми выдумками и энергическимъ содйствіемъ налагалъ на ихъ зати и игры печать художественности, что придавало имъ особенную прелесть.

И теперь ея старый веселый товарищъ былъ дома, онъ сидлъ, о чемъ-то съ жаромъ разсказывая и вытянувъ далеко впередъ свои длинныя ноги.

Арсиноя слышала, входя, окончаніе его разсказа о выбор Роксаны и свое собственное имя, украшенное такими эпитетами, которые заставили кровь ея прихлынуть къ щекамъ и доставили ей двойную радость, такъ какъ онъ не могъ думать, что она его слышитъ.

Мальчикъ преобразился въ стройнаго, красиваго мужчину и сдлался великимъ художникомъ, но все-таки это былъ тотъ же задорный, добродушный Поллуксъ.

Бойкое привтствіе, съ которымъ онъ вскочилъ съ своего мста и бросился ей на встрчу, свжій, звучный смхъ, прерывавшій неоднократно его рчь, дтская нжность, съ которой онъ, обнимая одновременно старушку мать, здоровался съ ней и спрашивалъ ее о причин такого поздняго выхода изъ дому, задушевное и искреннее сожалніе о несчастіи съ Селеной — все это повяло на Арсиною чмъ-то знакомымъ, милымъ, давно не испытаннымъ, и она крпко сжала дв протянутыя ей большія руки.

Еслибъ онъ въ эту минуту приподнялъ ее и на глазахъ Эвфоріона и матери прижалъ къ своему сердцу, она, право, не стала бы этому противиться.

Грустная, озабоченная вошла Арсиноя въ комнату Дориды, но воздухъ въ домик привратника разгонялъ всякія горести и заботы, и въ легкомысленномъ воображеніи двушки образъ ея измученной страданіями и находящейся въ крайней опасности сестры чудодйственно и быстро обратился въ представленіе спокойно лежащей въ мягкой и теплой постели больной, только съ сильно пораненною ногой. Страхъ и тревога смнились сердечнымъ участіемъ и это теплое чувство еще звучало въ голос Арсинои, когда она попросила пвца Эвфоріона отворить ей ворота, потому что ей съ старой работницей надо идти навстить Селену.

Дорида успокоила ее, повторивъ свое увреніе, что за больной какъ нельзя лучшіе ухаживаютъ въ домик Ганны. Впрочемъ нашла ея желаніе повидаться съ сестрой вполн законнымъ и съ жаромъ подержала Поллукса, просившаго позволенія проводить Арсиною, ссылаясь на то, что вскор посл полуночи начнется праздникъ, улицы наполнятся буйнымъ народомъ, а черномазая спутница такъ же мало можетъ защитить ее отъ пьяныхъ рабовъ, какъ простое покрывало, такъ какъ она еле держалась на ногахъ еще прежде, чмъ Поллуксъ сдлалъ величайшую глупость въ своей жизни и возбудилъ противъ себя гнвъ Керавна.

Долго шли они молча по темной улиц, которая чмъ дальше, тмъ боле наполнялась людьми.

— Возьми меня подъ руку,— сказалъ наконецъ Поллуксъ.— Ты должна чувствовать мою охрану, а мн, мн хотлось бы, чтобы каждый нашъ шагъ напоминалъ мн, что мы снова встртились и что я могу быть подл тебя, милое, чудесное созданіе!

Слова эти ничуть не звучали шуткой, напротивъ, они были произнесены серьезнымъ, дрожащимъ отъ волненія, голосомъ, въ которомъ слушалась неподльная, искренняя нжность. Словно громкій, призывную кличъ любви отдавались они въ сердц двушки, не колеблясь, оперлась она на руку ваятеля и тихо отвчала:

— Ты, конечно, защитишь меня.

— Да,— твердо проговорилъ онъ, схватывая свободной лвою рукой ея маленькую ручку.

Арсиноя ее не отдернула и они молча прошли еще нсколько шаговъ.

Поллуксъ вздохнулъ и спросилъ:

— Знаешь, каково мн теперь?

— Ну?

— Я и самъ хорошенько не могу этого выразить. Мн кажется, будто я побдитель на олимпійскихъ играхъ или будто кесарь подарилъ мн свой пурпуръ. Но что мн теперь до внка и до пурпура?… Ты опираешься на меня, я держу твою руку въ своей,— въ сравненіи съ этимъ все для меня представляется мелкимъ и ничтожнымъ. Не будь тутъ людей, я… я просто не знаю, что бы сдлалъ.

Радостными, счастливыми глазами посмотрла она ему въ лицо, онъ поднесъ ея руку къ губамъ и долго, долго цловалъ ее. Потомъ, снова опустивъ ее, онъ сказалъ съ глубокимъ вздохомъ:

— О, Арсиноя, чудная Арсиноя, какъ я тебя люблю!— Медленнымъ и вмст съ тмъ жгучимъ потокомъ выдлись слова эти изъ устъ художника. Двушка еще крпче обняла руку, прижалась къ нему годовой и широко открыла свои глаза на встрчу его нжнымъ взглядамъ.

— О, Поллуксъ, я такъ счастлива, міръ такъ прекрасенъ!— тихо лепетала она.

— Нтъ, я бы могъ ненавидть его!— воскликнулъ ваятель.— Слышать это отъ тебя, имть за собой бдительную старуху и быть вынужденнымъ чинно шествовать по кишащей народомъ улиц — это невозможно. Да я и не намренъ больше этого выдерживать. Прелестнйшая изъ двушекъ, здсь такъ темно….

Дйствительно, въ углу, образованномъ двумя соприкасающимися домами, царилъ глубокій мракъ, но свтло, свтле солнечнаго дня, было въ сердцахъ влюбленныхъ, когда Поллуксъ привлекъ Арсиною къ себ на грудь и поспшно напечатллъ первый поцлуй на ея двственныхъ губахъ.

Крпко обвила она ему шею руками и, казалось, такъ и не выпустила бы его до скончанія дней. На встрчу къ нимъ приближалась разгульная толпа рабочихъ.

Пснями и плясками начинали эти несчастные свое торжество уже вскор посл полуночи, чтобы до послдней возможности продлить свое наслажденіе праздникомъ, избавлявшимъ ихъ на короткое время отъ всякой обязанности.

Зная, какъ необузданны бываютъ они въ своемъ разгул, Поллуксъ просилъ Арсиною держаться съ нимъ ближе къ строеніямъ.

— Какъ они рады,— сказалъ онъ, указывая на веселящихся.— Сегодня ихъ господа будутъ имъ прислуживать и для нихъ начинается лучшій день въ году, а для насъ насталъ прекраснйшій въ цлой нашей жизни.

— Да, да,— возразила Арсиноя, повиснувъ обими руками на его мощной рук.

Потомъ оба весело засмялись, такъ какъ Поллуксъ замтилъ, что старая рабыня прошла мимо нихъ и съ опущенною головой слдовала за какой-то другою парой.

— Я позову ее,— сказала Арсиноя.

— Нтъ, нтъ, оставь!— просилъ художникъ.— Эти двое, конечно, боле насъ нуждаются въ ея защит.

— Какъ она только могла принять за тебя этого маленькаго человка?— засмялась двушка.

Онъ въ наказаніе быстро прикоснулся губами въ ея голов.

— Вдь насъ могутъ видть,— сказала она, отстраняя его.

— Не бда, если и позавидуютъ,— весело отозвался онъ.

Здсь улица кончалась и они стояли передъ садомъ, принадлежавшимъ вдов Пудента, это было извстно Поллуксу, потому что владтельница сада, Паулина, имвшая великолпный домъ и въ город, была сестра архитектора Понтія.

— Но какъ же это случилось? Невидимая рука, что ли, перенесла ихъ сюда?

Ворота сада были заперты.

Ваятель разбудилъ привратника, который, получивъ приказаніе пропускать родственниковъ больной даже ночью, довелъ его съ Арсиноей до мста, откуда виденъ былъ яркій свтъ изъ домика Ганны.

Прибывавшій мсяцъ освщалъ усыпанныя раковинами дорожки, кустарники, деревья бросали рзко-очерченныя тни на залитую серебристымъ свтомъ землю, вблизи ярко сверкало море.

Привратникъ оставилъ влюбленныхъ и они вступили въ темную крытую аллею. Поллуксъ широко раскрылъ Арсино свои объятія.

— Ну, еще одинъ поцлуй, о которомъ я могъ бы вспоминать, ожидая тебя.

— Только не теперь,— просила двушка.— Веселость меня оставила съ тхъ поръ, какъ мы здсь. Мн все думается о бдной Селен.

— Противъ этого ничего нельзя сказать,— покорно согласился Поллуксъ.— Но когда ты вернешься, я буду вознагражденъ.

— Нтъ, милый, не тогда, а теперь!— воскликнула Арсиноя, бросаясь къ нему на грудь, и затмъ поспшила къ дому.

Онъ послдовалъ за ней и, когда она подошла къ ярко-освщенному окну нижняго этажа, остановился подл нея.

Передъ ними была высокая, просторная, въ высшей степени опрятная комната, въ которую вела только одна дверь, отворявшаяся на террассу передъ домомъ. Стна этого покоя была сплошь окрашена свтло-зеленою краской. Единственное украшеніе — маленькая картина — помщалась надъ дверью. Въ глубин комнаты стояла кровать, на которой лежала Селена, въ нсколькихъ шагахъ отъ нея спала, сидя на стул, горбатая Марія, а Ганна прикладывала въ эту минуту компрессъ къ голов больной.

Поллуксъ, толкнувъ Арсиною, шепнулъ ей:

— Какъ красиво лежитъ твои сестра! Точно Аріадна, покинутая во время сна своимъ Діонисомъ. Какія мученія будетъ она испытывать при пробужденіи!

— Она, кажется, сегодня мене блдна, чмъ обыкновенно.

— Взгляни только, какъ согнута эта рука и какъ живописно покоится на ней голова!

— Ну, теперь ступай,— тихо сказала Арсиноя,— ты не долженъ тутъ подслушивать.

— Сейчасъ, сейчасъ! Еслибы ты лежала тамъ, какъ она, никакой богъ не сдвинулъ бы меня съ этого мста… Какъ осторожно снимаетъ Ганна компрессъ съ бдной больной ступни! Съ глазомъ не обращаются такъ нжно, какъ эта матрона съ ногою Селены.

— Отступи назадъ, она какъ разъ смотритъ сюда.

— Чудесное лицо! Это, пожалуй, Пенелопа, только въ глазахъ есть что-то совершенно особенное. Еслибы мн пришлось лпить снова смотрящую на звзды Уранію или Сафо, въ поэтическомъ восторг поднимающую очи въ небу, я бы взялъ ее моделью. Она уже не совсмъ молода, но какъ еще свжо и ясно ея лицо! Его можно бы сравнить съ небомъ, съ котораго втеръ согналъ вс облака.

— Право, ты долженъ теперь уйти,— сказала Арсиноя, отдергивая руку, которую онъ снова было схватилъ.

Поллуксъ замтилъ, что ей досадно было слышать его похвалы красот другой женщины.

— Успокойся, дитя мое,— ласково шепнулъ онъ, обнимая ее.— Ты все-таки не имешь себ подобной здсь, въ Александріи, и всюду, гд слышится греческая рчь. Совсмъ чистое небо для меня далеко еще не самое прекрасное. Художнику нужны не одни только свтъ и лазурь,— нсколько подвижныхъ облачковъ, неперемнно окрашиваемыхъ лучами то золотомъ, то серебромъ, придаютъ небосклону настоящую прелесть. Если твое лицо и напоминаетъ небо, то въ чертахъ твоихъ достаточно очаровательной, вчно-новой игры. Эта же матрона…

— Посмотри-ка,— перебила его Арсиноя, опять прильнувшая къ нему.— Посмотри, какъ любовно наклоняется Ганна надъ бдной Селеной. Вотъ она цлуетъ ее въ лобъ. Нжне ни одна мать не можетъ обращаться съ своей дочерью. Я вдь давно ее знаю. Она — добрая, очень добрая и это даже трудно понять, такъ какъ она вдь христіанка.

— Вотъ этотъ крестъ надъ дверью,— сказалъ Поллуксъ,— служить знакомъ, по которому эти странные люди узнаютъ другъ друга.

— А что означаютъ голубь, рыба и якорь около него?— спросила Арсиноя.

— Это — символическія изображенія изъ христіанскихъ мистерій,— отвчалъ Поллуксъ.— Я въ нихъ ничего не понимаю. Какая плохая живопись! Приверженцы распятаго Бога презираютъ искусства вообще и въ особенности мое, такъ какъ имъ ненавистны всякія изображенія боговъ.

— И между этими безбожниками есть такіе славные люди! Я сейчасъ войду. Ганна снова перемняетъ компрессъ.

— И какой у нея при этомъ спокойный и ласковый видь! Но все-таки въ этой большой опрятной комнат есть что-то чуждое, пустынное, непривтливое. Мн бы не хотлось тутъ жить.

— Замтилъ ты слабый запахъ лаванда, проникающій черезъ окно?

— Давно. Вотъ твоя сестра шевельнулась и открыла глаза. Вотъ она ихъ снова закрываетъ.

— Вернись въ садъ и жди меня тамъ,— ршительнымъ голосомъ приказала Арсиноя.— Я только посмотрю, что съ Селеной. Долго я не останусь, потому что отецъ веллъ мн приходить скоре, а лучше Ганны никто не съуметъ за ней ходить.

Двушка освободила руку изъ руки своего возлюбленнаго и постучалась въ дверь домика. Ей отворили и вдова подвела ее къ постели сестры.

Поллуксъ прислъ сперва на скамейку въ саду, но скоро вскочилъ и началъ прохаживаться большими шагами по дорожк, по которой они прошли съ Арсиноей. Каменный столъ задержалъ юношу на этомъ пути и ему вдругъ захотлось перепрыгнуть черезъ него.

Проходя мимо него въ третій разъ, онъ не выдержалъ и бойко прыгнулъ. Но тотчасъ же посл этого подвига онъ остановился, неодобрительно покачалъ головой и пробормоталъ: ‘какой же я мальчишка!’ И дйствительно, онъ былъ счастливъ, какъ ребенокъ.

Во время ожиданья онъ сдлался нсколько спокойне и серьезне. Съ восторгомъ думалъ онъ о томъ, что нашелъ, наконецъ, женскій образъ, который грезился ему въ минуты творческаго вдохновенія и что онъ принадлежитъ ему, одному ему.

Но кто же онъ самъ-то въ сущности?— Бднякъ, которому приходится кормить цлую семью,— работникъ, вполн зависящій отъ своего хозяина. Все это слдовало измнить. Сестр онъ не хотлъ отказать въ своей помощи, но съ Паппіемъ ему надо было покончить и стать на собственныя ноги. Ршимость его все увеличивалась и, когда Арсиноя вернулась, наконецъ, отъ сестры, онъ уже разсуждалъ, что сперва усердно займется въ собственной мастерской окончаніемъ бюста Бальбиллы, а потомъ примется за изваяніе своей возлюбленной. Эти дв женскія головки не могли не удасться. Он должны быть выставлены, кесарь долженъ ихъ увидать, и въ воображеніи его уже осаждали заказами, изъ которыхъ онъ выбиралъ только самые блестящіе.

Арсиноя могла успокоенная возвращаться домой.

Страданія Селены оказались гораздо слабе, чмъ она предполагала. Больная не желала иной сидлки, кром вдовы Ганны. ‘Можетъ-быть и есть маленькая лихорадка,— разсуждала Арсиноя, проходя объ руку съ художникомъ черезъ садъ,— но дйствительно больная не была бы въ состояніи такъ разумно разсуждать о каждой мелочи въ хозяйств и обо всемъ, что надо сдлать для дтей’.

— Ее должно радовать и веселить имть сестрой Роксану!— воскликнулъ Поллуксъ, но прекрасная спутница его отрицательно покачала головой.

— Селена всегда такая странная,— сказала она.— Что меня наиболе радуетъ, то ей не нравится.

— Дло въ томъ, что Селена — мсяцъ, а ты — солнце!

— Кто же ты?— спросила Арсиноя.

— Я?— Долговязый Поллуксъ. Впрочемъ, сегодня мн чудится, что я могу быть не только долговязымъ, но и великимъ.

— Если теб это удастся, я поднимусь вмст съ тобою.

— Ты имешь на это право, потому что только благодаря теб могутъ сбыться мои надежды.

— Какъ же я, такая неуклюжая, могу помочь художнику?

— Живя и любя его,— воскликнулъ ваятель и привлекъ ее въ себ прежде, чмъ она успла воспрепятствовать этому.

У воротъ они увидали провожавшую ихъ рабыню.

Узнавъ отъ привратника, что молодая госпожа ея съ своимъ спутникомъ направилась къ домику въ саду и не получивъ туда пропуска, старая негритянка присла на тумбу и скоро задремала, несмотря на увеличивавшійся шумъ на улиц.

Арсиноя не стала будить ее и съ плутовской улыбкой спросила Поллукса:

— Не правда ли, мы дойдемъ и одни?

— Если Эросъ не заставитъ насъ сбиться съ дороги,— возразилъ художникъ.

На обратномъ пути влюбленные не переставали шутить и обмниваться нжными словами.

По мр того, какъ они приближались къ Лохіи и большому торговому пути, перескавшему подъ прямымъ угломъ Канопскую улицу, самую широкую и длинную въ город, потокъ двигавшагося народа все росъ и увеличивался.

Но это обстоятельство имъ скоре благопріятствовало, потому что въ тснот и давк они легче могли остаться незамченными.

Увлекаемые этою толпой, стремившейся къ средоточію праздничнаго веселья, Поллуксъ и Арсиноя крпко держались другъ за друга, чтобы не быть разлученными встрчнымъ наплывомъ изступленныхъ фракійскихъ женщинъ, которыя въ эту ночь, врныя обычаямъ своей родины, водили по улицамъ тельца.

Имъ оставалось не боле ста шаговъ доступной улицы, какъ навстрчу имъ раздалось оттуда веселое, опьяняющее, увлекательно-дикое пніе, заглушаемое по временамъ звуками барабановъ, флейтъ, бубенчиковъ и громкими восторженными криками.

По выходящей на Лохію и перескающей Брухіумъ улиц Князей стремилась другая веселая толпа.

Впереди всхъ между другими знакомыми плясалъ рзчикъ Тевкръ, младшій братъ счастливаго Поллукса, съ внкомъ изъ плюща на голов и тирсовымъ жезломъ въ рук. Съ кликами, пснями и плясками двигалась возбужденная до изступленія, ликующая, толпа мужчинъ и женщинъ.

Втви виноградной лозы, плюща и асфоденуса колебались надъ сотнею головъ, внки изъ тополя, латуса и лавра красовались надъ разгоряченными лбами, шкуры пантеръ, оленей и дикихъ козъ свшивались съ обнаженныхъ плечъ и при быстромъ бг высоко поднимались втромъ. Художники и богатые молодые люди, возвращавшіеся съ пира съ своими возлюбленными, съ музыкой открывали шествіе. Всякій встрчный долженъ былъ присоединиться въ этой веселой толп и стремительно увлекался ею. Почетные граждане и матроны, рабочіе, двушки, рабы, солдаты, матросы, офицеры, флейтистки, ремесленники, лоцманы, цлый театральный хоръ, бывшій на пирушк у какого-то любителя искусствъ, возбужденныя женщины, тащившія барана для принесенія въ жертву Діонису — никто не могъ противустоять соблазну примкнуть къ шествію.

Вотъ оно повернуло на Лунную улицу и направилось по усаженному вязами среднему пути для пшеходовъ, по об стороны котораго тянулись пустынныя теперь мостовыя.

Какъ громко звучали двойныя флейты, какъ мощно ударяли нжные двичьи кулаки по кож ручныхъ барабановъ, какъ причудливо игралъ втеръ съ распущенными волосами ликующихъ женщинъ и съ дымомъ факеловъ, которыми съ удалыми криками размахивали юноши, одтые фавнами и сатирами!

Здсь какая-то двушка, высоко поднявъ на бгу свой тамбуринъ надъ годовою, такъ сильно тряхнула его бубенчиками, что, казалось, они вотъ-вотъ отлетятъ и со свистомъ проржутъ воздухъ.

Тамъ, подл обезумвшей двицы, граціозно и ловко прыгалъ красивый юноша, съ комическою озабоченностью придерживая подъ мышкой прицпленный у него сзади длинный бычачій хвостъ, и безъ устали дулъ то въ короткія, то въ длинныя трубки своей флейты.

Изъ средины бурной толпы раздавался по временамъ громкій вой, который могъ одинаково быть вызванъ какъ весельемъ такъ и болью, но онъ каждый разъ быстро заглушался безумнымъ смхомъ, разгульнымъ пніемъ и шумною музыкой.

И стараго и малаго, и богача и бдняка,— короче, все, что ни приближалось къ шествію, какая-то непреоборимая сила заставляла съ дикимъ восторгомъ слдовать за нимъ.

Поллуксъ съ Арсиноей уже давно перестали идти спокойно и чинно другъ подл друга и со смхомъ переступали съ ноги на ногу подъ тактъ веселаго плясоваго мотива.

— Какіе чудные звуки!—воскликнулъ художникъ.— Плясать и ликовать хотлось бы мн,— какъ бшеному плясать и ликовать съ тобою, моя Арсиноя!

Не успла она отвтить ‘да’ или ‘нтъ’, какъ онъ съ громкимъ восклицаніемъ: ‘Іо, іо, Діонисъ!’ — высоко поднялъ ее на воздухъ.

Тогда и ее охватило общее опьяненіе. Вскинувъ руки свои надъ головою, она слила свой голосъ съ его ликующимъ крикомъ и послдовала за нимъ на угодъ Лунной улицы, гд торговка внками разложила свой товаръ.

Тамъ Поллуксъ обвилъ ее винограднымъ внкомъ, а она надла ему на голову лавровый внокъ, украсила шею и грудь его плющомъ и, громко засмявшись, когда онъ бросилъ крупную серебряную монету на колни садовниц, повисла на его рук.

Все это было сдлано быстро, безъ размышленія, въ какомъ-то чаду.

Въ это время процессія прошла мимо.

Шестеро женщинъ и двушекъ въ внкахъ рука объ руку съ громкимъ пніемъ присоединились къ ней.

Поллуксъ увлекъ за ними свою возлюбленную и снова обнялъ рукой талію прильнувшей къ нему Арсинои, быстро понеслись они нога въ ногу подъ звуки музыки, кружа въ воздух свободными руками и, закинувъ головы, громко запли и забыли все, что происходило вокругъ. Имъ казалось, будто они соединены поясомъ, сотканнымъ изъ солнечныхъ лучей, будто какой-то богъ, держащій этотъ поясъ, поднимаетъ ихъ высоко, высоко надъ землей и ведетъ среди радостныхъ кликовъ и ликованій мимо тысячи звздъ по безграничнымъ пространствамъ эира.

Они не понимали, какъ прошли Лунную и Канопскую улицы, потомъ вернулись къ морю и достигли храма Діониса.

Здсь они остановились перевести духъ, и ему вдругъ припомнилось, что онъ — Поллуксъ, а ей, что она — Арсиноя, что она должна вернуться къ отцу и дтямъ.

— Пойдемъ домой,— проговорила двушка шепотомъ и, быстро отнявъ руку отъ его шеи, начала стыдливо поправлять свои растрепавшіеся волосы.

— Да, да,— отвчалъ ваятель словно во сн.

Затмъ, выпустивъ ее, онъ ударилъ себя рукою по лбу и воскликнулъ, обращаясь къ отвореннымъ дверямъ храма:

— Что ты могущественъ, Діонисъ, что ты прекрасна, Афродита, что ты прелестенъ, Эросъ,— это я зналъ давно, но только сегодня испыталъ я впервые, какъ неизмримо велики ваши дары.

— Мы были совершенно полны божествомъ,— сказала Арсиноя.— Это было чудесно, но вотъ приближается новое шествіе, а мн нужно домой.

— Такъ пойдемъ по набережной,— отозвался Поллуксъ.

— Да. Я должна вытащить листья изъ волосъ, а тамъ насъ никто не увидитъ.

— Я теб помогу…

— Нтъ, пожалуйста, не прикасайся ко мн,— строго возразила Арсиноя.

Она собрала рукой роскошныя, мягкія волосы и освободила ихъ отъ листьевъ, которые забились въ нихъ, какъ зеленые жуки въ густую зелень цвтовъ. Потомъ она прикрыла голову покрываломъ, которое давно уже свалилось и какимъ-то чудомъ не отлетло, зацпившись за застежку ея плаща.

Поллуксъ пожиралъ ее глазами и, увлеченный силою страсти, воскликнулъ:

— Вчные боги, какъ я тебя люблю, моя Арсиноя! Сердце мое было подобно играющему ребенку, но теперь оно возмужало и стало похоже на героя, который съуметъ владть своимъ оружіемъ.

— А я буду съ нимъ бороться,— весело сказала она, снова взявъ его руку, и они поспшили, все еще приплясывая, по направленію къ старому дворцу.

Сроватая полоса на горизонт уже возвщала о скоромъ появленіи поздно встающаго декабрскаго солнца, когда Поллуксъ и его спутница входили въ давно открытыя для рабочихъ ворота.

Они простились въ первый разъ въ зал музъ, потомъ еще разъ, печально и все-таки радостно, въ галлере, ведущей въ жилищу управителя.

Прощаніе это было однако коротко, потому что мелькнувшій свтъ лампы быстро разлучилъ влюбленныхъ.

Арсиноя немедленно бросилась бжать.

Причиной тому было появленіе Антиноя.

Онъ дожидался здсь императора, все еще занятаго наблюденіемъ звздъ на выстроенной для него Понтіемъ обсерваторіи, и тотчасъ же узналъ сестру Селены, когда она пробгала мимо него.

Когда двушка исчезла, юноша подошелъ къ Поллуксу.

— Я долженъ извиниться передъ тобой,— весело сказалъ онъ.— Я помшалъ твоему свиданію съ возлюбленной.

— Это моя невста,— гордо произнесъ ваятель.

— Тмъ лучше,— отвчалъ любимецъ кесаря и при этомъ такъ глубоко вздохнулъ, будто слова Поллукса сняли тяжкое бремя съ его души.— Тмъ лучше. Не можешь ли ты сказать мн, какъ чувствуетъ себя сестра прекрасной Арсинои?

— Могу,— возразилъ художникъ, предлагая руку уроженцу Вииніи.

Веселая, воодушевленная рчь Поллукса лилась какъ потокъ и черезъ часъ онъ уже окончательно завоевалъ себ сердце императорскаго любимца.

Прійдя домой, Арсиноя нашла отца своего и брата Геліоса спавшими крпкимъ сномъ.

Старая рабыня вернулась нсколькими минутами позже нея.

Едва распустивъ свои роскошные волосы, Арсиноя, одтая, бросилась наконецъ къ себ на постель и не замедлила заснуть. Чудный сонъ перенесъ ее снова къ ея возлюбленному Поллуксу и ей казалось, что они подобно двумъ оторваннымъ втромъ листкамъ при звукахъ барабановъ, флейтъ и бубенъ высоко носятся надъ пыльною землей.

Глава двадцать первая.

Когда дворцовый управитель Керавнъ проснулся, солнце уже высоко стояло на неб. Онъ спалъ въ кресл такъ же крпко, какъ и въ своей постели, но сонъ не освжилъ его и старикъ чувствовалъ себя разбитымъ.

Въ комнат все было такъ же разбросано, какъ и наканун, и это его раздосадовало, потому что онъ привыкъ, вставая, находить этотъ покой въ самомъ образцовомъ порядк.

На стол стояли остатки дтскаго ужина, покрытые роемъ мухъ, а между посудой и корками хлба блестли его обручъ и головной уборъ его дочери.

Всюду, куда онъ ни глядлъ, лежали неприбранныя къ мсту вещи.

Старая рабыня, позвывая, вошла въ комнату. Сдые, сбившіеся волосы въ безпорядк свшивались ей на лицо, глаза смотрли безсмысленно и она съ трудомъ держалась на ногахъ.

— Ты пьяна!— гнвно обратился въ ней Керавнъ, и онъ не ошибался. Проснувшись наканун передъ домомъ вдовы Пудента и узнавъ отъ привратника, что Арсиноя покинула садъ, старуха на обратномъ пути была увлечена другими рабынями въ ближайшую харчевню.

Управитель схватилъ ее за руку и нетерпливо встряхнулъ.

— Праздникъ… Все свободно… Сегодня праздникъ,— глупо ухмыляясь, промычала она.

— Римская чепуха!— перебилъ ее Керавнъ.— Готовъ мой супъ?

Между тмъ какъ старуха бормотала что-то непонятное въ отвтъ, на порог появился рабъ.

— Сегодня у всхъ праздникъ,— сказалъ онъ,— можно мн идти со двора?

— Вотъ это мн нравится,— воскликнулъ управитель.— Это животное пьяно, Селена больна, а ты будешь таскаться по улицамъ.

— Но вдь сегодня никто не сидитъ дома,— робко замтилъ негръ.

— Такъ убирайся!— закричалъ Керавнъ.— Шатайся по городу до полуночи, длай что хочешь? только не жди, чтобъ я сталъ тебя держать доле. Вертть ручную мельницу у тебя еще хватитъ силы и, вроятно, найдется какой-нибудь глупецъ, который дастъ за тебя пару драхмъ.

— Нтъ, нтъ, только не продавай меня!— застоналъ старый слуга, съ умоляющимъ видомъ простирая руки, но Керавнъ не слушалъ его, а продолжалъ ворчать.

— Собака, по крайней мр, привязывается къ своему господину, а вы объдаете его до нищеты и когда вы ему всего боле нужны, тутъ-то и приходитъ вамъ охота бжать со двора.

— Я остаюсь,— вылъ старикъ.

— Длай что хочешь, ты ужь давно похожъ на хромую лошадь, которая только срамитъ своего господина. Когда ты меня сопровождаешь, вс оглядываются, словно у меня пятно на палліи. Ты, старый пёсъ, хочешь справлять праздники и тянуться за гражданами.

— Я остаюсь, только не продавай меня!— жалобно просилъ струсившій рабъ, стараясь схватить руку своего господина, но управитель оттолкнулъ его и приказалъ идти на кухню, развести огонь и облить старой рабын голову водой, чтобы возвратить ей бодрость.

Рабъ вытолкнулъ свою товарку въ дверь, а Керавнъ направился въ спальню своей дочери.

Въ комнат Арсинои было почти совсмъ темно, такъ какъ свтъ прокрадывался только сквозь небольшое отверстіе въ потолк. Косые лучи утренняго солнца падали на кровать двушки въ ту минуту, какъ Керавнъ подходилъ къ ней. Его дочь спала крпкимъ сномъ. Ея красивая головка покоилась на правой, подложенной подъ нее, рук, а распущенные свтло-каштановые волосы сбгали волной на нжныя плечи и свшивались съ постели.

Еще никогда не казалось Керавну его собственное дитя столь прекраснымъ, какъ сегодня, сердце его дрогнуло при взгляд на лицо дочери,— такъ живо напомнила она ему покойную жену, и не пустое тщеславіе, а порывъ истинной отеческой любви невольно обратилъ въ нмую молитву его искреннее желаніе, чтобы боги сохранили это дитя и даровали ему счастье.

Онъ не привыкъ будить своихъ дочерей, которыя обыкновенно вставали и принимались за дло раньше его, и ему было жаль тревожить сладкій сонъ своей любимицы, но надо было ршиться. Керавнъ назвалъ Арсиною по имени и потрясъ ее за руку. Она приподнялась и вопросительно взглянула на него.

— Это я, вставай,— сказалъ онъ.— Вспомни, что тебя сегодня ожидаетъ.

— Ахъ, да!— звая, проговорила она.— Но вдь еще такъ рано.

— Рано?— переспросилъ Керавнъ, улыбаясь.— Желудокъ мой утверждаетъ совсмъ противное. Солнце уже высоко, а мн еще не подавали моего супа.

— Вели старух его сварить.

— Нтъ, нтъ, дитя, ты должна встать. Разв ты забыла, какую теб дали роль? А мои кудри? А жена префекта и твои костюмы?

— Ступай же, какое мн дло до Роксаны и до разныхъ нарядовъ!

— Это потому, что ты еще не совсмъ проснулась,— смясь, сказалъ управитель.— Какъ попалъ плющовый листокъ въ твои волосы?

Арсиноя покраснла и, вынувъ листовъ, отвчала съ досадой.

— Такъ, присталъ гд-нибудь. Ну, уходи же, чтобъ я могла встать.

— Сейчасъ, сейчасъ. Какъ ты нашла Селену?

— Она совсмъ не такъ плоха, но объ этомъ я теб разскажу посл, а теперь оставь меня.

Когда Арсиноя, полчаса спустя, подала отцу супъ, Керавнъ взглянулъ на нее удивленно. Ему показалось, что въ дочери его произошла перемна. Въ глазахъ ея былъ блескъ, котораго онъ прежде никогда не замчалъ и который придавалъ ея полудтскимъ чертамъ какое-то небывалое, почти испугавшее его, выраженіе.

Пока Арсиноя готовила супъ, Керавнъ съ помощью раба поднялъ дтей съ постелей.

Теперь они завтракали, посреди нихъ былъ и Геліосъ, бодрый и здоровый.

За столомъ Арсиноя разсказывала про Селену и отличный уходъ за нею вдовы Ганны, между тмъ какъ Керавнъ пристально смотрлъ на нее.

Замтивъ это, она нетерпливо спросила, что въ ней сегодня особеннаго.

— Какія вы, двушки, странныя!— сказалъ управитель, покачивая головой.— Теб оказали большую честь, ты должна изображать невсту Александра,— гордость и радость тебя поразительно измнили въ одну ночь, я, впрочемъ, полагаю, что перемна въ твою пользу.

— Глупости,— возразила Арсиноя, красня, и бросилась, потягиваясь, на подушку дивана.

Она чувствовала не усталость, а какую-то сладкую истому.

Ей казалось, что она только-что вышла изъ теплой ванны и съ той минуты, какъ отецъ разбудилъ ее, въ ушахъ ея снова раздавались порой звуки веселой музыки, подъ которую она наканун плясала съ Поллуксомъ.

Она то улыбалась, то смотрла задумчиво въ даль и при этомъ мысленно говорила себ, что еслибъ возлюбленный позвалъ ее въ настоящую минуту, у нея хватило бы силы снова ринуться съ нимъ въ бшеную пляску.

Она вся дышала счастьемъ и здоровьемъ.

Только глаза ея были слегка воспалены и, обыкновенно ясные и свтлые, теперь какъ-то особенно ярко блестли, чего Керавнъ никогда прежде не замчалъ.

Когда рабъ, по окончаніи завтрака, повелъ дтей гулять, а Арсиноя начала завивать отцу волосы, Керавнъ принялъ полную достоинства позу и сказалъ важно:

— Дитя мое!

— Ну?— спросила двушка, опуская нагртые щипцы и приготовляясь услышать одну изъ тхъ затй, на которыя такъ привыкла возражать Селена.

— Слушай внимательно.

То, что управитель собирался сказать, пришло ему въ голову боле часу тому назадъ, когда онъ отбилъ у стараго раба всякую охоту идти со двора, тмъ не мене онъ провелъ рукой по лбу и продолжалъ, принимая видъ глубокомысленнаго философа.

— Ужь давно занимаетъ меня мучительная мысль. Теперь она созрла и обратилась въ ршеніе, которое я хочу теб сообщить: мы должны пріобрсти новаго раба.

— Но, отецъ,— воскликнула Арсиноя,— подумай только, что это будетъ стоить. Еслибъ мы должны были прокормить лишняго человка…

— Объ этомъ не можетъ быть и рчи,— прервалъ ее Керавнъ.— Я промняю стараго раба на боле молодаго, съ которымъ можно-бъ было показываться людямъ. Еще вчера сказалъ я теб, что мы будемъ теперь обращать на себя большее вниманіе, чмъ прежде, и если мы покажемся на улиц или гд-либо съ чернымъ пугаломъ…

— Зебекъ, конечно, не представителенъ,— перебила Арсиноя отца,— но мы можемъ оставлять его дома.

— Дитя, дитя,— возразилъ укоризненно Керавнъ,— ты никогда не думаешь о томъ, кто мы!… Разв намъ прилично показываться на улицахъ безъ раба?

Двушка пожала плечами и начала доказывать отцу, что Зебекъ давно принадлежитъ ихъ семейству, что дти къ нему привязаны, какъ къ старой няньк, что новый слуга будетъ стоить очень дорого и, кром того, придется силой понуждать его къ исполненію нкоторыхъ обязанностей, тогда какъ старикъ все длаетъ охотно и хорошо.

Но Арсиноя попусту теряла слова.

Селены не было дома и Керавнъ, увренный, что не услышитъ ея упрековъ, подобно неосторожному мальчику, который жаждетъ запретнаго, настаивалъ на своемъ ршеніи промнять стараго врнаго слугу на боле приличнаго новаго раба.

Управитель ни минуты не думалъ о печальной участи, которая постигнетъ состарвшагося и посдвшаго въ его дом раба, если онъ его продастъ, онъ сознавалъ однако, что ему не слдовало бы тратить послднія деньги на такую въ сущности вовсе ненужную покупку.

Чмъ справедливе казались доводы Арсинои, чмъ явственне становился голосъ совсти, убждавшій его не приносить этой новой жертвы тщеславію, тмъ упорне и ожесточенне настаивалъ онъ на своемъ. Мало-по-малу прихоть обратилась въ его глазахъ въ необходимость, явилось множество доводовъ, благодаря которымъ она оказалась вполн благоразумна и легко исполнима.

Деньги были, а посл выбора Арсинои для роли Роксаны Керавнъ могъ разсчитывать получить и еще взаймы. На немъ лежала обязанность устроить себ приличную обстановку, чтобы не испугать знатнаго зятя, который ему грезился, на крайній случай у него оставалась коллекція рдкостей. Дло было только въ томъ, чтобы найти покупателя.

Если за поддльный мечъ Антонія заплатили такъ дорого, то сколько же могутъ дать любители за другія, гораздо боле цнныя вещи!

Арсиноя краснла и блднла, когда Керавнъ въ теченіе разговора возвращался къ продаж меча, но она не ршалась открыть ему истину и тмъ искренне раскаивалась въ своей лжи, чмъ ясне видла со свойственнымъ ей здравымъ смысломъ, что выпавшая ей наканун честь послужитъ новою пищей тщеславію ея отца.

Сегодня ей было совершенно достаточно нравиться одному Поллуксу и она безъ сожалнія отдала бы другой двушк свою роль и всякія притязанія на успхъ и всеобщее удивленіе,— однимъ словомъ, все, что еще наканун казалось ей столь неоцненнымъ.

Она даже высказала это, но Керавнъ не придалъ ея словамъ никакого значенія, засмялся ей въ лицо и пустился въ загадочные намеки на богатство, которое должно было, по его мннію, неминуемо достаться имъ въ удлъ. Смутно сознавая необходимость показать, что не вс его дйствія обусловливаются личнымъ тщеславіемъ и заботами о собственной особ, онъ счелъ нужнымъ заявить о готовности принести съ своей стороны великую жертву и удовольствоваться на первыхъ порахъ позолоченнымъ обручемъ, не покупая себ другаго изъ чистаго золота.

Такимъ подвигомъ самопожертвованія управитель разсчитывалъ пріобрсти полное право употребить кругленькую сумму на покупку новаго, боле представительнаго, раба.

Просьбы Арсинои остались безъ успха. Мысль о предстоящей потер врнаго стараго слуги была для нея такъ мучительна, что она начала плакать, но Керавнъ съ досадой запретилъ ей проливать слезы изъ-за такой бездлицы, говоря, что это — ребячество и что ему будетъ непріятно вести ее съ заплаканными глазами къ жен префекта.

Пока они разговаривали, завивка кудрей Керавна была окончена и онъ приказалъ Арсино убрать получше собственные ея волосы и приготовиться слдовать за нимъ. Имъ предстояло купить новое платье и пеплумъ, постить Селену и затмъ отправиться въ Юліи.

Еще вчера Керавнъ считалъ безразсудствомъ нанимать носилки, а теперь раздумывалъ о томъ, не приличне ли послать за колесницей.

Какъ только онъ остался одинъ, въ голов его блеснула новая мысль.

Дерзкому архитектору слдовало показать, что дворцовый управитель Керавнъ — не изъ тхъ людей, которыхъ можно безнаказанно оскорблять и запугивать. Онъ отрзалъ чистую полосу папируса отъ лежавшаго у него въ ящик письма и написалъ на ней слдующія слова:

‘Македонянинъ Керавнъ архитектору Клавдію Венатору изъ Рима.

‘Старшая дочь моя, Селена, получила по твоей вин столь тяжелыя раны, что лежитъ почти при смерти и испытываетъ неслыханныя страданія. Остальныя дти мои не находятъ боле безопасности въ дом своего отца и потому я обращаюсь къ теб съ вторичнымъ требованіемъ посадить на цпь твою собаку. Если же ты откажешься выполнить это законное требованіе, то я не замедлю представить дло на судъ императора. Предупреждаю тебя, что нкоторыя случившіяся на дняхъ событія побудятъ Адріана особенно наказать дерзкаго, осмлившагося оказать неуваженіе мн и моимъ дочерямъ’.

Приложивъ къ этому посланію печать, Керавнъ кликнулъ раба и спокойно сказалъ:

— Отнеси это архитектору изъ Рима и приведи двое носилокъ, да попроворне, а потомъ, во время нашего отсутствія, хорошенько посмотри за дтьми. Завтра или посл завтра ты будешь проданъ. Кому?— Это зависитъ отъ того, какъ ты будешь вести себя то короткое время, которое теб остается пробыть у насъ.

Негръ испустилъ громкій, выходившій изъ глубины сердца, жалобный вопль и бросился на колни передъ управителемъ.

Сердце Керавна сжалось отъ этого крика, но онъ твердо ршилъ не поддаваться сожалнію и настоять на своемъ.

Рабъ еще крпче обнялъ его колна. Дти, сбжавшіяся на вой стараго друга, громко зарыдали вмст съ нимъ, а маленькій Геліосъ началъ гладить его пордвшіе курчавые волосы.

Керавну стало невыносимо тяжело смотрть на эту трогательную сцену.

— Вонъ отсюда и длай что теб приказываютъ, не то я возьмусь за плеть!— громко и сердито закричалъ онъ, чтобы спастись отъ собственной слабости.

Съ этими словами онъ оттолкнулъ отъ себя несчастнаго, который поплелся съ поникшею головой изъ комнаты съ письмомъ въ рук. Дойдя до покоевъ кесаря, рабъ остановился въ раздумь.

Наружность и обращеніе Адріана внушали ему такой страхъ и ужасъ, что онъ долго не ршался постучаться въ дверь.

Онъ стоялъ нкоторое время, утирая все еще навертывавшіяся на глаза слезы, когда въ галлере появился наконецъ Масторъ съ остатками завтрака своего повелителя.

Окликнувъ проходившаго, негръ передалъ ему письмо управителя и, всхлипывая, пробормоталъ:

— Это отъ Керавна твоему господину.

— Положи сюда на подносъ,— сказалъ уроженецъ Язигіи.— Но что съ тобой, старина? Ты ревешь и у тебя такой жалкій видъ. Прибили тебя, что ли?

Старикъ отрицательно покачалъ головой.

— Керавнъ хочетъ продать меня,— отвчалъ онъ сквозь слезы.

— Ну, что-жь? Ты найдешь господъ и лучше него.

— Но Зебекъ старъ, Зебекъ слабъ, Зебекъ не можетъ больше поднимать и таскать тяжести и при трудной работ онъ пропадетъ непремнно.

— А разв теб было легко и тебя хорошо кормили у стараго толстяка?

— Вина я не видалъ, мяса не видалъ, голодалъ часто,— жаловался рабъ.

— Значитъ ты долженъ радоваться, что отходишь.

— Нтъ, нтъ,— стоналъ старикъ.

— Глупая ты голова,— сказалъ Масторъ,— чего-жь теб еще надо у этого ворчливаго скряги?

Негръ нкоторое время не давалъ отвта, впалая грудь его тяжело подымалась и опускалась, наконецъ, словно прорвавшаяся плотина, казалось, рухнула какая-то преграда, сдерживавшая его признанія.

— Дти, малютки, наши малютки!— восклицалъ онъ, громко рыдая.— Они такіе милые, а нашъ Геліосъ, нашъ маленькій слпой Геліосъ, гладилъ Зебека по волосамъ, такъ жаль стало ему, что его продаютъ… Вотъ тутъ, тутъ гладилъ онъ,— старикъ указалъ на совсмъ лысое мсто на своей голов,— а теперь Зебекъ уйдетъ и никогда не увидитъ ихъ больше, какъ будто вс они умерли.

Голосъ раба нсколько разъ порывался отъ слезъ, пока онъ произносилъ эти слова.

Они растрогали Мастора до глубины души, пробудили въ немъ воспоминаніе о его собственныхъ утраченныхъ дтяхъ и ему сильно захотлось какъ-нибудь утшить своего несчастнаго собрата.

— Бдняга,— сказалъ онъ съ состраданіемъ.— Я понимаю, какъ теб должно быть жаль разстаться съ дтьми. Они такія маленькія и съ своими играми во сто разъ легче и лучше взрослыхъ находятъ дорогу въ нашему сердцу. Я тоже лишился милыхъ дтей, да еще моихъ собственныхъ. Мн хорошо извстно горе, но теперь я знаю, гд и утшеніе найти.

При этихъ словахъ Масторъ подперъ подносъ бедромъ, придерживая его правою рукой, а лвую положилъ на плечо негра и прошепталъ ему:

— Слыхалъ ты когда-нибудь о христіанахъ?

Зебекъ сочувственно кивнулъ головой, будто дло шло о предмет, ему отчасти знакомомъ, отъ котораго онъ ожидалъ много прекраснаго и чудеснаго.

Масторъ продолжалъ тихимъ голосомъ:

— Приходи завтра на разсвт на дворъ къ каменьщикамъ, тамъ ты услышишь о Томъ, Кто утшаетъ труждающихся и обремененныхъ.

Кесарскій слуга снова взялъ подносъ въ об руки и быстро удалился. Въ глазахъ старика засвтился слабый лучъ надежды: счастья онъ не ждалъ, но думалъ, что найдетъ, можетъ-быть, какое-либо средство облегчить тягость жизненныхъ невзгодъ.

Передавъ подносъ прислуживавшимъ на кухн рабамъ, Масторъ возвратился въ своему повелителю и передалъ ему письмо управителя.

Письмо Керавна попало въ руки императора не въ добрую минуту,— онъ былъ въ мрачномъ настроеніи духа.

Не спавъ всю ночь, онъ отдыхалъ всего только три часа и теперь, сурово сдвинувъ брови, сравнивалъ результаты своихъ наблюденій подъ звзднымъ небомъ за эту ночь съ астрономическими таблицами, которыя были разложены передъ нимъ.

Во время этой работы онъ часто недовольно покачивалъ своей курчавой головой, разъ онъ даже бросилъ на столъ грифель, которымъ производилъ свои вычисленія, и, откинувшись на подушки, закрылъ глаза обими руками.

Затмъ онъ началъ снова писать какія-то числа, но новый, добытый имъ, результатъ, казалось, ничмъ не былъ утшительне прежняго.

Письмо управителя уже давно лежало передъ нимъ, наконецъ, потянувшись за какимъ-то другимъ свиткомъ, онъ его замтилъ.

Чтобы нсколько отдохнуть, кесарь взялъ посланіе, распечаталъ его, прочелъ и съ недовольнымъ видомъ отбросилъ въ сторону.

Во всякое другое время онъ съ участіемъ освдомился бы о состояніи больной двушки, посмялся бы надъ старымъ чудакомъ, не преминувъ выдумать какую-нибудь шутку, чтобы попугать или подурачить его, но теперь угрозы управителя только разсердили его и еще боле увеличили его нерасположеніе къ гордому македонянину.

Наскучивъ окружавшимъ его молчаніемъ, онъ крикнулъ Антиноя, который въ это время мечтательно глядлъ на гавань.

Любимецъ тотчасъ же приблизился къ своему повелителю.

Адріанъ пристально посмотрлъ на него и покачалъ головой.

— И у тебя такой видъ, словно угрожаетъ несчастіе,— сказалъ онъ.— Посмотри-ка, все ли небо омрачилось.

— Нтъ, государь. Надъ моремъ оно ясно, но съ юга надвигаются черныя тучи.

— Съ юга?— задумчиво переспросилъ Адріанъ.— Оттуда едва ли можетъ намъ угрожать что-либо плохое. Но несчастіе приближается, оно уже близко, оно обрушится на насъ скоре, чмъ мы можемъ ожидать.

— Ты такъ долго не спалъ, а это портитъ твое настроеніе духа.

— Настроеніе духа?… Что такое настроеніе духа?— мрачно бормоталъ про себя Адріанъ. Настроеніе духа — это такое состояніе, которое сразу овладваетъ всми движеніями души,— состояніе, вызванное какой-нибудь основательной причиною, мое же сердце сегодня парализовано гнетущими меня заботами.

— Значитъ ты видлъ плохія знаменія на небесахъ?

— Очень и очень плохія!

— Вотъ вы, мудрецы, врите звздамъ,— возразилъ Антиной.— Вы, конечно, правы, но моя слабая голова не можетъ постигнуть, что можетъ быть общаго между ихъ правильнымъ теченіемъ и нашей измнчивою жизнью?

— Посдй,— отвчалъ императоръ.— Научись обнимать духомъ мірозданіе и тогда только говори о такихъ вещахъ, только тогда ты будешь въ состояніи понять, что каждая часть творенія, самое великое и самое малое — тсно связаны между собой, находятся въ постоянномъ взаимодйствіи и зависимости другъ отъ друга. Что есть и что будетъ въ природ, что мы, люди, ощущаемъ, мыслимъ и длаемъ — все это обусловливается строго опредленными вчными причинами, и эти-то причины золотыми письменами начерчены на голубомъ свод неба демонами, которые стоятъ между нами и божествомъ. Письмена эти — звзды, пути которыхъ такъ же неизмнны и безконечны, какъ причины всего того, что есть и что происходитъ.

— Вполн ли ты увренъ, что не ошибаешься, когда читаешь эти письмена?— спросилъ Антиной.

— И я могу заблуждаться,— возразилъ кесарь,— но на этотъ разъ я не ошибся. Тяжелое несчастіе угрожаетъ мн. Это странное, ужасающее стеченіе обстоятельствъ.

— Какъ такъ?

— Изъ проклятой Антіохіи, откуда еще никогда не исходитъ для меня ничего хорошаго, я получилъ изреченіе оракула, которое, которое… Впрочемъ, къ чему же мн скрывать это отъ тебя? Въ половин наступающаго года, какъ молнія, повергающая на землю путника, меня должно постигнуть и сразить тяжелое несчастіе. А сегодня ночью… Посмотри-ка со мной на этой таблиц! Вотъ жилище смерти, вотъ планета… Но разв ты понимаешь что-либо въ подобныхъ вещахъ? Однимъ словомъ, въ сегодняшнюю ночь звзды съ такою очевидной ясностью, съ такой точностью подтвердили зловщія слова оракула, какъ будто у нихъ были языки и он кричали мн это несчастное пророчество. Съ такими ожиданіями живется плохо. Что-то принесетъ намъ съ собой новый годъ…

Адріанъ глубоко вздохнулъ. Антиной приблизился къ нему, опустился передъ нимъ на колни и спросилъ дтски-смиреннывъ голосомъ:

— Могу ли я, бдное, безразсудное созданіе, научить великаго мудреца не портить себ цлыхъ шести мсяцевъ жизни?

Императоръ улыбнулся, точно онъ зналъ, что должно было слдовать за этими словами.

Любимецъ его, ободренный, продолжалъ:

— Пусть будущее останется будущимъ. Чему быть, того не миновать, потому что сами боги не властны надъ судьбою. Когда приближается несчастіе, оно бросаетъ передъ собою черную тнь. Обращая на нее вниманіе, ты омрачаешь свои свтлые дни, я же, полный мечтами, бреду своею дорогой, забывая о будущемъ, и только тогда замчаю несчастіе, когда я сталкиваюсь съ нимъ и чувствую его удары.

— И такимъ образомъ ты сберегаешь себ рядъ безмятежныхъ дней,— прервалъ Адріанъ своего любимца.

— Я это именно хотлъ сказать.

— Совтъ твой хорошъ для тебя и для всякаго другаго, праздно-гуляющаго среди жизненной ярмарки,— возразилъ кесарь,— но человкъ, имющій задачею вести милліоны надъ пропастями, долженъ непрестанно озираться, ясно видть и близкое, и далекое, и не можетъ закрывать глазъ, если даже взорамъ его представляется что-либо столь же ужасное, какъ то, что мн суждено было наблюдать сегодня ночью.

При послднихъ словахъ въ комнату вошелъ Флегонъ, тайный секретарь кесаря, съ новыми донесеніями изъ Рима. Приблизившись къ своему повелителю, онъ низко поклонился.

— Звзды безпокоятъ тебя, кесарь?— спросилъ онъ по поводу послднихъ словъ Адріана.

— Он научаютъ меня быть на-сторож,— возразилъ послдній.

— Будемъ надяться, что предсказанія ихъ лживы,— весело и съ жаромъ воскликнулъ грекъ.— Цицеронъ былъ, конечно, не совсмъ не правъ, не довряя искусству гадать по звздамъ.

— Цицеронъ былъ болтунъ,— возразилъ Адріанъ, нахмуривъ брови.

— Но разв не врно,— продолжалъ Флегонъ,— что еслибы гороскопы какихъ-нибудь Кнея и Кая совпадали, то Кней и Кай, случайно родившись въ одинъ и тотъ же часъ, должны бы имть одинаковые темпераменты и одинаковую въ жизни судьбу?

— Все старыя общія мста, старыя нелпости,— перебилъ Адріанъ чиновника, раздраженный до крайности.— Говори, когда тебя спрашиваютъ, и не заботься о томъ, чего ты не понимаешь и что тебя ни мало не касается. Есть въ этихъ письмахъ важныя извстія?

Антиной съ удивленіемъ глядлъ на своего господина. Почему возмущали его доводы Флегона, когда онъ только-что такъ ласково отвчалъ на замчанія юноши?

Адріанъ не обращалъ на него больше вниманія, быстро и вмст съ тмъ внимательно перечитывалъ посланіе за посланіемъ, писалъ краткія замтки на поляхъ, твердымъ почеркомъ подписалъ нсколько декретовъ и затмъ, окончивъ свою работу, приказалъ греку оставить его въ поко.

Едва остался онъ наедин съ Антиноемъ, какъ въ комнату ворвались черезъ открытое окно громкій крикъ и веселые восклицанія толпы людей.

— Что это значитъ?— спросилъ императоръ у Мастора, который не замедлилъ отвтить, что мастеровые рабы только-что получили отпускъ и начинаютъ предаваться веселію праздника.

— Все это шумитъ, веселится, внчается цвтами,— тихо бормоталъ Адріанъ.— Все это старается забыться въ общемъ опьяненіи, а я… я, которому вс они завидуютъ,— я порчу себ короткое время жизни такими пустяками, мучаю себя гнетущими заботами… Я… я…

Онъ внезапно остановился и совершенно измненнымъ голосомъ воскликнулъ:

— Эхъ, Антиной, ты право мудре меня! Пусть будущее дйствительно остается будущимъ. И для насъ теперь также праздникъ. Воспользуемся же этими днями свободы. Однемся, но такъ, чтобы насъ не могли узнать: я — старымъ сатиромъ, ты — молодымъ фавномъ или чмъ-либо въ этомъ род, смшавшемся съ праздничною толпой и будемъ, осушая кубки, бродить по городу и радоваться всему, что весело!

— О!— вскричалъ Антиной и радостно захлопалъ въ ладоши.

— Evoe Bacche!— отозвался Андріанъ, высоко поднимая стоявшій передъ нимъ на стол кубокъ.— Ты, Масторъ, свободенъ до самаго вечера, а ты, милый, переговори съ долговязымъ художникомъ Поллуксомъ. Онъ будетъ нашимъ провожатымъ и достанетъ намъ внки и шутовскіе наряды. Мн хочется видть пьяныхъ, мн хочется посмяться вмст съ веселыми, прежде чмъ я снова сдлаюсь императоромъ. Спши же, другъ, иначе новыя заботы испортятъ мн это праздничное веселье!

Глава двадцать вторая.

Антиной покинулъ вмст съ Масторомъ комнату императора.

Въ галлере юноша знакомъ подозвалъ къ себ раба и тихо сказалъ ему:

— Я знаю, что ты умешь молчать,— хочешь ли оказать мн услугу?

— Не только одну, а цлыхъ три,— отвчалъ уроженецъ Язигіи.

— Ты сегодня свободенъ. Пойдешь ли ты въ городъ?

— Да, я думаю.

— Тебя здсь не знаютъ, но это ничего. Возьми эти золотые. На одинъ изъ нихъ ты купишь на цвточномъ рынк самый красивый букетъ, какой только найдешь, другой возьми себ и повеселись, а изъ того, что останется, найми за драхму осла. Погонщикъ довезетъ тебя до сада вдовы Пудента, въ которомъ находится домъ нкоей вдовы Ганны. Запомнишь ты эти имена?

— Да, запомню. Вдова Ганна, вдова Пудента.

— Въ маленькомъ дом, а не въ большомъ. Тамъ ты велишь передать цвты больной Селен.

— Дочери толстаго управителя, на которую напалъ нашъ молоссъ?— съ любопытствомъ спросилъ Масторъ.

— Ей или другой — для тебя это все равно,— перебилъ его Антиной.— Если тебя спросятъ, кто прислалъ цвты, скажи только: другъ изъ дворца на Лохіи — и ничего больше. Понимаешь?

Рабъ утвердительно кивнулъ головой и тихо воскликнулъ:

— Значитъ, и ты тоже… Охъ, ужь эти женщины!

Антиной движеніемъ руки принудилъ Мостора къ молчанію, въ короткихъ выраженіяхъ еще разъ попросилъ его молчать и позаботиться о выбор самыхъ лучшихъ цвтовъ, а самъ отправился въ залу музъ отыскивать Поллукса. Черезъ него онъ зналъ, гд находится ранненая Селена, мысль о которой не покидала его нигд и ни на минуту.

Антиной не нашелъ ваятеля за перегородкой. Желаніе поговорить съ матерью привело Поллукса въ домикъ привратника и онъ стоялъ теперь передъ Доридой, съ оживленными жестами разсказывая ей чистосердечно все, что онъ пережилъ въ прошедшую ночь.

Разсказъ его звучалъ какъ торжественная, праздничная пснь, и когда онъ сталъ описывать, какъ увлекла его съ Арсиноей ликующая толпа, старушка вскочила съ своего мста и радостно всплеснула своими маленькими, пухленькими руками.

— Вотъ это такъ веселье, вотъ это такъ радость!— воскликнула она.— Такъ и я носилась когда-то съ твоимъ отцомъ, лтъ тридцать тому назадъ.

— Какое — лтъ тридцать!— перебилъ ее Поллуксъ.— Я еще отлично помню, какъ во время великаго торжества въ честь Діонисія ты, увлеченная могуществомъ божества, съ козьей шкурой на плечахъ, неслась по улиц.

— То-то было хорошо, то-то было прекрасно!— восклицала Дорида съ блестящими глазами.— Но тридцать лтъ тому назадъ было еще лучше, право, лучше. Я ужь теб однажды разсказывала, какъ мы съ нашей служанкой отправились на Канопскую улицу, чтобъ изъ дома моей тетки Архидики посмотрть на праздничное шествіе. Мн было недалеко, потому что мы жили у самаго театра. Мой отецъ былъ тамъ смотрителемъ сцены, а твой — однимъ изъ главныхъ пвцовъ. Мы спшили, но толпа не давала намъ проходу и пьяные молодцы начали приставать ко мн съ своими шутками.

— Вдь ты же и была хороша, какъ розанчикъ,— перебилъ ее сынъ.

— Какъ розанчикъ — пожалуй, но, конечно, не то, что твоя прелестная роза,— возразила старушка.— Настолько я все-таки была хороша, что переряженные молодцы, фавны и сатиры и даже циническіе льстецы въ разодранныхъ плащахъ считали за счастье посмотрть на меня, или даже получить ударъ по пальцамъ, пытаясь увлечь меня съ собой или поцловать. Мн не было дла до ихъ красоты,— Эвфоріонъ уже обворожилъ меня своими огненными взглядами, не рчами, такъ какъ меня держали строго и ему ни разу не посчастливилось говорить со мною. На углу Канопской и Торговой улицъ мы должны были остановиться, тамъ собралась густая толпа, съ ревомъ и воемъ смотрвшая на неистовавшихъ клодонскихъ женщинъ, которыя, вмст съ другими мэнадами, въ священной ярости раздирали зубами козла. Ужасъ охватилъ меня при вид этого зрлища, но я все-таки принуждена была глядть, крича и ликуя, наравн съ остальными. Моей служанкой, въ которой я прижималась въ страх, овладло общее бшенство и она втащила меня въ середину круга почти къ самой кровавой жертв. Тутъ дв обезумвшія женщины бросились на насъ я чувствовала, какъ одна изъ нихъ обхватила меня, стараясь повалить на землю. Это была страшная минута, но я защищалась храбро и еще стояла на ногахъ, когда подл очутился твой отецъ, который освободилъ меня и увлекъ съ собой. Что было дале, я не могу и разсказать. Это былъ какой-то пестрый блаженный сонъ, во время котораго надо было, казалось, сдавливать сердце обими руками, чтобъ оно не разорвалось отъ счастья или не унеслось прямо на небо въ солнцу. Поздно вечеромъ вернулась я домой, а на слдующей недл сдлалась женою Эвфоріона.

— Мы послдовали вашему примру,— сказалъ Поллуксъ.— И если Арсиноя будетъ похожа на мою старушку, я буду доволенъ.

— Будь веселъ и счастливъ,— возразила Дорида.— Будь здоровъ, гони отъ себя горе и заботы, исполняй по буднямъ свою обязанность, а въ праздникъ пей себ на здоровье въ честь божества, тогда все пойдетъ какъ нельзя лучше. Кто трудится по мр силъ и наслаждается, сколько можетъ, тому нечего жалть о прожитыхъ дняхъ и нечего каяться на смертномъ одр. Что прошло, то прошло, и когда Атропосъ поржетъ нить, на наше мсто явятся другіе и веселье можетъ начинаться снова. Пусть боги благословятъ его и для нихъ.

— Твоя правда,— сказалъ Поллуксъ, обнимая мать.— И не правда ли, что вдвоемъ работается лучше и всякое наслажденіе чувствуешь полне, чмъ въ одиночеств?

— Я въ этомъ не сомнваюсь и ты выбралъ себ самую подходящую подругу,— воскликнула старушка.— Ты — ваятель и не избалованъ роскошью. Теб не нужно богатой, а нужна красавица, которая ежедневно веселила бы твой взоръ, и такую именно ты и нашелъ.

— Красивй Арсинои нтъ,— перебилъ ее Поллуксъ.

— Еще бы, конечно, нтъ,— продолжала Дорида.— Сначала я имла въ виду Селену… И она, безспорно, хороша и можетъ служить примромъ для всякой двушки. Но потомъ Арсиноя стала подростать и всякій разъ, какъ она проходила мимо, мн думалось: пусть она ростетъ себ для моего молодца. Теперь, когда она твоя, мн кажется, будто я опять сдлалась такой же молоденькой, какъ твоя возлюбленная. Старое сердце у меня въ груда бьется такъ весело, словно щекочатъ его эроты своими крыльями и розовыми пальчиками. Не будь мои ноги такъ тяжелы отъ вчнаго стоянія передъ очагомъ и корытомъ,— право, я подхватила бы сегодня подъ руку Эвфоріона и пошла бы съ нимъ плясать по улиц.

— А гд же отецъ?

— Ушелъ. Онъ сегодня поетъ.

— Утромъ?… Гд это?

— Есть какая-то секта, которая празднуетъ сегодня свои мистеріи. Они хорошо платятъ и онъ долженъ за это бормотать грустные напвы, спрятанный за завсой. Глупйшій вздоръ, изъ котораго онъ не понимаетъ ни единаго слова, а я такъ и ни полсловечка.

— Жаль, что его нтъ! Мн бы надо съ нимъ поговорить.

— Онъ вернется не рано.

— Да время терпитъ.

— Тмъ лучше, а то я могла бы передать ему, что теб надо.

— Твой совтъ такъ же хорошъ, какъ и его. Я хочу бросить свои занятія у Паппія и начать работать самостоятельно.

— Это отлично, римскій архитекторъ еще вчера говорилъ мн, что для тебя открыта великая будущность.

— Дло только въ бдной сестр и ея малюткахъ. Если первые мсяцы мн придется терпть нкоторую нужду…

— Ну, ужь мы ей какъ-нибудь поможемъ. Настанетъ время, когда ты будетъ самъ пожинать то, что посешь.

— Такъ думаю и я, ради себя и ради Арсинои, если только Керавнъ…

— Да, съ нимъ придется выдержать не мало сраженій.

— И очень не легкихъ,— вздохнулъ Поллуксъ.— Мысль объ этомъ старик омрачаетъ мое счастіе.

— Глупости!— воскликнула Дорида.— Къ чему напрасныя опасенія? Они такъ же гибельны, какъ грызущія сердце раскаянія. Устрой себ собственную мастерскую, создай съ радостнымъ сердцемъ что-либо великое, удиви вселенную, и я бьюсь объ закладъ, что старый дуралей самъ станетъ сердиться, что разбилъ ничтожную первую работу знаменитаго Поллукса и не сохранилъ ее въ своей коллекціи рдкостей. Пока вообрази себ, что онъ вовсе не существуетъ, и наслаждайся своимъ счастьемъ.

— Постараюсь, матушка.

— Еще одно, сынокъ.

— Что такое?

— Смотри, береги хорошенько Арсиною! Она молода и неопытна и ты не долженъ склонять ее ни къ чему, что бы не могъ посовтовать ей, будь она невстой твоего брата.

Не успла Дорида произнести этихъ словъ, какъ на порог привратницкой показался Антиной и передалъ Поллуксу требованіе архитектора Клавдія Венатора изъ Рима сопровождать его въ прогулк по городу.

Ваятель медлилъ отвтомъ, потому что у него было еще порядочно работы во дворц, а главное — онъ надялся въ теченіе дня снова увидть Арсиною. Какое удовольствіе могли доставить ему безъ-нея день и вечеръ посл такого утра?

Дорида замтила колебаніе сына.

— Иди же,— воскликнула она.— Праздники сдланы для веселія. Архитекторъ можетъ вроятно дать теб немало добрыхъ совтовъ и поговоритъ о теб своимъ друзьямъ.

— Твоя мать права,— сказалъ Антиной.— Клавдій Венаторъ очень обидчивъ, но и столько же благодаренъ за оказанную ему услугу. Я желаю теб добра…

— Ну, хорошо, я пойду,— перебилъ Поллуксъ императорскаго любимца, онъ и такъ чувствовалъ безотчетное влеченіе къ могущественной натур Адріана, да и при всякихъ обстоятельствахъ находилъ довольно пріятнымъ повеселиться на праздник.— Я пойду, но мн нужно прежде сказать архитектору Понтію, что я намренъ на нсколько часовъ оставить свою работу.

— Это ужь предоставь Венатору,— возразилъ юноша.— Теб придется раздобыться нарядами и масками, какъ можно позабавне, для него, для меня и, если хочешь, для самого себя. Онъ хочетъ слдовать за праздничнымъ шествіемъ въ одежд сатира, а мн достань какой-нибудь другой нарядъ,— мн все равно.

— Хорошо,— отвчалъ ваятель.— Я сейчасъ пойду и принесу все, что намъ надо. У насъ въ мастерской пропасть костюмовъ для праздника Діониса. Черезъ полчаса я буду здсь со всмъ этимъ хламомъ.

— Пожалуйста, поскорй,— просилъ Антиной,— хозяинъ мой не любитъ дожидаться. Но только вотъ что…

Говоря это, Антиной смутился и совсмъ близко подошелъ къ ваятелю.

— Венаторъ очень друженъ съ кесаремъ,— сказалъ онъ, тихо и убдительно, положивъ ему руку на плечо.— Будь остороженъ и говори ему объ Адріан только хорошее.

— Разв твой хозяинъ шпіонъ кесаря?— спросилъ Поллуксъ, недоврчиво вглядываясь въ лицо юноши.— Понтій уже сдлалъ мн подобное предостереженіе, и если это дйствительно такъ…

— Нтъ, нтъ,— быстро прервалъ его Антиной,— ничего подобнаго не существуетъ, только оба они не имютъ другъ отъ друга тайнъ, а Венаторъ разговорчивъ и ничего не можетъ умолчать…

— Благодарю тебя! Я буду на-сторож.

— Пожалуйста. Я искренно желаю теб добра.

Виинянинъ съ выраженіемъ теплаго чувства на прекрасныхъ чертахъ и съ необычайно граціознымъ движеніемъ протянулъ художнику руку.

Ваятель горячо пожалъ ее, между тмъ какъ Дорида, старые глаза которой, какъ бы прикованные, слдовали за Антиноемъ, схватила сына за руку и взволнованнымъ голосомъ воскликнула:

— Что за красота! Священная, самими богами созданная, красота! Поллуксъ, милый, можно бы подумать, что одинъ изъ небожителей спустился на землю.

— Посмотри-ка на мою старушку,— засмялся художникъ.— Впрочемъ, правду сказать, другъ, она иметъ основаніе восторгаться и я ей сочувствую.

— Не выпускай его, не выпускай его,— вмшалась Дорида.— Если онъ позволитъ теб вылпить свой бюстъ, тогда у тебя было бы съ чмъ выступить передъ свтомъ!

— Хочешь?— перебилъ Поллуксъ свою мать, обращаясь къ юнош.

— Я еще ни одному художнику не соглашался служить моделью,— возразилъ Антиной,— но для тебя охотно это сдлаю. Мн только досадно, что и вы запли ту же вчную пснь, какъ и другіе. До свиданья,— мн нужно возвратиться къ хозяину.

Съ этими словами юноша вышелъ изъ домика.

Дорида долго слдила за нимъ глазами.

— Стоитъ ли чего-нибудь художественное произведеніе или нтъ,— воскликнула она,— это я могу только чувствовать, но что красиво, это я знаю не хуже любой женщины въ Александріи. Если ты слпишь статую этого мальчика, то произведешь нчто такое, что приведетъ въ восхищеніе мущинъ и вскружитъ головы женщинамъ, на тебя такъ и посыпятся заказы. Вчные боги, я просто словно опьянла отъ восторга! Такая красота — это нчто божественное! Какъ жаль, что нтъ средства предохранить такое тло и такое лицо отъ старости и ея морщинъ…

— Я знаю такое средство, матушка,— сказалъ Поллуксъ, направляясь къ двери, — она называется искусствомъ и даетъ возможность доставить безсмертную юность этому смертному Адонису.

Старуха съ радостною гордостью посмотрла вслдъ уходившему сыну, подтверждая слова его сочувственнымъ киваніемъ головы.

Пока она съ различными ласками кормила своихъ птицъ, позволяя особенно любимымъ клевать крошки у нея съ губъ, молодой ваятель огромными шагами спшилъ по улицамъ.

То бранныя слова, то восклицанія ‘ахъ’ и ‘охъ’ раздавались за нимъ въ толп, когда онъ расчищалъ себ дорогу своимъ непомрно высокимъ туловищемъ и мощными руками, не обращая ни малйшаго вниманія на то, что длалось и говорилось вокругъ него. Мысли его были заняты Арсиноей, отчасти Антиноемъ и тмъ, въ какомъ положеніи, въ образ какого героя или бога всего лучше его изобразить.

На цвточномъ рынк, недалеко отъ гимназіи, размышленія его были внезапно прерваны картиной, которая не замедлила привлечь въ себ его взоры, привыкшіе быстро подмчать все необычайное.

На очень маленькомъ, темнобуромъ осл халъ высокій, хорошо одтый рабъ, держа въ правой рук пышный букетъ цвтовъ необычайной красоты. Рядомъ съ нимъ въ дорогомъ внк, пестрой, богатой одежд и съ комическою маской на лиц шелъ какой-то господинъ, за которымъ слдовали двое великановъ въ вид божества, покровителей садовъ, и четыре хорошенькихъ мальчика.

Въ раб Поллуксъ тотчасъ же узналъ слугу архитектора Венатора, замаскированнаго человка онъ также, казалось ему, гд-то видалъ, но гд именно — не помнитъ, да и не особенно трудился припомнить.

Обогнавъ эту странную группу, Поллуксъ снова предался мыслямъ о другихъ, боле близкихъ его сердцу, предметахъ.

Масторъ не безъ причины имлъ такой озабоченный видъ: господинъ, разговаривавшій съ нимъ, былъ не кто иной какъ знатный преторъ Веръ, прозванный александрійцами коварнымъ эротомъ.

Сто разъ видавъ у кесаря его любимаго раба, онъ тотчасъ узналъ Мастора и вывелъ изъ его присутствія въ Александріи то простое и врное заключеніе, что и повелитель его долженъ находиться въ город.

Любопытство претора было возбуждено и на бднаго малаго тотчасъ же посыпались перекрестные вопросы, имвшіе цлью сбить его съ толку и такъ или иначе вывдать отъ него истину.

Всадникъ грубо и рзко отказался ему отвчать, такъ что Веръ счелъ за лучшее дать себя узнать.

Передъ знатнымъ вельможей, другомъ императрицы, бдный рабъ потерялъ всю свою увренность и смлость. Онъ запутался въ противорчіяхъ и, не сознаваясь ни въ чемъ, далъ спрашивавшему полную возможность увриться, что Адріанъ находится въ Александріи.

Прекрасный букетъ, привлекшій вниманіе претора на раба, не могъ принадлежать этому послднему,— это было ясно.

— Какое-жь назначеніе могъ онъ имть?

Веръ снова началъ распрашивать, но уроженецъ Язигіи сдлался боле остороженъ, Веръ шутя потрепалъ его по правой и по лвой щек и весело сказалъ:

— Масторъ, милйшій Масторъ, ты только послушай. Я стану длать теб предложенія, а ты наклоняй голову свою въ голов дважды двуногаго осла, на которомъ ты дешь, какъ скоро теб понравится какое-нибудь изъ нихъ.

— Позволь мн продолжать мой путь,— съ возрастающимъ страхомъ просилъ рабъ.

— Ступай, только я пойду съ тобой,— отвчалъ Веръ,— пока не найду чего-нибудь, что теб понравится. Въ голов у меня не мало предложеній и ты сейчасъ это узнаешь. Во-первыхъ, я спрошу тебя, долженъ ли я разыскать твоего повелителя и сказать ему, что ты выдалъ мн его пребываніе въ Александріи?

— Ты этого не сдлаешь, господинъ,— воскликнулъ Масторъ.

— Ну, такъ дальше: долженъ ли я съ моими спутниками не отставать отъ тебя до самой ночи, выжидая, когда теб надо будетъ вернуться къ хозяину? Это теб не нравится и ты правъ: выполненіе этого плана было бы такъ же непріятно мн, какъ и теб, и, безъ сомннія, навлекло бы на тебя наказаніе. Итакъ, шепчи мн спокойно на ухо, гд живетъ твой повелитель и отъ кого и кому везешь ты эти цвты. Какъ скоро ты согласишься на это, я тотчасъ же отпущу тебя и докажу, что въ Африк я такъ же мало скупъ на свое золото, какъ и въ Италіи.

— Не надо мн золота, право, я не возьму золота,— отвчалъ рабъ.

— Ты, я вижу, славный малый,— продолжалъ Веръ, перемняя тонъ.— Ты знаешь, что я хорошо обращаюсь съ своими слугами и вообще охотне длаю людямъ добро, чмъ зло. Удовлетвори же безъ боязни моему любопытству, и я даю теб слово, твой господинъ не узнаетъ, что ты проговорился.

Масторъ колебался нсколько минутъ, но потомъ, соображая, что въ конц концовъ ему наврное придется подчиниться вол этого могущественнаго человка, и, дйствительно, зная надменнаго и расточительнаго претора за одного изъ добрйшихъ господъ,— онъ вздохнулъ и съ нершительнымъ видомъ нагнулся къ нему.

— Ты не погубишь меня, бднягу, я знаю,— прошепталъ онъ,— поэтому я ршаюсь сказать теб: мы живемъ на Лохіи.

— Тамъ?— воскликнулъ Веръ и захлопалъ въ ладоши.— Ну, а эти цвты?

— Такъ, шалость.

— Разв Адріанъ въ такомъ веселомъ расположеніи духа?

— До сихъ поръ онъ былъ очень веселъ, но съ сегоднешней ночи…

— Ну?…

— Ты вдь знаешь, какимъ онъ бываетъ, когда увидитъ на неб дурныя знаменія.

— Дурныя знаменія?— серьезно повторилъ Веръ.— И все-таки онъ посылаетъ цвты?

— Это не онъ, какъ могъ ты только на него подумать!

— Антиной?

Масторъ утвердительно кивнулъ головой.

— Вотъ какъ!— засмялся Веръ.— Значитъ онъ начинаетъ находить, что ухаживать самому пріятне, чмъ только позволять ухаживать за собою! Какой же это красавиц удалось пробудить это дремлющее сердце?

— Я общалъ ему не болтать.

— И я теб общалъ то же самое. Скромность моя еще больше, чмъ мое любопытство.

— Такъ удовлетворись, пожалуйста, тмъ, что ты уже знаешь.

— Знать на половину тяжеле, чмъ не знать ровно ничего.

— Да я то не могу боле говорить.

— Что же, я долженъ снова перечислить теб свои предложенія?

— Ахъ, господинъ, я умоляю тебя…

— Ну, такъ говори же, и я пойду своей дорогой, если же ты хочешь продолжать молчать…

— Все дло только въ блдной двушк, на которую ты и не подумалъ бы взглянуть.

— Значитъ двушка….

— Нашъ молоссъ повалилъ бдняжку на землю.

— На улиц?

— Нтъ, тамъ, на Лохіи. Ея отецъ — дворцовый управитель Керавнъ.

— И ее зовутъ Арсиноей?— съ искреннимъ сожалніемъ спросилъ Веръ, хорошо помнившій прекраснаго ребенка, которому досталась роль Роксаны.

— Нтъ, ее зовутъ Селеной, Арсиноя, дйствительно, ея младшая, сестра.

— Значитъ ты везешь этотъ букетъ на Лохію?

— Нтъ, она вышла и не могла идти, теперь она лежитъ больная въ чужомъ дом.

— Гд?

— Я думаю, это для тебя безразлично.

— Вовсе и вовсе нтъ. Я прошу тебя сказать мн все, что ты знаешь.

— Вчные боги, какое теб дло до этого больнаго созданія?

— Никакого, но мн нужно знать, куда ты дешь.

— Къ морю. Я не знаю дома, но можно спросить у погонщика, который идетъ за мной…

— Далеко это отсюда?

— Съ полчаса пути,— отвтилъ тотъ.

— Да, разстояніе порядочное,— замтилъ Веръ.— И Адріанъ желаетъ остаться неузнаннымъ?

— Конечно.

— И ты, его любимый рабъ, котораго кром меня знаетъ еще кое-кто изъ проживающихъ здсь римлянъ,— ты ршаешься прохать цлое получасовое разстояніе, обращая на себя всеобщее вниманіе этимъ громаднымъ букетомъ, по улицамъ, гд теперь толпится все, что только иметъ ноги?! О, Масторъ, Масторъ, это не мудро съ твоей стороны!

Рабъ испугался. Сознавая правдивость замчанія Вера, онъ со страхомъ спросилъ:

— Но что же мн длать?

— Слзть съ этого осла,— возразилъ преторъ,— замаскироваться и веселиться въ свое удовольствіе на эти золотые.

— А букетъ?

— О немъ позабочусь я.

— Ты это сдлаешь, не правда ли, и не выдашь Антиною, къ чему ты меня принудилъ?

— Будь покоенъ.

— Вотъ теб цвты, а золото я взять не могу.

— Ну, такъ я брошу его въ толпу. Лучше купи себ внокъ, маску и вина, сколько ты можешь выпить. Гд же мн найти эту двушку?

— У Ганны. Она живетъ въ маленькомъ дом въ саду вдовы Пудента. Тотъ, кто передастъ букетъ, долженъ сказать, что его посылаетъ другъ изъ дворца на Лохіи.

— Хорошо. Ступай теперь и старайся, чтобы никто тебя не узналъ. Я сохраню твою тайну и не премину упомянуть о друг изъ дворца на Лохіи.

Масторъ исчезъ въ толп, Веръ передалъ букетъ одному изъ слдовавшихъ за нимъ гигантовъ и, со смхомъ вскочивъ на осла, приказалъ погонщику указывать себ дорогу.

На углу ближайшей улицы онъ встртилъ двое носилокъ, носильщики которыхъ съ трудомъ расчищали себ путь черезъ толпу.

Въ первыхъ возсдалъ Керавнъ въ своемъ яркомъ шафранно-желтомъ плащ, толстый, какъ спутникъ Діониса, Силенъ, но съ угрюмымъ, нахмуреннымъ лицомъ. Изъ вторыхъ весело выглядывала Арсиноя, такая свтленькая и хорошенькая, что одинъ видъ ея заставилъ быстре переливаться въ жилахъ пылкую кровь римлянина.

Ни о чемъ не заботясь, онъ взялъ изъ рукъ своего спутника назначенный для Селены букетъ и сказалъ, кладя его въ носилки двушки:

— Александръ привтствуетъ красавицу Роксану.

Арсиноя покраснла, а Веръ, прослдивъ за ней нсколько минутъ глазами, приказалъ одному изъ своихъ мальчиковъ идти за носилками и затмъ вернуться на цвточный рынокъ, гд онъ будетъ ожидать его, чтобъ узнать, куда она отправилась.

Посланный бросился вслдъ за Арсиноей, преторъ же, повернувъ осла, скоро достигъ полукруглой колоннады на тнистой сторон большой площади, гд хорошенькія двушки продавали пестрый и благовонный товаръ лучшихъ садовниковъ и цвточныхъ торговцевъ города.

Сегодня вс лавочки были особенно завалены, но спросъ на внки, зелень и цвты постоянно возрасталъ съ самаго утра, и хотя Веръ выбралъ и веллъ связать вмст все, что было на рынк лучшаго, тмъ не мене приготовленный для него букетъ вышелъ если и больше, то далеко не такъ красивъ, какъ тотъ, которымъ онъ такъ самовольно распорядился.

Это было досадно богатому римлянину.

Чувство справедливости заставило его постараться загладить чмъ-нибудь свою вину передъ больною двушкой. Стебли соединенныхъ въ букетъ цвтовъ были перевязаны пестрыми лентами съ длинными, разввавшимися концами, Веръ вынулъ одну изъ пряжекъ своего плаща и прикрпилъ ее къ банту, украшавшему основаніе букета.

Только теперь преторъ остался доволенъ и, поглядывая на вдланный въ золотую оправу ониксъ, на которомъ вырзанъ былъ точащій стрлы амуръ, онъ съ удовольствіемъ размышлялъ о томъ, какъ рада будетъ возлюбленная прекраснаго виинянина этому изящному подарку.

Британскіе рабы его, наряженные садовыми божествами, получили приказаніе слдовать за погоницшомъ осла къ вдов Ганн, передать отъ имени друга изъ дворца на Лохіи букетъ Селен и затмъ дожидаться претора передъ домомъ префекта Тиціана, такъ какъ маленькій быстроногій посланный принесъ извстіе, что туда направился Керавнъ съ своей хорошенькой дочерью.

Давка была такъ велика, что Веру понадобилось гораздо боле времени, чмъ ловкому мальчику, чтобы добраться до дома Тиціана.

Передъ префектурой онъ снялъ съ себя маску.

Въ передней, гд дворцовый управитель дожидался, сидя на скамь, возвращенія своей дочери, Веръ привелъ въ порядокъ волосы и складки своей тоги и веллъ везти себя къ Юліи, у которой надялся снова встртить очаровательную Арсиною.

Но въ пріемной вмсто супруги префекта онъ засталъ свою жену и поэтессу Бальбиллу съ ея почтенной спутницей.

Весело, любезно, съ граціей, какъ всегда, привтствовалъ онъ женщинъ. Потомъ онъ пытливо и не скрывая своего разочарованія обвелъ глазами обширный покой.

Бальбилла подошла къ нему.

— Можно ли когда-нибудь разсчитывать на твою искренность, Веръ?— тихо спросила она.

— Если позволяютъ обстоятельства,— да.

— А на этотъ разъ они теб это позволяютъ?

— Отчего же и нтъ!

— Такъ отвчай мн откровенно: пожаловалъ ли ты сюда ради благородной Юліи, или ты пришелъ…

— Ну?

— Или ты ожидалъ, что застанешь у ней прекрасную Роксану?

— Роксану?— переспросилъ Веръ, серьезно взглянувъ на Бальбиллу, между тмъ какъ губы его лукаво улыбались.— Роксану?… Вдь такъ звали, кажется, жену Александра Великаго, которая уже давно умерла, я же интересуюсь только живыми, и если я оторвался отъ веселаго праздничнаго движенія на улиц, то это единственно и исключительно потому…

— Ты возбуждаешь мое любопытство.

— Только потому, что мое чуткое сердце шептало мн, что я застану здсь тебя, моя прелестная Бальбилла.

— И это ты называешь честнымъ?— воскликнула поэтесса, ударяя претора по рук своимъ веромъ изъ страусовыхъ перьевъ.— Послушай-ка, Луцилла, твой супругъ увряетъ, что пожаловалъ сюда ради меня.

Преторъ съ упрекомъ взглянулъ на Бальбиллу.

— Такъ наказываютъ обманщиковъ,— шепнула она ему и затмъ, возвысивъ голосъ, продолжала:

— Знаешь что, Луцилла?— Если я не выйду замужъ, такъ это будетъ по вин твоего мужа.

— Да, къ несчастію, я родился для тебя слишкомъ поздно,— перебилъ ее Веръ, отлично понявъ, что хотла сказать двушка.

— Пожалуйста, не толкуй превратно моихъ словъ,— вскричала Бальбилла.— Разв можно отваживаться на вступленіе въ бракъ, если рискуешь получить мужа, подобнаго Веру?

— И какой же мущина,— возразилъ Веръ,— будетъ имть достаточно храбрости, чтобы соединить свою судьбу съ Бальбиллой, слыша, какъ она строго осуждаетъ безвреднаго почитателя красоты.

— Супругъ долженъ почитать не красоту вообще, а только ту женщину, которая называется его женой.

— Весталка!— засмялся Веръ.— Я накажу тебя, умолчавъ великую тайну, которая касается всхъ насъ. Нтъ, нтъ, я ее не выболтаю, но пожалуйста, жена, возьмись за нее хорошенько и научи ее снисходительности, чтобы будущему счастливому ея обладателю не пришлось уже слишкомъ тяжело.

— Снисходительности женщинъ учить нечего,— возразила Луцилла.— Къ несчастію, намъ часто приходится бывать снисходительными, когда нечего больше длать и милые гршники вынуждаютъ насъ прощать то то, то другое.

Веръ отвсилъ жен своей глубокій поклонъ и поцловалъ ея руку.

— Гд же Юлія?— спросилъ онъ потомъ.

— Она спасаетъ овечку отъ волка,— пошутила Бальбилла.

— Это ты какъ же прикажешь понимать?

— Какъ только доложили о теб, она тотчасъ же увела маленькую Роксану въ какое-то потаенное мсто.

— Нтъ, нтъ,— прервала поэтессу Луцилла.— Во внутреннихъ покояхъ дожидаются портные, которые должны приготовить костюмъ для этого миленькаго ребенка. А вотъ взгляни-ка, какой очаровательный букетъ принесла она благородной Юліи. Что же, ты и мн отказываешь въ прав услышать твою тайну?

— Помилуй, скрыть что-нибудь отъ тебя? Могу ли я?…

— Онъ, должно-быть, очень нуждается въ твоей снисходительности,— смялась Бальбилла.

Преторъ между тмъ подошелъ въ жен и шепотомъ передалъ ей то, что узналъ отъ Мастора.

Луцилла въ удивленіи всплеснула руками.

— Ты видишь теперь, какого удовольствія лишилъ тебя злой языкъ,— воскликнулъ преторъ, снова обращаясь къ поэтесс.

— Разв можно быть такимъ мстительнымъ, любезнйшій Веръ?— умоляла послдняя.— Я умираю отъ любопытства.

— Останься въ живыхъ еще нсколько дней, прекрасная Бальбилла,— возразилъ римлянинъ,— и причину твоей ранней погибели удастся, вроятно, устранить.

— Погоди же, я съумю отомстить,— воскликнула двушка и погрозила претору пальцемъ.

Луцилла взяла ее подъ руку.

— Пойдемъ,— сказала она, удаляясь вмст съ ней,— намъ пора помочь Юліи своимъ совтомъ.

— Идите,— крикнулъ имъ Веръ въ слдъ.— Мн приходится заключить, что я никому не доставилъ удовольствія своимъ сегодняшнимъ посщеніемъ. Кланяйтесь благородной Юліи.

Уходя, онъ бросилъ взглядъ на букетъ, который Арсиноя, получивъ отъ него, такъ скоро подарила другой.

— Видно подходитъ старость и приходится научиться смиренію,— со вздохомъ пробормоталъ онъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Глава первая.

До самаго разсвта просидла Ганна у изголовья Селены, безъ устали перемняя компрессъ за компрессомъ на ног и голов больной.

Старый врачъ нашелъ состояніе своей паціентки удовлетворительнымъ и разршилъ вдов прилечь немного отдохнуть, довривъ на нсколько часовъ уходъ за Селеной своей юной помощниц.

Оставшись наедин съ больной, Марія заботливо принялась за указанное ей дло.

— Ты была, значитъ, вчера на Лохіи?— сказала Селена, поворачиваясь къ ней лицомъ.— Разскажи мн, что тамъ такое длается. Кто провелъ тебя къ намъ и видла ли ты моихъ маленькихъ братьевъ?

— У тебя все еще порядочный жаръ и я, право, не знаю, слдуетъ ли тебя занимать разговоромъ, мн-то, конечно, это доставило бы не малое наслажденіе.

Слова эти были произнесены ласковымъ, дружественнымъ голосомъ и глаза горбатой двушки блестли такимъ добрымъ, задушевнымъ свтомъ.

Селена внушала ей не только участіе и состраданіе, но даже удивленіе,— такъ прекрасна была она, такъ мало походила на нее,— и при малйшей услуг, которую Марія оказывала больной, ей казалось, будто она — всми презираемая нищая, получившая дозволеніе ухаживать за какой-то царевной.

Никогда еще спина ея не казалась ей такой кривой, смуглое лицо ея — такимъ уродливымъ, какъ въ эту минуту, рядомъ съ этой такъ правильно, такъ нжно и очаровательно очерченной женскою фигурой.

Но Марія не испытывала и тни зависти. Она только чувствовала себя счастливой, что можетъ помогать Селен, служить ей, любоваться на нее, хотя та и была язычницей.

И горячо же молилась она въ эту ночь, прося, чтобы Господь сжалился надъ этимъ прекраснымъ, добрымъ созданіемъ, послалъ страждущей исцленіе и наполнилъ ее тою любовью ко Христу, которая составляла счастіе ея собственной жизни.

Не разъ являлось у нея непреодолимое желаніе поцловать Селену, но она не смла,— ей чудилось, будто лежавшая передъ ней двушка сотворена изъ какого-то боле тонкаго, боле совершеннаго вещества, чмъ она.

Селена чувствовала себя слабой, очень слабой. Когда боль утихала, она испытывала, однако, среди этой тихой, уютной обстановки благотворное чувство мира и отдыха, которое было для нея ново и чрезвычайно пріятно, несмотря на ея неотвязчивую думу и заботы о домашнихъ. Близость Ганны дйствовала на нее особенно отрадно, въ ея голос ей слышались звуки, напоминавшіе голосъ матери, когда покойная, бывало, играла съ нею и нжно прижимала ее въ своему сердцу.

За рабочимъ столомъ на папирусной фабрик видъ горбуньи производилъ на Селену отталкивающее впечатлніе, теперь же она замтила, какіе у нея добрые глаза и какой ласковый голосъ, а заботливость, съ которою Марія такъ осторожно,— словно руки ея испытывали мученіе, переносимое больной,— снимала и снова накладывала бинтъ на раненую ногу, вызывала благодарность въ дочери Керавна.

Сестра ея Арсиноя въ насмшку дала бдняжк прозвище — ‘двушка Терситъ’, напоминавшее безобразнйшаго изъ осаждавшихъ Иліонъ эллиновъ, и Селена не разъ повторяла его за ней.

Теперь эта отвратительная кличка не приходила ей и въ голову.

— Лихорадка не можетъ быть сильна,— сказала она, отвчая на выраженное ея сидлкой опасеніе.— Если ты мн разскажешь что-нибудь, я забуду объ этой несносной боли. Мн такъ хочется домой. Ты видла дтей?

— Нтъ, Селена. Я дошла только до порога вашего жилища, потому что ласковая привратница предупредила меня, что отца твоего и сестры нтъ дома, а ваша рабыня ушла купить дтямъ лакомствъ.

— Купить?— удивленно переспросила Селена.

— Старушка сказала вмст съ тмъ, что дорога къ вамъ ведетъ черезъ множество помщеній, гд работаютъ рабы, и попросила своего сына, случайно находившагося тутъ, проводить меня. Но мы нашли дверь запертой и онъ предложилъ мн передать то, что мн нужно, его матери. Я это и сдлала, такъ какъ она показалась мн такой умной и ласковой.

— Ты въ этомъ не ошиблась.

— И какъ же она тебя любитъ! Когда я разсказывала ей о твоихъ страданіяхъ, свтлыя слезы текли у нея по щекамъ и она хвалила тебя такъ искренно и съ такимъ сожалніемъ, словно свою собственную дочь.

— Но ты ничего не говорила о нашей работ на фабрик?— испуганно спросила Селена.

— Конечно, нтъ. Вдь ты же просила меня молчать. Старушка поручила мн передать теб ея желаніе, чтобы ты поскоре поправилась.

Нсколько минутъ об двушки хранили молчаніе.

— А сынъ привратника, который провожалъ тебя,— заговорила потомъ Селена,— также слышалъ, какое несчастіе случилось со мной?

— Да. На пути къ вамъ онъ не переставалъ шутить, но когда я разсказала, что ты вышла съ пораненною ногой изъ дома и не можешь теперь вернуться, потому что очень больна, онъ вдругъ пришелъ въ гнвъ и началъ говорить богохульственныя рчи.

— Ты не помнишь ли, что онъ сказалъ?

— Всего не припомню, но вотъ это осталось у меня въ памяти. Онъ жаловался на своихъ боговъ, что они создаютъ прекрасное для того, чтобы самимъ же разрушить его, онъ даже бранилъ ихъ.

Говоря это, Марія опустила глаза, точно передавала что-то неприличное, Селена же напротивъ слегка покраснла отъ удовольствія и съ жаромъ выразила свое согласіе съ словами ваятеля.

— Онъ совершенно правъ,— сказала она:— т, что тамъ на верху, только это и длаютъ.

— Это нехорошо!— съ упрекомъ воскликнула горбунья.

— Что нехорошо?— спросила больная.— Вы здсь живете себ въ мир и любви. Я запомнила многое изъ рчей Ганны во время нашей работы и теперь вижу, что она и поступаетъ согласно своимъ словамъ. Къ вамъ боги, конечно, могутъ быть милостивы.

— Богъ милостивъ ко всмъ.

— Даже и къ тмъ,— воскликнула Селена съ пылающими глазами,— у которыхъ они отнимаютъ послднее счастіе? Даже въ семь съ восемью дтьми, у которыхъ они похитили матъ? Даже къ бднякамъ, у которыхъ они ежедневно угрожаютъ отнять кормильца?

— Даже и для тхъ есть милостивый Богъ,— перебила больную вошедшая въ комнату Ганна.— Я когда-нибудь покажу теб добраго Отца на небесахъ, который заботится о всхъ насъ, какъ о собственныхъ дтяхъ: но не теперь… Теперь ты должна отдохнуть, не говорить и не слушать ничего такого, что бы могло волновать твою и безъ того уже разгоряченную лихорадкой кровь. Я снова поправлю теб подушки подъ головой, Марія положитъ теб новый компрессъ и ты постараешься заснуть.

— Я не могу,— возразила Селена, между тмъ какъ Ганна взбивала и осторожно перекладывала ея подушки.— Разскажи мн о своемъ милостивомъ Бог.

— Потомъ, милое дитя, потомъ. Ищи Его и Онъ не оставитъ тебя, потому что изъ всхъ своихъ дтей Ему особенно дороги т, которыя переносятъ страданія.

— Которыя переносятъ страданія?— удивленно спросила Селена.— Какое дло богамъ среди ихъ олимпійскихъ радостей до тхъ, кто мучается здсь?

— Тише, тише, милая!— съ успокоительнымъ жестомъ прервала ее вдова.— Ты скоро узнаешь, какъ заботится о теб Отецъ Небесный и какъ любитъ тебя Онъ.

Ганна остановилась, не ршаясь произнести, незнакомаго язычниц, имени Христа.

— Онъ?— прошептала Селена, и щеки ея покрылись румянцемъ.

Она думала о Поллукс и спрашивала себя, почему, если онъ не любитъ ее, его такъ взволновало извстіе объ ея болзни.

Она принялась подыскивать извиняющія основанія для того, что слышала, проходя мимо перегородки ваятеля.

Еще ни разу не сказалъ онъ ей ясно, что любитъ ее,— почему же бы ему, художнику, веселому, полному жизни юнош, не пошутить съ хорошенькой двушкой, даже если сердце его и принадлежитъ другой?

Нтъ, онъ не былъ къ ней вполн равнодушенъ,—это она почувствовала въ ту ночь, когда служила ему моделью, и видла изъ разсказа Маріи, ей такъ хотлось этому врить.

Чмъ доле думала она о немъ, тмъ боле стремилась душа ея къ нему, къ нему, котораго она любила съ самаго дтства.

Еще никогда не билось сердце ея для другаго мужчины, но съ тхъ поръ, какъ она снова встртилась съ Поллуксомъ въ зал музъ, образъ его наполнялъ всю ея душу и то, что она испытывала теперь, было любовью, не могло быть ничмъ инымъ.

Не то на яву, не то во сн ей представлялось, будто онъ входитъ въ эту тихую комнату, садится у ея изголовья и смотритъ на нее своими добрыми глазами.

Ахъ, она не могла удержаться! Она должна была приподняться на постели, чтобы протянуть свои исхудалыя руки.

— Тише, дитя, тише!— просила Ганна.— Теб вредно такъ много двигаться.

Селена открыла глаза, снова закрыла ихъ и долго грезила потомъ, пока громкіе голоса въ саду не вызвали ее внезапно изъ сладкаго забытья.

Ганна вышла изъ комнаты, голосъ ея слышался между голосами другихъ людей передъ домомъ и когда она вернулась въ больной, щеки ея были покрыты яркимъ румянцемъ и она не сразу нашла подходящія выраженія, чтобъ объяснить, въ чемъ дло.

— Какой-то очень высокій человкъ въ самомъ удивительномъ наряд,— сказала она наконецъ,— требовалъ, чтобъ его пропустили къ намъ и добрался до дверей, несмотря на сопротивленіе сторожа. Онъ спрашивалъ тебя.

— Меня?— переспросила Селена, красня.

— Да, дитя мое. Онъ принесъ очень большой, замчательно красивый букетъ цвтовъ и сказалъ, что другъ изъ дворца на Лохіи велитъ теб кланяться.

— Другъ изъ дворца на Лохіи?— задумчиво прошептала Селена.— Глаза ея радостно заблистали и она быстро спросила:

— Ты говоришь, что человкъ, принесшій букетъ, былъ очень высокаго роста?

— Да, очень высокаго.

— О, пожалуйста, Ганна,— воскликнула Селена, стараясь приподняться,— дай мн взглянуть на цвты!

— У тебя есть женихъ, дитя мое?— спросила вдова.

— Женихъ? Нтъ, но тамъ есть молодой человкъ, съ которымъ намъ всегда позволяли играть, когда мы были дтьми, художникъ, добрый такой, и этотъ букетъ, конечно, отъ него.

Ганна съ участіемъ посмотрла на больную и сдлала знакъ Маріи.

— Букетъ очень великъ,— сказала она.— Ты можешь на него посмотрть, но оставлять его здсь нельзя,— запахъ отъ такого количества цвтовъ можетъ теб, пожалуй, повредить.

Марія встала съ своего сиднья у изголовья больной и съ вопросительнымъ взглядомъ шепнула ей на ухо:

— Высокій сынъ привратника?

Селена съ улыбкою кивнула головой и, когда женщины удалились, она перемнила положеніе, легла на спину, прижала лвую руку къ сердцу и съ глубокимъ вздохомъ подняла глаза кверху. Въ ушахъ ея звенло, въ потемнвшихъ глазахъ мелькали пестрые, блестящіе, причудливые образы. Ей стало тяжело дышать, ей казалось, что вдыхаемый ею воздухъ пропитанъ благоуханіемъ цвтовъ.

Марія и Ганна принесли громадныхъ размровъ букетъ.

Глаза Селены заблистали ярче, и она, исполненная удивленія, всплеснула руками. Потомъ, попросивъ показать ей прелестный, разноцвтный подарокъ то съ той, то съ другой стороны, она прижалась лицомъ къ цвтамъ и украдкой поцловала при этомъ нжный лепестокъ роскошнаго, полураскрывшагося розана. На нее нашло какое-то опьяненіе и свтлыя слезы медленно текли по ея щекамъ.

Марія первая обратила вниманіе на булавку, воткнутую въ ленту у основанія букета. Она вынула ее и показала Селен, которая быстро выхватила ее у нея изъ рукъ. Все боле и боле красня, больная такъ и впилась глазами въ вырзанную на камн фигурку точащаго свои стрлы Эрота. Она не ощущала боле никакой боли, она вдругъ какъ бы совершенно выздоровла и вся сіяла весельемъ, гордостью и блаженствомъ.

Марія съ безпокойствомъ замтила ея возрастающее волненіе.

— Ну, теперь довольно, дочь моя,— сказала она ей, сдлавъ въ то же время знакъ Маріи.— Мы поставимъ букетъ на окно, чтобы ты могла его видть.

— Такъ скоро?— съ сожалніемъ спросила Селена и вынула изъ пестрой массы нсколько фіялокъ и розъ.

Оставшись одна, она положила цвты возл себя и стала съ любовью разсматривать рзьбу на дорогой пряжк.

Это, безъ сомннія, была работа рзчика Тевкра, брата ея Поллукса.

Какъ тонка, какъ художественна была рзьба, какъ умно избранъ художникомъ сюжетъ! Только тяжелая золотая оправа безпокоила ее,— вдь уже много лтъ она только и длала, что считала и пересчитывала небольшія деньги, нужныя для хозяйства.

Со стороны бднаго молодаго человка, на которомъ лежала обязанность содержать сестру, было несправедливо входить для нея въ такіе расходы,

Это однако не умаляло радости, доставленной ей его подаркомъ, вдь и ей, при ея крошечныхъ средствахъ, ничто не показалось бы слишкомъ дорогимъ для него. Впослдствіи она успетъ научить его бережливости.

Съ большимъ трудомъ уставивъ передъ окномъ букетъ, женщины возвратились къ ея постели и, не разговаривая съ ней, перемнили компрессы. Да и самой ей не хотлось говорить, она съ такимъ наслажденіемъ погружалась въ свои радужныя мечты и глаза ея, куда ни глядли, всюду находили что-либо пріятное: цвты у нея на постели, букетъ у окна, булавка въ ея рук, доброе лицо Ганны и, наконецъ, даже некрасивыя черты Маріи, которая стала теперь ея подругой и повренной. Марія вдь знала Поллукса и съ нею можно было говорить о немъ.

Селена не узнавала самое себя. Прежде въ ней царила зима, теперь наступила весна, прежде въ ней была ночь, теперь день, сердце ея, окаменвшее было для жизни, походило на садъ, начинающій зеленть и цвсти отъ живительнаго дыханія весны. Прежде ей бывало трудно понять безпечную веселость Арсинои и дтей,— она даже сердилась и останавливала ихъ, когда этой веселости не предвидлось конца, сегодня она съ неменьшимъ увлеченіемъ предалась бы такой же радости.

Бдное прекрасное созданіе! Съ какимъ блаженствомъ глядла она на букетъ у окна и не подозрвала, что его прислалъ не тотъ, кого она любила, а другой, до котораго ей было еще меньше дла, чмъ до христіанъ, бродившихъ туда и сюда подъ ея окномъ, въ саду вдовы Пудента! Она лежала, полная нги и любви, остававшейся безъ отвта, увренная въ обладаніи сердцемъ человка, который и не думалъ о ней и только нсколько часовъ тону назадъ, опьяненный радостью и счастьемъ, увлекалъ въ вихр пляски ея сестру.

Бдная Селена!

Теперь сонъ ея былъ полонъ такихъ счастливыхъ, безмятежныхъ грезъ, но минуты бжали за минутами и съ каждой изъ нихъ приближалось ея пробужденіе, и какое пробужденіе!…

Отецъ ея не зашелъ къ ней, какъ намревался, передъ тмъ, какъ отправиться съ Арсиноей въ префектуру.

Желаніе представить дитя свое матрон Юліи въ достойной ея происхожденія одежд отняло у него не мало времени и всетаки ему не удалось достигнуть своей цли.

Вс ткацкія мастерскія и магазины были закрыты, такъ какъ рабочіе, рабы и торговцы принимали участіе въ торжеств. Часъ, назначенный префектомъ, уже приближался, а дочь Керавна все еще сидла въ носилкахъ въ своемъ дешевомъ бломъ плать и простенькомъ, отороченномъ голубою лентой, пеплум, который при дневномъ свт выглядывалъ еще печальне, чмъ вечеромъ.

Букетъ, полученный Арсиноей отъ Вера, доставлялъ ей не малое удовольствіе, двушкамъ всегда нравятся красивые цвты, вроятно потому, что между тми и другими есть родственныя черты.

Когда Керавнъ съ дочерью приблизились въ префектур, Арсиноей овладлъ страхъ, а отецъ ея едва могъ скрыть свою досаду, что долженъ ввести ее къ Юліи въ такой простой одежд. Мрачное настроеніе его духа нисколько не прояснилось, когда его заставили дожидаться въ передней, пока Юлія съ женою Вера и Бальбиллой выбирали для Арсинои чудесно раскрашенныя дорогія матеріи изъ тончайшей шерсти, шелка и нжной бомбиксовой пряжи. Этого рода занятія имютъ ту особенность, что требуютъ тмъ боле времени, чмъ боле имется на-лицо помощницъ. Такимъ образомъ управитель долженъ былъ подчиниться своей участи и прождать боле двухъ часовъ въ передней, все боле и боле наполнявшейся постителями.

Наконецъ, Арсиноя вернулась, вся раскраснвшаяся, съ головой, занятой блестящими вещами, которыя приготовлялись для нея.

Отецъ ея медленно поднялся съ своей скамьи. Въ ту минуту, какъ Арсиноя готова была броситься ему на шею, дверь отворилась и на порог показался Плутархъ, какъ всегда, опираясь на свои живые костыли, съ внкомъ на голов, украшенной дорогими цвтами, которые въ изобиліи выглядывали изъ складокъ его тоги.

Вс поднялись при его приближеніи и Керавнъ, увидвъ, что первый богачъ города, человкъ стариннаго рода, кланяется ему, счелъ за нужное сдлать то же.

Глаза Плутарха были, казалось, гораздо моложе его ногъ и тамъ, гд можно было видть хорошенькихъ женщинъ, зрніе его оказывалось особенно проницательнымъ.

Уже на порог замтилъ онъ Арсиною и замахалъ ей обими руками, словно старый добрый знакомый.

Прелестный ребенокъ произвелъ на него сильное впечатлніе. Въ боле молодые годы онъ не пожаллъ бы ничего, чтобы добиться ея благосклонности, теперь съ него было достаточно и того, еслибы молодая двушка находила пріятнымъ для себя его расположеніе.

По своему обыкновенію онъ веллъ подвести себя прямо въ ней, нсколько разъ прикоснулся рукою въ ея локтю и весело сказалъ:

— Ну, милйшая Роксана, хорошо ли распорядилась Юлія насчетъ наряда?

— О, он выбрали такія прекрасныя, такія великолпныя вещи!— возразила двушка.

— Правда?— проговорилъ Плутархъ. Онъ въ это время что-то обдумывалъ и не желалъ, чтобъ она это замтила.— Такъ выбрали? Какже имъ было не выбрать…

Мытое и перемытое платье Арсинои бросилось старику въ глаза.

Торговецъ рдкостями Габиній приходилъ къ нему поутру, чтобы вывдать, не принадлежитъ ли Арсиноя въ дйствительности въ числу работницъ на его фабрик, и чтобы повторить ему, что отецъ ея — бдный, тщеславный чудакъ, котораго пресловутыя рдкости не боле какъ ничего не стоющій хламъ. Плутархъ вспомнилъ объ этомъ и быстро задалъ себ вопросъ, какъ ему уберечь свою хорошенькую любимицу отъ завистливыхъ языковъ ея соперницъ, такъ какъ нкоторые, полные ненависти, толки этихъ послднихъ уже успли достигнуть его ушей.

— За что ни примется достойная Юлія, все выходить на славу,— громко сказалъ онъ и потомъ полушепотомъ продолжалъ.— Посл завтра, когда золотыхъ длъ мастера снова откроютъ свои лавки, мы посмотримъ, не найдется ли у нихъ что-нибудь подходящаго для тебя.— Однако, я сейчасъ упаду. Поднимите меня выше, Антэй и Атласъ! Вотъ такъ. Не правда ли, дитя, такъ я кажусь моложе? Этотъ толстый господинъ, позади тебя, твой отецъ?

— Да.

— У тебя нтъ матери?

— Она умерла.

— О!…— проговорилъ Плутархъ тономъ соболзнованія.

Потомъ онъ обратился въ управителю:

— Позволь мн поздравить тебя съ такою дочерью, Керавнъ. Я слышу, что ты долженъ замнять ей мать.

— Къ несчастію, да, благородный Плутархъ! Бдная жена моя была похожа на нее. Со времени ея смерти я веду печальную жизнь.

— Но мн говорили, что ты утшаешься собираніемъ прекрасныхъ рдкостей. Мы раздляемъ съ тобой любовь къ этому занятію. Не ршишься ли ты разстаться съ кубкомъ моего тезки, Плутарха? По словамъ антикварія Габинія, это замчательная вещь.

— Правда, что замчательная,— съ гордостью возразилъ управитель.— Подарокъ, сдланный философу императоромъ Траяномъ. Прекрасная рзьба на слоновой кости. Мн, конечно, тяжело разстаться съ этой драгоцнностью, но…— здсь онъ понизилъ голосъ.— Я теб обязанъ за то, что ты принимаешь такое участіе въ моей дочери, и, чтобъ отдарить теб, я съ удовольствіемъ…

— Объ этомъ не можетъ быть и рчи,— перебилъ его Плутархъ, который, зная людей, тотчасъ же увидалъ по напыщенному тону управителя, что антикварій не безъ основанія уличалъ его въ глупомъ тщеславіи.

— Ты оказываешь мн честь,— продолжалъ богачъ,— дозволяя мн принять посильное участіе въ украшеніи нашей Роксаны. Я попрошу тебя прислать мн кубокъ. Само собою разумется, я заране согласенъ на всякую цну, которую теб вздумается назначить.

Керавнъ въ продолженіе минуты боролся съ самимъ собой.

Не будь ему до такой степени нужны деньги, не будь желанія его видть за собой на улиц новаго, боле представительнаго раба, такъ горячо и непреоборимо, онъ настоялъ бы на томъ, чтобы Плутархъ принялъ отъ него кубокъ въ подарокъ, теперь же онъ только переминался, смотрлъ въ землю и, наконецъ, сказалъ нершительно, безъ всякаго слда прежней самоувренности:

— Я остаюсь твоимъ должникомъ, но ты, какъ кажется, желаешь не смшивать этого дла съ другими. Что же, пусть будетъ по-твоему! За мечъ Антонія, которымъ я обладалъ, мн дали дв тысячи драхмъ…

— Въ такомъ случа,— перебилъ его Плутархъ,— кубокъ моего тезки, подарокъ Траяна, стоитъ вдвое дороже, въ особенности для меня, такъ какъ я прихожусь родственникомъ великому мужу. Позволишь ли ты мн предложить теб четыре тысячи драхмъ за твое сокровище?

— Желая сдлать теб угодное, я соглашаюсь,— возразилъ управитель съ достоинствомъ и сжалъ при этомъ мизинецъ стоявшей подл него Арсинои. Рука этой послдней уже давно прикасалась къ его рук, чтобы побудить его остаться при первомъ своемъ намреніи подарить, а не продать кубокъ Плутарху.

Когда толстякъ и его хорошенькая дочь покинули переднюю, Плутархъ съ лукавой улыбкой посмотрлъ ему въ слдъ.

‘Отлично,— думалъ онъ.— Какъ мало удовольствія доставляетъ мн въ сущности мое богатство! Какъ часто, встрчая здороваго носильщика тяжестей, хотлось бы мн помняться съ нимъ участью, но сегодня все-таки было хорошо, что я могу тратить, сколько хочу. Какое очаровательное дитя! Для людей ей, понятно, необходимо новое платье, но, правду сказать, красот ея нисколько не вредило даже это полинялое тряпье. И вдь она отчасти принадлежитъ мн, потому что я видлъ ее на фабрик между клеильщицами, это я хорошо помню’.

Керавнъ съ своей дочерью вышли между тмъ на улицу.

За воротами префектуры онъ не могъ удержаться, чтобы не разсмяться и не потрепать дочери по плечу.

— Я же говорилъ теб, двочка,— началъ онъ, обращаясь къ ней,— мы еще разбогатемъ, мы снова поднимемся и ни въ чемъ не будемъ отставать отъ остальныхъ гражданъ.

— Да, отецъ, но именно потому, что ты такъ увренъ въ этомъ, ты бы могъ собственно подарить кубокъ старому господину.

— Нтъ,— возразилъ Керавнъ.— Дло дломъ, но впослдствіи я вдесятеро отплачу ему за все, что онъ для тебя длаетъ, моею картиною Апеллеса. Благородной Юліи мы подаримъ украшенный двумя рзными камнями ремень, который сохранился отъ сандаліи, принадлежавшей Клеопатр.

Арсиноя опустила глаза, такъ какъ она знала, какую цну имли эти сокровища.

— Объ этомъ мы еще подумаемъ посл,— сказала она.

Они услись затмъ въ ожидавшія ихъ носилки, обходиться безъ которыхъ Керавнъ уже считалъ теперь ниже своего достоинства, и велли нести себя къ саду вдовы Пудента.

Радужные сны Селены были прерваны ихъ появленіемъ.

Керавнъ отнесся къ вдов Ганн съ ледяною холодностью, ибо ему доставляло удовольствіе давать чувствовать свое презрніе ко всему, что было связано съ именемъ Христа.

Онъ выразилъ ей свое сожалніе о томъ, что обстоятельства принудили Селену остаться у нея.

— Ей здсь все-таки лучше, чмъ на улиц,— отвчала на это вдова.

На замчаніе Керавна, что онъ не любитъ одолжаться и заплатитъ ей за ея попеченіе о его дочери, Ганна сказала:

— Мы охотно длаемъ для твоего ребенка, что можемъ, и другой Отецъ воздастъ намъ за наши труды.

— Вотъ этого я ужь никакъ не допущу,— воскликнулъ управитель въ негодованіи.

— Мы не понимаемъ другъ друга,— ласково объяснила христіанка.— Я говорю не о какомъ-либо смертномъ человк и награда, къ которой мы стремимся, не деньги и не земное имущество, а радостное сознаніе, что намъ удалось уменьшить мученія страдалицы.

Керавнъ пожалъ плечами и собрался уходить, приказавъ Селен спросить врача, когда ее можно будетъ перенести домой.

— Я ни минуты не оставлю тебя здсь доле, чмъ будетъ положительно необходимо,— сказалъ онъ съ такой настойчивостью, будто дло шло о томъ, чтобы вырвать ее изъ зачумленнаго дома, затмъ поцловалъ ее въ голову, съ пренебреженіемъ, словно подавая милостыню, поклонился Ганн и вышелъ, не дослушавъ увреній Селены, что ей очень хорошо у доброй вдовы.

Ему положительно не сидлось на мст и деньги обременяли его карманъ, теперь ихъ было вполн довольно для покупки новаго приличнаго раба. Можетъ-быть ихъ хватило бы и настолько, чтобы, прибавивъ въ сумм стараго Зебека, пріобрсти представительнаго грека, способнаго обучить дтей его грамот и письму,— на вншность новаго слуги онъ намревался обратить преимущественное вниманіе, если рабъ окажется ученымъ, то этимъ, думалось ему, можно будетъ извинить высокую цну, которую онъ предполагалъ заплатить за него.

Приближаясь въ рынку, гд продавались невольники, Керавнъ, не безъ умиленія надъ добротою своего отеческаго сердца, тихо проговорилъ:

— Все для чести дома, все для однихъ дтей!

Арсиноя, между тмъ, воспользовавшись его позволеніемъ, осталась у Селены. Отецъ долженъ былъ захватить ее на обратномъ пути.

Посл ухода управителя, Ганна и Марія оставили сестеръ съ глазу на глазъ, предполагая, что имъ будетъ пріятне переговорить о многомъ безъ свидтелей.

— Какъ скоро он вышли,— сказала Арсиноя.

— У тебя румяныя щеки, Селена, ты смотришь веселой. Ахъ, и я также, я такъ счастлива, такъ счастлива!

— Потому что ты изображаешь Роксану?

— Да, и это очень хорошо, и кто же подумалъ бы вчера, что мы будемъ сегодня такъ богаты!

— Мы?

— Да. Отецъ продалъ дв вещи изъ своего хлама за шесть тысячъ драхмъ.

— О!— вскрикнула Селена и слабо захлопала въ ладоши.— Значитъ можно уплатить самые настоятельные долги.

— Конечно, но это еще далеко не все.

— Какъ не все?

— Съ чего бы мн начать? Ахъ, Селена, сердце мое такъ полно! Я устала, но все-таки могла бы плясать, пть и бсноваться всю ночь напролетъ и даже завтрашній день. Когда я думаю о своемъ счастіи, у меня кружится голова и мн кажется, что я должна держаться за что-нибудь, чтобы не упасть. Ты еще не знаешь, что длается съ тмъ, кого поразила стрла Эрота. Пойми ты, я люблю Поллукса, такъ люблю его и онъ любитъ меня!

Вся кровь отхлынула мгновенно, при этихъ словахъ, отъ щекъ Селены. Наступило минутное молчаніе. Потомъ изъ поблднвшихъ устъ ея вырвались чуть внятныя слова:

— Поллуксъ?… Сынъ Эвфоріона? Ваятель Поллуксъ?

— Да, да. Нашъ милый, добрый, долговязый Поллуксъ,— восклицала Арсиноя.— Навостри только свои уши и я разскажу теб, какъ все это случилось. Сегодня ночью, на пути къ теб, онъ признался мн, какъ сильно меня любитъ, и теперь… теперь ты должна посовтовать мн, какъ намъ добиться согласія отца, и какъ можно, скоре. Впослдствіи-то онъ, конечно, согласится, потому что Поллуксъ можетъ все, что только захочетъ, и когда-нибудь станетъ великъ, такъ великъ, какъ Паллій, Аристей и Неалкъ, взятые вмст. Что касается до юношеской шалости съ этой безобразной каррикатурой… Но какъ ты вдругъ ужасно поблднла Селена.

— Это ничего, право, ничего. Мн неможется. Разсказывай дальше,— проговорила Селена.

— Ганна просила меня не давать теб много говорить.

— Только разсказывай все, я буду лежать спокойно!

— Вдь ты также уже видла прекрасную головку матушки, которую онъ вылпилъ,— начала опять Арсиноя.— Около нея-то мы и свидлись и наговорились другъ съ другомъ въ первый разъ посл долгаго времени, и тамъ я тотчасъ же почувствовала, что на всемъ бломъ свт, сколько ни ищи, не найдешь человка миле его. Тамъ и онъ влюбился въ меня — глупую двушку. Вчера вечеромъ онъ провожалъ меня сюда къ теб. Когда я ночью возвращалась съ нимъ подъ руку по улицамъ, вдругъ… вдругъ… О, Селена, какъ это было хорошо, какъ славно, ты не можешь этому поврить!… Теб врно очень больно ногу, бдняжка,— у тебя слезы на глазахъ…

— Дальше, разсказывай дальше.

И Арсиноя исполнила ея желаніе. Она не пощадила несчастную и не скрыла ничего, что могло расширить и углубить ея сердечную рану.

Вся полная сладкихъ воспоминаній, она описала мсто на улиц, гд въ первый разъ поцловалъ ее Поллуксъ, кустарники въ саду, въ тни которыхъ она упада въ его объятія, восхитительную прогулку при лунномъ свт, пестрыя, стремившіяся на праздникъ толпы людей и, наконецъ, какъ, объятые божественнымъ жаромъ, они вслдъ за процессіей неслись по улицамъ. Со слезами на глазахъ призналась она затмъ, какъ тяжела была минута разставанія, потомъ, внезапно разсмявшись, разсказала о томъ, какъ застрявшій у нея въ волосахъ плющевый листокъ чуть не выдалъ всего Керавну. Безъ конца говорила она и для нея было что-то опьяняющее въ ея собственной рчи.

Какъ эта рчь дйствовала на Селену, этого Арсиноя не замчала.

Могла ли она догадаться, что ея слова, а не боль, причиняемая вывихомъ и раною, вызывали судорожныя подергиванья въ чертахъ ея сестры?

Когда беззаботная двушка стала распространяться о великолпныхъ нарядахъ, которые были заказаны для нея Юліей, больная почти не слушала ее, но она снова встрепенулась, когда услыхала о томъ, сколько предложилъ богатый Плутархъ за кубокъ изъ слоновой кости, и о намреніи отца промнять стараго раба на молодаго и растороннаго.

— Нашъ добрый, черный, ободранный аистъ, конечно, иметъ довольно печальный видъ,— сказала Арсиноя.— Но мн все-таки жаль разстаться съ нимъ. Еслибъ ты была дома, отецъ еще, можетъ-быть, и раздумалъ.

Селена сухо засмялась и презрительная улыбка искривила ей ротъ.

— Что же, продолжайте, продолжайте!— сказала она.— Вы еще, вроятно, заведете колесницу и лошадей за два дня передъ тмъ, какъ васъ вытолкаютъ на улицу.

— Ты всегда разсчитываешь на самое худшее,— съ недовольнымъ видомъ возразила Арсиноя.— Увряю тебя, что все устроится гораздо прекрасне, лучше и пріятне, чмъ мы ожидаемъ. Когда у насъ будетъ побольше денегъ, мы снова выкупимъ себ нашего старика и будемъ кормить его, пока не умретъ.

Больная пожала плечами. Сестра ея со слезами на глазахъ вскочила съ своего мста.

Она такъ было радовалась, что сообщитъ Селен о томъ, какъ она счастлива, твердо убжденная, что разсказъ ея, подобно солнечному лучу посл ночнаго мрака, освтитъ и согретъ душу больной.

И что же?— сестра отвчала ей только насмшками и пожиманіемъ плечъ.

Если другъ отказывается наслаждаться съ нами нашимъ счастіемъ, это оскорбляетъ и огорчаетъ не мене, какъ его измна намъ въ несчастій.

— Ты только и умешь, что отравлять мн всякую радость!— воскликнула Арсиноя.— Я знаю, что бы я ни сдлала, все будетъ не по теб, но вдь мы все-таки сестры и теб, кажется, не слдовало бы скрежетать зубами, упорно молчать и пожимать плечами, когда я разсказывала такія вещи, которымъ порадовались бы со иною даже чужія двушки, еслибъ я захотла имъ довриться. Ты такая холодная и безсердечная! Чего добраго, ты, пожалуй, еще нажалуешься на меня отцу, ты передашь…

Арсиноя не окончила фразы,— до такой степени страдальческимъ и вмст испуганнымъ взглядомъ посмотрла на нее Селена.

— Я не могу радоваться, мн такъ больно,— прошептала больная.

При этихъ словахъ слезы потекли по ея впалымъ щекамъ.

Какъ только Арсиноя это увидла, ею овладло чувство состраданія, она нагнулась надъ сестрой и поцловала ее въ лобъ, потомъ еще и еще разъ.

Селена отстранила ее отъ себя и жалобнымъ, слабымъ голосомъ сказала:

— Оставь меня, прошу тебя! Уйди отсюда,— я не могу этого боле выносить,— и она съ рыданіемъ повернулась лицомъ къ стн.

Арсиноя попробовала еще разъ подойти къ ней съ нжною лаской, но больная еще раздраженне оттолкнула ее и громко, съ отчаяніемъ въ голос, закричала:

— Я умру, если ты не оставишь меня одну!

Тогда счастливая двушка, ласки которой были отвергнуты ея единственною подругой, съ плачемъ направилась къ дверямъ, чтобы на двор дожидаться возвращенія своего отца.

Перемняя высохшіе компрессы, Ганна замтила, что Селена только-что плакала, но она сочла за лучшее не спрашивать о причин ея слезъ.

Къ вечеру вдова объявила взятой ею на попеченіе двушк, что он оставятъ ее на полчаса одну, потому что она и Марія должны пойти вмст съ своими братьями и сестрами помолиться и за нее своему Богу.

— Перестань, пожалуйста,— сказала Селена,— молитвою ничему не поможешь, боговъ-то вовсе не существуетъ.

— Боговъ?— возразила Ганна.— Боговъ, конечно, нтъ, но есть одинъ добрый, любвеобильный Отецъ на небесахъ, котораго и ты скоро узнаешь.

— Я знаю его,— пробормотала больная съ дкою насмшкой.

Оставшись одна, она приподнялась на своей постели и швырнула на другой конецъ комнаты все еще лежавшіе возл нея цвты, потомъ стала до тхъ поръ вертть и гнуть булавку, предназначенную для прикрпленія пряжки, пока та не переломилась, оправленный въ золото рзной камень упалъ между стною и постелью, но двушка даже не пошевельнулась, чтобы поднять дорогое украшеніе.

Устремивъ безжизненный взглядъ на потолокъ, она долго оставалась безъ движенія.

Наступила ночь.

Лиліи и жимолостный цвтъ въ огромномъ букет у окна начали пахнуть сильне и ароматъ, который они распространяли по комнат, немилосердно дйствовалъ на ея обостренныя горячечнымъ волненіемъ чувства. Съ каждымъ глоткомъ воздуха ощущала она этотъ запахъ и не проходило мгновенія, чтобъ онъ не напоминалъ ей мучительно о ея разрушенномъ счастіи и неизлчимой сердечной ран. Благоуханіе цвтовъ сдлалось для нея невыносиме дкаго дыма, бдняжка натянула себ на голову одяло, старалась избавиться отъ этой новой муки, но вскор она принуждена была откинуть его снова, такъ какъ ей казалось, что она задохнется подъ нимъ совсмъ.

Странное, не имющее себ подобнаго безпокойство овладло двушкой, больная нога ея мучительно ныла, рана казалась вся въ огн, кровь съ силой ударяла въ виски и растягивала мускулы надъ глазами.

Каждый нервъ въ ея слабомъ тл, каждая мысль, мелькавшая у ней въ голов, вызывали новыя страданія, Селена чувствовала себя безъ опоры, безъ защиты, отданною на произволъ жестокихъ силъ, терзавшихъ ея душу, подобно бур, яростно касающейся вершины пальмъ.

Безъ слезъ, не въ силахъ боле лежать на одномъ и томъ же мст и испытывая при малйшемъ движеніи жгучую боль, вся въ жару, не имя силы собраться съ мыслями и все-таки твердо увренная въ томъ, что запахъ цвтовъ на окн, которымъ она вынуждена была дышать, отравитъ ее, погубитъ окончательно, лишитъ разсудка,— она свсила съ постели больную ногу, спустила за ней другую и сла на своемъ дож, забывъ и свои страданія, и предостереженія врача.

Длинные, распущенные волосы, спустившись ей на лицо, покрывали обнаженныя руки, которыми она подпирала голову.

Посл того, какъ двушка такимъ образомъ перемнила положеніе, дятельность ея ума и сердца приняла иное направленіе.

Взоръ, тупо устремленный на землю, казался окаменлымъ, горькая вражда къ сестр, ненависть въ Поллуксу, презрніе къ жалкимъ слабостямъ отца и къ собственному своему ослпленію — бушевали, оспаривая другъ у друга мсто, въ ея душ.

На двор, снаружи, царили миръ и тишина и изъ дома въ глубин сада, гд жила вдова Пудента, доносились по временамъ чистые звуки благочестивыхъ напвовъ. Селена не обращала на нихъ ни малйшаго вниманія.

Когда же гонимый легкимъ вечернимъ втеркомъ, проникавшимъ черезъ окно, тотъ же запахъ цвтовъ сильне прежняго пахнулъ ей въ лицо, она крпко вцпилась пальцами себ въ волосы и рванула ихъ съ такою силой, что принуждена была громко вскрикнуть отъ боли, которую причинила сама себ.

Ей внезапно представился вопросъ, неужели коса ея мене пышна и прекрасна, чмъ коса сестры, и какъ молнія, прорзывающая ночныя облака, въ омраченной душ ея блеснуло желаніе этою же рукой, которая только-что причинила ей такую боль, этою же рукой за волосы пригнуть Арсиною къ земл.

О, этотъ запахъ, этотъ ужасный запахъ!

Она не въ состояніи была выносить его доле.

Не помня, что длаетъ, она ступила на холодный полъ своею не пораненною ногой, маленькими, крошечными шагами, съ жалобнымъ воемъ дотащилась до окна и опрокинула на землю букетъ вмст съ большою кружкою изъ обожженной глины, въ которой онъ стоялъ. Сосудъ разбился, а еще недавно заплатила за него бдная Ганна съ такимъ трудомъ сбереженныя трудовыя деньги.

Стоя на одной ног, Селена прислонилась, чтобъ отдохнуть, къ косяку окна, здсь она слышала ясне, чмъ на своей постели, рокотъ морскихъ волнъ, дробившихся о выложенный каменными плитами берегъ за домикомъ ея доброй хозяйки.

Къ этимъ звукамъ дитя Лохіи привыкло съ самаго младенчества, но никогда еще ревъ и удары о камни влажной, холодной стихіи не производилъ на нее такого дйствія, какъ теперь.

Жаръ въ крови увеличивался, нога горла, голова была горяча, какъ раскаленное желзо, словно медленнымъ огнемъ сжигала ненависть ея душу и въ каждомъ удар волны она слышала, казалось ей, все тотъ же призывъ:

‘Холодная, влажная, я могу погасить пламя, пожирающее тебя, я могу утолить твою жажду и освжить тебя’.

Что могла предложить ей земля, кром новой муки и новаго несчастія? А море, синее, темное море? Оно было такъ необъятно, такъ холодно и глубоко и волны его своимъ пвучимъ, таинственнымъ голосомъ, казалось, общали ей сразу избавить ее и отъ горячечнаго жара, и отъ бремени жизни…

Селена не думала, не разсуждала,— она забыла и о дтяхъ, которымъ такъ долго замняла мать, и объ отц, котораго была опорой и почти покровителемъ. Какіе-то глухіе голоса въ ея душ нашептывали, что міръ отвратителенъ и жестокъ, что это — обитель скорби и заботъ, вчно грызущихъ сердце.

Бдной двушк мерещилось, будто она погрузилась до самыхъ висковъ въ вихрь свирпствующаго вокругъ нея пламени. Какъ несчастную, на которой загорлись одежды, ее влекло къ вод. Тамъ, на дн морскомъ, она могла надяться найти осуществленіе своего самаго страстнаго желанія — прекрасную, холодную смерть, въ объятіяхъ которой она уже ничего не будетъ чувствовать.

Качаясь изъ стороны въ сторону, съ громкими стонами пробралась она черезъ дверь въ садъ и, сжимая обими руками виски, потащилась, хромая, по направленію къ морю.

Глава вторая.

Жители Александріи отличались неподвижностью шеи.

Только явленіе рзко выдлявшееся изъ массы обыкновеннаго, ежедневнаго, могло заставить ихъ повернуть голову и остановить на немъ вниманіе, а между тмъ не мало удивительнаго можно было видть ежечасно на улицахъ ихъ города.

Сегодня и подавно всякій думалъ только о себ и о своемъ веселіи.

Особенно красивая, стройная или роскошно одтая фигура вызывала то быстро исчезавшую улыбку, то одобрительные возгласы, но, едва успвъ насладиться этимъ зрлищемъ, жадный до новизны глазъ уже искалъ другаго.

Такимъ образомъ никто не обращалъ особеннаго вниманія на Адріана и его спутниковъ, которые, не сопротивляясь, двигались по улицамъ среди шумнаго народнаго потока, каждый изъ троихъ представлялъ однако нчто въ своемъ род замчательное. Адріанъ былъ одтъ Силеномъ, Поллуксъ — фавномъ.

На обоихъ были маски и избранные ими костюмы шли одинаково хорошо какъ къ стройному, гибкому юнош, такъ и къ мощной, богатырской фигур пожилаго мужа подл него.

Антиной слдовалъ за своимъ повелителемъ въ вид Эрота.

На немъ былъ красноватаго цвта плащъ и внокъ изъ розъ, а серебряный колчанъ за спиною и лукъ въ рук служили указаніемъ на то, какого бога желалъ изображать юноша.

Хотя и онъ былъ въ маск, тмъ не мене фигура его останавливала на себ многіе взоры и неоднократно ему вслдъ раздавались восклицанія, въ род слдующихъ: ‘да здравствуетъ любовь!’ или: ‘будь милостивъ ко мн, прекрасный сынъ Афродиты!’

Вс необходимыя для этихъ костюмовъ вещи Поллуксъ взялъ изъ кладовой своего учителя Паппія.

Этого послдняго не было дома, но спрашивать его позволенія казалось молодому человку совершенно излишнимъ, потому что какъ онъ, такъ и другіе помощники Паппія не разъ пользовались этими вещами для подобныхъ же цлей съ вдома самого хозяина.

Только доставая необходимый для Антиноя колчанъ Поллуксъ почувствовалъ минутное колебаніе, такъ какъ вещь эта была изъ чистаго серебра и подарена его учителю женою какого-то богатаго хлбнаго торговца, которую онъ изваялъ изъ мрамора въ вид Артемиды на охот.

‘Изъ прекраснаго спутника римскаго архитектора выйдетъ восхитительный Эротъ,— подумалъ художникъ, кладя этотъ дорогой предметъ вмст съ другими вещами въ корзинку, которую онъ поручилъ нести своему косоглазому подмастерью.— Колчанъ ему необходимъ. Къ тому же эта безполезная утварь еще до солнечнаго восхода будетъ опять висть на своемъ старомъ крюк’.

Впрочемъ, Поллуксу не доставало времени любоваться прелестною фигурой такъ удачно наряженнаго имъ бога любви, ибо архитекторъ изъ Рима, котораго онъ велъ, былъ воодушевленъ такою жаждою знанія и такимъ, доходящимъ до мелочей, любопытствомъ, что родившійся въ Александріи и съ малолтства привыкшій къ наблюдательности молодой человкъ очень часто принужденъ былъ оставлять безъ отвта неутомимаго вопрошателя.

Сдобородый архитекторъ все хотлъ видть, обо всемъ узнать.

Недовольствуясь осмотромъ главныхъ улицъ и площадей, общественныхъ садовъ и построекъ, онъ заглядывалъ даже въ боле или мене красивые частные дома и освдомлялся объ имени, званіи и состояніи ихъ владльцевъ. Точность, съ которою онъ объяснялъ, по какой дорог и куда желаетъ идти, доказывала Поллуксу, что спутникъ это хорошо знакомъ съ расположеніемъ города.

Когда мудрый почтенный старикъ выражалъ свое одобреніе и восхищался широкими, чистыми улицами, обширными площадями и замчательно-величественными зданіями, въ которыхъ дйствительно не было недостатка,— это радовало юнаго, любящаго свой родной народъ, александрійца.

Сперва Адріанъ веллъ провести себя вдоль морскаго берега, черезъ Брухіумъ, къ храму Посейдона, передъ которымъ сотворилъ молитву. Затмъ онъ осмотрлъ сады, окружавшіе царскіе дворцы, и дворы сосдняго музея.

Кесареумъ съ своими воротами въ египетскомъ вкус возбудилъ въ немъ такое же удивленіе, какъ и огромный городской театръ, обнесенный аркадами въ нсколько ярусовъ и украшенный со всхъ сторонъ многочисленными статуями.

Оттуда, взявъ лве, онъ снова направился къ морю, чтобы взглянуть на корабельную вервь, цлый лсъ мачтъ въ гавани Эвноста и прекрасно вымощенныя набережныя.

Мостъ Гептастадіума остался направо. Гавань Биботъ, кишевшая маленькими торговыми лодками, задержала путниковъ только на нсколько минутъ.

Повернувшись здсь спиною къ морю, они двинулись по одной изъ ведущихъ къ театру города улицъ и перескли кварталъ Ракетисъ, гд жили одни египтяне и гд римлянину довелось увидть много интереснаго.

Навстрчу ему и его спутникамъ попалась праздничная процессія, состоявшая изъ жрецовъ, которые служили богамъ Нильской долины. Жрецы эти несли ящики съ священными предметами, священную утварь, изображеніе боговъ и животныхъ и отправлялись въ Серапеумъ, высоко возносившійся надъ сосдними улицами. Адріанъ не послдовалъ за ними туда, а остался посмотрть на колесницу, възжавшую по прозжей дорог на холмъ, гд находилось святилище, и на пшеходовъ, поднимавшихся по устроенной для нихъ высокой лстниц. Эта послдняя расширялась кверху и оканчивалась площадкой, на которой четыре огромныя колонны поддерживали живописный куполъ. Необозримы были строенія храма, возвышавшагося съ своими залами, переходами и жилищами жрецовъ за этимъ гигантскимъ балдахиномъ.

Жрецы въ своихъ блыхъ одеждахъ, тощіе, полунагіе египтяне съ своими сборчатыми фартуками и платками на головахъ, изваяніе зврей и чудесно раскрашенные дома въ этомъ квартал совершенно поглотили вниманіе Адріана и вызвали со стороны его множество вопросовъ, на которые Поллуксъ не зналъ что отвчать.

Все боле и боле удаляясь отъ моря, императоръ дошелъ до Мареотійскаго озера, лежащаго въ самой южной части города.

Нильскія суда и лодки разной величины и формы стояли на якор въ этихъ обширныхъ и глубокихъ водахъ. Здсь ваятель показалъ кесарю каналъ, по которому товары, провезенные въ Александрію ркой, доставлялись на морскіе корабли. Также и на роскошныя виллы и хорошо воздланные виноградники на берегу озера обратилъ онъ вниманіе римлянина.

— Тло этого города,— сказалъ Адріанъ,— конечно, должно толстть, такъ какъ у него два желудка и два рта, которыми онъ принимаетъ пищу: я говорю о мор и объ этомъ озер.

— И о гаваняхъ обоихъ?— прибавилъ Поллуксъ.

— Именно. Но однако пора возвращаться,— возразилъ Адріанъ, и они скоро вышли на улицу, ведущую на востокъ.

Не останавливаясь, миновали они боле тихія улицы, гд жили христіане, и вышли, наконецъ, въ еврейскій кварталъ. Тутъ многіе дома были заперты и не видно было и слда праздничнаго веселья, наполнявшаго кварталы язычниковъ. Строго врующіе между израильтянами держались совершенно въ сторон отъ торжествъ этого веселаго дня, въ которыхъ большинство ихъ единоврцевъ, жившихъ среди эллиновъ, принимали однако участіе.

Въ третій разъ перескъ Адріанъ съ своими спутниками Канопскую улицу, которая, будучи главной торговою артеріей города, раздляла его на сверную и южную половины, ему хотлось еще разъ съ вершины холма Панеума обозрть виднныя имъ отдльныя части во взаимной связи и совокупности.

Окружавшій эту возвышенность, хорошо содержимый, садъ былъ полонъ народа, а извилистая дорога, поднимавшаяся къ вершин, кишела женщинами и дтьми, спшившими взглянуть на самое блестящее дневное зрлище, за которымъ вечеромъ должны были слдовать представленія во всхъ театрахъ.

Прежде чмъ кесарь съ своими спутниками достигъ Панеума, въ толп началась сильная давка и послышались крики: ‘они идутъ!’ ‘Сегодня начинается рано!’ ‘Вотъ они!’ Ликторы съ связками прутьевъ за плечами расчищали своими дубинками широкую дорогу отъ префектуры въ Брухіум и мимо Панеума, не обращая вниманія на насмшки и остроты, сыпавшіяся на нихъ, гд бы они ни показались.

Какая-то женщина, которую римскій стражъ общественнаго спокойствія оттснилъ назадъ, презрительно сказала:

— Эй ты! подари-ка мн свои розги для моихъ дтей и не безпокой ими мирныхъ гражданъ.

— Между прутьями топоръ,— съ улыбкой предостерегъ говорившую египетскій писарь.

— Давай его сюда,— воскликнулъ мясникъ,— онъ пригодится мн, чтобы бить быковъ. Римляне покраснли отъ гнва при этихъ словахъ, но префектъ, хорошо знавшій своихъ александрійцевъ, уже напередъ приказалъ имъ быть глухими, то-есть все видть и ничего не слышать.

Но вотъ показалась когорта двнадцатаго, расположеннаго лагеремъ въ Египт, гарнизона въ блестящемъ, праздничномъ вооруженіи.

За нею шли въ два ряда особенно видные изъ себя ликторы, съ внками на головахъ.

Дале темнокожіе египтяне вели нсколько сотъ дикихъ зврей, леопардовъ и пантеръ, жираффъ, газелей, антилоппъ и оленей. Потомъ при звукахъ тамбуриновъ, лиръ и двойныхъ флейтъ показался богато разодтый и украшенный пестрыми внками Діонисовскій хоръ. Наконецъ, появился запряженный десятью слонами и двадцатью блыми лошадьми, громадный, сверху до низу вызолоченный корабль на колесахъ, долженствовавшій изображать судно, на которомъ тирренскіе морскіе разбойники, по преданію, похитили юнаго Діониса, увидавъ этого прекраснаго смолекудраго юношу въ пурпуровыхъ одеждахъ на морскомъ берегу. Но злодямъ,— такъ гласило дале преданіе,— суждено было не долго наслаждаться своею добычей, ибо едва достигли они открытаго моря, какъ удручавшія божество оковы распались, виноградныя втви, быстро и роскошно разрастаясь, опутали паруса и обвили руль и весла, виноградныя грозди тяжело повисли на канатахъ и пышный плющъ затянулъ мачту, скамьи и стны судна. На суш и на мор Діонисъ одинаково могущественъ. На разбойничьемъ корабл онъ принялъ образъ льва. Пираты, объятые ужасомъ, бросились въ море и, обращенные въ дельфиновъ, поплыли за потеряннымъ ими судномъ.

Именно такое судно, какъ изображаютъ его гомеровскіе гимны, и приказалъ изготовить изъ легкаго матеріала и богато разукрасить префектъ Тиціанъ, чтобы доставить александрійцамъ привлекательное зрлище и, разъзжая на немъ съ супругой и знатнйшими изъ римскихъ спутниковъ императрицы, полюбоваться на праздничную толкотню и веселье на главныхъ улицахъ города.

И старъ и малъ, вельможа и бднякъ, мужчины и женщины, греки, римляне, евреи, египтяне, иноземцы, блднолицые и темнокожіе, съ гладкими и съ курчавыми волосами — вс съ одинаковымъ нетерпніемъ тснились по краямъ улицъ, чтобы видть этотъ блестящій корабль.

Адріанъ, любившій всякія зрлища гораздо боле своего юнаго, равнодушнаго ко всему любимца, протснился въ передній рядъ. Въ то время, какъ Антиной, стараясь не отставать отъ него, также пробивался черезъ толпу, какой-то греческій мальчишка, котораго тотъ оттснилъ, сорвалъ маску съ его лица, прислъ къ земл и ускользнулъ вмст съ своею добычей.

Когда Адріанъ обернулся, чтобы посмотрть, гд виинянинъ, корабль, на которомъ между статуями императора и императрицы стоялъ префектъ и сидли Юлія, Бальбилла съ своей спутницей и другіе римляне и римлянки, былъ уже въ нсколькихъ шагахъ отъ него. Проницательный глазъ кесаря тотчасъ же узналъ всхъ и онъ испугался, какъ бы не выдало его открытое лицо Антиноя.

— Обернись и спрячься въ толп,— крикнулъ онъ своему любимцу.

Послдній тотчасъ же исполнилъ это приказаніе. Радуясь, что ему удалось уйти отъ давки, которая была для него невыносима, онъ слъ на скамью и, мечтательно опустивъ глаза на землю, задумался о Селен и о посланномъ ей букет,— такъ задумался, что вскор забылъ о всемъ его окружавшемъ.

Когда разукрашенный корабль префекта покинулъ садъ Панеума и повернулъ на Канопскую улицу, толпа плотною массой съ криками устремилась за нимъ.

Какъ потокъ, во время ненастья съ ревомъ выходящій изъ береговъ, толпа эта, шумя и постоянно увеличиваясь, увлекала съ собой даже тхъ, кто не имлъ намренія за нею слдовать.

Этой участи должны были подчиниться Адріанъ и Поллуксъ.

Только на широкой Канопской улиц удалось имъ остановиться.

Необозримо длинная колоннада ограничивала справа и слва мостовую и тянулась, какъ и сама знаменитая улица, отъ одного конца города къ другому. Здсь насчитывались сотни коринскихъ колоннъ, поддерживавшихъ потолки назначенныхъ для пшеходовъ галлерей. У одной-то изъ нихъ кесарь и Поллуксъ и остановились въ утомленіи, чтобы перевести духъ.

Первою заботой Адріана было отыскать своего любимца. Боясь снова попасть въ толпу, онъ попросилъ ваятеля найти и привести къ нему Антиноя.

— Ты подождешь меня здсь?— спросилъ Поллуксъ.

— Бываютъ и боле удобныя мста для отдыха,— со вздохомъ замтилъ Адріанъ.

— Безъ сомннія,— возразилъ художникъ.— Къ счастью, вотъ эта высокая, обвитая плющомъ дверь, напротивъ насъ, ведетъ въ харчевню, которой сами боги остались бы довольны.

— Ну, такъ я буду ждать тебя тамъ.

— Только я совтую теб не сть особенно много, потому что ‘Олимпійская Трапеза’ коринянина Ликорта — самая дорогая гостиница во всемъ город. Тамъ только и бываютъ, что богачи первой руки.

— Хорошо, хорошо,— засмялся Адріанъ.— Купи только новую маску моему помощнику и возвращайся съ нимъ поскоре. Я, надо надяться, не обдню, если заплачу за обдъ для насъ троихъ. Для праздника можно позволить себ что-нибудь и лишнее.

— Только не раскайся потомъ,— возразилъ ваятель.— За кружкою вина и чмъ-нибудь съдобнымъ такой верзила, какъ я, можетъ раззорить кого угодно.

— Покажи, не стсняясь, на что ты способенъ,— крикнулъ кесарь вслдъ уходившему.— Я и безъ того у тебя въ долгу за блюдо капусты, приготовленное твоей матушкой.

Пока Поллуксъ разыскивалъ виинянина въ саду Панеума, императоръ вошелъ въ первую гостиницу славившагося своими поварами города.

Помщеніе, въ которомъ угощалось большинство постителей этого заведенія, состояло изъ обширнаго открытаго двора, который съ трехъ сторонъ окруженъ былъ крытыми галлереями. Въ этихъ галлереяхъ разставлены были диваны, на которыхъ гости возлежали по одиночк, по два или большими группами. Прислуживавшіе рабы, хорошенькіе, изящно одтые мальчики съ курчавыми волосами, разставляли передъ ними на маленькихъ низенькихъ столикахъ яства и напитки.

Здсь раздавалась веселая болтовня, а тамъ какой-нибудь гастрономъ молча предавался наслажденію искусно приготовленными блюдами, здсь большой кружокъ обдающихъ былъ, казалось, гораздо боле занятъ бесдою, нежели дою и питьемъ, тамъ же изъ расположенныхъ за галлереями боковыхъ комнатъ слышались музыка и пніе, прерываемыя по временамъ несдержаннымъ хохотомъ мущинъ и женщинъ.

Кесарь потребовалъ особенную комнату, но вс были уже заняты и его попросили немного подождать, такъ какъ одно изъ боковыхъ помщеній должно было скоро освободиться.

Онъ снялъ маску, и хотя ему нечего было особенно бояться быть узнаннымъ въ виду своего костюма, тмъ не мене онъ избралъ наимене видное мсто въ галлере, находившейся въ задней части двора, гд уже начинало темнть отъ наступавшихъ сумерекъ.

Тамъ онъ сначала спросилъ себ вина и нсколько устрицъ, въ вид закуски. Истребляя ихъ, онъ въ то же время подозвалъ къ себ одного изъ главныхъ слугъ и переговорилъ съ нимъ объ обд, который надо было подать черезъ нсколько времени для него и двухъ его товарищей.

Во время этого разговора самъ хлопотливый хозяинъ, приблизился къ новому гостю и, увидавъ, что иметъ дло съ человкомъ, хорошо знакомымъ со всми тонкостями кулинарнаго искусства, остался подл него, съ вжливой предупредительностью отвчая на многочисленные распросы Адріана.

И точно, на этомъ двор и въ этихъ галлереяхъ было немало такого, что должно было возбуждать охоту распрашивать въ самомъ любопытномъ и самомъ любознательномъ человк своего времени.

Передъ глазами гостей, среди просторнаго помщенія, приготовлялись на плитахъ и очагахъ, на вертелахъ и въ духовыхъ печахъ, заказываемыя рабамъ кушанья.

На большихъ чистыхъ столахъ стряпали повара и ограниченный веревками, открытый для всхъ взоровъ, театръ ихъ дятельности былъ окруженъ рынкомъ, маленькимъ, но зато занятымъ самыми изысканными припасами.

Въ живописномъ порядк красовались здсь вс роды овощей, производимые почвой Египта и Греціи, безукоризненные плоды всякихъ цвтовъ и величинъ и испеченные румяные пирожки. Т изъ послднихъ, которые были съ мясомъ, рыбой и канопскими устрицами, приготовлялись въ самой Александріи, другіе же, начиненные фруктами и цвточными лепестками, привозились изъ Арсинои на берегу Мерисскаго озера, жители которой особенно успшно занимались садоводствомъ. Мясные продукты всякаго рода лежали и висли въ особомъ мст. Тутъ были сочные окорока изъ Кирены, итальянская колбаса и разсченные на части туши недавно убитаго скота. Рядомъ имлся богатый выборъ дичи, а особенно большое пространство занято было садками, въ которыхъ плавали благороднйшіе жители нильскихъ водъ вмст съ дорогими муренами и другими рыбами, привозимыми съ итальянскихъ береговъ. Александрійскіе раки, устрицы и лангусты сохранялись свжими въ.особыхъ сосудахъ. Копченые товары изъ Мендеса и мстности вокругъ Мерисскаго озера висли на металлическихъ прутьяхъ, а въ закрытомъ, но доступномъ для воздуха пространств, лежали, защищенныя отъ солнца, только-что пойманныя рыбы изъ Средиземнаго и Краснаго морей.

Каждому постителю ‘Олимпійской Трапезы’ представлялось выбирать здсь самому мясо, плоды, спаржу, рыбу или паштеты, которые онъ желалъ имть приготовленными по тому или иному способу.

Хозяинъ Ликортъ указалъ императору на пожилаго человка, выбиравшаго на этомъ живописно убранномъ двор сырые продукты для ужина, который онъ вечеромъ давалъ своимъ друзьямъ.

— Все это прекрасно, все это превосходно,— замтилъ Адріанъ,— но комары и мухи, привлекаемые разставленными тамъ припасами, просто невыносимы. Кром того, запахъ кухни не мало портитъ наслажденіе трапезой.

— Въ боковыхъ помщеніяхъ лучше,— извинялся хозяинъ.— То, которое общано теб, сейчасъ очистится. За стной, позади тебя, здшніе софисты Деметрій и Панкратъ угощаютъ нсколькихъ важныхъ господъ изъ Рима, кажется, риторовъ, философовъ или что-то въ этомъ род. Посмотри-ка, ужь начинаютъ зажигать лампы, а вдь они пируютъ и спорятъ съ самаго завтрака. Вотъ выходятъ гости изъ сосдней комнаты,— хочешь ты занять ее?

— Да,— отвчалъ кесарь.— Если высокій такой молодой человкъ будетъ спрашивать архитектора Клавдія Венатора изъ Рима, веди его ко мн.

— Значитъ архитекторъ, а не философъ или риторъ,— сказалъ хозяинъ, внимательно вглядываясь въ императора.

— Это Силенъ-то — философъ?…

— О! бываютъ дни, когда и т два друга, что ораторствуютъ тамъ, ходятъ полу нагіе, съ продранными плащами на тощихъ плечахъ. Сегодня ихъ угощаетъ богатый Іосифъ.

— Іосифъ?… Врно еврей, а какъ онъ храбро убираетъ ветчину!

— Въ Кирен было бы побольше свиней, еслибы не существовало израильтянъ. Они въ этомъ такіе же греки, какъ и мы, и дятъ все, что вкусно.

Адріанъ вошелъ въ освободившуюся комнату, прилегъ на диванъ у перегородки, отдлявшей это помщеніе отъ сосдняго и поторопилъ рабовъ, которые убирали опорожненную его предшественниками и облпленную мухами посуду. Оставшись одинъ, онъ сталъ прислушиваться въ разговору, который вели между собою Фаворинъ, Флоръ и ихъ гостепріимные греческіе друзья.

Двухъ первыхъ онъ зналъ хорошо и отъ его тонкаго слуха не ускользнуло ни одного слова изъ того, что они говорили.

Фаворинъ тонкимъ голосомъ, но плавнымъ, пвучимъ, со вкусомъ акцентуированнымъ греческимъ говоромъ, расхваливалъ александрійцевъ.

Онъ былъ уроженцемъ города Ареласъ въ Галліи, но ни одинъ эллинъ не могъ обладать въ такомъ совершенств языкомъ Демосена.

Предоставленные самимъ себ, смтливые и дятельные граждане африканской столицы приходились ему по вкусу несравненно боле аинянъ. Послдніе жили только прошедшимъ, александрійцы же могли съ гордостью говорить о своемъ настоящемъ. Здсь сохранился еще свободный, независимый духъ, между тмъ какъ на берегахъ Илисса были только рабы, торговавшіе знаніемъ, какъ александрійцы — товарами Африки и сокровищами Индіи. Благосклонность и неблагосклонность сильныхъ значили для нихъ боле величія духа, трудныхъ подвиговъ и высокихъ заслугъ.

Флоръ, соглашаясь въ общемъ съ Фавориномъ, утверждалъ, что Риму пора освободиться отъ духовнаго вліянія Аинъ. Этотъ Фаворинъ не допускалъ и полагалъ, что великій, уже оставившій за собою юность, съ трудомъ воспринимаетъ новое, онъ съ легкою ироніей намекалъ такимъ образомъ на извстное произведеніе своего собесдника, въ которомъ Флоръ, излагая исторію Рима, пытался раздлить ее соотвтственно четыремъ главнымъ періодамъ человческой жизни, причемъ забылъ старческій возрастъ и говорилъ только о дтств, юности и зрлыхъ лтахъ. Фаворинъ упрекнулъ его въ томъ, что онъ, подобно своему другу Фронто, слишкомъ высоко превознося гибкость римскаго генія, слишкомъ мало цнитъ ту же гибкость духа эллинскаго.

Флоръ отвчалъ галльскому оратору звучнымъ голосомъ, ршительно и въ такихъ сильныхъ, размашистыхъ выраженіяхъ, что прислушивавшійся императоръ съ удовольствіемъ выразилъ бы ему свое одобреніе, и задавалъ себ вопросъ, сколько кубковъ долженъ былъ осушить со времени завтрака его, обыкновенно вялый, землякъ, чтобы расходиться до такой степени.

Когда Флоръ сталъ доказывать, что Римъ въ царствованіе Адріана достигъ апогея своей мужеской зрлости и силы, его прервалъ Деметрій изъ Александріи, попросивъ разсказать кое-что о личности императора.

Флоръ охотно согласился на эту просьбу и нарисовалъ блестящую картину правительственной мудрости кесаря, его познаній и талантовъ.

— Только одного,— воскликнулъ онъ съ живостью,— не могу я одобрить! Онъ слишкомъ мало бываетъ въ Рим, который, какъ тамъ ни говори, все-таки сердце вселенной. Все ему надо осмотрть и изъ-за этого онъ, не зная покоя, странствуетъ изъ провинціи въ провинцію. Я бы не желалъ быть на его мст.

— Эту мысль ты, помнится, выразилъ въ стихахъ,— замтилъ Фаворинъ.

— Да, это была шутка, сказанная какъ-то во время пирушки. Я вдь каждый день угощаюсь здсь въ ‘Олимпійской Трапез’ нашего превосходнаго Ликорта, пока проживаю въ Александріи въ ожиданіи кесаря.

— Скажи-ка свое стихотвореніе,— просилъ Панкратъ.

— Я его позабылъ, да оно и не стоило лучшей участи,— отвчалъ Флоръ.

— А я такъ запомнилъ начало,— со смхомъ сказалъ галлъ.— Первыя строки читались, если не ошибаюсь, такъ:

Нтъ, по благости боговъ,

Я — не кесарь, и шататься

Средь метелей и снговъ,

Скиской степью любоваться,

‘ По Британніи скитаться,

Вчно странствовать, друзья,—

Любитъ кесарь, но не я.

При этихъ словахъ Адріанъ сдлалъ нетерпливое движеніе и пока пирующіе обмнивались разнаго рода предположеніями относительно причинъ его продолжительнаго непоявленія въ Александріи, онъ вынулъ складную табличку для письма, которую обыкновенно носилъ въ своемъ кошельк, и начертилъ на ея вощоной поверхности слдующіе стихи:

‘Добрый рокъ,— хвала богамъ!—

Не судилъ быть Флоромъ намъ.

По гостиницамъ таскаясь,

Объдаясь, напиваясь,

День-деньской тамъ засдать,

Тло въ жертву отдавать

Жирныхъ мухъ несноснымъ стаямъ —

Любитъ Флоръ,— мы не желаемъ’ *).

*) Сохраненные Спартіаномъ стихи Флора и Адріана. Нсколько измненный и римованный переводъ Эберса близко передаетъ однако содержаніе подлинника.

Едва усплъ онъ, тихо и лукаво улыбаясь, перечесть написанныя имъ строки, какъ слуга ввелъ къ нему ваятеля Поллукса.

Художникъ не нашелъ Антиноя и, высказывая догадку, что юноша вроятне всего отправился домой, просилъ императора не задерживать его долго за обдомъ, потому что онъ только-что встртилъ Паппія, который выразилъ свое неудовольствіе за долгое его отсутствіе.

Адріанъ не находилъ боле интереса въ обществ художника. Разговоръ, происходившій въ сосдней комнат, казался ему гораздо занимательне рчей этого добродушнаго, славнаго юноши. Онъ и самъ разсчитывалъ въ скоромъ времени отправиться домой, такъ какъ чувствовалъ нкоторое безпокойство. Антиной, конечно, могъ легко найти дорогу на Лохію, но дурныя предзнаменованія, виднныя имъ ночью на неб, словно летучія мыши, шныряющія надъ головами веселыхъ гостей въ праздничной зал, то и дло разстроивали пріятное расположеніе его духа, которой онъ всячески старался поддержать, чтобы вполн и до конца воспользоваться своею свободой.

И Поллуксъ не былъ такимъ же беззаботнымъ и веселымъ, какъ обыкновенно. Долгое странствованіе по городу заставило его проголодаться и онъ такъ усердно принялся за истребленіе вкусныхъ блюдъ, быстро смнявшихся по приказанію мнимаго архитектора, и такъ прилежно опустошалъ кубокъ за кубкомъ, что императоръ дйствительно оказался удивленнымъ, но чмъ боле являлось у него поводовъ къ размышленіямъ, тмъ мене становился онъ разговорчивъ.

На упреки своего хозяина Паппія нсколько минутъ тому назадъ, Поллуксъ, не принимая въ соображеніе, какъ легко ему было бы разстаться съ нимъ по-дружески, просто и коротко отказался отъ своей службы у него.

Теперь онъ стоялъ самостоятельно, на собственныхъ ногахъ, и ему нетерплось поскоре сообщить это обстоятельство Арсино и своимъ родителямъ.

Во время ды ему пришелъ на мысль совтъ матери, позаботиться о благосклонности и покровительств римскаго архитектора, гостемъ котораго онъ былъ въ эту минуту, но онъ не исполнилъ этого, такъ какъ привыкъ быть всмъ обязаннымъ самому себ, и къ тому же хотя онъ и признавалъ умственное превосходство этого замчательнаго мужа, но прогулка по городу ни мало ихъ не сблизила. Непреодолимая преграда, казалось, стояла между нимъ и этимъ неутомимымъ, любознательнымъ старикомъ, который требовалъ такъ много отвтовъ, что другому не оставалось времени вставить съ своей стороны какой-либо вопросъ, и который, когда молчалъ, имлъ такой неприступно-глубокомысленный видъ, что невозможно было ршиться его безпокоить. Смлый художникъ тмъ не мене нсколько разъ пытался разрушить эту преграду, но всякій разъ не могъ посл такой попытки избавиться отъ непріятнаго впечатлнія, будто онъ сдлалъ что-то неподобающее. Размышляя о своихъ отношеніяхъ къ архитектору, онъ воображалъ себя тогда собакой, хотя сильной, но заигрывающей со львомъ, а такая игра не могла привести къ добру. И тотъ и другой собесдникъ были одинаково довольны, когда со стола приняли послднее блюдо.

Передъ разставаніемъ императоръ отдалъ Поллуксу вощоную дощечку съ сочиненными имъ стихами и, лукаво улыбаясь, просилъ занести ее привратнику Кесареума для передачи римлянину Аннэю Флору. Онъ поручилъ ему также еще разъ поискать Антиноя и если найдетъ его на Лохіи, то сказать ему, что онъ, Клавдій Венаторъ, скоро вернется.

Художникъ отправился своею дорогой.

Адріанъ еще нкоторое время прислушивался къ тому, что говорилось рядомъ, напрасно прождавъ цлый часъ, не скажутъ ли чего-либо новаго о немъ. Онъ заплатилъ за обдъ и вышелъ на освщенную по-праздничному Канопскую улицу. Здсь онъ замшался въ ликующую толпу и, медленно подвигаясь впередъ, полный досады и безпокойства, сталъ искать своего исчезнувшаго любимца.

Глава третья.

Антиной между тмъ бродилъ въ многолюдной толп, разыскивая своего повелителя.

Замтивъ гд-либо дв особенно высокія мужскія фигуры, онъ немедленно слдовалъ за ними, но каждый разъ скоро убждался въ своей ошибк.

Серьезное и продолжительное напряженіе силъ было несвойственно его натур. Почувствовавъ утомленіе, онъ бросилъ поэтому поиски и прислъ на каменной скамейк въ саду Панеума.

Два философа-циника съ растрепанными волосами, всклокоченною бородой и изодранными плащами, едва прикрывавшими ихъ грязные, прозябшіе члены, помстились рядомъ съ нимъ. Мудрецы эти громко насмхались надъ поклоненіемъ вншности и грубымъ удовольствіямъ, проявлявшимся повсюду въ этотъ праздничный день, и безпощадно бичевали жалкихъ рабовъ чувственности, которые видли, по ихъ мннію, конечную цль бытія не въ добродтели, а въ матеріальныхъ наслажденіяхъ и призрачномъ блеск.

Чтобъ этотъ разговоръ былъ слышенъ окружающимъ, собесдники все боле и боле возвышали голосъ, причемъ старшій изъ нихъ сильно потрясалъ своей суковатою дубинкой, словно защищаясь отъ нападающаго врага.

Отталкивающій видъ, грубое обращеніе и крикливые голоса этихъ людей оскорбляли изящную натуру Антиноя.

Замтивъ, что разглагольствованія циниковъ преимущественно относились къ нему, юноша поднялся, чтобъ уйдти, въ слдъ ему раздались насмшки надъ его женственной осанкой и тщательно умащенными волосами.

Виинянинъ не счелъ нужнымъ отвчать на эти бранныя рчи, какъ он его ни возмущали, онъ подумалъ, что общество такихъ философовъ не мало позабавило бы императора.

Безцльно и лниво побрелъ онъ дальше.

Улица, открывавшаяся передъ нимъ, направлялась къ морскому берегу, а оттуда уже невозможно было, думалось ему, не найти дороги на Лохію.

Едва смерклось, онъ дйствительно стоялъ у порога привратницкой. Здсь добродушная Дорида сообщила ему, что римлянинъ и Поллуксъ еще не возвращались.

‘Что же,— подумалъ юноша,— стану я длать одинъ въ огромномъ пустомъ дворц? Сегодня даже рабы освобождены отъ всякихъ обязанностей. Почему же бы и мн, хотя однажды, не насладиться жизнію, не стсняясь чужимъ произволомъ?’

Онъ снова вышелъ на улицу. Отрадно было для него сознаніе, что теперь онъ самъ себ господинъ и можетъ держать путь, куда самъ вздумаетъ. Проходя мимо лавки торговца букетами, въ такомъ пріятномъ настроеніи духа, онъ снова принялся мечтать о Селен и букет, который, безъ сомннія, давно уже долженъ былъ находиться въ ея рукахъ.

Сегодня поутру слышалъ онъ отъ Поллукса, что дочь управителя находится на попеченіи христіанъ въ саду вдовы Пудента, близъ морскаго берега. Онъ запомнилъ каждое слово оживленнаго разсказа ваятеля о томъ, какъ ему случилось увидать Селену, заглянувъ изъ сада въ освщенное окно. ‘Какъ прекрасна была она!— воскликнулъ при этомъ Поллуксъ.— Никогда не казалась мн эта двушка такъ дивно-хороша, какъ въ этотъ разъ, покоющаяся на постели’.

Слова эти припомнились теперь Антиною и въ немъ зажглось желаніе попытаться еще разъ увидать ту двушку, образъ которой завладлъ его сердцемъ и умомъ.

Уже стемнло и тотъ самый свтъ, который однажды дозволилъ ваятелю взглянуть на Селену, могъ оказать ту же услугу и ему.

Это отрадное соображеніе исполнило ршимости мечтательнаго юношу и, возбужденный страстнымъ желаніемъ, онъ нанялъ первыя попавшіяся носилки.

Какъ неповоротливы казались ему черные носильщики! Боле чмъ недльный ихъ заработокъ перебросалъ онъ имъ во время пути, чтобы побудить ихъ двигаться скоре! Наконецъ-то цль была достигнута.

Но тутъ встртилось досадное препятствіе: нсколько мужчинъ и женщинъ, въ блыхъ одеждахъ, входили, въ минуту его приближенія, въ садъ, онъ приказалъ нести себя дале.

У входа въ узкій, темный переулокъ, который, направляясь въ морю, ограничивалъ владнія вдовы Пудента съ восточной стороны, Антиной сошелъ съ носилокъ и приказалъ рабамъ дожидаться на этомъ мст.

Передъ калиткой попались ему еще дв блыя фигуры и одинъ изъ тхъ циниковъ, съ которыми уже пришлось ему посидть рядомъ на скамь, въ саду Панеума.

Онъ сталъ нетерпливо ходить взадъ и впередъ въ ожиданіи ухода этихъ людей и при этомъ не разъ вступалъ въ полосу свта факеловъ, укрпленныхъ у входа.

Ничто не могло ускользнуть отъ взгляда выпученныхъ глазъ костляваго циника.

— Вотъ онъ!— воскликнулъ этотъ мудрецъ, простирая по направленію къ виинянину тощую руку съ вытянутымъ перстомъ.— Я знаю этого молодца!

Неизвстно, къ кому обращено было это восклицаніе, къ озадаченному ли юнош, или въ присутствовавшимъ христіанамъ.

— Чего ему здсь надо, этой нарядной кукл?— продолжалъ назойливый орататоръ.— Съ этой гладкой рожицей и съ серебрянымъ колчаномъ за плечами онъ, кажется, хочетъ изображать воплощенную любовь… Ну-ка, голубчикъ, убирайся отсюда подобру-поздорову! Здсь твое дло не выгоритъ,— здшнія женщины и двушки не обезумютъ, любуясь на твои розовыя тряпки. Прочь, говорю я, или ты познакомишься съ рабами и собаками благородной Паулины! Гей, привратникъ, займись-ка этимъ малымъ!

Ничего не возразивъ на эти задорныя слова, Антиной неспшно возвратился къ своимъ носилкамъ.

‘Что же?— завтра, если сегодня нельзя’, подумалъ онъ, ему и въ голову не пришло искать иныхъ средствъ для достиженія той цли, къ которой онъ такъ горячо стремился.

Препятствіе, встрчавшееся ему на пути, переставало быть препятствіемъ, какъ скоро онъ отъ него уходилъ, бороться съ нимъ было ему несвойственно.

Носилокъ не оказалось тамъ, гд оставилъ ихъ юноша, черные слуги позволили себ продвинуться дале въ темный переулокъ, ведущій къ морю, въ этомъ переулк былъ со стороны сада всего одинъ домикъ, гд жена рыбыка производила распивочную торговлю плохенькимъ пивомъ.

Антиной направился къ крытой алле изъ фиговыхъ шпалеръ, въ которой при свт лампы отдыхали чернокожіе носильщики.

Въ переулк было темно, но въ перспектив блистало море, облитое луннымъ свтомъ. Привлеченный плескомъ волнъ, юноша добрелъ до скалистаго берега и замтилъ здсь лодку, колыхавшуюся между двумя столбами, ему пришло на умъ, что домъ, гд лежала Селена, могъ быть виднъ со стороны моря.

Развязать веревки, удерживавшія лодку, было не трудно. Исполнивъ это, онъ прыгнулъ въ челнокъ, положилъ подл себа серебряные колчанъ и лукъ и оттолкнулся отъ берега. Мрные удары веселъ понесли его по направленію къ длинной полос свта, которую луна оставляла, словно волнующееся серебряное кружево, на вершинахъ волнъ.

Тамъ былъ садъ вдовы Пудента.

Тамъ, въ этомъ бломъ домик, вроятно, покоилась прекрасная, блдная Селена. Но какъ ни поворачивалъ онъ свою лодку, ему не удалось увидать окна, о которомъ разсказывалъ Поллуксъ.

‘Нельзя ли,— подумалъ онъ,— найти мсто, гд бы причалить и откуда можно бы пробраться въ садъ?’

У берега виднлись дв лодки, но вмщавшій ихъ, вымощенный камнемъ, каналъ былъ запертъ желзною ршеткой.

Рядомъ выдавалась въ море, окруженная изящною колоннадой, платформа, но высокія стны ея, отвсно спускаясь въ воду, не дозволяли думать о высадк.

Юноша начиналъ уже отчаиваться, когда взоръ его упалъ на блестящую полосу между двумя пальмами, стройно поднимавшимися отъ одного корня.

Не лстница ли это изъ свтлаго мрамора, ведущая въ море?

Антиной погрузилъ въ волны правое весло, намреваясь привычною рукой дать лодк новое направленіе, и, уменьшивъ уголъ согнутой руки, потянулъ къ себ рукоятку. Но онъ не довелъ этого движенія до конца и даже уничтожилъ дйствіе его направленнымъ въ противоположную сторону ударомъ.

Поразительное явленіе внезапно приковало къ себ его вниманіе.

На ярко освщенной лучами мсяца платформ показалась одтая въ блое фигура съ разввавшимися волосами.

Какъ странны были ея движенія!

Она то качалась изъ стороны въ сторону, то останавливалась и поднимала руки къ голов.

Антиной вздрогнулъ, невольно припомнивъ демоновъ, о которыхъ часто говорилъ императоръ. Это, по разсказамъ, были существа, занимавшія средину между богами и людьми и изрдка являвшіяся смертнымъ.

Или, можетъ-быть, не умерла ли Селена и эта блая фигура не ея ли блуждающая тнь?

Юноша крпко сжалъ въ рукахъ рукоятки поднятыхъ теперь надъ водою веселъ и, наклонившись всмъ туловищемъ впередъ, тяжело дыша, сталъ всматриваться въ привидніе. Таинственная женщина достигла между тмъ колоннады, окружавшей платформу, онъ ясно видлъ, какъ она закрыла здсь лицо руками, потомъ перевсилась черезъ перила и наконецъ…

Какъ скатывается въ свтлыя ночи съ неба звзда, какъ осенью падаетъ съ дерева созрвшій плодъ, такъ блая женская фигура рухнула съ высокой платформы. Громкій, отчаянный крикъ пронесся среди безмолвной тишины, одвшей міръ своимъ покровомъ, ночи, почти въ то же мгновенье зашумла, застонала, разступилась подъ своею жертвой влажная стихія и въ тысячахъ взлетвшихъ къ небу брызгъ отразились холодные и блестящіе, какъ всегда, лучи мсяца.

Куда двалась сонливая мечтательность Антиноя?

Въ мгновеніе ока погрузилъ онъ свои весла въ воду, съ силою потянулъ ихъ къ себ и, быстро разская волны, устремился къ тому мсту, гд еще виднлись расходившіеся все шире и шире круги. Фигура утопавшей черезъ нсколько секундъ посл ея паденія вынырнула подл самой его лодки. Юноша бросилъ мшавшія ему весла.

Перевсившись черезъ бортъ челнока, онъ схватился за платье утопавшей и потянулъ ее къ себ. Это была несчастная женщина, а не какой-либо демонъ или тнь.

Ему удалось удержать ее на поверхности воды, но когда онъ попытался поднять ее выше, чтобы переложить къ себ въ лодку, тяжесть, сосредоточенная на одной сторон послдней, сдлалась слишкомъ велика, челнокъ опрокинулся и Антиной свалился въ море.

Вслдъ за нимъ упали туда же серебряные колчанъ и лукъ.

Виинянинъ былъ хорошимъ пловцомъ.

Не давъ блой фигур погрузиться снова, онъ обхватилъ ее правою рукой и поплылъ, стараясь, чтобы голова несчастной не погружалась боле въ воду, по направленію къ замченной имъ прежде лстниц.

Радостный крикъ вырвался изъ устъ его, когда онъ очутился передъ мраморными ступенями.

Взобраться на нихъ и взять спасенную имъ на об руки было дломъ минуты. Достигнувъ быстрыми шагами платформы, юноша сложилъ свою мокрую, безжизненную ношу на первую попавшуюся ему здсь скамейку. У женщины вырвался слабый,болзненный крикъ,— крикъ, показавшій ему, что усилія не было напрасны, и чувство благодарной радости, словно теплою струей, согрло его прозябшіе члены.

Онъ осторожно положилъ руку между жесткою поверхностью мраморной скамьи и головой утопленицы.

Густые волосы мокрыми прядями, какъ разорванное покрывало изъ плотной ткани, спускались ей на лицо.

Онъ сталъ медленно откладывать ихъ сперва на правую, потомъ на лвую сторону, и вдругъ… вдругъ опустился на колни, словно пораженный внезапно прорзавшею безоблачное небо молніей. Передъ нимъ, облитая яркимъ свтомъ луны, лежала Селена, это были ея черты. Это блдное созданіе, которое онъ спасъ, была она,— она, которую онъ такъ любилъ.

Вн себя, дрожа съ головы до ногъ, Антиной привлекъ ее къ себ, чтобы приблизить ухо къ ея устамъ, чтобъ убдиться, не ошибся ли онъ, не сдлалась ли она все-таки жертвою безпощаднаго моря, чтобы почувствовать теплое дыханіе, проходившее черезъ ея холодныя, поблвшія, неподвижныя губы.

О, да, она дышала, она еще была жива!

Въ благодарномъ восторг онъ прижался щекою къ ея щек.

Она была холодна, какъ ледъ.

Свточь ея жизни догоралъ, но онъ не хотлъ, онъ не могъ,онъ не долженъ былъ дать ему угаснуть. Обдуманно, быстро и ршительно, какъ самый энергичный изъ людей, онъ снова поднялъ ее, положилъ, какъ ребенка, себ на руки и понесъ къ домику, стны котораго бллись изъ-за кустарника позади платформы.

Лампочка въ комнат Ганны все еще горла, передъ окномъ, изъ котораго тусклый свтъ ея, борясь съ лучами мсяца, вырывался наружу, все еще лежали подл разбитой кружки цвты, производившіе ароматомъ своимъ такое ужасное дйствіе на бдную больную.

Былъ ли то его букетъ, присланный имъ поутру?

Пожалуй.

Освщенная комната, куда взглядъ его могъ проникнуть черезъ окно, была несомннно та, о которой говорилъ ему ваятель.

Толкнувъ дверь ногою, онъ вошелъ въ домъ и положилъ Селену на пустую, еще со двора замченную имъ, кровать.

Какъ мертвая, лежала она теперь передъ нимъ. При вид ея спокойныхъ чертъ, освщенныхъ волненіемъ перенесенныхъ страданій, сердцемъ юноши овладли, еще никогда не извданныя имъ такъ глубоко, состраданіе и скорбь. Какъ братъ надъ своей заснувшею сестрой, нагнулся онъ надъ Селеной и поцловалъ ее въ лобъ.

Двушка сдлала движеніе, глаза ея открылись и уставились на Антиноя, но взглядъ ихъ при этомъ былъ такъ полонъ ужаса, такой безумный, стеклянный и непріязненный, что онъ, содрогнувшись, отступилъ назадъ и поднялъ руки къ небу.

— О, Селена, Селена, неужели ты не узнаешь меня?— едва проговорилъ онъ.

Озабоченно посмотрлъ онъ еще разъ ей въ лицо. Она, казалось, не слыхала его словъ,— ни одна черта не двинулась въ ней, кром глазъ, медленно слдовавшихъ за каждымъ его движеніемъ.

— Селена!— воскликнулъ онъ вновь и, схвативъ ея безжизненно свсившуюся съ постели руку, страстно прижалъ къ своимъ губамъ.

Больная издала громкій вопль, задрожала всмъ тломъ и со стономъ отвернулась отъ него къ стн. Въ ту же минуту дверь отворилась и на порог показалась горбатая Марія, увидавъ Антиноя у постели своей подруги, она также испуганно вскрикнула.

Юноша растерялся, какъ воръ, пойманный на мст преступленія, бросился онъ мимо христіанки на дворъ, бгомъ миновалъ садъ и, не встртивъ препятствія, добрался до выхода на улицу.

Здсь привратникъ загородилъ ему дорогу, но онъ съ силой оттолкнулъ его и отперъ ворота. Старикъ уцпился за мокрый хитонъ юноши, но Антиной потащилъ его за собой и огромными прыжками, точно на ристалищ, пустился вдоль улицы, пока не замтилъ наконецъ, что сторожъ, въ рукахъ котораго остался клокъ его одежды, отказался отъ своего преслдованія.

Крикъ привратника разстроилъ благочестивое пніе собравшихся въ дом Паулины христіанъ и нкоторые изъ нихъ выбжали, чтобы задержать нарушителя спокойствія.

Но молодой виинянинъ бжалъ быстре ихъ и скоро оказался вн всякой опасности, замшавшись въ ряды праздничной процессіи. Полу-добровольно, полу-вынужденно послдовалъ онъ за пьяною ватагой, направлявшеюся отъ центра города къ морю, чтобы въ уединенной береговой мстности, на востокъ отъ Никополиса, совершать свои ночныя мистеріи.

Цль этой двигавшейся съ пснями, завываніями и плясками толпы, увлекавшей съ собой Антиноя, лежала далеко отъ Лохіи, между Александріей и Канопомъ. Поэтому было уже за полночь, когда любимецъ кесаря, въ изодранной одежд, забрызганный грязью и утомленный до изнеможенія, могъ наконецъ появиться на глаза своему повелителю.

Глава четвертая.

Адріанъ дожидался Антиноя уже нсколько часовъ, нетерпніе и досада, давно наполнявшія ему душу, отражались ясно на его гнвно насупившемся чел и въ угрожающемъ взгляд глазъ.

— Гд пропадалъ ты до этого времени?— накинулся онъ на Антиноя.

— Я не могъ найти васъ и поэтому, взявъ лодку, похалъ въ море.

— Ты лжешь.

Антиной вмсто всякаго отвта пожалъ плечами.

— Одинъ?— боле мягкимъ тономъ спросилъ Адріанъ.

— Да.

— Съ какою цлью?

— Я наблюдалъ положеніе звздъ.

— Ты?

— Разв я не могу слдить, какъ другіе, за ихъ теченіемъ?

— Конечно. Почему же и нтъ? Небесные огни свтятъ одинаково какъ для дураковъ, такъ и для мудрыхъ. Даже ослы родятся подъ счастливыми или несчастными звздами. Одного покупаетъ какой-нибудь грамматикъ и кормитъ его исписаннымъ папирусомъ, другой попадаетъ въ услуженіе къ императору, живетъ въ хол и находитъ время ночью глядть на него. Смотри, на что ты похожъ!

— Лодка опрокинулась вмст со мною и я упалъ въ воду.

Адріанъ испугался и, замтивъ растрепанные волосы своего любимца, въ которыхъ рзкій ночной втеръ уже усплъ высушить соленую влагу, увидвъ разорванный хитонъ его, встревоженно воскликнулъ:

— Сейчасъ же иди и веди Мастору осушить себя и натереть масломъ. Онъ также вернулся какъ песъ, котораго били, и съ заплаканными глазами. Все идетъ вверхъ дномъ въ этотъ проклятый вечеръ. У тебя видъ какъ у раба, котораго травятъ собаками. Выпей нсколько кубковъ вина и немедленно ложись.

— Какъ прикажешь, великій кесарь?

— Это что за торжественный тонъ? Тебя обидло мое замчаніе объ осл?

— Ты прежде находилъ для меня боле ласковыя рчи.

— И опять найду ихъ, и опять найду!… Только не сегодня. Теперь иди и ложись въ постель.

Антиной удалился.

Кесарь, скрестивъ руки на груди и мрачно глядя въ землю, сталъ большими шагами ходить взадъ и впередъ по комнат. Его суеврное воображеніе было сильно взволновано цлымъ рядомъ плохихъ предзнаменованій, которыя являлись ему не только прошлою ночью на неб, но и на всемъ пути его на Лохію, и теперь уже начинали исполняться.

Въ плохомъ настроеніи духа оставилъ Адріанъ ресторанъ Ликорта, и если, вернувшись домой, онъ сдлалъ кое-какія вещи, въ которыхъ уже раскаивался, то вина въ этомъ лежала, конечно, не на злыхъ демонахъ, а на его, отуманенномъ страхомъ передъ ними, воображеніи.

Безспорно, совершенно независимо отъ его воли, только благодаря случаю, сдлался онъ свидтелемъ нападенія бшеной толпы на домъ богатаго израильтянина, только благодаря несчастному стеченію обстоятельствъ встртился онъ тамъ съ Веромъ, который замтилъ его и тотчасъ же узналъ.

Злые духи, дйствительно, казалось, возстали сегодня противъ него, но то, что ему суждено было сдлать потомъ на Лохіи, конечно, осталось бы несдланнымъ въ боле счастливый день, или, врне, при боле спокойномъ настроеніи его духа. Въ собственныхъ поступкахъ виноватъ былъ онъ самъ, а вовсе не враждебныя обстоятельства и не ковы коварныхъ демоновъ.

Все имъ сдланное Адріанъ приписывалъ однако какъ разъ вмшательству этихъ невидимыхъ силъ и потому считалъ непоправимымъ.

Но у всякаго человка есть совсть. Совсть — это скрижаль, на которой таинственная рука записываетъ вс наши поступки,— записываетъ такъ, какъ они есть, безъ всякихъ прикрасъ, безпощадно называя каждый изъ нихъ его настоящимъ именемъ.

Иногда человку удается, правда, на боле или мене продолжительное время стереть и затемнить покрывающія эту скрижаль письмена, но рано или поздно роковыя надписи снова начинаютъ свтиться зловщимъ блескомъ и вынуждаютъ внутреннее око взглянуть на нихъ и перечитать ихъ со вниманіемъ.

Въ эту ночь Адріанъ почувствовалъ необходимость пробжать запись своихъ дяній, и не мало оказалось между ними кровавыхъ преступленій, не мало мелкихъ, недостойныхъ даже несравненно боле ничтожнаго человка, несправедливостей… Но письмена на скрижали гласили и о добросовстно исполненномъ долг, о честномъ труд, о неустанномъ стремленіи къ великимъ цлямъ, о постоянномъ стараніи охватить мыслію все, что только доступно человческому сознанію.

Теперь, въ эти часы, Адріанъ думалъ только о дурныхъ своихъ поступкахъ. Насмхаясь надъ богами въ обществ своихъ друзей-философовъ, онъ тмъ не мене прибгалъ къ нимъ всякій разъ, когда чувствовалъ недостаточность собственныхъ силъ. Такъ и теперь онъ давалъ обтъ въ одномъ мст выстроить храмъ, въ другомъ — принести многочисленныя жертвы, чтобъ искупить старыя преступленія и умилостивить небожителей.

Онъ чувствовалъ себя въ положеніи вельможи, который, находясь подъ угрозой немилости властелина, старается подарками снискать его благоволеніе. Храбрый римлянинъ трепеталъ передъ неизвстными опасностями, но ему оставались чужды цлительныя муки покаянія.

Прошло не боле часа, какъ онъ, вн себя отъ гнва, злоупотребилъ своею властью по отношенію къ слабйшему, и теперь ему было досадно, что онъ поступилъ именно такъ, а не иначе, ему однако не приходило и въ голову смирить свою гордость и добровольнымъ удовлетвореніемъ обиженнаго признать несправедливость своего поступка.

Нердко, глубоко чувствуя свою человческую слабость, Адріанъ съ другой стороны находилъ возможность врить въ божественность своей царственной особы, и эта божественность приходила ему на умъ особенно тогда, когда ему случалось раздавить кого-либо, кто оказывался достаточно смлъ, чтобъ оскорбить или не признать его превосходства.

Разв небожители не налагали подобнымъ же образомъ тягчайшихъ наказаній на своихъ ослушниковъ или оскорбителей?

И вотъ сегодня смертный Юпитеръ снова молніеноснымъ ударомъ уничтожилъ слишкомъ смлаго сына земли. Жертвой его на этотъ разъ былъ сынъ Эвфоріона и Дориды.

Правда, Поллуксъ имлъ несчастіе нанести Адріану самую чувствительную для его самолюбія обиду. Но люди не превращаются обыкновенно такъ быстро изъ дружественнаго покровителя въ безпощаднаго противника, если не привыкли, какъ кесарь, мгновенно переходить отъ одного настроенія духа къ другому, и не сознаютъ въ себ силы немедленно приводить въ исполненіе свою волю, все равно, направлена ли она на добро или на зло.

Талантливость ваятеля обратила на себя вниманіе императора. Непринужденный, веселый нравъ художника сначала ему нравился и забавлялъ его, но уже во время странствованія по улицамъ города та смлость, съ которой молодой человкъ позволялъ себ обращаться съ нимъ, какъ съ равнымъ, произвела на него далеко не пріятное впечатлніе.

Въ мастерской онъ видлъ въ Поллукс только художника и потому даже любовался роскошнымъ избыткомъ его юношескихъ силъ, вн мастерской, между людьми обыкновеннаго пошиба, отъ которыхъ онъ привыкъ принимать лишь поклоненіе, рчи и манеры юноши казались ему неприличными, дерзкими, невыносимыми.

Обладая прекраснымъ аппетитомъ и то и дло въ ресторан приглашая Адріана не отставать, чтобы не оставить ничего въ подарокъ хозяину, сынъ привратника возбудилъ въ император положительное отвращеніе.

Вернувшись затмъ безъ Антиноя на Лохію и не найдя и здсь своего любимца, Адріанъ, разстроенный и мучимый дурными предзнаменованіями, принялся нетерпливо прохаживаться изъ конца въ конецъ по зал музъ, не считая нужнымъ послать привтствіе ваятелю, который шумно хозяйничалъ за своей перегородкой.

И Поллуксъ, также какъ императоръ, пережилъ передъ тмъ тяжелые часы.

Когда онъ, сгорая нетерпніемъ увидть Арсиною, отважился, вернувшись домой, проникнуть до порога жилища управителя, Керавнъ загородилъ ему путь и съ бранью выпроводилъ его отъ себя.

Въ зал музъ онъ нашелъ своего учителя, которому сгоряча снова повторилъ свой отказъ отъ службы. Между ними завязался горячій споръ. Паппій разсердился и веллъ ему отобрать свои собственные инструменты отъ принадлежавшихъ ему, возвратить послдніе и впредь держаться вдалек какъ отъ его дома, такъ и отъ работъ на Лохіи.

Не мало рзкихъ словъ было произнесено съ той и съ другой стороны.

Отправившись посл ухода своего бывшаго учителя разыскивать Понтія, чтобы посовтоваться съ нимъ о своемъ будущемъ, Поллуксъ узналъ, что архитекторъ незадолго передъ тмъ куда-то отправился и не вернется ране слдующаго утра.

Пораздумавъ немного, ваятель ршился исполнить приказанія Паппія и уложить свои собственные инструменты.

Не замчая присутствія въ зал императора, онъ началъ видать въ разные ящики молотки, деревянные модели и рзцы и при этомъ обращался съ ними съ такою безпощадностью, словно желалъ наказать эти ни въ чемъ неповинные предметы за вс, приключившіяся ему, непріятности.

Наконецъ, на глаза ему попался вылпленный Адріаномъ бюстъ Бальбиллы.

Безобразная каррикатура, надъ которой онъ вчера еще отъ души смялся, сегодня раздражала его и была ему противна. Нсколько мгновеній простоялъ онъ передъ ней, внимательно ее разглядывая. Чувство досады овладвало имъ все боле и боле и, оторвавъ внезапно планку отъ перегородки, онъ съ такою силой ударилъ ею по уродливой голов, что успвшая уже высохнуть глина раскололась и обломки ея разлетлись по мастерской.

Странный шумъ за перегородкой ваятеля заставилъ кесаря пріостановить свое расхаживанье, чтобы взглянуть, что длалъ художникъ.

Кровь бросилась въ голову Адріану, брови его сдвинулись, посреди лба надулась синяя жила и надъ глазами показались грозныя, зловщія складки.

Великій художникъ въ области государственнаго управленія, онъ легче перенесъ бы названіе плохаго правителя, чмъ презрніе, оказываемое его художественнымъ произведеніямъ.

Съ сжатыми кулаками, весь дрожа отъ гнва, приблизился Адріанъ къ Поллуксу.

— Что это значитъ?— спросилъ онъ задыхавшимся голосомъ.

Поллуксъ, обернувшись, взглянулъ на императора.

— Я уничтожаю это уродливое произведеніе, потому что оно меня раздражаетъ,— отвчалъ онъ, поднимая планку для новаго удара.

— Такъ смотри же сюда!— закричалъ кесарь, схвативъ жилистою рукой за поясъ, стягивавшій хитонъ ваятеля, притянулъ ошеломленнаго юношу къ едва оконченной имъ Ураніи, вырвалъ у него изъ рукъ планку и однимъ ударомъ ея отбилъ плечо отъ торса статуи.

— Я уничтожаю это жалкое произведеніе, потому что оно раздражаетъ меня,— воскликнулъ онъ въ свою очередь,— передразнивая голосъ юноши.

Руки художника опустились.

Пораженный, обезумвшій отъ ужаса, глядлъ онъ на истребителя своего творенія.

— Безумецъ!— крикнулъ онъ наконецъ.— Довольно съ тебя! Еще ударъ — и ты познакомишься съ моими кулаками!

Адріанъ засмялся холоднымъ и рзкимъ смхомъ и бросилъ планку къ ногамъ Поллукса.

— Приговоръ за приговоръ,— сказалъ онъ,— такъ требуетъ справедливость.

— Справедливость?— повторилъ ваятель, не помня себя отъ раздраженія.— Справедливость — ставить эту пошлую каррикатуру, которую мой косоглазый ученикъ съ умлъ бы вылпить не хуже тебя, съ моей, въ минуты творческаго вдохновенія исполненной, статуей?… Позоръ на твою голову! Повторяю, ты не прикоснешься боле къ Ураніи, не то узнаешь…

— Что это я узнаю?

— То, что въ Александріи уважаютъ и щадятъ сдыя бороды только до тхъ поръ, пока он этого заслуживаютъ.

Адріанъ скрестилъ руки и близко подошелъ къ ваятелю.

— Будь остороженъ, малый,— глухо произнесъ онъ,— если дорожишь жизнью.

Поллуксъ невольно отступилъ передъ грозною фигурой стоявшаго передъ нимъ человка и точно повязка свалилась у него съ глазъ.

Мраморная статуя императора въ Кесареум изображала Адріана именно въ этомъ положеніи.

Архитекторъ Клавдій Венаторъ былъ не кто иной, какъ кесарь.

Молодой художникъ поблднлъ и опустилъ голову на грудь.

— Сильнйшій всегда остается правымъ,— сказалъ онъ тихимъ голосомъ, подвигаясь къ выходу.— Позволь мн удалиться! Я только бдный художникъ, ты же — нчто другое. Теперь я знаю: ты — императоръ.

— Онъ самый,— злобно произнесъ Адріанъ,— и если ты считаешь себя выше меня, какъ художника, то я покажу теб, кто изъ насъ двоихъ воробей и кто орелъ.

— Ты — властенъ уничтожить меня, и я не хочу…

— Единственный, кто можетъ здсь хотть и нехотть — я!— воскликнулъ повелитель.— И я хочу, чтобы ты не переступалъ боле порога этого дворца и не появлялся мн на глаза, пока я здсь. Что сдлать съ твоей родней, объ этомъ я подумаю. Вонъ отсюда, говорю я, и благодари боговъ, что я иногда отношусь мягче къ дерзкимъ поступкамъ недозрлыхъ негодяевъ! Ты осмлился судить о произведеніи человка выше тебя, хотя ты зналъ, что онъ не потратилъ на него ни труда, ни времени, а вылпилъ для забавы въ минуты досуга… Вонъ отсюда! Рабы мои докончатъ разрушеніе твоей статуи, потому что она не заслуживаетъ лучшей участи и — какъ это ты выразился?… да, вспомнилъ — потому что она меня раздражаетъ.

Юноша оставилъ залу.

Сухой смхъ раздался ему во слдъ.

У погруженнаго въ совершенный мракъ выхода онъ столкнулся съ своимъ учителемъ Паппіемъ, отъ котораго ничего не ускользнуло изъ того, что произошло между нимъ и императоромъ.

— О, матушка, матушка!— воскликнулъ Поллуксъ, очутившись наконецъ въ уютномъ домик родителей.— Какое утро и какой вечеръ! Счастіе — это только преддверіе несчастія.

Глава пятая.

Въ то время, какъ Поллуксъ съ своей огорченной матерью ожидалъ возвращенія Эвфоріона, а ваятель Паппій старался снискать расположеніе императора, длая видъ, что все еще считаетъ его за архитектора Клавдія Венатора,— Элію Веру, котораго александрійцы прозвали ‘коварнымъ Эротомъ’, пришлось пережить тяжелыя испытанія.

Посл полудня преторъ постилъ императрицу, чтобы склонить ее полюбоваться, хотя-бъ и оставаясь неизвстной, на веселое гулянье народа, но Сабина, находясь въ дурномъ расположеніи духа, заявила, что состояніе ея здоровья ухудшилось и что шумъ волнующейся толпы можетъ подвергнуть опасности ея жизнь.

— Тотъ,— говорила она,— у кого есть такой прекрасный разсказчикъ, какъ Веръ, можетъ спокойно оставаться дома и не подвергать себя уличной пыли, шуму и крикамъ черни.

Люцилла просила мужа не забывать своего званія и по крайней мр ночью держаться въ сторон отъ возбужденной толпы, императрица же, напротивъ, поручала ему обратить вниманіе на все, что празднество представляло замчательнаго, и преимущественно на то, что составляло особенность Александріи и чего нельзя было встртить въ Рим.

Посл заката солнца Веръ прежде всего направился къ ветеранамъ двнадцатаго легіона, совершившимъ вмст съ нимъ походъ на нумидійцевъ, и предложилъ своимъ сподвижникамъ угощеніе въ сосдней таверн.

Около часу пировалъ онъ съ этими храбрыми стариками и затмъ покинулъ ихъ, чтобы взглянуть при ночномъ освщеніи на Канопскую улицу, находившуюся въ нсколькихъ шагахъ отъ мста пиршества.

Она была ярко иллюминована свчами, факелами и лампами, а высокіе дома за колоннадами блистали яркимъ и пестрымъ убранствомъ, за исключеніемъ, впрочемъ, одного, наиболе красиваго и обширнаго, отличавшагося полнымъ отсутствіемъ праздничныхъ украшеній.

Домъ этотъ принадлежалъ еврею Аполлодору.

Въ былые годы изъ оконъ его вывшивались самые дорогіе ковры и по количеству цвтовъ и плошекъ онъ не уступалъ домамъ другихъ, проживавшихъ на Канопской улиц, израильтянъ, которые такъ весело справляли этотъ праздникъ вмст съ своими согражданами-язычниками, словно старались доказать, что не мене ихъ покланяются могущественному Діонису.

Аполлодоръ имлъ свои основанія держаться на этотъ разъ въ сторон отъ всего, что имло связь съ праздничными обрядами язычниковъ. Не подозрвая, что такое обособленіе можетъ подвергнуть его серьезной опасности, онъ спокойно проводилъ время въ своемъ, отдланномъ съ царскимъ великолпіемъ, жилищ, которое по внутреннему устройству, казалось, скоре годилось бы для грека, чмъ для израильтянина. Это относилось въ особенности къ мужской пріемной, гд находился Аполлодоръ. Картины на стнахъ и на полу этого роскошнаго помщенія, полуоткрытый потолокъ котораго поддерживался колоннами изъ благороднаго порфира, изображали любовь Амура и Психеи, между колоннами стояли бюсты величайшихъ языческихъ философовъ, а въ глубин залы виднлась прекрасная статуя Платона.

Между многочисленными изображеніями эллиновъ и римлянъ можно было замтить голову только одного израильтянина, именно Филона, выразительныя и строгія черты котораго напоминали важнйшаго изъ его греческихъ собратій.

Серебряныя лампы разливали по комнат пріятный свтъ. На одномъ изъ мягкихъ и удобныхъ ложъ, въ которыхъ не было недостатка, возлежалъ Аполлодоръ, еще бодрый мужчина лтъ пятидесяти, слдя глазами за величественнымъ, престарлымъ единоврцемъ, который, оживленно разговаривая, ходилъ передъ нимъ взадъ и впередъ по комнат. При этомъ руки говорившаго старца ни минуты не оставались въ пово: онъ то быстро жестикулировалъ, то поглаживалъ свою длинную, блоснжную бороду.

Въ кресл, напротивъ хозяина дома, сидлъ худощавый молодой человкъ съ блдными, замчательно правильными и тонкими чертами лица и черными какъ смоль волосами и бородкой. Темные блестящіе глаза его были опущены внизъ. Онъ задумчиво чертилъ тростью разнообразныя фигуры на полу, между тнь какъ взволнованный старикъ, его дядя, нападалъ на Аполлодора со своею страстною, плавно лившеюся, рчью.

Послдній часто покачивалъ головою на слова старца, а иногда длалъ на нихъ краткія возраженія.

Легко было замтить, что въ Аполлодор слова собесдника вызывали болзненное чувство и что между этими двумя, совершенно различными, людьми происходила борьба, которая врядъ ли могла кончиться благопріятнымъ для обоихъ соглашеніемъ. Говоря однимъ и тмъ же греческимъ языкомъ и признавая себя исповдающими одну и ту же религію, они однако до такой степени расходились во всхъ своихъ чувствахъ и воззрніяхъ, словно принадлежали къ двумъ совершенно различнымъ мірамъ.

Когда борцовъ раздляетъ слишкомъ большое разстояніе, удары попадаютъ на вооруженіе, но дло не доходитъ до кровавыхъ ранъ, да пораженія или побды.

Ради старца и его племянника домъ Аподлодора остался на этотъ день не разукрашеннымъ, такъ какъ равви Гамаліилъ, прибывшій изъ Палестины къ своему александрійскому родственнику, осуждалъ всякое общеніе съ язычниками и, несомннно, покинулъ бы жилище гостепріимнаго хозяина, еслибы послдній осмлился украсить его въ виду праздника въ. честь ложныхъ божествъ.

Племянникъ Гамаліила, равви Бенъ-Іохаи, пользовался славою, которая мало чмъ уступала слав его отца. Какъ старый Бенъ-Акиба былъ величайшимъ мудрецомъ и толкователемъ закона среди своего народа, такъ первенецъ его считался замчательнйшимъ астрологомъ и лучшимъ знатокомъ мистическаго значенія положенія небесныхъ свтилъ.

Принимать подъ своею кровлей мудраго старца Гамаліила и знаменитаго сына не мене знаменитаго отца было для Аполлодора, который въ часы досуга охотно занимался учеными предметами, великою честью и онъ принялъ вс мры, чтобы сдлать для нихъ пребываніе у него въ дом пріятнымъ.

Чистокровный еврейскій рабъ, знакомый со всми требованіями и законами израелитской кухни, былъ нарочно купленъ для нихъ и на все время пребыванія гостей замнялъ у очага греческихъ поваровъ, чтобы приготовлять только чистыя кушанья по іудейскому обряду.

Взрослымъ дтямъ Аподлодора было запрещено въ присутствіи знаменитыхъ иностранцевъ вводить въ домъ своихъ греческихъ друзей и толковать о праздник. Слдовало также избгать употребленія въ разговор именъ языческихъ божествъ, но самъ хозяинъ былъ первымъ нарушителемъ этого предписанія.

Какъ и вс его александрійскіе единоврцы одного съ нимъ общественнаго положенія, онъ получилъ греческое воспитаніе, думалъ и чувствовалъ по-эллински и только по имени оставался іудеемъ. Хотя вмсто олимпійскихъ божествъ они и покланялись единому Богу своихъ отцовъ, но этотъ единый не былъ боле могучимъ, грознымъ Іеговой ихъ племени, а тмъ созидающимъ и наполняющимъ міръ духомъ, котораго греки знали изъ Платона.

Съ каждымъ часомъ пребыванія подъ одною кровлей, бездна, раздлявшая Аполлодора и Гамаліила, только увеличивалась, отношенія александрійца въ мудрецу Палестины сдлались мучительно натянутыми съ тхъ поръ, какъ обнаружилось, что старецъ, приходившійся хозяину дома сродни, явился съ племянникомъ въ Египетъ, чтобы просить для него въ жены дочь Аполлодора.

Но прекрасная Исмена вовсе не была расположена отнестись благосклонно къ строгому, твердому въ вр отцовъ своихъ, искателю ея руки. Родина предковъ представлялась ей варварскою страной, молодой ученый внушалъ ей страхъ, а главное — сердце ея уже не было свободно. Оно принадлежало сыну Алабарха, глав всхъ израильтянъ въ Египт, а этотъ юноша владлъ самыми красивыми конями въ цломъ город, не разъ одерживалъ съ ними побды на гилподром и отдавалъ ей предпочтеніе передъ всми остальными двушками.

Если ужь нужно было выходить замужъ, то ему, а не кому другому, принадлежала ея рука.

Это объявила она и отцу, когда узнала отъ него о сватовств Бенъ-Іохаи. Лишившись жены нсколько лтъ тому назадъ, Аполлодоръ съ своей стороны не имлъ ни силы, ни охоты насиловать желанія своей любимицы.

Конечно, мягкому и добродушному по природ человку трудно было отвтить почтенному старцу ршительнымъ отказомъ, но когда-нибудь нужно же было приступить къ этому и сегоднешній вечеръ казался ему какъ разъ подходящимъ для выполненія этой непріятной задачи.

Онъ былъ совершенно одинъ съ своими гостями.

Дочь его изъ дома одной изъ своихъ пріятельницъ наблюдала пестрое движеніе на улиц, сыновья тоже ушли, а многочисленные рабы получили позволеніе до полночи наслаждаться своимъ праздникомъ. Не откуда было ожидать помхи и онъ, собравшись съ духомъ, ршился, наконецъ, посл многократныхъ увреній въ своемъ глубокомъ уваженіи, объявить гостямъ, что не можетъ принять предложенія Бенъ-Іохаи.

Дочь его,— говорилъ онъ,— слишкомъ привязана къ Александріи, чтобы желать покинуть ее, а его ученому молодому другу врядъ ли пришлась бы по сердцу такая жена, которая, привыкши къ боле свободнымъ нравамъ и обычаямъ, впослдствіи тяготилась бы домомъ, гд строго соблюдается законъ отцовъ и стсняется всякое свободное проявленіе жизни.

Гамаліилъ далъ александрійцу высказаться.

Затмъ, когда его племянникъ принялся оспаривать доводы хозяина, слегка согбенная фигура старца выпрямилась и онъ быстро перебилъ говорившаго.

— Во время нашихъ войнъ съ римлянами,— сказалъ онъ, проведя рукой по голубымъ жилкамъ и мелкимъ морщинамъ высокаго лба,— домъ нашъ былъ разсянъ и уничтоженъ. Бенъ-Акиба не нашелъ въ Палестин ни одной двы нашей крови, достойной соединиться съ этимъ юношей. Но слухи объ александрійской отрасли нашего рода и объ ея благосостояніи проникли къ намъ въ Іудею, Бенъ-Акиба желалъ поступить подобно Аврааму и послалъ меня, своего Елеазара, въ чужую землю, чтобы сосватать для его Исаака дочь своего сородича. Кто этотъ юноша передъ тобою, какою извстностью пользуются онъ и отецъ его между людьми?

— Знаю, знаю,— перебилъ его Аполлодоръ,— и почти никогда еще не доставляло моему дому такой чести, какъ ваше посщеніе.

— И все-таки,— продолжалъ равви,— мы удалимся отсюда, какъ пришли, и такимъ образомъ исполнится не только твое желаніе, но и моя воля, и воля пославшаго меня, потому что то, что мы слышали отъ тебя сегодня, принуждаетъ насъ взять назадъ наше сватовство… Не прерывай меня! Твоя Исмена не скрываетъ подъ покрываломъ своего лица и оно пріятно на видъ, но ты питалъ ея духъ пищей, пригодною для мужчины, и она любитъ поступать во всемъ по-своему. Это хорошо для гречанки, въ дом же Бенъ-Акибы женщина должна, забывъ собственную волю, покоряться, какъ корабль рулю, вол мужа, а эта воля руководится тмъ, что повелваетъ намъ законъ, видимо забытый вами.

— Мы признаемъ его значеніе,— возразилъ Аполлодоръ, — но если заповди данныя Моисею на Сина обязательны для всхъ смертныхъ, то это еще не значитъ, чтобы правила, мудро установленныя для руководства вншнею жизнью отцовъ, были вполн и всюду примнимы для дтей нашего вка. Всего же мене можно слдовать имъ здсь, гд мы, хотя и врные старой вр, все-таки греки между греками.

— Это очевидно,— отозвался Гамаліилъ.— Даже языкъ вашъ, это одяніе мысли, языкъ отцовъ, писанія и закона — промняли вы на иной, принесли въ жертву чуждой рчи.

— Но вдь и вы съ племянникомъ говорите по-гречески.

— Да, здсь, между язычниками, потому что ты и домашніе твои перестали понимать языкъ Моисея и пророковъ.

— Всюду, куда проникло оружіе Александра, слышится греческая рчь, и разв греческій переводъ, сдланный при содйствіи Божіемъ семидесятью толковниками, не заключаетъ въ себ того же самаго, что и еврейскій подлинникъ?

— Неужели ты промняешь выточенный Бріансисомъ наперстный камень, который ты съ такою гордостью показывалъ мн вчера, на восковой слпокъ того же самаго камня?

— Языкъ Платона не какой-нибудь бренный матеріалъ, а столь же благородный, какъ самый драгоцнный сапфиръ.

— Но нашъ произошелъ изъ самыхъ устъ Всевышняго. Какъ назвалъ бы ты ребенка, который, пренебрегая языкомъ отца, слушаетъ только сосда и нуждается въ переводчик, чтобы понимать приказанія родителей?

— Ты говоришь о людяхъ, которые уже много вковъ покинули родину. Праотецъ не долженъ сердиться на потомковъ, говорящихъ языкомъ своего новаго отечества, если только они продолжаютъ дйствовать сообразно его духу.

— Надо жить не только сообразно духу, но и каждому слову Всевышняго, ибо ни одинъ звукъ не исходитъ вотще изъ Его устъ. Чмъ возвышенне содержаніе рчи, тмъ боле значенія имютъ слова и слоги. Часто одна буква измняетъ содержаніе текста… Однако, какъ гудитъ уличная толпа! Глухой шумъ проникаетъ даже въ этотъ покой, такъ далеко отстоящій отъ улицы. И твой сынъ можетъ находить удовольствіе въ этихъ языческихъ безобразіяхъ? И ты не препятствуешь ему силой увеличивать собой число безумныхъ рабовъ легкихъ наслажденій?…

— Я самъ когда-то былъ молодъ и думалъ, что нтъ грха раздлять общее веселіе.

— Скажи лучше, постыднйшее идолопоклонство почитателей Діониса… Только по имени принадлежите вы къ народу Божію, въ сущности же вы — такіе же язычники!

— Нтъ, отецъ мой,— съ живостью воскликнулъ Аполлодоръ,— наоборотъ! Въ душ мы іудеи, а только носимъ греческія одежды.

— Имя твое — Аполлодоръ, что значитъ даръ Аполлона.

— Ну, что же? Имя, избранное, какъ и всякое другое, чтобъ отличать человка отъ человка. Кто же спрашиваетъ о значеніи каждаго пріятнаго для слуха прозванія?

— Ты самъ, твои домашніе, всякій, наконецъ, кто иметъ хоть долю прозорливости,— отвчалъ равви.— Зачмъ, думаете вы, сразу показывать какому-нибудь греку, Зенодоту или Гермогену, что богатый гражданинъ, бесдующій съ нимъ въ баняхъ о новйшемъ истолкованіи эллинскихъ миовъ,— еврей? И какъ вы бываете довольны, когда васъ спрашиваютъ, не изъ Аинъ ли вы, такъ какъ вы говорите по-гречески съ такимъ чисто-аттическимъ акцентомъ! Что намъ самимъ дорого, то даемъ мы и дтямъ, потому-то вы и избираете для нихъ имена, которыя льстятъ вашему собственному тщеславію.

— Клянусь Геркулесомъ, отецъ мой…

На умномъ лиц Гамаліила показалась многозначительная, насмшливая улыбка.

— Кого-нибудь изъ нашихъ, особенно уважаемыхъ, александрійскихъ единоврцевъ зовутъ вроятно Геркулесомъ?— спросилъ онъ, перебивая александрійца.

— Конечно,— воскликнулъ его собесдникъ,— никто не думаетъ, произнося эту клятву, о сын Алкмены, она просто означаетъ завреніе.

— Ну, да, вы не очень строго придерживаетесь значенія словъ и именъ, а тамъ, гд есть такъ много, что видть и чмъ паслаждаться, и мысли навсегда бываютъ послдовательны. Это понятно, совершенно понятно! Вдь въ этомъ город и учтивость доведена до того, что охотно изящно задрапировываютъ истину. Могу ли я, варваръ изъ Іудеи, представить ее твоимъ глазамъ нагою, безъ одянія и украшеній?

— Пожалуйста, говори.

— Вы — іудеи, но вы предпочли бы не быть ими и переносите свое происхожденіе какъ неотвратимое зло. Только тамъ признаете вы Всевышняго, гд ощущаете Его могучую десницу, и только тогда ссылаетесь на свое право принадлежать къ избранному Его народу. Въ плавномъ же теченіи будничной жизни вы гордо причисляете себя къ его врагамъ. Не прерывай меня и отвчай откровенно на мой вопросъ: въ какую минуту жизни испыталъ ты наиболе теплую благодарность Богу твоихъ отцовъ?

— Зачмъ стану я скрывать? Тогда, когда покойная жена подарила мн моего первенца.

— И какъ же вы его назвали?

— Ты вдь знаешь, что его зовутъ Веніаминомъ.

— Какъ любимаго сына праотца Іакова… Когда ты давалъ ему это имя, въ теб сказалась твоя истинная природа, ты съ благодарностью сознавалъ счастіе, что теб дано включить новое звено въ цпь своего рода, ты былъ евреемъ и нашъ Богъ былъ, безъ сомннія,— да, въ ту минуту, безъ сомнній,— твоимъ. Рожденіе втораго сына уже мене глубоко тронуло твою душу и ты назвалъ его еофиломъ. Когда родился твой послдній наслдникъ мужскаго пола, Богъ твоихъ отцовъ былъ окончательно забытъ тобой: младшаго сына твоего зовутъ Гефестіономъ — названіе одного изъ языческихъ божествъ. Однимъ словомъ, вы — іудеи, когда Господь посылаетъ вамъ щедроты или угрожаетъ тяжкими испытаніями, вы — язычники всегда, когда путь вашъ не пролегаетъ черезъ вершины и бездны жизни. Васъ я измнить не могу, но жена сына моего брата, дочь Бенъ-Акибы, должна чувствовать себя дитею своего народа утромъ, въ полдень и вечеромъ. Ревекку, а не Исмену, ищу я для моего Исаака!

— Я васъ не звалъ къ себ,— возразилъ Аполлодоръ, — но если вы покинете насъ завтра, уваженіе наше послдуетъ за вами. Не думайте хуже о насъ потому, что мы свыклись съ образомъ жизни и мыслей народа, среди котораго мы возвысились и благоденствуемъ. Мы знаемъ, насколько вра наша выше и священне его вры. Сердца наши остаются іудейскими, но разв не слдуетъ намъ стремиться въ развитію и усовершенствованію всми возможными средствами нашего духа, который, конечно, не обиженъ дарами Творца въ сравненіи съ другими народами? А въ какой же школ лучше и на боле прочныхъ законахъ воспитывается мышленіе, какъ не въ школ нашихъ, то-есть я хочу сказать — эллинскихъ, учителей? Познаніе Всевышняго…

— Это познаніе,— воскликнулъ старикъ, поднимая руки къ небу,— познаніе Всевышняго и все, чего въ состояніи достичь трезвая философія, что серьезнымъ и упорнымъ трудомъ могло быть добыто геніальнйшими и лучшими изъ вашихъ мыслителей,— все это каждое дитя нашего народа получило въ даръ отъ своего Бога. Т сокровища, которыя кропотливо ищутъ ваши мудрецы, мы имемъ въ нашемъ Писаніи, въ нашихъ заповдяхъ, въ нашемъ закон. Мы — народъ изъ народовъ, мы — первенцы Господа, и когда изъ среды нашей возстанетъ Мессія…

— Тогда,— перебилъ его Аполлодоръ,— исполнится то, чего я такъ желаю вмст съ Филономъ: мы будемъ жрецами и пророками для всего міра. Тогда мы воистину сдлаемся народомъ священническимъ, призваннымъ снизводить своими молитвами на всхъ людей благословеніе Всевышняго.

— Только для насъ, для насъ однихъ явится на земл посланникъ Божій, чтобы сдлать насъ изъ рабовъ царями народовъ.

Аполлодоръ съ удивленіемъ поднялъ глаза на взволнованнаго старца.

— Распятый Назаритянинъ былъ ложнымъ Мессіей,— спросилъ онъ, недоврчиво улыбаясь,— когда же явится истинный?

— Когда?— воскликнулъ равви.— Разв я могу это сказать? Для меня ясно одно. Змій уже поднимаетъ жало, чтобъ уязвить пяту давящаго его. Слыхалъ ли ты имя Баръ-Кохбы?

— Дядя!— прервалъ Бенъ-Іохаи, вскакивая съ своего мста, рчь стараго равви.— Не говори того, въ чемъ ты можешь раскаяться.

— Не бойся,— строго возразилъ ему Гамаліилъ.— Эти люди низводятъ божественное до человческаго, но они не предатели.

Затмъ онъ снова обратился къ Аполлодору:

— Сильные во Израили ставятъ идоловъ на мста нашихъ святынь, они снова хотятъ заставить народъ покланяться имъ, но мы скоре дадимъ сломать свои спины, чмъ согнемъ ихъ.

— Вы снова замышляете вооруженное возстаніе?— испуганно спросилъ александріецъ.

— Отвчай мн: слышалъ ли ты когда-либо о Баръ-Кохб.

— Да, какъ о дерзкомъ предводител вооруженныхъ шаекъ.

— Это — герой, можетъ-быть самъ Избавитель.

— Такъ это для того-то просилъ ты принять на мой корабль, отплывающій въ Яффу, грузъ мечей, щитовъ и копій?

— Разв одному римлянину дозволяется носить оружіе?

— Нтъ, но съ моей стороны было бы непростительно снабжать оружіемъ друга, зная, что онъ намренъ употребить его противъ могущественнаго противника, который сотретъ его съ лица земли.

— Господь воинствъ сильне тысячъ легіоновъ.

— Остерегись, дядя!— снова воскликнулъ Бенъ-Іохаи.

Гамаліилъ бросилъ гнвный взглядъ на племянника, видимо готовясь говорить, но вдругъ задрожалъ и слова порицанія молодому человку замерли у него на устахъ.

Дикіе крики и гулъ сильныхъ ударовъ, направленныхъ на окованную мдью дверь дома, раздались въ зал и потрясли ея мраморные своды.

— Они нападаютъ на мой домъ!— вскричалъ Аполлодоръ.

— Вотъ благодарность тхъ, для которыхъ ты нарушилъ врность Богу отцовъ своихъ!— глухо произнесъ старикъ.— Услышь меня, Адонаи!— воскликнулъ онъ затмъ, поднимая глаза и руки къ небу.— Лта мои умножились и я созрлъ для могилы, но пощади сына брата моего и не допусти его до погибели.

Бенъ-Іохаи, также какъ и дядя, воздлъ руки, лицо его было блдно, черные глаза горли.

Молитва обоихъ раввиновъ была коротка, потому что опасность приближалась все боле и боле.

Аполлодоръ ломалъ въ отчаяніи руки и ударялъ себя кулакомъ по лбу.

Черты лица его исказились отъ страха, движенія были судорожны и перенятая имъ отъ своихъ эллинскихъ согражданъ, полная достоинства и красоты, манера держать себя исчезла безъ слда.

Мшая греческія проклятія и заклинанія съ воззваніями къ единому Богу отцовъ своихъ, онъ бросался туда и сюда, разыскивая ключи отъ подземныхъ помщеній дома, но ключи находились у дворецкаго, который, какъ и вс остальные слуги, былъ гд-нибудь на улиц или въ харчевн за кубкомъ вина.

Въ комнату вбжалъ новый, купленный для гостей, еврейскій рабъ.

— Филистимляне пришли на насъ,— кричалъ онъ, вырывая себ волосы.— Спаси насъ равви, великій равви! Воззови ко Господу, человкъ Божій! Они пришли съ дрекольями и копьями, они раздавятъ насъ, какъ траву, и сожгутъ въ этомъ дом, какъ улитокъ, которыхъ бросаютъ въ печь.

Съ рыданіемъ бросился онъ въ ноги Гамаліилу и обнялъ руками его колна.

— За мной на кровлю!— воскликнулъ Аполлодоръ.

— Нтъ, нтъ,— завылъ рабъ,— амаликитяне приготовили факелы, чтобы бросать ихъ на наши шатры. Язычники пляшутъ и ликуютъ, и пламя, изрыгаемое ими, пожжетъ насъ. Равви, равви, позови на помощь намъ воинства небесныя! Боже праведный, вотъ они ломаютъ дверь! Господи, Господи, услыши насъ!

Зубы несчастнаго страшно стучали, съ дикимъ стономъ онъ закрылъ лицо руками.

Одинъ Бенъ-Іохаи былъ совершенно спокоенъ, молитва его была окончена.

— Я предвидлъ такой исходъ и предсказывалъ его теб,— сказалъ онъ нсколько дрогнувшимъ голосомъ, обращаясь къ Гамаліилу.— Подъ плохою звздою начали мы наше странствованіе. Покоримся вол Господней. Ему предоставимъ отомстить за насъ.

— Да, месть принадлежитъ Ему,— повторилъ старикъ и закрылъ себ голову своей блой одеждой.

— За мной, въ опочивальню! Спрячемся подъ постели!— вскричалъ Аполлодоръ, оттолкнулъ ногой раба, обнимавшаго ноги раввина, и схватилъ за руку старца, стараясь увлечь его за собой.

Но уже было поздно: двери изъ сней на улицу были выломаны и въ переднихъ покояхъ послышался стукъ оружія.

— Все, все пропало!— воскликнулъ Аполлодоръ.

— Адонаи, Адонаи, помоги намъ!— бормоталъ старикъ, прижимаясь въ превышавшему его на цлую голову племяннику.

Опасность, угрожавшая Аполлодору и его гостямъ, была настоятельна и возникла отъ неудовольствія возбужденной толпы при вид неукрашеннаго дома богатаго израильтянина.

Часто достаточно бывало одного слова, чтобы возбудить горячую кровь александрійцевъ, заставить ихъ нарушить законы и взяться за оружіе.

Кровавыя схватки между языческимъ и почти равнымъ ему по числу іудейскимъ населеніемъ города были дломъ обычнымъ, и какъ то, такъ и другое нердко заслуживали упрека въ нарушеніи спокойствія.

Съ тхъ поръ, какъ въ нсколькихъ провинціяхъ имперіи, въ особенности въ Киренаик и на остров Кипр, израильтяне съ ожесточеніемъ возстали противъ угнетавшихъ ихъ согражданъ, злоба и недовріе къ нимъ иноврныхъ александрійцевъ значительно усилились.

Кром того благосостояніе большинства еврейскаго населенія и несмтное богатство отдльныхъ его членовъ наполняли сердца бдныхъ въ сравненіи съ ними язычниковъ завистью и желаніемъ присвоить себ имущество людей, не разъ, безспорно, относившихся съ открытымъ презрніемъ къ греческимъ богамъ.

За послдніе дни раздоръ по поводу приготовленія къ торжественному пріему императора еще боле оживилъ старую ненависть и такимъ образомъ отсутствіе украшеній на дом Аполлодора послужило для толпы предлогомъ въ нападенію на это царственное жилище.

И здсь ярость черни была возбуждена нсколькими словами.

Кожевникъ Мелампъ, извстный пьяница, проходя по улиц во глав своихъ подгулявшихъ товарищей по ремеслу, указалъ тирсовымъ жезломъ на неосвщенный и неукрашенный домъ.

— Посмотрите-ка на эти голыя стны!— закричалъ онъ.— Прежде жидъ, бывало, давалъ деньги на украшеніе улицы, теперь же онъ копитъ ихъ въ своихъ сундукахъ.

Слова эти разожгли ненависть толпы.

— Скряга обкрадываетъ отца нашего Діониса!— воскликнулъ другой гражданинъ.

— Отнимемъ у него драхмы, которыя онъ утаиваетъ отъ божества,— вопилъ третій, высоко поднимая факелъ.— Намъ он могутъ пригодиться.

Колбасникъ Главкъ вырвалъ изъ рукъ сосда пропитанный саломъ горящій фитель.

— За мной!— заревлъ онъ.— Сожжемъ домъ его вмст съ нимъ.

— Постойте, постойте!— вмшался сапожникъ, работавшій на слугъ Аполлодора, загораживая дорогу изступленному мяснику.— Можетъ-быть они оплакиваютъ тамъ мертвеца. Домъ еврея всегда бывалъ украшенъ не хуже другихъ.

— Вранье!— возразилъ пьянымъ, хриплымъ голосомъ флейтистъ.— Сынъ стараго скупца только-что проходилъ черезъ Брухіумъ съ веселыми товарищами и разряженными двушками и его пурпуровый плащъ высоко разввался по воздуху.

— Посмотримъ, что красне, финикійская ли одежда сына или полымя отъ подожженнаго дома отца!— крикнулъ худощавый портной, оглядываясь назадъ, чтобы полюбоваться на эффектъ, произведенный его остротой.

— Попробуемъ!— раздались одобрительные голоса.

— Ворвемся въ домъ!

— Старый мшокъ съ деньгами попомнитъ этотъ день!

— Давай его сюда!

— Тащите его на улицу!

Подобные возгласы раздавались со всхъ сторонъ.

Какая-то женщина сорвала съ плечъ своихъ козью шкуру, замахала ею въ воздух надъ своими всклокоченными черными волосами и яростно прокричала: ‘Рвите его на клочья!’

— Зубами на клочья!— подержала ее пьяная менада, которая, какъ и большинство собравшихся людей, не имла ни малйшаго понятія о причин народнаго ожесточенія противъ Аполлодора и его жилища.

Переходъ отъ словъ въ длу не заставилъ себя ждать.

Удары ногъ, кулаковъ и палокъ посыпались на крпко запертую, окованную мдью, дверь, между тмъ какъ четырнадцатилтній корабельный юнга, вскочивъ на плечи огромному черному рабу, старался взобраться на кровлю колоннады и закинуть зажженный факелъ въ некрытыя сни дома.

Глава шестая.

Стукъ оружія, достигшій до слуха Аполлодора и его гостей, исходилъ не отъ противниковъ израильтянъ, а отъ римскихъ воиновъ, принесшихъ несчастнымъ избавленіе.

Возвращаясь съ пирушки у ветерановъ, Веръ съ военнымъ трибуномъ двнадцатаго легіона и своими британскими рабами проходилъ по Канопской улиц, гд и былъ остановленъ осаждавшею домъ Аполлодора толпою.

Преторъ встрчался съ этимъ іудеемъ въ пріемной префекта и зналъ его за одного изъ богатйшихъ и умнйшихъ александрійцевъ.

Посягательство на его имущество привело Вера въ негодованіе, ибо всякое беззаконіе и нарушеніе установленнаго порядка было для него ненавистно и нестерпимо.

Разнузданный, изнженный сластолюбецъ сказывался на войн и всюду, гд это требовалось обстоятельствами, человкомъ осмотрительнымъ и храбрымъ.

Узнавъ теперь о намреніяхъ возбужденной ватаги, онъ тотчасъ перебралъ въ мысляхъ возможныя средства для противодйствія имъ.

Тяжелая дверь уже начала уступать частымъ ударамъ, на кровл колоннады уже стояло нсколько молодцовъ съ зажженными факелами въ рукахъ.

Минута была ршительная, но Веръ, къ счастію, обладалъ способностью думать и дйствовать быстро.

Поручивъ своему спутнику, трибуну Люцію Альбину, поспшить къ ветеранамъ и привести ихъ на помощь, преторъ веллъ своимъ богатырски сложеннымъ рабамъ расчистить ему дорогу до воротъ осажденнаго дома. Въ нсколько мгновеній приказаніе его было исполнено, но какъ велико было его удивленіе, когда онъ увидлъ императора, стоявшаго въ толп!

Адріанъ въ минуту появленія Вера вырывалъ факелъ изъ рукъ расходившагося портнаго.

Затмъ, звучнымъ, далеко слышнымъ голосамъ онъ приказывалъ непривыкшимъ къ императорскимъ повелніямъ александрійцамъ отступиться отъ своего безумнаго намренія.

Свистки, насмшки и брань заглушили голосъ властителя.

Когда Веръ съ рабами достигли того мста, гд онъ стоялъ, нсколько пьяныхъ египтянъ уже приближались, чтобы наложить руки на непрошеннаго совтника.

Преторъ загородилъ имъ дорогу.

— Зевсъ управляетъ міромъ,— шепнулъ онъ прежде всего Адріану,— а защиту еврейскаго дома можетъ предоставить смертнымъ. Черезъ нсколько минутъ явятся солдаты.

Потомъ, возвысивъ голосъ, онъ прикрикнулъ:

— Прочь отсюда софистъ, твое мсто въ музе или въ храм Сераписа за своими книгами, а не между разумными людьми! Правъ ли я, македонскіе граждане, или не правъ?

Одобрительный ропотъ поднялся въ отвтъ на эти слова и перешелъ въ громкій смхъ, когда Веръ, посл ухода Адріана, продолжалъ:

— Онъ носитъ такую же бороду, какъ кесарь, и потому воображаетъ себя порфироносцемъ! Вы хорошо сдлали, что отпустили его во-свояси,— жена и дти дожидаются его за ужиномъ.

Веру не разъ приходилось сталкиваться съ простонародьемъ въ разныхъ забавныхъ приключеніяхъ, что научило его обращаться съ нимъ. Еслибъ ему удалось удержать чернь до прибытія солдатъ, дло его было бы выиграно.

Адріанъ, гд нужно, бывалъ героемъ, но въ этомъ случа, когда не могло быть и рчи о пріобртеніи славы, онъ охотно предоставилъ Веру успокоить народъ.

Какъ только онъ удалился, преторъ приказалъ рабамъ поднять его на своихъ плечахъ.

Его скоро узнали и послышались восклицанія:

— Сумасбродный, римлянинъ! Преторъ! Коварный Эротъ!

— Онъ самый, македонскіе граждане, онъ самый!— отвчалъ Веръ.— Я хочу вамъ разсказать сказку.

— Слушайте, слушайте!

— Разнесемъ жидовскую берлогу!

— Потомъ, потомъ. Дайте говорить коварному Эроту!

— Я вышибу теб зубы, малый, если ты не замолчишь!— раздавалось среди шума и гама въ толп.

Любопытство послушать знатнаго вельможу боролось нкоторое время съ неимвшею разумныхъ основаній яростью народа.

Наконецъ, первое стало побждать, волненіе стихло и преторъ началъ:

— Жилъ-былъ нкогда ребенокъ, ему подарили десять барашковъ изъ шерсти,— знаете, хорошенькія вещички въ род тхъ, какими торгуютъ старухи на рынк?…

— Ломайте дверь!— Не нужно намъ дтскихъ сказокъ!— Тише!— Берегитесь, отъ овечекъ римлянинъ перейдетъ еще къ волкамъ!— Волка не будетъ, будетъ волчиха!— загудла толпа.

— Не поминайте косматаго дружка,— сказалъ смясь Веръ,— и слушайте дальше. Мальчуганъ разставилъ своихъ барашковъ рядышкомъ, одного возл другаго. Онъ былъ сыномъ ткача. Есть ля между вами ткачи? Ты, и ты, и ты — тоже?… Не будь я сыномъ своего отца, я желалъ бы быть александійскимъ ткачомъ. Право! Нечего вамъ смяться!… Но вернемся къ своимъ барашкамъ. Хорошенькія животныя были вс совершенно блыя, только одно изъ нихъ имло безобразныя, черныя пятна и очень не нравилось мальчику. Вотъ онъ и подошелъ къ очагу и поджегъ шерсть маленькаго урода, чтобъ оставить однихъ красивыхъ. Пятнистый барашекъ загорлся, но въ ту самую минуту, какъ пламя достигло деревяннаго остова игрушки, въ окно ворвался сквозной втеръ, перекинулъ огонь на другихъ барашковъ и черезъ нсколько мгновеній отъ всего стала остался одинъ только пепелъ. Мальчуганъ пригорюнился. ‘Лучше бы было оставить въ поко гадкаго барашка! Чмъ я теперь буду играть?’ — подумалъ онъ и заплакалъ. Но этимъ дло не кончилось, пока мальчикъ теръ рукою глаза, пожаръ распространялся все боле и боле, пламя уничтожило ткацкій станокъ, запасы шерсти, пеньку, готовыя сукна и полотно, потомъ весь домъ его отца, потомъ весь его родной городъ и вмст съ нимъ, помнится, и самого мальчика. Теперь, любезные друзья и македонскіе граждане, подумайте хорошенько о томъ, что я говорилъ. У кого изъ васъ есть какое-нибудь добро, тотъ пойметъ смыслъ моей сказки.

— Ей, вы! Убирайтесь подальше съ вашими факелами!— заголосила жена угольщика.

— Онъ правъ: изъ-за одного еврея вы подвергаете опасности цлый городъ,— воскликнулъ сапожникъ.

Безумцы уже бросили нсколько зажженныхъ фитилей.

— Бросьте-ка еще одинъ, такъ я переломаю вамъ ребра, пригрозилъ стоявшимъ на кровл торговецъ пенькой.

— Правда, нечего съ огнемъ шутить,— кричалъ портной.— Выламывайте-ка лучше дверь и тащите сюда еврея!

Предложеніе это вызвало бурныя одобренія и разступившаяся было толпа снова хлынула къ дому израильтянина.

Никто не слушалъ боле Вера.

Преторъ быстро спустился съ плечъ поддерживавшихъ его рабовъ и сталъ прямо передъ дверью Аполлодора.

— Именемъ кесаря, именемъ закона!— крикнулъ онъ громовымъ голосомъ,— не прикасайтесь къ этому дому!

Слова римлянина звучали серьезно и повелительно и видъ коварнаго Эрота былъ такой, что шутить съ нимъ въ эту минуту казалось опасно.

Но среди гула многочисленныхъ голосовъ только немногіе ясно разслышали произнесенныя имъ слова. Дерзкій портной осмлился даже ухватиться за поясъ претора, чтобы съ помощью товарищей оттащить его отъ двери, но онъ дорого поплатился за свою дерзость: кулакъ Вера съ такою силой опустился ему на темя, что онъ повалился, какъ пораженный молніей. Одинъ изъ британцевъ въ то же время свалилъ на землю колбасника и дло неминуемо дошло бы до кровавой схватки, еслибы почти одновременно съ двухъ сторонъ не явилась помощь осаждаемому буйною ватагой римлянину.

Сначала показались ветераны въ сопровожденіи нсколькихъ ликторовъ, потомъ старшій сынъ Аполлодора, Веніаминъ, проходившій вмст съ своими товарищами по Канопской улиц и увидавшій опасность, угрожавшую дому его отца.

Подобно втру, разгонявшему по небу легкія тучки, прорзали солдаты толпу, между тмъ какъ молодой израильтянинъ, во глав товарищей, расточая направо и налво удары своимъ тяжелымъ тирсовымъ жезломъ, съ такою отвагой прокладывалъ себ дорогу среди пораженнаго паническимъ страхомъ народа, что достигъ одновременно съ ветеранами порога отцовскаго дома.

Ликторы громко постучали въ дверь и, не получивъ отвта, принуждены были выломать ее при помощи солдатъ.

Трибунъ и Веръ вошли съ вооруженною стражей въ жилище еврея, за ними слдовалъ Веніаминъ съ своими друзьями.

Аполлодоръ и его гости не знали, какъ благодарить претора, особенно когда старая ключница-еврейка, которая при самомъ начал смятенія спряталась, дрожа отъ страха, на какомъ-то чердак подъ кровлей и видла все происходившее на улиц, яркими красками описала подвиги мужественнаго римлянина.

Во время ея разсказа вернулась домой прекрасная дочь Аполлодора, Исмена, и, рыдая отъ волненія, бросилась на шею отцу. Ключница взяла ее за руку и подвела въ Веру.

— Этотъ благородный господинъ,— сказала она,— да будетъ надъ нимъ благословеніе Всевышняго!— подвергалъ опасности собственную жизнь для нашего спасенія. Каждая дочь Израиля должна бы, какъ я, съ благоговніемъ цловать этотъ изорванный врагами хитонъ, который передъ очами Господа краше драгоцннйшаго праздничнаго одянія.

Говоря это, старуха притянула къ губамъ своимъ платье претора и хотла заставить Исмену сдлать то же.

— Могу ли я дозволить,— воскликнулъ, улыбаясь, Веръ,— когда самого себя считаю едва достойнымъ прикосновенія такихъ очаровательныхъ губъ!

— Поцлуй же его, поцлуй его!— убждала старуха Исмену.

Преторъ взялъ между руками голову зардвшейся двушки и съ далеко неотеческимъ взглядомъ поцловалъ ее въ лобъ.

— Ну, Аполлодоръ,— сказалъ онъ весело,— теперь я щедро вознагражденъ за все, что мн удалось сдлать для васъ.

— Но мы, я и первенецъ брата моего,— воскликнулъ Гамаліилъ,— не перестанемъ молить, да воздастъ теб великій Богъ отцовъ нашихъ за спасеніе насъ, рабовъ Его.

— Кто вы такіе?— спросилъ Веръ, пораженный величественной, напоминавшей древнихъ пророковъ, наружностью старца и воодушевленными, блдными чертами его племянника.

Аполлодоръ разсказалъ ему тогда о высокомъ значеніи раввина между своими единоврцами,— значеніи, основанномъ на знаніи закона и толкованіи передаваемаго изъ устъ въ уста тайнаго ученія іудеевъ, Каббалы, а равно и о превосходств Симеона-Бенъ-Іохаи надъ всми современными ему астрологами. Онъ упомянулъ о надлавшемъ много шуму астрологическомъ сочиненіи молодаго человка ‘Сохаръ’ и заключилъ тмъ, что племянникъ Гамаліила въ состояніи предсказывать положеніе звздъ за нсколько ночей впередъ.

Веръ слушалъ Аполлодора все съ большимъ и большимъ вниманіемъ, не сводя при этомъ глазъ съ молодаго человка, нсколько разъ пытавшагося возражать противъ похвалъ своего гостепріимнаго хозяина.

Преторъ вспомнилъ о приближавшемся дн своего рожденія, наканун котораго Адріанъ намренъ былъ наблюдать положеніе звздъ. Результаты этого наблюденія должны были ршить судьбу его жизни.

Суждено ли было этой роковой ночи приблизить его въ высшей цли его честолюбивыхъ стремленій или, напротивъ, сдлать эту цль окончательно недостижимою?

— Очень радъ,— сказалъ Веръ, протягивая руку Симеону-Бенъ-Іохаи,— что встртился съ человкомъ, обладающимъ твоимъ авторитетомъ и твоими познаніями. Чего бы я не далъ, чтобы располагать ими хотя на нсколько часовъ!

— Он къ твоимъ услугамъ,— возразилъ астрологъ.— Располагай моимъ знаніемъ, моимъ усердіемъ, моимъ временемъ, спрашивай меня, сколько хочешь,— мы такъ много теб обязаны.

— Вамъ даже не за что быть мн благодарнымъ,— перебилъ ученаго преторъ.— Я познакомился съ вами только посл вашего избавленія и, если противился буйству толпы, такъ это не ради какихъ-нибудь людей, а для подержанія порядка и законности.

— Ты былъ такъ добръ, что защитилъ насъ,— воскликнулъ Бенъ-Іохаи,— не будь же настолько жестокъ, чтобъ отвергнуть нашу благодарность.

— Она длаетъ мн честь, мой ученый другъ! Клянусь всми богами, она длаетъ мн честь!— возразилъ Веръ.— А вдь дйствительно, еслибы возможно было… Не будешь ли ты такъ добръ послдовать за мной къ бюсту Гиппарха? Съ помощью науки, для которой онъ такъ много сдлалъ, ты будешь, можетъ-быть, въ состояніи оказать мн важную услугу.

Собесдники удалились отъ присутствовавшихъ и остановились передъ мраморнымъ изображеніемъ великаго астронома.

— Ты знаешь,— спросилъ Веръ,— какимъ образомъ кесарь узнаетъ по звздамъ грядущую судьбу людей?

— Знаю и совершенно точно.

— Кто сообщилъ теб это?

— Аквила, ученикъ моего отца.

— Можешь ли ты вычислить, что скажутъ ему звзды въ ночь на тридцатое декабря о судьб человка, родившагося въ эту ночь и гороскопъ котораго находится въ моихъ рукахъ?

— На этотъ вопросъ я могу дать теб только условно-утвердительный отвтъ.

— Что же мшаетъ теб отвчать безусловно?

— Непредвиднныя явленія на неб.

— Бываютъ ли они часто?

— Нтъ, они наблюдаются скоре рдко.

— Можетъ-быть и мое счастье не обыденное… Я прошу тебя вычислить именно такъ, какъ это длаетъ Адріанъ, какую судьбу будетъ въ указанную ночь предвщать небо тому, чей гороскопъ завтра на зар доставитъ теб мой рабъ.

— Для меня будетъ счастіемъ исполнить твое желаніе.

— Къ какому сроку можешь ты окончить эту работу?

— Самое позднее — дня черезъ четыре, а можетъ-быть и раньше.

— Прекрасно. Еще одинъ вопросъ: считаешь ли ты меня за человка мужественнаго въ полномъ значеніи слова?

— Безъ сомннія, иначе имлъ ли бы я основаніе быть теб благодарнымъ?

— Въ такомъ случа ты сообщишь мн все, даже самое неожиданное, самое ужасное, что другимъ могло бы отравить жизнь. Все, что прочтешь ты въ звздной книг — и великое и малое, и доброе и худое — должно быть мн извстно.

— Я не утаю отъ тебя ни малйшаго указанія.

Преторъ еще разъ крпко пожалъ нжную, изящную руку

Бенъ-Іохаи и простился съ хозяиномъ дома.

Аполлодоръ съ своими гостями и дтьми проводилъ римлянина до воротъ. Между провожавшими не было только молодаго Веніамина. Засдая съ друзьями въ столовой отца, онъ, въ благодарность за оказанную ему помощь, угощалъ ихъ благороднымъ виномъ.

Ликованіе и псни пировавшихъ раздавались по всему дому.

Гамаліилъ пожалъ плечами.

— Они благодарятъ Бога отцовъ нашихъ на александрійскій ладъ,— сказалъ онъ, обращаясь въ Аполлодору.

На улиц, куда между тмъ вышелъ, сопутствуемый стражей, Веръ, спокойствіе было уже водворено и главные зачинщики волненія арестованы. Тишина нарушалась только тяжелыми шагами ликторовъ и солдатъ, прохаживавшихся въ полномъ вооруженіи передъ домомъ богатаго еврея.

Глава седьмая.

Въ Кесареум одинъ изъ дворцовыхъ чиновниковъ дожидался претора, чтобы вести его къ императриц, которая желала видть его, несмотря на поздній часъ.

Веръ нашелъ свою покровительницу въ сильномъ волненіи.

Она, противъ обыкновенія, не лежала на мягкихъ подушкахъ, а неженственно-большими шагами ходила по комнат.

— Хорошо, что ты пришелъ,— воскликнула она, идя на встрчу претору.— Лентулъ увряетъ, что видлъ гд-то раба Мастора, а Бальбилла думаетъ… Но вдь это же невозможно…

— Она думаетъ, что императоръ здсь?— спросилъ Веръ.

— Какъ, и теб уже говорили объ этомъ?

— Нтъ. Я не останавливаюсь на дорог, когда ты зовешь меня и когда я имю передать теб важное извстіе. Мы не видались съ Бальбиллой, но… прошу тебя, не пугайся.

— Пожалуйста, безъ лишнихъ словъ.

— Во-первыхъ, я встртилъ сегодня.

— Кого?

— Самого Адріана.

— И ты не ошибся? Ты дйствительно его видлъ?

— Такъ же ясно, какъ вижу теперь тебя.

— Это неслыханно! Это возмутительно, ужасно!— закричала Сабина такъ громко и страстно, что испугалась сама пронзительнаго звука своего голоса. Сухая, высокая фигура ея дрожала отъ волненія, всякому другому она показалась бы въ эту минуту некрасивою, неженственною, отталкивающею, но Веру, привыкшему съ дтства смотрть на нее боле нжными глазами, стало жаль ее.

Императрица имла основаніе быть глубоко возмущенной новымъ оскорбленіемъ, нанесеннымъ ей мужемъ.

Не довольствуясь отдлкой для себя особаго, отдльнаго отъ ея дворца, жилища, онъ проживалъ теперь въ Александріи, не находя даже нужнымъ извстить ее о своемъ прибытіи.

Руки ея тряслись отъ негодованія и досады и не то словами, не то еле внятными звуками она приказала претору велть приготовить для нея успокоительное лкарство.

Когда Веръ возвратился, исполнивъ порученіе, Сабина уже лежала на своихъ подушкахъ, повернувшись лицомъ къ стн.

— Я зябну,— проговорила она жалобнымъ голосомъ,— покрой меня одяломъ. Я — жалкое, обиженное созданіе…

— Ты слишкомъ впечатлительна и слишкомъ принимаешь все это къ сердцу,— ршился возразить преторъ.

Сабина гнвно приподнялась на своемъ лож, не дала ему кончить и стала такъ строго допрашивать его, точно онъ былъ обвиняемый, а она — его судья.

Изъ разсказа Вера она скоро узнала, что мужъ ея живетъ на Лохіи, что онъ участвовалъ, переодтый, въ праздничныхъ торжествахъ и подвергался серьезной опасности передъ домомъ Аполлодора.

Дале она вывдала, какъ былъ спасенъ израильтянинъ, кого встртилъ другъ ея въ его жилищ, и осыпала Вера горькими упреками за то непростительное, безумное легкомысліе, съ которымъ онъ ради презрннаго еврея рисковалъ своею жизнью, предназначенною для достиженія высшаго могущества на земл.

Преторъ молча выслушалъ ее до конца, потомъ онъ нагнулся и поцловалъ протянутую ему худощавую руку.

— Твое доброе сердце,— сказалъ онъ,— предвидитъ для меня то, на что самъ я не дерзаю надяться. Какой-то свтъ мерцаетъ на горизонт моего будущаго. Послдніе ли это лучи моего заходящаго счастія или заря будущихъ дней величія и блеска,— кто знаетъ? Я терпливо жду. Ближайшіе дни ршатъ мою судьбу.

— Да, они ршатъ ее, они положатъ предлъ этой неизвстности,— прошептала Сабина.

— Теперь успокойся и постарайся заснуть,— просилъ Веръ со свойственною его голосу задушевною искренностью.— Теперь уже далеко за полночь, а врачъ не разъ приказывалъ теб не утомлять себя долгимъ бдніемъ. Прощай, спи спокойно и оставайся для меня, какъ мужа, тмъ, чмъ ты была для ребенка и юноши.

Сабина отдернула руку, которую онъ взялъ, чтобы проститься.

— Не оставляй меня, ты мн нуженъ,— сказала она.— Я не могу оставаться теперь одна безъ тебя.

— До утра, до безконечности буду я съ тобой, если ты позволишь.

Императрица снова протянула ему руку и тихо вздохнула въ то время, какъ онъ, нагнувшись, долго прижималъ ее къ губахъ.

— Ты — мой другъ, Веръ, мой другъ! Да, я знаю это,— прервала она, наконецъ, молчаніе.

— О, Сабина, матушка,— возразилъ онъ, тронутый до глубины души.— Ты еще, когда я былъ мальчикомъ, избаловала меня своими ласками… Что мн сдлать, чтобы выразить теб всю мою благодарность?

— Будь всегда такимъ, какъ сегодня. Общаешься ли ты относиться ко мн такъ всегда, во всякое время, какъ бы ни сложилась твоя судьба?

— Въ счастіи и въ несчастіи я всегда останусь такимъ же, каковъ я теперь, твоимъ другомъ, готовымъ пожертвовать для тебя жизнью.

— Несмотря на обращеніе со мною мужа, даже когда ты подумаешь, что не нуждаешься боле въ моемъ расположеніи?

— Всегда, потому что безъ него я — ничто, я жалокъ.

Императрица глубоко вздохнула и сла, выпрямившись, на своемъ лож. Она видимо ршилась на великій шагъ.

— Если на неб,— заговорила она медленно, отчеканивая каждое слово,— въ ночь твоего рожденія не случится ничего необычайнаго, ты будешь нашимъ сыномъ, ты будешь преемникомъ и наслдникомъ Адріана… Даю теб въ этомъ клятву.

Въ голос ея слышалось что-то торжественное и маленькіе глаза ея были широко раскрыты.

— Сабина, матушка, духъ-покровитель моей жизни!— воскликнулъ Веръ и бросился передъ нею на колни.

Она съ нжностью посмотрла на его красивое лицо, привлекла къ себ его голову и прильнула губами къ его каштановымъ волосамъ. Обыкновенно безжизненные, глаза ея сіяли тихою радостью. Мягкимъ, умоляющимъ голосомъ, незнакомымъ даже самому Веру, она продолжала:

— Но даже на высот счастья, даже посл усыновленія, даже въ пурпур ты будешь ласковъ и добръ ко мн, какъ сегодня, не правда ли?… Отвчай мн… да?

— Всегда, всегда!— воскликнулъ Веръ.— И если желаніе наше исполнится…

— Тогда,— перебила его, вздрогнувъ, Сабина,— тогда я буду любить тебя такъ же, какъ теперь, а ты… кто знаетъ? Храмы пустютъ, когда смертнымъ нечего боле желать.

— О, нтъ, тогда приносятъ небожителямъ благодарственныя жертвы,— возразилъ Веръ, съ улыбкой поднимая глаза на императрицу, но Сабина отвернулась отъ его взгляда.

— Пожалуйста, не играй словами!— вскричала она испуганно.— Всми богами заклинаю тебя, не шути теперь! Для меня эта ночь то же между другими ночами, что освященный храмъ между простыми зданіями, что живительное солнце между остальными свтилами неба. Ты не знаешь, каково у меня на душ, я даже сама едва могу отдать себ въ этомъ отчетъ. Теперь, только теперь не говори пустыхъ рчей!

Веръ съ возрастающимъ удивленіемъ поглядлъ на Сабину.

Она всегда бывала къ нему добре, чмъ ко всмъ другимъ, онъ чувствовалъ себя связаннымъ съ ней узами благодарности и свтлыми воспоминаніями дтства. Уже мальчикомъ онъ, единственный изъ своихъ сверстниковъ, не только не боялся ея, но даже привязался къ ней. Но ни онъ, ни другіе никогда не видали Сабину такой, какой она являлась ему въ эту минуту.

Неужели это была та же суровая, непріятная женщина, сердце которой, казалось, бывало наполненнымъ желчью, а языкъ ранилъ всякаго, какъ кинжалъ, противъ кого обращался? Неужели это была жена Адріана, правда расположенная къ нему, но не любившая въ теченіе своей жизни никого другаго, ни даже самое себя?

Не сонъ ли это? Не обманулся ли онъ?

Слезы, настоящія, неподдльныя слезы наполняли ея глаза, когда она заговорила снова:

— Передъ тобою бдная, болзненная женщина, душа и тло у меня такъ раздражительны, словно я вся покрыта ранами. Всякое прикосновеніе, даже прикосновеніе человческаго взгляда или голоса, причиняетъ мн боль. Я стара, гораздо старе, чмъ ты думаешь, и такъ жалка, такъ жалка, какъ вы вс не можете себ и вообразить! Ни ребенкомъ, ни двушкой не знала я счастья, а женой — вчные боги!— за каждое ласковое слово, которымъ дарилъ меня Адріанъ, я платила тысячами самоуниженій…

— Онъ всегда относится къ теб съ уваженіемъ,— перебилъ ее Веръ.

— Да, передъ вами, передъ людьми! Да и къ чему мн уваженіе? Милліоны станутъ покланяться мн, даже боготворить меня, если я того пожелаю. Любви нужно мн, хоть малость самоотверженной любви, и еслибъ я была ррена, еслибъ я только могла надяться, что ты питаешь ее ко мн,— о, я вознаградила бы тебя всмъ, что имю, и этотъ часъ былъ бы самымъ благословеннымъ часомъ моей жизни!

— Можешь ли ты сомнваться во мн, моя дорогая, моя горячо любимая мать?!

— Какъ это хорошо, какъ сладко!— прошептала Сабина.— Звуки твоего голоса никогда не терзаютъ моего слуха. Я врю теб, я могу теб врить. Да, этотъ часъ длаетъ тебя моимъ сыномъ, длаетъ меня твоею матерью.

Умиленіе, смягчающее сердце, умиленіе наполняло душу Сабины и свтилось въ ея глазахъ.

Она была счастлива, какъ молодая женщина, родившая перваго своего ребенка.

— Дай мн руку, сынъ мой,— воскликнула она, ласково глядя на Вера,— помоги мн встать, я не хочу боле лежать. Какъ хорошо мн теперь! Да, вотъ то блаженство, которое другимъ женщинамъ боги посылаютъ ране, чмъ посдютъ ихъ волосы!… Но, дитя, милое, единственное дитя мое, ты не можешь любить меня совершенно какъ мать! Я устарла для нжной болтовни, но я не потерплю и того, чтобы ты относился ко мн только съ сыновнимъ благоговніемъ. Нтъ, нтъ, ты долженъ быть моимъ другомъ,— такимъ другомъ, которому сердце подсказывало бы мои желанія, который могъ бы сегодня веселиться, завтра горевать со мною, который радовался бы, встрчая мой взглядъ. Теперь ты мн сынъ и скоро будешь носить это названіе… Но довольно счастія для одного вечера! Этотъ часъ походитъ на оконченную картину художника: каждый штрихъ, прибавленный къ ней, можетъ испортить ея красоту. Поцлуй меня въ лобъ, дай мн поцловать твой и я пойду отдыхать. Прощай! Завтра, когда я проснусь, первая мысль моя будетъ, что жизнь моя не безцльна боле, что она нужна другому, что у меня есть сынъ!

——

Оставшись одна, императрица воздла руки для молитвы, но слова благодаренія не шли ей на умъ. Что-жь изъ того, что она въ продолженіе часа наслаждалась чистымъ, безмятежнымъ счастіемъ? Сколько было за то въ ея прошедшемъ дней, мсяцевъ, годовъ, полныхъ мрачной тоски безъ единаго проблеска радости! Что значитъ одинъ часъ въ сравненіи съ цлою жизнью, разбитой и искалченною судьбой!

Безразсудная женщина! Она упрекала боговъ въ скупости и жестокости, потому что они не давали ей до того пожинать любовь,— любовь, которую она никогда не сяла.

И на какую же почву пали теперь смена ея материнской нжности?…

Веръ, покидая императрицу, былъ безспорно веселъ и полонъ надеждъ, измненіе, внезапно происшедшее въ Сабин, безспорно, тронуло его сердце и укрпило въ немъ ршимость остаться врнымъ ей и посл усыновленія, но глаза его все-таки не блестли, какъ у счастливаго сына, а скоре сверкали, какъ у борца, который предвидитъ скорую побду.

Жена его, несмотря на поздній часъ, еще не ложилась, дожидаясь его возвращенія.

Быстрые шаги претора громко раздавались среди каменныхъ стнъ дворца. Услыхавъ ихъ еще издалека, Люцилла выбжала встртить мужа на порог.

Весь сіяя довольствомъ, взволнованный, съ раскраснвшимися щеками, протянулъ онъ ей об руки.

Она была такъ красива въ своей ночной одежд изъ тонкой блой ткани, а сердце его было такъ полно, что онъ прижалъ ее къ своей груди такъ же страстно, какъ въ первый, слдовавшій за ихъ свадьбою, вечеръ, да и она любила его не мене, чмъ тогда, и въ сотый разъ съ восторгомъ благодарила боговъ за то, что ея вроломный втренникъ все-таки возвращается, какъ странствующій по свту корабль въ родную пристань, въ ея объятія, на ея неизмнно-врную грудь.

— Люцилла!— воскликнулъ Веръ, освобождая шею свою отъ ея рукъ,— о, Люцилла, что это была за ночь! Я всегда судилъ о Сабин иначе, чмъ вс вы, и былъ благодаренъ ей за ея доброту во мн. Теперь наши отношенія ясны! Она назвала меня своимъ сыномъ, а себя моею матерью. Теперь пурпуръ нашъ! Ты — супруга кесаря Вера, если только необычайныя знаменія не испугаютъ императора.

Въ короткихъ словахъ, дышавшихъ не только гордостью счастливаго трона, но и умиленіемъ и благодарностью, онъ передалъ ей все, что перешилъ въ этотъ вечеръ у Сабины.

Его бодрая, самоувренная веселость заставила смолкнуть ея страхи и опасенія передъ чудовищемъ блеска и могущества, которое, заманчиво улыбаясь и вмст угрожая ей, надвигалось очевидно все ближе и ближе.

Слушая разсказъ мужа, она уже представляла себ любимаго ей человка и за нимъ своего сына на трон кесарей, она уже видла себя самое увнчанной блестящею діадемой той женщины, которую она ненавидитъ всми силами души.

Дружескія отношенія Вера къ Сабин, неизмнная привязанность, которую онъ питалъ къ ней съ самаго дтства, не безпокоили Люциллу, но, какъ женщина, съ радостью привтствуя всякій даръ, получаемый избранникомъ ея сердца, она не могла помириться съ любовью къ нему другой женщины,— она скоре простила бы ей ненависть и преслдованіе, чмъ эту любовь.

Жена претора была сильно взволнована. Мысль, уже иного лтъ таившаяся въ глубин ея сердца, съ новою силой завладла въ эту минуту ея сознаніемъ и порывалась ей на уста.

Адріанъ слылъ за убійцу ея отца, но никто не могъ сказать съ увренностью, онъ ли или кто другой на самомъ дл умертвилъ благороднаго Нигрина.

— О судьба, судьба!— воскликнула она, поднимая руку, словно для клятвы:— мой мужъ — наслдникъ человка, убившаго…

— Люцилла!— поспшно перебилъ ее Веръ,— думать такія ужасныя вещи безразсудно, а говорить ихъ — чистое безуміе. Не произноси этихъ словъ вторично, а особенно сегодня. То, что случилось когда-то прежде, не должно отравлять намъ настоящаго и будущаго, которое принадлежитъ не только намъ, но и нашимъ дтямъ.

— Нигринъ былъ ддомъ этихъ дтей,— возразила римлянка, сверкая глазами.

— Значитъ, теб хотлось бы вселить въ нихъ желаніе отомстить за дда кесарю?

— Я — дочь убитаго.

— Но вдь ты не знаешь убійцы, а пурпуръ стоитъ боле одной жизни, потому что не разъ покупался цною многихъ тысячъ жизней. Къ тому же, Люцилла, я, какъ ты знаешь, люблю только веселыя лица, а у мести чело такое мрачное: Будемъ же наслаждаться нашимъ счастіемъ, супруга кесаря! Завтра мн предстоитъ разсказать теб еще многое, теперь же, къ несчастію, нельзя,— мн пора на великолпное ночное пиршество, которое устраиваетъ въ честь меня сынъ богатаго Плутарха. Я не могу остаться съ тобой, право же не могу,— меня и такъ уже давно ждутъ. Смотри, когда мы вернемся въ Римъ, никогда не упоминай при дтяхъ объ этомъ старомъ мрачномъ дл,— я не хочу этого, слышишь, милая?— я не хочу!

——

Проходя, въ сопровожденіи освщавшихъ дорогу рабовъ по садамъ Кесареума, Веръ увидалъ свтъ въ комнат, которую занимала поэтесса Бальбилла.

— Добраго вечера, прекрасная муза!— крикнулъ онъ ей.

— Доброй ночи, коварный Эротъ!— послышался голосъ сверху.

— Ты наряжаешься въ чужія перья, вдохновенная два,— засмялся преторъ.— Не ты, а злые александрійцы придумали для меня это названіе.

— Какъ и многія другія, не мене удачныя,— возразила двушка.— Чего я только не насмотрлась и не наслушалась сегодня!

— И все это ты увковчишь въ своихъ произведеніяхъ?

— Не все, а кое-что именно въ сатир, направленной противъ тебя.

— Я уже дрожу.

— Надюсь, отъ счастія. Стихи мои передадутъ твое имя потомству…

— Это правда, и чмъ они будутъ зле, тмъ съ большимъ основаніемъ выведутъ наши потомки заключеніе, что Веръ былъ Фаономъ для Сафо-Бальбиллы и что ожесточеніе сладкогласой пвицы вызывалось отвергнутою любовью.

— Благодарю за это предостереженіе. Сегодня, впрочемъ, моя лира для тебя не опасна, потому что я устала до изнеможенія.

— Неужели ты отважилась показаться на улиц?

— Это было неопасно,— со мною былъ надежный спутникъ.

— Осмлюсь ли спросить, кто?

— Отчегоже нтъ? Насъ сопровождалъ архитекторъ Понтій.

— Онъ отлично знаетъ городъ.

— Объ руку съ нимъ я ршилась бы спуститься въ адъ, подобно Орфею.

— Счастливый Понтій!

— Блаженный Веръ!

— Какъ прикажешь понять эти слова, прелестная Бальбилла?

— Очень просто. Бдный архитекторъ нравится только какъ хорошій спутникъ, тогда какъ теб всецло принадлежитъ сердце твоей прекрасной супруги Люциллы.

— Также какъ и ей мое, насколько оно не занято тобой. Пріятнаго сна, жестокая муза!

— Непріятнаго сна, неисправимый мучитель,— отвчала на это пожеланіе Бальбилла, задергивая занавску на своемъ окн.

Глава восьмая.

Долго, мучительно долго тянется безсонная ночь для человка, постигнутаго тяжелымъ несчастіемъ, будущее представляется ему безбрежнымъ океаномъ, по которому онъ, потерпвшій крушеніе мореплаватель, носится по прихоти бушующихъ волнъ, но мракъ рдетъ и новый радостный день показываютъ ему вблизи его спасительный челнъ, а вдали — гостепріимный берегъ.

Безконечно тянулась для бднаго Поллукса ночь, послдовавшая за его роковымъ столкновеніемъ съ Адріаномъ, не смыкая глазъ и часто тяжело вздыхая, онъ нетерпливо ждалъ утра, неотвязныя думы объ его испорченномъ будущемъ не давали ему минуты покоя.

Мастерская Паппія была для него, закрыта, собственныхъ инструментовъ было недостаточно и мысль о самостоятельной работ, которую онъ самоувренно лелялъ еще наканун, казалась ему теперь несбыточною мечтой.

Ощупавъ кошелекъ, лежавшій у него по обыкновенію подъ изголовьемъ, онъ невольно улыбнулся, несмотря на свою печаль: на дн его оказались только дв монеты, и то, къ несчастію, мдныя, да высушенная куриная грудинка, которую онъ намревался подарить своимъ маленькимъ племянницамъ.

Гд взять ему теперь деньги, которыя онъ въ первый день каждаго мсяца носилъ обыкновенно сестр?

Можно было предвидть, что Паппій, знакомый со всми ваятелями города, часто устраивавшій для нихъ роскошныя пирушки, сдлаетъ съ своей стороны все, чтобы повредить въ ихъ глазахъ молодому художнику и помшать ему получить какое-либо мсто.

Пanпій, бывшій свидтелемъ направленнаго противъ него гнва кесаря, былъ именно такимъ человкомъ, который не посовстится воспользоваться тмъ, что подслушалъ, какъ оружіемъ противъ него.

Ненависть людей могущественныхъ — плохая рекомендація, особенно же въ глазахъ тхъ, которые сами ожидаютъ отъ сильныхъ міра сего милостей и наградъ.

А потомъ — что еслибъ Адріанъ, найдя нужнымъ нарушить тайну своего пребыванія въ город, возъимлъ вдругъ мысль дать почувствовать ему свое могущество?…

Не лучше ли, думалъ юноша, покинуть Александрію и искать себ работы и пропитанія въ какомъ-либо другомъ греческомъ город?

А Арсиноя?… Могъ ли онъ оставить ее,— онъ, полюбившій со всею страстностью своей художественной души?

Его энергія, его неистощимая веселость не исчезли бы такъ скоро и безслдно, еслибъ у него оставалось хоть малйшее сомнніе въ томъ, что надежда обладать ею длалась боле чмъ эфемерною, благодаря событіямъ прошедшаго вечера.

Могъ ли онъ ршиться связать судьбу неопытной двушки съ своей неврной, обуреваемой опасностями, судьбой?

Какой пріемъ встртилъ бы онъ у сердитаго и безъ того Керавна, еслибы дерзнулъ теперь попросить у него ея руки?

Подъ напоромъ этихъ мыслей, слезы выступали ему на глаза, онъ принужденъ былъ, вскочивъ съ постели, быстро ходить по комнатк и порою прижимать свой пылающій лобъ къ холодной стн.

Наконецъ-то стала заниматься заря и первые лучи восходящаго солнца принесли нкоторое облегченіе измученному юнош. За завтракомъ, который Дорида съ заплаканными глазами поставила передъ нимъ, ваятелю снова пришло на мысль обратиться за совтомъ къ архитектору Понтію. Спасительный челнъ былъ найденъ.

Старушка раздляла завтракъ сына, она противъ обыкновенія почти ничего не говорила и только изрдка гладила рукой волнистые волосы Поллукса.

Пвецъ Эвфоріонъ задумчиво расхаживалъ по комнат, подыскивая мысли для оды, въ которой онъ намревался воспть кесаря и вымолить у него прощеніе сыну.

Тотчасъ же посл окончанія завтрака Поллуксъ пробрался на площадку съ бюстами царицъ, чтобъ увидаться съ Арсиноей.

Громко проптый имъ стихъ привлекъ двушку на балконъ.

Поздоровавшись, Поллуксъ знаками сталъ просить ее сойти къ нему внизъ. Она, конечно, боле чмъ охотно исполнила бы его желаніе, но отецъ, узнавъ голосъ ваятеля, позвалъ ее обратно въ комнаты.

Художникъ побрлъ домой въ боле свтломъ расположенія духа, одинъ взглядъ на прекрасную возлюбленную уже подйствовалъ на него благотворно.

Едва онъ вернулся, какъ въ домик привратника появился Антиной.

Это-то и былъ гостепріимный берегъ, на который устремились теперь взоры Поллукса. Надежда снова озарила его душу, надежда — это солнце, передъ которымъ исчезаетъ отчаянье, какъ ночная тнь передъ яркимъ сіяніемъ дня.

Творческія способности молодаго человка снова получили пищу и нашли себ богатое поле для дятельности, когда Антиной объявилъ, что до обда отдаетъ себя въ полное распоряженіе художника, такъ какъ хозяинъ его, или, врне, кесарь, какъ онъ могъ его теперь называть, будетъ занятъ до этого времени,— префектъ Тиціанъ явился на Лохію съ цлою грудой бумагъ, чтобы работать съ нимъ и его тайнымъ секретаремъ.

Поллуксъ тотчасъ же увелъ Адріанова любимца въ отдльную, обращенную на сверъ, комнатку родительскаго дома.

Тутъ на столик лежали со вчерашняго вечера воскъ и небольшое количество составлявшихъ его собственность инструментовъ.

Съ горемъ въ сердц и съ крайне-напряженными нервами принялся онъ за работу.

Разныя постороннія мысли то и дло тснились у него въ голов, а между тмъ онъ зналъ, что только всецло сосредоточившись на своемъ творчеств можетъ онъ произвести что-либо дйствительно удачное. Именно сегодня ему особенно слдовало напрячь свои силы, всякая неудача была бы несчастіемъ, потому что модели, подобно той, которая находилась предъ нимъ, нельзя было найти вторично въ цломъ свт.

Къ счастію, борьба съ прежнимъ настроеніемъ продолжалась не долго, обаятельная красота виинянина произвела свое дйствіе, глаза художника заискрились вдохновеніемъ, руки задвигались вольне и мягкій воскъ началъ принимать достойную дивнаго образца форму.

Цлый часъ въ комнат царило глубокое молчаніе, прерывавшееся по временамъ только тяжелыми вздохами Поллукса.

Первый нарушилъ его Антиной. Ему не терплось поговорить о Селен, все сердце его было полно блднолицею двушкой, а кром Поллукса онъ не зналъ человка, котораго могъ бы сдлать повреннымъ своей тайны. Ради этого онъ и явился къ нему такъ скоро исполнить данное общаніе.

Между тмъ какъ Поллуксъ продолжалъ, не останавливаясь, лпить, юноша началъ разсказывать ему о грустномъ происшествіи прошедшей ночи. Онъ выразилъ, кстати, сожалніе, что потерялъ при паденіи въ воду серебряный колчанъ и что его преслдователи разорвали въ клочки одолженный ему розоваго цвта хитонъ.

Легкій крикъ изумленія, возгласъ участія, минутная остановка въ движеніи рукъ и рзца — вотъ все, что вызвалъ въ художник, поглощенномъ своимъ занятіемъ, разсказъ о судьб Селены и о пропаж дорогихъ вещей, принадлежавшихъ его учителю. Чмъ дальше подвигалась работа, тмъ боле увеличивался восторгъ его передъ созданною самими богами моделью.

Словно опьяненный благороднымъ виномъ, воспроизводилъ онъ это воплощеніе идеи непорочной, мужественно-юношеской красоты. Страсть художественнаго творчества воспламенила ему кровь и отодвинула на задній планъ все остальное,— даже извстіе о паденіи въ море Селены и объ ея спасеніи.

Проработавъ около четырехъ часовъ, онъ, наконецъ, глубоко вздохнулъ и, отступивъ отъ стола, сталъ пристально смотрть то на свою работу, то на Антиноя.

— Хорошо?— спросилъ онъ послдняго.

Виинянинъ выразилъ свое одобреніе съ непривычною его натур живостью, и, дйствительно, Поллуксъ въ это короткое время сдлалъ не мало.

Воскъ его въ сильно уменьшенномъ вид уже представлялъ, хотя еще и грубо, всю фигуру очаровательнаго юноши, изобретеннаго имъ въ той самой поз, которую принялъ наканун на корабл префекта похищенный пиратами юный Діонисъ.

Несравненно-изящныя формы кесарева любимца были мягки и вмст не лишены силы. Ни одинъ художникъ,— еще прежде говорилъ себ Поллуксъ,— не въ состояніи въ минуты вдохновенія представить себ низейскаго бога иначе.

Къ то время, какъ ваятель, чтобъ убдиться въ врности своей работ, измрялъ деревяннымъ циркулемъ и полотняною тесьмой члены своей модели,— съ дворцоваго двора раздался стукъ колесъ и затмъ пронзительный лай трехъ ‘грацій’.

Вскор съ голосомъ Дориды, унимавшей собакъ, смшался другой — рзкій, высокій, женскій голосъ.

Антиной внезапно содрогнулся и, покинувъ положеніе, приданное ему за нсколько минутъ передъ тмъ ваятелемъ, бросился въ окну.

— Такъ и есть, я не ошибся!— крикнулъ онъ въ полголоса Поллуксу.— Жена Адріана, Сабина, говоритъ на двор съ твоею матерью.

Онъ былъ правъ: въ нсколькихъ шагахъ отъ привратницкой стояла Сабина, которая явилась на Лохію отыскивать мужа и принуждена была оставить свою колесницу у воротъ, такъ какъ мощеніе двора еще не было окончено.

Собаки, къ которымъ Адріанъ питалъ особенную нжность, были для нея отвратительны и умныя животныя платили ей за это не меньшею ненавистью. Дорид было поэтому трудне обыкновеннаго успокоить своихъ непослушныхъ любимцевъ, яростно кидавшихся на незнакомую матрону.

Испуганная Сабина сердито приказывала старушк отогнать собачонокъ прочь, между тмъ какъ явившійся съ ней придворный, на руку котораго она опиралась, топая ногами, только усиливалъ ихъ злость.

Наконецъ, ‘граціи’ отступили въ домикъ своей хозяйки и измученная Дорида могла перевести духъ.

Она не подозрвала, кто была незнакомка, такъ какъ отъ роду не видала императрицы и составила себ о ней совершенно иное представленіе.

— Извини, добрая женщина,— ласково обратилась она къ Сабин,— эти маленькія твари очень добры и не тронутъ даже нищаго, только пожилыхъ женщинъ, кром меня, не могутъ он терпть. Кого теб тутъ нужно, матушка?

— Это ты скоро узнаешь,— сухо возразила императрица и обратилась къ своему спутнику.— Вы вс, Лентулъ, восхваляли мн искусство этого Понтія. Я желала бы знать, что можетъ быть хорошаго дальше, если онъ не догадывается даже убрать эту лачугу, которая обезображиваетъ видъ на дворецъ. Здсь не мсто ни ей, ни ея обитателямъ. Прикажи этой женщин отвести насъ къ живущему здсь римлянину.

Придворный сдлалъ, что ему было приказано, и Дорида наша догадываться, кого она видитъ предъ собой.

— Какая честь для насъ, великая государыня,— начала она, разглаживая платье и низко кланяясь: — Ты, вроятно, супруга кесаря? Если это такъ…

Сабина сдлала нетерпливо движеніе рукой.

— Молчи и указывай намъ дорогу!— перебилъ старуху Лентулъ.

Дорида не возражала и ея красные отъ недавно пролитыхъ слезъ глаза снова сдлались влажными.

Такъ еще никто не говорилъ съ нею, но, ради сына, она не могла отплатить за оскорбительное обращеніе тою же монетой, какъ она сдлала бы во всякое другое время.

Молча поплелась она ко дворцу и довела Сабину до залы музъ. Здсь она была избавлена отъ обязанности провожать ее дальше архитекторомъ Понтіемъ, который встртилъ незнакомую гостью съ такимъ почетомъ, что послднія сомннія старушки относительно того, была ли это дйствительно императрица, тотчасъ же разсялись.

— Препротивная женщина!— произнесла Сабина, слдуя за Понтіемъ и указывая пальцемъ на Дориду, которая услыхала эти слова.

Незаслуженно-жесткими показались они для доброй старушки.

Въ изнеможеніи опустилась она на одно изъ только-что разставленныхъ въ зал креселъ, закрыла лицо руками и горько заплакала.

Сыну ея угрожалъ кесарь, а ей самой и дому ея — могущественнйшая женщина въ свт.

Ей представлялось, что ее вмст съ Эвфоріономъ и любимыми животными уже вытолкали на улицу, и она мысленно спрашивала себя, что станется съ ними со всми, если они лишатся мста и крова. Память ея мужа становилась съ каждымъ днемъ хуже и хуже, не сегодня, такъ завтра онъ могъ потерять и послдній голосъ, собственныя ея силы много ослабли въ послдніе годы, а какъ ничтожны были накопленныя ею деньги, которыя она хранила у себя въ сундук!

Бодрая, веселая старушка чувствовала себя словно разбитой. Ее огорчала не столько угрожающая семь нужда, сколько позоръ, который ожидалъ ихъ въ будущемъ, сколько презрительное обращеніе съ ней женщины, на милость которой она разсчитывала для сына.

Появленіе Сабины обратило въ бгство добрыхъ геніевъ, парившихъ надъ Лохіей.

Вотъ что подумала и почувствовала Дорида, но она была не такая женщина, чтобы безъ сопротивленія уступить вражескимъ силамъ.

Въ продолженіе нсколькихъ минутъ она предавалась своему горю и рыдала, какъ ребенокъ. Потомъ она осушила глаза и почувствовала, что слезы значительно облегчили ей сердце. Мало-по-малу ей удалось успокоиться и собраться съ мыслями.

‘Въ конц концовъ,— разсудила она,— распоряжаться и повелвать можетъ здсь одинъ только императоръ, а онъ, говорятъ, со своей злою женой не въ ладахъ и рдко справляется объ ея желаніяхъ. Адріанъ далъ почувствовать свою власть Поллуксу, но со мной онъ все это время былъ ласковъ и добръ. Собачки и птицы мои ему нравятся и не похвалилъ ли онъ даже кушанья моего приготовленія?… Нтъ, если мн только удастся поговорить съ нимъ съ глаза на глазъ, все еще, можетъ-быть, кончится благополучно’.

Придя къ такому убжденію, старушка поднялась съ своего мста.

Прежде чмъ она успла уйдти, въ залу вошелъ торговецъ рдкостями Габиній изъ Никеи, которому Керавнъ отказался продать принадлежавшую дворцу мозаику и дочь котораго изъ-за Арсинои лишилась роли Роксаны.

Онъ былъ призванъ во дворецъ Понтіемъ и тотчасъ же явился, такъ какъ со вчерашняго вечера распространилась молва, что Адріанъ находится въ Александріи и живетъ во дворц на Лохіи. Отъ кого исходилъ этотъ слухъ и на чемъ онъ основывался,— не могъ сказать никто. Тмъ не мене онъ существовалъ, проникалъ во вс слои общества и съ каждымъ часомъ казался все достоврне. Изо всего растущаго на земл ничто не растетъ такъ скоро, какъ молва, а между тмъ это не боле какъ бдный найденышъ, не знающій своихъ родителей.

Торговецъ рдкостями прошелъ дале во внутренніе покои, бросивъ удивленный взглядъ на Дориду, которая продолжала стоять въ нершимости, раздумывая, разыскивать ли ей теперь же императора во дворц, или вернуться къ себ и подождать той минуты, когда онъ будетъ проходить мимо ея жилища.

Прежде чмъ она приняла какое-либо ршеніе, явился архитекторъ Понтій. Онъ постоянно обращался къ ней очень ласково и потому она ршилась заговорить съ нимъ и разсказать ему о несчастіи, которое обрушилось на ея бднаго сына.

Архитекторъ, для котораго то, что передала ему старушка, было уже не ново, посовтовалъ ей потерпть, пока Адріанъ успокоится, и общалъ съ своей стороны употребить все свое вліяніе въ пользу Поллукса, снискавшаго его любовь и уваженіе. Онъ объяснилъ ей при этомъ, что ничего не можетъ сдлать въ скорости, такъ какъ отправляется, по порученію кесаря, на довольно продолжительное время въ Пелузій, для постановки памятника великому Помпею на томъ самомъ мст, гд онъ былъ умерщвленъ. Работы на Лохіи были почти окончены: тмъ, что оставалось сдлать, взялся распоряжаться самъ Адріанъ и въ этомъ долженъ былъ помочь ему торговецъ рдкостями Габиній.

Въ то время, какъ Дорида еще разговаривала съ Понтіемъ, вдали показались Адріанъ и его супруга.

— Мы поговоримъ посл, матушка,— поспшно шепнулъ архитекторъ старушк, едва заслышавъ голосъ Сабины.— Отойди въ сторону,— императоръ и императрица идутъ сзади.

Съ этими словами онъ быстро удалился.

Дорида отступила за порогъ сосдней комнаты, отдлявшейся отъ залы музъ тяжелою занавской.

Свиданіе Адріана съ женою продлилось не боле четверти часа и было, вроятно, не особенно дружественно, потому что лицо его пылало, а блдныя губы Сабины и ея нарумяненныя щеки судорожно подергивались.

Жена привратника была слишкомъ взволнована и напугана, чтобы подслушивать разговоръ императорской четы, но все-таки разслышала слдующія, очень ршительно и твердо произнесенныя кесаремъ, слова:

— Въ мелкихъ вещахъ я предоставляю теб, гд можно, дйствовать, какъ знаешь, но крупныя дла я ршалъ и буду ршать по своему, исключительно по своему собственному, усмотрнію.

Слова эти были смертнымъ приговоромъ для привратницкой и ея обитателей, ибо къ мелкимъ вещамъ, о которыхъ говорилъ Адріанъ, онъ относилъ между прочимъ удаленіе безобразной лачуги у входа во дворецъ. Сабина потребовала его отъ мужа, такъ какъ никому, по словамъ ея, не могло быть пріятно, при каждомъ посщеніи дворца, подвергаться встрч съ зловщею старой мегерой и нападенію бшеныхъ собачонокъ.

Смыслъ рчи императора былъ настолько теменъ для Дориды, что она даже обрадовалась, узнавъ изъ нея, какъ мало склоненъ былъ Адріанъ подчиняться въ серьезныхъ длахъ своей супруг: не было ли со стороны старушки простительнымъ считать судьбу своего домика крупнымъ, даже однимъ изъ крупнйшихъ длъ?

Сабина, опираясь на провожавшаго ее придворнаго, оставила залу и Адріанъ остался въ ней одинъ съ рабомъ своимъ Пасторомъ.

Боле благопріятной минуты старушка, казалось ей, не могла найдти, чтобы броситься на колни передъ властелиномъ и вымолить у него прощенія сыну и пощады себ и мужу. Кесарь стоялъ, обратившись къ ней спиной. Еслибъ она могла видть, какъ мраченъ и грозенъ былъ взоръ его, устремленный на земь, то наврное припомнила бы предостереженіе архитектора и отложила бы свою просьбу до другаго времени.

Дорида, полная надеждъ, дошла до порога залы и приподняла тяжелую занавсь.

Масторъ, хорошо зная своего повелителя и желая по доброт сердца избавить старушку отъ новаго горя, старался оживленными знаками дать ей понять, чтобъ она ушла и не безпокоила императора теперь, но страхъ и ожиданія взволновали ее до такой степени, что она даже не замчала его присутствія.

Когда императоръ уже собрался уходить, Дорида собралась съ духомъ, стала въ дверяхъ, черезъ которыя онъ долженъ былъ пройдти, и попыталась опуститься передъ нимъ на колни. Тяжелымъ подвигомъ показалось это ея старымъ ногамъ и она должна была ухватиться за косякъ двери, чтобы не потерять равновсія.

Адріанъ тотчасъ же узналъ просительницу, но вмсто обычнаго ласковаго слова наградилъ ее только презрительнымъ, нетерпливо-сердитымъ взглядомъ. Какъ могло, очевидно подумалъ онъ, это жалкое, старое созданіе когда-либо показаться ему привлекательнымъ?

Увы, въ этой обширной зал великолпнаго дворца бдная Дорида была совершенно не той, какой она являлась въ своемъ домик, между своими птицами, цвтами и собачонками. Огромная позолоченная рама не шла къ такой скромной, маленькой фигурк.

Никогда не производила она на Адріана такого непріятнаго впечатлнія, какъ именно сегодня, какъ въ этотъ часъ, когда должна была ршиться ея судьба. Появленіе императрицы оторвало ее прямо отъ кухоннаго очага, поглощенная своими заботами, она, посл безсонной ночи, едва привела въ порядокъ сдыя волосы, а добрые, ясные глаза, придававшіе обыкновенно такую прелесть ея лицу, были теперь красны отъ обильныхъ слезъ. Опрятная, добродушная старушка ничмъ не отличалась въ эту минуту отъ другихъ старухъ, встрчу съ которыми императоръ считалъ плохимъ предзнаменованіемъ.

— О, кесарь, великій кесарь,— воскликнула Дорида, простирая руки, на которыхъ оставалось не мало слдовъ ея работы у очага,— мой сынъ, мой несчастный Поллуксъ!

— Прочь съ дороги!— строго произнесъ Адріанъ.

— Онъ художникъ, хорошій художникъ, который и теперь уже превосходитъ многихъ… Если только боги…

— Прочь съ дороги, говорятъ теб!— сердито закричалъ Адріанъ.— Я слышать ничего не хочу объ этомъ дерзкомъ безумц!

— Но вдь онъ сынъ мой, великій кесарь, и ты знаешь, что мать…

— Масторъ,— перебилъ ее повелитель, обращаясь къ рабу,— подними старуху и очисти мн дорогу.

— О, государь, государь,— плакала испуганная женщина, въ то время, какъ Масторъ съ трудомъ поднималъ ее на ноги.— О государь, какъ можешь ты длаться внезапно такимъ жестокимъ! Разв я уже не старая Дорида, съ которой ты, бывало, шучивалъ и даже кушанье которой теб понравилось?

Эти слова вызвали въ император воспоминаніе о первыхъ часахъ его пребыванія на Лохіи. Онъ почувствовалъ, что кое-чмъ обязанъ старух, и счелъ своимъ долгомъ вознаградить ее услуги съ обычною царскою щедростью.

— За свое вкусное блюдо,— сказалъ онъ,— ты получишь сумму денегъ, на которую вы будете въ состояніи купить себ новый домъ. Жалованье ваше будетъ вамъ уплачиваться и впредь, но черезъ три часа вы должны навсегда покинуть Лохію.

Императоръ произнесъ это быстро, словно желая покончить съ непріятнымъ для него дломъ, и прошелъ мимо Дориды, которая стояла, какъ оглушенная, прислонившись къ косяку двери.

Еслибы даже Адріанъ не ушелъ и согласился выслушать ее до конца, старушка не была бы теперь въ состояніи произнести ни единаго слова.

Императору подобали почести Зевса и, какъ молнія, которую мечетъ съ неба отецъ боговъ, могущественное слово его разрушило мигомъ счастіе мирной семьи.

На этотъ разъ у Дориды не нашлось слезъ.

Страшный испугъ потрясъ ея душу, отразился и на старческомъ тл. Ноги ея дрожали и отказывались служить. Не въ силахъ тотчасъ же вернуться домой, она тяжело опустилась на ближайшее кресло и стала тупо глядть впередъ, раздумывая о горькой участи ожидавшихъ дорогихъ ей существъ.

Въ лежавшемъ за залою музъ, за нсколько часовъ передъ тмъ окончательно отдланномъ, поко императоръ остановился. Онъ уже начиналъ раскаиваться въ своемъ жестокомъ обращенія со старухой, которая, когда еще не знала, кто онъ такой, такъ ласково обошлась съ нимъ и его любимцемъ.

— Гд Антиной?— спросилъ онъ Мастора.

— Онъ пошелъ въ домикъ привратника.

— Что онъ тамъ длаетъ?

— Я думаю… Мн кажется, что онъ…

— Говори правду!

— Онъ у ваятеля Поллукса.

— Давно?

— Я хорошенько не знаю.

— Какъ давно, спрашиваю я тебя?!

— Онъ пошелъ тотчасъ же посл того, какъ ты заперся съ Тиціаномъ.

— Три часа, цлыхъ три часа у этого хвастуна, котораго я выгналъ отсюда!

Глаза Адріана гнвно сверкали, когда онъ произносилъ эти слова. Его досада на любимца, общество котораго онъ считалъ слишкомъ большою честью для какого-нибудь Поллукса, заглушила въ немъ всякую добрую мысль и, едва сдерживая свое бшенство, онъ приказалъ Мастору позвать къ нему немедленно Антиноя и распорядиться очисткой жилища привратника.

— Возьми дюжину рабовъ на помощь,— кричалъ онъ.— Я позволяю имъ перенести пожитки этихъ людей въ ихъ новое помщеніе, но чтобъ ни эта воющая старуха, ни ея тупоумный мужъ не попадались мн боле на глаза! Ваятелю скажи отъ меня, что у кесаря ступня тяжелая и что онъ легко можетъ нечаянно раздавить змю, которая переползаетъ ему дорогу.

Масторъ печально удалился.

Адріанъ возвратился въ свою рабочую комнату и позвалъ своего секретаря Флегонта.

— Пиши!— приказалъ онъ ему.— Нанять для этого дворца новаго привратника. Старый Эвфоріонъ иметъ получать свое жалованіе и впредь, а въ префектур выдать ему полталанта. Такъ… Растолкуй этому человку, что слдуетъ, и чтобъ черезъ часъ никого изъ его семейства не было здсь. Съ этой минуты я не желаю ни слышать о нихъ, ни принимать отъ нихъ какія-либо прошенія. Для меня они отнын умерли!

Флегонтъ низко поклонился.

— Антикварій Габиній дожидается твоего зова,— прибавилъ онъ посл минутнаго молчанія.

— Онъ является кстати,— воскликнулъ императоръ.— Посл всхъ этихъ дрязгъ пріятно потолковать о произведеніяхъ искусства.

Глава девятая.

Дйствительно, появленіе Сабины изгнало добрыхъ геніевъ изъ дворца на Лохіи.

Грозное повелніе императора подйствовало на мирныхъ обитателей сторожеваго домика, какъ вихрь на кучу сухихъ листьевъ. Имъ некогда было обдумать свое положеніе,— приходилось дйствовать ршительно и быстро.

Столы и стулья, скамьи и лиры, горшки съ цвтами и клтки съ птицами, кухонная посуда и одяніе семьи — все лежало кучами посреди дворика и Дорида съ помощью рабовъ, присланныхъ ей Масторомъ, распоряжалась выноскою всего этого изъ домика такъ же ловко и проворно, какъ еслибы дло шло объ обыкновенномъ добровольномъ переход изъ одного жилища въ другое.

Лучъ прежняго солнечно-яснаго настроенія ласковой старушки засвтился въ ея глазахъ при мысли, что все случившееся стало уже неизбжнымъ и что лучше помышлять о будущемъ, чмъ горевать о безвозвратно-прошедшемъ.

Усиленный трудъ возвратилъ ей всю ея бодрость и, взглянувъ на Эвфоріона, который сидлъ на обычной своей скамь, вперивъ глаза въ землю съ видомъ человка, совершенно сломленнаго судьбой, она весело крикнула ему:

— Знаешь, Эвфоріонъ, посл плохихъ дней всегда настаютъ свтлые. Пусть стараются огорчить насъ. Если только мы сами не считаемъ себя несчастными, то и не будемъ несчастны. Держи бодре голову, старикъ! Вставай! Ступай къ нашей Діотим и попроси ее пріютить насъ на нсколько дней со всмъ этимъ скарбомъ.

— А что будетъ съ нами, если императоръ не сдержитъ своего общанія?

— Тогда настанетъ плохая, собачья жизнь. Пока насладимся тмъ, что у насъ есть. Поллуксъ, налей намъ, мн и отцу твоему, по чаш вина. Да не вздумай разбавлять его водой.

— Я не могу ничего проглотить,— сказалъ со вздохомъ бдный пвецъ.

— Ну, такъ я выпью и твою долю.

— Матушка!…— взмолился уворизненно Поллуксъ.

— Ну, такъ и быть, подлей, пожалуй, воды, только немного, какъ можно меньше, а главное — не длай такого кислаго лица. Подумай, такой ли видъ долженъ быть у сильнаго, даровитаго молодца, обладающаго сердцемъ такой милой двушни?

— Я забочусь не о себ, матушка. Но какъ стану я отыскивать Арсиною во дворц и какъ поладить съ Керавномъ?

— Само время дастъ теб отвтъ.

— У времени бываетъ много добрыхъ, но много и плохихъ отвтовъ.

— Лучшіе даются терпливымъ людямъ, умющимъ ждать.

— Все это неутшительно.

— Что же длать, потерпи, а въ ожиданіи отвта длай только то, что отъ тебя зависитъ. Ну, а теперь скажи рабамъ, чтобъ они бережне несли нашу статую Аполлона.

‘Хорошо теб, матушка, такъ разсуждать,— думалъ про себя Поллуксъ, исполняя привазанія матери,— ты не оставляешь за собой своей Арсинои… Еслибы можно было по крайней мр условиться съ Антиноемъ насчетъ свиданій съ нею… Но красиваго юношу словно пришибло распоряженіе императора и онъ ушелъ, пошатываясь, какъ будто несъ свою голову на плаху.

Увренность Дориды въ быстромъ поворот въ лучшему на этотъ разъ не обманула ее. Вскор подошелъ къ ней тайный секретарь кесаря, Флегонтъ, и объявилъ ей, что Адріанъ веллъ отпустить Эвфоріону единовременно полталанта и впредь выдавать ему прежнее жалованье.

— Ну, видишь?— крикнула Дорида мужу, когда удалился встникъ царской милости.— Вотъ ужь снова начинаетъ намъ свтить солнце прежнихъ счастливыхъ дней. Пол-та-ла-нта! Ну, скажи, что подлаетъ теперь нужда съ такими богачами, какъ мы съ тобой? Какъ думаешь, не возлить ли намъ теперь же полчаши вина богамъ и не выпить ли намъ самимъ остальную половину?

И Дорида, развеселившись окончательно, принялась за дло такъ проворно, какъ будто хлопотала о свадьб. Ея веселое настроеніе сообщилось и сыну при мысли, что щедрый даръ императора навсегда избавляетъ его отъ заботъ о подержаніи родителей и сестры и позволяетъ ему, наконецъ, отдать все свое время искусству.

Проще всего, думалъ онъ, слдуетъ приняться за такъ удачно уже слпленную статую Антиноя. Съ этою мыслью молодой ваятель взошелъ въ домикъ, чтобы приказать призванному имъ рабу какъ можно бережне перенести восковое изваяніе въ новое ихъ жилище, въ это самое время въ дворцовыя ворота входилъ бывшій хозяинъ Поллукса, Паппій. Онъ шелъ во дворецъ, чтобы довершить собственноручно работы, взятыя имъ на свое имя, а главное, чтобы попытаться еще разъ привлечь на себя милости человка, въ которомъ онъ узналъ всесильнаго императора. Боле всего однако озабочивалъ Паппія страхъ, чтобы Поллуксъ, такъ или иначе, не довелъ до свднія Адріана, какъ мало участвовалъ онъ самъ, Паппій, въ тхъ художественныхъ работахъ на Лохіи, которыя уже доставили ему боле славы и денегъ, чмъ вс другія произведенія, выходившія изъ его мастерской.

‘Всего лучше,— думалъ онъ,— было бы смирить на время гордость и громкими общаніями привлечь къ себ снова бывшаго ученика, къ несчастію, это было немыслимо посл того, какъ Паппій такъ усиленно жаловался кесарю на мнимые недостатки молодаго ваятеля и такъ громко радовался возможности освободиться отъ него. Оставалось одно: либо удалить Поллукса изъ Александріи, либо навлечь на него гнвъ императора и тмъ самымъ сдлать его для себя безвреднымъ.

Ему приходило на мысль избавиться отъ соперника еще инымъ путемъ, а именно — нанять египетскаго убійцу, но Паппій былъ прежде всего мирнымъ гражданиномъ и ему претило всякое явное нарушеніе законовъ.

Случалось, однако, что онъ не стснялся выборомъ средствъ. Онъ зналъ людей, умлъ подлаживаться въ сильнымъ, искусно чернить своихъ соперниковъ и такимъ образомъ одерживать побду надъ людьми, уже составившими себ положеніе, подставить такимъ же путемъ ногу юнош, еще ничмъ себя не заявившему, казалось ему дломъ сравнительно легкимъ.

Но вотъ, проходя мимо домика Эвфоріона, онъ замтилъ рабовъ, выносившихъ на улицу пожитки изгнанниковъ. Онъ немедленно разузналъ о случившемся и душевно порадовался гнву императора на родителей своего соперника.

Постоявъ немного въ раздумь у воротъ, Паллій приказалъ одному изъ рабовъ вызвать въ себ Поллукса.

Ученикъ и хозяинъ встртились, повидимому, равнодушно.

— Ты позабылъ принести обратно вещи, взятыя тобой изъ кладовой моей безъ моего вдома. Я требую, чтобъ он были возвращены сегодня же,— холодно сказалъ Паппій.

— Взялъ я ихъ, какъ теб извстно, не для себя, а для высокаго постителя дворца и для его спутника. Онъ и уплатитъ теб все, что могло пропасть во время праздника. Я взялъ у тебя серебряный колчанъ твой и, къ несчастію, Антиной потерялъ его. Какъ только управлюсь съ переноской вещей, тать пойду во дворецъ, соберу твои вещи и немедленно принесу ихъ теб, а самъ возьму изъ твоей мастерской свое добро, его не мало тамъ.

— Хорошо. Буду ждать тебя за часъ до заката солнца и все между нами будетъ приведено въ порядокъ.

И, не удостоивъ бывшаго ученика поклономъ, Паппій быстро повернулся къ нему спиной и направился во дворецъ.

По словамъ самого Поллукса, пропалъ довольно цнный предметъ изъ вещей, взятыхъ имъ у хозяина, и это давало лукавому Паппію случай уничтожить своего соперника.

Пробывъ во дворц не боле получаса, Паппій отправился къ начальнику ночной стражи, наблюдавшей за спокойствіемъ и безопасностью города. Онъ былъ въ довольно хорошихъ отношеніяхъ съ этимъ важнымъ лицомъ, успвъ когда-то доставить ему очень дешево саркофагъ для его покойной супруги и еще нсколько произведеній своей мастерской. Это давало Паппію право надяться на нкоторое снисхожденіе со стороны сановника къ его просьбамъ. И дйствительно, выходя изъ дома стратега, Паппій уже держалъ въ рукахъ приказъ о взятіи подъ стражу одного изъ своихъ подмастерій, покусившагося на его собственность и успвшаго присвоить себ колчанъ изъ массивнаго серебра. Стратегъ кром того общалъ прислать въ мастерскую Паппія ликторовъ для выполненія этого приказа. Не мудрено, что на душ Паппія было теперь легко и беззаботно.

Между тмъ Поллуксъ, покончивъ съ переборкой вещей, отправился во дворецъ и съ помощью Мастора собралъ вс вещи, взятыя наканун для Адріана и Антиноя.

Масторъ со слезами на глазахъ разсказалъ Поллуксу о новыхъ несчастіяхъ, происшедшихъ во дворц за это утро. Пораженный до глубины души, ваятель хотлъ немедленно, хотя бы и съ опасностью для своей жизни, идти во дворецъ, но удержался, вполн сознавая необходимость быть въ назначенный часъ у Паппія, чтобъ условиться съ нимъ насчетъ уплаты за потерянныя вещи.

Паппій удалилъ изъ своего дома не только рабочихъ, но и всхъ домочадцевъ, чтобы встртить Поллукса безъ докучливыхъ свидтелей. Когда молодой ваятель явился въ назначенный часъ, Паппій перечислилъ недостающія вещи, требуя немедленнаго ихъ возвращенія.

— Я уже говорилъ теб,— кротко замтилъ Поллуксъ,— что за серебряный колчанъ и разорванный хитонъ заплатитъ теб тотъ знатный римлянинъ. Ты вдь знаешь теперь, кто онъ?

Но Паппій не переставалъ требовать немедленной уплаты за вещи, цнность которыхъ, по его словамъ, превосходила двухлтніе заработки Поллукса.

Молодой ваятель попробовалъ упросить хозяина подождать до слдующаго утра, а пока онъ переговорилъ бы съ важными римлянами и они, конечно, удовлетворили бы Паппія. Но послдній не переставалъ волноваться и кричать, такъ что кровь, наконецъ, бросилась Поллуксу въ голову и онъ началъ отвчать на дерзости столь же дерзкими словами.

Паппій намекнулъ, что есть люди, ошибкой завладвающіе чужими вещами, на что Поллуксъ возразилъ, что и онъ знаетъ людей, которые пользуются чужими трудами, выдавая ихъ за свои собственные.

Взбшенный этими словами, Паппій ударилъ по столу кулакомъ и, отбгая къ двери, подальше отъ огромныхъ рукъ ваятеля, крикнулъ ему: ‘Ахъ ты воръ! Я покажу теб, какъ справляются въ Александріи съ людьми, подобными теб!’

Поблднвъ отъ гнва, Поллуксъ бросился было за бжавшимъ отъ него хозяиномъ, но тотъ укрылся въ пріемной за посланными отъ стратега.

— Хватайте вора! Держите мошенника!— приказывалъ Паппій.— Онъ укралъ мое серебро, да еще хочетъ поднять на меня руку.

Ошеломленный, Поллуксъ не могъ ничего понять изъ происходившаго вокругъ.

Какъ медвдь, окруженный ловчими, онъ стоялъ, недоумвая, что ему предпринять: броситься ли на преслдующихъ его и повалить ихъ, или выждать спокойно, что выйдетъ изъ этой путаницы. Въ дом своего хозяина онъ зналъ каждый камень, онъ зналъ, что пріемная, какъ и вся квартира, была въ уровень съ землей. Думая только о томъ, какъ бы скоре освободиться и бжать на Лохію, гд ждетъ его Арсиноя, онъ въ нершительности озирался кругомъ. Глаза его остановились на окн, выходившемъ на улицу, онъ бросился къ нему и выскочилъ на мостовую.

— Воръ! Держите вора!— закричали ему вслдъ ликторы.

Со всхъ сторонъ сыпались на него ужасные, безсмысленные, лишавшіе его всякаго сознанія, крики: ‘Воръ! Держите вора!’

Но внутри его самого слышался другой, страстный, заглушавшій для него весь этотъ гамъ, вопль: ‘На Лохію! Къ Арсино! Только бы убжать и помочь ей тамъ!’

И, полный мыслью о любимой двушк, онъ бжалъ все дальше и дальше по улицамъ, ведущимъ ко дворцу.

Ужь свжее морское дыханіе касалось его пылавшихъ щекъ, уже виднлся узкій переулокъ, ведущій къ верфямъ, гд онъ легко могъ укрыться отъ погони среди грудъ лса, наваленнаго на берегу.

Онъ уже почти достигъ переулка, какъ вдругъ, попавшійся ему на встрчу, египтянинъ, погонщикъ воловъ, бросилъ ему въ ноги свою палку.

Поллуксъ споткнулся, упалъ и черезъ нсколько мгновеній былъ въ рукахъ своихъ преслдователей.

Часомъ позже онъ уже лежалъ избитый, истерзанный, на полу тюрьмы, среди воровъ и грабителей.

Настала ночь. Родители ждали его, а онъ не приходилъ.

На Лохіи же, въ той части дворца, куда стремился юноша, было много горя и слезъ, а единственный другъ бдной Арсинои пропалъ безъ всти.

Глава десятая.

Разсказъ Мастора, растрогавшій Поллукса до глубины души и побудившій его къ безумному бгству изъ дома Паллія, касался семейства Керавна, которое постигло несчастіе въ то самое время, какъ Дорида выбиралась изъ своего прежняго жилища.

Утромъ того дня, въ который Сабина постила старый дворецъ на Лохіи, а почтенная чета привратниковъ была такъ неожиданно изгнана изъ своего уютнаго домика, управитель, обыкновенно пасмурный, былъ въ отличномъ расположеніи духа.

Постивъ Селену, Керавнъ пересталъ безпокоиться объ ея участи. Болзнь дочери была не опасна, уходъ за ней былъ превосходный, отсутствіе же ея не огорчало ни дтей, ли отца.

Керавну жилось даже привольне безъ его обычной, строгой совтницы.

Хоть бы еще немного пожить такъ, одному съ Арсиноей и дтьми,— мечталъ онъ, прохаживаясь по комнатамъ, потирая руки отъ удовольствія и беззвучно посмиваясь себ въ бороду.

Когда же старая рабыня поставила рядомъ съ обычной утренней миской супу блюдо пирожковъ, купленныхъ по его приказанію, онъ расхохотался отъ радости такъ громко, что все его грузное тло затряслось и заколыхалось.

Въ этотъ день Керавнъ имлъ полное основаніе радоваться: богатый Плутархъ только-что прислалъ ему кошелекъ съ золотомъ въ уплату за купленный имъ кубокъ изъ слоновой кости, а вмст съ тмъ и роскошный букетъ изъ розъ для его прелестной дочери. Такимъ образомъ являлась возможность побаловать дтей, купить головной обручъ изъ чистаго золота и заказать Арсино такой нарядъ, по которому ее можно будетъ принять за дочь префекта.

Словомъ, въ это утро тщеславіе Керавна было вполн удовлетворено.

Новопріобртенный рабъ такъ красивъ и представителенъ, плечистый ессаліецъ, носящій бумаги за самимъ архидикастомъ, едва ли сравнится съ нимъ въ важности осанки. Онъ купленъ только вчера, и какъ дешево купленъ! Онъ уметъ читать и писать и станетъ обучать дтей, кром того новый слуга уметъ играть на лир. Были, правда, нкоторыя пятна въ его прошедшемъ, почему онъ и проданъ за баснословно-дешевую цну, онъ нсколько разъ обворовалъ своего прежняго хозяина, но рубцы и клеймо прикрыты наряднымъ хитономъ, а самъ Керавнъ чувствуетъ въ себ довольно силы, чтобы побдить дурныя наклонности раба.

Приказавъ дочери не оставлять ничего цннаго на виду, онъ отвчалъ на ея возраженія все съ тою же веселостью и словоохотливостью:

— Было бы несравненно лучше, еслибы новый слуга былъ такъ же честенъ, какъ тотъ старый остовъ, что пошелъ за него въ придачу, но я разсудилъ такъ: если ему и удастся украсть что-нибудь, все же намъ не придется раскаиваться въ его покупк. Онъ уступленъ мн нсколькими тысячами драхмъ дешевле своей настоящей цны, а школьный учитель для дтей обошелся бы во всякомъ случа дороже тхъ бездлицъ, которыя онъ можетъ у насъ украсть. Золото же наше я все припрячу въ ящикъ съ документами, а его не взломаешь безъ помощи лома. Впрочемъ, врядъ ли малый въ скорости опять примется за кражу: прежній хозяинъ былъ не изъ числа кроткихъ и, должно-быть, порядочно повыбилъ изъ него эту блажь. И какъ хорошо,— продолжалъ болтать Керавнъ,— что законъ обязываетъ продавца заявлять о порокахъ раба подъ угрозой отвтственности за все украденное у новаго господина.

— Но, батюшка,— настаивала Арсиноя,— будетъ очень непріятно жить въ одномъ дом съ завдомо нечестнымъ человкомъ.

— Ты въ этомъ ничего не смыслишь. Для насъ честность, разумется, обязательна, но для раба… Царь Антіохъ говаривалъ: ‘если хочешь, чтобы теб хорошо служили, окружи себя мошенниками’.

Даже когда Арсиноя вышла на балконъ, вызванная пніемъ своего возлюбленнаго, отецъ хотя и воротилъ ее, но не съ упреками, а ласково трепля по щек и продолжая съ нею пошучивать.

— Сынокъ сторожа, которому я уже разъ указалъ дверь, начинаетъ, кажется, засматриваться на тебя съ тхъ поръ, какъ ты избрана въ Роксаны. Но у насъ съ тобой, милочка, должны быть теперь виды на совсмъ иныхъ жениховъ. Что бы ты сказала, милая, еслибы старый Плутархъ прислалъ теб букетъ не отъ своего имени, а отъ имени сына? Онъ, говорятъ, очень желаетъ его женить, но для разборчиваго жениха вс александрійскія невсты недостаточно хороши собой.

— Я его не знаю, да и онъ обо мн, бдненькой, не помышляетъ.

— Ты думаешь?— переспросилъ Керавнъ, широко улыбаясь.— А понравилось бы теб длинное, волнистое пурпуровое платье и колесница съ срыми конями и скороходами впереди?

За завтракомъ размечтавшійся управитель выпилъ залпомъ два кубка крпкаго вина, почти не разбавленнаго водой. Влетвшая въ комнату ласточка, счастливое предзнаменованіе, еще боле окрылила стараго толстяка.

Керавнъ собрался было идти въ совтъ съ новымъ осанистымъ тлохранителемъ позади себя, но пришелъ женскій портной Софиллъ съ своею помощницей и Арсиноя должна была примрять костюмъ Роксаны, заказанный для нея женой префекта.

Она охотно уступила бы свою роль другой двушк, но вмст съ тмъ ей очень хотлось посмотрть на пышныя платья, приготовленныя для нея.

Портной замтилъ, что горничной Арсинои не худо бы присутствовать при одваніи своей госпожи, иначе она не съуметъ ей помочь въ день, представленія, такъ какъ костюмъ Роксаны сшитъ по образцу азіатскихъ, а не греческихъ.

— Горничной моей дочери, къ сожалнію, нтъ дома,— прервалъ Керавнъ, лукаво подмигнувъ Арсино.

— Все равно,— сказала помощница портнаго,— я одна справлюсь и охотно послужу такой красавиц и нынче, и въ день представленія.

— Работать для твоей дочери,— прибавилъ портной,— истинное наслажденіе. Другихъ приходится украшать нарядами, а дочь твоя сама украшаетъ всякій нарядъ.

— Ты, я вижу, учтивый малый,— замтилъ Керавнъ, когда Арсиноя ушла во внутреннія комнаты.

— Знатныя матроны, удостоивающія меня своими заказами, любятъ не только видть дйствіе своей красоты, но и слышать о ней. Къ несчастію, т изъ нихъ, которыхъ боги обидли въ этомъ отношеніи, всего требовательне на льстивыя рчи. Такъ толки о состояніи еще боле радуютъ бдныхъ, чмъ богатыхъ.

— Хорошо сказано, другъ,— глубокомысленно молвилъ Керавнъ.— Я самъ не такъ богатъ, какъ бы слдовало по знатности моего происхожденія, однако для дочери…

— Благородная Юлія уже выбрала сама блестящія матеріи…

— Это хорошо, но вдь и по окончаніи праздника дочери моей, теперь уже взрослой, потребуются для дома и для выздовъ приличныя платья, хотя и не столь дорогія…

— Настоящая красота, повторяю, вовсе не требуетъ блестящитъ одеждъ.

— Согласишься ли ты работать по боле умреннымъ цнамъ?

— Съ удовольствіемъ. Я уже сказалъ, что обязанъ твоей дочери за то, что она наднетъ мою работу. Прельщаясь ея красотой, всякій, естественно, спроситъ, кто ея портной.

— Сколько же ты возьмешь?

— Объ этомъ мы успемъ уговориться посл.

— Нтъ, нтъ, поршимъ теперь же.

— Позволь мн немного подумать. Если платье очень просто, то тутъ еще трудне угодить. Женщинамъ не растолкуешь, что он красиве въ простенькихъ платьяхъ.

Пока старики разговаривали такимъ образомъ, закройщица украшала прелестные волосы Арсинои фальшивыми жемчугами, принесенными ею изъ дома, и примряла двушк, съ помощью булавокъ, голубыя и блыя одежды азіатской царицы.

Арсиноя очень неохотно начала одваться, но ловкая портниха такъ съумла развеселить ее то шуткой, то какъ бы невольно вырвавшимся восклицаніемъ удивленія ея красот, что молодая двушка мало-по-малу втянулась въ дло и начала уже наряжаться съ видимымъ удовольствіемъ.

Весной каждый кустикъ радуется своему пышному убранству, какъ же было простенькой двушк, полу-ребенку, не радоваться своему чудному наряду и своей красот, все увеличивавшейся подъ руками опытной швеи?

Восхищенная Арсиноя то хлопала въ ладоши, то требовала зеркало, чтобъ еще и еще полюбоваться собой.

Закройщица портнаго была отъ нея въ восторг, она радовалась все возраставшей ея прелести и наконецъ попросила позволенія запечатлть смиренный поцлуй на бленькой, дивноокругленной шейк двушки.

‘Ахъ, зачмъ здсь нтъ Поллукса, чтобы взглянуть на меня!— со вздохомъ подумала Арсиноя.— Ахъ, еслибъ я могла посл представленія забжать къ Селен и показать ей мой нарядъ! Тогда бы она можетъ-быть извинила мое желаніе играть Роксану. Чмъ же я, въ самомъ дл, виновата въ томъ, что хороша собой?’

Дти окружали сестру и при каждомъ налагаемомъ на нее украшеніи вскрикивали въ одинъ голосъ отъ восхищенія. Даже слпой- Геліосъ умолялъ, чтобъ ему дали прикоснуться къ ея одежд. Осмотрвъ тщательно его ручк и уврившись, что он чисты, Арсиноя провела ими по шелковисто-мягкой ткани своего костюма.

Когда все было готово, Арсиноя, величаво выпрямивъ шейку, какъ настоящая царевна, прошлась по комнат и подошла ужь къ двери, чтобы позвать отца, какъ вдругъ отшатнулась.

— Постой,— сказала она шедшей за ней раб,— у отца гости.

Прильнувъ ухомъ къ замочной скважин, Арсиноя стала прислушиваться.

Сначала она ничего не понимала изъ происходившаго въ сосдней комнат, но вдругъ ей все стало ясно.

Керавнъ только-что заказалъ было два новыхъ платья для своей дочери, условившись окончательно въ цн и общавъ Софиллу расплатиться немедленно, какъ въ комнату вошелъ Пасторъ. Рабъ доложилъ управителю, что господинъ его проситъ позволенія войти къ нему вмст съ продавцомъ рдкостей, Габиніемъ.

— Пускай твой господинъ войдетъ,— отвчалъ гордо Керавнъ.— Но Габиній никогда не переступитъ моего порога, потому что онъ — мошенникъ.

— Попросилъ бы ты этого человка выйти,— продолжалъ Масторъ, указывая на портнаго.

— Кому угодно постить меня,— гордо отвчалъ Керавнъ,— тотъ долженъ встрчаться въ моемъ дом со всякимъ, кому я дозволяю входъ въ него.

— О нтъ, нтъ!— настаивалъ рабъ.— Это ты говоришь только потому, что не знаешь, кто мой господинъ.

— Знаю, очень знаю!— продолжалъ снисходительнымъ голосомъ Керавнъ.— Онъ знакомъ кесарю, но вдь еще неизвстно, чью сторону возьметъ Адріанъ посл того представленія, которое мы ему готовимъ. Человкъ же этотъ — портной, у него здсь есть дло и онъ останется.

— Портной?— въ ужас воскликнулъ рабъ.— Онъ долженъ уйти!

— Долженъ?— переспросилъ раздраженный Керавнъ.— Въ моемъ дом рабъ отдаетъ мн приказанія? Посмотримъ!

— Я ухожу,— прервалъ его разсудительный портной,— и возвращусь черезъ четверть часа, изъ-за меня не должно быть ссоры.

— Ты останешься,— настаивалъ Керавнъ.— Дерзкій римлянинъ думаетъ, кажется, что весь Лохій принадлежитъ ему. Но мы еще увидимъ, кто здсь повелваетъ.

Мастора не смутили ни эти слова, ни голосъ, которымъ оик были произнесены, онъ схватилъ портнаго за руку и увлекъ его за собой.

Керавнъ разсудилъ, что и въ самомъ дл присутствіе портнаго не принесло бы ему чести. Онъ хотлъ показать себя надменному зодчему во всемъ блеск своего величія, но вспомнилъ во-время, что нетактично раздражать безъ нужды такого бородача, да еще съ огромнымъ псомъ.

Озабоченный ходилъ онъ взадъ и впередъ по комнат. Чтобы придать себ духу, управитель выпилъ одинъ за другимъ два кубка вина и съ вишнево-красными щеками сталъ ожидать своего противника.

Императоръ вошелъ въ сопровожденіи Габинія.

Керавнъ, не кланяясь, ожидалъ привтствія со стороны гостей, но Адріанъ не удостоилъ его ни единымъ словомъ, а только бросилъ ему взглядъ, исполненный презрнія.

Кровь бросилась управляющему въ голову и онъ въ теченіе минуты только беззвучно шевелилъ губами.

Габиній, не обративъ на хозяина дома также никакого вниманія, повелъ Адріана прямо къ злополучной картин, за которую онъ предлагалъ высокую цну и былъ такъ отдланъ Керавномъ нсколько дней тому назадъ.

Едва усплъ императоръ углубиться въ созерцаніе картины, какъ за нимъ раздался хриплый голосъ управителя, изъ судорожно сжатой груди котораго съ трудомъ вырывалось слово за словомъ.

— Въ Александріи у насъ кланяются… кланяются тмъ, кого посщаютъ.

— И у насъ въ Рим кланяются честнымъ людямъ,— сказалъ Адріанъ съ обиднымъ равнодушіемъ, не смотря ни на кого.

Затмъ онъ опять сосредоточилъ все свое вниманіе на картин и только восклицалъ: ‘безцнное, чудное твореніе!’

Глаза Керавна готовы были выскочить изъ орбитъ.

— Что означаютъ твои слова?— прохриплъ онъ, приблизивъ къ императору свое вишнево-красное лицо съ поблднвшими губами.

Адріанъ внезапнымъ и быстрымъ движеніемъ поворотился къ нему. Изъ глазъ его сверкало то всеуничтожающее пламя, которое могли переносить немногіе.

— Я хочу сказать,— прокричалъ онъ громовымъ голосомъ,— что ты нечестный управитель! Мн извстно, какъ ты обращаешься съ ввреннымъ теб добромъ.

— Я, я?— переспросить Керавнъ, наступая на императора.

— Ты!— крикнулъ ему въ упоръ Адріанъ.— Ты хотлъ продать вотъ этому торговцу мозаику, что у нашихъ нотъ! Ты умудрился быть заразъ и простомъ, и мошенникомъ!’

— Я, я?— хриплъ, задыхаясь, старикъ, ударяя себя въ грудь.— Я могъ… Ты мн отвтишь за эти слова…

Адріанъ отвернулся, захохоталъ холоднымъ, презрительнымъ смхомъ.

Тогда Керавнъ съ несвойственною ему быстротой бросился къ Габинію, схватилъ его за воротъ хитона и началъ трясти, какъ молодое деревцо.

— Я заставлю тебя подавиться твоею клеветой, змя, лукавое чудовище!— шиплъ онъ, скрежеща зубами.

— Безумный! оставь лигурійца или, клянусь собакой, ты покаешься…

— Покаюсь?— вопилъ управитель.— Теб придется каяться, когда здсь будетъ императоръ. Тогда сведу мои счеты и съ гнуснымъ клеветникомъ, и съ легковрнымъ простофилей.

— Замолчи!—сказать Адріанъ медленно и грозно.— Не знаешь ты, съ кмъ говоришь?

— О, я знаю тебя, знаю слишкомъ хорошо! Но я, я… знаешь ли ты, кто я?

— Ты?— сказалъ императоръ, пожимая плечами,— ты дуракъ!

И, помолчавъ немного, онъ прибавилъ холодно, почти равнодушно:

— Я — кесарь.

Рука управителя выпустила при этихъ словахъ хитонъ полузадушеннаго Габинія.

Безсмысленными глазами смотрлъ Керавнъ нсколько минутъ прямо въ лицо Адріану и вдругъ началъ опускаться. Онъ весь перегнулся назадъ, испуская какой-то нечеловческій, заклокотавшій въ его груди, крикъ и рухнулъ на полъ, какъ падаетъ во время землетрясенія скала, лишенная своего вковаго основанія.

Стны комнаты дрогнули отъ его паденія.

Адріанъ испугался, увидавъ Керавна у ногъ своихъ, и нагнулся къ нему не изъ жалости, впрочемъ, а изъ желанія удостовриться, все ли съ нимъ покончено.

Въ ту самую минуту, какъ императоръ поднималъ руку упавшаго управителя, чтобъ ощупать пульсъ, въ комнату ворвалась Арсиноя. Она у слыхала изъ-за двери грохотъ отъ упавшаго тла. Увидавъ отца своего лежащимъ на полу, она распростерлась у ногъ Адріана, рядомъ съ безжизненнымъ трупомъ.

Взглянувъ на его синеватое, уже обезображенное смертью лицо, двуиша поняла все случившееся и разразилась горькими рыданіями покинутаго ребенка.

Слдомъ за Арсиноей вбжали въ комнату ея маленькія сестры и братья и присоединили свой плачь къ ея воплямъ.

У императора никогда не было ни сына, ни дочери и онъ ненавидлъ крикъ дтей. Тмъ не мене онъ молча вытерплъ окружавшій его визгъ, пока не удостоврился, какъ врачъ, въ смерти своего управителя.

— Умеръ!— проговорилъ онъ.— Масторъ, накрой ему лицо платкомъ.

При этихъ словахъ незнакомаго господина дти и Арсиноя взвыли еще громче и Адріанъ досадливо оглянулся на нихъ. Ему прежде всего бросилась въ глаза бдная двушка, едва сметанныя одежды которой, полопавшись отъ ея судорожныхъ рыданій, висли пестрыми лохмотьями. Роскошь и вмст безпорядокъ ея костюма плохо гармонировали съ ея искаженною плачемъ наружностью и съ ужасомъ отъ потери отца и Адріанъ поспшилъ удалиться изъ этой обители слезъ и стенаній.

Габиній послдовалъ за своимъ повелителемъ.

На чудную мозаику, пропадавшую въ жилищ управителя, указалъ императору самъ антикварій, обвинивъ честнаго Керавна въ намреніи тайно продать ее.

Въ настоящую минуту оклеветанный былъ уже мертвъ и лживость словъ торговца не могла, казалось, быть обнаружена. Это успокоило клеветника, кром того его радовала мысль, что роль Роксаны передана будетъ его дочери, такъ какъ Арсино уже невозможно теперь ее выполнить.

Адріанъ шелъ въ глубокомъ молчаніи. Габиній вошелъ за нимъ въ его рабочую комнату и сказалъ съ видомъ глубокой набожности:

— Да, великій государь, такъ наказываютъ боги тайное преступленіе!

Адріанъ далъ ему договорить.

— Мн кажется,— сказалъ онъ, пристально посмотрвъ на антикварія своимъ умнымъ, проницательнымъ взоромъ,— я сдлаю хорошо, если прекращу всякое сношеніе съ тобой и отдамъ другому т порученія, которыя хотлъ доврить теб.

— Но, государь!— лепеталъ Габиній.— Не знаю, что могло…

— Я знаю,— прервалъ его повелитель,— что ты хотлъ меня провести и свалить собственную вину на чужія плечи.

— Я, великій кесарь? Какъ могъ я…

— Ты хотлъ обвинить покойнаго управителя въ мошенничеств. Но я знаю людей и ни одинъ воръ, думаю, еще не умиралъ отъ ужаса, что его назвали мошенникомъ. Только незаслуженное оскорбленіе можетъ сразить до смерти.

— Керавнъ былъ человкъ тучный. Испугъ при мысли, что онъ говоритъ съ самимъ императоромъ…

— Испугъ могъ ускорить его смерть. Но мозаика, изъ-за которой все это случилось, стоитъ боле милліона сестерцій, а ты, какъ ясно вижу я съ тхъ поръ, какъ внимательно поглядлъ теб въ глаза, не такой человкъ, чтобъ отказаться такъ или иначе отъ покупки столь драгоцннаго произведенія. Керавнъ, какъ я теперь понялъ, отказывалъ теб въ продаж сокровища, скрытаго въ его жилищ… Уйди теперь. Я хочу остаться одинъ.

Габиній вышелъ изъ комнаты, пятясь и отвшивая низкіе поклоны. Очутившись за дверью, онъ началъ бормотать себ подъ носъ проклятія.

Между тмъ новокупленный тлохранитель покойнаго Керавна, старая рабыня, Масторъ и портной съ его помощницей помогли бдной Арсино положить на постель тло ея отца.

Рабъ закрылъ хозяину глаза.

Арсиноя все еще не хотла врить, что отецъ ея умеръ. Оставшись наедин съ. покойникомъ и старою рабыней, она съ усиліемъ подняла его руку, но рука эта упала на ложе, какъ свинцовая гиря. Она приподняла платокъ съ его лица и съ ужасомъ опустила его.

Тогда она съ любовью облобызала холодную руку покойнаго и заставила дтей поочередно прикладываться въ ней.

— Теперь у насъ нтъ боле отца!— говорила она имъ, всхлипывая.— Мы его никогда, никогда не увидимъ больше.

— Разв онъ не встанетъ завтра утромъ?— спросилъ слпой Геліосъ, проводя ручонками по тлу отца.— Разв онъ не велитъ теб завить ему кудри? Разв не подниметъ на руки своего Геліоса?

— Никогда, никогда!… Съ нимъ все покончено, все, все!…

При этихъ словахъ въ комнату входилъ Масторъ съ порученіемъ отъ своего господина.

Только наканун узналъ онъ отъ начальника мостовщиковъ о воскресеніи всхъ посл земной жизни, полной мукъ и страданій, въ жизни новой, свтлой, вчной.

Ему нетерплось сообщить это и бднымъ сиротамъ.

Подойдя къ Арсино, онъ ласково возразилъ ей:

— Нтъ, нтъ, дти, посл смерти мы вс станемъ ангелами съ радужными крыльями и встртимъ тамъ, на небесахъ, въ объятіяхъ добраго Небеснаго Отца всхъ тхъ, кого мы здсь любили.

— Къ чему морочишь ты пустыми сказками этихъ бдныхъ дтей?— сурово сказала Арсиноя.— Отецъ нашъ совсмъ умеръ и все для него кончено. Намъ остается только стараться не забывать его.

— Стало-быть, на небесахъ нтъ ангеловъ съ цвтными крыльями?— уныло переспросила Арсиною ея меньшая сестренка.

— Я, я хочу быть ангеломъ!— закричалъ Геліосъ.— Ангелы могутъ видть?

— Они все видятъ и зрніе ихъ лучше нашего. Они видятъ прекрасное и свтлое,— отвчалъ Масторъ.

— Прошу тебя, не мучь насъ теперь всмъ этимъ христіанскимъ вздоромъ!— взмолилась бдная Арсиноя.— Завтра, дти,— продолжала она,— нашего отца сожгутъ и отъ него ничего не останется кром нсколькихъ горстей пепла.

Масторъ поднялъ Геліоса и шепнулъ ему на ухо:

— Поврь мн, ты увидишь своего отца на небесахъ!

И опустивъ на землю слпаго мальчика, онъ вручилъ Арсино кошелекъ съ золотыми, присланный ей императоромъ, и сообщилъ двушк тяжелое приказаніе Адріана. Ей велно было оставить теперешнее жилище немедленно посл сожженія трупа отца, т. е. на слдующій же день, и отыскать себ съ дтьми новое помщеніе.

По уход Мастора, Арсиноя открыла ящикъ съ документами, гд лежалъ кошелекъ Плутарха, припрятанный еще покойникомъ, и бережно положила туда деньги, подаренныя кесаремъ, радуясь сквозь горькія слезы, что дти, хотя на первое время, избавлены отъ нищеты.

До куда же она днется завтра съ дтьми? Какъ найти для нихъ убжище и. что будетъ съ ними, когда выйдутъ деньги?

Но, благодареніе богамъ, у нея есть друзья.

У Поллукса она найдетъ любовь и покровительство, у Дориды — материнскую ласку и совтъ. Еще нсколько минутъ — и она выплачетъ свое горе на груди милаго….

Арсиноя утерла глаза, сняла съ плечъ остатки пышнаго убранста, выплела изъ волосъ поддльный жемчугъ и, надвъ т темныя одежды, въ которыхъ хаживала на папирусную фабрику, пошла къ сторожевому домику.

Уже ей оставалось до него только нсколько шаговъ. Но… что же это?… Почему не выпрыгиваютъ ей на встрчу ‘граціи’? Почему не видно на окнахъ ни цвтовъ, ни птицъ? Глаза ли ее обманываютъ, или видитъ она все это во сн? Или, можетъ-быть, злые духи играютъ съ ней?…

Дверь маленькаго уютнаго домика отворена настежъ и передняя стоитъ пустая. Не видать нигд ни брошенной посуды, ни даже листка, упавшаго съ вынесенныхъ растеній. Дорида, уходя, все вымела и вычистила, но своему обыкновенію, въ тхъ немногихъ комнаткахъ, гд она дожила до сдыхъ волосъ.

Что же случилось и куда ушли друзья бдной Арсинои?

Горькое чувство полнйшаго одиночества охватило ее съ новою силой и когда она опустилась на каменную скамью передъ сторожкой, чтобы выжидать возвращеніе своихъ друзей, слезы опять наполнили ея глаза и тяжелыми каплями падали ей на руки, сложенныя на груди.

Она все еще сидла на скамь, припоминая съ усиленнымъ біеніемъ сердца подробности вчерашняго еще радостнаго свиданія съ Поллуксомъ, когда къ опуствшему жилищу подошла толпа черныхъ рабовъ.

Начальникъ ихъ попросилъ Арсиною встать со скамьи и на ея распросы отвчалъ, что сторожъ съ семьей высланы императоромъ изъ дворца, а сторожку велно немедленно срыть до основанія.

Куда удалились ея друзья — этого никто не могъ сказать.

У Арсинои помутилось въ глазахъ, какъ у мореходца, когда ладья его разбивается о скалу и подъ ногами расходятся и уплываютъ доски.

Какъ бывало въ дтств она въ минуту страха или горя бжала къ своей Селен, такъ и теперь вспомнила она о старшей сестр и ршилась идти къ ней за совтомъ. Уже смеркалось.

Утирая концомъ пеплума набгавшій на глаза слезы, Арсжноя поспшила домой, чтобы взять покрывало, безъ котораго ей было неприлично выходить на улицу въ такую позднюю пору.

На лстниц, на той самой, съ которой молоссъ столкнулъ недавно бдную Селену, ей повстрчался какой-то человкъ.

Въ полумрак онъ показался ей похожимъ на раба, только-что купленнаго ея покойнымъ отцомъ, но, озабоченная своими горестными мыслями, Арсиноя не обратила на него вниманія.

Въ кухн, подл лампады, уныло сидла черная рабыня, а подл очага стояли булочникъ и мясникъ, кредиторы покойнаго Керавна. Дурныя всти распространяются быстре радостныхъ и оба лавочника уже знали о смерти своего должника.

Арсиноя велла себ посвтить, попросила купцовъ подождать и съ невольнымъ трепетомъ вступила въ ту комнату, гд лежалъ холодный трупъ отца, котораго она еще такъ недавно ласкала.

Но и въ эту страшную минуту она радовалась мысли, что можетъ заплатить долги покойнаго и не оставить пятна на его имени.

Съ ключомъ въ рукахъ она быстро подошла къ ящику.

Но… что-жь это такое?…

Уходя, она бережно заперла сундукъ, а теперь открытая крышка виситъ на одной петл.

Ужасъ страшнаго подозрнія оледенилъ въ ней молодую кровь.

Древніе пергаменты, тщательно свитые, лежали рядами на дн сундука, но кошельковъ съ золотомъ уже не было.

Новокупленный рабъ, очевидно, взломалъ сундукъ въ отсутствіе Арсинои и укралъ все состояніе сиротъ человка, купившаго его изъ пустаго тщеславія.

Громко вскрикнувъ, бдная двушка позвала лавочниковъ и разсказала имъ о своемъ несчастіи. Но они только пожимали плечами, видимо не довряя словамъ сироты.

Тогда она начала клятвенно заврять ихъ въ правд своихъ словъ, умоляя помочь ей отыскать бжавшаго раба. Она общала во всякомъ случа заплатить имъ долги какъ вещами своего отца, такъ и своими собственными.

Арсиноя помнила имя торговца невольниками, у котораго былъ купленъ молодой ессаліецъ, и сообщила его купцамъ, которые наконецъ ршились оставить ее и преслдовать бжавшаго вора.

Съ сухими глазами и лихорадочною дрожью накинула двушка на голову покрывало и побжала по двору и по улицамъ къ сестр своей.

Да, посл посщенія Сабины, изъ стараго дворца улетли вс добрые геніи.

Около стны, окружавшей садъ вдовы Пудента, стоялъ въ совершенной темнот циникъ.

Онъ не громко, но оживленно спорилъ съ человкомъ, который былъ, также какъ и онъ, въ изорванномъ плащ съ нищенскою сумой.

— Не отрицай, что ты сочувствуешь христіанамъ,— говорилъ послдній.

— Но… послушай,— съ жаромъ перебилъ циникъ.

— Нечего мн тебя слушать,— я уже десятый разъ вижу, какъ ты тайкомъ пробираешься въ ихъ собраніе.

— Разв я это отрицаю? Разв я не признаюсь откровенно, что готовъ искать правду везд, гд только есть малйшая надежда найти ее?

— Какъ тотъ египтянинъ, который, желая поймать чудную рыбу, началъ наконецъ закидывать удочку въ песокъ?

— Что-жь?— онъ поступалъ благоразумно.

— Ты думаешь?

— Чудное находится какъ разъ не тамъ, гд его ищутъ, а въ поискахъ за правдою не слдуетъ пренебрегать и болотомъ.

— А христіанское ученіе и есть, вроятно, такая топь?

— Пусть будетъ по-твоему.

— Въ такомъ случа берегись, чтобы не застрять въ трясин.

— Буду остороженъ.

— Ты недавно говорилъ, что между христіанами есть и порядочные люди.

— Есть нсколько, но за то остальные… вчные боги!— рабы, нищіе, обднвшіе мастеровые, простой народъ, тупыя, не философскія головы и цлыя массы женщинъ.

— Такъ избгай ихъ!

— Теб бы не слдовало мн это совтовать.

Глава одиннадцатая.

— Что ты хочешь этимъ сказать?

Циникъ близко подошелъ къ своему собрату и спросилъ его шепотомъ:

— Откуда, думаешь ты, беру я деньги для нашего существованія?

— Если только ты ихъ не крадешь, то для меня это безразлично.

— Но когда выйдутъ вс деньги, теб придется быть полюбопытне.

— Ни мало. Мы, стремящіеся къ добродтели, должны сдлать себя независимыми отъ нуждъ природы и ея требованій. Разумется, иной разъ и природа торжествуетъ надъ нами. Если уже разсказывать, однако, то говори скоре: откуда берешь ты средства къ жизни?

— У христіанъ деньги, должно-быть, прожигаютъ кошельки: отдать ихъ бднымъ имъ кажется не только обязанностью, но даже дйствительнымъ наслажденіемъ. И вотъ они даютъ мн каждую недлю нсколько драхмъ для моего нуждающагося брата.

— Какъ теб не совстно? Вдь ты единственный сынъ своего покойнаго отца.

— По словамъ христіанъ, вс люди — братья, и потому я могу назвать тебя своимъ братомъ безо всякой лжи.

— Что-жь, пожалуй, ступай себ туда!— ршилъ товарищъ циника, толкая его.— Не пойти ли и мн съ тобой? Христіане, можетъ-быть, дадутъ и мн денегъ на пропитаніе моего голоднаго брата, тогда мы съ тобой и будемъ покупать себ двойные обды.

Циники-философы громко расхохотались и разошлись въ разныя стороны. Одинъ пошелъ въ городъ, другой направился къ саду вдовы.

Арсиноя достигла сада Ганны ране нечестнаго философа и вошла въ него, не остановленная привратникомъ.

Чмъ боле приближалась бдная двушка въ цли, тмъ старательне пыталась она обдумать, какъ сообщить больной сестр, не испугавъ ея, т ужасныя всти, которыя Селена рано или поздно должна была узнать.

Страхъ Арсинои почти равнялся ея горю.

Вспоминая все случившееся за послдніе дни, она считала себя почему-то виновницей семейныхъ несчастій. Уже не плача, а съ тихими стенаніями шла она въ домику.

На полпути Арсиноя остановилась въ раздумь, не лучше ли et разыскать Поллукса и просить у него защиты. Мысль о возлюбленномъ невольно приплеталась въ ея заботамъ и горестямъ, въ ея планамъ на будущее, которые она старалась составить въ своей, не привившей въ серьезному мышленію, головк.

Поллуксъ, конечно, добръ и охотно окажетъ ей помощь, но двичья робость мшала Арсино отыскивать его ночью.

Достигнувъ домика вдовы, она слегка постучалась въ дверь.

Въ это время въ саду вдовы Пудента прохаживались взадъ и впередъ, по-одиночк и группами, мужчины и закутанныя въ покрывала женщины.

Одни пришли сюда изъ мастерскихъ, изъ сосднихъ домиковъ и конторъ, другіе — изъ величественныхъ зданій и дворцовъ на главныхъ улицахъ города. У каждаго изъ приходившихъ, начиная съ богатаго торговца и кончая рабомъ, была какая-то важная, свтлая мысль на чел. Каждый, встрчая другаго, привтствовалъ его, какъ друга, господинъ братски обнимался съ слугою, рабъ съ своимъ повелителемъ, такъ какъ община, къ которой они вс принадлежали, составляла одно тло и проповдывала равенство предъ лицомъ Бога.

Тмъ не мене члены этой общины глубоко преклонялись передъ тми изъ христіанъ, которыхъ Господь украшалъ особыми дарами своего духа.

Въ воскресенье вс христіане безъ исключенія собирались на общественное богослуженіе.

Но сегодня, въ среду, была вечеря любви въ загородномъ дом Паулины и на нее приходилъ только тотъ, кто желалъ.

Сама вдова жила въ город, предоставляя единоврцамъ своей части города залу пиршествъ на своей вилл, воторая могла вмстить нсколько сотенъ людей.

Паулина, вдова Пудента и сестра архитектора Понтія, была женщина съ большимъ состояніемъ, но она всячески остерегалась излишнихъ расходовъ по домашнему хозяйству, не считая себя въ прав наносить значительнаго ущерба наслдственному достоянію своего сына. Этотъ сынъ участвовалъ въ торговыхъ длахъ своего дяди и жидъ въ Смирн, Александрію онъ оставилъ отчасти потому, что не одобрялъ сношеній своей матери съ христіанами.

Принимая своихъ единоврцевъ со всевозможнымъ радушіемъ, Паулина умла устроиться такъ, что угощеніе обходилось ей не дороже, чмъ другимъ богатымъ членамъ общины, собиравшійся въ ея дом. Достаточные христіане приносили на трапезу гораздо боле, чмъ требовалось для нихъ самихъ, излишекъ шелъ на долю бдныхъ, которые однако не чувствовали ни малйшаго униженія, такъ какъ въ собраніяхъ неоднократно говорилось, что невидимый хозяинъ на вечери не человкъ, а самъ Христосъ, Богъ, для котораго всякій врующій — желанный гость.

Ганна принадлежала къ числу діакониссъ, занимавшихся раздачей милостыни и лченіемъ больныхъ.

Когда насталъ часъ вечери, она стала готовиться къ уходу изъ дому, поставила лампу за кружку съ водой, чтобы свтъ не безпокоилъ Селены, и поручила Маріи давать ей лкарство въ назначенное время.

Ганна знала, что больная, за которой она ходила, пыталась еще вчера лишить себя жизни, но она не разспрашивала и по возможности не тревожила бдную двушку, которая то спала, то бредила съ открытыми глазами.

Старикъ-врачъ удивлялся крпости ея организма, такъ какъ посл вчерашняго паденія въ воду у нея не только не было лихорадки, но и нога ея начала понемногу выздоравливать.

Вообще Ганна могла ожидать, что Селена вскор поправится, если только непредвиднный случай не остановитъ ея выздоровленія.

Собраніе старйшинъ, предшествовавшее вечери любви, уже началось, когда Ганна взяла навощенную дощечку, на которой была обозначена раздача денегъ бднымъ изъ ввренныхъ ей суммъ. Ласковымъ взглядомъ простилась она съ больной и Маріей.

— Я помяну тебя въ своихъ молитвахъ, добрая душа,— шепнула вдова послдней.— Въ шкафу оставлено теб, что пость. Извини, что такъ мало. Намъ приходится соблюдать экономію,— послднее лкарство было такъ дорого.

Въ маленькой передней горла лампочка, зажженная Маріей при наступленіи темноты. Вдова остановилась передъ ней въ раздумь, не потушить ли ее ради сбереженія масла. Она только-что хотла потушить огонь, какъ вдругъ послышался легкій стукъ въ дверь и въ комнату вошла Арсиноя.

Ея глаза были полны слезъ и она нкоторое время стояла безмолвно, не будучи въ состояніи что-либо сказать.

Наконецъ двушка собрала остатокъ силъ и воскликнула голосомъ, прерывавшимся отъ слезъ:

— Ахъ, Ганна, теперь все пропало! Нашъ отецъ… нашъ бдный отецъ…

Вдова предчувствовала, какое несчастіе постигло сестеръ.

— Тише, тише, дитя мое!— сказала она Арсино.— Сестра твоя ничего не должна знать объ этомъ. Пойдемъ въ садъ, тамъ ты мн все разскажешь.

Когда он вышли изъ дому, Ганна обняла двушку и сказала, цлуя ее:

— Теперь разскажи мн все, представь себ, что я твоя мать или сестра. Бдная Селена еще слишкомъ слаба, чтобы дать теб совтъ или оказать помощь. Разскажи же мн, какое несчастіе васъ постигло.

— Нашъ отецъ умеръ ударомъ.

— Бдное, дорогое дитя!— сказала вдова, снова крпко обнимая Арсиною.

Нкоторое время она съ безмолвною грустью смотрла на двушку, тихо плакавшую на ея груди.

— Дай мн теперь руку, дочь моя,— проговорила Ганна наконецъ,— и разскажи, какъ все это такъ быстро случилось,— вчера еще твой отецъ былъ живъ. Да, жизнь — тяжелое дло и вамъ приходится узнать это еще въ молодыхъ годахъ. У васъ шесть малютокъ въ дом, такъ что скоро можетъ оказаться недостатокъ въ самомъ необходимомъ, и тутъ стыдиться нечего, Я, конечно, еще бдне васъ, но надюсь, при помощи Божіей, помочь вамъ не только совтомъ, но и дломъ. Все, что возможно, будетъ устроено, но мн надо сперва знать, въ чемъ вы нуждаетесь.

Сначала гордость удерживала Арсиною открыть вдов всю плачевность ихъ положенія, но въ словахъ и голос христіанки было столько участія и дружбы, что двушка мало-по-малу разсказала всю правду,— ей и самой хотлось облегчить наболвшую душу, подлившись съ кмъ-нибудь своимъ горемъ.

Когда Ганна узнала, что надзоръ за дтьми порученъ, за отсутствіемъ Арсинои, старой, полуслпой рабын, она озабоченно покачала головой.

— Здсь нужна скорая помощь,— сказала она ршительно.— Ты должна теперь идти къ дтямъ, не говоря ни слова Селен. Когда ея силы окрпнутъ, мы ее понемногу приготовимъ къ случившемуся. По Божьему усмотрнію, ты пришла какъ разъ во-время.

Ганна повела Арсиною въ загородный домъ Паулины и оставила ее въ маленькой комнатк, рядомъ съ форумомъ, гд діаконисса оставила свои покрывала. Здсь двушка была обезпечена отъ любопытныхъ вопросовъ и взглядовъ незнакомыхъ ей людей.

Вдова просила подождать ее, а сама отправилась къ собравшимся діакониссамъ, при чемъ ей пришлось пройти черезъ ту комнату, гд происходило совщаніе діаконовъ и старйшинъ. Ганна почтительно поклонилась присутствовавшимъ.

Глава пресвитеровъ, епископъ, сидлъ на своемъ возвышенномъ мст во глав стола, по правую и по лвую его стороны сидли старйшины. Нкоторые изъ нихъ казались іудейскаго и египетскаго происхожденія, но большинство — греческаго. Шли оживленныя пренія о важнйшихъ длахъ возникающей христіанской церкви.

Разршивъ главные вопросы и недоразумнія, епископъ веллъ позвать женщинъ, чтобы приступить въ раздач милостыни бднымъ.

Вошли діакониссы и помстились на нижнемъ конц стола. Паулина заняла мсто противъ епископа посреди другихъ женщинъ. Вдова уже знала отъ Ганны о печальной судьб семейства Керавна.

Когда діакониссы представили отчеты о своей дятельности въ пользу бдныхъ, она тихо подняла глаза и, устремивъ ихъ на епископа, проговорила:

— Вдова Ганна хочетъ разсказать вамъ очень горестное событіе,— я прошу для нея вниманія.

Паулина, казалось, чувствовала себя хозяйкой собранія своихъ единоврцевъ. Хотя лицо вдовы имло болзненный и страдальческій видъ, но голосъ звучалъ ршительно и твердо, а взглядъ ея прекрасныхъ глазъ былъ необыкновенно нженъ и привтливъ.

Посл воззванія Паулины начался трогательный разсказъ Ганны. Какою любовью дышали ея слова, когда она описывала несчастное положеніе сестеръ! Казалось, это были ея собственныя дти. Съ какимъ участіемъ въ голос говорила она о беззащитныхъ, маленькихъ созданіяхъ, обреченныхъ въ жертву нищет!

— Вся тяжесть ухода и пропитанія малолтнихъ,— закончила она,— лежитъ на второй дочери покойнаго управителя. Ей всего шестнадцать лтъ и она такъ хороша собой, что страшно подумать, какимъ искушеніямъ можетъ быть подвержена эта двушка. Неужели мы не протянемъ ей руку помощи? Нтъ, нтъ! Если мы только любимъ Спасителя, то не будемъ къ ней жестокосерды. Согласны ли вы? Ради Бога, не будемъ медлить своею помощью. Вторая дочь покойнаго Керавна теперь здсь, въ этомъ дом. Завтра она должна вмст съ дтьми покинуть дворецъ на Лохіи. Отъ васъ зависитъ ршеніе ихъ участи.

Горячія слова христіанки вызвали искреннее участіе, епископъ и діаконы ршили предложить христіанамъ, собравшимся на вечерю любви, помочь бднымъ сиротамъ.

Между тмъ Ганна отвела Паулину къ Арсино, которая съ возрастающимъ страхомъ ожидала ршенія своей судьбы. Она казалась блдне обыкновеннаго, но, несмотря на заплаканные и потупленные глазки, была все-таки такъ хороша, такъ поразительно хороша, что видъ ея глубоко поразилъ Паулину.

Арсиноя напомнила вдов ея покойную дочь, погибшую въ цвт только-что развившейся красоты. Дочь Паулины умерла въ язычеств и ничто такъ не пугало бдную женщину, какъ мысль, что она не свидится съ ней на небесахъ. Чтобы вымолить у Бога это свиданіе, вдова готова была на какую угодно жертву. Она давно желала привязать къ себ какую-нибудь двушку, воспитать въ христіанств и принести ея спасенную душу въ даръ Спасителю.

— Ты всми оставлена?— спросила Паулина у стоявшей передъ ней двушки.— У тебя нтъ родныхъ?

Арсиноя отрицательно покачала головой.

— Со смиреніемъ ли переносишь ты ату утрату?

Двушка съ недоумніемъ взглянула на вдову.

— Она язычница,— шепнула Паулин Ганна.

— Знаю,— коротко и рзко отвтила вдова и продолжала, обращаясь къ Арсино:— Со смертію отца ты потеряла все — родной кровъ и состояніе, въ дом моемъ ты найдешь все утраченное и взамнъ я не требую ничего, кром твоей любви.

Посл этого женщины разстались.

Черезъ полчаса Арсиноя съ покорностью выслушала распоряженія христіанъ о своей семь. Вс дти покойнаго управителя были пристроены. Арсиною брала къ себ Паулина.

Ганна выпросила, какъ милости, чтобъ ей отдали на воспитаніе слпого Геліоса. Она знала привязанность Селены къ этому ребенку и надялась, что захолодлая и унылая душа ея оттаетъ въ его присутствіи.

Глава двнадцатая.

Къ Кесареуму, дворцу, въ которомъ жила Сабина, примыкалъ прекрасный садъ.

Это было любимое мстопребываніе Бальбиллы и сегодня ей особенно хотлось насладиться въ саду яркимъ солнечнымъ утромъ двадцать перваго декабря. Небо и безграничное его зеркало — море — сіяли въ этотъ день поразительно-темною синевой. Ароматъ цвтущихъ кустовъ врывался къ ней въ окно, какъ бы вызывая ее оставить стны комнаты. Поддаваясь этому невинному искушенію, двушка вышла и отыскала въ саду скамейку на солнечномъ мст подъ тнью акацій. Это мсто отдохновенія было отдлено отъ боле посщаемыхъ дорожекъ живою изгородью. Гуляющіе, если только они не искали Бальбиллу, не могли ее здсь замтить, она же, напротивъ того, могла все видть сквозь просвты между втвями.

Но юная двушка-поэтъ была сегодня совсмъ не любопытна. Вмсто того, чтобы любоваться на оживленную стаями разныхъ птичекъ зелень, на чистое небо или на необъятную равнину моря, она устремила задумчивый взглядъ на пожелтвшій свитокъ папируса, видимо стараясь запечатлть въ памяти его сухое содержаніе.

Бальбилла поставила себ задачей выучиться говорить, писать и слагать стихи на эолійскомъ нарчіи греческаго языка.

Въ учителя она выбрала себ великаго грамматика Аполлонія, котораго ученики называли ‘темнымъ’. Ученое сочиненіе, съ помощью котораго двушка намревалась достигнуть своей цли, принадлежало когда-то знаменитой библіотек храма Сераписа. По преданію, библіотека эта была несравненно полне, чмъ даже знаменитое книгохранилище музея въ Брухіум, сгорвшее при осад, выдержанной Юліемъ-кесаремъ въ стнахъ этого города.

Никто бы не подумалъ, увидавъ Бальбиллу въ настоящую минуту, что она что-либо изучаетъ. Ни въ глазахъ, ни на лбу нельзя было замтить ни малйшаго признака напряженія, а между тмъ она внимательно читала строку за строкой, не пропуская ни единаго слова.

Она не походила при этомъ на человка, въ пот лица восходящаго на гору, но скоре на человка, гуляющаго по главной улиц большаго города и отъ души радующагося всему новому и диковинному, попадающемуся ему на пути.

Вычитавъ въ книг незнакомый оборотъ рчи, Бальбилла выражала свое удовольствіе хлопаньемъ въ ладоши и тихимъ смхомъ.

Никогда не встрчалъ глубокомысленный ея учитель въ ученикахъ своихъ такого веселаго отношенія къ наук и это его сердило. Для него наука была дломъ серьезнымъ, а эта причудливая двушка, читая вщія изреченія философовъ, играла ими такъ же, какъ всмъ, что ей попадало подъ руку.

Просидвъ около часу на скамь за своимъ своеобразнымъ ученьемъ, она встала, чтобы нсколько отдохнуть. Зная, что никто ее не видитъ, она сладко потянулась, радуясь оконченному труду, и, подойдя къ просвту въ листьяхъ, стала смотрть наружу. Ей хотлось знать, кто былъ этотъ мужчина въ высокой, мягкой обуви, который ходилъ взадъ и впередъ по широкой дорожк передъ ея глазами.

Это былъ преторъ и въ то же время это былъ вовсе не онъ.

Такимъ она впервые видла Вера.

На лиц его не было и тни той улыбки, которая обыкновенно играла вокругъ его надменныхъ устъ и свтилась блескомъ алмаза въ его веселомъ ъзгляд.

Куда двалась безпечная ясность его чела и вызывающе-надменная осанка его изящнаго стана?

Съ мрачно-горящимъ взглядомъ, нахмуреннымъ лбомъ и поникшею головой шагалъ онъ медленно взадъ и впередъ, видимо находясь подъ гнетомъ какого-то тяжелаго чувства. Чувство это, однако, не было горе.

Да, безъ сомннія, не горе удручало его, иначе могъ ли онъ, проходя мимо двушки, вскинуть вверхъ руку и щелкнуть пальцами въ воздух, какъ бы желая сказать: ‘будь, что будетъ, сегодня я все-таки улыбаюсь будущему’. Но эта вспышка неукротимаго легкомыслія тотчасъ же исчезла, какъ скоро разошлись пальц сложившіеся для этого веселаго порыва.

Вторично проходя мимо Бальбиллы, Веръ показался ей еще мрачне, чмъ за минуту передъ тмъ.

Ясно было, что съ втренымъ супругомъ ея подруги приключилось нчто очень непріятное, испортивъ его обычно-веселое настроеніе.

Это огорчило двушку. Хотя ей и приходилось часто терпть отъ надменности претора, но онъ всегда облекалъ свои дерзкія выходки въ такую привлекательную форму, что она не въ силахъ была на него сердиться.

Бальбилл захотлось возвратить Веру его веселость и она вышла изъ своей засады.

При вид ея, лицо претора просвтлло и, веселый, какъ всегда, онъ воскликнулъ, обращаясь въ ней:

— Добро пожаловать, красавица несравненная!

Двушка прикинулась, что не узнала его, опустила свою кудрявую головку и проговорила торжественно, хотя и въ полголоса:

— Здравствуй, Тимонъ.

— Тимонъ?— переспросилъ преторъ, взявъ ее за руку.

— Ахъ, это ты, Веръ!— воскликнула Бальбидла голосомъ, въ которомъ звучало удивленіе.— А я думала, что знаменитый аинскій мизантропъ покинулъ мрачное царство тней и прогуливается здсь въ саду.

— Ты не ошиблась,— согласился преторъ.— Но когда Орфей поетъ, деревья увлекаются пляской, неповоротливый камень становится вакханкой… Такъ и Тимонъ при появленіи Бальбиллы становится вновь счастливымъ Веромъ.

— Это чудо меня вовсе не удивляетъ,— замтила смясь двушка.— Но нельзя ли узнать, какой злой духъ такъ удачно превратилъ въ мрачнаго Тимона счастливаго супруга прекрасной Люциллы?

— Мн страшно показать теб это чудовище,— ну, какъ прекрасная муза станетъ при вид его грозною Гекатой? А коварный демонъ недалеко: онъ вотъ здсь, въ этомъ карман.

— Письмо отъ кесаря?

— О, нтъ, письмо нкоего жида.

— Отца, быть-можетъ, хорошенькой дочери?

— Плохо угадала, плохо.

— Это однако прелюбопытно.

— Мое любопытство, увы, удовлетворилось этимъ сверткомъ. Мудро говоритъ Горацій, что не слдуетъ предузнавать будущее.

— Ужь не изреченье ли оракула у тебя въ рукахъ?

— Да, нчто въ этомъ род.

— И это предсказаніе мшаетъ теб цнить прелесть этого утра? Послушай, видалъ ли ты меня когда-нибудь грустной, а между тмъ будущности моей грозитъ предсказаніе. О, это ужасное предсказаніе!

— Судьба мужчинъ не одинакова съ судьбою женщинъ.

— Хочешь слышать предсказаніе обо мн?

— Что за вопросъ!

— Ну, такъ слушай. Пророчество это мн пришлось услышать не отъ кого-нибудь и не гд-нибудь, а отъ самой Пиіи въ Дельфахъ. Вотъ оно:

‘То, что досел высоко ты цнила, внезапно утратишь

И съ олимпійскихъ высотъ къ пыльной земл снизойдешь..’

— И это все?

— Нтъ, еще два утшительные стиха.

— А именно?

‘Но испытующій взглядъ подъ грудами праха и пыли

Крпкія стны найдетъ, мраморъ и прочій гранитъ’.

— И ты можешь считать это предсказаніе плачевнымъ?

— А какъ же? Разв пріятно будетъ копаться въ мусор?

— Что-жь говорятъ толкователи?

— Да ничего, кром глупостей.

— Стало-быть теб не пришлось напасть на настоящаго толкователя. Вотъ я, напримръ, провижу смыслъ изреченія.

— Ты?

— Да, я. Строгая Бальбилла сойдетъ наконецъ съ высотъ Олимпа, своей женской спсивости, и не станетъ доле презирать незыблемыя твердыни преданнаго ей сердца — сердца Вера.

— Твердыни?… Я скоре соглашусь прогуляться по морской поверхности, чмъ опереться на эти твердыни.

— Попробуй,— попытка не бда.

— Не вижу надобности. Люцилла сдлала этотъ опытъ вмсто меня… Плохо, однако, твое толкованіе. Императоръ угадалъ много лучше.

— Что же онъ теб сказалъ?

— Что я оставлю поэзію и буду заниматься наукой. Онъ рекомендовалъ мн заняться астрономіей.

— Звздочетствомъ!— пробормоталъ Веръ и улыбка исчезла съ его лица.— Однако, прощай, красавица! Спшу къ императору.

— Кстати: мы вчера были у него на Лохіи. Какъ все измнилось тамъ. Хорошенькая сторожка у воротъ срыта до основанія. Во дворц уже не слышно боле веселой возни мастеровыхъ и художниковъ и оживленныя прежде мастерскія обратились въ обыкновенныя, скучныя дворцовыя залы. Ширмы въ зал музъ, разумется, куда-то исчезли, а вмст съ ними и мой начатый бюстъ и тотъ молодой втрогонъ, который такъ возставалъ противъ моихъ кудрей, что я ихъ чуть было не остригла.

— Безъ кудрей ты была бы уже не Бальбиллой,— замтилъ Веръ.— Хорошо художникамъ отвергать все, что не отвчаетъ иде вчной красоты, но мы, простые смертные, любуемся и тмъ, что просто миловидно въ женщинахъ нашего времени. Богинь своихъ пусть художникъ одваетъ по законамъ своего искусства, но разумная женщина должна слдовать временной мод. Мн, впрочемъ, всею душой жаль молодаго художника, такого искуснаго, свжаго молодца. Онъ какъ-то обидлъ императора, его прогнали и теперь онъ пропалъ безъ всти.

— Бдный юноша!— воскликнула Бальбилла.— Но куда же двался мой бюстъ? Надо его отыскать. При первомъ случа я скажу императору про Поллукса.

— Адріанъ не веллъ произносить при немъ его имени. Художникъ глубоко обидлъ его.

— Черезъ кого же ты все это знаешь?

— Черезъ Антиноя.

— Этого мы тоже видли вчера. Если божество когда-либо могло явиться въ образ человка, то оно должно было принятъ черты этого юноши.

— Мечтательница!

— Никто не можетъ его видть равнодушно. Онъ тоже прелестный мечтатель и то облачко грусти, которое мы недавно замтили на его милыхъ чертахъ, выражаетъ вроятно молчаливую печаль всего совершеннаго о томъ, что уже нельзя идти дале достигнутаго идеала.

Поэтесса произнесла слова эти съ такимъ вдохновеніемъ, словно видла передъ собою дивныя формы божества.

— Поэтъ, философъ, прелестнйшая изъ двъ!— воскликнулъ Веръ, грозя пальцемъ.— Какъ бы не сойти теб съ высоты своего Олимпа ради этого красавца!… Но когда фантазія и мечтательность сходятся вмст, то такая парочка врядъ ли спустится когда изъ заоблачнаго пространства и едва ли увидитъ иначе, какъ въ туманной дали, ту твердую почву, о которой гласитъ твой оракулъ.

— Вздоръ!— крикнула Бальбилла съ недовольнымъ видомъ.— Въ такое безупречное изваяніе можно влюбиться разв тогда, когда другъ боговъ Пигмаліонъ оживитъ его своимъ огнемъ и духомъ.

— Эротъ въ подобныхъ случаяхъ выполняетъ иногда эту роль друга боговъ.

— Настоящій или ложный?

— Разумется, настоящій. Ложный съумлъ бы только предостеречь во время, занять на минуту мсто того зодчаго, Понтія, котораго такъ боится стерегущая тебя матрона. Говорятъ, на праздник Діониса вы, несмотря на шумъ и гамъ, вели серьезные разговоры, какіе могутъ вести только сдющіе философы.

— Съ людьми разумными и говорятъ разумно.

— А съ неразумными говорятъ весело. Въ настоящемъ случа радуюсь, что принадлежу къ послднимъ… До свиданья, прелестная Бальбилла!

И преторъ поспшно удалился.

У воротъ Кесареума онъ взошелъ на свою колесницу и веллъ возниц хать на Лохію.

Дорогой Веръ задумчиво разглядывалъ рукопись, лежавшую у него на колняхъ. На пергамент начертаны были выводы изъ вычисленій, составленныхъ астрономомъ-раввиномъ Симеономъ Бенъ-Іохаи, и выводы эти могли дйствительно возмутить настроеніе легкомысленнйшаго изъ людей.

Оказывалось, что если императоръ въ настоящую ночь, канунъ дня рожденія Вера, будетъ въ отношеніи къ нему наблюдать движеніе звздъ, то он до втораго часу ночи будутъ предсказывать претору удачи, счастіе и величіе. Съ наступленіемъ же третьяго часа,— уврялъ Бенъ-Іохаи,— въ звздный домъ его судьбы ворвется несчастіе и смерть. Въ четвертомъ же часу звзда Вера вовсе скроется и на неб не останется ничего, имющаго отношеніе къ нему и его судьб. Звзда императора побдитъ звзду претора.

Изъ таблицъ, приложенныхъ евреемъ къ рукописи, Веръ понималъ немного, но это немногое подтверждало писанное.

Преторъ не зналъ, что предпринять, чтобы не отказаться навсегда отъ конечной цли своихъ честолюбивыхъ замысловъ.

Если въ эту ночь на неб все будетъ обстоять по завреніямъ еврея,— а въ этомъ Веръ не могъ сомнваться,— то онъ терялъ всякую надежду на усыновленіе, несмотря на вс старанія Сабины.

‘Могъ ли Адріанъ избрать себ въ сыновья и наслдники человка, которому суждено умереть прежде него?’ Эти размышленія были прерваны внезапной остановкой колесницы: надо было пропустить торжественное шествіе жреческихъ депутатовъ, направлявшихся ко дворцу на Лохіи.

Сильная осадка возжами, при помощи которой возница остановилъ бгъ коней, возбудила одобреніе Вера и вмст съ тмъ подала ему мысль дерзко захватить въ руки бразды своей судьбы. Когда шествіе прошло, преторъ веллъ возниц хать тише, чтобъ имть время на размышленіе.

‘До третьяго часа,— повторялъ онъ самъ себ,— все на неб будетъ мн предсказывать величіе и почести, но затмъ начнутся для меня дурныя предсказанія. Вс злыя предвщанія столпятся, слдовательно, между третьимъ и четвертымъ часомъ. Измнить этого нельзя… Но почему же необходимо императору наблюдать все это?’

Претора точно озарило внезапнымъ свтомъ.

Веръ никогда не прибгалъ въ проискамъ. Своимъ легкимъ, беззаботнымъ шагомъ онъ входилъ всюду въ главныя ворота, минуя постоянно вс задніе ходы и уловки. Но ради величайшей цли своей жизни онъ готовъ былъ пожертвовать и своими наклонностями, и покоемъ, и даже гордостью.

Преторъ ршился удержать Адріана на одинъ часъ отъ наблюденій звзднаго неба ныншнею ночью. Помочь ему въ этомъ могли только двое людей: Антиной и рабъ Масторъ.

Веръ прежде всего вспомнилъ о Мастор, но язигъ слишкомъ врно преданъ своему господину, чтобы былъ возможенъ подкупъ. И притомъ что за охота имть сообщникомъ раба! На содйствіе Антиноя также нельзя было разсчитывать: Сабина ненавидла любимца своего мужа и потому преторъ до сихъ поръ долженъ былъ избгать близкихъ сношеній съ нимъ. Одно время Веру даже казалось, что молчаливый, вчно мечтающій юноша отчасти стоитъ ему поперекъ дороги.

Стало-быть заставить красавца помогать себ можно было только какимъ-нибудь запугивающимъ средствомъ.

Во всякомъ случа слдовало прежде всего побывать на Лохіи.

До ночи еще было далеко и могъ выпасть не одинъ благопріятный случай. Вдь по вычисленіямъ раввина ему предстоитъ за эти годы много удачъ.

Безпечно и уже съ яснымъ челомъ, какъ будто его ожидало солнечно-свтлое, безоблачное будущее, сошелъ Веръ съ колесницы среди вымощеннаго каменными плитами двора и вошелъ въ пріемную комнату императора.

Уже не зодчимъ изъ Рима, а повелителемъ вселенной жилъ Адріанъ въ палатахъ возобновленнаго дворца.

Онъ уже являлся жителямъ Александріи и повсюду былъ встрчаемъ радостными криками и чествованіями.

Совтъ города даже хотлъ назвать мсяцъ декабрь, среди котораго императоръ осчастливлъ александрійцевъ своимъ пріздомъ, именемъ Адріана.

Императору приходилось принимать депутацію за депутаціей и соглашаться на безчисленныя аудіенціи.

Со слдующаго дня долженъ былъ начаться рядъ представленій, пиршествъ и игръ, которыя будутъ продолжаться нсколько дней и, по выраженію Адріана, отнимутъ у него нсколько сотенъ добрыхъ часовъ.

Дворецъ на Лохіи за послднее время выглядлъ иначе.

На мст свтленькаго сторожеваго домика былъ раскинутъ пурпуровый шатеръ, въ которомъ находились императорскіе тлохранители. Противъ шатра была палатка для ликторовъ и дворцовыхъ встниковъ.

Конюшни переполнены были лошадьми. Собственный конь кесаря, Борисенъ, нетерпливо билъ копытами землю въ особоустроенномъ для него помщеніи.

Дале были устроены конуры для гончихъ собакъ императора.

На широкомъ пространств втораго двора стояли лагеремъ воины, вдоль стнъ тснились просители, какъ мужчины, такъ и женщины, желавшіе собственноручно вручить кесарю прошеніе.

Въ воротахъ постоянно сновали колесницы съ придворными и носилки съ знатными матронами. Пріемныя комнаты переполнены были именитйшими изъ гражданъ, толпившимися тамъ въ надежд на милостивый пріемъ. Чиновники со свитками рукописей въ рукахъ то входили во внутренніе покои, то выходили изъ дворца для выполненія порученій.

Зала музъ была обращена въ блестящую палату пиршествъ. Между изваяніями стояли скамьи и стулья, а въ глубин залы возвышался тронъ подъ балдахиномъ, на которомъ императоръ принималъ постителей. Для этихъ случаевъ онъ надвалъ пурпуровую мантію, въ обыкновенное же время онъ былъ одтъ не пышне прежняго зодчаго Клавдія Венатора.

Мсто покойнаго Керавна занялъ холостой египтянинъ, строгій, осмотрительный человкъ, уже не разъ имвшій случай дльно послужить префекту Тиціану.

Въ главной комнат изгнанной семьи было теперь безлюдно и пусто.

Мозаика, причинившая смерть бдному Керавну, была отослана въ Римъ, бугристое мсто, покрытое пылью, указывало, гд находилось чудное произведеніе. Около жилища покойнаго Керавна не слыхать было теперь ни одного веселаго звука, кром щебетанія птицъ, все еще прилетавшихъ на балконъ, гд ихъ такъ щедро, бывало, кормили дти крошками хлба.

Все, что было веселаго, привлекательнаго въ старомъ дворц, все улетучилось со дня посщенія Сабины и самъ Адріанъ сталъ вовсе инымъ, чмъ былъ нсколько дней тому назадъ.

Неприступнымъ кесаремъ смотрлъ онъ въ т дни, когда являлся народу. Даже во внутреннихъ своихъ покояхъ, бесдуя съ приближенными, Адріанъ казался строгимъ и мрачнымъ.

Оракулъ, звзды и другія предзнаменованія — все пророчило ему горе въ теченіе слдующаго года.

Сабина требовала немедленнаго усыновленія Вера. Ея обращеніе, угловатыя манеры казались Адріану еще боле отталкивающими въ сравненіи съ живыми и привлекательными пріемами александрійцевъ.

Императоръ былъ озабоченъ и безпокоенъ.

Заглядывая въ свою душу, онъ видлъ тамъ пустоту, обращая свой взглядъ на окружающее, онъ находилъ всюду одно ничтожество, способное только мшать его страсти къ дятельной жизни.

Даже, не затронутое до сихъ поръ ни горестями, ни радостями жизни, полурастительное существованіе красиваго Антиноя, дйствовавшее прежде успокоительнымъ образомъ на его душу, теперь какъ будто подпало какому-то измненію. Юноша казался часто смущеннымъ, огорченнымъ, Его уже не удовлетворяло боле слдовать вчною тнью за императоромъ, онъ жаждалъ свободы, убгая иногда въ городъ ради тхъ удовольствій своего возраста, которыхъ прежде такъ тщательно избгалъ.

Даже съ веселымъ, услужливымъ рабомъ Масторомъ случилась какая-то перемна.

Только молоссъ оставался тмъ же, неизмнно послушнымъ своему господину.

А самъ Адріанъ?… Непостоянный и измнчивый, онъ какъ десять лтъ назадъ, такъ и теперь безпрестанно какъ бы перерождался въ другаго человка.

Глава тринадцатая.

Когда Веръ вошелъ во дворецъ, императоръ только-что вернулся изъ города. Претора провели черезъ рядъ пріемныхъ во внутренніе новой, гд ему не пришлось долго ждать, такъ какъ Адріанъ желалъ видть его немедленно.

Кесарь былъ въ дурномъ расположеніи духа и безпокойно ходилъ взадъ и впередъ, выслушивая сообщенія Вера о послднихъ совщаніяхъ въ римскомъ сенат.

По временамъ онъ прерывалъ свое хожденіе и заглядывалъ въ сосднюю комнату.

Едва окончилъ преторъ свой докладъ, какъ раздался радостный лай аргуса и въ комнату вошелъ Антиной.

Веръ тотчасъ же отошелъ къ широкому окну, какъ будто привлеченный живописнымъ видомъ на гавань.

— Гд ты былъ?— спросилъ кесарь своего любимца, не обращая вниманіе на присутствіе претора.

— Гулялъ по городу,— отвчалъ виинянинъ.

— Ты знаешь, что мн непріятно, когда я, возвращаясь, не нахожу тебя дома.

— Я не думалъ, что ты вернешься такъ скоро.

— На будущее время устройся такъ, чтобы быть на-лицо, когда бы я ни пожелалъ тебя видть. Не правда ли, вдь ты не любишь видть меня недовольнымъ?

— Нтъ, государь!— возразилъ юноша, поднимая руки и устремляя на Адріана умоляющій взглядъ.

— Ну, довольно, поговоримъ о другомъ. Какъ попалъ этотъ флакончикъ въ актикварію Гирому?

Говоря это, кесарь взялъ со стола маленькій сосудъ изъ vasa murrhina, подаренный юношей Арсино и проданный тою финикіянину.

Антиной поблднлъ и смутился.

— Это непонятно… Я не припомню,— бормоталъ онъ.

— Такъ я помогу теб вспомнить,— сказалъ кесарь ршительно.— Этотъ финикіянинъ кажется мн честне плута Габинія. Въ его коллекціи, которую я сегодня осматривалъ, нашелъ я это сокровище, подаренное мн много лтъ тому назадъ Плотиной,— понимаешь ли ты?— Плотиной, женой Траяна, незабвенною подругой моего сердца. Эта вещь была мн особенно дорога и тмъ не мене я не пожаллъ подарить теб ее ко дню твоего рожденія.

— О, государь, добрый государь!— тихо воскликнулъ Антиной, снова простирая къ нему руки.

— Я спрашиваю тебя,— продолжалъ Адріанъ строго и не трогаясь умоляющимъ взглядомъ своего любимца, какъ могъ этотъ сосудъ попасть въ руки одной изъ дочерей жалкаго управителя Керавна, отъ которой Гиромъ, какъ онъ увряетъ, купилъ его?

Антиной не могъ произнести ни одного слова въ отвтъ.

— Эта двушка украла его у тебя?… Говори правду!— раздраженне прежняго настаивалъ Адріанъ.

— Нтъ, нтъ!— быстро и ршительно отвтилъ виинянинъ.— Конечно, нтъ. Я припоминаю… Да, погоди, вотъ какъ это случилось. Ты знаешь, я налилъ въ этотъ флаконъ цлительный бальзамъ и когда молоссъ столкнулъ съ лстницы Селену,— Селеной зовутъ старшую дочь управителя,— и когда она лежала раненая безъ чувствъ, я взялъ флакончикъ и отдалъ ей бальзамъ.

— Вмст съ сосудомъ?— спросилъ кесарь, мрачно взглянувъ на Антиноя.

— Да, государь,— у меня не было другаго.

— И она оставила его у себя съ тмъ, чтобы тотчасъ же продать?

— Ты вдь знаешь ея отца…

— Мошенника!…— закричалъ Адріанъ.— Теб извсто, куда длась эта двчонка?

— О, государь!— воскликнулъ Антиной, дрожа отъ страха.

— Я велю ликторамъ схватить ее!— продолжалъ разгнванный повелитель.

— Нтъ!— ршительно возразилъ юноша.— Ты этого не сдлаешь.

— Не сдлаю?… Посмотримъ.

— Нтъ, конечно, нт! Знай, что дочь Керавна Селена…

— Ну?

— Бросилась съ отчаянія въ воду… ночью… въ море…

— Ну, это, конечно, измняетъ дло,— нсколько мягче заговорилъ Адріанъ.— Тней ликторы преслдовать не могутъ, а двушка понесла наиболе тяжкое наказаніе. Но ты… Что долженъ я думать о твоемъ поведеніи? Ты вдь зналъ цнность этого сокровища,— ты зналъ, какъ я дорожилъ имъ,— и все-таки оставилъ его въ такихъ рукахъ?

— Въ немъ вдь было лкарство,— лепеталъ юноша.— Разв я могъ думать…

Императоръ прервалъ своего любимца и сказалъ, ударяя себя по лбу:

— Да, это думанье… Я, къ несчастью, долженъ бы давно знать, что это не твоего ума дло… Этотъ флакончикъ стоилъ мн порядочную сумму денегъ… Впрочемъ, такъ какъ онъ уже разъ принадлежалъ теб, то я возвращаю его теб назадъ, но требую, чтобы въ будущемъ ты хранилъ его лучше. Я не премину справиться, цлъ ли онъ…. Великіе боги! Дитя, на что ты похожъ? Разв я такъ страшенъ и неужели достаточно одного моего вопроса, чтобы заставить тебя такъ поблднть? Право, еслибъ эта бездлушка не принадлежала нкогда Плотин, я оставилъ бы ее у финикіянина и не поднялъ бы такого шума.

Антиной бросился цловать руки кесаря, но тотъ не допустилъ этого и обнялъ его съ отеческою нжностью.

— Глупенькій!— сказалъ онъ.— Если хочешь, чтобъ я былъ тобой доволенъ, будь снова такимъ, какимъ ты былъ до нашего прізда въ Александрію! Предоставь другимъ причинять мн досаду,— тебя боги создали, чтобы меня радовать.

При послднихъ словахъ Адріана въ комнату вошелъ одинъ изъ дворцовыхъ чиновниковъ и доложилъ, что депутація отъ египетскихъ жрецовъ проситъ чести быть ему представленной.

Императоръ тотчасъ же веллъ облечь себя въ пурпуръ и направился въ залу музъ, чтобы тамъ, среди придворныхъ, привтствовать пророковъ и святыхъ отцовъ изъ различныхъ храмовъ Нильской долины, принять ихъ поклоненіе, приносимое ему, какъ сыну бога Солнца, и подтвердить свое неизмнное покровительство какъ имъ, такъ и охраняемой ими религіи. На просьбу депутатовъ освятить и осчастливить своимъ посщеніемъ храмы ихъ боговъ онъ милостиво выразилъ согласіе, а вопросъ о будущемъ мстопребываніи недавно найденнаго Аписа оставилъ пока неразршеннымъ.

Аудіенція эта длилась нсколько часовъ.

Веръ, уклонившись отъ обязанности присутствовать на ней вмст съ префектомъ Тиціаномъ и другими сановниками, продолжалъ неподвижно стоять у окна.

Это не ускользнуло отъ Антиноя, который вышелъ вслдъ за императоромъ, не желая оставаться съ глазу на глазъ съ насмшливымъ гордецомъ. Къ тому же только-что испытанный имъ страхъ и сознаніе, что онъ солгалъ и нагло обманулъ своего добраго государя, потрясли его душу, еще не запятнанную никакимъ низкимъ поступкомъ, и вывели ее изъ обычнаго спокойствія.

Ему хотлось быть одному, ему было бы тяжело говорить въ эту минуту о ничтожныхъ вещахъ и притворяться веселымъ и любезнымъ.

Онъ услся у стола въ своей комнат и, положивъ на него локти, закрылъ лицо руками.

Веръ не тотчасъ послдовалъ за нимъ, такъ какъ догадывался, что происходило въ душ юноши, и зналъ, что здсь послдній отъ него не уйдетъ.

Въ продолженіе нсколькихъ минутъ въ большомъ кабинет императора и сосдней комнатк его любимца царила глубокая тишина. Потомъ преторъ услыхалъ шумъ быстро отворенной двери, которая вела изъ помщенія Литиноя въ галлерею, и вслдъ затмъ восклицаніе виинянина:

— Наконецъ-то Масторъ! Ты видлъ Селену?

Веръ неслышными шагами тотчасъ же подкрался къ двери и сталъ прислушиваться къ отвту раба, изъ котораго, впрочемъ, даже мене чуткое ухо не проронило бы ни единаго слова.

— Какъ же я могъ не видть,— неохотно отвчалъ язигъ.— Вдь она все еще больна и лежитъ въ постели. Букетъ твой я отдалъ горбатой двушк, которая за ней ходитъ. Но въ другой разъ я этого не сдлаю, ни за что не сдлаю, хотя бы ты былъ со мною еще ласкове, чмъ вчера, и общалъ мн вс сокровища кесаря. И чего теб надо отъ этого слабаго, блднаго, невиннаго созданія? Я вотъ только бдный рабъ, а все-таки могу теб сказать…

Здсь рчь Мастора внезапно оборвалась и Веръ не безъ основанія предположилъ, что Антиной вспомнилъ объ его присутствіи въ кабинет кесаря и потому заставилъ язига замолчать. Но претору было довольно и того, что онъ слышалъ.

Было ясно, что Антиной обманулъ своего повелителя и что самоубійство дочери Керавна — вымыселъ.

Кто бы, казалось, могъ ожидать такого присутствія духа и такой хитрой находчивости отъ тихаго мечтателя?

Красивое лицо претора озарилось улыбкой удовольствія: теперь виинянинъ былъ въ его рукахъ,— теперь онъ зналъ, какъ заставить его служить своей цли.

Антиной самъ указалъ ему настоящій путь, когда съ неподдльною нжностью бросился цловать руку императора. Юноша несомннно любилъ своего господина и этой-то любовью Веръ могъ воспользоваться, не выдавая себя и не имя надобности страшиться, въ случа измны, карающей десницы кесаря.

Смлою рукой постучался преторъ въ дверь сосдней комнаты, спокойно и самоувренно вошелъ къ виинянину и, объявивъ, что иметъ до него важное дло, попросилъ послдовать за нимъ въ комнату Адріана.

— Къ несчастію,— сказалъ онъ, когда они очутились одни,— я не пользуюсь твоимъ особеннымъ расположеніемъ, но насъ связываетъ одно великое чувство: мы оба любимъ кесаря.

— Конечно, я его люблю,— возразилъ Антиной.

— Прекрасно, въ такомъ случа ты долженъ такъ же, какъ я я, стараться охранять его отъ тяжкихъ заботъ и стремиться къ тому, чтобы тревожныя опасенія не останавливали орлинаго полета его великаго и свободнаго духа.

— Безъ сомннія, да.

— Я зналъ, что найду въ теб союзника. Взгляни на этотъ свертокъ: это — вычисленія и чертежи величайшаго астролога нашихъ дней. Изъ нихъ явствуетъ, что ныншнею ночью, и именно отъ конца втораго до начала четвертаго часа утра, созвздія будутъ возвщать самыя ужасныя несчастія. Ты понялъ меня?

— Къ несчатію, понялъ.

— Поздне эти зловщія предзнаменованія исчезнутъ. Еслибы удалось удержать Адріана только въ продолженіе третьяго часа пополуночи отъ наблюденія звзднаго неба, онъ былъ бы избавленъ отъ мучительныхъ, отравляющихъ жизнь, опасеній. Кто знаетъ, можетъ-быть звзды и лгутъ… Если же он и правду говорятъ, то во всякомъ случа ему лучше не знать заране о несчастіи, котораго нельзя избгнуть. Согласенъ ты со мной?

— Твое предложеніе кажется разумнымъ. Но мн думается…

— Оно разумно и мудро,— твердо и ршительно перебилъ юношу преторъ.— Отъ тебя зависитъ теперь помшать Адріану слдить за теченіемъ звздъ отъ исхода втораго до начала четвертаго часа пополуночи.

— Отъ меня?— испуганно воскликнулъ Антиной.

— Отъ тебя, потому что только ты можешь это сдлать.

— Я?— въ сильномъ безпокойств спросилъ виинянинъ,— я долженъ оторвать кесаря отъ его наблюденій?

— Это твоя обязанность.

— Но онъ не позволяетъ мшать себ во время занятій и мн плохо досталось бы за одну попытку… Нтъ, нтъ, то, чего ты требуешь, невозможно.

— Не только возможно, но и необходимо.

— Едва ли,— возразилъ Антиной, хватаясь за лобъ.— Выслушай меня! Адріанъ уже нсколько дней знаетъ, что ему угрожаетъ тяжелое несчастіе, я слышалъ это изъ его собственныхъ устъ. Теб, конечно, извстно, что онъ смотритъ на звзды не только для того, чтобы радоваться ожидающему его счастію, но и чтобы вооружаться противъ бдствій, угрожающихъ ему или государству. То, что убило бы боле слабаго, служитъ оружіемъ для его мощнаго духа. Онъ можетъ все вынести и было бы дурно его обманывать…

— Еще хуже дозволить его духу омрачиться отчаяніемъ,— отвтилъ Веръ.— Придумай средство отвлечь его на одинъ часъ отъ наблюденій.

— Не могу! Даже если я попытаюсь, ничего не выйдетъ. Разв ты думаешь, что онъ обратитъ вниманіе на мой зовъ?

— Ты его знаешь. Придумай что-нибудь такое, что заставило бы его непремнно покинуть свой наблюдательный постъ.

— Я не въ состояніи ничего придумать.

— Ничего?— переспросилъ Веръ и ближе подошелъ къ виинянину.— Еще недавно ты блестящимъ образомъ доказалъ противное.

Антиной поблднлъ.

— Когда надо было спасти Селену отъ ликторовъ,— продолжалъ преторъ,— твоя богатая фантазія не замедлила утопить ее въ мор.

— Она дйствительно бросилась въ море, и пусть великіе боги…

— Постой, постой!— перебилъ его преторъ.— Не произноси ложной клятвы! Селена жива,— ты посылаешь ей букеты,— и еслибъ мн вздумалось свести Адріана въ домъ вдовы Пудента…

— О!— жалобно воскликнулъ Антиной, хватая римлянина за руку.— Ты этого не сдлаешь, Веръ! Ты не можешь этого сдлать!

— Глупый,— сказалъ его собесдникъ, смясь и трепля испуганнаго юношу по плечу.— Какая мн выгода погубить тебя? Единственное мое желаніе — спасти императора отъ горя и заботъ. Займи его чмъ-нибудь въ продолженіе третьяго часа — и ты можешь разсчитывать на мою дружбу. Но если, изъ боязни или нежеланія, ты откажешь мн въ своемъ содйствіи, значитъ ты не достоинъ милости своего господина и я буду вынужденъ…

— Довольно, довольно!— перебилъ Антиной, въ сильномъ испуг, своего притснителя.

— Такъ ты общаешься исполнить мое желаніе?

— Да, клянусь Геркулесомъ, да! Я сдлаю все, что ты требуешь. Но, вчные боги, какъ же мн устроиться такъ, чтобъ императоръ…

— Это, мой юный другъ, я съ полнымъ довріемъ предоставляю теб и твоему уму.

— Я не уменъ, я ничего не могу выдумать,— стоналъ юноша.

— То, что теб удалось изъ страха передъ своимъ повелителемъ, тмъ лучше удастся изъ любви къ нему,— возразилъ преторъ.— Задача твоя легка. Если же ты все-таки ее не выполнишь, то я сочту долгомъ показать Адріану, какъ хорошо уметъ Антиной заботиться о себ и какъ плохо — о счастіи своего господина. До-завтра, мой прекрасный другъ! Если теб потребуется посылать еще букеты, рабы мои къ твоимъ услугамъ.

Съ этими словами преторъ покинулъ комнату, оставивъ Антиноя съ разбитымъ сердцемъ. Бдный юноша прижался головой къ холодной порфировой колонн у окна и сталъ размышлять.

То, что требовалъ отъ него Веръ, не было, казалось, зломъ, но все же не было и честнымъ. Это значило измнить благородному человку, котораго онъ горячо любилъ, какъ отца, какъ добраго друга и наставника, и котораго боялся, какъ божества.

Предательски скрыть отъ него волю судебъ, словно онъ не мужъ, а слабая женщина, было противно здравому смыслу, было постыдно и могло пагубно отразиться на планахъ и намреніяхъ его повелителя.

Много и другихъ возраженій на требованіе претора возникало мало-по-малу въ голов юноши и заставляло его проклинать свою несообразительность.

Антиной долженъ былъ вторично обмануть кесаря.

Онъ негодовалъ на самого себя, ударялъ себя кулакомъ въ лобъ, тяжело вздыхалъ, хотя и не плакалъ. Порой тайный голосъ нашептывалъ ему, что дло идетъ только о предохраненіи государя отъ печали и горя, а тутъ не можетъ быть ничего предосудительнаго. Тогда юноша старался придумать средство отвлечь императора въ назначенный часъ отъ астрологическихъ наблюденій, но старанія его были тщетны.

Антиной былъ готовъ признаться Адріану, что замышляетъ обмануть его, но чтобы предупредить угрозу Вера, юноша долженъ былъ въ то же время открыть своему господину, что Селена жива, и тогда дочери бднаго Керавна неминуемо подверглись бы стыду и преслдованію, тогда погибла бы двушка, любимая имъ со всмъ пыломъ первой любви. Признаніе было невозможно.

Чмъ дальше онъ думалъ и мучился, отыскивая исходъ, тмъ запутанне становились его мысли и тмъ слабе сила воли.

Преторъ опуталъ его стями и онъ напрасно старался изъ нихъ высвободиться.

Голова его начинала болть, а кесарь все не приходилъ. Юноша съ нетерпніемъ ожидалъ возвращенія своего повелителя, а вмст съ тмъ и страшился его.

Когда Адріанъ наконецъ явился и приказалъ Мастору снять съ себя мантію, Антиной отстранилъ раба и съ заботливостью исполнилъ молча его обязанности.

За обдомъ юноша сидлъ, какъ и всегда, противъ императора и старался казаться веселымъ, несмотря на то, что былъ сильно озабоченъ и безпокоенъ.

Незадолго до полуночи Адріанъ отправился на свою обсерваторію. Когда Антиной предложилъ нести его инструменты, императоръ ласково погладилъ любимца по кудрямъ.

— Ты все такой же милый, врный товарищъ,— сказалъ онъ.— Юности можно извинить заблужденія, если она все-таки не забываетъ пути, по которому должна слдовать.

У Антиноя при этихъ словахъ сжалось сердце и онъ тихонько прильнулъ губами въ тог Адріана, который шелъ впереди. Его мучила совсть, хотя онъ еще не совершилъ никакого преступленія.

До конца перваго часа по полуночи виинянинъ не отходилъ отъ императора. Свжій сверный втеръ облегчилъ его головную боль и онъ безъ устали, неуклонно искалъ предлога, чтобъ отвлечь Адріана отъ наблюденій.

Его бдный мозгъ походилъ на изсохшій колодезь. Ничего, ровно ничего не приходило ему на умъ.

Антиной приблизился къ кесарю и воскликнулъ умоляющимъ голосомъ:

— Государь, ты причиняешь вредъ своему здоровью, ты не даешь себ отдыха! Не занимайся сегодня такъ долго.

— Я сплю по утрамъ,— отвтилъ Адріанъ.— Если ты усталъ, то иди спать.

Но юноша не трогался съ мста. Онъ также, какъ и его повелитель, разсматривалъ звздное небо. Антиной зналъ мало звздъ по именамъ, но нкоторыя изъ нихъ ему очень нравились, особенно любилъ онъ плеяды, которыя ему указалъ еще отецъ, и это напомнило юнош родину. Какъ мирно и тихо протекала тамъ его жизнь и какъ бурно было теперь въ его смятенномъ сердц!

— Теб пора ложиться,— сказалъ кесарь.— Второй часъ.

— Уже второй?— переспросилъ Антиной.

При мысли, что онъ долженъ скоро исполнить общаніе, данное Веру, все помутилось въ его глазахъ. Въ сильномъ волненіи юноша простился съ Адріаномъ, зажегъ факелъ и сошелъ при его мерцающемъ свт съ обсерваторіи.

Спускаясь по лстниц, Антиной прислъ на ступеньку, чтобы собраться съ мыслями и дать своему сильно бьющемуся сердцу немного успокоиться.

Время летло. Скоро долженъ былъ наступить третій часъ. Антиною внезапно пришла мысль прикинуться больнымъ и позвать императора къ своему ложу.

Но Адріанъ былъ врачъ и сейчасъ бы замтилъ, что онъ здоровъ, еслибы даже кесарь ошибся и поврилъ, что его любимецъ боленъ, то Антиной все-таки былъ бы обманщикомъ.

Виинянинъ почувствовалъ глубокое отвращеніе къ самому себ и страхъ за будущее, а между тмъ мысль, которая ему только-что пришла, одна подавала надежду на успхъ. Уже до третьяго часа оставалось нсколько минутъ. Онъ долженъ былъ скоре бжать во дворецъ, броситься на ностель и позвать Мастора. Схвативъ факелъ, Антиной въ послдній разъ взглянулъ на каменную лстницу, по которой спустился. Какъ молнія блеснуло въ его измученной голов — снова подняться по ней — и броситься внизъ. Что ему дорожить своей бдною жизнью!

Его паденіе и крикъ должны были привлечь императора.

Адріанъ не оставилъ бы своего окровавленнаго любимца, не перевязавъ ему раны, и самъ сталъ бы за нимъ заботливо ухаживать. Тогда императоръ былъ бы у ложа умирающаго, но не обманщика.

Но прежде, чмъ лишить себя жизни, Антиной еще разъ взглянулъ на небо, чтобы видть, который часъ. Онъ замтилъ узкій серпъ луны, той самой, которая отражалась въ мор, когда онъ спасалъ Селену. Ему такъ живо представился образъ блдной двушки, что, казалось, онъ снова держитъ ее въ своихъ объятіяхъ, снова цлуетъ ея холодный лобъ.

Видніе исчезло, уступивъ мсто жгучему желанію увидать Селену, хоть одинъ разъ, прежде, чмъ умереть.

Антиной въ нершительности озирался кругомъ.

Около обсерваторіи находился рядъ сараевъ, въ нихъ лежали массы ящиковъ, кучи соломы и пакли, снятой съ утвари и съ разныхъ статуй, привезенныхъ для украшенія дворца.

Ужасная мысль озарила любимца кесаря. Не думая о послдствіяхъ, Антиной бросилъ факелъ въ ближайшій сарай, до верху наполненный горючими веществами, и сталъ спокойно смотрть на разгорающееся пламя, на клубы чернаго дыма. Когда пожаръ достигъ значительныхъ размровъ, юноша бросился къ башн, гд находился императоръ.

— Горимъ, горимъ!— громко кричалъ онъ.

Глава четырнадцатая.

Въ начал третьяго часа, пиръ, даваемый Веромъ по случаю его наступавшаго дня рожденія, былъ еще въ самомъ разгар.

Кром знатныхъ и ученыхъ римлянъ, прибывшихъ въ Александрію вслдъ за императоромъ, въ числ гостей претора было также много именитыхъ александрійцевъ.

Блестящій ужинъ давно кончился, но чаши съ виномъ еще обходили столъ.

Веръ былъ единодушно провозглашенъ царемъ пиршества. Онъ лежалъ на подушкахъ, усыпанныхъ розами. Флёровая занавска защищала его отъ мухъ и комаровъ, а коврикъ, сплетенный изъ цвтовъ и стеблей лилій, прикрывалъ ему ноги и пріятно благоухалъ. Подл претора сидла прелестная пвица.

Хорошенькіе мальчики, одтые амурами, ожидали приказаній ‘коварнаго Эрота’.

Веръ безпечно покоился на своемъ лож.

А между тмъ онъ все видлъ, все усплъ разсчитать, устраивая свой праздникъ, и распоряжался на немъ съ большой осмотрительностью.

Какъ на пиршествахъ, даваемыхъ Адріаномъ въ Рим, такъ и здсь прочтены были сначала небольшіе отрывки изъ новйшихъ сочиненій и стихотвореній, потомъ была разыграна веселая комедія, затмъ Глицера, первая пвица города, спла звонкимъ голосомъ диирамбъ съ акомпаниментомъ арфы, а виртуозъ Александръ исполнилъ пьесу на тригонон.

Наконецъ въ комнату влетла труппа танцовщицъ при звукахъ тамбуриновъ и флейтъ.

Въ зал раздались возгласы одобренія, вино все боле и боле увеличивало веселость гостей.

По каменнымъ плитамъ пола струились потоки вина, возлитаго богамъ, крики стали заглушать музыку и пніе,— веселое пиршество обратилось въ безпорядочную оргію.

Вдругъ въ залу вбжалъ одинъ изъ слугъ Вера.

— Пожаръ! Огонь во дворц на Лохіи!— кричалъ онъ, съ трудомъ переводя дыханіе.

Веръ сбросилъ коверъ изъ лилій, разорвалъ занавску и приказалъ немедленно подавать себ колесницу.

— До свиданья, друзья! Благодарю васъ за честь!— сказалъ онъ, обращаясь къ присутствовавшимъ.— Я долженъ спшить на Лохій.

Вмст съ Веромъ бросилось на пожаръ и большинство гостей, не съ желаніемъ помочь горожанамъ, а просто чтобы посмотрть на пламя да послушать толки. Многіе не могли встать съ мста,— до того были отуманены виномъ,— а одинъ изъ присутствовавшихъ, Флоръ, громко заявилъ, что не только пожаръ города, но и пожаръ цлаго свта не заставитъ его покинуть своего ложа и оставить недопитой чашу.

Покинувъ залу, Веръ поспшилъ къ Сабин, чтобъ увдомить ее о случившемся.

Бальбилла первая увидала огонь, когда она, покончивъ свои занятія и собираясь ложиться, въ послдній разъ взглянула на море. Двушка сейчасъ же выбжала наружу, объявила всмъ, кого встртила, что во дворц пожаръ, и искала теперь дежурную матрону, чтобы велть разбудить Сабину.

Весь Лохій представлялъ сплошное, яркое полымя.

Преторъ встртилъ поетессу въ дверяхъ, которыя вели изъ покоевъ императрицы въ садъ.

— Увдомлена ли Сабина?— спросилъ онъ поспшно, не привтствуя двушку даже поклономъ.

— Я думаю, что еще нтъ.

— Такъ вели ее разбудить. Поклонись ей отъ меня. Мн надо скорй на Лохій.

— Мы тебя догонимъ.

— Оставайтесь дома,— вы будете только мшать.

— Я не займу много мста и непремнно пріду. Какое чудное зрлище!

— Вчные боги! уже за дворцомъ, ближе къ гавани, показывается пламя. Что же нтъ до сихъ поръ колесницъ?

— Возьми меня съ собой.

— Нтъ, ты должна разбудить императрицу.

— А Люциллу возьмешь?

— Вамъ, женщинамъ, лучше остаться дома.

— Что до меня касается, я не останусь. Надюсь, кесарю не угрожаетъ опасность?

— Не думаю.

— Взгляни, какая прелесть! Небо похоже на огненный шатеръ. Прошу тебя, Веръ, позволь мн дохать съ тобой.

— Нтъ, милая, тамъ нужны мужчины.

— Какъ ты нелюбезенъ!…

— Наконецъ-то подаютъ колесницу. Вы, женщины, остаетесь.

— Я не позволю себ приказывать и отправлюсь на Лохій.

— Чтобъ видть Антинои среди пламени?— насмшливо спросилъ преторъ, вскакивая на колесницу и хватая вожжи.— Такое чудное зрлище не всегда можетъ представиться.

Двушка сердито топнула ногой, направилась въ покои государыни и ршилась во что бы ни стало побывать на пожарищ.

Сабина еще не была одта и никого не принимала. Камеристка сообщила Бальбилл, что императрица встаетъ, но что разстроенное здоровье не позволитъ ей выйти на воздухъ среди ночи.

Поэтесса отыскала Люциллу, но та не ршилась ослушаться мужа и пыталась удержать и Бальбиллу. Но кудрявая головка настаивала на своемъ, тмъ боле, что Веръ насмшливыми словами запретилъ ей исполнить свою волю.

Тогда двушка обратилась къ своей компаньонк и ршилась захватить съ собой Клавдію, несмотря на ея возраженія.

Черезъ полтора часа посл ухода претора колесница подвозила ихъ къ пылавшему Лохію.

Глазамъ Бальбиллы представилась необозримая, многоголовая толпа, которая кишила на мысу и въ гавани.

Нкоторыя верфи уже загорались и надо было спасать корабли, стоявшіе на якор. Сверный втеръ раздувалъ пламя, мшая людямъ тушить его. Складочные амбары похожи были на гигантскіе факелы и освщали все большее и большее пространство кругомъ.

Темныя массы кораблей, лодки, люди — все было озарено яркимъ, красноватымъ блескомъ пожара, который, какъ въ зеркал, отражался на спокойной поверхности моря.

Вслдствіе страшной тсноты, колесница Бальбиллы съ трудомъ подвигалась впередъ и двушка вполн могла насладиться восхитительнымъ зрлищемъ.

На улиц, ведшей отъ гавани ко дворцу, надо было остановиться, такъ какъ не было возможности хать дальше. Напуганные огнемъ и шумомъ, кони вставали на дыбы и бросались въ сторону, такъ что возница едва могъ сдерживать ихъ. На Бальбиллу и ея спутницу посыпались укоризненныя восклицанія толпы. Двушка уже приказала возниц повернуть колесницу и хать назадъ, но это было еще трудне. Одна изъ лошадей оторвалась отъ дышла и кинулась въ народъ, раздались крики, брань. Бальбилла хотла соскочить съ колесницы, но Клавдія уцпилась за нее, умоляя не покидать ее одну. Упрямая двушка не была боязлива, но на этотъ разъ жалла, что не послушалась Вера. Сначала ей все казалось забавнымъ, но затмъ ея отважное предпріятіе потеряло всю свою прелесть,— Бальбилла была скоре готова плакать, чмъ смяться.

— Пропустите пожарныя трубы!… Прочь съ дороги!— раздалось вдругъ въ толп.

При этихъ грозныхъ словахъ Клавдія упала на колни, а Бальбилла, напротивъ того, ободрилась. Она узнала голосъ архитектора Понтія, который стоялъ позади ея колесницы верхомъ на кон, и обернулась къ нему. Онъ улыбнулся ей и покачалъ головой. ‘Вотъ бшеная голова, которую слдуетъ пожурить. Но кто же въ состояніи на нее сердиться?’ — казалось хотлъ онъ сказать.

Потомъ Понтій обратился къ слдовавшей за нимъ охранительной страж:

— Отпрягайте коней,— приказывалъ онъ,— мы можемъ на нихъ возить воду! Помогите женщинамъ сойти съ колесницы! Оттолкните экипажъ въ сторону! Дайте дорогу нашимъ снарядамъ!

Сдлавъ вс эти распоряженія съ поспшностью полководца, командующаго солдатами, архитекторъ подъхалъ къ Бальбилл и сообщилъ ей, что императоръ вн опасности.

— Мн теперь некогда проводить тебя до Кесареума, а есля хочешь любоваться пожаромъ вблизи, такъ пойди въ домъ сторожа гавани съ крыши ты увидишь весь Лохій. Зрлище поистин великолпное. Но ты не должна забывать, сколько при этомъ погибаетъ богатства, пріобртеннаго честнымъ трудомъ. То, чмъ ты будешь восхищаться, принесетъ много горькихъ слезъ. Надо надяться, что величественная картина пожара не долго будетъ представляться вашимъ взорамъ.

— О, да! Я надюсь всмъ сердцемъ,— воскликнула двушка.

— Я это зналъ. Какъ только будетъ возможно, я провдаю васъ, а пока до свиданья.

Поручивъ охрану женщинъ двумъ изъ своихъ помощниковъ, Понтій далъ волю коню и протснился сквозь толпу народа.

Четверть часа спустя Бальбилла стояла на крыш каменнаго домика. Клавдія осталась въ душной комнат сторожа гавани и не могла отъ утомленія произнести ни одного слова.

Посл разговора съ Понтіемъ молодая римлянка глядла на пожаръ далеко не съ прежнимъ беззаботнымъ, почти веселымъ, чувствомъ.

Огненные языки начинали постепенно уменьшаться и съ замтнымъ трудомъ боролись съ густымъ дымомъ.

Бальбилла вскор отыскала глазами архитектора, такъ какъ всадникъ возвышался надъ толпой.

Понтій подъзжалъ то къ одному горящему строенію, то къ другому, и всюду, гд онъ ни показывался, утихала разъяренная стихія.

Двушка не замтила, что втеръ перемнился и мало-по-малу даже вовсе успокоился, а отъ этого завислъ, главнымъ образомъ, успхъ ея друга.

Слдя за Понтіемъ, она видла, какъ онъ веллъ разломать горящій амбаръ, чтобы пересчь дальнйшій путь пламени,— видла, какъ онъ въ другой разъ хлопоталъ около пылавшаго склада дегтя и смолы, не теряя присутствія духа.

Бальбилла страшилась за него, но вмст съ тмъ любовалась его стройною фигурой на горячемъ кон, освщенною пламенемъ. Въ то же время живое воображеніе рисовало ей образъ другаго юноши, не мене прекраснаго, и юноша этотъ былъ Антиной.

Благодаря неимоврнымъ усиліямъ гражданъ, пожаръ былъ почти потушенъ, отъ обгорлыхъ строеній поднимался теперь только дымъ, перемшанный съ искрами, а Понтій все не приходилъ за Бальбиллой и это начинало сердить ее.

Начинало разсвтать, но слабо, такъ какъ небо сплошь было покрыто тучами. Когда же сталъ накрапывать дождь, двушка спустилась по лстниц во внутреннія комнаты домика и услась возл своей задремавшей спутницы.

Прошло около получаса, когда послышался наконецъ топотъ конскихъ копытъ и на порог показался Понтій. Лицо его было покрыто копотью, голосъ охрипъ отъ неустанныхъ распоряженій.

Бальбилла забыла минутную досаду и ласково привтствовала своего друга. Услыхавъ, что его мучитъ жажда, она собственноручно зачерпнула въ чашу воды изъ стоявшей въ углу глиняной кружки и подала ему.

Онъ жадно выпилъ освжительную влагу, а двушка приняла изъ его рукъ пустую чашу и снова наполнила ее водой.

Наблюдая за необычнымъ занятіемъ своей воспитанницы, Клавдія только въ недоумніи качала головой.

— Вотъ такъ питье!— сказалъ Понтій, выпивая уже третью чашу и съ трудомъ переводя дыханіе.

— Мутная вода, стоявшая въ земляной посудин,— возразила двушка.

— А все-таки она была вкусне вина, поданнаго въ золотомъ бокал.

— Жажда длаетъ всякій напитокъ пріятнымъ.

— Ты забываешь, какая рука подавала его,— съ чувствомъ отвтилъ архитекторъ.

Бальбилла покраснла и потупилась.

— Теперь,— продолжала она посл минутнаго смущенія,— ты утолилъ свою жажду и можешь отправиться домой, чтобъ обратиться изъ трубочиста снова въ великаго архитектора. Но прежде разскажи, какъ ты попалъ сюда изъ Пелузіума, гд былъ до сихъ поръ, и какой видъ иметъ теперь дворецъ.

— У меня очень мало времени,— возразилъ Понтій,— и я могу теб все разсказать только вкратц. Окончивъ въ Пелузіум начатыя работы, я возвращался съ императорскою почтой въ Александрію. Подъзжая къ городу, я замтилъ зарево надъ моремъ. Узнавъ отъ одного раба, что горитъ на Лохіи, я взялъ одну изъ лучшихъ почтовыхъ лошадей и поскакалъ пряно во дворецъ. Причина пожара до сихъ поръ неизвстна. Я знаю только, что кесарь наблюдалъ звзды въ ту минуту, когда загорлся одинъ изъ сосднихъ съ обсерваторіей сараевъ. Антиной первый увидалъ пламя и предостерегъ государя. Я нашелъ Адріана въ сильномъ волненіи, онъ поручилъ мн наблюдать, чтобъ исправне тушили пожаръ, а самъ остался во дворц съ своимъ любимцемъ, бдный мальчикъ обжегъ себ руки.

— Какъ же это случилось?— воскликнула Бальбилла съ живымъ участіемъ.

— Когда Адріанъ съ Антиноемъ спускались съ обсерваторіи, они захватили съ собой находившіеся на ней инструменты и бумаги. Спустившись съ лстницы, императоръ замтилъ, что забылъ на верху таблички съ важными вычисленіями, и громко выразилъ по этому поводу свое сожалніе. Пламя уже охватило башню, но, несмотря на это, Антиной мигомъ взбжалъ туда но лстниц, сбросилъ таблички съ вершины обсерваторіи и началъ поспшно спускаться. Но на средин лстницы онъ сталъ задыхаться и упалъ въ обморокъ. Къ счастію, подосплъ во-время рабъ Масторъ и вынесъ его полумертвымъ на свжій воздухъ.

— До вдь онъ живъ, этотъ прекрасный, божественный юноша?— озабоченно спрашивала Бальбилла.

— Да, только руки его пострадали, да волосы слегка опалились.

— Прелестные, мягкіе локоны!— снова воскликнула двушка.— Я пойду сейчасъ домой и велю садовнику нарвать прекрасный букетъ изъ розъ, мы пошлемъ его Антиною, это вниманіе порадуетъ юношу.

— Какъ, ты хочешь послать цвты человку, который, можетъ-быть, ихъ вовсе не желаетъ?— спросилъ Понтій серьезно.

— Какъ же намъ иначе почтить добродтель и красоту мужчины?— спросила Бальбилла.

— Собственное сознаніе честнаго поступка — лучшая награда.

— А красота?

— Женская красота возбуждаетъ удивленіе, можетъ-быть даже любовь, и ей подобаютъ цвты, и мужская красота радуетъ взоры, но задача восхвалять ее не принадлежитъ смертной женщин.

— Кому же въ такомъ случа?

— Искусству, которое ее увковчиваетъ.

— Но розы могутъ порадовать и утшить бднаго юношу.

— Такъ пошли ихъ ради его болзни, а не ради красоты,— отвтилъ Понтій.

Бальбилла замолчала и вмст съ Клавдіей послдовала за архитекторомъ въ гавань. Здсь онъ простился съ ними, усадивъ въ лодку, которая должна была доставить ихъ въ Кесареумъ.

— Посл разговора съ Понтіемъ,— сказала двушка дорогой, обращаясь къ своей компаньонк,— у меня пропала охота посылать Антиною цвты, но онъ все-таки остался въ моемъ воображеніи не больнымъ юношей, а красавцемъ Антиноемъ.

Глава пятнадцатая.

Городъ находился вн опасности,— пожаръ былъ потушенъ.

Архитекторъ Понтій работалъ безъ устали, подъ нимъ пали три лошади, но его желзное здоровье и крпкій, бодрый духъ все вынесли.

Окончивъ свои труды, Понтій отправился домой, чтобы немного отдохнуть, но въ передней его осадила цлая толпа желавшихъ говорить съ нимъ.

Чувствуя, что силы оставляютъ его, разсудительный и серьезный въ обыкновенное время, архитекторъ вышелъ изъ терпнія.

— Завтра, завтра!— гнвно кричалъ онъ обступившимъ его просителямъ.— Если же дла очень спшныя, то нынче вечеромъ! Теперь мн необходимъ отдыхъ. Вы сами видите, на что я похожъ.

При этихъ ршительныхъ словахъ толпа, состоявшая изъ плотниковъ, мастеровыхъ и подрядчиковъ, быстро разошлась.

Остался одинъ только старикъ, управляющій сестры Понтія, Паулины, онъ подошелъ къ архитектору и поспшно шепнулъ ему:

— Моя госпожа теб кланяется, у нея до тебя важное дло, не терпящее отлагательства. Я не уйду прежде, чмъ ты мн общаешь нынче навстить ее. Наша колесница дожидается тебя у воротъ сада.

— Такъ отошли ее назадъ,— довольно нелюбезно отвчалъ Понтій.— Паулин придется подождать.

— Мн приказано немедленно привезти тебя къ ней.

— Но я не могу хать въ такомъ вид! Войдите въ мое положеніе,— вскричалъ архитекторъ.— И что могло тамъ случиться?… Скажи, что я буду черезъ два часа.

Отдлавшись отъ управляющаго, Понтій принялъ ванну, а потомъ слъ обдать. За столомъ онъ просматривалъ бумаги, накопившіяся за время его пребыванія въ Пелузіум, и разные чертежи, сдланные его сотрудниками..

— Отдохни немного,— начала упрашивать его старушка-экономка, она была кормилицей Понтія и любила его, какъ роднаго сына.

— Не могу,— отвчалъ архитекторъ,— я долженъ хать къ сестр.

— И наврное изъ-за какихъ-нибудь пустяковъ!— возразила старуха.— А между тмъ теб такъ необходимъ покой. Ты работаешь какъ послдній каменьщикъ, теб некогда даже пообдать, и днемъ, и ночью ты вчно занятъ, вчно трудишься. И для кого, подумаешь?

— Для кого?— со вздохомъ переспросилъ Понтій.— Видишь, старая, за работой долженъ слдовать отдыхъ, также какъ за днемъ слдуетъ ночь, за лтомъ — зима. Тотъ, у кого есть дома милыя сердцу существа,— я подразумваю жену и веселыхъ дтей,— которыя ему услаждаютъ часы отдыха, тотъ, говорю я, естественно будетъ стараться продлить время отдохновенія. Но я нахожусь при другихъ условіяхъ.

— Отчего же такъ, дорогой Понтій?

— Дай мн кончить. Ты знаешь, я одинаково не люблю какъ болтать въ баняхъ, такъ и возлежать за столомъ во время обда. Въ промежутки между занятіями я нахожусь въ обществ самого себя и моей любезной старушки, Леокипы. Часы моего отдыха отличаются пустотой и однообразіемъ и никто меня не осудитъ за то, что я всячески стараюсь сократить ихъ.

— А что же теперь слдуетъ изъ твоихъ словъ? Ты долженъ жениться — вотъ и все.

Архитекторъ вздохнулъ.

— Теб не придется искать невсту,— съ жаромъ продолжала старушка.— Отцы и матери знатнйшихъ семействъ съ радостью отдадутъ за тебя лучшее дитя свое.

— Дитя, котораго я не знаю,— возразилъ Понтій,— и которое быть-можетъ отравитъ мн жизнь.

— Надо быть осмотрительнымъ. Надо выбирать двушку, выросшую въ семь добрыхъ, честныхъ правилъ.

— Если только въ этомъ город найдется такая семья…. Нтъ, нтъ, Леокипа, все должно остаться по-прежнему!… Мы исполняемъ наши обязанности, довольны другъ другомъ.

— А время между тмъ летитъ,— прервала экономка своего господина.— Теб скоро тридцать пять лтъ, а двушки…

— Оставь ихъ, он найдутъ себ другихъ мужей! А теперь вели Сирусу подать мн паллій и приготовить носилки,— мн пора къ Паулин.

Дорогой Понтій старался не думать о совт, данномъ ему старою Леокипой, а между тмъ въ его воображеніи вставалъ знакомый образъ двушки: двушка эта была Бальбилла. Какъ ни привлекательна казалась она ему, онъ всячески хотлъ найти въ ней что-нибудь не удовлетворяющее идеалу женщины. Въ молодой римлянк не трудно было найти нсколько недостатковъ, но архитекторъ долженъ былъ въ конц концовъ согласиться, что они составляютъ ея неотъемлемую принадлежность и даже имютъ свою прелесть.

Понтій зналъ, что горести и невзгоды омрачаютъ жизнь людей, но ему казалось, что тотъ, кто будетъ обладать этимъ беззаботнымъ, веселымъ ребенкомъ, увидитъ одно только свтлое счастье.

Бальбиллой давно были заняты мысли архитектора и встртить ее онъ считалъ уже за счастье, но Понтій никогда бы не дерзнулъ просить ея руки, хотя зналъ и себ цну,— зналъ, что въ прав гордиться своимъ положеніемъ, котораго добился собственными силами. Быть другомъ молодой поэтессы, пользоваться ея уваженіемъ и благосклонностью казалось Понтію верхомъ блаженства, эту дружбу онъ бы не промнялъ за обладаніе другою двушкой.

Среди этихъ размышленій архитекторъ незамтно достигъ дома сестры и, сходя съ носилокъ, улыбнулся при мысли, что занятъ былъ всю дорогу одной Бальбиллой.

Изъ украшеннаго вьющимися растеніями окошечка въ боковой стн дома выглядывала прелестная женская головка, которая съ любопытствомъ наблюдала за тмъ, что происходило на улиц.

Понтій не замтилъ этого. Но Арсиноя, которой принадлежала хорошенькая головка, сейчасъ же узнала архитектора, такъ какъ видла его нсколько разъ на Лохіи и много слышала о немъ отъ Поллукса.

Двушка уже съ недлю находилась въ богатомъ дом вдовы Пудента.

Она жила въ довольств, ни въ чемъ не нуждалась, а между тмъ ее всею душой тянуло въ городъ, чтобы разыскать Поллукса и его родителей, про которыхъ она ничего не знала со дня смерти отца.

Три дня спустя посл прізда въ жилище Паулины, Арсиноя нашла себ окошечко, которое выходило на улицу, улица эта вела въ гипподрому и потому на ней всегда было видно множество народу.

Двушка любовалась роскошными конями и колесницами, увнчанными цвтами юношами, но въ то же время надялась увидать въ толп Поллукса, его отца, или мать, или, наконецъ, кого-нибудь изъ знакомыхъ. Знакомые, еслибы только ей удалось подозвать ихъ, могли бы разсказать ей, что сталось съ ея друзьями.

Паулина уже два раза застала Арсиною у окна и строго запретила ей смотрть на улицу. Двушка не возражала и послушно ушла во внутреннія комнаты, но едва успла вдова выйти изъ дому, какъ Арсиноя снова прокралась въ окну, отыскивая глазами тхъ, которые не шли у нея съ ума.

Двушка не была счастлива среди новой роскошной обстановки.

Сначала ей было пріятно сидть сложа руки на мягкихъ подушкахъ и сть вкусные обды вмсто того, чтобы заботиться о дтяхъ и ходить на противную папирусную фабрику, но уже на третій день она начала скучать и стремиться увидать своихъ сестеръ, братьевъ и особенно Поллукса.

Воспитательница Арсинои была съ нею добра, никогда не выходила изъ себя, одвала двушку какъ родную дочь, цловала ее утромъ и вечеромъ, а та ни разу не вспомнила, что Паулина требовала и отъ нея любви.

Она чувствовала себя подъ надзоромъ и даже во власти этой гордой, холодной, хотя и привтливой, женщины. Вдова Пудента казалась Арсино совсмъ чужою и она хоронила отъ нея своя лучшія чувства.

Разъ Паулина со слезами на глазахъ разсказывала про свою покойную дочь и двушка въ порыв нжности открылась ей, что любитъ ваятеля Поллукса и надется быть его женой.

— Женой ваятеля?— спросила вдова съ такимъ отвращеніемъ, словно увидала жабу.— Нтъ, дитя,— продолжала она,— ты должна все это выкинуть изъ головы. У меня есть для тебя отличный женихъ. Когда ты его узнаешь, то сама откажешься отъ только-что произнесенныхъ тобой словъ. Видала ли ты въ моемъ дом хоть одну статую?

— Нтъ,— отвчала Арсиноя.— Но что касается до Поллукса…

— Послушай,— перебила ее вдова,— разв я теб не говорила про благаго Отца на небесахъ? Разв я теб не сказала, что языческіе боги не что иное, какъ выдуманные призраки, которымъ безумные глупцы придали слабости и пороки, свойственные гршнымъ людямъ? Неужели ты не понимаешь, что нелпо молиться камнямъ? Можетъ ли быть сила и могущество въ мраморныхъ изваяніяхъ, которыя ничего не стоитъ разбить? Мы называемъ ихъ идолами. Тотъ, кто ихъ творитъ, служитъ имъ, принося въ жертву свои лучшія силы, какъ тлесныя, такъ и духовныя. Понимаешь ли ты это?

— Нтъ, искусство — нчто очень высокое, а Поллуксъ — хорошій человкъ, который во время своего творчества вдохновляемъ божествомъ.

— Подожди, ты все поймешь,— возразила Паулина, ласково притягивая къ себ Арсиною.— А теперь,— прибавила она строже,— иди спать, да помолись хорошенько Отцу небесному, чтобъ Онъ просвтилъ твой умъ. Ваятеля ты должна забыть и боле не заикаться о немъ въ моемъ присутствіи.

Арсиноя была воспитана въ язычеств, покланялась богамъ своихъ отцовъ и надялась на счастливые дни въ будущемъ, когда она освоится съ горькою мыслью о потер отца и о разлук съ дтьми. Двушка не хотла промнять свою любовь и земное счастье на духовныя блага, которыхъ не постигала.

Ея покойный отецъ всегда говорилъ про христіанъ съ отвращеніемъ и ненавистью. Теперь она видла, что между ними были и добрые, готовые оказать помощь, а ученіе, что на небесахъ есть милосердый Отецъ, пришлось ей по сердцу, но прощать врагамъ, вчно скорбть о грхахъ своихъ и строго воздерживаться отъ всякихъ удовольствій — это казалось Арсино безсмысленнымъ и глупымъ.

И какіе могли быть у нея грхи?

Могла ли она прогнвить Отца небеснаго тмъ, что, будучи еще ребенкомъ, тихонько полакомилась пирогомъ, или тмъ, что была иногда упряма и непослушна?

Конечно, нтъ!

И могъ ли такой отличный, честный человкъ, какъ ея долговязый Поллуксъ, быть ненавистнымъ Богу за то, что умлъ лпить такія чудныя вещи, какъ бюстъ ея матери?

Если такъ, она тысячу разъ охотне станетъ молиться своимъ, языческимъ, богамъ, чмъ Ему. Арсиноя начинала чувствовать непріязнь къ холодной женщин, которую она плохо понимала и которая ее безпрестанно стсняла своею строгостью.

Паулина еще ни разу не брала свою воспитанницу на собранія христіанъ.

Она прежде желала приготовить ее и направить на путь къ спасенію. Она хотла одна, безъ помощниковъ, обратить ко Христу-Спасителю душу этого прекраснаго существа, такъ крпко свыкшагося съ языческими врованіями. Цною этого труда Паулина надялась купить спасеніе своей дочери.

Изо дня въ день вдова брала Арсиною въ свою, украшенную цвтами и христіанскими символами, комнату и въ теченіе нсколькихъ часовъ проповдывала ей новое ученіе. Но ученица Паулины съ каждымъ днемъ становилась непонятливе и разсянне. Вмсто того, чтобы слушать наставленія своей воспитательницы, двушка думала о Поллукс, о дтяхъ, о предстоящихъ по случаю прізда императора торжествахъ, чудномъ наряд, который она должна была надть для роли Роксаны, о томъ, какая двушка замнитъ ее и какъ бы ей повидаться съ возлюбленнымъ.

Паулина замтила, что Арсиноя часто смотритъ на улицу, и она ждала только возвращенія своего брата, чтобы велть уничтожить маленькое окошко, которое такъ развлекало ея воспитанницу.

Едва усплъ архитекторъ вступить въ залу сестрина дома, какъ на встрчу ему выбжала Арсиноя. Увидавъ Понтія изъ окошечка, она поспшила въ нижній этажъ, чтобы видть архитектора прежде, чмъ онъ пройдетъ во внутренніе покои къ Паулин.

Отъ быстрой ходьбы двушка раскраснлась и казалась еще красиве.

Понтій глядлъ на нее съ удовольствіемъ.

Онъ зналъ, что уже видалъ это милое личико, но не могъ припомнить, гд именно.

Арсиноя первая заговорила съ нимъ.

— Ты меня не узнаешь?— робко спросила она.

— Постой… если я не ошибаюсь…

— Я дочь дворцоваго управителя Керавна.

— Такъ, такъ, тебя зовутъ Арсиноей? Я справлялся нынче о твоемъ отц и къ моему прискорбію узналъ…

— Онъ умеръ.

— Бдное дитя!— воскликнулъ Понтій.— Какъ все измнилось въ старомъ дворц во время моего отсутствія! Сторожка срыта, на мсто твоего отца новый управитель и потомъ… Но скажи прежде, какъ ты сюда попала?

— Мой отецъ не оставилъ никакого состоянія и христіане взяли насъ къ себ. Насъ было восемь.

— И моя сестра всхъ васъ пріютила?

— Нтъ, нтъ, мы размщены по разнымъ домамъ. Мы навсегда разлучены.

При этихъ словахъ слезы ручьями потекли изъ глазъ Арсинои, но она сейчасъ же овладла собой.

— У меня до тебя просьба, позволь мн ее передать теб, пока намъ никто не мшаетъ.

— Говори, дитя, я слушаю.

— Ты вдь знаешь Поллукса, ваятеля Поллукса?

— Конечно.

— И ты, кажется, всегда былъ къ нему расположенъ?

— Онъ хорошій человкъ и прекрасный художникъ.

— Да, онъ дйствительно таковъ. И кром того… Могу я теб все разсказать и разсчитывать на помощь съ твоей стороны?

— Я сдлаю все, что отъ меня зависитъ.

Арсиноя въ смущеніи потупилась и тихо проговорила:

— Мы любимъ другъ друга, я его невста.

— Позволь тебя поздравить.

— Къ сожалнію, пока еще не съ чмъ. Посл смерти отца мы не видались ни разу. Я не знаю, ни гд онъ, ни гд его родители, а онъ и подавно меня не отыщетъ.

— Такъ напиши ему.

— Я плохо пишу, а еслибъ и написала, то посланный…

— Разв сестра моя не велла навести справокъ о твоемъ жених?

— Нтъ, нтъ. Я даже не смю при ней произносить его имени. Она хочетъ меня выдать за другаго и говоритъ, что ваятельное искусство противно христіанскому Богу.

— Вотъ какъ! Въ такомъ случа я отыщу Поллукса, если хочешь.

— Да, да, будь такъ добръ! И если ты его найдешь, то скажи ему, что рано утромъ и вечеромъ я всегда одна, такъ какъ сестра твоя узжаетъ на богослуженіе въ свой загородный домъ.

— Итакъ, я долженъ быть встникомъ любви?

— О, благородный Понтій, если у тебя есть сердце…

— Дай же мн высказаться, дитя! Я согласенъ отыскать твоего жениха и указать ему твое мстопребываніе, но не могу допустить, чтобы вы видлись безъ вдома моей сестры. Поллуксъ долженъ открыто вступить въ домъ Паулины и просить у нея твоей руки. Если же она воспротивится этому браку, я берусь устроить ваше дло. Довольна ли ты этимъ?

— Да, приходится довольствоваться. Но вдь ты мн сообщишь, гд находятся Поллуксъ и его родители?

— Это я теб общаю. Но скажи мн, однако, хорошо ли теб здсь живется?

Арсиноя смутилась, потомъ отрицательно покачала головой и поспшно удалилась.

— Бдное, прекрасное созданіе!— пробормоталъ Понтій и направился въ покои сестры.

Управляющій Паулины доложилъ о приход архитектора и вдова встртила брата на порог своей комнаты. Понтій засталъ у нея епископа Евменія, почтеннаго старца, съ ясными, кроткими глазами.

— Твое имя произносится сегодня всми,— сказала Паулина посл обычныхъ привтствій.— Ты, говорятъ, творилъ чудеса ныншнею ночью?

— Я возвратился домой, сильно утомленный,— отвчалъ Понтій,— но такъ какъ ты непремнно желала со мной переговорить, то я поспшилъ къ теб, еще не успвъ хорошенько отдохнуть.

— Мн это очень досадно!— воскликнула вдова.

Епископъ хотлъ удалиться, боясь помшать разговору сестры съ братомъ, но Паулина удержала его.

— Дло идетъ о моей пріемной дочери,— сказала она,— которая, къ сожалнію, только и думаетъ, что о пустякахъ. Она говоритъ, милый Понтій, что видла тебя на Лохіи?

— Да, я знаю этого прекраснаго ребенка.

— Эта двушка, безспорно, очень миловидна, но умъ ея и сердце вполн не развиты и ученіе не производитъ на нее никакого благотворнаго вліянія. Она пользуется каждымъ свободнымъ часомъ, чтобы смотрть изъ окна на прозжающихъ и на прохожихъ и развлекается этимъ пустымъ занятіемъ. Такъ какъ я отлучаюсь иногда изъ дому, то всего лучше задлать это патубное окно.

— И только ради этого ты меня безпокоила?— спросилъ Понтій раздраженно.— Я думаю, твои рабы могли бы и безъ меня справиться съ такою бездлицей.

— Можетъ-быть. Но стну придется заново выблить и при томъ я разсчитывала на твою любезность.

— Мн очень лестно это слышать. Завтра я пришлю теб двухъ хорошихъ рабочихъ.

— Мн бы хотлось покончить все нынче же.

— Неужели нужна такая поспшность, чтобъ отравить бдному ребенку его невинную забаву? Къ тому же двушка, вроятно, не обращаетъ большаго вниманія на всадниковъ и пышныя колесницы, а смотритъ въ окно въ надежд увидать своего жениха.

— Тмъ хуже. Я уже говорила теб, Евменій, что за нее сватается какой-то ваятель.

— Она язычница,— возразилъ епископъ.

— Но уже стоитъ на пути въ спасенію. Но объ этомъ, впрочемъ, посл поговоримъ,— замтила Паулина.— У меня до тебя еще просьба,— продолжала вдова, обращаясь къ Понтію.— Зала въ моей загородной вилл оказывается слишкомъ тсной: надо ее увеличить.

— Хорошо, пришли мн планы.

— Они лежатъ вмст съ бумагами моего покойнаго мужа.

Понтій отправился въ хорошо знакомый ему кабинетъ покойнаго Пудента.

— Мн кажется,— сказалъ епископъ, оставшись наедин съ Паулиной,— что ты ошибаешься относительно направленія ввреннаго теб ребенка. Не вс призваны ко спасенію, а съ непокорными сердцами надо обращаться ласково и не прибгать къ насилію. Почему хочешь ты устранить отъ двушки, еще всецло поглощенной суетною жизнью, вс удовольствія и забавы? Зачмъ лишаешь ты ее радостей, которыя свойственны ея возрасту? Не огорчай Арсиною понапрасну и старайся, чтобъ она не чувствовала руководящей ею руки. Длай все, чтобы привязать ее къ себ, и когда она полюбитъ тебя, то будетъ слушаться безъ крутыхъ мръ.

— Мое единственное желаніе пріобрсти ея любовь,— перебила вдова епископа.

— Но пыталась ли ты узнать, на что она способна? Есть ли въ ней стремленіе къ истин? Провидишь ли ты въ ея сердц искру, готовую обратиться въ пламенную любовь въ Спасителю?

— Ты говорилъ, что во всякомъ человк есть доброе начало.

— Да, но въ язычникахъ зародышъ добра часто глубоко зарытъ въ сердц и его трудно отыскать. Вдь и плодородная земля бываетъ иногда покрыта пескомъ и сорными травами, которыя надо прежде снять, а потомъ ужъ начинать сять.

— Я понимаю мою задачу и чувствую въ себ силы выполнить ее!— ршительно воскликнула вдова.

Тутъ разговоръ былъ прерванъ вошедшимъ въ комнату архитекторомъ Онъ нсколько времени бесдовалъ съ сестрой о предстоящей перестройк дома, потомъ, простившись, вышелъ вмст съ епископомъ и отправился на пожарище около стараго дворца.

Глава шестнадцатая.

Понтій уже не засталъ императора на Лохіи, такъ какъ Адріанъ посл обда перехалъ въ Кесареумъ. Ему противенъ былъ запахъ гари, наполнявшій покои стараго дворца, который принесъ столько несчастій.

Архитектора ожидали съ нетерпніемъ. Онъ долженъ былъ скоре привести въ порядокъ императорскіе покои въ Кесареум, которые были лишены всякихъ украшеній ради убранства залъ стараго дворца.

За Понтіемъ была выслана колесница, которая и доставила его въ новую резиденцію Адріана, гд онъ немедленно, съ помощью многочисленныхъ рабовъ, принялся за дло и проработалъ вплоть до ночи.

Кесарь былъ въ мрачномъ настроеніи духа.

Когда Адріану доложили о приход префекта Тиціана, онъ веллъ ему подождать, пока не перемнилъ собственноручно компрессъ на ранахъ своего любимца.

Когда императоръ съ ловкостью хирурга окончилъ свою работу, Антиной началъ торопить его, говоря, что префектъ ждетъ уже боле четверти часа.

— Пускай подождетъ!— возразилъ повелитель.— Еслибы весь міръ звалъ меня и тогда бы я не двинулся съ мста, не отдавъ должнаго этимъ честнымъ, преданнымъ рукамъ. Да, мой милый мальчикъ, мы врные товарищи на всю жизнь. И другимъ тоже случается находить себ спутниковъ, чтобы длить горе и радости, и всякій твердо убжденъ, что знаетъ своего товарища, какъ самого себя, но вдругъ судьба посылаетъ бурю, которая срываетъ покровъ съ души друга и она является въ совершенно новомъ свт. Такая буря была ныншнею ночью и она дала мн возможность заглянуть въ сердце моего Антиноя, такъ же, какъ я смотрю теперь на мою руку!… Да, тотъ, кто рискуетъ своей цвтущею жизнью ради одной вещи своего друга, тотъ отдалъ бы десять жизней за спасеніе его самого, еслибъ, это только было возможно… Эта ночь должна быть теб памятна. Она поставила твое имя во глав тхъ, кому я обязанъ благодарностью, а такихъ немного.

Съ этими словами Адріанъ протянулъ Антиною руку.

Юноша, стоявшій до тхъ поръ въ сильномъ замшательств, порывисто прильнулъ къ ней губами.

— Не говори больше со мной,— я недостоинъ такой милости!— сказалъ Антиной умоляющимъ голосомъ, поднимая на Адріана свои большіе глаза.— Что такое моя жизнь? Я бы безъ сожалнія разстался съ ней, еслибы могъ этимъ избавить тебя хоть отъ одного тяжелаго дня.

— Я это знаю,— возразилъ съ увренностью повелитель и вошелъ въ сосднюю комнату къ префекту.

Тиціанъ пришелъ по приказанію императора.

Надлежало опредлить, какое вознагражденіе долженъ получить городъ и отдльные домовладльцы, пострадавшіе во время пожара, такъ какъ Адріанъ уже объявилъ декретомъ, что никто не потерпитъ убытка отъ несчастія, по посланнаго богами и начавшагося въ его дом.

Префектъ уже собралъ необходимыя справки и тайнымъ секретарямъ Флегонту, Геліодору и Целеру было поручено написать заинтересованнымъ лицамъ, пригласить ихъ, отъ имени кесаря, добросовстно показать цифру понесеннаго ими убытка.

Тиціанъ принесъ также извстіе, что греки и евреи желаютъ выразить торжественными жертвоприношеніями свою радость по случаю счастливаго спасенія императора.

— А христіане?— спросилъ Адріанъ.

— Они не приносятъ въ жертву животныхъ, а вмсто того соберутся для общей благодарственной молитвы.

— Ихъ признательность имъ дешево обходится!— воскликнулъ императоръ.

— Епископъ Евменій вручилъ мн сумму для раздачи бднымъ, на которую можно бы купить сто быковъ. Онъ говоритъ, что христіанскій Богъ — существо духовное, а потому требуетъ только духовныхъ жертвъ. Самая пріятная для Него жертва — теплая, исходящая изъ глубины сердца молитва.

— Все это хорошо,— возразилъ Адріанъ,— но не годится для народа. Философскія ученія не ведутъ къ благочестію. Толп нужны видимые боги и осязательныя жертвы… А что, здшніе христіане — хорошіе и преданные государству граждане?

— Съ ними не приходится прибгать къ судебной расправ.

— Такъ прими отъ нихъ деньги и отдай нуждающимся, но общей молитвы я не могу дозволить. Пускай они продолжаютъ въ тиши воздвать за меня руки къ своему великому Богу. Гласнымъ ихъ Ученіе не можетъ быть, такъ какъ не лишено обаяниія, а безопасность государства требуетъ, чтобы масса была врна древнимъ богамъ и жертвамъ.

— Будетъ по-твоему,— государь.

— Теб извстно донесеніе Плинія Траяну о христіанахъ?

— Да, и отвтъ императора.

— Хорошо… Оставимъ христіанъ въ поко, лишь бы ученіе ихъ не принимало гласности и не приходило въ столкновеніе съ государственными законами. Но какъ скоро они осмлятся отказывать въ подобающемъ уваженіи древнимъ богамъ, придется прибгнуть къ строгости и даже смертнымъ казнямъ.

Во время этого разговора въ комнату вошелъ Веръ.

Онъ сегодня всюду слдовалъ за императоромъ, въ надежд услыхать отъ него что-нибудь насчетъ его наблюденій надъ небомъ, но не ршился первый спросить о ихъ результат.

Увидавъ, что Адріанъ занятъ, онъ прошелъ къ Антиною.

Замтивъ претора, любимецъ кесаря поблднлъ, но, овладвъ собой, поздравилъ Вера съ днемъ его рожденія.

Отъ претора не ускользнуло, что появленіе его испугало юношу, поэтому онъ предложилъ ему нсколько пустыхъ вопросовъ и пересыпалъ свой разговоръ веселыми разсказами, пока виинянинъ наконецъ успокоился.

— Я долженъ поблагодарить тебя отъ имени государства и друзей кесаря,— сказалъ тогда Веръ.— Ты выполнилъ данное теб порученіе, хотя и употребилъ черезчуръ сильныя средства.

— Прошу тебя, не упоминай объ этомъ,— перебилъ Антиной, со страхомъ оглянувшись на дверь сосдней комнаты.

— Чтобы сохранить ясное, хорошее расположеніе духа кесаря, я бы пожертвовалъ всей Александріей… Впрочемъ мы оба дорого поплатились за наше хорошее намреніе и за эти жалкіе сараи.

— Перемнимъ разговоръ.

— У тебя обжоги на рукахъ и волосы спалены, а мн тоже нездоровится.

— Адріанъ говоритъ, ты много помогалъ спасать.

— Мн стало жаль бдныхъ хомяковъ, у которыхъ пламя хотло истребить все добро, собранное съ такимъ трудомъ, и я бросился тушить. Первая моя награда состояла изъ холодной, какъ ледъ, морской воды, которой меня окатили изъ пожарной трубы. Я не врю въ ученіе этики и давно готовъ считать глупцами тхъ писателей, въ сочиненіяхъ которыхъ добродтель торжествуетъ, а порокъ наказывается, потому что лучшими часами въ моей жизни я обязанъ дурнымъ поступкамъ, между тмъ какъ все хорошее, что бы я ни сдлалъ, приноситъ мн только досаду и непріятности. Теперь я совсмъ охрипъ и мн ужасно саднитъ горло, а все оттого, что я увлекся и дйствовалъ, какъ бы сказали моралисты, добродтельно.

— Ты кашляешь и у тебя болзненный видъ, ты бы легъ.

— Въ день моего рожденія?… Нтъ, юный другъ. А теперь не можешь ли ты мн сказать, что прочелъ Адріанъ по звздамъ?

— Нтъ, не могу.

— Даже и въ томъ случа, еслибъ я отдалъ въ твое распоряженіе моего Персея? Онъ хорошо знаетъ Александрію и нмъ, какъ рыба.

— И тогда не могу сказать, потому что ничего не знаю. Мы оба нездоровы и я опять повторяю, теб надо обратить вниманіе на свое здоровье.

Посл этихъ словъ Веръ вскор оставилъ комнату Антинои и юноша съ облегченнымъ сердцемъ посмотрлъ ему вслдъ.

Посщеніе претора встревожило виинянина и увеличило отвращеніе, которое онъ чувствовалъ къ Веру.

Антиной зналъ теперь, что преторъ злоупотребилъ его довріемъ, потому что Адріанъ, какъ онъ самъ сказалъ своему любимцу, хотлъ прошлою ночью наблюдать звзды для Вера, а не для себя лично, императоръ сообщилъ это и претору.

Его поступка нельзя было ни извинить, ни представить въ лучшемъ свт.

Въ угоду этому развратнику, этому лицемру, онъ измнилъ своему государю, поджегъ городъ и долженъ былъ теперь выслушивать похвалы и принимать выраженія благодарности отъ величайшаго и прозорливйшаго изъ людей. Антиной ненавидлъ, презиралъ самого себя и спрашивалъ: почему огонь, охватившій его со всхъ сторонъ, ограничился только тмъ, что обжогъ ему руки и опалилъ волосы.

Когда Адріанъ возвратился, юноша спросилъ у него позволенія лечь.

Императоръ охотно согласился, приказалъ Мастору не отходить отъ постели своего любимца, а самъ отправился къ Сабин, которая желала видть его.

Императрица не была сама на мст пожара, но каждый часъ отправляла туда посла, чтобъ имть извстіе о положеніи длъ и о состояніи своего супруга. Когда Адріанъ прибылъ наконецъ въ Кесареумъ, Сабина вышла ему на встрчу, а потомъ снова удалилась въ свои покои.

Былъ второй часъ по полуночи, когда императоръ вошелъ въ комнату своей супруги.

Она покоилась на лож и была одта какъ для торжественнаго обда, хотя и безъ дорогихъ украшеній.

— Ты желаешь говорить со мной?— спросилъ Адріанъ.

— Да, и этотъ богатый достопримчательными событіями день оканчивается также достопамятнымъ образомъ, потому что ты не заставилъ просить себя понапрасну.

— Ты рдко даешь мн случай исполнять твои желанія.

— Теб это непріятно?

— Пожалуй, вмсто того, чтобы желать и просить, ты всегда требуешь.

— Оставимъ этотъ пустой разговоръ.

— Хорошо. Но зачмъ ты звала меня?

— Веръ празднуетъ сегодня день своего рожденія.

— И ты бы хотла знать, что ему предсказываютъ звзды?

— И какъ тебя настроили твои наблюденія.

— Я еще не усплъ обдумать виднное… Во всякомъ случа звзды предсказываютъ Веру блестящую будущность.

При этихъ словахъ Адріана въ глазахъ Сабины засвтилась радость, но она сдлала надъ собой усиліе казаться спокойной, и продолжала:

— И все-таки ты еще ни на что не можешь ршиться?

— Ты хочешь слышать мое послднее слово?

— Ты и самъ это знаешь.

— Хорошо. Созвздія Вера ярче моихъ и я долженъ его остерегаться.

— Какое малодушіе!… Ты боишься претора?

— Нтъ, но боюсь его счастія въ союз съ тобой.

— Когда онъ будетъ нашимъ сыномъ, то его величіе станетъ и нашимъ.

— Вовсе нтъ. Если я поступлю по твоему желанію, то онъ постарается присвоить себ мое величіе. Судьба…

— Ты утверждаешь, что она ему благопріятствуетъ, но я, къ сожалнію, не могу съ тобой согласиться.

— Разв и ты пытаешься читать по звздамъ?

— Нтъ. Я предоставляю это мужчинамъ. Слыхалъ ты объ астролог Аммоніи?

— Да, это очень ловкій человкъ. Онъ наблюдаетъ изъ башни въ Серапеум и воспользовался своимъ искусствомъ, какъ и многіе ему подобные, для того, чтобы пріобрсти себ большое состояніе.

— Я обратилась къ нему по указанію астронома Клавдія Птоломея.

— Лучшая рекомендація.

— И вотъ я дала Аммонію порученіе составить прошлою ночью гороскопъ Вера. Онъ недавно принесъ мн его съ объясненіемъ. Вотъ онъ.

Императоръ поспшно схватилъ табличку, которую ему подала Сабина, и началъ внимательно разсматривать предсказанія, распредленныя по часамъ.

— Такъ, совершенно врно! Все согласно съ моими наблюденіями. Но постой, здсь начинается третій часъ, при наступленіи котораго меня прервали. Вчные боги! что же это такое?

Когда Адріанъ молча пробжалъ таблицу до конца, онъ опустилъ руку, державшую гороскопъ, и съ содроганіемъ воскликнулъ:

— Ужасная судьба! Горацій правъ. Чмъ выше башня, тмъ страшне сотрясеніе при ея паденіи.

— Башня, о которой ты думаешь, это тотъ любимецъ счастія, котораго ты опасаешься,— сказала Сабина.— Подари же Веру хотя нсколько счастливыхъ дней, прежде чмъ его постигнетъ угрожающее ему несчастіе.

Адріанъ задумчиво смотрлъ въ землю.

— Если,— началъ онъ, обращаясь къ жен,— на этого человка не обрушится тяжелое несчастіе, то звзды имютъ такъ же мало общаго съ судьбой людей, какъ море съ пустыней. Если Аммоній и десять разъ ошибся, то все-таки на этой таблиц останется боле десяти чертъ, предсказывающихъ дурное претору. Мн жаль Вера, но такъ какъ государство раздляетъ несчастія своего повелителя, то я не могу избрать этого человка себ въ наслдники.

— Не можешь?— спросила Сабина, вставая съ ложа.— Ты видлъ самъ, что твоя звзда побдитъ его звзду, а изъ этихъ таблицъ ясно, что онъ обратится въ прахъ, когда міръ еще долго будетъ слушаться твоихъ приказаній, и все-таки ты не можешь его усыновить?

— Успокойся, дай мн время все обдумать, а теперь я остаюсь при своемъ.

— Даже если я стану умолять тебя,— продолжала Сабина страстно,— если я скажу, что ты и судьба лишили меня благословенія, счастія, не дали того, что составляетъ для женщины прекрасную цль жизни?… Но я достигну этого счастія! Я хочу, чтобы хотя на короткое время любящія уста называли меня тмъ именемъ, которое ставитъ послднюю нищую съ младенцемъ на рукахъ выше императрицы, никогда не стоявшей у колыбели своего ребенка. Я хочу быть и называться матерью, хочу имть право сказать: мое дитя, мой сынъ, наше дитя.

Сабина громко зарыдала и закрыла лицо руками.

Адріанъ въ изумленіи отступилъ отъ жены.

На его глазахъ совершилось чудо.

Сабина, въ глазахъ которой онъ никогда не видалъ слезинки, Сабина плакала теперь горькими слезами, у Сабины было такое же сердце, какъ у всякой другой женщины.

Пораженный и тронутый до глубины души, смотрлъ онъ, какъ она упала на колна и, вся вздрагивая отъ внутренняго волненія, спрятала лицо въ подушку.

— Встань, Сабина!— сказалъ наконецъ Адріанъ, подходя къ супруг.— Твое желаніе справедливо. Ты получишь сына, котораго жаждетъ твоя душа.

Императрица встала и въ ея глазахъ, еще полныхъ слезъ, выразилась глубокая благодарность.

Сабина могла улыбаться, могла быть прекрасной.

Только подобная минута могла показать это императору.

Молча пододвинулъ онъ въ ней табуретъ и опустился на него.

Продержавъ ея руку нкоторое время въ своей, онъ выпустилъ ее и сказалъ ласково:

— Оправдаетъ ли Веръ твои надежды?

Сабина утвердительно кивнула головой.

— И откуда въ теб такая увренность?— спросилъ императоръ.— Положимъ, онъ — блестящій, даровитый римлянинъ, и тотъ, кто подобно ему уметъ постоять за себя и на пол битвы, и въ совт, и вмст съ тмъ такъ ловко разыгрываетъ роль Эрота,— тотъ съуметъ носить и пурпуръ. Но въ жилахъ его течетъ кровь его легкомысленной матери и сердце его непостоянно.

— Оставь его такимъ, какимъ онъ есть. Мы понимаемъ другъ друга и онъ единственный человкъ, на любовь и врность котораго я разсчитываю такъ же, какъ еслибъ онъ былъ мой родной сынъ.

— А на чемъ основано это довріе?

— Ты поймешь меня, ты самъ увидишь указанія судьбы. Есть у тебя время выслушать коротенькій разсказъ?

— День только настаетъ.

— Прости, если я начну съ событій, которыя кажутся давно минувшими. Но они отзываются на мн и понын. Я знаю, что ты не самъ меня выбралъ въ жены. Плотина ввела меня въ твой домъ. Она любила тебя. Любилъ ли ты прекрасную женщину или супругу императора, отъ которой всего ожидалъ — это неизвстно.

— Я любилъ и уважалъ въ Плотин женщину.

— Она избрала теб въ жены меня, какъ высокую ростомъ и стало-быть годную, чтобы носить пурпуръ, но некрасивую лицомъ. Она знала, что я мене чмъ кто-либо другой способна возбудить къ себ любовь. Въ родительскомъ дом я почти не видала ласки, а что супругъ мой не избаловалъ меня своею нжностью — это теб хорошо извстно.

— Я готовъ въ этомъ раскаяться.

— Теперь уже поздно. Но въ молодости, признаюсь, я страстно желала любви и никто мн не давалъ ея.

— А сама ты любила когда-либо?

— Нтъ, но мн было больно, что я неспособна на это чувство. У Плотины я часто видала дтей ея родственниковъ, пыталась иногда привлечь ихъ къ себ, но они только пугалась меня, тогда какъ съ другими женщинами играли охотно и доврчиво. Вскор и я почувствовала непріязнь къ этимъ дтяхъ. Только сынъ Цеонія Коммода, нашъ Веръ, всегда весело отвчалъ на мои вопросы и приносилъ мн свои сломанныя игрушки, чтобъ я чинила ихъ. За это я полюбила мальчика.

— Это былъ прелестный ребенокъ.

— Да. Однажды мы вс, женщины, сидли въ императорскомъ саду. Вдругъ прибжалъ Веръ съ большимъ прекраснымъ яблокомъ въ рукахъ, которое далъ ему самъ Траянъ. Вс любовались румянымъ плодомъ, а Плотина взяла его изъ рукъ мальчика и спросила, шутя, не подаритъ ли онъ ей свое яблоко. Но ребенокъ удивленно вскинулъ на нее свои большіе глаза, покачалъ кудрявой головкой и подбжалъ ко мн.

— На, Сабина, возьми его!— сказалъ онъ, подавая мн яблоко и обвивъ ручонками мою шею.

— Настоящій судъ Париса.

— Не шути. Этотъ поступокъ ребенка далъ мн силу переносить горести жизни. Я знала, что есть хотя одинъ человкъ, любящій меня, и этотъ человкъ вознаграждалъ меня за все, что я къ нему чувствовала, что для него длала. Онъ единственный, который будетъ оплакивать мою смерть. Дай ему право назвать меня матерью и усынови его.

— Пусть будетъ такъ,— сказалъ Адріанъ съ достоинствомъ и протянулъ руку Сабин.

Императрица хотла было поцловать ее, но онъ не допустилъ этого.

— Сообщи ему, что мы усыновляемъ его. Его жена — дочь Нигрина, который долженъ былъ пасть, потому что я хотлъ возвыситься. Ты не любишь Люциллу, но мы оба можемъ только удивляться ей, потому что по крайней мр не знаю въ Рим другой подобной женщины, за добродтель которой можно было бы поручиться. Я долженъ замнить ей отца и меня радуетъ имть такую дочь… Итакъ, у насъ есть дти. Назначу ли я Вера своимъ преемникомъ, кто будетъ посл меня властителемъ міра, этого я не могу теперь ршить,— мн надо объ этомъ спокойно поразмыслить. До свиданья, Сабина! Этотъ день начался несчастіемъ, пусть то, чмъ мы его съ тобой закончили, принесетъ намъ счастье въ будущемъ.

Глава семнадцатая.

Бываютъ въ феврал прекрасные теплые дни, но ошибается тотъ, кто думаетъ, что они приводятъ съ собой весну.

Сухая, холодная Сабина подалась на время женственнымъ влеченіямъ, но какъ скоро горячее стремленіе насладиться материнскимъ счастьемъ было удовлетворено, сердце ея снова какъ будто сжалось и пламя, согрвшее ей грудь, угасло.

На приближенныхъ и даже на мужа все существо императрицы стало опять дйствовать непріятнымъ и отталкивающимъ образомъ.

Веръ заболлъ. У него появились первые признаки болзни печени, которую ему не разъ предсказывали врачи, если онъ, европеецъ, станетъ продолжать въ Александріи свою разгульную римскую жизнь.

Преторъ съ нетерпніемъ переносилъ первыя физическія страданія, ниспосланныя ему судьбой. Даже великая всть, переданная ему Сабиной и осуществлявшая самыя смлыя его надежды, не могла примирить больнаго съ непривычнымъ для него состояніемъ.

Несмотря на вс старанія, гороскопъ Вера сдлался извстенъ Адріану, который изъ страха передъ ослпительнымъ блескомъ его созвздій едва не оставилъ мысль объ усыновленіи, за свое содйствіе при тушеніи произведеннаго Антиноемъ пожара претору пришлось поплатиться тяжкою болзнью: все это заставляло его горько раскаиваться въ своемъ коварномъ вмшательств въ разсчеты кесаря.

Человкъ охотно сваливаетъ на плечи другимъ всякое бремя, а особенно тяжесть собственной вины: больной проклиналъ и Антиноя, и ученость Симеона Бенъ Іохаи, такъ какъ безъ нихъ преступленіе, отравившее ему веселье жизни, осталось бы несовершеннымъ.

Адріанъ просилъ александрійцевъ отложить готовившіяся въ честь его зрлища и торжественныя процессіи, ибо онъ былъ еще занятъ наблюденіями относительно событій грядущаго года.

Каждый вечеръ отправлялся онъ теперь на высокую обсерваторію Серапеума и глядлъ оттуда на звздное небо. Десятаго января вычисленія его были окончены. Одиннадцатаго начались торжества. Они продолжались нсколько дней. Роль Роксаны, по желанію претора, была исполнена прекрасною дочерью еврея Аподлодора.— Вс отдльныя части устроенныхъ александрійцами празднествъ отличались великолпіемъ и блескомъ. Ни въ одной навмахіи не было уничтожено столько кораблей, какъ въ этомъ примрномъ сраженіи близъ городской гавани, даже въ римскомъ цирк не видано было большаго числа собранныхъ вмст дикихъ зврей. А какимъ кровавымъ образомъ оканчивались сраженія гладіаторовъ, представлявшихъ пестрое, волновавшее душу зрителей, смшеніе блыхъ и черныхъ бойцовъ!

Театральныя представленія, вслдствіе различныхъ элементовъ, совмщавшихся въ стнахъ этого города, средоточія египетской, греческой и восточной культуры, были настолько разнообразны, что оказались не такъ утомительны, какъ ожидали римляне.

При исполненіи трагедій и комедій не было недостатка въ поразительныхъ эффектахъ, какъ-то: пожарахъ, водопадахъ и тому подобномъ, это дало александрійскимъ актерамъ возможность выказать въ полномъ блеск свое искусство и Адріанъ съ своими спутниками не могли не согласиться, что даже въ Рим и Аинахъ имъ не случалось видть такой артистической игры.

Префектъ Тиціанъ во время этихъ празднествъ сильно страдалъ одышкой, а дла у него было вдоволь, несмотря на это, онъ дятельно помогалъ архитектору Понтію отыскивать Поллукса. Хотя они вскор нашли Дориду съ Эвфоріономъ, но т не могли дать никакихъ указаній, которыя навели бы на слдъ ихъ сына.

Паппія, прежняго хозяина пропавшаго ваятеля, не было въ город, такъ какъ Адріанъ послалъ его въ Италію, въ свою виллу въ окрестностяхъ Тнбура, чтобъ украсить ее центаврами и другими фигурами. Оставшаяся въ Александріи жена его увряла, что знаетъ про Поллукса только то, что онъ грубо отказался служить у ея мужа.

Товарищи несчастнаго не могли дать о немъ также никакихъ свдній, такъ какъ никто изъ нихъ не присутствовалъ при его арест. Паппій былъ настолько осмотрителенъ, что упряталъ безъ свидтелей человка, котораго боялся.

Префектъ, равно какъ и архитекторъ и не думали искать честнаго малаго въ темниц, а еслибъ даже имъ и пришла эта мысль, то поиски оказались бы тщетными, такъ какъ Поллуксъ находился вн Александріи. Городскія тюрьмы посл празднествъ были переполнены и ваятеля засадили въ одну изъ тюрьмъ сосдняго Канопа. Тамъ же произведенъ былъ надъ нимъ судъ.

Поллуксъ откровенно признался, что взялъ серебряный колчанъ, и рзко возражалъ на обвиненія своего хозяина. Такимъ образомъ онъ съ самаго начала произвелъ дурное впечатлніе на судью, уважавшаго Паппія, какъ зажиточнаго и всми почитаемаго гражданина.

Подсудимаго даже не выслушали, какъ слдуетъ, и, основываясь на тяжкихъ, взводимыхъ на него, обвиненіяхъ и на его собственномъ признаніи, поспшно произнесли приговоръ.

Было бы, казалось, напрасною потерей времени выслушивать нелпыя басни, которыя разсказывалъ этотъ дерзкій подмастерье, забывшій всякое уваженіе къ своему хозяину и благодтелю. Двухгодичное размышленіе,— такъ надялся охранитель закона,— научитъ этого опаснаго бездльника уважать чужую собственность и не оскорблять тхъ, которымъ онъ обязанъ почтеніемъ и благодарностью.

Сидя въ канопской тюрьм, Поллуксъ проклиналъ свою судьбу и тщетно надялся на помощь своихъ друзей. Послднимъ однако наконецъ надоли безплодные поиски за пропавшимъ товарищемъ и они только при случа справлялись о немъ. Въ начал своего заключенія Поллуксъ велъ себя такъ буйно, что за нимъ усилили присмотръ, но потомъ онъ успокоился и проводилъ время въ безмолвномъ оцпененіи. Тюремщикъ, смотрвшій за нимъ, хорошо зналъ людей и могъ безошибочно предсказать, что молодой воръ черезъ два года выйдетъ изъ темницы помшаннымъ.

Тиціанъ, Понтій, Бальбилла и даже Антиной пытались заговаривать о ваятел съ императоромъ, но изъ рзкихъ отвтовъ Адріана было ясно, что онъ не забылъ оскорбленія, нанесеннаго ему, какъ художнику.

Но кесарь доказалъ въ то же время, что помнитъ и все хорошее, пріятное: такъ, когда ему подали блюдо капусты съ сосисками, онъ улыбнулся и, вынувъ свой кошелекъ съ золотомъ, приказалъ слуг передать его Дорид.

Старики жили теперь въ собственномъ домик вблизи жилища ихъ овдоввшей дочери, Діотимы. Они не терпли ни голода, ни нищеты, но въ нихъ произошла большая перемна.

Глаза бдной Дориды были воспалены отъ слезъ, которыя наполняли ихъ всякій разъ, когда какое-нибудь слово или какой-нибудь предметъ напоминали ей о Поллукс, ея любимц, ея гордости, ея надежд. И какъ же мало было минутъ днемъ, когда она не думала о немъ!

Вскор посл смерти Керавна Дорида отыскала Селену, но Ганна знала отъ Маріи, что это мать Поллукса, измнившаго ея питомиц, и потому не допустила ее къ больной.

При вторичномъ посщеніи Селена показалась Дорид крайне смущенной и сдержанной и старушка приписала это тому, что ея присутствіе въ тягость больной двушк.

У Арсинои, жилище которой она знала черезъ діакониссу, ее приняли еще хуже.

Дорида велла доложить о себ, какъ о матери ваятеля Поллукса, но ей отказали, сказавъ, что Арсиноя не можетъ съ ней говорить и разъ навсегда проситъ не безпокоить ее.

Когда Понтій отыскалъ старушку, онъ посовтовалъ ей еще разъ попытаться увидать Арсиною, которая была по-прежнему врна ея сыну. Ободренная Дорида послдовала этому совту, но встртилась съ самой Паулиной и та своимъ рзкимъ отказомъ оскорбила бдную женщину до слезъ.

Подарокъ императора былъ для бдняковъ очень кстати, такъ какъ Эвфоріонъ, вслдствіе волненій и горя почти лишившійся голоса, долженъ былъ оставить театръ и могъ участвовать только въ хорахъ, при исполненіи мистерій у небольшихъ сектъ или же въ свадебныхъ и погребальныхъ псняхъ, за что получалъ всего по нскольку драхмъ.

Кром того старики должны были содержать дочь, о которой прежде заботился Поллуксъ, а птицъ, ‘грацій’ и кошекъ надо было также кормить.

Ни Дорид, ни Эвфоріону и въ голову не приходило избавиться отъ любимыхъ животныхъ.

Днемъ старушка уже не могла боле смяться, но ночью у нея бывали сладкія мгновенія, когда она, полная надеждой, рисовала въ своемъ воображеніи радостныя картины будущаго и предавалась отраднымъ мечтамъ, которыя поддерживали ея мужество.

Часто она представляла себ Поллукса возвращающимся изъ Рима или Аинъ, куда онъ, можетъ-быть, бжалъ, увнчанный лаврами и съ несмтными богатствами.

Императоръ, который былъ такъ добръ, что вспомнилъ о ней, не могъ же вчно гнваться на бднаго юношу.

Можетъ-быть онъ и самъ велитъ разыскать Поллукса и вознаградитъ за вс перенесенныя имъ несчастія.

Дорида была по крайней мр уврена, что ея любимецъ живъ, хотя Эвфоріонъ всячески старался убдить ее въ противномъ.

Пвецъ разсказывалъ много случаевъ тайныхъ убійствъ, но старушка не слушала и ршилась послать своего младшаго сына Тевкра, какъ скоро окончится его ученіе, т. е. черезъ нсколько мсяцевъ, на поиски за пропавшимъ братомъ.

Антиной, обжоги котораго быстро зажили, благодаря внимательному уходу кесаря, сожаллъ объ исчезновеніи веселаго художника, единственнаго молодаго человка, возбудившаго въ немъ чувство дружбы, и не разъ собирался отыскать Дориду. Но теперь виинянинъ почти неотлучно находился при своемъ повелител и выказывалъ такую предупредительность и услужливость, что Адріанъ даже ласково останавливалъ его рвеніе, если же Антиной иногда и могъ располагать часомъ свободнаго времени, онъ все-таки не шелъ дале намренія разыскать родителей Поллукса, вообще, требовались очень сильныя побудительныя причины, чтобы заставить нершительнаго юношу исполнить задуманное.

Когда Антиноемъ овладвало желаніе видть Селену, тутъ не могло быть колебаній. Всякій разъ, какъ императоръ занятъ былъ диспутами въ музе или выслушивалъ догматы различныхъ сектъ, излагаемые ихъ представителями, любимецъ его отправлялся къ загородному домику, въ которомъ, несмотря на февраль мсяцъ, все еще жила любимая имъ двушка.

Юнош нсколько разъ удавалось прокрасться въ садъ Паулины, но надежда быть замченнымъ Селеной и говорить съ ней первое время не исполнялась.

Едва подходилъ онъ къ дому Ганны, какъ горбатая Марія заступала ему дорогу, передавала, въ какомъ состояніи находится ея подруга, и затмъ просила его удалиться.

Горбунья теперь уже не отлучалась отъ больной, такъ какъ за ея матерью ходила сестра, а Ганна выхлопотала Маріи право склеивать папирусные листья на дому.

Сама же вдова должна была по-прежнему посщать фабрику, потому что занимала должность надзирательницы.

Такимъ образомъ Антиной никогда не встрчалъ Ганны, а сталкивался постоянно съ Маріей.

Между прекраснымъ юношей и уродливою двушкой установились боле или мене дружественныя отношенія.

На восклицаніе: ‘опять ты здсь’, которымъ горбунья встрчала Антиноя, онъ бралъ ее за руку и начиналъ убдительно просить исполнить одинъ только разъ его желаніе. Но двушка оставалась непреклонной и ласково отказывала ему.

Когда онъ приносилъ прекрасные цвты и умолялъ поставить ихъ въ комнату Селены отъ имени ея друга съ Лохіи, Марія соглашалась на его просьбу, но прибавляла, что напрасно говорить больной, отъ кого эти цвты.

Посл такого отказа Антиной прибгалъ къ ласковымъ и вкрадчивымъ словамъ, но никогда не ршался дйствовать силой.

Когда цвты стояли въ комнат, Марія смотрла на нихъ гораздо чаще Селены.

Если Антиной подолгу не являлся, горбунья начинала тосковать и съ возрастающимъ безпокойствомъ ожидала его въ садик своей подруги.

Съ такимъ лицомъ, какъ у него, она представляла себ ангеловъ и скоро ея представленіе о нихъ слилось въ его образ.

Въ своихъ молитвахъ она постоянно поминала прекраснаго язычника. Она думала о немъ всегда съ теплою нжностью, къ которой примшивалась скорбь о его погибшей душ.

Посщенія Антиноя, извстныя Ганн черезъ Марію, начинали все боле и боле безпокоить вдову и она приказала горбунь постращать юношу тмъ, что позоветъ сторожа.

Почтенная женщина знала, кто былъ неутомимый поклонникъ ея питомицы, это сообщилъ ей Масторъ, часто присутствовавшій при богослуженіи христіанъ.

Вся Александрія и даже вся имперія повторяла имя преіраснйшаго юноши того времени, любимца кесаря.

Ганна тоже много слышала о немъ, ей извстно было, что его воспвали поэты и языческія женщины добивались, какъ счастья, взглянуть на него.

Припоминая безнравственную жизнь римлянъ, она представляла себ Антиноя блестящимъ соколомъ, увивающимся вокругъ голубки, выжидая удобнаго мгновенія, чтобы заклевать ее.

Селена, какъ заключила діаконисса изъ ея разсказовъ, знала Антиноя, но, очевидно, не подозрвала, что обязана ему своимъ спасеніемъ — разъ отъ разъяреннаго дога, а поздне — отъ врной погибели въ морскихъ волнахъ.

Въ конц февраля молодой виинянинъ приходилъ три дня сряду, тогда Ганна приказала привратнику строго слдить за юношей и не впускать его въ садъ, хотя бы для этого и потребовалась сила.

Но для влюбленнаго человка не существуетъ препятствій и Антиной продолжалъ свои посщенія.

Разъ ему наконецъ удалось увидать Селену, которая, слегка прихрамывая и опираясь на палку, гуляла въ садик въ сопровожденіи вдовы и хорошенькаго блокураго мальчика.

Все уродливое возбуждало въ Антино не состраданіе, а отвращеніе, такъ какъ нарушало обычную гармонію природы, но въ эту минуту его наполнило совсмъ иное чувство.

Горбатая Марія вначал наводила на него страхъ своимъ безобразіемъ, но теперь онъ радовался встрч съ нею, а хромая Селена казалась ему очаровательне, чмъ когда-либо.

Какъ она прекрасна и стройна! Какая у нея своеобразная походка! Она, казалось ему, не хромала, а плавно покачивалась, какъ нереида, несомая втромъ по волнамъ моря.

Любовь легко довольствуется всмъ, все, на что она ни распространяется, представляется ей въ какомъ-то возвышенномъ, идеальномъ вид. При свт ея слабость становится добродтелью, недостатокъ — преимуществомъ.

Упорство виинянина не было единственною заботой Ганны, вс другія, впрочемъ, она переносила, конечно, не только безъ ропота, но даже съ радостью.

Приходилось содержать двухъ лишнихъ человкъ, а средства ея были очень скудны.

Чтобы не заставить своихъ питомцевъ терпть нужду, Ганна должна была неутомимо работать на фабрик, кром того она и дома цлыя ночи напролетъ склеивала папирусные листья.

Когда здоровье Селены поправилось, она охотно и усердно стала помогать своей доброй хозяйк, но до этого въ теченіе нсколькихъ недль приходилось не допускать выздоравливающую до работы.

Марія посматривала на вдову съ тайнымъ безпокойствомъ, потому что та казалась ей блдне обыкновеннаго.

Разъ, когда съ ней сдлался обморокъ, горбунья собралась съ духомъ и начала доказывать, какъ неразумно злоупотреблять силами, дарованными Господомъ. Двушка увряла Ганну, что если она будетъ продолжать работать день и ночь, а въ часы отдыха посщать бдныхъ и больныхъ, то вскор сама будетъ нуждаться въ уход.

— Хотя ночью подкрпляй себя необходимымъ сномъ,— упрашивала Марія.

— Жить надо,— отвчала вдова, — а я не могу занимать, такъ какъ знаю, что мн нечмъ отдать.

— Попроси Паулину не брать съ тебя платы за жилище,— совтовала двушка,— она охотно это сдлаетъ.

— Нтъ,— ршительно возразила Ганна.— Деньги, которыя я плачу за этотъ домикъ, идутъ на раздачу бднымъ, что мы даемъ имъ, то даемъ самому Богу, а Онъ ни на кого не налагаетъ непосильнаго бремени.

Селена выздоровла, но врачъ объявилъ, что никакое искусство не въ состояніи избавить ее отъ хромоты. Ганна полюбила ее, какъ родную дочь, а появленіе слпаго Геліоса, подобно радостному солнечному лучу, озарило домикъ вдовы.

Арсиноя могла навщать сестру только изрдка и то не иначе, какъ въ сопровожденіи своей воспитательницы.

Сестры никогда не разговаривали откровенно. Старшая дочь управителя была теперь довольна и весела, младшая же, напротивъ, грустила о пропавшемъ миломъ и плакала, чувствуя себя несчастною въ новомъ дом.

Остальнымъ маленькимъ сиротамъ Керавна жилось хорошо, ихъ иногда приводили къ Селен и они съ любовью разсказывали о своихъ новыхъ радостяхъ.

Выздороввшая двушка облегчила своимъ подругамъ тяжесть ихъ труда, а въ начал марта вдова получила предложеніе, которое, еслибъ она приняла, могло дать иное направленіе ея простому образу жизни.

Одна изъ христіанскихъ общинъ, образовавшихся въ Верхнемъ Египт, обратилась къ Александрійской церкви съ просьбой прислать ей пресвитера, діакона и діакониссу, чтобы руководить и поучать новокрещенныхъ, которыхъ насчитывалось тысячами. Требовались люди свдущіе и опытные и Ганну спросили, не ршится ли она оставить столицу и продолжать свою благодатную дятельность въ отдаленной Без. Тамъ ее ожидалъ уютный домъ, пальмовый садъ, а община бралась обезпечить существованіе какъ ей самой, такъ и ея питомцамъ.

Вдова чувствовала, что сильно привыкла къ Александріи. Боле всего удерживали ее больные и бдные, въ которыхъ она принимала живое участіе. Не одну заблудшую двушку удалось ей спасти на фабрик.

Ганна просила времени на размышленіе и ей дали сроку до пятнадцатаго марта, но уже пятаго числа она ршилась безповоротно.

Въ этотъ день вдова, по своему обыкновенію, находилась на фабрик, а въ ея отсутствіе Антиною удалось уже передъ самымъ заходомъ солнца проникнуть въ садъ Паулины и пробраться до самаго домика Ганны.

Марія и на этотъ разъ во-время замтила юношу и ласково убждала его удалиться, но виинянинъ настойчиво умолялъ двушку и въ сильномъ волненіи даже обнялъ ее.

— Милая, добрая Марія,— говорилъ Антиной вкрадчивымъ голосомъ,— позволь мн только сегодня увидать ее и поговорить съ ней!

При этихъ словахъ юноша поцловалъ горбунью въ лобъ и прежде, нежели она успла опомниться, вбжалъ въ домъ въ Селен.

Горбатая двушка не понимала, что съ ней случилось. Подавленная смняющимися чувствами, она стояла неподвижно и, вся зардвшись отъ стыда, въ смущеніи смотрла въ землю.

Она чувствовала, что произошло нчто неподобающее, неслыханное, но вмст съ тмъ была словно ослплена какимъ-то яркимъ свтомъ и къ двичьей стыдливости примшивалось новое для нея, сладостное, чувство.

Чтобы собраться съ мыслями, Маріи потребовалось нсколько минутъ и ими-то Антиной не замедлилъ воспользоваться.

Быстрыми шагами направился онъ въ комнату, въ которую перенесъ Селену въ ту незабвенную ночь, и уже съ порога назвалъ ее по имени.

Она въ испуг отодвинула книгу, которую читала слпому брату.

Тогда онъ снова позвалъ ее умоляющимъ голосомъ.

Селена узнала его и спокойно спросила:

— Кого ты ищешь, меня или Ганну?

— Тебя, тебя!— съ жаромъ воскликнулъ юноша.— О, Селена! я не могу забыть тебя съ той ночи, какъ спасъ тебя изъ воды. Я погибаю отъ любви къ теб. Неужели ты ни разу не подумала обо мн и по-прежнему холодна и безчувственна, какъ въ ту минуту, когда ты уже на половину принадлежала смерти? Какъ тнь мертвеца, которая носится надъ мстомъ, гд осталось все дорогое ему на земл, такъ я, вотъ уже нсколько мсяцевъ, брожу вокругъ этого дома и еще ни разу не удалось мн высказать теб того, что накопилось у меня на сердц.

Съ этими словами Антиной опустился передъ нею, стараясь обнять ея колна.

Селена остановила его.

— Къ чему все это?— сказала она съ упрекомъ.— Встань и умрь свой порывъ.

— О, позволь, позволь мн остаться такъ,— умолялъ онъ съ жаромъ.— Не будь такъ холодна и такъ жестока, сжалься надо мной и не отталкивай меня отъ себя. ,

— Встань!— повторила двушка.— Я не хочу сердиться на тебя, потому что обязана быть теб благодарною.

Юноша всталъ.

— Не благодарности нужно мн,— проговорилъ онъ шепотомъ,— а любви, хоть немного любви.

— Я стараюсь любить всхъ людей,— возразила двушка,— значитъ я люблю и тебя, тмъ боле, что ты сдлалъ мн много добра.

— Селена, Селена!— воскликнулъ онъ въ восторг, снова бросился передъ нею на колни и страстно схватилъ ее за руку. Но не усплъ онъ поднести эту руку къ губамъ, какъ въ комнату, вся пылая отъ волненія, вбжала Марія. Хриплымъ голосомъ, въ которомъ слышались негодованіе и досада, бдная горбунья велла ему немедленно уйти. Вс попытки разжалобить ее, вс мольбы его остались тщетны.

— Если ты не послушаешься,— кричала она,— я позову мужчинъ, работающихъ въ саду. Я спрашиваю, хочешь ты слушаться или нтъ?

— Отчего ты такъ разсердилась, Марія?— спросилъ слпой Гедіосъ.— Этотъ человкъ добрый и только сказалъ Селен, что онъ ее любитъ.

Антиной съ умоляющимъ жестомъ указалъ на мальчика, но Марія уже стояла у окна и была готова кликнуть рабочихъ.

— Не надо, не надо! Я ухожу!— проговорилъ наконецъ Антиной и медленно направился къ двери, еще разъ устремивъ на Селену страстный и теплый взглядъ. Стыдъ и разочарованіе подавляли его, когда онъ покидалъ эту комнату, но въ то же время сердце его было полно счастья и гордости, словно ему удалось совершить великій подвигъ.

Въ саду ему повстрчалась Ганна, которая, увидавъ его, тотчасъ же ускоренными шагами направилась къ своему домику.

Вдова нашла Марію всю въ слезахъ, дрожащую отъ волненія, и вскор была увдомлена обо всемъ, что случилось въ ея отсутствіе.

Черезъ часъ діаконисса объявила епископу, что принимаетъ сдланное ей предложеніе и согласна хать въ Верхній Египетъ.

— Вмст съ твоими питомцами?— спросилъ Евменій.

— Да. Конечно, сердечное желаніе Селены было бы принять крещеніе отъ тебя, но такъ какъ нужно еще цлый годъ для поученія…

— Я совершу завтра священный обрядъ.

— Завтра, добрый нашъ пастырь?

— Да, сестра… Я спокойно ршаюсь на это. Она оставила ветхаго человка въ волнахъ морскихъ и уже прошла жизненную школу прежде, чмъ мы сдлались ея наставниками. Уже язычницей приняла она на себя свой крестъ и несла его съ мужествомъ и терпніемъ истинной избранницы Господа. То, чего не доставало: вру, надежду и любовь — она обрла подъ твою кровлей. Во имя Господа Іисуса благодарю тебя за эту душу, сестра.

— Я тутъ ни при чемъ,— смиренно возразила вдова.— Сердц ея было ожесточено, но не я, а теплая вра слпаго ребенка смягчила его.

— Ему и теб обязана она спасеніемъ,— отвчалъ епископъ.— Оба они и должны вмст принять крещеніе. Милому ребенку мы дадимъ имя прекраснйшаго изъ учениковъ Христовыхъ, Іоанна, Селена же, если ей самой это понравится, будетъ впредь называться Марой.

Глава восемнадцатая

Селена и Геліосъ удостоились таинства крещенія и два дни позже Ганна съ своими питомцами и Маріей, въ сопровожденіи пресвитера Иларіона и одного изъ діаконовъ, уже садились на корабль, отплывавшій изъ Мареотической гавани къ мсту будущаго ихъ жительства, верхнеегипетскому городу Без.

Убогая Марія выказала было минутную нершимость, когда вдова спросила ее, согласна ли она послдовать за нею на чужбину.

Въ Александріи жила ея престарлая мать и кром того… Но это самое ‘кром того’ сразу положило конецъ колебаніямъ горбуньи и заставило ее выговорить ршительное ‘да’, такъ какъ относилось къ Антиною.

Мысль, что она никогда боле его не увидитъ, показалась бдной двушк въ первое мгновеніе невыносимою, такъ какъ прекрасный юноша одинъ только занималъ въ послднее время ея умъ и сердце, но сердце христіанки должно было всецло принадлежать Тому, Кто цною своей крови купилъ ей миръ здсь, на земл, и блаженство на небесахъ.

На слдующій день посл своего крещенія Селена отправилась въ городской домъ Паулины и со слезами простилась съ Арсиноей. Въ часъ разлуки любовь и дружба, соединявшія прежде сестеръ, казалось, опять воскресли. Селена, уже слышавшая отъ вдовы Пудента о смерти Поллукса, не чувствовала боле негодованія на соперницу, которая оплакивала молодаго ваятеля съ большею страстностью и скорбью, чмъ она сама, хотя прежде воспоминаніе о товарищ дтства не разъ смущало и туманило ея мысли.

Отъздъ изъ Александріи, гд оставались сестры и братья Селены, былъ для нея, конечно, очень тяжелъ, но въ то же время она радовалась своему переселенію, она стала теперь совсмъ иною, чмъ была нсколько мсяцевъ тому назадъ, и надялася вести на чужбин новую, благочестивую жизнь.

Евменій и Анна были правы, утверждая, что слпой братъ Селены, а не кто иной, привелъ ее къ познанію истины.

Ребенокъ обратилъ сестру въ христіанство очень страннымъ, своеобразнымъ образомъ.

Уже увренія Мастора въ томъ, что Геліосъ вновь встртитъ своего отца на лучезарномъ неб среди святыхъ ангеловъ, произвели сильное впечатлніе на живое воображеніе и мягкое сердце мальчика.

Въ дом Ганны надежда его увидать отца еще боле окрпла и вдова съ Маріей много разсказывали ему о милостивомъ и добромъ Бог, который любитъ дтей и призываетъ ихъ къ себ.

Когда Селена начала поправляться, Геліосъ радостно сообщилъ ей все слышанное отъ христіанокъ, но ей не понравились эти чудесныя фантастическія картины и она всячески старалась поколебать вру своего брата въ эти образы и обратить его вновь къ прежнимъ богамъ.

Но, стараясь руководить братомъ, двушка сама мало-по-малу чувствовала себя принужденной слдовать по его пути. Сначала она ступала нершительно, но Ганна поддерживала ее то примромъ, то добрымъ словомъ. Поучала вдова только тогда, когда Селена сама просила у нея объясненій.

Любовью и миромъ дышало все, что окружало сиротъ. Геліосъ чувствовалъ эта и не разъ высказывалъ, и слова ребенка невольно дйствовали на сестру.

Подъ хорошимъ вліяніемъ окружающей обстановки въ Селен развилось стремленіе относиться съ любовью во всмъ людямъ, а ея братъ былъ первымъ, на кого обратилось пробудившееся въ ней мягкое чувство.

Прежде она радовалась, что жалкая земная жизнь кончается со смертью, но теперь у ней не нашлось отвта, когда Геліосъ спросилъ ее печальнымъ голосомъ:

— Неужели ты вовсе не желаешь увидать отца нашего и мать?

Одной мысли о свиданіи съ матерью было достаточно, чтобы заставить ее горячо желать жизни и за гробомъ, а благодаря усиліямъ Ганны искра надежды въ ея душ обратилась вскор въ пламя.

Селена видла много горя и привыкла укорять боговъ въ жестокости, Геліосъ же не переставалъ ей говорить о любви Бога Отца и Сына къ людямъ и дтямъ.

— Разв не милосердъ Отецъ небесный,— спрашивалъ онъ,— что привелъ насъ въ домъ къ Ганн?

— Положимъ, такъ, но насъ разлучили,— отвтила Селена.

— Погоди!— съ увренностью возразилъ ребенокъ,— на неб мы вс опять свидимся.

Выздоравливающая двушка часто освдомлялась о своихъ братьяхъ и сестрахъ и Ганн приходилось подробно описывать т семьи, въ которыхъ находились сироты.

Не похоже было, чтобы вдова говорила неправду, да притомъ и дти подтверждали истину ея словъ, когда приходили навщать сестру, а все-таки Селена относилась недоврчиво къ разсказамъ Ганны про бытъ христіанскихъ семействъ.

Мать у христіанъ, по словамъ одного изъ великихъ учителей церкви, должна быть гордостью дтей, жена — гордостью мужа, мужъ и дти — гордостью жены, а Богъ — гордостью и славой всхъ членовъ семьи.

Любовь и вра и были дйствительно связующимъ началомъ семьи, а міръ и благочестіе — ея закономъ. И въ такой-то чистой, благотворной атмосфер, обаяніе которой Селена чувствовала вмст съ Геліосомъ въ домик Ганны, росли и ея маленькіе братья и сестры.

Здравый смыслъ говорилъ ей, что они вс погибли бы среди позора и нищеты, еслибъ отецъ, оставшись въ живыхъ, лишился своего мста.

А теперь? Ужь не дйствительно ли милостиво поступило божество съ бдными дтьми?

Любовью, одною любовью дышало все, что она видла и слышала, а между тмъ любовь ничего не дала ей кром горя.

Почему суждено было ей столько выстрадать отъ чувства, красящаго жизнь другихъ? Неужели кто-либо вытерплъ боле горестей, чмъ она?— Да, было существо страдавшее еще сильне! Впечатлительный юноша ввелъ ее въ заблужденіе и затмъ не ей самой, а сестр ея общалъ счастье. Трудно было перенести такое разочарованіе, но Тотъ, о которомъ ей говорилъ Геліосъ, перенесъ горе несравненно тяжкое. То самое человчество, для искупленія грховъ котораго Онъ, Сынъ Божій, сошелъ на землю, вмсто благодарности распяло Его на крест. Въ этомъ милосердомъ Спасител Селена видла товарища по страданію и просила вдову разсказать ей о Немъ.

Селена принесла для своихъ родныхъ не одну жертву и она не могла забыть, сколько пришлось ей вынести при посщеніяхъ фабрики, Онъ же позволилъ осмять себя и пролилъ свою кровь за людей. И кто же была она въ сравненіи съ Сыномъ Божіимъ?!

Она полюбила Его образъ, она не уставала распрашивать о Его жизни, поученіяхъ и длахъ и, незамтно для нея самой, насталъ день, когда душа ея оказалась готовою принять всми своими силами проповдь Христа.

Съ врою у нея явилось и чуждое ей до тхъ поръ сознаніе грховности.

Селена работала въ дом отца изъ гордости и страха, но не по любви, священный даръ жизни она чуть было не отбросила отъ себя въ своемъ себялюбіи, не подумавъ о томъ, что станется посл ея смерти съ тми, о которыхъ она была обязана заботиться. Родную сестру свою, Поллукса, товарища своего дтства, она проклинала съ ожесточеніемъ и даже произносила хулу на небожителей, руководящихъ судьбою смертныхъ. Все это она съ прискорбіемъ сознала теперь, но въ то же время нашла и успокоеніе, узнавъ, что Сынъ Божій искупилъ міръ и взялъ на Себя грхи кающихся гршниковъ.

Когда Селена выразила доброй вдов свое желаніе стать христіанкой, Ганна привела къ ней епископа Евменія.

Онъ взялся лично руководить двушкой и нашелъ въ ней полную жажды познанія ученицу.

Ея преждевременно увядшая душа быстро оживала подобно поблекшему цвтку, который опустили въ воду. Ей хотлось скоре выздоровть и окрпнуть, чтобы вмст съ Ганной ходить за больными и доказать на дл ту любовь къ людямъ, которую требуетъ Христосъ отъ своихъ послдователей.

Въ новой вр, которую она приняла, ее преимущественно радовало то, что эта вра общала спасеніе не богатымъ, могущимъ приносить обильныя жертвы, но бднымъ и несчастнымъ, ищущимъ въ покаяніи прощенія, ей казалось, что она уже составляетъ со всми страждущими и обремененными какъ бы одну общую семью.

Дятельная, энергичная природа двушки не могла довольствоваться одними добрыми намреніями, она жаждала дятельности, а Беза, куда Ганна хотла взять ее съ собой, представляла для этого обширное поприще. Надежды, возлагаемыя Селеной на будущее, придали ей еще боле бодрости и облегчили разлуку съ Александріей.

При попутномъ втр путешественники направились въ югу и счастливо достигли цли своего назначенія.

На второй день посл отъзда христіанъ Антиной прокрался въ садъ Паулины и, приближаясь къ домику вдовы, трепетно озирался, ожидая на каждомъ шагу встрчи съ убогой, но ея не было тутъ. Домикъ оказался свободнымъ.

Отсутствіе Маріи, повидимому благопріятствовавшее юнош, почему-то тревожило его.

Сердце его сильно билось отъ возможности застать наконецъ Селену безъ докучливыхъ свидтелей.

Не постучавшись, отворилъ онъ дверь, но не ршался переступить завтнаго порога, потому что въ передней находился совсмъ незнакомый ему человкъ.

Это былъ столяръ-христіанинъ, которому Паулина сдала свой опуствшій домикъ. Онъ спросилъ Антиноя, что ему угодно.

— Дома Ганна?— пробормоталъ виинянинъ.

— Она выхала отсюда.

— А ея воспитанница Селена

— Перехала съ нею въ Верхній Египетъ. У тебя есть порученіе къ ней?

— Нтъ,— отвтилъ пораженный до глубины души юноша.— Когда же он ухали?

— Третьяго дня.

— И он не намрены возвратиться?

— Разв черезъ нсколько лтъ.

Когда Антиной вышелъ изъ сада, лицо его было блдно. Онъ былъ обманутъ въ своихъ ожиданіяхъ, какъ бываетъ обманутъ путникъ въ пустын, найдя засыпаннымъ источникъ, водой котораго надялся освжиться.

На слдующій день юноша, воспользовавшись первой свободною минутой, опять постучался къ столяру, чтобы справиться, въ какомъ именно мст Верхняго Египта намревались расположиться переселенцы.

— Въ Без,— отвтилъ ему простодушный ремесленникъ.

——

Антиной всегда былъ мечтателемъ, по такимъ вялымъ и безучастнымъ къ жизни, какъ теперь, Адріанъ еще никогда не видалъ его.

Когда императоръ пытался расшевелить своего любимца и принудить его быть бодре, послдній глядлъ на своего повелителя умоляющими глазами, становился еще услужливе, но тщетно старался сдлать веселое лицо.

Даже во время охотъ, которыя Адріанъ не разъ предпринималъ въ Ливійской пустын, Антиной не выходилъ изъ своей апатіи и оставался равнодушнымъ къ забавамъ, которымъ, бывало, предавался съ такимъ искусствомъ и беззавтностью.

Пребываніе императора въ Александріи продолжалось доле, чмъ въ какомъ-либо другомъ город, онъ уже чувствовалъ пресыщеніе отъ празднествъ и торжествъ и былъ утомленъ словопреніями съ членами музея, безпрерывными столкновеніями съ мрачными мистиками, звздочетами, астрологами и шарлатанами всякаго рода, которыми кишлъ великолпный городъ.

Даже краткія аудіенціи, которыя онъ давалъ главамъ разныхъ сектъ, начинали надодать ему, даже осмотръ фабрикъ и мастерскихъ города не занималъ его боле.

Однажды онъ объявилъ, что хочетъ постить южныя области Нильской долины.

Уже давно просили его объ этой милости жрецы туземныхъ египетскихъ божествъ, не только его собственная любознательность и страсть къ путешествіямъ, но и важныя государственныя соображенія побуждали Адріана исполнить это желаніе самаго вліятельнаго сословія богатой южной провинціи.

Мысль увидать собственными глазами т чудеса временъ фараоновъ, которыя привлекали столько путешественниковъ, развеселила кесаря и настроеніе его совсмъ прояснилось, когда онъ замтилъ, какъ живительно подйствовало на Антиноя его ршеніе предпринять поздку на югъ.

За послднія недли ничто не въ силахъ было возбудить въ любимц Адріана хотя малйшую радость. Поклоненія знатныхъ александрійскихъ гражданокъ, которыя осаждали его не меньше римскихъ красавицъ, были ему невыносимо-противны.

На пирахъ онъ былъ молчаливымъ гостемъ и сосдство его никого не радовало.

Ни блестящія и возбуждающія зрлища въ цирк, ни удачные скачки и бга въ гипподром не могли привлечь его вниманія.

Прежде Антиной охотно и внимательно слдилъ за пьесами Менандра и его подражателей, Алексія Аполлодора и Посидиппа, теперь же при исполненіи ихъ онъ неподвижно глядлъ передъ собой, мечтая о Селен.

Возможность добраться до мста, гд она жила, снова придала въ его глазахъ нкоторую привлекательность земному существованію.

Онъ могъ снова надяться, а кто видитъ вдалек свтъ, тому окружающее кажется не столь мрачнымъ. Адріанъ радовался перемн въ расположеніи своего любимца и веллъ ускорить приготовленія къ отъзду.

И все-таки протекло нсколько мсяцевъ, прежде чмъ императоръ могъ отправиться въ путь.

Кесаря прежде всего озабочивала необходимость заселить вновь Ливію, опустошенную вслдствіе частыхъ возмущеній іудеевъ. Потомъ надо было ршить вопросъ о сооруженіи новыхъ почтовыхъ дорогъ, которыя связали и сблизили бы между собой части государства, и наконецъ Адріану приходилось выжидать формальнаго согласія сената на свои новыя постановленіи насчетъ наслдственности правъ гражданства, даруемыхъ императоромъ.

Въ этомъ согласіи не могло быть сомннія, но безъ него Адріанъ никогда не обходился при обнародованіи законовъ,— для него было важно, чтобъ его постановленія какъ можно скоре вступали въ силу.

При частыхъ посщеніяхъ музея повелитель тщательно освдомлялся о матеріальномъ положеніи каждаго изъ его сочленовъ, а теперь вырабатывалъ рядъ законоположеній, которыя должны были устранить отъ нихъ вс жизненныя заботы. Адріанъ обратилъ вниманіе и на судьбу престарлыхъ учителей и воспитателей юношества и старался облегчить ихъ участь.

Когда же Сабина начала представлять ему, въ какіе расходы могутъ вовлечь его эти новыя распоряженія, онъ отвчалъ ей:

— Мы кормимъ ветерановъ, которые служатъ государству тломъ и составляютъ его могущество и силу, почему же погибать среди заботъ тмъ, которые работаютъ умомъ и способствуютъ его духовному развитію? Кто изъ нихъ полезне для имперіи? Чмъ трудне мн, какъ императору, разршить этотъ вопросъ, тмъ боле чувствую я необходимость подводить подъ одно мрило чиновниковъ, воиновъ и старющихся учителей.

Александрійцы съ своей стороны тоже задерживали отъздъ Адріана новыми выраженіями своей преданности и уваженія къ его особ. Они провозгласили его богомъ, посвящали ему храмы и устраивали въ честь его безчисленныя торжества, съ видимымъ намреніемъ задобрить и расположить императора въ пользу своего города. Они всячески старались выразить, какъ рады его долгому пребыванію у нихъ, какъ гордятся такою милостью. Жадные до увеселеній горожане охотно пользовались удобнымъ случаемъ удовлетворить своимъ желаніямъ и утопали въ рдкихъ и невиданныхъ до тхъ поръ наслажденіяхъ.

Посщеніе кесаря поглотило много милліоновъ и Адріанъ, который любилъ все узнавать и обо всемъ имть точныя свднія, порицалъ легкомысліе и расточительность александрійскихъ гражданъ.

Полный признательности, онъ восхвалялъ поздне, въ письмахъ къ зятю своему Сервіану, богатство и трудолюбіе александрійцевъ, между которыми, по его словамъ, вовсе не было праздныхъ людей. ‘Одинъ,— писалъ Адріанъ,— выдлываетъ стекло, другой папирусъ, третій полотно, однимъ словомъ, каждый прилагаетъ свои руки въ длу. Даже подагрики и хирагрики, даже слпые не остаются безъ занятій’. Но при всемъ этомъ императоръ называетъ александрійцевъ непріятными людьми, съ злыми языками, которые не пощадили даже Вера и его любимца Антиноя. Іудеевъ, христіанъ и служителей Сераписа Адріанъ упрекаетъ дале въ томъ, что они покланяются вмсто олимпійскихъ божествъ только одному Богу, утверждая, что христіане воздаютъ почести Серапису, онъ хочетъ только сказать, что и они врятъ въ дальнйшее существованіе души посл смерти.

Много хлопотъ причинилъ кесарю споръ о томъ, въ какой храмъ помстить вновь найденнаго Аписа. Священные быки уже издавна откармливались въ мемфисскомъ храм Пта, но славный городъ древнихъ пирамидъ не могъ соперничать съ Александріей, въ которой храмъ Сераписа былъ вдесятеро вмстительне и красиве древняго храма въ округ Соіари, близъ Мемфиса.

Александрійскіе египтяне, жившіе въ квартал Ракотисъ, примыкавшемъ къ храму Сераписа, естественно желали имть у себя этого, обитающаго на земл въ образ быка, бога, но мемфитяне не уступали своихъ старинныхъ правъ и Адріану не легко было довести до удовлетворительнаго окончанія споръ, возмущавшій египтянъ до глубины души. Мемфисъ сохранилъ своего Аписа, а александрійскому Серапеуму общаны были, какъ возмездіе, т милости и награды, которыя прежде выпадали только на долю города пирамидъ.

Въ іюн императору удалось наконецъ пуститься въ путь.

Онъ хотлъ путешествовать частью пшкомъ, частью на лошадяхъ, Сабина же должна была слдовать за нимъ на корабл, какъ скоро наступитъ разливъ Нила.

Императрица охотно воротилась бы въ Римъ или Тибуръ, такъ какъ врачи приказали Веру оставить Египетъ при наступленіи лтнихъ жаровъ.

Узжая съ женою въ Италію, преторъ разстался съ царственною четой какъ сынъ, но ни единое слово Адріана не позволило ему надяться, что вмст съ правами сына онъ получитъ и права наслдника престола.

Болзнь и страданія сдерживали необузданную страсть прекраснаго сластолюбца къ наслажденіямъ, но не уничтожили ее, и въ Рим онъ продолжалъ неумренно пользоваться жизнью.

Колебанія Адріана часто безпокоили его, такъ какъ порфироносный сфинксъ уже не разъ разршалъ предлагавшіяся ему загадки самымъ неожиданнымъ образомъ. Предсказанный Веру печальный конецъ не слишкомъ его озабочивалъ, напротивъ, пророчество Бенъ-Іохаи побуждало его торопиться испить до дна чашу жизненныхъ удовольствій, насколько это позволяла ему судьба.

Глава девятнадцатая.

Бальбилла съ своей неизмнной спутницей, Публій Бальбинъ и другіе знатные римляне, софистъ Фаворинъ и большая свита придворныхъ и слугъ должны были сопровождать императрицу во время ея путешествія по Нилу. Адріанъ взялъ съ собой только нсколько приближенныхъ и прекраснаго охотничьяго коня.

Еще не достигнувъ Мемфиса, императоръ, на пути своемъ черезъ Ливійскую пустыню, собственноручно убилъ нсколько львовъ и много другихъ дикихъ зврей, въ этихъ подвигахъ Антиной былъ по-прежнему его врнымъ товарищемъ.

Хладнокровный въ опасностяхъ, неутомимый при переходахъ, довольный малымъ и всегда готовый услужить, онъ казался своему повелителю другомъ и спутникомъ, ниспосланнымъ ему самимъ божествомъ.

Когда случалось, что Адріанъ по цлымъ днямъ бывалъ погруженъ въ задумчивость и молчалъ, Антиной не тревожилъ его ни единымъ словомъ, но и тогда присутствіе виинянина было необходимо императору, такъ какъ одно сознаніе близости любимаго юноши уже длало его счастливымъ.

Предпринятое Адріаномъ путешествіе доставляло и Антиною большое удовольствіе, онъ чувствовалъ, что можетъ быть сколько-нибудь полезнымъ своему господину, и это облегчало тяжесть гнетущаго его преступленія.

Мечтательность была ему, кром того, вообще, свойственне, чмъ разговоры, а бодрыя движенія спасали его отъ вялости.

Въ Мемфис Адріанъ былъ задержанъ на цлый мсяцъ.

Тамъ онъ встртился съ кораблемъ Сабины и вмст съ ней долженъ былъ постить храмы египетскихъ божествъ, а потомъ, въ одяніи древнихъ фараоновъ, исполнить многіе обряды и церемоніи.

Сабин казалось, что она умретъ отъ изнеможенія, когда ей пришлось въ длинныхъ одеждахъ повелительницъ Нильской долины, съ огромнымъ головнымъ уборомъ изъ орлиныхъ перьевъ, со множествомъ тяжеловсныхъ золотыхъ украшеній, шествовать рядомъ съ супругомъ въ процессіи по заламъ и кровлямъ въ святилище храмовъ.

Какимъ безсмысленнымъ формальностямъ приходилось подчиняться при этихъ процессіяхъ, при сколькихъ жертвоприношеніяхъ присутствовать!

Посл такихъ церемоній императрица чувствовала себя совершенно изнуренной отъ усталости, и дйствительно, не легко было выносить безконечныя куренія, окропленія, выслушивать такое множество литаній и гимновъ и проходить такія большія пространства, не легко было также, получая божескія почести, позволять украшать себя разнообразными внцами, повязками и символическими предметами.

Адріанъ ободрялъ ее своимъ примромъ.

Онъ выказывалъ все серьезное величіе своей природы и держалъ себя между египтянами какъ настоящій египтянинъ. Адріану къ тому же нравилась мистическая мудрость жрецовъ, съ которыми онъ часто и много разговаривалъ.

Въ храмахъ другихъ городовъ, лежавшихъ южне, царственные супруги подвергались также, какъ и въ Мемфис, поклоненіямъ іерархіи и обоготворенію.

Тамъ, гд Адріанъ давалъ средства для расширенія храмовъ, онъ долженъ былъ собственноручно производить обрядъ закладки.

При всемъ этомъ онъ находилъ время охотиться въ пустын, заниматься длами государства и осматривать замчательные памятники древнихъ временъ.

Въ Мемфис императоръ постилъ городъ мертвыхъ и пирамиды, осмотрлъ громадный сфинксъ, Серапеумъ и могилы аписовъ.

Передъ отъздомъ кесарь и его спутники вопросили оракула священнаго быка.

Поэтической Бальбилл предсказана была блестящая будущность. Быкъ, которому она должна была, отвративъ лицо, дать пирогъ, оказался доволенъ ея приношеніемъ и лизнулъ ей руку.

Самъ Адріанъ еще не зналъ, что ему предсказалъ оракулъ, потому что жрецы Аписа вручили ему свитокъ съ истолкованіемъ заключавшихся въ немъ знаковъ, но торжественно запретили открывать его ране полугода.

Адріанъ встрчался съ своей супругой только въ боле значительныхъ городахъ, такъ какъ самъ продолжалъ путешествіе сухимъ путемъ, тогда какъ она хала водой.

Корабли императрицы почти всегда достигали цли своего назначенія ране, чмъ странствовавшій Адріанъ съ своею свитой. Въ честь прізда запаздывавшаго повелителя устраивались торжества, на которыхъ Сабина рдко присутствовала. Тмъ усердне старалась Бальбилла встртить путешественниковъ радушнымъ привтомъ и пріятными неожиданностями.

Она благоговла передъ императоромъ, а красота его любимца своими неотразимыми чарами сильно дйствовала на ея художественную душу.

Любоваться красивымъ юношей доставляло ей наслажденіе, отъздъ его печалилъ ее, а при возвращеніи Антиноя она всегда первая его привтствовала.

А онъ, между тмъ, обращалъ на нее не боле вниманія, чмъ на другихъ женщинъ въ свит Сабины, впрочемъ, Бальбилла и не желала ничего, кром возможности его видть и восхищаться его красотой.

Еслибъ Антиной осмлился принять ея поклоненіе за любовь и предложить ей въ обмнъ свою, поэтесса исполнилась бы негодованіемъ, это не мшало ей однако вовсе не скрывать своего удивленія красот виинянина и выражать его самымъ непритворнымъ образомъ.

Такъ, при возвращеніи путниковъ посл довольно долгаго отсутствія, Антиной находилъ въ отведенной ему кают цвты и отборные фрукты рядомъ съ стихотвореніями, въ которыхъ его воспвала Бальбилла.

Онъ равнодушно прикладывалъ все это къ прежнимъ приношеніямъ двушки и оказывалъ ей за это только ничтожное вниманіе.

Поэтесс остались неизвстными чувства, которыя къ ней питалъ ея идолъ, да она и не слишкомъ интересовалась ими.

До сихъ поръ она безъ труда оставалась въ границахъ приличія, но теперь ей иногда казалось, что она въ состояніи ихъ переступить.

Но какое было ей дло до мннія окружающихъ и до внутренняго міра виинянина, когда ей нравилась только вншняя его форма?

Возможность возбудить въ немъ надежды, которыхъ она никогда не могла бы и не захотла осуществить, не пугала ее, потому что мысль объ этомъ не приходила ей въ голову. И все-таки она была недовольна собой.

Она знала, что былъ человкъ, который не одобрилъ бы ея образа дйствій, который уже разъ ясно выразилъ ей свое порицаніе за желаніе поднести юнош цвт, мнніе же этого человка имло для Бальбиллы боле значенія, чмъ осужденіе или одобреніе всхъ остальныхъ мужчинъ и женщинъ, взятыхъ вмст.

Этотъ единственный человкъ, пользовавшійся такимъ уваженіемъ поэтессы, былъ архитекторъ Понтій и, странное дло, самое воспоминаніе о немъ наталкивало Бальбиллу на всевозможныя дурачества.

Въ Александріи она часто видлась съ архитекторомъ и при разставаніи взяла съ него слово доставить ей удовольствіе своимъ обществомъ во время путешествія ея и императрицы по Нилу.

Но онъ не являлся и не давалъ о себ никакой всти, хотя былъ здоровъ и чуть не ежедневно присылалъ императору собственноручно исписанные свитки.

Понтій, на врность и преданность котораго она разсчитывала, какъ на каменную гору, оказывался такимъ же эгоистичнымъ и непостояннымъ, какъ вс люди.

Бальбилла не переставала думать о немъ и всякій разъ, какъ приходило какое-нибудь судно съ свера и бросало якорь около ея корабля, надялась увидать его въ числ пріхавшихъ.

Она стремилась къ Понтію, какъ заблудившійся путникъ стремится найти покинувшаго его проводника, и все-таки сердилась на него,— не онъ ли разными способами показывалъ ей, что она ему дорога и иметъ власть надъ нимъ, и вдругъ теперь онъ не сдержалъ своего общанія хать съ ними и не показывался?

А она?

Его врность тронула ее, къ внуку вольноотпущенника ея дда она была благосклонне, нежели къ благороднйшимъ гражданамъ, равнымъ ей по происхожденію.

И несмотря на это Понтій помшалъ ей насладиться путешествіемъ и вмсто того, чтобы сопровождать ее, остался въ Александріи.

Какъ легко могъ бы онъ передать свои постройки другимъ архитекторамъ, которыхъ было такъ много въ город!

Если онъ не освдомлялся о ней, то она и подавно не должна была о немъ распрашивать. Въ случа его прізда къ концу путешествія, она намревалась показать ему, какъ много обращаетъ вниманія на его увщанія.

Съ нетерпніемъ дожидалась благородная римлянка того времени, когда ей представится случай прочесть ему вс посвященные Антиною стихи и спросить его мннія о нихъ.

Ей доставляло дтское удовольствіе увеличивать число этихъ маленькихъ произведеній, тщательно переписывать и отдлывать ихъ, выказывая при этомъ все свое искусство и знаніе. Она выбирала трудный размръ и писала одни стихи по-латыни, другіе на аттическомъ и третьи на эолійскомъ нарчіяхъ греческаго языка, послднимъ она теперь уже умла владть. Все это Бальбилла длала, чтобы наказать и посердить Понтія и вмст съ тмъ выказать передъ нимъ свои дарованія въ полномъ блеск. Она воспвала Антиноя, имя въ виду Понтія, и не посылала любимцу кесаря ни одного цвтка, не подумавъ при этомъ съ капризною гримаской объ архитектор.

Но двушка не можетъ безнаказанно воспвать въ стихахъ красоту юноши и Бальбилла была по временамъ сама готова поврить, что любитъ Антиноя. Тогда она называла себя его Сафо, а онъ, казалось, непремнно долженъ былъ сдлаться ея Фаономъ.

Во время его отсутствія она тосковала по немъ и даже проливала слезы, но какъ скоро онъ возвращался и она снова видла его мало оживленныя черты и утомленный взглядъ глазъ, слышала сонливые ‘да’ и ‘нтъ’ на вс ея вопросы,— очарованіе исчезало и она откровенно сознавалась, что ей все равно любоваться живымъ Антиноемъ или его мраморнымъ изваяніемъ.

Въ такіе часы воспоминаніе объ архитектор оживало въ ней съ особенною силой. Разъ кораблю императрицы случилось проплывать между лотосовыми листьями и Бальбилла замтила надъ ними прекрасный распустившійся цвтокъ, впечатлительная двушка, привыкшая облекать въ стихотворную форму всякое боле или мене замчательное явленіе, написала по этому поводу нсколько стиховъ, Антиноя она сравнивала въ нихъ съ цвткомъ лотоса, все назначеніе котораго блистать красотой, а Понтія — съ крпкимъ и надежнымъ кораблемъ, который манитъ путешествовать по далекимъ странамъ.

Стовратыя ивы были конечною цлью поздки по Нилу.

Римскіе путешественники осмотрли въ этомъ город все, что имъ показалось достойнымъ вниманія. Особенное удивленіе возбудили въ императриц гробницы фараоновъ, высченныя въ ндрахъ скалъ, и величественные, хотя лишенные прежняго блеска, храмы въ западной части города мертвыхъ. Царственная чета со своею свитой три раза утромъ отправлялась слушать звуки, издаваемые знаменитымъ колоссомъ Мемнона, верхняя часть котораго упала на землю вслдствіе землетрясенія.

Бальбилла описала это событіе въ нсколькихъ длинныхъ стихотвореніяхъ, которыя Сабина велла высчь на камн колосса. Поэтесса представила себ, что слышитъ голосъ Мемнона, который старается утшить пніемъ свою мать Эосъ, оплакивающую потерю своего другаго сына въ битв при Тро. Стихи эти, на эолійскомъ нарчіи, Бальбилла подписала собственнымъ именемъ, при чемъ не преминула сообщить читателямъ, къ которымъ причисляла и Понтія, что происходитъ изъ рода царя Антіоха.

Огромные храмы по обоимъ берегамъ Нила превзошли всякія ожиданія кесаря, хотя сильно пострадали отъ землетрясеній и осадъ, а обднвшая каста жрецовъ въ ивахъ не была боле въ состояніи не только возстановить ихъ, но и поддерживать.

Бальбилла сопровождала Адріана въ святилище Аммона въ восточной части ивъ.

Величественные размры высочайшей изъ существовавшихъ на свт залъ произвели глубокое впечатлніе на ея отзывчивую душу, и когда императоръ замтилъ, какъ она съ пылающими щеками то устремляла взоръ вверхъ, то, прислонившись къ колонн, оглядывалась кругомъ, онъ спросилъ ее, какого рода чувства испытывала она въ этомъ истинномъ жилищ боговъ.

— Я чувствую прежде всего одно,— воскликнула поэтесса,— это то, что зодчество выше всхъ остальныхъ искусствъ. Храмъ этотъ представляется мн величественной эпопеей, только тотъ, чьей творческой фантазіи эта зала обязана существованіемъ, создалъ ее не изъ жалкихъ словъ, а изъ тяжелыхъ каменныхъ массъ. Тысячи частей соединяются здсь въ одно цлое и каждая изъ нихъ въ дивной гармоніи примыкаетъ въ другимъ и способствуетъ выраженію вдохновенной идеи, наполнявшей душу художника, творца этой залы. Какое другое искусство въ состояніи создать столь же непреходящее, столь же превышающее всякіе обычные размры произведенія?

— Поэтесса внчаетъ лаврами архитектора,— шутливо замтилъ кесарь.— Но вдь царство поэта — безконечное, а разв зодчій можетъ когда-либо подняться выше конечнаго и ограниченнаго?

— Измримо ли существо безсмертныхъ?— спросила Бальбилла вмсто отвта.— Конечно, нтъ, а между тмъ здсь, въ этой зал, кажется, могло бы вмститься божество.

— Потому что она обязана своимъ существованіемъ художнику, душа котораго, въ то время, какъ онъ творилъ, парила на границ вчности. Но разв ты думаешь, что этотъ храмъ переживетъ пснопнія Гомера?

— Нтъ, но воспоминаніе о немъ будетъ жить такъ же долго, какъ и гнвъ Ахилла и странствованія многоопытнаго Одиссея.

— Жаль, что тебя не слышитъ нашъ Понтій, — сказалъ императоръ.— Онъ окончилъ планъ творенія, которому суждено пережить и меня, и его, и всхъ насъ. Я говорю о своемъ мавзоле. Кром того мн хочется поручить ему воздвигнуть въ Тибур ворота, крытые дворы и палаты въ египетскомъ вкус, которые напоминали бы намъ о нашемъ путешествіи въ эту чудесную страну. Я ожидаю его завтра.

— Завтра?— переспросила Бальбилла и яркій румянецъ залилъ лицо ея до самаго лба.

Глава двадцатая.

Вскор посл отъзда изъ ивъ, послдовавшаго втораго ноября, Адріанъ пришелъ къ важному ршенію, именно — признать Вера не только сыномъ, но и наслдникомъ.

Настоятельныя просьбы Сабины не могли бы одн положить конецъ его колебаніямъ, тмъ боле, что послднія особенно въ это время усилились вслдствіе личныхъ желаній императора.

Супруга его желала имть сына, но вдь и его сердце стремилось къ тому же, только онъ уже нашелъ его въ Антино.

Любимецъ его былъ случайно найденный ребенокъ низкаго, но все-таки свободнаго происхожденія. Отъ кесаря зависло возвеличить его, доврить ему высшія почетныя должности въ Рим и наконецъ торжественно объявить его своимъ преемникомъ.

Антиной боле чмъ кто-либо заслуживалъ этого и только ему одному могъ онъ безъ зависти передать все то могущество, которымъ обладалъ самъ. Эти мысли, эти желанія уже много мсяцевъ волновали императора, но поведеніе и характеръ виинянина то и дло мшали ихъ осуществленію.

Адріанъ, серьезне своихъ предшественниковъ заботившійся о томъ, чтобы поднять павшее значеніе сената, могъ тмъ не мене быть вполн увреннымъ въ его согласіи на все, что будетъ угодно кесарю. Старыя республиканскія учрежденія признавались и продолжали свою дятельность даже при наиболе деспотическихъ изъ преемниковъ Августа. Конечно, вс эти учрежденія, какъ бы они ни назывались, должны были подчиняться вол императора, но все-таки они существовали и государство, даже съ вождемъ слабымъ и неопытнымъ, могло въ начертанныхъ и мудро сдвинутыхъ Адріаномъ границахъ оставаться попрежнему могущественнымъ и сильнымъ.

Нсколько мсяцевъ тому назадъ онъ однако не ршился бы и думать объ усыновленіи своего любимца.

Теперь исполненіе этого желанія казалось ему возможне.

Антиной, правда, все еще оставался мечтателемъ, но странствія по Египту и охота сдлали его, казалось, бодре и мужественне, онъ сталъ понятливе, а посл отъзда изъ ивъ бывалъ иногда даже веселъ и смлъ.

Воспитаніе Антиноя при такихъ условіяхъ не представлялось кесарю дломъ безнадежнымъ, постепенно пріучая его къ почестямъ и власти, онъ со временемъ смло могъ объявить юношу своимъ наслдникомъ.

Пока этотъ планъ долженъ былъ сохраняться въ тайн.

Торжественнымъ усыновленіемъ Вера всякая возможность избрать впослдствіи иного преемника была бы, казалось, уничтожена, но теперь Адріанъ могъ спокойно исполнить горячія желанія Сабины и ея любимца, ибо знаменитйшій изъ римскихъ врачей письменно уврилъ кесаря, что расшатанное здоровье претора возстановлено быть не можетъ и что жизнь его при самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ можетъ продляться только небольшое число лтъ.

‘Пусть же,— думалъ Адріанъ,— Веръ отойдетъ въ вчность спокойно, среди самыхъ блистательныхъ надеждъ. Когда онъ смежитъ глаза, тогда настанетъ время возвести на его мсто прекраснаго мечтателя, который успетъ сдлаться до тхъ поръ дятельнымъ и мужественнымъ’.

На обратномъ пути изъ ивъ въ Александрію Адріанъ встртился въ Абидос съ императрицей и открылъ ей свое намреніе объявить избраннаго ею сына своимъ наслдникомъ.

— Наконецъ-то!— воскликнула Сабина и въ голос ея слышалась не-то радость, не-то досада на продолжительную нершительность мужа.

Кесарь разршилъ ей вернуться изъ Александріи въ Римъ и еще въ тотъ же день были отправлены гонцы съ посланіями къ сенату и египетскому префекту.

Въ рескрипт на имя Тиціана заключалось повелніе — торжественно, черезъ глашатаевъ, объявить городу объ усыновленіи претора, устроить по этому поводу празднество и даровать народу отъ лица императора вс т милости и льготы, раздачу которыхъ египетскій обычай предписывалъ повелителю въ случа рожденія наслдника.

Свита царственной четы отпраздновала ршеніе Адріана великолпными пиршествами.

Кесарь, однако, не удостоилъ ихъ своимъ присутствіемъ. Переправившись близъ Антеополя черезъ Вилъ, онъ углубился въ пустыню, чтобъ оттуда проникнуть въ ущелья Аравійскихъ горъ и охотиться за дикими зврями. Сопровождали его только Антиной, Масторъ, да нсколько охотниковъ и собакъ.

Близъ Безы находились ожидавшія его суда. Посщеніе этой мстности онъ отсрочилъ до обратнаго пути, потому что находился теперь на западномъ берегу Нила, а переправа черезъ рку потребовала бы слишкомъ много времени. Душнымъ ноябрскимъ вечеромъ палатки путешественниковъ были разбиты между Ниломъ и известковымъ нагорьемъ, въ которомъ находился длинный рядъ пещеръ, вырытыхъ во времена фараоновъ.

Адріанъ постилъ эти послднія, такъ какъ его забавляли замчательныя изображенія на ихъ стнахъ. Антиной не захотлъ сопутствовать кесарю въ этой прогулк,— подобныя зрлища уже успли наскучить ему въ Верхнемъ Египт. Онъ находилъ эти картины однообразными и некрасивыми и у него не хватало терпнія додумываться, подобно своему повелителю, до ихъ значенія. Уже сотни разъ, чтобы не оставить Адріана одного, но, конечно, не для собственнаго удовольствія, посщалъ онъ такія старинныя пещеры, сегодня же онъ едва могъ сдерживать свое нетерпніе и волненіе въ ожиданіи ухода кесаря, зная, что только нсколько часовъ ходьбы отдляютъ его отъ Безы, гд находилась Селена.

Отсутствіе императора, думалъ юноша, продолжится во всякомъ случа не мене трехъ или четырехъ часовъ, и онъ могъ бы, собравшись съ духомъ, успть разыскать двушку, къ которой такъ горячо стремился, и все-таки вернуться раньше своего повелителя.

Антиной совсмъ было ршился, но на него напало раздумье.

Передъ, нимъ поднимался на гору императоръ, который могъ его видть, кром того ожидались гонцы и ему было поручено принять ихъ. Въ случа дурныхъ извстій господинъ его ни въ какомъ случа не могъ быть оставленъ одинъ.

Разъ десять подходилъ онъ въ своей прекрасной охотничьей лошади и принимался надвать на нее узду, но каждый разъ мужество и ршимость покидали его.

Въ такихъ колебаніяхъ проходилъ часъ за часомъ и наконецъ стало такъ поздно, что кесарь могъ скоро вернуться и было бы безуміемъ доле думать объ осуществленіи задуманнаго плана.

Ожидавшійся встникъ прибылъ съ нсколькими посланіями, но Адріана все еще не было.

Стало темнть и крупныя капли дождя падали съ обложившагося тучами неба, а Антиной былъ все еще одинъ. Къ тоск влюбленнаго присоединилась досада на пропущенный случай увидать Селену и безпокойство вслдствіе долгаго отсутствія своего повелителя.

Несмотря на то, что дождь лилъ все сильне и сильне, онъ вышелъ на воздухъ, подавляющая духота котораго окончательно сломила слабую силу его воли, и кликнулъ собакъ, намреваясь отправиться съ ними на поиски императора, но въ эту минуту послышался громкій лай молосса и вскор затмъ Адріанъ съ Масторомъ выступили изъ мрака въ освщенное кострами пространство вокругъ палатокъ.

Адріанъ едва удостоилъ своего любимца краткимъ привтствіемъ, молча дозволилъ Антиною вытереть свои мокрые волосы и принялъ отъ него закуску, между тмъ какъ Масторъ омывалъ ему ноги и облекалъ его въ свжія одежды.

— Что за странный вечеръ!— проговорилъ онъ, наконецъ, возлежа съ вииняниномъ передъ приготовленною трапезой.— Какъ невыносимо-жгучъ и тяжелъ этотъ воздухъ!… Будемъ на-сторож,— намъ предстоятъ тяжелыя испытанія.

— Что съ тобой случилось, государь?

— Многое. У самаго входа въ первую гробницу, куда я хотлъ войти, мы увидали чернокожую старуху, которая, словно желая загородить мн дорогу, простирала руки и кричала какія-то дикія, противныя для слуха, слова.

— Ты понялъ ее?

— Нтъ. Кто же можетъ выучиться по-египетски?

— Значитъ ты не знаешь, что она теб говорила?

— Мн предстояло вскор это узнать. Крики ея означали: ‘смерть, смерть!’ Въ пещер, охраняемой ею, лежало множество зачумленныхъ…

— Ты видлъ ихъ?

— Да. До сихъ поръ я только слыхалъ объ этой болзни. Проявленія ея ужасны и согласуются съ описаніями, которыя мн приходилось читать.

— Государь!— воскликнулъ Антиной испуганно и съ упрекомъ.

— Отойдя отъ гробницы,— продолжалъ императоръ, не обращая вниманія на восклицанія юноши,— мы встртили пожилаго человка, одтаго въ блое, и двушку, имвшую какую-то странную наружность. Несмотря на хромоту, она была замчательно красива.

— Она тоже шла къ больнымъ?

— Да, она несла имъ лкарство и хлбъ.

— Но она не входила къ нимъ?— съ живостью спросилъ Антиной.

— Нтъ, вошла, несмотря на мои предостереженія. Въ ея спутник я узналъ стараго знакомаго.

— Стараго?

— Во всякомъ случа старше меня. Мы встрчались съ нимъ въ Аинахъ, когда еще были молоды. Онъ держался тогда ученія платониковъ и былъ ревностне, даже, можетъ-быть, даровите всхъ насъ.

— Какъ же попалъ такой человкъ къ зачумленнымъ въ Безу? Разв онъ сдлался врачомъ?

— Нтъ. Онъ уже въ Аинахъ съ пламеннымъ рвеніемъ добивался истины, а теперь увряетъ, что нашелъ ее.

— Здсь, у египтянъ?

— Въ Александріи, у христіанъ.

— А эта хромая двушка, сопровождавшая философа, также вритъ въ распятаго Бога?

— Да, она ходитъ у нихъ за больными. Надо сознаться, есть что-то величественное въ бредняхъ этихъ людей.

— Правда ли, что они покланяются ослу и голубямъ?

— Пустяки!

— Я тоже не хотлъ этому врить, во всякомъ случа они добры и помогаютъ всмъ страждущимъ, даже чужимъ, не принадлежащимъ къ ихъ сект.

— Откуда ты это знаешь?

— Въ Александріи много говорятъ о христіанахъ.

— Да, да, къ несчастію… Я не преслдую воздушныхъ враговъ, къ числу которыхъ отношу мысли и врованія людей, но мн однако нердко приходитъ на умъ вопросъ: можетъ ли быть полезнымъ для государства, чтобы граждане его переставали бороться съ невзгодами жизни и утшали себя въ нихъ надеждою на идеальное счастье въ какомъ-то другомъ мір, который можетъ-быть и существуетъ только въ воображеніи людей, въ него врящихъ.

— Я бы желалъ, чтобы жизнь кончалась со смертью,— задумчиво проговорилъ Антиной.— А все-таки…

— Ну?

— Еслибъ я былъ увренъ, что увижу въ этомъ другомъ мір всхъ тхъ, съ кмъ бы желалъ свидться, тогда, конечно, мн захотлось бы жить вторично.

— Стало-быть, ты желалъ бы до скончанія вковъ толкаться среди старыхъ знакомыхъ, число которыхъ не уменьшалось бы, а увеличивалось смертью?

— Нтъ, не то, а мн хотлось бы имть возможность жить вчно съ нсколькими избранными.

— Что же, и я принадлежалъ бы къ ихъ числу?

— О, конечно!— воскликнулъ Антиной съ жаромъ и прильнулъ губами къ рук Адріана.

— Я зналъ это, но даже ради того, чтобы никогда не разставаться съ тобой, моимъ любимцемъ, я бы не хотлъ пожертвовать единственнымъ правомъ, единственнымъ преимуществомъ человка передъ безсмертными богами.

— Что же это за право?

— Право покинуть ряды живущихъ, какъ только небытіе покажется мн сносне бытія и я вздумаю призвать смерть.

— Дйствительно, боги вдь не могутъ умирать.

— А христіане допускаютъ смерть только съ тмъ условіемъ, чтобы за нею начиналась новая жизнь.

— Лучшая, чмъ жизнь на земл?

— Они называютъ ее блаженною. Они врятъ, что въ томъ лучшемъ мір нтъ страданій, потому что Тотъ, котораго они называютъ своимъ Спасителемъ, распятый Христосъ, избавилъ ихъ своею смертью отъ всхъ мученій.

— Разв одинъ можетъ принять на себя страданія другихъ, какъ какую-нибудь одежду или тяжесть?

— Они говорятъ, что можетъ, а мой другъ изъ Аинъ въ этомъ вполн увренъ. Впрочемъ, въ сочиненіяхъ маговъ можно найти не мало разсужденій относительно того, какимъ образомъ перелагать несчастія не только съ людей на животныхъ, но и съ одного человка на другаго. Надъ рабами были даже произведены замчательные опыты въ этомъ отношеніи и мн еще часто приходится бороться въ нкоторыхъ провинціяхъ съ человческими жертвоприношеніями, которыми стараются умилостивить боговъ или снискать ихъ благоволеніе. Вспомни только безвинную Ифигенію, приведенную къ жертвенному алтарю. А разв бездна, открывавшаяся на Капитолійскомъ холм, не закрылась, когда въ нее бросился Курцій? Если судьба направляетъ въ тебя смертоносную стрлу и я подставляю грудь, то рокъ, можетъ-быть, удовлетворится этимъ и не обратитъ вниманія на личность пораженнаго.

— Боги были бы не особенно разумны, еслибы не пожелали принять твоей крови вмсто моей.

— Жизнь молодаго дороже жизни старика. Для тебя разцвтетъ еще не мало радостей.

— А ты необходимъ всему міру.

— Мое мсто займетъ другой. Ты честолюбивъ, милый мой мальчикъ?

— Нтъ, государь!

— Такъ что же это значило: вс другіе поздравляли меня съ моимъ сыномъ Веромъ,— вс, кром одного тебя? Разв мой выборъ теб не понравился?

Антиной покраснлъ и въ смущеніи опустилъ глаза.

Адріанъ продолжалъ:

— Говори откровенно, что ты думаешь.

— Преторъ боленъ.

— Ему остается жить недолго, какихъ-нибудь нсколько лтъ, и когда онъ умретъ…

— Онъ вдь можетъ и выздоровть.

— Если онъ умретъ, мн придется искать другаго сына. Какъ ты полагаешь, отъ кого каждому, будь то рабъ или консулъ, пріятне слышать названіе ‘отецъ’?

— Отъ того, кто его очень любитъ.

— Совершенная правда, и особенно если этотъ человкъ всегда остается ему непоколебимо-вренъ. Я такой же человкъ, какъ и другіе, а ты, милый, ближе всхъ моему сердцу и я благословлю тотъ день, когда буду имть возможность передъ всмъ свтомъ позволить теб называть меня отцомъ. Не перебивай меня. Если ты разовьешь въ себ сильную волю и бодро, какъ на охот, станешь вглядываться въ дла окружающихъ тебя людей, если ты изощришь свой умъ и постигнешь то, чему я буду учить тебя, то, можетъ статься, что со временемъ займешь мсто Вера…

— О, нтъ, этого не нужно!— воскликнулъ юноша, весь поблднвъ и съ умоляющимъ видомъ поднимая руки.

— Все великое, чмъ насъ поражаетъ судьба, представляется намъ страшнымъ, пока оно ново,— возразилъ Адріанъ.— Мореплаватель скоро привыкаетъ къ бурямъ, а пурпуръ въ конц концовъ кажется такою же простою одеждой, какъ и твой хитонъ.

— О, государь,— со страхомъ сказалъ Антиной,— умоляю тебя оставить эту мысль,— я не гожусь для величія!

— Изъ маленькихъ отростковъ выходятъ пальмы.

— Но вдь я только бдная травка, прозябающая подъ твоей защитой. Гордый Римъ…

— Римъ — мой рабъ! Ему пришлось покоряться вол людей обыкновенныхъ и мн бы хотлось ему показать, какъ пойдетъ пурпуръ къ прекраснйшему изъ его сыновей. Такого выбора свтъ можетъ ожидать отъ императора, котораго онъ уже давно знаетъ за художника, то-есть за жреца прекраснаго. Если такой выборъ не будетъ ему пріятенъ, то я силою заставлю его согласовать свой вкусъ съ моимъ!

— Ты смешься надо мной, великій государь!— воскликнулъ виинянинъ.— Конечно, это не можетъ быть твоимъ серьезнымъ намреніемъ, и если правда, что ты меня любишь…

— Что же тогда?

— Тогда ты позволишь мн жить въ тиши для тебя и заботиться о теб, тогда ты не станешь требовать отъ меня ничего, кром поклоненія, любви и врности.

— Ими я уже давно пользуюсь, но мн хотлось бы наградить моего Антиноя за эти сокровища.

— Позволь мн только оставаться съ тобой, позволь мн, въ случа надобности, пожертвовать для тебя жизнью.

— Мн кажется, что ты былъ бы въ состояніи принести для меня ту жертву, о которой мы говорили.

— Каждую минуту, безъ малйшаго колебанія.

— Благодарю тебя за эти слова. Какимъ пріятнымъ, вопреки всмъ моимъ ожиданіямъ, оказался этотъ вечеръ!

— Ты думалъ, что онъ кончится плохо, потому, что тебя испугала старуха у входа въ склепъ.

— Смерть — ужасное слово. Правда, состояніе небытія не можетъ пугать мудреца, но шагъ отъ свта къ мраку страшить всякаго. Фигура старухи и ея крикливый голосъ не выходили у меня изъ головы. Потомъ этотъ христіанинъ, который велъ странныя, наводящія на сердце тревогу, рчи… Еще до сумерокъ отправился онъ съ прихрамывающей двушкой домой. Я смотрлъ имъ въ слдъ и былъ ослпленъ солнцемъ, клонившимся въ закату за Ливійскими горами. Небо было ясно и только у горизонта, подъ самымъ дневнымъ свтиломъ, сгустились облака. На запад, по словамъ египтянъ, лежитъ царство смерти. Я невольно подумалъ объ этомъ и вдругъ и предсказаніе оракула, и несчастіе, которымъ грозятъ мн въ ныншнемъ году звзды, и крикъ старой женщины — все это сразу пришло мн на память. Видя, какъ солнце борется съ тучами и все боле и боле приближается въ цпи холмовъ по ту сторону рки, я сказалъ себ: ‘если оно зайдетъ въ полномъ блеск, я стану безъ боязни глядть впередъ, въ ожиданіи безмятежныхъ и радостныхъ дней, если же черныя тучи поглотятъ его еще до заката,— значить пророчеству суждено сбыться и приходится, убравъ паруса, покорно дожидаться бури’.

— И что же случилось?

— Огненный шаръ продолжалъ по-прежнему пламенть, разсыпая во вс стороны багряные лучи, изъ которыхъ каждый блестлъ особымъ, отдльнымъ отъ другихъ, яркимъ свтомъ. Казалось, безчисленное множество стрлковъ собраны внутри заходящаго свтила и мечутъ оттуда золотыя стрлы въ грозныя, враждебныя облака. Зрлище было чудесное и сердце мое уже начинало радостно биться, но вдругъ быстро, словно разъяренная нанесенными ей ранами, спустилась свинцовая туча, за ней другая, третья и мрачные демоны накинули срое, изодранное покрывало на сіяющую главу Геліоса, какъ палачъ покрываетъ грубою, черною тканью голову осужденнаго, на котораго, готовясь задушить его, онъ опирается колнами.

Антиной при этомъ разсказ судорожно закрылъ лицо руками.

— Это ужасно, ужасно!— прошепталъ онъ въ страх.— Что же ожидаетъ насъ впереди? Ты слышишь эти раскаты грома и удары дождя о кровлю палатки?

— Дождь льетъ какъ изъ ведра. Вода уже начинаетъ проникать сюда къ намъ. Надо велть рабамъ прорыть канавы для стока ея. Эй, кто тамъ?… Вбейте покрпче колья, а не то буря разнесетъ наше непрочное жилище.

— А какъ тяжелъ и удушливъ этотъ воздухъ!

— Горячій втеръ, кажется, разогрваетъ дождевые потоки. Въ горл пересыхаетъ отъ жара. Разбавь мн водою кубокъ вина, Антиной! Есть новыя письма?

— Да, государь.

— Подай мн ихъ, Масторъ!

Рабъ, изо всхъ силъ старавшійся удержать маленькими плотинами изъ земли и камней проникавшіе въ палатку потоки, вскочилъ, быстро вытеръ руки, взялъ мшокъ изъ предназначеннаго для храненія императорской корреспонденціи сундука и подалъ его своему повелителю.

Адріанъ открылъ кожаную сумку, вынулъ изъ нея свитокъ и быстро распечаталъ его.

— Что это значитъ?— воскликнулъ онъ, пробжавъ его содержаніе.— Я вскрылъ изреченіе оракула при храм Аписа. Какимъ образомъ попало оно въ число новыхъ писемъ?

Антиной приблизился въ Адріану и взглянулъ на сумку.

— Масторъ ошибся,— сказалъ онъ:— это бумаги, привезенныя изъ Мемфиса. Я сейчасъ принесу теб сумку съ новополученными письмами.

— Постой,— возразилъ императоръ, схватывая руку своего любимца.— Что это: игра случая, или воля судьбы? Почему именно сегодня попала мн въ руки эта сумка? Почему изъ двадцати заключающихся въ ней свитковъ избралъ я именно этотъ? Смотри сюда, я объясню теб эти знаки. Вотъ три пары рукъ, вооруженныхъ щитами и мечами, рядомъ съ названіемъ египетскаго мсяца, соотвтствующаго нашему ноябрю. Эти три фигуры означаютъ несчастіе. Лютни надъ ними предвщаютъ, напротивъ, счастіе. Эта мачта указываетъ на обычный ходъ событій. Три изъ этихъ гіероглифовъ стоятъ обыкновенно вмст: три лютни означаютъ большое счастіе, дв лютни и мачта — счастіе и посредственное благосостояніе, пара рукъ и дв лютни — несчастіе, за которымъ слдуютъ лучшіе дни, и т. д. Здсь въ ноябр начинаются вооруженныя руки, он расположены все по-три и по-три и возвщаютъ одни только угрожающія бдствія, не смягченныя присутствіемъ благосклонной лютни. Видишь ли ты это? Понялъ ли ты значеніе этихъ знаковъ?

— Конечно, понялъ… Но врно ли ты ихъ толкуешь? Борящіяся руки ведутъ, можетъ-быть, въ побд.

— Нтъ. Египтянинъ изображаетъ ими борьбу, а борьба и волненіе для него то же, что мы называемъ несчастіемъ и зломъ.

— Какъ странно…

— Нтъ, это мысль хорошая. Они говорятъ, что все было первоначально создано богами добрымъ, но совершенныя сами по себ части вселенной измнили свою природу вслдствіе тревожныхъ и дисгармоническихъ смшеній. Это объясненіе далъ мн жрецъ Аписа и вотъ, видишь, здсь возл названія ноября стоятъ три борящихся руки: это — ужасные знаки! Если одна изъ молній, поминутно озаряющихъ ослпительнымъ свтомъ эту палатку, убьетъ и меня, и тебя, и всхъ насъ,— я ни мало не буду удивленъ. Тяжкія, тяжкія предстоятъ намъ бдствія!… Много надо мужества, чтобы при такихъ знаменіяхъ сохранить ясность взгляда и не отчаяваться.

— Употреби противъ борящихся рукъ египетскихъ божествъ твои собственныя,— он такъ могущественны,— просилъ Антиной, но императоръ поникъ головой и обычная бодрость, казалось, покинула его.

— Сами небожители не въ силахъ бороться съ судьбой,— проговорилъ онъ глухо.

Гроза продолжала бушевать и буря не разъ вырывала изъ земля веревки, укрплявшія палатку, такъ что рабы должны были удерживать руками колеблющееся жилище своего господина. Тяжелыя тучи изливали потоки воды на горы пустыни, въ теченіе многихъ лтъ не освженныя ни одною каплей дождя, и обращала каждую трещину на ихъ крутыхъ склонахъ въ бурный ручей.

Ни Адріанъ, ни Антиной не сомкнули глазъ въ теченіе этой страшной ночи.

Императоръ вскрылъ еще только одинъ изъ свитковъ, находившихся въ поданной ему юношей сумк. Это было посланіе префекта Тиціана, въ которомъ этотъ почтенный мужъ, страдая отъ издавна мучившей его одышки, просилъ разршенія оставить государственную службу и удалиться въ свои помстья.

Лишиться на будущее время такого врнаго помощника было для Адріана чувствительною потерей. Именно ему хотлъ онъ поручить умиротвореніе Іудеи, гд недавно вспыхнули новыя возстанія,— дло, которое тотъ выполнилъ бы безъ кровопролитія. Уничтожить возмутившуюся провинцію съумли бы, конечно, и другіе, подчинить же ее снова римскому владычеству безъ насилія могъ одинъ только умный и добрый Тиціанъ.

У кесаря не хватило мужества распечатать въ эту ночь какое-нибудь другое письмо. Молча лежалъ онъ до разсвта на своей походной постели, припоминая черныя дла, совершенныя имъ въ жизни, умерщвленіе Нигрина, Таціана и другихъ сенаторовъ, посредствомъ котораго онъ упрочилъ за собою власть, и снова общалъ богамъ обильныя жертвы, если они защитятъ его отъ приближающагося несчастія.

Когда онъ всталъ на слдующее утро, Антиной былъ испуганъ его видомъ: лицо и губы Адріана были блдне полотна.

Прочтя полученныя наканун письма и бумаги, императоръ верхомъ, въ сопровожденіи Антиноя и Мастора, отправился въ Безу, чтобы тамъ дождаться своей свиты.

Глава двадцать первая.

Разсвирпвшія стихіи бушевали въ эту ночь и въ окрестностяхъ стариннаго принильскаго города Безы.

Граждане его сдлали все возможное, чтобы достойнымъ образомъ принять высокаго путешественника. Главныя улицы были разукрашены гирляндами цвтовъ, перекинутыми съ мачты на мачту и съ дома на домъ, а у гавани, на самомъ берегу рки, выставлены статуи императора и его супруги. Но буря свалила мачты вмст съ гирляндами на землю, а расходившіяся волны рки, ударяясь съ дикою силой о берегъ, уносили съ собою кусокъ за кускомъ плодородной прибрежной почвы и, врываясь въ трещины камня, подмывали высокую пристань.

Посл полуночи буря разразилась съ неслыханною яростью, сорвала со многихъ домовъ кровли изъ пальмовыхъ втвей и обрушилась такими могучими ударами на нильскія воды, что он походили на клокочущее море. Водяная стна со страшною силой разбивалась о земляной выступъ, на которомъ находились статуи царственной четы.

Незадолго передъ тмъ, какъ начала заниматься заря, ничмъ не укрпленный мысъ не выдержалъ доле напора дикихъ волнъ, глыбы земли стали скатываться и съ плескомъ падать въ рку, а за ними съ громовымъ шумомъ послдовала и огромная масса берега.

Лежавшая за нимъ площадь начала осдать и статуя императора, стоявшая на ней, заколебалась и стала медленно наклоняться впередъ. Когда насталъ день, она уже лежала вмст съ пьедесталомъ на земл и голова ея врзалась въ мокрый песокъ.

Граждане съ разсвтомъ покинули свои дома и вскор узнали отъ рыбаковъ и корабельщиковъ о томъ, что случилось ночью на пристани. Когда буря улеглась, тысячи мужчинъ, женщинъ и дтей толпились у гавани вокругъ упавшей статуи, вс видли оторванныя глыбы и знали, что рка была причиной этого несчастія.

Ужь не нильскій ли богъ Гапи разгнвался на кесаря?

Во всякомъ случа было ясно, что въ паденіи императорской статуи заключалось дурное предзнаменованіе.

Топархъ, главный сановникъ города, немедленно принялъ мры къ постановк ея на прежне мсто, такъ какъ она оставалась неповрежденной, а Адріанъ могъ прибыть черезъ нсколько часовъ.

Множество городскихъ жителей, свободныхъ и рабовъ, усердно принялись за эту работу и вскор исполненная въ египетскомъ стил статуя властителя снова стояла на своемъ пьедестал, обращенная неподвижнымъ ликомъ своимъ къ пристани. Изображеніе Сабины также пододвинули и Топархъ, довольный, возвратился въ свое жилище.

Большинство рабочихъ и звакъ вмст съ нимъ оставили пристань, но мсто ихъ заняла другая толпа любопытныхъ, которые, не видавъ статуи въ ея низвергнутомъ вид, пускались теперь въ разсужденія и догадки о причинахъ ея паденія.

— Буря ни въ какомъ случа не могла опрокинуть этой тяжелой глыбы известняка,— говорилъ веревочникъ:— между ней и оторванною землей разстояніе не малое.

— Увряютъ, что она свалилась вслдъ за обрушившимся кускомъ берега,— возразилъ булочникъ.

— Такъ и было на самомъ дл,— согласился матросъ.

— Пустяки!— воскликнулъ веревочникъ.— Еслибы статуя стояла на оторванномъ волнами выступ, она, конечно, упала бы въ воду и опустилась на дно рки, это понимаетъ всякій ребенокъ. Тутъ, очевидно, дйствовали другія силы.

— Можетъ-быть,— замтилъ одинъ изъ служителей при храм, занимавшійся толкованіемъ разныхъ предзнаменованій,— сами боги низвергли это гордое изображеніе съ цлью предостеречь Адріана.

— Небожители въ наше время не вмшиваются боле въ дла людей,— возразилъ ему башмачникъ, — но въ эту ночь мирные граждане сидли по домамъ, а врагамъ императора была предоставлена полная свобода дйствій.

— Мы, кажется, врные подданные,— замтилъ недовольнымъ голосомъ хлбопекъ.

— Безпокойный, вчно готовый въ волненіямъ народецъ — вотъ вы что такое!— отвчалъ римскій солдатъ, нкогда служившій, какъ и вся стоявшая въ этой мстности когорта, подъ начальствомъ жестокаго Тиннія Руфа въ Іуде.— Между вами, поклонниками животныхъ, распри никогда не кончаются, о христіанахъ же, поселившихся по ту сторону ущелья, вы только умете разсказывать всякіе ужасы, а на дл всегда готовы имъ льстить.

— Храбрый Фускъ говоритъ сущую правду,— вскричалъ какой-то нищій.— Этотъ сбродъ принесъ чуму въ наши дома. Гд только ни появлялся моръ, всюду видли христіанъ и христіанокъ. Вотъ и въ брату моему они тоже являлись и цлыя ночи напролетъ просиживали съ его больными дтьми, которыя посл этого конечно умерли.

— Будь здсь мой старый легатъ Тинній Руфъ,— пробормоталъ сквозь зубы ветеранъ,— имъ всмъ пришлось бы не лучше, чмъ ихъ распятому Богу.

— У меня съ ними, понятно, не можетъ быть ничего общаго,— возразилъ хлбопекъ,— но правда должна оставаться правдой. Это — мирные, ласковые люди, исправные плательщики, которые ничего не длаютъ дурнаго, а напротивъ помогаютъ многимъ бднякамъ.

— Помогаютъ?— воскликнулъ нищій, которому діаконъ общины въ Без не давалъ милостыни, а предлагалъ работу.— Вс пятеро жрецовъ Сегеты при грот Артемиды соблазнены ими и позорно покинули святилище своей богини. А это разв добро, что они отравили своими зельями дтей моего брата?

— Почему же бы имъ и не убивать дтей?— спросилъ солдатъ.— Мн не разъ приходилось въ Сиріи слышать подобныя вещи, а что касается до этой статуи, то я готовъ не носить боле моего меча…

— Слушайте храбраго Фуска,— онъ не мало видывалъ на своемъ вку!— раздались крики въ толп.

— Такъ я готовъ не носить боле моего меча, если это не они, пользуясь темнотой, опрокинули статую кесаря.

— Нтъ, нтъ,— ршительно возразилъ матросъ,— она сама упала вмст съ оторваннымъ кускомъ земли, я вдь видлъ, какъ она лежала.

— Ужь ты не христіанинъ ли?— обратился къ нему ветеранъ.— Или ты думаешь, что я шутя поклялся своимъ мечомъ? Я, граждане, служилъ въ Вииніи, Сиріи и Іуде и хорошо знаю этотъ народецъ. Я видалъ тамъ сотни христіанъ, которые жертвовали жизнью, какъ изношенною сандаліей, и потому только, что не хотли поклониться стату императора и нашимъ богамъ.

— Слышите?.. Каково?— заголосилъ нищій…— А видли ли вы хоть одного изъ нихъ въ числ гражданъ, собравшихся для поднятія статуи?

— Дйствительно, ихъ что-то не было видно,— сказалъ матросъ, начинавшій благоразумно соглашаться съ мнніемъ ветерана.

— Христіане повалили статую императора!— громкимъ голосомъ обратился нищій къ начинавшей волноваться толп.— Это доказано и они должны за это поплатиться! Кто другъ божественному Адріану, ступай за мной!… Повытаскаемъ негодяевъ изъ ихъ жилищъ!

— Не надо смуты,— перебилъ расходившагося демагога ветеранъ.— Вотъ самъ трибунъ, онъ васъ выслушаетъ.

Римскій офицеръ, проходившій со взводомъ солдатъ, отправляясь на встрчу императору, былъ привтствованъ толпою громкими криками. Водворивъ тишину, онъ веллъ солдату объяснить, что до такой степени взволновало гражданъ.

— Все это очень вроятно,— проговорилъ трибунъ, пожилой человкъ съ строгимъ выраженіемъ лица, также, какъ и Фускъ, служившій нкогда подъ начальствомъ Тиннія Руфа.— Все это очень, возможно, но гд же ваши доказательства?

— Большинство гражданъ помогало при поднятіи статуи, только одни христіане держались вдали отъ этой работы,— воскликнулъ нищій.— Ни одинъ изъ нихъ и не показывался, спроси хоть матроса, благородный мужъ,— онъ былъ все время на пристани и можетъ это засвидтельствовать.

— Да, это дйствительно боле чмъ подозрительно. Дло это должно быть строго изслдовано. Но прежде всего, граждане, соблюдайте порядокъ.

— Вотъ идетъ двушка христіанка!— вскричалъ веревочникъ.

— Хромая Мара, я ее знаю,— перебилъ его нищій.— Она бгаетъ по всмъ зачумленнымъ домамъ и отравляетъ людей. У моего брата она торчала три дня и три ночи, перекладывая подушки дтямъ, пока они не умерли. Смерть всюду слдуетъ за нею по пятамъ.

Селена, названная при крещеніи Марой, спокойно шла, не обращая вниманія на толпу, со своимъ слпымъ братомъ Геліосомъ, теперь Іоанномъ, по тропинк, спускавшейся съ крутаго берега къ пристани.

Она разсчитывала нанять тамъ лодку, чтобы переправиться черезъ рку въ селенье на лежавшемъ противъ самаго города остров. Тамъ жили больные христіане, которымъ ей хотлось помочь лкарствами и уходомъ.

Уже много мсяцевъ вся жизнь старшей дочери покойнаго Керавна была посвящена страждущимъ. Дятельная, подвижная, несмотря на свою хромоту, она помогала даже язычникамъ, не страшась ни чумы, ни лихорадки. Щеки ея, конечно, не сдлались отъ этого румяне, но въ глазахъ свтился какой-то мягкій, чистый блескъ, придававшій неземное выраженіе ея строгимъ, прекраснымъ чертамъ.

Когда христіанка поровнялась съ военачальникомъ, онъ нкоторое время глядлъ на нее молча, словно пораженный ея красотой.

— Эй, блдная двушка!— крикнулъ онъ наконецъ:— Ты христіанка?

— Да, господинъ мой,— отвчала Селена, спокойно продолжая съ братомъ путь.

Римлянинъ поглядлъ ей вслдъ и когда она, проходя мимо статуи Адріана, еще ниже опустила голову, чмъ прежде, онъ грубо приказалъ ей остановиться и объяснить ему, почему она отвернулась лицомъ отъ изображенія императора.

— Адріанъ нашъ повелитель, также какъ и вашъ,— отвчала двушка.— Я спшу, такъ какъ на остров есть больные.

— Ну, добраго она имъ ничего не принесетъ,— воскликнулъ нищій.— Кто знаетъ, что тамъ у нея въ корзин.

— Молчи!— прервалъ его трибунъ и снова обратился къ христіанк:

— Говорятъ, что твои единоврцы низвергли сегодня ночью статую кесаря.

— Разв это можетъ быть правда? Мы почитаемъ императора не мене васъ.

— Я охотно поврю теб, но ты должна доказать. Вотъ статуя божественнаго кесаря, ступай за мной и поклонись ему, какъ божеству.

Селена съ ужасомъ взглянула въ лицо суроваго воина и не могла отвтить ни единаго слова.

— Ну, что же?— спросилъ трибунъ.— Исполнишь ты мое требованіе?… Да или нтъ?

Селена силилась собраться съ духомъ, чтобъ отвчать, наконецъ, увидавъ, что ветеранъ уже простеръ руку, чтобы схватить ее, она произнесла дрожащимъ голосомъ:

— Мы почитаемъ кесаря, но не покланяемся статуямъ и молимся одному Отцу Небесному.

— Что, я вамъ говорилъ?!— съ хохотомъ вскричалъ нищій.

— Еще разъ спрашиваю тебя,— воскликнулъ трибунъ,— согласна ты поклониться этому изображенію или отказываешься?

Жестокая борьба началась въ душ Селены. Отказаться исполнить требованіе римлянина — значило подвергнуть опасности собственную жизнь и возбудить народную ярость противъ своихъ единоврцевъ, покориться же значило оскорбить Бога, нарушить врность возлюбленному ей Спасителю, согршить противъ истины и совсти.

Страшный испугъ овладлъ ею и лишилъ ее силы молиться.

Она не могла, она не должна была сдлать то, что отъ нея требовали, а между тмъ могущественная во всякомъ смертномъ любовь къ жизни словно толкала ее къ подножію каменныхъ идоловъ.

— Возднь руки и молись божественному кесарю,— воскликнулъ грозне прежняго трибунъ, слдившій съ напряженіемъ, какъ и вс присутствовавшіе, за каждымъ движеніемъ христіанки.

Она, дрожа, поставила на землю свою корзинку и пыталась высвободить руку изъ руки брата, но слпой мальчикъ не отпускалъ ее. Онъ понималъ, чего требовали отъ его сестры, припоминая многіе слышанные имъ разсказы о мученикахъ, онъ догадывался, что ожидало и ее, и его въ случа ихъ сопротивленія вол римлянина, но онъ не боялся смерти.

— Мы не послушаемся ихъ, Мара,— шепталъ онъ ей,— мы не поклонимся идолу, мы останемся врными Спасителю. Поверни меня спиною къ стату и теперь прочтемъ вмст ‘Отче нашъ!’

И громкимъ голосомъ, поднимая къ небу свои тусклые, никогда не видавшіе свта, глаза, ребенокъ прочелъ молитву Господню. Селена, повернувъ брата, сама отвернулась отъ идола, обратилась лицомъ къ морю и, воздвъ руки, послдовала примру маленькаго христіанина.

Геліосъ крпко прижался къ ней. Громкая мольба ея слилась съ тихою молитвой ребенка и оба не видали, не слышали и не чувствовали того, что съ ними длали.

Слпому мальчику мерещился вдали чудный, яркій свтъ, двушка видла передъ собою лучшую, полную любви и блаженства жизнь, между тмъ какъ ее повалили передъ статуей императора и разъяренная толпа устремилась на своихъ жертвъ.

Трибунъ напрасно старался удержать народъ.

Когда солдатамъ, наконецъ, удалось вырвать несчастныхъ изъ рукъ разсвирпвшихъ гражданъ, оба юныя сердца, полныя торжествомъ своей вры, полныя надеждою на лучшую, вчную жизнь, навсегда перестали биться.

Случившееся озаботило и обезпокоило военачальника.

Эта двушка, этотъ прекрасный ребенокъ, лежавшіе бездыханными трупами передъ нимъ, были бы, думалось ему, достойны лучшей участи, онъ же съ своей стороны могъ быть привлеченъ къ отвтственности за ихъ смерть, такъ какъ по закону христіане безъ судебнаго приговора не могли быть наказаны за свою вру. Онъ веллъ поэтому отнести убитыхъ въ тотъ домъ, гд они прежде жили, и запретилъ кому бы то ни было, подъ страхомъ тяжелаго наказанія, показываться въ тотъ день въ христіанскомъ квартал.

Нищій, такъ удачно возбуждавшій толпу противъ христіанъ, съ радостными криками проводилъ печальныя носилки и отправился затмъ въ домъ своего брата съ цлію разсказать жен его объ участи, которая достигла хромую Мару, уходившую до смерти ея дтей. Онъ ошибся однако, разсчитывая получить благодарность за принесенное имъ извстіе: бдная женщина оплакала Селену, какъ собственную дочь, и въ ужас прокляла его и другихъ убійцъ своей благодтельницы.

Передъ самымъ заходомъ солнца въ Безу прибылъ Адріанъ. Для него и для его свиты были приготовлены великолпныя палатки.

Несмотря на то, что встртившія своего повелителя городскія власти нашли нужнымъ благоразумно умолчать о злополучномъ происшествіи со статуей, императоръ былъ сильно взволнованъ и чувствовалъ себя нездоровымъ.

Онъ пожелалъ остаться совершенно одинъ и предложилъ Антиною до наступленія ночи осмотрть городъ.

Виинянинъ съ восторгомъ принялъ это предложеніе и, внутренно благодаря боговъ, пустился по разукрашенной цвтами главной улиц Безы. Отсюда онъ веллъ какому-то мальчику отвести себя въ христіанскій кварталъ.

Улицы этой части города казались вымершими. Вс двери были заперты, ни одного человка не было видно.

Антиной заплатилъ провожатому и сталъ съ сильно бьющимся сердцемъ ходить отъ одного дома къ другому. Вс они имли чистый, опрятный видъ и были окружены деревьями и кустами, надъ многими кровлями подымался дымъ, до жилища эти казались тмъ не мене покинутыми. Наконецъ юноша услышалъ человческіе голоса. Руководясь ими, онъ вышелъ узкимъ переулкомъ на площадку, занятую толпою мужчинъ, женщинъ и дтей, собравшихся передъ небольшимъ домикомъ съ пальмовымъ садомъ.

Онъ обратился къ какому-то старцу, прося указать ему жилище Ганны, тотъ, молча, протянулъ руку по направленію въ строенію, привлекавшему вниманіе всхъ его единоврцевъ.

Сердце юноши бурно и быстро забилось, но вмст съ тмъ его охватила непонятная робость, въ голов его возникъ вопросъ, не лучше ли уйти и вернуться на другой день, чтобы застать Селену одну.

Нтъ, зачмъ уходить? Можетъ-быть ему суждено было увидть ее уже теперь.

Осторожно пробравшись черезъ толпу, затянувшую не то грустную, печальную, не то побдную пснь, юноша очутился передъ калиткою сада и увидалъ горбатую Марію.

Она стояла на колняхъ передъ закрытыми носилками и плакала.

Не умерла ли Ганна?

Нтъ, діаконисса была жива.

Вотъ она вышла изъ дверей своего жилища, опираясь на руку почтеннаго старца,— блдная, спокойная, безъ слезъ. Оба приблизились къ тому мсту, гд молилась горбунья, старецъ произнесъ краткую молитву, затмъ нагнулся и снялъ пелену, покрывавшую носилки.

Антиной сдлалъ шагъ впередъ, но тотчасъ же, весь задрожавъ, подался назадъ и, быстро закрывъ глаза рукой, остался стоять какъ вкопанный.

Страстныхъ рыданій не было слышно.

Старецъ началъ говорить надгробное слово.

Вокругъ него тихо плакали, пли и молились, но Антиной не видалъ и не слыхалъ ничего.

Рука его опустилась, а глаза оставались прикованными къ блдному лицу покойницы, пока Ганна не закрыла снова носилокъ пеленой. Бдный юноша и тутъ не двинулся.

Только тогда, когда шесть двушекъ подняли на плечи простой гробъ Селены, а четыре матери маленькій гробъ Геліоса, и все собраніе двинулось вмст съ ними, Антиной очнулся и послдовалъ за погребальною процессіей. Издали видлъ онъ, какъ оба гроба внесли въ высченный въ скал склепъ, какъ закрылись тяжелыя двери этого склепа и какъ разсялась сопровождавшая печальныя носилки толпа.

Наконецъ онъ остался одинъ у дверей гробницы.

Солнце зашло и темнота быстро покрывала долину и холмы.

Кругомъ не было никого, кто бы могъ за нимъ наблюдать, юноша страстно протянулъ руки, обнялъ холодныя колонки у дверей склепа, прильнулъ губами къ грубой поверхности дубовой двери и нсколько разъ ударялся объ нее лбомъ, когда нмая боль души заставляла вздрагивать его прекрасное тло.

Такъ простоялъ онъ нсколько минутъ, не слыша тихихъ, приближавшихся къ нему, шаговъ.

Это была горбатая Марія, которая шла еще разъ наедин помолиться у гроба любимой подруги.

Она тотчасъ же узнала юношу и тихо назвала его по имени.

— Марія!— воскликнулъ онъ, внезапно очнувшись, и, схвативъ ея руку, крпко сжалъ ее.— Какъ она умерла?

— Ее убили,— глухо отвчала горбунья.— Она не хотла поклониться стату императора.

Антиной при этихъ словахъ содрогнулся.

— Почему же она этого не сдлала?— спросилъ онъ.

— Потому что осталась врна своей вр и надялась на милость нашего Искупителя. Теперь она — блаженный ангелъ.

— Ты въ этомъ уврена?

— Да, уврена такъ же твердо, какъ надюсь свидться на небесахъ съ мученицей, которую положили въ эту гробницу.

— Марія!

— Пусти мою руку.

— Хочешь ты сдлать мн одолженіе, Марія?

— Конечно, хочу, Антиной, только, пожалуйста, не дотрогивайся до меня.

— Возьми эти деньги и купи на нихъ самые лучшіе внки, какіе только найдешь. Повсь ихъ на эту гробницу и при этомъ воскликни: ‘отъ Антиноя Селен!’

Горбунья взяла золото, которое давалъ ей юноша.

— Сестра наша часто молилась за тебя,— сказала она посл минутнаго молчанія.

— Своему Богу?

— Она молилась нашему Искупителю, прося, чтобъ Онъ даровалъ блаженство и теб. Господь сподобилъ ее мученической кончины, теперь она съ Нимъ и Онъ услышитъ ее.

Антиной слушалъ, склоня голову, и съ минуту не отвчалъ ни слова.

Потомъ онъ заговорилъ:

— Такъ дай же мн еще разъ руку, Марія, и прощай. Будешь ли ты помнить обо мн и такъ же молиться за меня вашему Спасителю?

— Да, да, и ты тоже не совсмъ забудешь брую калку.

— Конечно, нтъ, милая, добрая двушка! Быть-можетъ мы дйствительно еще когда-нибудь увидимся.

Съ этими словами Антиной отвернулся, быстро спустился съ холма и почти бгомъ направился черезъ городъ къ Нилу.

Взошедшій надъ горизонтомъ мсяцъ отражался въ прозрачныхъ водахъ успокоившейся рки. Точно такой же образъ блднолицей царицы ночи носился на морскихъ волнахъ, когда Антиной спасалъ Селену.

Юноша зналъ, что императоръ ждетъ, но не спшилъ туда, гд были разбиты его палатки.

Сильное волненіе все боле и боле овладвало всмъ его существомъ.

Въ безпокойств ходилъ онъ взадъ и впередъ по низменному прибрежью, быстро вызывая въ памяти главныя событія своей жизни.

Ему казалось, что онъ снова слышитъ каждое слово разговора, происходившаго наканун между нимъ и Адріаномъ.

Передъ внутреннимъ окомъ его пронеслась мирная виинская родина, промелькнули мать и сестра, которыхъ ему не суждено было боле увидать.

Еще разъ пережилъ онъ тотъ ужасный часъ, когда обманулъ своего добраго повелителя и сдлался поджигателемъ. Смертельный страхъ напалъ на него снова при мысли о желаніи Адріана поставить его на мсто человка, котораго мудрый государь, можетъ-быть именно вслдствіе его преступленія, назначилъ своимъ преемникомъ.

Онъ, Антиной, неспособный позаботиться о завтрашнемъ дн, избгавшій разговоровъ съ серьезными людьми,— до такой степени трудно ему было слдить за ихъ мыслями,— онъ, умвшій только повиноваться и чувствовавшій себя счастливымъ только вдали отъ треволненій свта, наедин съ своимъ повелителемъ и своими мечтами,— онъ, облеченный пурпуромъ, отягченный государственными заботами и страшною отвтственностью?!…

Эта мысль казалась ему нелпой, чудовищной, а между тмъ Адріанъ никогда не отступался отъ разъ выраженнаго имъ желанія.

Будущее, какъ страшный, непримиримый врагъ, предстало передъ душой юноши.

Скорбь, тревога, несчастіе грозили ему отовсюду, куда онъ ни обращалъ взоры.

Его повелителя тоже ожидало въ грядущемъ что-то ужасное, а что именно, онъ не зналъ.

Страшное бдствіе близилось, оно должно было постигнуть Адріана, если… если не найдется кто-либо, кто защититъ отъ него кесаря, если не найдется грудь, которая покорно приметъ ударъ, ниспосланный разгнваннымъ божествомъ.

Онъ, только онъ одинъ могъ и долженъ былъ это сдлать!

Какъ ослпительный лучъ свта, внезапно ворвавшійся въ мрачное подземелье, озарила эта мысль наполненную страха и тревоги душу Антиноя. Если у него хватитъ мужества, думалось ему, принести себя въ жертву, умереть для спасенія любимаго государя, тогда онъ искупитъ всю свою вину передъ нимъ,— тогда,— о, какое счастіе, какой восторгъ!— тогда, быть-можетъ, онъ получитъ доступъ въ блаженный міръ, открытый для него молитвами Селены, тогда онъ вновь увидитъ мать и отца, а позже и сестеръ и братьевъ и, наконецъ, теперь же, черезъ нсколько мгновеній, на вки соединится съ той, кого такъ любилъ и такъ оплакивалъ въ эту минуту.

Душа его наполнилась такимъ сладкимъ чувствомъ надежды, такимъ блаженствомъ, какихъ онъ еще не испытывалъ никогда.

Передъ нимъ струился Нилъ, у ногъ его колыхался челнокъ.

Виинянинъ съ силой толкнулъ его въ воду и, вскочивъ самъ, взялся за весла.

Въ это мгновеніе на берегу показался Масторъ, искавшій его по повелнію императора. При яркомъ свт луны, озарявшей стройную фигуру кесарева любимца, рабъ тотчасъ же узналъ его и передалъ ему приказаніе своего господина.

Но Антиной не слушался его зова.

— Кланяйся государю,— крикнулъ онъ, удаляясь отъ берега,— кланяйся ему отъ меня тысячи и тысячи разъ и передай, что Антиной любилъ его боле жизни. Судьба требуетъ жертвы. Адріанъ необходимъ міру, а Антиной — жалкое ничто, которое не нужно никому, кром своего господина, скажи ему, что Антиной умираетъ для него.

— Остановись, несчастный, вернись!— вскричалъ рабъ, кидаясь въ другую лодку, но челнокъ виинянина, гонимый мощными ударами веселъ, летитъ все быстре и быстре, и усилія Мастора догнать его остались напрасны.

Антиной достигъ, наконецъ, средины рки. Оцпенвшій отъ ужаса, рабъ увидалъ тогда, какъ брошенныя вииняниномъ весла пролетли по воздуху, какъ юноша, громко воскликнувъ: ‘Селена!’ — бросился въ волны и какъ Нилъ поглотилъ прекраснйшую изъ жертвъ.

Глава двадцать вторая.

Ночь и полдня миновали со смерти виинянина. Лодки и барки со всхъ концовъ области столпились передъ Безой, чтобы разыскивать тло утопившагося юноши, берега кишли народомъ, ночью плошки и факелы на вод и на суш затмили своимъ блескомъ лунный свтъ, но прекрасный трупъ все еще не находился.

Адріанъ зналъ, какимъ образомъ умеръ Антиной.

Масторъ долженъ былъ нсколько разъ повторить ему послднія слова его врнаго товарища, не прибавивъ и не забывъ ни единаго. Императоръ удержалъ ихъ въ памяти и просидлъ до разсвта и съ разсвта до полудня, повторяя ихъ самому себ.

Убитый горемъ, сидлъ онъ, не двигаясь и не принимая пищи. Угрожавшее ему несчастіе обрушилось на него, и какое несчаcrie! Еслибы жестокая судьба вмсто бдствій, которыя она ему назначала въ будущемъ, согласилась принять страданія, терзавшія теперь его душу, онъ могъ бы разсчитывать на долгіе безмятежные годы, но ему казалось, что онъ охотне согласился бы прожить остатокъ дней своихъ въ печали и несчастіи съ Антиноемъ, чмъ наслаждаться безъ него всмъ тмъ, что зовется у людей счастіемъ, радостью и благоденствіемъ.

Сабина прибыла съ своей и его свитой, составлявшей цлое войско, но онъ строжайшимъ образомъ запретилъ допускать къ себ кого бы то ни было, не исключая своей жены.

Слезы, такъ часто облегчающія горе людей, не лились у него изъ глазъ, но мучительная боль сдавливала ему сердце, туманила умъ и длала весь организмъ до такой степени раздражительнымъ, что каждый знакомый голосъ, даже чуть слышный вдали, приводилъ его въ волненіе и гнвъ.

Прибывшіе водой не могли размститься въ палаткахъ, разбитыхъ для нихъ по близости къ его ставк, такъ какъ онъ желалъ оставаться одинъ, совершенно одинъ, съ своей душевною тоской.

Масторъ, въ которомъ онъ досел видлъ скоре полезную вещь, чмъ человка, сдлался теперь ему ближе, и это понятно: онъ былъ свидтелемъ чудесной кончины его любимца.

По истеченіи самой ужасной ночи, которую императоръ когда-либо проводилъ, врный рабъ, видя его блднымъ какъ смерть, спросилъ, не призвать ли врача.

Адріанъ отрицательно покачалъ головой.

— Еслибъ я могъ только,— сказалъ онъ,— плакать, какъ женщины, или какъ другіе отцы, у которыхъ смерть похищаетъ сыновей, это было бы для меня лучшимъ лкарствомъ… Вамъ, бднымъ, придется теперь плохо, ибо солнце моей жизни утратило свой блескъ и деревья на пути моемъ лишились зелени.

Оставшись снова одинъ, онъ сталъ тупо глядть въ пространство и изрдка бормоталъ себ подъ носъ:

— Все человчество должно стенать вмст со мной! Еще вчера, еслибы спросили, сколь совершенная красота дана въ удлъ нашему роду, оно могло бы съ гордостью указать на тебя, дивный юноша, и отвтить: ‘красота боговъ’. А теперь у пальмы срубили со ствола внецъ и покалченное созданіе должно стыдиться собственнаго безобразія. Еслибы все человчество слилось въ одно, то сегодня оно походило бы на человка, у котораго выкололи правый глазъ. Не хочу я видть всхъ этихъ тощихъ и толстыхъ уродовъ, чтобъ они не внушили мн отвращенія въ собственной пород!… О, мой врный, добрый, прекрасный другъ, какимъ безуміемъ былъ ты ослпленъ! И все-таки я не могу его порицать. Ты нанесъ душ моей тягчайшую изъ всхъ возможныхъ ранъ, и я даже не могу за это сердиться. Врность твоя была не человческая, божественная.

Съ этими словами онъ всталъ и произнесъ твердымъ и ршительнымъ голосомъ:

— Я простираю руки, и вы, вчные боги, услышьте мою клятву: клянусь, что каждый городъ въ имперіи воздвигнетъ Антиною алтарь. Друга, котораго вы у меня похитили, я даю вамъ въ товарищи. Примите же его ласково, безсмертные правители вселенной! Кто изъ васъ дерзнетъ похвалиться, что прекрасне его? Кто изъ васъ оказалъ бы мн столько же доброты и врности, какъ вашъ новый товарищъ?

Обтъ этотъ, казалось, облегчилъ душу императора.

Съ полчаса онъ ходилъ твердыми шагами взадъ и впередъ по своей палатк и затмъ веллъ позвать къ себ тайнаго секретаря Геліодора.

Грекъ написалъ то, что продиктовалъ ему кесарь.

Это было ни боле, ни мене какъ повелніе всему міру покланяться усопшему Антиною, какъ новому божеству.

Посл полудня задыхавшійся отъ быстраго бга гонецъ принесъ извстіе, что тло виинянина вытащено изъ воды.

Тысячи народа бросились на встрчу трупу, въ томъ числ и Бальбилла, которая, узнавъ о кончин своего прекраснаго идола, вела себя какъ отчаянная.

Въ толп гражданъ и рыбаковъ, въ черной траурной одежд и съ распущенными волосами, бгала она взадъ и впередъ по берегу. Египтяне сравнивали ее съ горюющей Изидой, разыскивающей трупъ своего любимаго супруга Озириса.

Она не знала, что длать отъ горя, и спутница ея тщетно старалась убдить ее сдерживаться и вспомнить о своемъ положеніи и достоинств женщины. Бальбилла съ гнвомъ отвергала ея совты и, когда пришло извстіе, что прекрасная жертва Нила найдена, она пшкомъ устремилась ей на встрчу.

Ея имя было на всхъ устахъ, вс знали, что это подруга императрицы, и потому немедленно повиновались ей, когда она приказала носильщикамъ опустить тло на землю и снять покрывавшую его ткань.

Блдная и вся дрожа, приблизилась двушка къ утонувшему и устремила на него взоръ. Но не долго могла она выдержать представившееся ей зрлище и, съ ужасомъ отвернувшись, велла носильщикамъ продолжать путь.

Наконецъ, печальное шествіе скрылось изъ виду и Бальбилла не слышала боле пронзительнаго воя египетскихъ женщинъ, которыя, посыпая себ грудь и голову землей, дико размахивали руками.

— Пойдемъ домой, Клавдія,— спокойно обратилась поэтесса къ своей спутниц.

Вечеромъ она явилась за ужиномъ, одтая въ черное, какъ и Сабина со всею своею свитой, но уже спокойная и готовая отвчать на вс вопросы.

——

Архитекторъ Понтій присоединился къ путешественникамъ въ ивахъ и прибылъ вмст съ ними въ Безу.

Бальбилла сдлала все, что только могла, чтобы наказать его за долгое отсутствіе, и безжалостно принудила прослушать вс свои стихотворныя посланія къ Антиною.

Понтій остался при этомъ вполн спокойнымъ и такъ отнесся къ этимъ произведеніямъ, какъ будто они были посвящены не живому человку, а какой-нибудь стату или божеству. Одну эпиграмму онъ хвалилъ, въ другой находилъ недостатки, третью окончательно порицалъ. Признаніе ея въ томъ, что она имла обыкновеніе подносить Антиною цвты и фрукты, архитекторъ выслушалъ пожиная плечами.

— Продолжай и впредь дарить его такимъ образомъ,— сказалъ онъ ласково,— я вдь знаю, что ты не требуешь отъ этого божества возвратныхъ даровъ за свои приношенія.

Слова эти удивили и обрадовали Бальбиллу.

Понтій, очевидно, всегда понималъ ее и не заслуживалъ, чтобъ она огорчала его.

Она открыла ему душу, повдала, какъ сильно любитъ Антиноя, когда его нтъ, и потомъ, засмявшись, призналась, что становится совершенно равнодушной къ нему при свиданіи.

Когда, посл смерти виинянина, поэтесса потеряла всякое самообладаніе, Понтій не мшалъ ей предаваться своему отчаянію и просилъ Клавдію слдовать его примру.

На другой день посл того, какъ найденъ трупъ, онъ былъ сожженъ на костр изъ драгоцннаго дерева.

Узнавъ, что смерть и пребываніе въ вод жестоко обезобразили тло его любимца, Адріанъ не захотлъ присутствовать при этомъ обряд.

Нсколько часовъ спустя, посл того, какъ пепелъ виинянина былъ собранъ въ золотую урну и принесенъ Адріану, нильская флотилія, на одномъ изъ судовъ которой находился на этотъ разъ и императоръ, снялась съ якоря, чтобы безостановочно слдовать въ Александрію.

На галер кесаря, въ продолженіе всего перезда, находились, кром него, только Масторъ и одинъ изъ секретарей. Изрдка, впрочемъ, онъ приглашалъ къ себ Понтія, искренній, звучный голосъ котораго ему нравился. Бесды ихъ относились къ составленному архитекторомъ плану императорскаго мавзолея въ Рим и великолпному памятнику, который Адріанъ намренъ былъ воздвигнуть умершему. Памятникъ этотъ предполагалось поставить въ новомъ город, уже названномъ имъ Антиноей, на мст маленькой Безы.

Разговоры эти никогда не продолжались, однако, боле двухъ-трехъ часовъ и по истеченіи этого времени архитекторъ могъ снова возвращаться на корабль Сабины, на которомъ находилась Бальбилла.

Черезъ нсколько дней посл отплытія изъ Безы онъ сидлъ вечеромъ наедин съ поэтессой на палуб судна, быстро скользившаго по ровной поверхности Гила.

Со времени смерти несчастнаго юноши Понтій, въ разговорахъ съ Бальбиллой, старался ни единымъ словомъ не напоминать ей объ Антино.

Теперь она стала снова такъ же внимательна и разговорчива, какъ прежде, и въ глазахъ ея по временамъ загорался даже лучъ прежняго беззаботнаго веселья.

— О чемъ ты сегодня бесдовалъ съ императоромъ?— спросила Бальбилла своего друга.

Понтій медлилъ отвтомъ и нкоторое время смотрлъ на устланную ковромъ поверхность палубы, обдумывая, ршиться ли ему произнести при поэтесс имя Антиноя.

Бальбилла замтила его колебаніе.

— Говори смло,— сказала она,— я все могу выслушать: это безуміе прошло.

— Кесарь работаетъ надъ планомъ новаго города, который намревается выстроить и назвать Антиноей, и приготовляетъ рисунки для памятника своему бдному любимцу,— отвчалъ ободренный Понтій.— Онъ не даетъ помогать себ, но я все-таки долженъ научить его отличать невозможное отъ возможнаго.

— Дло въ томъ, что онъ смотритъ на звзды, а ты увренно глядишь на дорогу, по которой идешь.

— Что колеблется и не иметъ прочнаго основанія, то не пригодно для зодчаго.

— Какъ это жестоко, Понтій! Я сама сознаюсь, что эти послднія недли вела себя очень глупо.

— Хорошо было бы, еслибы все колеблющееся такъ же быстро и спокойно снова приходило въ равновсіе, какъ ты! Антиной былъ полубогъ по красот и къ тому же славный, честный юноша.

— Не говори мн боле о немъ,— сказала Бальбилла, вздохнувъ.— Видъ его посл смерти былъ ужасенъ… Можешь ли ты простить мн мое поведеніе?

— Да я никогда на тебя и не сердился.

— Но ты пересталъ уважать меня.

— Нтъ, Бальбилла. Красота, дорогая всякому, кого при рожденіи поцловала муза, привлекла твою легкокрылую поэтическую фантазію и, можетъ-быть, направляла ее на ложный путь. Но что-жь изъ этого? Благородная женственность моей пріятельницы ни разу не послдовала за нею. Она иметъ подъ собою твердую почву, въ этомъ я увренъ.

— Отъ души благодарю тебя за эти добрыя и ласковыя слова! Но ты слишкомъ добръ и снисходителенъ во мн. Я — бдное, колеблемое всякимъ втеркомъ, существо,— безумная, которая никогда не знаетъ сама, что будетъ длать въ слдующій часъ,— избалованный ребенокъ, которому хочется длать именно то, чего не слдуетъ,— слабая двушка, находящая удовольствіе въ борьб съ мужчинами. Другими словами…

— Другими словами, прелестная любимица боговъ, то мужественно взбирающаяся на высокія скалы, то, какъ видніе, скользящая между цвтовъ въ сіяніи дня,— другими словами, существо, не имющее себ подобныхъ,— существо, которому, чтобы быть совершенствомъ между женщинами, не достаетъ только одного…

— Я знаю, чего мн не достаетъ,— перебила его Бальбилла.— Мн не достаетъ сильнаго мужа, который поддерживалъ бы меня и руководилъ своими совтами. Этимъ мужемъ можешь быть одинъ ты, ты — и никто другой, потому что, какъ скоро я чувствую твою близость, мн кажется труднымъ, даже невозможнымъ сдлать что-нибудь, чего нельзя бы одобрить. Я сказала теб, Понтій, какова я въ дйствительности. Хочешь ли ты взять меня со всми моими капризами, недостатками и слабостями?

— Бальбилла!— воскликнулъ архитекторъ вн себя отъ восторга и удивленія и покрылъ жаркими поцлуями протянутую ему двушкой руку.

— Ты хочешь?… Ты согласенъ?… Ты никогда не покинешь меня, станешь руководить, поддерживать и лелять?

— До конца моихъ дней, до самой смерти, какъ родное дитя, какъ зеницу ока, какъ возлюбленную, какъ жену!

— О, Понтій, Понтій!— отвчала она, опираясь своими маленькими руками на его мощное плечо.— Эта минута возвращаетъ сирот Бальбилл отца и мать и вмст съ тмъ даруетъ ей мужа, котораго избрало ея сердце.

— Такъ ты моя, моя?— воскликнулъ архитекторъ.— Вчные боги, цлую жизнь заботы и труда не позволяли мн насладиться любовью, но теперь, даруя мн такое сокровище, вы сторицею вознаграждаете меня за долгое терпніе!

— Какъ можешь ты, разсудительный человкъ, до такой степени преувеличивать цну своего сокровища? Кое-что доброе ты въ немъ, конечно, найдешь, хотя бы то, что оно уже не можетъ и не хочетъ существовать безъ своего обладателя.

— Мн уже давно жизнь казалась пустою и холодною безъ тебя, единственное, несравненное созданіе!

— Почему же ты не пришелъ ране и допустилъ меня поступать такъ безразсудно?

— Потому,— серьезно отвчалъ Понтій,— что стремиться къ солнцу казалось мн слишкомъ дерзкимъ, потому что я не забылъ, что отецъ моего отца…

— Это былъ благороднйшій человкъ, который способствовалъ величію моего дома…

— Помни, что онъ былъ рабомъ твоего дда, подумай объ этомъ хорошенько.

— Я это знаю, но знаю и то, что нтъ человка на свт боле тебя достойнаго свободы,— человка, которому я могла бы сказать съ такимъ же смиреніемъ, какъ теб: возьми меня, жалкую, безразсудную, себ въ жены, руководи мною и сдлай изъ меня то, чмъ я должна и могу еще быть, для твоей и моей славы!

——

Продолжительное плаваніе по Нилу позволило архитектору и его возлюбленной цлыми днями наслаждаться своимъ счастьемъ. Незадолго передъ вступленіемъ флотиліи въ Мареотійскую гавань Александріи Понтій открылъ свою тайну императору. Слушая его, Адріанъ улыбнулся въ первый разъ со смерти своего любимца и приказалъ зодчему привести къ нему Бальбиллу.

— Я неправильно истолковалъ когда-то изреченіе, данное теб Пиіей,— сказалъ онъ, соединивъ руки влюбленныхъ.— Ты его не знаешь, Понтій? Теб нтъ надобности подсказывать мн, дитя мое. То, что мн пришлось прочитать разъ или два, навки остается у меня въ памяти. Вотъ что сказала Пиія:

‘То, что досель высоко ты цнила, внезапно утратишь

И съ олимпійскихъ высотъ къ пыльной земл снизойдешь…

Но испытующій взглядъ подъ грудами праха и пыли

Крпкія стны найдетъ, мраморъ и прочный гранитъ’.

— Ты сдлала хорошій выборъ, Бальбилла, оракулъ ручается теб, что ты пойдешь въ жизни по твердому пути. Что касается до пыли, о которой онъ говоритъ, то, отчасти по крайней мр, — она дйствительно существуетъ, но рука твоего мужа съуметъ стряхнуть ее съ тебя. Празднуйте, когда захотите, вашу свадьбу въ Александріи, но потомъ перезжайте въ Римъ,— вотъ мое условіе. Мн всегда хотлось обновить сословіе всадниковъ присоединеніемъ къ нему новыхъ, достойныхъ членовъ, ибо только такимъ способомъ можно поднять его падшее значеніе. этотъ перстень длаетъ тебя всадникомъ, любезный Понтій! Для такого человка, какъ ты, для мужа Бальбиллы и друга императора, конечно, найдется впослдствіи мсто и въ сенат. Ты же, съ своей стороны, сдлай при постройк моего мавзолея все, чего въ наше время можетъ достигнуть зодчество. Кстати, измнилъ ты планъ моста согласно моимъ указаніямъ?

Глава двадцать третья.

Въ Александріи всть о назначеніи Вера преемникомъ императора была принята съ восторгомъ, граждане снова воспользовались случаемъ и празднество послдовало за празднествомъ. Тиціанъ позаботился и о томъ, чтобы были объявлены обычныя помилованія, такимъ образомъ растворились двери темницы въ Каноп, и скульпторъ Поллуксъ былъ освобожденъ.

Отъ долгаго заточенія художникъ поблднлъ, но не ослабъ и не похудлъ, творческая же сила и веселость, казалось, вовсе покинули его. Когда онъ, въ изорванномъ и испачканномъ хитон, шелъ изъ Канопа въ Александрію, лицо его не выражало ни благодарности за неожиданно дарованную свободу, ни радости, въ ожиданіи свиданія съ Арсиноей. Безучастный ко всему, сталъ онъ бродить изъ улицы въ улицу, потупивъ глаза въ землю, пока, наконецъ, ноги его, привыкшіе къ изворотамъ роднаго города, сами не привели его къ дому сестры. Какъ обрадовались пришедшему Діотима и дти! Какъ всмъ хотлось поскоре проводить его къ новому домику стариковъ! А Дорида? Бдная Дорида!… у нея отъ радостнаго испуга помутилось въ глазахъ, и мужу пришлось подержать ее, чтобъ она не упала, когда пропадавшій ея любимецъ, смерти котораго она такъ долго отказывалась врить, предсталъ предъ нею и сказалъ своимъ ровнымъ голосомъ: ‘Это я!’ И какъ обнимала она его! Какъ ласкала своего добраго бглеца, возвратившагося наконецъ!

И пвецъ радовался сыну по-своему, прозой и стихами, онъ даже вынулъ изъ завтнаго сундука лучшій свой театральный костюмъ и замнилъ имъ изорванный хитонъ Поллукса. Молодому ваятелю не легко было въ этотъ день довести до конца разсказъ о своихъ несчастіяхъ, такъ какъ отецъ безпрестанно прерывалъ его вопросами и восклицаніями, а мать то и дло упрашивала его състь или выпить чего-нибудь, даже когда онъ былъ уже совершенно сытъ и не могъ проглотить ни куска боле. Несмотря на его увренія, что онъ сытъ по горло, старушка ставила на огонь горшокъ за горшкомъ, приговаривая, что въ тюрьм онъ долженъ былъ проголодаться на долгое время и что если теперь что-нибудь не идетъ ему въ горло, то часика черезъ два снова захочется сть. Вечеромъ Эвфоріонъ самъ отвелъ сына въ баню и возвращаясь шелъ съ нимъ рядомъ, боясь отступить отъ него на шагъ, близость сына дйствовала на пвца какъ чисто-физическое пріятное ощущеніе. Вообще, онъ не былъ любопытенъ, но теперь не переставалъ распрашивать сына, пока мать не повела его къ свже-приготовленному ложу.

Когда ваятель, наконецъ, улегся, мать снова вошла къ нему, поцловала его въ лобъ и сказала:

— Сегодня у тебя еще слишкомъ свжо воспоминаніе о тюрьм, но завтра, милый, ты будешь, не правда ли, такой же, какъ всегда?

— Погоди, матушка, обойдется!— отвчалъ онъ.— Такое ложе успокоитъ человка лучше соннаго зелья, оно будетъ помягче тюремной доски.

— Ты даже не спросилъ о своей Арсино,— продолжала допрашивать Дорида.

— Что мн за дло до нея? Не мшай мн спать!

На слдующее утро Поллуксъ былъ все такъ же разсянъ и невнимателенъ, и состояніе его не измнялось въ продолженіе многихъ дней. Онъ ходилъ, поникнувъ головой, говорилъ только въ отвтъ на предлагаемые ему вопросы, когда же Дорида и Эвфоріонъ попробовали заговорить съ нимъ о его будущности, онъ отвчалъ только словами: ‘Разв я вамъ въ тягость?’ или ‘Полно вамъ меня мучить’.

При всемъ томъ онъ былъ ласковъ, бралъ дтей сестры на руки, насвистывалъ птицамъ, молча ходилъ по комнатамъ и лъ за троихъ. Онъ навдывался объ Арсино и даже дошелъ разъ до дома, гд она жила, но не постучался у двери Паулины, а ороблъ и смутился при вид великолпнаго дома.

Въ подобномъ бездйствіи онъ провелъ цлую недлю, слоняясь изъ комнаты въ комнату такъ уныло, что сердце матери надрывалось, наконецъ, у брата его, Тевкра, блеснула счастливая мысль.

Молодой рзчикъ бывалъ рдкимъ гостемъ въ дом своихъ родителей, но съ возвращенія домой бднаго брата онъ сталъ бывать у нихъ чуть ли не каждый день.

Время его обученія было окончено, онъ становился мало-по-малу однимъ изъ лучшихъ мастеровъ своего искусства, но ставилъ дарованіе брата выше своего и потому не переставалъ думать о томъ, какъ бы возбудить въ немъ влеченіе къ творчеству, которое, повидимому, навсегда оставило ваятеля.

— У этого стола,— сказалъ онъ матери,— сидитъ обыкновенно Поллуксъ. Я принесу сюда комокъ глины и кусокъ воску, а ты разложи все это на стол и рядомъ положи его инструменты, при вид всего этого, въ немъ можетъ-быть проснется желаніе работать, а еслибъ онъ только вылпилъ хотя куклу для дтей, дло пошло бы въ ходъ: отъ малаго онъ перешелъ бы къ великому.

Тевкръ принесъ общанные глину и воскъ, а Дорида разложила ихъ на стол и съ замираніемъ сердца ожидала, что будетъ.

Въ это утро Поллуксъ всталъ поздно, какъ и всегда посл возвращенія, долго просидлъ передъ нетронутой тарелкой супу, поданной ему матерью на завтракъ, наконецъ, покончивъ съ завтракомъ, лниво подошелъ къ столу, постоялъ возл него разсянно, взялъ въ руки комокъ глины, размялъ ее между пальцами, накаталъ изъ нея шариковъ и палочекъ, бросилъ все это и сказалъ, подпервъ голову руками:

— Вы хотите, чтобъ я принялся за работу, но дло не ладится,— изъ моего труда ничего не выйдетъ.

У старушки навернулись на глазахъ слезы, но она ничего не отвтила сыну.

Вечеромъ Поллуксъ попросилъ мать спрятать инструменты, когда она понесла ихъ въ кладовую, куда спасала весь свой ненужный хламъ, вдругъ при свт ночника взоръ ея упалъ на стоявшую въ углу статую Антиноя, начатую ея несчастнымъ сыномъ. Тогда блеснула въ ней новая мысль: она позвала Эвфоріона и велла ему выбросить глину на дворъ, а восковую модель съ воскомъ поставить на стол Поллукса. Сама она положила возл фигуры т самые инструменты, которые употреблялъ ваятель въ знаменательный день ихъ изгнанія изъ Лохіи, затмъ попросила мужа уйти изъ дому съ ранняго утра и возвратиться лишь посл полудня.

— Замть мои слова,— сказала она:— когда онъ очутится передъ послднимъ своимъ еще не оконченнымъ трудомъ, и ему никто не будетъ мшать, быть-можетъ ему удастся возстановить порванную нить мышленія и продолжать трудъ, на которомъ застигло его несчастіе.

Сердце матери угадало настоящій путь къ спасенію сына.

Позавтракавъ, онъ, по обыкновенію, машинально, какъ и вчера, подошелъ въ столу, но взглядъ на свое послднее произведеніе подйствовалъ на него совершенно иначе, нежели видъ приготовленныхъ для него глины и воску.

Глаза его просвтлли, онъ медленно обошелъ вокругъ стола, смотря на свое произведеніе съ такимъ напряженнымъ вниманіемъ, какъ будто въ первый разъ въ жизни ему случилось видть что-либо прекрасное.

Въ немъ видимо просыпались воспоминанія, онъ громко разсмялся, всплеснулъ руками и проговорилъ:

— Великолпно! Изъ этого можетъ кое-что выйдти!

Вялость и сонливость мигомъ исчезли, самоувренная улыбка заиграла на губахъ, и на этотъ разъ онъ ршительно схватился за воскъ.

Но онъ не сразу принялся за самое лпленіе, онъ только еще пробовалъ, сохранилась ли въ его пальцахъ сила ваянія и будетъ ли повиноваться имъ гибкій матеріалъ.

И воскъ такъ же, какъ и прежде, изгибался и вытягивался въ его рукахъ.

Можетъ-статься и все остальное было глупымъ бредомъ его воображенія — и то, что онъ уже не художникъ, и то, что тюрьма выморила изъ него талантъ, и все томленіе ужаса, сломившее было его существованіе…

Надо попробовать, не пойдетъ ли у него работа по-старому. Никого не было вблизи, кто бы могъ быть свидтелемъ неудачи.

Крупныя капли пота покрыли лобъ его, когда, наконецъ, сосредоточивъ въ себ самомъ силу воли, онъ отбросилъ назадъ свои кудрявые волосы и взялъ въ руки большой кусокъ воску.

Передъ нимъ стояла статуя Антиноя съ недоконченной еще головой.

Не удастся ли ему на намять смоделировать эту прелестную головку?

Онъ тяжело дышалъ и пальцы его дрожали, начиная работу. Но вскор рукамъ вернулось обычное спокойствіе, глаза стали всматриваться въ предметы столь же проницательно, какъ и прежде, и дло видимо пошло на ладъ.

Прелестное лицо Антиноя какъ живое представлялось ему и когда мать его, четыре часа спустя, заглянула къ нему въ окно, чтобы видть, что сталось съ Поллуксомъ и удалась ли ея уловка, она громко и радостно вскрикнула: на полк, близъ прежней восковой фигуры Антиноя, стояла теперь другая головка императорскаго любимца, черта въ черту похожая на первую.

Не успла Дорида переступить порогъ, сынъ бросился къ ней на встрчу, поднялъ ее на воздухъ, началъ цловать въ лобъ и въ уста и сказалъ, сіяя счастьемъ:

— Матушка, я еще могу работать! Я еще не погибъ.

Посл полудня пришелъ братъ ваятеля и, увидавъ его произведеніе, въ первый разъ отъ всей души порадовался его возвращенію.

Братья-художники сидли вдвоемъ и на жалобу ваятеля, что въ дом отца плохое освщеніе, рщикъ предложилъ ему перенести всю работу до окончанія въ свтлую мастерскую его хозяина. Къ это время старикъ Эвфоріонъ слазилъ въ самую глубь своей кладовой и вынесъ оттуда на свтъ старую амфору съ благороднымъ хіосскимъ виномъ, эту амфору когда-то подарилъ ему негоціантъ, къ свадьб котораго онъ разучилъ хоръ юношей Гименею, онъ хранилъ ее уже двадцатый годъ, выжидая какого-нибудь особенно счастливаго событія, только эту амфору, да еще лучшую свою лютню вынесъ онъ собственными руками изъ привратницкой на Лохіи въ домъ своей сестры и оттуда въ новое свое жилище.

Съ гордостью поставилъ теперь старикъ старую амфору передъ сыновьями, но Дорида прикрыла ее руками.

— Я бы охотно поднесла вамъ этого нектара,— сказала она,— да и себ попросила бы чарочку, но мудрый полководецъ не празднуетъ побды до окончанія сраженія. Какъ скоро будетъ готова статуя прекраснаго юноши, я сама обовью плющомъ старую амфору и попрошу тебя, старикъ мой, принести ее опять сюда, но не прежде.

— Матушка говоритъ правду,— подтвердилъ Поллуксъ,— и такъ какъ амфора предназначается мн, то я попрошу отца не снимать ея смоляной покрышки прежде, чмъ Арсиноя станетъ снова моею.

— Вотъ это такъ, сынъ мой!— воскликнула Дорида.— И тогда я не только амфору, но и всхъ васъ увнчаю благовонными розами.

На слдующій день Поллуксъ перенесъ свою модель къ прежнему хозяину брата. Достойный художникъ отвелъ для нея лучшее мсто въ своей мастерской, онъ высоко цнилъ дарованіе Поллукса и желалъ, на сколько могъ, изгладить зло, нанесенное юнош негодяемъ Паппіемъ.

Поллуксъ работалъ теперь отъ зари до заката солнца, съ наслажденіемъ предаваясь вновь проснувшейся жажд творчества. Вмсто воску онъ употреблялъ глину и слпилъ высокую фигуру Антиноя въ вид Вакха, какимъ онъ долженъ былъ явиться морскимъ разбойникамъ. Обильная складками мантія ниспадала съ лваго плеча до щиколодки, оставляя открытыми прекрасно-округленную грудь и правую руку, роскошные, курчавые волосы были украшены внкомъ изъ винограда съ красивою листвою и съ вплетеннымъ плодомъ ели. Лвая рука была приподнята и пальцы ея держали тирсъ, который нижнимъ концомъ упирался въ землю, а верхнимъ превышалъ голову божества. Рядомъ съ юнымъ богомъ стоялъ, полузакрытый мантіей, великолпный сосудъ съ виномъ.

Цлую недлю прилежно работалъ Поллуксъ и только съ наступленіемъ ночи бродилъ онъ передъ домомъ Паулины, не позволяя себ однако ни постучаться въ двери его, ни освдомиться о своей возлюбленной. Онъ слышалъ отъ матери, какъ тщательно оберегали его невсту отъ всякаго сообщенія съ нимъ и съ его родными, но не строгость христіанки удержала бы его войдти въ домъ и завладть лучшимъ своимъ сокровищемъ,— ему мшала приблизиться къ Арсино клятва, которую онъ далъ себ не выманивать двушку изъ врнаго убжища, пока не убдится самъ, что онъ истинный художникъ, могущій со-временемъ создать нчто великое, только тогда ршался онъ связать съ своею судьбой судьбу любимаго существа.

Когда же на утро восьмаго дня онъ позволилъ себ отдохнуть немного доле обыкновеннаго, хозяинъ его брата подошелъ къ неоконченному еще изваянію и, постоявъ передъ нимъ, вымолвилъ:

— Прелестно! Очаровательно! Наше время не произвело ничего подобнаго!

Часъ спустя, Поллуксъ стоялъ передъ домомъ Паулины и стучалъ тяжелымъ молоткомъ въ дверь.

Вышелъ слуга и спросилъ, что ему угодно, онъ попросилъ позволенія видть Паулину, но ея не было дома. Тогда молодой ваятель спросилъ Арсиною, дочь Керавна, принятую въ домъ Паулины.

Старый слуга покачалъ головой и сказалъ:

— Госпожа послала за нею въ погоню, она исчезла со вчерашняго дня. Такое неблагодарное созданіе! Ужь это не въ первый разъ она пытается убжать отсюда.

Художникъ засмялся и хлопнулъ по плечу стараго служителя.— Ужь я найду ее какъ-нибудь,— сказалъ онъ и, выбжавъ на улицу, поспшилъ къ своимъ родителямъ.

——

Многими благодяніями была осыпана Арсиноя въ дом Паулины, но не мало и горькихъ минутъ провела она въ немъ. Много мсяцевъ прошло для нея въ увренности, что возлюбленный ея умеръ, Понтій сообщилъ ей объ исчезновеніи Поллукса, благодтельница же ея иначе не говорила о немъ, какъ объ умершемъ. Желаніе поговорить о немъ съ кмъ-нибудь, кто любилъ его, не давало бдной Арсино покоя и она ршилась попросить позволенія у Паулины постить его мать или, по крайней мр, пригласить Дориду къ себ. Но вдова приказала ей оставить навсегда мысль о лпител идоловъ, о самой же Дорид отозвалась съ презрніемъ.

Въ это же время Селен пришлось покинуть Александрію и желаніе Арсинои повидаться съ прежними друзьями сдлалось неудержимымъ, однажды она вышла потихоньку изъ дому, чтобы разыскать домикъ Дориды, но привратникъ, которому запрещено было выпускать ее безъ разршенія, примтилъ ее и вернулъ домой, то же повторилось и при другихъ попыткахъ Арсинои бжать изъ дома Паулины. Не одно только неисполнимое желаніе видть Дориду длало для Арсинои невыносимымъ пребываніе ея въ дом благодтельницы, были и другія причины: она чувствовала себя плнницей, и дйствительно, посл каждой попытки бжать, свобода ея все боле и боле стснялась. Сама она скоро перестала подчиняться всмъ требованіямъ и начала отвчать своей благодтельниц со слезами и запальчивостью и даже съ проклятіями, вс эти выходки, хотя Паулина и увряла ее, что прощаетъ ей, имли послдствіемъ отмну прогулокъ и другія лишенія.

Арсиноя стала ненавидть не только свою благодтельницу, но и все, что съ нею было связано, время молитвы и уроки стали для нея пыткой и, не умя различать религію отъ тхъ, которые ей навязывали новую вру, она и для религіи закрыла свое сердце.

Епископъ Евменій, избранный, тогда христіанами въ патріархи Александріи, посщалъ ее часто въ загородномъ дом Паулины не потому, чтобы вдова имла нужду въ его содйствіи или думала, что она одна не въ силахъ выполнить своей задачи, но почтенный старецъ сочувственно относился къ бдной двушк и въ разговорахъ своихъ съ нею старался въ полной красот показать ей цль, къ которой ее старались приневолить.

Посл подобныхъ разговоровъ съ патріархомъ смирялось сердце двушки и ей хотлось врить въ Бога и любить Сына его, но стоило вдов позвать ее въ учебную комнату и сказанное Евменіемъ повторить по-своему,— сердце бдняжки вновь обращалось въ камень и, когда ее призывали къ молитв, она, правда, подымала руки къ небу, но твердила нарочно имена своихъ эллинскихъ боговъ.

У Паулины бывали иногда языческія женщины въ прекрасныхъ уборахъ и видъ ихъ напоминалъ Арсино то, лучшее для нея, время, когда, несмотря на всю свою бдность, она всегда имла голубую или красную ленточку, чтобы вплести въ волоса или обшить свой пеплумъ, теперь же она могла носить только блыя одежды и малйшее украшеніе въ волосахъ или на плать было ей воспрещено: ‘Такія суетныя игрушки,— говорила Паулина,— приличны язычницамъ. Господа радуютъ не тлеса и не одежды, а сердца людей’.

Увы, сердце бднаго ребенка не могло радовать Отца Небеснаго. Въ немъ бушевали и досада, и горе, и нетерпніе съ ранняго утра до поздняго вечера.

Эта юная душа была создана для любви и радости, и ихъ была она лишена. Но Арсиноя не переставала стремиться къ нимъ.

Въ начал ноября, посл вновь неудавшагося побга, Паулин вздумалось наказать ее тмъ, что сама она не сказала ей ни слова въ продолженіе четырнадцати дней, и рабамъ своимъ запретила говорить съ нею. Въ продолженіе этихъ двухъ недль словоохотливое дитя Греціи пришло въ совершенное отчаяніе, ей даже приходило на мысль взбжать на кровлю и броситься оттуда внизъ, къ счастью, она была слишкомъ привязана къ жизни, чтобъ исполнить это намреніе.

Перваго декабря Паулина снова заговорила съ ней, простила ей, какъ и всегда, въ длинной рчи ея неблагодарность и заявила ей, сколько именно часовъ она молилась объ ея исправленіи и обращеніи.

Паулина говорила правду, но только вполовину: настоящей любви въ Арсино она не чувствовала и уже давно смотрла съ отвращеніемъ на ея присутствіе въ дом, но ей нужна была эта двушка, чтобы посредствомъ ея выполнить свое горячее желаніе. Не для строптивой двушки, а ради доставленія вчнаго блаженства своей дочери молилась она о томъ, чтобы сердце ея воспитанницы открылось наконецъ истинной вр.

Наканун того дня, когда Поллуксъ ршился наконецъ постучаться у дверей христіанки, солнце сіяло особенно весело, и Паулина дозволила своей воспитанниц прогуляться съ собою въ повозк. Он запоздали при посщеніи одного христіанскаго семейства, жившаго близъ Маріотскаго озера, такъ что возвращались уже къ ночи. Арсиноя давно привыкла, потупляя глаза для виду, замчать все, что длается вокругъ повозки, при поворот въ улицу, гд он жили, она издалека замтила высокую фигуру, которая, какъ ей показалось, имла сходство съ ея возлюбленнымъ.

Устремивъ на него взоры, она едва могла удержаться отъ крика: это былъ онъ, и никто другой, этотъ юноша, медленно шедшій по улиц, она не могла ошибиться, такъ какъ на одно мгновеніе лицо его и всю фигуру озарилъ свтъ факеловъ, которые несли рабы впереди повозки.

Онъ не погибъ, онъ живъ, онъ ищетъ ее!…

Ей хотлось на всю улицу провозгласить свое счастье, но она не двинулась, пока повозка Паулина не остановилась предъ дверью.

Привратникъ, по обыкновенію, подбжалъ, чтобы помочь госпож своей выйти, Паулина обернулась къ Арсино спиной, а двушка воспользовалась минутой, чтобы выпрыгнуть изъ противуположной дверцы и побжать по направленію той улицы, гд показался ей ея возлюбленный.

Прежде чмъ нареченная мать успла замтить ея отсутствіе, бглянка очутилась среди густой толпы рабочихъ, выходившихъ въ этотъ праздничный вечеръ изъ мастерскихъ. Рабамъ

Паулины не удалось на этотъ разъ поймать Арсиною, и они должны были возвратиться домой, не выполнивъ своего дла, но и Арсино не удалось найти того, ного она искала. Цлый часъ она напрасно смотрла по сторонамъ, въ надежд увидать его, наконецъ, видя неудачность этихъ попытокъ, она стала себя спрашивать, какъ бы ей найти домъ его родителей, такъ какъ согласилась бы скоре провести ночь у входа въ храмъ, вмст съ несчастными, не имющими крова, чмъ возвратиться къ своей благодтельниц.

Сначала она чувствовала только блаженство быть свободной, когда же никто изъ прохожихъ не могъ сказать ей, гд домъ пвца Эвфоріона, и молодые люди начали слдить за ней и кричать ей неприличныя слова, она бгомъ бросилась внизъ по улиц. Преслдователи еще не оставили ее, какъ вдругъ навстрчу попались носилки, окруженные ликторами и рабами, которые несли факелы. Въ носилкахъ сидла Юлія, добрая жена префекта. Арсиноя тотчасъ узнала ее, послдовала за носилками и вмст съ ними достигла дверей дома префекта.

Выходя изъ носилокъ, матрона замтила двушку, стоявшую скромно, съ умоляющимъ видомъ, на пути ея. Юлія съ участіемъ обратилась къ красивой двушк, о которой уже разъ заботилась, выслушала улыбаясь ея просьбы о пріют на эту ночь и отвела ее къ префекту.

Тиціанъ былъ не совсмъ здоровъ, но онъ обрадовался дочери несчастнаго управителя, выслушалъ разсказъ о ея побг со знаками неодобренія, но развеселился, когда узналъ, что ваятель Поллуксъ живъ.

Высокое, пышное ложе въ одной изъ комнатъ дворца префекта служило для отдохновенія гостей боле знатныхъ, чмъ Арсиноя, но никогда не покоился на немъ никто съ боле розовыми мечтами, чмъ эта сирота-бглянка, еще вчера засыпавшая вся въ слезахъ въ дом Паулины.

Глава двадцать четвертая.

На слдующій день Арсиноя поднялась рано утромъ, и первое чувство ея было смущеніе и безпокойство при вид окружавшей ее роскоши. Она думала о своемъ Поллукс. Потомъ, освоившись со своей обстановкой, стала любоваться собственнымъ изображеніемъ въ зеркал и сравнивать мягкость дивановъ префекта съ подушками въ дом Паулины. Она снова была плнницей, но на этотъ разъ ей нравилась ея тюрьма. Когда рабы проходили мимо ея двери, она прислушивалась къ походкамъ, можетъ-быть, чудилось ей, префектъ уже послалъ за Поллуксомъ и онъ идетъ для свиданія съ ней. Наконецъ вошла рабыня, которая принесла ей завтракъ и попросила ее, отъ имени своей госпожи, погулять по саду и полюбоваться цвтами и птицами, пока она не позоветъ ее.

Рано утромъ Тиціана увдомили о томъ, что Антиной искалъ смерти и нашелъ ее въ водахъ Нила.

Префектъ не столько пораженъ былъ гибелью несчастнаго юноши, сколько горемъ самого Адріана.

Приказавъ подчиненнымъ объявить народу о печальномъ событіи, приглашая гражданъ въ торжественному изъявленію своего прискорбія императору, онъ принялъ патріарха Эвменія. Со времени переговоровъ, которые Тиціанъ имлъ съ патріархомъ по поводу благодарственнаго молебствія христіанъ за спасеніе императора, почтенный старецъ принадлежалъ къ числу лучшихъ друзей префекта и его жены.

Въ бесд съ патріархомъ Тиціанъ распространился о пагубномъ вліяніи на императора, а слдовательно и на государственныя дла, кончины человка, не отличавшагося никакими особенными дарованіями.

— Когда Адріану,— говорилъ префектъ,— удавалось доставить часъ или два отдыха своему незнающему покоя уму, или когда хотлъ онъ возстановить свои нравственныя силы, измученныя безпрерывными огорченіями, тяжелымъ трудомъ правленія или государственными заботами, онъ вызжалъ на охоту съ ловкимъ и сильнымъ юношей, или уединялся въ свои покои съ прекраснымъ и всею душой преданнымъ ему молодымъ товарищемъ. Одинъ видъ молодаго виинянина уже радовалъ художественный вкусъ Адріана, и какъ умлъ въ подобныя минуты прислушиваться къ рчамъ его осмысленный, скромный и молчаливый юноша! Адріанъ любилъ его какъ сына, покойный же былъ привязанъ къ нему боле чмъ сыновнею привязанностью,— онъ доказалъ это своею смертью. Самъ императоръ говорилъ мн: ‘Когда, среди шума и жизненныхъ тревогъ, попадется мн на глаза Антиной, мн кажется, будто я вижу чудный сонъ’.

— Да, велика будетъ горесть Адріана о его погибели,— подтвердилъ патріархъ.

— И смерть эта еще боле омрачитъ его серьезный духъ, еще усилитъ его недовріе и раздражительность.

— Обстоятельства кончины Антиноя, пожалуй, еще боле утвердятъ его суеврное настроеніе,— сказалъ патріархъ.

— Этого также нужно опасаться. Во всякомъ случа не веселые дни готовятся намъ. Возстаніе въ Іуде унесетъ опять тысячи жертвъ.

— Что бы поручить теб управленіе этою провинціей?

— Ты знаешь состояніе моего здоровья, достойный мужъ! Бываютъ дни, когда я не могу ни говорить, ни думать, когда начинаются мои припадки, кажется, что меня медленно душатъ. Я отдавалъ много лтъ свои силы государству, и теперь — неправда ли?— имю право употребить ихъ на другое дло. Мы съ женой думаемъ перехать въ имнье мое на берегу Ларійскаго озера, чтобъ испытать, не удостоимся ли мы спасенія и не уразумемъ ли ту истину, на которую ты намъ указалъ. А, вотъ и ты, Юлія! Съ тхъ поръ, говорю, какъ созрла въ насъ обоихъ ршимость оставить міръ, не разъ вспомнили мы сказаніе еврейскаго мудреца, съ которымъ ты насъ познакомилъ, о томъ, какъ ангелъ божій, изгоняя первыхъ людей изъ рая, сказалъ имъ: ‘Съ этого дня да будетъ рай вашъ въ сердц вашемъ’,— и вотъ мы намрены покинуть удовольствія большихъ городовъ.

— Мы удемъ отсюда безъ сожалнія,— прервала Юлія супруга,— мы увозимъ съ собою зародышъ боле безмятежнаго, чистаго и прочнаго счастія.

— Аминь!— проговорилъ патріархъ.— Гд двое вамъ подобныхъ собираются во едино, самъ Господь третьимъ въ такомъ союз.

— Дай намъ въ спутники ученика своего Марціана,— просилъ префектъ.

— Охотно,— отвчалъ патріархъ.— Прислать его сейчасъ къ вамъ?

— Только не сейчасъ,— возразила Юлія.— У меня сегодня важное, хотя и веселое дло. Ты знаешь Паулину, вдову Пудента? Она взяла было себ на воспитаніе прелестное существо.

— Арсиною?… Но она бжала отъ нея.

— Мы ее пріютили,— сказалъ Тиціанъ.— Ея пріемной матери, кажется, не удалось ни привязать ее къ себ, ни подйствовать благотворно на ея душу.

— Да,— сказалъ патріархъ.— Къ сердцу ея былъ одинъ только ключъ — любовь. Паулина пыталась дйствовать на нее принужденіемъ и добилась только того, что она бжала. Но, смю ли спросить, какъ попала она въ домъ вашъ?

— Это я разскажу теб современемъ,— сказалъ Тиціанъ.— Мы знаемъ ее не со вчерашняго дня.

— Паулина потребуетъ ее отъ васъ, пожалуй,— замтилъ съ сожалніемъ Эвменій.— Она повсюду разослала за нею гонцовъ, на двушка никогда не разовьется подъ ея руководствомъ.

— Разв вдова формально усыновила ее?— спросилъ Тиціанъ.

— Нтъ, она все хотла это сдлать.

— Намренія передъ закономъ не имютъ никакого значенія, слдовательно мы можемъ защитить отъ Паулины нашу хорошенькую гостью.

— Я сейчасъ позову ее!— сказала матрона.— Она должно-быть давно ждетъ меня. Пойдемъ со мной, Эвменій!

— Съ удовольствіемъ. Мы съ маленькой Арсиноей старые пріятели и доброе слово отъ меня будетъ ей на пользу, а благословеніе не повредитъ и язычниц. Прощай, пока, Тиціанъ! Меня дома ожидаютъ діаконы.

Когда Юлія вернулась вмст съ Арсиноей на мужскую половину, у двушки блестли на глазахъ слезы: доброе слово старика сдлало свое дло, она была растрогана и нашла, что пребываніе у Паулины имло и свою хорошую для нея сторону.

Тиціанъ былъ не одинъ въ комнат: съ нимъ разговаривалъ старый Плутархъ, поддерживаемый своими двумя спутниками. Онъ былъ весь въ черномъ и разукрашенъ уже не пестрыми, а блыми цвтами, и въ этомъ одяніи казался еще уродливе.

Богачъ съ жаромъ о чемъ-то разговаривалъ, но при вид Арсинои сразу остановился, ударилъ въ ладоши и сказалъ, что онъ безъ ума отъ радости видть вновь свою Роксану, для которой понапрасну обошелъ всхъ золотыхъ мастеровъ города.

— Но теперь!— съ юношескимъ жаромъ воскликнулъ Плутархъ,— мн надоло хранить твои золотые уборы,— у меня и безъ того много этого хламу. Они давно уже твои, и я сегодня же пришлю ихъ Юліи, чтобъ она ихъ надла на тебя. Дай мн ручку, милая двушка! Ты поблднла и похудла, но все такая же хорошенькая. Посмотри, Тиціанъ, вдь она и теперь годилась бы въ Роксаны! Только супруг твоей не худо бы позаботиться объ ея одежд. Вся въ бломъ и ни малйшаго украшенія въ волосахъ, точно христіанка!

— Я знаю человка, который суметъ убрать къ лицу эти локоны,— сказала Юлія:— она невста ваятеля Поллукса.

— Поллукса?— вскричалъ Плутархъ въ волненіи.— Подвиньте меня ближе, Атласъ, Антей! Ваятель Поллуксъ — твой женихъ? Великій художникъ!… Это тотъ самый, о которомъ я сейчасъ говорилъ теб, Тиціанъ.

— Ты знакомъ съ нимъ?— спросила жена префекта.

— Нтъ, но я только сейчасъ изъ мастерской рщика Періандра и видлъ тамъ восковую модель Антиноя — дивное, несравненное, единственное произведеніе! Ни Фидій, ни Лизиппъ не постыдились бы подобнаго творенія!… Поллукса не было дома, и я уже заглазно купилъ его статую. Молодой художникъ выржетъ мн ее изъ мрамора, и Адріанъ будетъ въ восторг отъ этого подобія своего любимца. И знатоки, и ничего не понимающіе въ художеств — вс будутъ отъ него въ восторг. Весь вопросъ въ томъ, кому поднести императору статую: городу, или мн одному? Пусть мужъ твой, Юлія, ршитъ это дло.

Во время этой рчи Арсиноя сіяла отъ радости, но она скромно отошла въ сторону, когда одинъ изъ подчиненныхъ префекта подалъ ему только-что полученную бумагу.

Префектъ пробжалъ ее и сказалъ жен и Плутарху:

— Императоръ повелваетъ воздавать Антиною божескія почести.

— Счастливецъ Поллуксъ!— воскликнулъ Плутархъ: — онъ слпилъ первое изваяніе новаго олимпійца. Я подарю его городу, городъ и поставитъ его въ храм Антиноя, основаніе которому мы должны заложить до возвращенія императора. Прощайте! Поклонись отъ меня своему жениху, дитя мое. Поллуксъ будетъ первымъ изъ современныхъ ему художниковъ, а я первый открылъ эту новую звзду въ артистическомъ мір. Вотъ уже восьмой художникъ, котораго я открываю вселенной. Изъ будущаго твоего шурина, Тевкра, тоже выйдетъ прокъ. Я заказалъ ему камею съ фигурой Антиноя. Еще разъ, прощайте,— мн нужно въ совтъ, переговорить о храм новому божеству. Эй вы, впередъ!

Часъ спустя, колесница Юліи остановилась у входа въ переулокъ, слишкомъ узкій для четверни лошадей. Переулокъ этотъ велъ къ зеленвшей площадк, на которой стоялъ новый домикъ Эвфоріона.

Скороходъ Юліи отыскалъ жилище пвца и привелъ матрону съ Арсиноей на площадку прямо къ двери, въ которую оставалось только постучать.

— Какъ разгорлись твои щечки, милая!— сказала Юлія.— Я не хочу стснять вашего свиданія, а желаю только сдать тебя съ рукъ на руки твоей будущей матери. Войди въ домъ, Арктій, и попроси Дориду выйти во мн. Не называй меня по имени, а скажи только, что кто-то желаетъ ее видть.

Сердечко Арсинои такъ сильно билось, что она не въ состояніи была выговорить ни слова благодарности.

— Стань за эту пальму,— сказала Юлія.

Арсиноя повиновалась, но ей казалось, что какая-то посторонняя сила придвинула ее къ дереву. Изъ разговора Юліи съ Доридой она не слыхала ни слова, она могла только съ умиленіемъ вглядываться въ старое, доброе лицо матери ея Поллукса. Несмотря на красные отъ слезъ глаза и на глубокія борозды, проведенныя по лицу горемъ, она не могла наглядться на него. Лицо это напоминало ей счастливое время ея дтства, и ей скоре хотлось обнять радушную, добрую старушку.

Наконецъ ей удалось услышать слова матроны:

— И вотъ я передаю ее теб. Она все такая же милая и красивая, какъ когда мы видли ее въ первый разъ въ театр.

— Гд она? Гд она?— дрожащимъ голосомъ воскликнула старушка.

Юлія указала пальцемъ на пальму и только-что хотла позвать двушку, какъ Арсиноя не могла уже боле противиться желанію обнять любимаго человка. На восклицаніе матери Поллуксъ выглянулъ изъ дверей, и невста его съ радостнымъ крикомъ бросилась къ нему на грудь.

Юлія глядла на обоихъ съ блестящими отъ слезъ глазами и наконецъ, обласкавъ и старыхъ, и молодыхъ, она простилась съ ними.

— ду хлопотать о твоемъ приданомъ, милая моя!— сказала она Арсино.— На этотъ разъ твои наряды послужатъ теб не на одинъ только разъ, а на цлую счастливую жизнь!

Вечеромъ того же дня изъ домика Эвфоріона раздавались веселыя псни. Дорида съ мужемъ, Діотима съ Тевкромъ и Арсиноя съ Поллуксомъ возлежали, увнчанные цвтами вокругъ амфоры, увитой розами, и воспвали гимны радости и счастью, и искусству, и любви, и всмъ нежданнымъ благополучіямъ настоящаго дня.

Три недли спустя Адріанъ пріхалъ въ Александрію. Онъ держался далеко отъ празднествъ, устроенныхъ александрійцами въ честь новаго бога, и недоврчиво улыбнулся, когда ему сообщили, будто бы на неб появилась новая звзда, которую оракулъ призналъ душою его любимца. Когда богачъ Плутархъ подвелъ Адріана къ стату Вакха-Антиноя, уже вполн изваянной Поллуксомъ, Адріанъ былъ глубоко пораженъ и пожелалъ узнать имя человка, изваявшаго эти благородныя черты.

Никто изъ окружающихъ не ршался произнести это имя и только одинъ Понтій осмлился выступить за своего молодаго друга, онъ трогательно разсказалъ обо всемъ, случившемся съ художникомъ, и умолялъ императора даровать ему прощеніе.

Императоръ благосклонно кивнулъ головой Понтію и сказалъ:

— Ради покойнаго, прощаю.

Поллуксъ былъ подведенъ къ нему и императоръ протянулъ ему руку.

— Боги лишили меня его любви и преданности,— съ чувствомъ произнесъ онъ,— но ты сохранилъ мн и міру его красоту.

Вс города имперіи усердствовали построеніемъ храмовъ новому божеству и сооруженіемъ ему статуй. Поллуксу, уже счастливому мужу красавицы Арсинои, предстояло представить во сто разныхъ мстъ бюсты и статуи Антиноя. Но онъ отказался отъ большинства заказовъ, не выпуская изъ мастерской своей ничего, что бы не было дломъ его собственныхъ рукъ, и всякій разъ по новому плану предоставляя другимъ художникамъ длать копіи съ своихъ произведеній.

Бывшій хозяинъ его, Паппій, попытался было вернуться въ Александрію, но съ такимъ презрніемъ отвергнутъ былъ своими сотоварищами, что въ минуту отчаянія лишилъ себя жизни. Молодой Тевкръ сдлался первымъ рщикомъ камей своего времени.

Ганна скоро посл мученической смерти Селены оставила городъ Безу. Ей была предложена должность старшей діакониссы въ Александріи, и она до глубокой старости исполняла эту обязанность.

Убогая Марія не покинула мстечка на берегу Нила, которое, благодаря Адріану, скоро обратилось въ многолюдный городъ Антиною. У нея были тамъ дв могилы, отъ которыхъ она не въ силахъ была оторваться. Четыре года спустя посл своей женитьбы, Поллуксъ былъ призванъ въ Римъ самимъ императоромъ, который поручилъ ему сдлать свою собственную статую на колесниц, запряженной четверней. это произведеніе должно было увнчать мавзолей Адріана, воздвигнутый Понтіемъ. Поллуксъ такъ исполнилъ порученную работу, что, осматривая ее, императоръ сказалъ, улыбаясь: ‘Теперь ты пріобрлъ право порицать и даже разбивать творенія другихъ художниковъ’.

Въ почет и довольств жилъ, съ тхъ поръ сынъ Эвфоріона на берегахъ Тибра съ врной красавицей женою и дтьми, изъ которыхъ онъ вырабатывалъ достойныхъ гражданъ Риму. Супруги остались язычниками до самой смерти, но любовь, которую Эвменій открылъ питомиц Паулины, никогда не была ею забыта, и она сохраняла ей мсто и въ сердц своемъ, и въ дом.

Дорида тихо скончалась за нсколько мсяцевъ до переселенія дтей ея въ Римъ, мужъ не долго пережилъ ее. Онъ умеръ отъ тоски по своей доброй подруг.

Архитекторъ Понтій остался другомъ Поллукса и на берегахъ Тибра. Бальбилла и супругъ ея подавали выродившимся согражданамъ своимъ примръ супружества въ дух древнихъ римлянъ. Бюстъ женщины-поэта былъ оконченъ Поллуксомъ еще въ Александріи и, несмотря на локончики, не былъ разбитъ Бальбиллой.

Веру предоставленъ былъ титулъ кесаря при жизни императора, но онъ умеръ еще прежде Адріана отъ долгой и изнурительной болзни. Люцилла самоотверженно ухаживала за нимъ, грустно сознавая, что теперь не иметъ соперницъ. Сынъ ея впослдствіи сдлался кесаремъ.

Предсказаніе префекта Тиціана оказалось врнымъ. Недостатки Адріана взросли съ годами и мелочность его характера и мыслей на старости лтъ выступила еще живе.

Тиціанъ и жена его покончили тихую жизнь вдали отъ міра и передъ смертью удостоились крещенія. Въ своемъ уединеніи на берегу озера они ни разу не вздохнули объ оставленномъ блеск, потому что имъ удалось всю прелесть жизни перенести въ сердце.

Невольникъ Масторъ первый принесъ Тиціану извстіе о смерти своего повелителя, Адріанъ еще при жизни освободилъ его и наградилъ его порядочнымъ состояніемъ. По смерти же Адріана Тиціанъ отдалъ ему въ управленіе одно изъ своихъ имній и до конца дней своихъ оставался дружнымъ съ сосдомъ христіаниномъ и миловидной дочерью его, выросшей среди единоврцевъ своего отца.

Сообщивъ жен о горестномъ событіи, Тиціанъ, проговорилъ тихо и торжественно: ‘Умеръ великій управитель. Мелочность, искажавшая Адріана какъ человка, будетъ забыта потомствомъ, какъ повелитель, Адріанъ былъ именно однимъ изъ тхъ, которыхъ судьба ставить тамъ, гд они нужны, и которые, врные обязанностямъ своимъ, борятся за нихъ до конца жизни. Мудрою умренностью онъ съумлъ побороть личное честолюбіе и сохранить всеобщую любовь, дйствуя въ разрзъ съ предубжденіями римскаго народа. Уступить во время ту часть провинцій, которая высосала бы вс силы государства, было мудрйшимъ его ршеніемъ. Но это государство въ новыхъ, имъ самимъ поставленныхъ, границахъ изъздилъ онъ вдоль и поперекъ, не боясь ни жару, ни холода, изучая его, какъ изучаютъ люди доставшуюся по наслдству землю. Его обязанность, какъ правителя, влекла его къ путешествіямъ, а любовь путешествовать облегчала ему эту обязанность. Даже непостижимое не ставило границъ его любознанію,— онъ стремился проникнуть глубже въ неизвданное, чмъ дано человку, и значительную долю своей громадной нравственной силы затрачивалъ на то, чтобы приподнять покровъ, скрывающій отъ людей будущую ихъ судьбу. Никто не имлъ боле его занятій, и ни одинъ императоръ не умлъ такъ непоколебимо преслдовать главную цль своей жизни — увеличеніе власти государства и упроченіе благосостоянія его гражданъ’.

‘Русская Мысль’, NoNo 3—5, 7—12, 1881

OCR Бычков М. Н.

КЕСАРЬ.РОМАНЪГеорга Эберса.

Глава первая.

Глава вторая.

Глава третья.

Глава четвертая.

Глава пятая.

Глава шестая.

Глава седьмая.

Глава восьмая.

Глава девятая.

Глава десятая.

Глава одиннадцатая.

Глава двнадцатая.

Глава тринадцатая.

Глава четырнадцатая.

Глава пятнадцая.

Глава шестнадцатая.

Глава семнадцатая.

Глава восемнадцатая.

Глава девятнадцатая.

Глава двадцатая.

Глава двадцать первая.

Глава двадцать вторая.

Глава первая.

Глава вторая.

Глава третья.

Глава четвертая.

Глава пятая.

Глава шестая.

Глава седьмая.

Глава восьмая.

Глава девятая.

Глава десятая.

Глава одиннадцатая.

Глава двнадцатая.

Глава тринадцатая.

Глава четырнадцатая.

Глава пятнадцатая.

Глава шестнадцатая.

Глава семнадцатая.

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая.

Глава двадцатая.

Глава двадцать первая.

Глава двадцать вторая.

Глава двадцать третья.

Глава двадцать четвертая.

Читайте также:

КЕСАРЬ.
РОМАНЪ
Георга Эберса.