КАЗНЬ
КАЗНЬ
Избави мя от кровей,
Боже, Боже спасения моего.
Псалом 50.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Казнь, Зайцев Борис Константинович, Год: 1932
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
…Очень дальние времена. Маленький гимназистик (на лбу серебряные листья, за плечами ранец), возвращается домой. Бредет по Никольской, в городе Калуге. Близок уже поворот на Спасо-Жировке, к Оке. Светлый сентябрьский день, листья сдувает ветер по канавке вдоль тротуара. И навстречу — огромный городовой. На веревке тащит щенка. Что сказать тащит! На шее затянута петля, щенок бьется, извивается, но здоровенная дубина мерит себе аршинными шагами землю.
— Послушайте, городовой… почему это вы… куда вы его… ведь больно.
— Туда и волоку. Бродяжных топим.
— Послушайте, отпустите его… разве так можно…
Гимназистик уже бежит за городовым, умоляет. Тот останавливается. Обертывается. Щенок в пене хрипит у его ног.
— Пошел-ка ты, барин, в …
И продолжает триумфальный марш к Оке. А гимназистик бежит к себе на Спасо-Жировку, в слезах, в отчаянии бегает вокруг садовой клумбы: все свои ut. консекутивы позабыл.
Но сам он — страстный охотник. Застрелить белку, перепела из-под стойки, ястреба подкараулить вблизи стога ничего не стоит. Охота… темная вещь все же: война, а не казнь. Охота грех, конечно. Истоки ее в душе мрачны (имеют связь и с полом). Но это стихия, страсть — и борьба. Птица всегда может улететь, зверь тоже не на привязи. На медвежьей облаве ежели по медведице с малышами смажешь, то и не ведомо еще, что произойдет. На тигров может охотиться лишь тот, кто навскидку бьет в глаз. Охотник, сражаясь со свободной дичыо, находится в некотором опьянении — азарт. Вполне ли он даже вменяем?
Охотничья страсть очень сильна. Ей подвержены и малые, и великие. Отчаянные охотники были Толстой и Тургенев (общеизвестно.). По толстовскому темпераменту — неудивительно. Но Тургенев! Не так уж он бурно-пламенен. И все же до самозабвения увлечен разными чернышами, утками, дупелями — и всякий, кто занимался охотою (хоть бы потом и бросил), его поймет.
Толстой в молодости и воевал.
Тургеневу воевать не пришлось. Но дуэль он признавал, не раз изображал ее — и сам едва в ней не принял участия (как раз с Толстым!).
Охота, война, дуэль… — но казнь? Участвовали ли бы в ней Толстой, Тургенев?
Тургенев видел казнь в Париже, в 1870 г. Нарочно пошел смотреть, чтобы описать. Описал со всей сдержанностью художника… — и во всей этой сдержанности ‘Казнь Тропмана’ — проклятие казни. (Сам он чуть нервно не заболел потом.)
Как Толстой относился к этому — известно. Судьба подарила ему зрелище многих казней на склоне жизни. Под их впечатлением написал знаменитейший в мире человек: ‘Не могу молчать… намыльте веревку, затяните на моей старческой шее’.
Был еще русский писатель, ‘небезызвестный’ — Федор Достоевский. Тот кое-что и на себе испытал. Вместе с Плещеевым и другими стоял на Сенной, на эшафоте (и помилованы они были в последнюю минуту). А потом, много позже, скажет у него ‘Идиот’ об этом ‘правосудии’ кровавом слова потрясающие.
Так что русская литература в некотором смысле тут ‘при чем’.
Время идет. Гимназист сдал экзамены, обратился в студента. Давно забыт щенок калужский — новая жизнь в Москве, столь далекая от убожества провинции. И век новый: двадцатый. В Москве же, в том же Университете и первые вспышки. А там убили Великого Князя. Стреляют по губернаторам. Восстание девятьсот пятого года… пьеса поставлена, занавес поднят. Ответ на террор — военно-полевые суды, виселицы.
Старых сановников, падавших под револьверными пулями, погибавших при взрывах, мало жалели. Убили Столыпина, взорвали его виллу — дочерей тяжело ранили: все это не одобрялось, но без пафоса. (Даже, думаю, террористические акты возбуждали нервы. Действовали, как пожары: когда горит, всегда хочется, чтобы сильней горело.)
Не одобрялось, значит, только на словах. А в душе многие сочувствовали фанатикам авантюристам, смелым охотникам. Каляевы, Богровы, Мазурины, несомненно, охотники. И охота эта опаснейшая. Когда их ловили и они гибли, их жалели много больше, чем Столыпиных и Богдановичей. Казались они борцами за свободу, тираноубийцами и мучениками.
Казни росли, росли… — не истребляя ‘зла’. Вызывая обратное. Появился целый синодик мучеников.
Странное время переживала Россия. Старый строй умирал (он и сам это чувствовал). Чиновники, военные и духовенство все на втором плане. На первом интеллигенция — нервная и волнующаяся, народолюбивая, искренно рвущаяся к лучшему, ненавидящая ‘царизм’ — одновременно полуодобряющая террор и восстающая против ‘столыпинских галстухов’, полупризнающая опасную охоту, отрицающая безопасную казнь — даровитая, противоречивая, с женственными чертами и взрывчатыми силами…
Да, разумеется, она предложила отмену казни. Не так и одинока была в этом. Сам уголовный кодекс наш к тому призывал, в том воспитывал. В обыденности суд русский не знал смертной казни. Из великих держав лишь с Италией мы делили честь: non c’epena di morte (нет смертной казни). До открытия систематической охоты на правительство казнь и не применялась в России. Никакой суд присяжных этой ‘меры наказания’ не знал.
Февральская революция казнь отменила. Кровь полилась вскоре реками… Отмененная обернулась, вылезла — затопила годы 1918-32 так, как не знала ни одна страна мира…
Интеллигенция русская?— Первая к палачам и попала. Была ли права или не права в первых вспышках, подготовляла, вольно или невольно (не того ждали) — или не подготовляла: сама казнями этими разгромлена. Вырезан русский просвещенный класс — что говорить…
Гимназист обратился в студента — казни умножились. Студент в зрелого человека — разрослись чудища в гнусный быт. О, тогда мы и волновались, и страдали над чужим горем. Потом испытали собственное. Теперь стало все обыденностью.
1932 год:
— За собирание колосьев на полях — 62 человека.
— За самовольный переход границы…
— За утайку вагонов…
— За… За… — кровь, кровь и кровь…
Пятнадцатый год! Все то же.
‘Через двести-триста лет жизнь будет невообразимо-прекрасна’… — милый Чехов, самый грустный и пессимистический человек своего времени, — вот верил же в райские сады на земле. Хорошо, что умер вовремя. Увидел бы войну и революцию… Ел бы академический паек. Хлопотал бы за казнимых — безуспешно. И жил бы на Кисловке, с Пильняком и Леоновым.
Чехов пытался изобразить в Лопахине грядущего хама, большевика. Получился чеховский герой. Все никак не может ‘выяснить отношений’.
Да, время было. Кажется, тысяча лет прошло.
Есть соображения за казнь (устрашает, удерживает других полезна, потому что уменьшает преступления). Есть против (развращает, воспитывая жестокость, делает непоправимыми судебные ошибки). Пусть и пребудут аргументы сии.
А если просто спросить, самого себя:
— Хорошо это? Или плохо?
Есть ведь в человеке нравственная истина. Черное в ней черно — никак белым не сделаешь.
Старые люди (типа ‘в бараний рог’), и очень молодые за казнь обидятся.
— Керенщина! Сантименты! Позвольте, была великая война, потом гражданская,— да что такое человеческая жизнь? Тьфу, плюнуть! Это Чеховы ваши интеллигентские, да Тургеневы, да Толстые (сам же и готовил революцию… — вот бы кого…) могли над ‘несчастненькими’ киснуть…
Достоевского тоже приводите. Ну, конечно, большевиков в ‘Бесах’ разоблачил, но сам был сумасшедший. Не в счет. Нет, теперь не то. Миндальничать пора перестать. Читали в газетах: в Испании кортесы смертную казнь отменили? Явно, русские интеллигенты. Скоро и у них начнется. Заведут полковые комитеты, будут офицерам головы молотками тюкать.
‘Не-миндальничать’ приглашали и большевики. ‘Вестник Чрезвычайной Комиссии’ призывал в свое время не останавливаться перед пытками (‘не миндальничайте’). Лев Борисович Каменев, тогда председатель Моск. Совета, закрыл за эту статейку — самый ‘Вестник’. (Слишком европейский человек Л. Б., чтобы такие штуки допускать.)
Что же до Испании: очень возможно. Столь же удачно выбрали время отменять казнь, как и у нас в 17 году.
Впрочем, и весь-то мир, не одна Испания в расплавленном состоянии — в таком ожесточении и в озверении таком… что, правда, для человека, ежедневно убийства на войне видевшего, добивавшего раненого врага, какая-то гильотина, раз в два месяца отсекающая голову преступнику! Вон в России расстреливают за попытку спастись от голода, за попытку уйти в Румынию… Сотнями убивают взрослых, стариков, женщин. Что ж говорить о мещанской аккуратности, самодовольстве европейских казней. Мерзость, разумеется. Но в Европе все-таки казнят более или менее бесспорных злодеев.
…Вот они и разговоры о смертной казни. Многое можно сказать. Но кое-что и увидеть. Например: почему-то на одной стороне — Тургенев, Толстой, Достоевский (а за ними, в тумане веков, еще Один, ни с кем, ни с чем Не сравнимый. Сам через казнь прошедший, раз навсегда отравивший нас, пронзивший).
На другой: Дзержинский золотое сердце, Сталины, Менжинские — и легион подобных им.
Но и всякие иные, разных партий, разных стран, поаккуратнее и попричесаннее наших, в судейских мантиях и в пиджаках, смокингах. Нарядные дамы и лавочницы, бистрошники и эпиерн, вся необозримая толпа, испокон века кричавшая:
— Распни его!
С кровью-то и казнью позанятнее, чем с милосердием.
Ни через двести, ни чрез триста лет. Путь человечества трагедия. От страстей войны, злобы, казней никогда не избавишься. Зло не победишь и ‘удачными’ или ‘гуманными’ законами. Значит ли это, что его надо признавать?
Назначение наше на земле — вечная борьба, вечная непримиримость. Так что ‘гуманные’ законы неизбежны. Мир может утопать в крови, насилиях и мерзости, но не получит он за это одобрения. Самая страшная трагедия явилась бы тогда, когда бы все признали:
— Хорошо со злом!
Вот бы возвеселился Дьявол! Было бы собрание животных или роботов, а не людей.
Этого никогда не будет. Среди довольных и покойных выищется недовольный. Скажет:
— Нет, нехорошо.
И тем возмутит равнодушие стада.
25 сентября 1932
Возрождение. 1932. 25 сентября. No 2672.
С. 125. …все свои ut консекутит позабыл — Ut консекутивы — упражнения гаммового звукоряда музыкального алфавита, начинающегося с ноты до (ут).
…‘Казнь Тропмана’ — проклятие казни — И. С. Тургенев 7 января 1870 г. присутствовал на обряде подготовки убийцы к казни и на его гильотинировании. ‘Я не забуду этой страшной ночи, — написал он тогда же П. В Анненкову, в течение которой ‘I have supp’d full of horrous’ (‘Я досыта наглотался ужасов’ — англ.) и получил окончательное омерзение к смертной казни’ (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Т. 11. M., 1983. С. 397) Очерк-воспоминание Тургенева ‘Казнь Тропмана’ (1870) был переведен на многие европейские языки.
‘Не могу молчать… намыльте веревку, затяните на моей старческой шее’. Толстой в статье ‘Не могу молчать’ (1908) пишет: ‘Затем я и пишу это и буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России и вне ее, чтобы одно из двух: или кончились эти нечеловеческие дела, или уничтожилась бы моя связь с этими делами, чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что ис для меня уже делаются все эти ужасы, или же, что было бы лучше всего (так хорошо, что я и не смею мечтать о таком счастье), надели на меня, так же как на тех двадцать или двенадцать крестьян, саван, колпак и так же столкнули со скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю’.
С. 126. Вместе с Плещеевым и другими стоял на Сенной, на эшафоте… — В приговоре, по которому Достоевский вместе с другими членами кружка М. В. Петрашевского (1819-1867) был отправлен на эшафот, говорилось, ‘…за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского и злоумышленного сочинения поручика Григорьева, — лишить <,…>, чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием’ 22 декабря 1849 г. Достоевский вместе с другими приговоренными стоял на Семеновском плацу в ожидании казни, однако в последний момент пришел новый приговор Николая I четыре года каторги и пожизненно в солдаты Писатель провел в Сибири десять лет.
…скажет у него ‘Идиот’ об этом ‘правосудии’ кровавом слова потрясающие. — См. ч. I романа Достоевского ‘Идиот’, где князь Мышкин, в частности, говорит: ‘Убивать за убийство несоизмеримо ужаснее, чем убийство разбойничье. Тот, кого убивают разбойники, режут ночью, в лесу, или как-нибудь, непременно надеется, что спасется, до самого последнего мгновения… А тут всю эту последнюю надежду, с которой умирать в десять раз легче, отнимают наверно, тут приговор, и в том, что наверно не избегнешь, вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее этой муки нет на свете… Об этой муке и об этом ужасе и Христос говорил. Нет, с человеком так нельзя поступать!’.
С. 127. Чехов пытался изобразить в Лопахине грядущего хама, большевика. Лопахнн — купец из пьесы А. П. Чехова ‘Вишневый сад’ (1903). Революционера увидели в Лопахине еще современники Чехова. Один из них, студент В. Барановский из Казани, написал автору: ‘Вы ставите вопрос, что называется, ребром, прямо, решительно и категорически предлагаете ультиматум в лице этого Лопахина, поднявшегося и сознавшего себя и все окружающие условия жизни, прозревшего и понявшего свою роль во всей этой обстановке. Вопрос этот — тот самый, который ясно сознавал Александр II, когда он в своей речи в Москве накануне освобождения крестьян сказал между прочим ‘Лучше освобождение сверху, чем революция снизу’. Вы задаете именно этот вопрос: ‘Сверху или снизу?’ И решаете его в смысле ‘снизу’. И далее. ‘Вашу пьесу можно назвать страшной, кровавой драмой, которая, не дай Бог, если разразится. Как жутко, страшно становится, когда раздаются за сценой глухие удары топора!! Это ужасно, ужасно! Волос становится дыбом, мороз по коже!..’ (Чехов А. П. Поли. собр. соч. и писем: В 30 т. Т. 12. М., 1986. С. 502-503).
С. 128. Керенщина! Сантименты!— В 1917 г. А. Ф Керенский отменил смертную казнь, что многими было воспринято как решение сентиментальное.