Ольга Неоновна Хмелева
Ольга Неоновна Хмелева
Катькина дача,
или
Есть ли на свете лишний человек
Катькина дача,
или
Есть ли на свете лишний человек
Посвящается доктору Николаю Николаевичу Дворяшину [*]
Катькина дача,, Хмелева Ольга Неоновна, Год: 1892
Время на прочтение: 66 минут(ы)
[*] — Дворяшин Николай Николаевич (1846 — 1902)- доктор медицины, публицист и поэт.
С малых лет и чуть не до самой старости мучила Архипа на разные лады неприютная жизнь городская. Отец его был родом из одной из самых захолустных и бедных деревень наших. Словно и Бог и люди забыли тот уголок медвежий, и не было в нём ни школ, ни ярмарок, ни промыслов каких, и вели к нему лишь узенькие просёлочки, разбитые на колеи колёсами убогих крестьянских тележонок да ногами малорослых, замученных и косматеньких лошадок, которым в распутицу от этих же просёлочков и смерть приключалась. И жил тут народ серо, бедно и дико, лишь изредка бывая в церкви Божией, где умел только креститься да кланяться, и даже на то, чтобы понимать службу церковную, разумения у него ещё не было.
Отец Архипа, как только отделился от старшего брата, так и пошёл бедовать. Человек он был смирный, работящий, да только всё у него словно из рук валилось: то рожь и с овином вместе сгорит, то корова вёху объестся, то лошадь в осенней грязи надорвётся и издохнет… Года три бился бедняга из одной беды в другую и добился чуть не до нищенской сумы. Заработков в той стороне никаких не было, потому что жили в ней все такие же бедняки, как и он, а про Питер кое-что и у них уже прослышали. Архипу было четыре года, когда отец продал последнюю коровёнку, заколотил в избе своей двери и окна и решил идти с женой в Питер. Толкнулся он было к родне, чтобы взяли мальчишку, пока он не вернется, но в деревне той каждая семья лишнего рта боялась. Махнул бедняга рукой и на эту последнюю невзгоду, посадил сына на спину и зашагал из родной стороны…
В Питер они попали ранней весной. Отец Архипа стал на барках дрова разгружать, а жену и сына поселил в сыром и тёмном каменном подвале в углу, платя за этот заплесневелый и вонючий угол по два рубля в месяц. В подвале том кишмя-кишели семьи таких же бедняков с ребятами и без ребят, и все тут же и стряпали, и ели, и спали, а дышать-то было почти уж и нечем! И не выдержала этого зловонного удушья кроткая и робкая мать Архипа. Как-то прохватило её сквозняком, которым хозяйка подвала силилась его, если не просушить, то хотя проветрить, она стала кашлять, захирела, а к осени свезли её в больницу. Там она протянула недолго и отдала Богу свою кроткую душу. Отец Архипа плакал по жене, как малый ребёнок, а в первые дни принимался иногда плакать и на барке, во время отдохов. Жаль стало бывалым товарищам тихого мужичка, который словно ребёнок растерялся и от чада чужой стороны, и от своего безысходного горя, и стали они утешать его по-своему: каждый норовил развеселить его угощением… Никогда не пивал он на родине, а тут, как наугощали, да попало ему в голову, и на сердце стало спьяну словно полегче — он и обрадовался: сам начал зазывать товарищей в кабачки и распивочные и угощаться с ними допьяна. Архип жил в то время в том же подвале, у хозяйки, и житьё ему было, разумеется, не сладкое — ласки и доброго разумного слова сироте и ждать было не от кого, а колотушек да попрёков не жалели ни хозяйка, ни её жильцы. Отец часто приходил домой пьяный, в тесноте подвала затевались ссоры, брань, драки, сквернословие… Перепуганные ребятишки поднимали визг, их унимали и колотили, а на другой день они дрались и ругались между собою совсем так же, как ругались и дрались накануне их отцы, дяди и соседи, и всех больше доставалось, разумеется, Архипу за то, что заступиться за сироту было некому. И совсем бы, вероятно, забили его до дурости или до озлобления, если бы не спасла его болезнь.
Ему шёл уже седьмой год, когда на ребятишек в их подвале напала оспа. Архипа живо отвезли в больницу — лишь бы с рук долой! Мучился мальчуган неизреченно, даже доктора не думали, что он жив останется, у него вытек один глаз, а лицо осталось на всю жизнь обезображено рябинами, но всё-таки он всегда вспоминал эту болезнь, как лучшую пору своей жизни. Сначала он долго лежал без памяти, но зато, как пришёл он в сознание и увидел себя своим единственным глазом в высокой, светлой палате в чистом белье и мягкой постели, как попривык к весёлым докторам и ласковым сестрам милосердия, ему стало казаться, что он в раю, а подвал, хозяйка, драки, ругань и подзатыльники были только тяжким бредом за время его болезни. Даже дети были здесь не такие, как там: все тут были с ним ласковы, все они были равны, не попрекали его ни отцом, ни даже уродством, потому что и все были здесь после оспы не особенно красивы.
Долго пробыл он в больнице. Отец сначала приходил к нему часто, но вдруг перестал. Потом пришла хозяйка, о чём-то долго шепталась со старшей сестрой милосердия, дала ей какие-то бумаги, как-то особенно ласково погладила его по голове и ушла. С тех пор сёстры и доктора стали к нему ещё добрее, и только уж потом, долго спустя узнал он, что отец его замёрз где-то за городом, куда забрел пьяный, Бог весть, зачем.
Из больницы передали его в приют, и тут-то и кончились его красные дни. Невзлюбили его там за его уродство. Он пошёл было к детям с той же лаской, с какой играл и жил со своими больными товарищами, но его гнали, толкали, дразнили, устраивали над ним всякие проказы и насмешки… ‘Господи, Господи! Да за что же это? Ведь я им ничего худого не сделал!’ — часто думал бедняга, заливаясь слезами где-нибудь в уголку. Ученье загнанному мальчику, который вечно тосковал и всех боялся, тоже не давалось. Думало-думало начальство, к чему его приспособить, и порешило отдать служить в портерную: там, дескать, ни науки, ни красоты не требуется, а сыт всё-таки будет. Лучше и не рассказывать, как мучили его там и пьяные, обезумевшие люди и озорные товарищи! Спокоен он был только тогда, когда забьётся ночью головой под подушку, а на его душе становилось легко только тогда, когда снилась ему больница. Запуган Архип был до того, что всего боялся и ничего не хотел, так что из жалованья своего он ничего на себя не тратил. Товарищи смекнули это и обирали его без всякой совести и жалости, а он рад был отдать им все — за два-три приветливых слова.
И только одну услугу оказали ему эти товарищи.
Один раз, когда у него были деньги, они уговорили его поехать с ними на взморье. Другие, вышедши на берег, пели, пили и закусывали, а он, в первый раз в жизни увидя и глубь неба и ширь моря и услыша тихо-торжественный шёпот леса, ушёл ото всех поодаль, упал на землю лицом и заплакал так горько и в то же время сладостно, будто кто-то его простил и он прощал всем и всё!.. И с тех пор, как только начиналась весна, Архип проводил каждую свободную минуту и даже ночи напролёт в лесу на берегу моря, то ловя рыбу, то читая любимые книги, то раздумывая свою всегдашнюю скорбную думу: зачем создает Бог таких уродов, как он, и за что не любят их люди? За что мучают они и без того обездоленных?
Но и эта отрада не далась Архипу даром. Ему было тогда уже лет тридцать, и в курчавой черной бороде его серебрился уж не один седой волос, выбеленный горем. Весна настала ранняя. Архип обрадовался ей, и в первый же свободный день бросился к лодке, которую давно уже завёл себе на берегу, поставил парус, и тихий ветерок ласково и плавно вынес его далеко в море. Но скоро потом налетел шквал, и, как ни бился привычный пловец, лодку его оборотило, а сам он еле живой от натуги и стужи добрался до земли. С тех пор захирел Архип, несколько раз лёживал он и в больницах, но поправиться всё не мог. Наконец, один доктор прямо сказал ему: ‘Мы здесь ничего для тебя сделать, братец, не можем. Коли хочешь ты поправиться, поезжай в деревню, поживи там лето, а не то и год, либо два, а там и увидишь’… ‘Плохо, значит, твое дело, сердяга! — подумал фельдшер, который тут же убирал докторские инструменты. — Это значит, помирать тебя посылают!’ Однако Архипа от слов доктора так и осенило, даже слабое сердце забилось в больной груди сильнее, и потускневший от болезни единственный глаз заискрился. ‘На родину! — думал он, тихо бредя к себе на квартиру. — И как это только раньше мне в голову не пришло! Ведь там у меня есть дядя, целая родная семья, и люди там, надо быть, проще и добрее здешних. А лесу-то, воды-то, неба-то там сколько!..’
В тот же день он забрал у хозяина всё, что ему приходилось, купил деревенской совсем незнакомой родне кое-какие гостинцы, а дня через два сел на машину и поехал на родину. Но деревня его была от чугунки далеко, а когда он слез с машины, да попробовал идти пешком, взваля на спину свой сундучок, видит, что силы-то у него совсем мало! Пришлось нанимать подводу, так что до своей деревни добрался он почти что с пустыми карманами. Семья дяди встретила его сначала приветливо, но как узнали, что денег у него немного, что человек он больной, приехал отдыхать и поправляться, а работать не может, начались воздыхания и разговоры: изба-то у них маленькая, а семья-то большая, урожаи плохие, травы тощие…
Сметил это больной и замученный человек, и горько ему стало. Пошел он разыскивать избу отца, а от неё уж и следа не осталось! Вместо неё торчала кое-как сколоченная лачужка какой-то бобылки. Вздохнул Архип… Однако, вошел к ней и разговорился. Поладили они на том, что она его в жильцы за ничтожные деньги возьмет, и так обрадовался он даже и такому приюту, что сразу полюбил свою бобылку и, чтобы угодить ей, в тот же день взял лопату и пошел было с ней в огород. Однако, как ни приневоливал себя, видит, что ни руки, ни ноги не слушаются, грудь болит, голова кружится, спина не сгибается!.. Бросил он лопату, лёг на землю и чуть не заплакал. ‘Какой я, — говорит, — работник!’ — ‘То-то! Ты полежи лучше, болезный!’ — сказала бобылка и принесла ему молока. ‘Что же это дальше-то будет? — горько раздумывал он. — Ведь денег у меня до половины зимы не хватит… Работать не могу… Христа-ради питаться придется, выпрашивать хлеба у людей, которым каждый кусок его кровавым потом даётся!’
И ещё больше затосковал Архип. Не тешило его ни синее небо, ни кудрявые леса, ни светлые ручьи и озёра родины. Как тень бродил он, еле передвигая ноги и едва смея заговаривать с людьми. ‘У каждого своё дело, до меня ли им, — думалось ему. — И все-то они друг другу нужны и полезны, а я кому нужен?’… Деревенские собаки лаяли на него, а ребятишки боялись его одинокого глаза да косматой седой бороды, и с визгом и гиком бежали от него при каждой встрече.
Часто молил он Бога о смерти, хотя и знал, что это грех, а один раз так растосковался, что добрёл даже до священника, рассказал ему про себя и просил посоветовать, как быть такому лишнему на свете человеку и с телом своим больным, и со своей измученной, грешной душой. Батюшка пожурил его за непокорность и уныние, постарался ободрить и утешить. ‘А что лишнего у Бога человека нет, так это верно! — закончил он. — Только бы сам человек старался быть не лишним! Этого от нас и Господь ради любви к Нему и к ближнему требует’. ‘Да вот я и рад бы, да… силы нету!’ — ответил Архип, чуть не плача. ‘Пути Господни неисповедимы, свет мой, — сказал батюшка, — и не нам обсуждать их. Коли слаб и хвор ты, то, значит, это для чего-нибудь нужно, и роптать и тосковать грешно. Иди с миром, окрепай, выздоравливай, а в минуты уныния старайся молиться Богу. Покорность и молитва утешают’. Умная беседа батюшки сначала не очень утешила Архипа, и только долго спустя уразумел он, сколько святой правды было в его словах.
Идя с погоста, он наметил на берегу речки, что пробегала за его деревней, одно местечко. Весело журчала здесь вода, светлыми струйками заигрывая и с прибрежными былинками, и с яркими пятнышками, которыми окропляли их прорывавшиеся сквозь листву леса лучи солнечные. В тени деревьев и кустов было прохладно и дышалось вольные. Поодаль на берегу резвилась весёлая стая ребятишек. Архип лёг отдохнуть. ‘Хорошо здесь! — вздохнул он всей грудью. — Стану ходить сюда каждый день’.
И в самом деле, стал он ходить сюда на целый день, принося с собою то удочку, то книжку. Где-то на деревенских задворках набрал он дощечек, выпросил у бобылки топор, приладил между деревьями скамеечку и столик, и было ему здесь так хорошо и спокойно, как нигде. Однако в первое время сидел он на своей скамеечке редко, а все больше лежал на земле, да в сладкой полудремоте прислушивался и к шороху леса, и к щебетанью птиц, и к звонкому ребячьему хохоту и крикам. Но постепенно стал он замечать, что сил у него словно прибывает, дремота клонит не так постоянно, а когда не спится, то хочется что-нибудь делать, хоть за настоящую крестьянскую работу приняться ещё и нельзя.
Чтобы чем-нибудь занять свои праздные руки, он стал срезать тростник и учиться плести такие корзинки, в какие у них в портерной ставили горшки с цветами. Дело оказалось нехитрое. Он сплёл уже несколько больших корзин и отнес своей бобылке, Матрёне Тимофеевне, за что получил от неё похвалу и жбан молока. И одному Богу известно, как сладко показалось ему это молоко!
Один раз, когда он резал камыш, ему попался толстый, пустой в середине ствол. Повеселевшему человеку вспомнилось детство, больница и тот самострел со стволом и ложем, которым там забавлялись выздоравливавшие мальчики. Тихонько ухмыляясь себе в бороду, словно он опять стал ребёнком, сел Архип на скамеечку и начал мастерить самострел, а потом, когда он был готов, наделал стрелочек и, всё не переставая тихонько посмеиваться, стал стрелять в реку, стараясь попасть как можно дальше.
— Дяденька, родненький, дай пострелять! — прозвонил позади него ребячий голосок.
Архип оглянулся: из-за кустов торчат две белые головёнки. Мальчишка лет десяти, круто отклонившись туловищем вбок, держит на руках годовалую, толстую девчонку с испачканной рожицей, облепленной мухами.
— На, брат, стреляй, — ответил Архип, радуясь, что мальчуган смотрит не на его безобразное лицо, а на самострел. — А как ты меня здесь нашёл?
— Да я давно тут стою. Только ты занявшись был, и не слышал. Вижу, что ты сперва что-то стругал, и так это у тебя ладно выходило. А потом гляжу, что ты играть и смеяться стал… Я и насмелился попросить.
— Нет, а в лес-то как ты попал?
— Да вот с Катькой. Ребята на берегу, на солнцепёке играют, а мне мамка не велит… Говорит: Катьку солнцем убить может, да и овода там… Я и пошел в лес. Тут тень…
Мальчишка держал самострел в одной руке, а Катьку в другой и качался из стороны в сторону, чтобы не уронить её. Той это не понравилось, и она начала кукситься.
— Ну, ты, медвежонок! — досадливо крикнул на неё брат и стал оглядываться, куда бы посадить её на землю.
— Что? Замучила она тебя? — спросил Архип.
— Как не замучила! День-то деньской намаешься! Даже руки заломит и спина заболит!.. Ну, а ведь бросать-то тоже нельзя… У нас в деревне свиней много… В прошлом году у Семененков вот такую же девчонку, как Катька, заели, её сестрёнка старшая одну оставила… А то вот у соседа мальчишка в квашню с тестом ввалился, да там и утоп… Бывали, что и в реку заползали… Ну, родителям-то самим некогда — вот они с нас и требуют… Да мне-то ещё сполгоря, я большой, и Катька не очень толстая, а вот Дунька рыжая, сама как курица, а братишка-то у ней вдвое против Катьки! Так она даже окривела — одно плечо ниже другого, и ноги неровные… Ишь, орёт, дура! Молчи! — крикнул он на сестру, которой не хотелось сидеть на земле. — А не то, ори, сколько хочешь!.. Ну, тебя! Как стрелять-то, дяденька?
Архип наладил ему самострел, а сам, словно не замечая Катьки, лёг поодаль от неё на землю, вынул свои серебряные часы и стал поблёскивать ими на солнце.
Катька перестала кричать и вытаращила глаза. Архип не глядел на неё и всё продолжал вертеть часами. Катька протянула к ним ручонки. Архип взглянул на неё и тихонько придвинулся к ней. Катька тоже двинулась к нему, всё стараясь схватить часы. Так сползлись они совсем вместе, а Архип держал часы так, чтобы Катька, хватая их, должна была опереться ручонкой на его лицо. Катька сначала не хотела, но потом насмелилась, схватилась за его волосы рукой, приподнялась на ножки и взяла часы. Архип тихонько обнял её и ласково глядел, как она силилась запихать часы в рот. Катька кряхтела от удовольствия, слюнявила свою добычу и не замечала ласки страшного чужого человека.
Мальчишка всё стрелял, то вверх, то поперёк реки, то в ствол соседнего дерева. Глазёнки у него так и блестели.
— Важная штука! Вот кабы ребятам-то показать! Да только далеко — они отсюда не услышат.
— А ты сам к ним, коли хочешь, сбегай, — сказал Архип.
— Как же я побегу? А Катька-то?
— Да мы с ней уж поладили. Ты беги, а мы обедать да мыться будем.
— Дедушка, родненький, золотой, спасибо! — визгнул мальчишка и пропал в кустах.
Архип, не отнимая у Катьки часов, достал из ямки крынку с молоком, налил немножко в стаканчик, который всегда носил с собою, чтобы запивать кашель, и поднес к губам девочки. Катька отпила, осталась довольна, закряхтела, глянула в единственный глаз Архипа и засмеялась. И у него самого засветилось лицо такой лаской, какой ещё никогда не бывало в его одиноком сердце.
— Вишь, грязная какая, да чумазая! Зато к ней и мухи липнут! — проворчал он, развернул тряпицу, в которую был завёрнут хлеб, сполоснул её в реке и стал осторожно тереть ею закорузлую Катькину рожицу. Катька морщилась, вертелась, но не пищала, однако, когда он вымыл её дочиста, забава эта ей надоела, и она принялась кричать. Архип взял её на руки, стал качать, заставлял часы блестеть на солнце, подносил их ей к уху, что-то говорил, что-то напевал, встряхивал ветвями, отчего они шуршали, и очень занятно было ему смотреть, как Катька затихла, а потом стала даже смеяться. С ней смеялся и он. Катька была сыта, вымыта и устала смотреть на Архипово усердие. Она тихо положила свою головёнку ему на плечо и, слушая, как он не то бормотал, не то пел что-то, тихо заснула. Положить её было не на что, и Архип покорно носил её взад и вперёд.
— Ребята, гляди, какая важнецкая штука! — звонко неслось по берегу.
— Покажь! Кто те дал? — загалдела вся ребячья стая, и кто выскочил из воды и так, нагишом, силился рассмотреть ‘штуку’, кто бросил игры, и все обступили мальчугана с самострелом.
— А кривой дед, что у Матрёны-бобылки живёт. Сделал, и мне дал. Сторонись! Стрелять буду!.. Р-р-раз!
— Важно! Ай да Сенька! А разве ты кривого деда не боишься?
— А что его бояться? Он сам играет, как маленький, и смеётся. Он добрый! Я попросил, он сейчас и дал! И меня сюда к вам отпустил, а сам Катьку за меня нянчает.
— Врё-шь!?
— Ей-Богу!
— Пойдём, ребята, смотреть, как дед кривой Катьку нянчит. Может, он и нам самострел сделает! В солдаты играть будем! Важно!
Ребятишки бегом посыпали к Архипу и застали его с Катькой на руках. Она спала, а он всё шагал и всё что-то мурлыкал. Сеня подошел к нему уже совсем смело.
— Она спит? Это хорошо, дедушка! Только на что ты её носишь? Потом её в люльку не уложишь. А вот ребята пришли, хотят тебя просить самострелов им наделать.
— Дедушка, миленький, сделай! — затянули ребячьи голоса. — Мы в солдаты играть будем!
— И сделать можно, и солдатскому ученью научить вас можно, детушки, да руки-то у меня, вишь, заняты. Девицу-то мою положить некуда… А, впрочем, держи-ка её, Сеня.
Архип бережно передал девочку брату, снял с себя пиджак, разостлал его по земле, положил на него Катьку, прикрыл её жилеткой, и сказал ребятам:
— Сразу столько самострелов, сколько вас здесь, не сделаешь, братцы, так будем мы друг другу помогать. Пусть каждый делает что может. Все готовые самострелы станем складывать вместе, а потом все вдруг и раздедим, чтобы никому обидно не было. Верно?
— Верно! Справедливо, дедушка! Да мы не все здесь. Вот Вани Савенкова нет, Дуньки рыжей, Наташи Сизовой… У Вани и Наташи двойни на руках, им с двумя ребятами из дому не выбраться, а у Дуньки брат очень тяжёлый и она окривела…
— А ты, дедушка, возьмёшь к себе мою Катьку, когда мы в солдаты играть будем? — спросил Сеня.
— Возьму, возьму, паренёк, хоть на целый день. Она у тебя такая занятная. Только ты, гляди, с утра ей поесть сюда принеси, да какую-нибудь подстилочку.
— Хорошо, дедушка, всего принесу, спасибо тебе! А что же нам теперь делать?
— Делись надвое. У кого есть нож, ступай тростник резать, у кого ножей нет, лети в деревню и подбери кто дощечку, кто поленце на ложа. Только, чур, ребята, дельного не трогать, а бери только бросовое. Если про кого узнаем, что дельную вещь взял — не бывать тому в нашей казатчине.
— Цело будет, дедушка! — закричали ребятишки, и голосистая стая их мигом рассыпалась.
Не стар ещё годами был Архип, но дети звали его дедушкой, потому что состарили его болезнь и горе. Но в этот день ему было весело, и во всём теле силы словно прибавилось. Когда он остался с Катькой один, то заметил, что она раза два беспокойно подёргала ножками. Он развернул её и увидел, что по ней ползали две букашки. ‘Не годится ребёнку по земле, как поросёнку, валяться!’ — заворчал Архип, пошёл в лес, нарезал прутьев и принялся плести из них и из остатков тростника для Катьки люльку, а когда Катька проснулась, то сама, и уж без всякого страха, протянула к одноглазому деду ручонки. Он взял её, приласкал, опять напоил молоком и посадил играть на землю, а сам, тихо поговаривая с нею, опять принялся за люльку. К вечеру ребятишки натаскали целые вороха тростника и всякого щепья.
Сладко засыпал в этот день одинокий, рябой, одноглазый и больной человек: теперь он был не один и знал, что ему делать, теперь он был нужен! От этой же радости на заре его словно кто в бок толкнул. Он сейчас же оделся, помолился, захватил молока да хлеба и спешно пошёл на своё любимое место. Сидит, старается поскорее доплести люльку, а сам всё ухмыляется. Так и видится ему глупая пучеглазенькая и замаранная рожица Катьки, так и чувствуется на плече её беленькая маленькая головёнка!.. Когда собрались ребятишки и пришёл Сеня с сестрой, люлька уже плавно качалась в холодке, вися на крепком суку.
— Ну, вот, Катя, теперь есть у тебя и дача! — говорил Архип, бережно укладывая в люльку пелёнки, которые принёс Сеня, а на них девочку, которая теперь вовсе его не боялась. — Теперь, ребята, у кого есть ножи, давайте ложа делать, я каждому карандашом отчерчу — так по нему и режьте.
— А нам что же делать? — печально спрашивали те, у кого ножей не было.
— И вам дело найдётся! За грибами да за ягодами ходите? Корзины всем нужны? Ну, вот я покажу вам, как корзины плесть. Они вам самострелов наделают, а вы им корзин наплетёте.
И поднялась у ребят дружная, горячая работа, а Архип ходил между ними, словно учитель, и кому помогал, у кого поправлял, кому просто показывал.
— Хорошо с тобой, дедушка! Занятно! — сказала ему шустрая, быстроглазая девочка. — И чего это мы тебя прежде боялись?
— С лица я нехорош, девонька.
— Так что ж лицо! Ты ведь добрый! — заговорили ребятишки.
— Да, вот хорошо нам здесь, на Катькиной даче, — сказал Сеня, — а Ване-то, да Наташе — каково дома с их двойнями. Да и Дуньку тоже жаль! Дедушка, знаешь что? Завтра я принесу тебе Катьку пораньше, а потом пойду за Ваней. Мы с ним по двойнёнышку и принесём сюда. Пусть и Ваня с нами играет — он такой молодец! Хорошо?
— Если ты Ваню приведёшь, так я за Наташей схожу и ей помогу, пусть и она с нами, — сказала высокая черноволосая и красивая девочка, Маша. — Они у ней тоже ещё не ходят, а только ползают. Можно, дедушка?
— Отчего нельзя?! Я всем рад! Только вот, думается, коли все здесь будут, грех Дуню одну оставить. Да она, вишь, и сама от трудов своих больная.
— Правда! Так я за ней схожу, её толстуна принесу, — отозвалась другая девочка, Малаша, — а дойти-то сюда, она дойдёт.
— Это уладили? И слава Богу! — сказал Архип. — А теперь вот ещё что: куда мы пятерых ребят без люлек денем? Так уж вы денька два пообождите, пока я люлек наплету да навешаю, а потом с ребятишками и белья прихватите и корму для них.
И опять принялся он ещё люльку плести, а ребятишки кругом работали изо всех сил. Но Катька скоро задала им на своей даче ещё новую работу. Она наелась, выспалась, Архип помыл её и посадил на землю — погулять. Сначала она, быстро перебирая ножками, ползала от одного ребёнка к другому с удовольствием, но вдруг закричала, как резаная, растянулась на земле и стала махать руками и ногами. Сеня и Архип бросились к ней, стали её осматривать и увидали, что она сильно занозила ногу. Архип занозу вытащил, раночку замыл и завязал, а когда Катька успокоилась, он сам над собой расхохотался и сказал ребятишкам:
— Вот и хорошо, что она сегодня здесь одна! А что, кабы их здесь шестеро было, да все они позанозили себе ноги, либо руки, что бы мы тогда делать стали! А поэтому я так смекаю, чтобы эта детвора не мешала нашей жизни солдатской, надобно сделать, чтобы ей хорошо было, и не могли бы они ни занозиться, ни ушибиться. Верно?
— Верно, дедушка!
— Так мы вот что сделаем, ребятушки: выпроси завтра у отцов по лопате, а у матерей по старому решету. Место это мы от травы и сору расчистим, а сверх насыплем на него побольше хорошего просеянного песку. Песок тут, кстати, недалеко. Ползай тогда честная компания — нет тебе ни вреда, ни обиды, а и нам посвободнее!
В тот же вечер Архип поплёлся в лавку и купил себе топор и лёгкий железный заступ. Назад он шел быстро и весело, без малейшей натуги. ‘Выздоравливаю! Крепну! Что делать — знаю! Благодарю Тебя Боже, Создатель мой!’ — думал он радостно.
А дней через пять в его Катиной даче висело уже шесть люлек, а на земле была расчищена и посыпана просеянным песком большая площадка, а чтобы ребятишки не могли уползать с расчищенного места, Архип обнёс его невысоким плетеньком из тростника и кольев, сам он мог перешагнуть через него, но ползуну было через него не перебраться. Маленькие няньки не могли нахвалиться этой затеей. Теперь можно было не таскать ползунов день-деньской на руках, можно было и поиграть, и покупаться, и поработать! Кормил Архип ребят не часто, а раза по четыре в день, и тоже по-своему: он сажал их на песок полукружком, сам садился перед ними на корточки и клал им в рот кашу по очереди. И ребятишки скоро так привыкли к такому порядку, что как только он выходил на площадку с горшком, они ползли к нему, садились рядышком и протягивали ротики. И Архип, и старшие дети хохотали над ними счастливым, любящим смехом. После еды Архип аккуратно обмывал им рожицы, и они так привыкли и к этому, что нисколько не упирались, не вертелись и не плакали. Играли у него ползуны в песке всегда с засученными рубашечками, а если с которым-нибудь случался грех какой, Архип сажал его на другое место, мокрый песок выбрасывал заступом, тащил виноватого на речку, обмывал и опять пускал к товарищам. Он называл их своей золотой ротой и не мог на них нарадоваться. Дети лeт трёх-четырёх играли песком, камнями и прутиками возле плетня, а большие всегда ютились возле Архипа, потому что рассказывать он был великий мастер, а иногда и читал им прямо по книжке. Самострелы были готовы, и Архип каждое утро делал своим казакам ученье, на манер того, как насмотрелся ещё мальчишкой в Петербурге, а его казаки и козачки любили его и слушались своего атамана, словно он был не одноглазый старик, а настоящий удалец казацкий. О болезни своей и слабости Архип среди этой жизни словно забыл. Да она и в самом деле проходила и от чистого лесного воздуха, и от здоровой еды, а главное оттого, что не болела теперь его измученная душа — теперь он был всегда весел.
Проведали об Архиповой затее деревенские матери и прибегали посмотреть на Катькину дачу. Не могли они надивиться, как это старый и больной мужик так наставил несмышлёных ребят, что они у него и не пачкаются, и не ревут, и порядок знают. Заходили к нему в праздники и мужики. Иные дивились, другие хохотали, но в душе все радовались и не могли не уважать человека, который даром полагал и силы, и душу свою на чужих детей. Зато скоро сложилось так, что Архипу нечего уже было задумываться о своем пропитании — каждая мать считала за удовольствие послать ему с ребёнком кусок послаще, так что были сыты и дети, и он сам, и даже бобылка Матрёна.
Зашел к нему один раз и батюшка, осмотрел и Катькину дачу, и золотую роту, и казацкое ученье, видел, как молодецки колол дрова для варки каши и сам совсем выздоровевший одноглазый атаман, и спросил его:
— Ну, что? Уразумел теперь, на что твоя болезнь и слабость нужны были? Ведь без них ты бы никогда к этому не пришёл, и до сих пор ублажал бы в портерной пьяных.
— Уразумел, батюшка! — ответил Архип, низко кланяясь, и в глазу у него блеснула слеза.
— Ну, вот то-то же, свет мой! А уразумел, так в том же и ребят наставляй. Вишь, как они тебя слушают. Заботься и о душах их, ведь ты за них Богу ответишь.
Но один раз пришла беда и на Катькину дачу. С утра день стоял хороший и ясный. Казаки разбрелись после ученья кто куда, так что с золотой ротой оставались только Архип да рыжая Дунька, у которой всё ещё болела натружденная нога. Но вдруг после полудня налетела гроза с ливнем. Ветер так и побрасывал люльки из стороны в сторону, дождь лил, как из ведра, перепуганные ползуны, болтаясь в своих люльках, кричали благим матом. Архип совсем потерял голову и, как помешанный, метался от одного к другому, не зная, кого прикрыть, кого утешить. Но гроза пронеслась быстро, ребятишки успокоились и пообсохли на солнце, и всё прошло благополучно.
Однако, Архип на другой же день встал на заре и принялся вырубать в лесу хорошие прямые колья, а когда пришли казаки, он оставил с золотой ротой двух старших, а остальных послал кого таскать колья на дачу, кого рубить в лесу молодой хворост, а сам выбрал хорошее сухое местечко, вымерил четвероугольник, сажени в три по каждой стороне, и набил по этим сторонам кольев аршина по полтора один от другого.
— Казарму для золотой роты на случай дождя будем строить, да и самим будет где в непогоду укрыться, — говорил он детям, когда те спрашивали, что он делает.
Начал он строиться в пятницу, а с субботы подговорил человек шесть деревенских парней, чтобы они пришли за хорошее угощение помочь ему в воскресенье. Те согласились и пришли. За ними от нечего делать собрались и другие молодцы и молодые девушки, не отставали от взрослых и дети. Работа на Катькиной даче так и кипела под звуки шуток, хохота и песен, а зелёная казарма так и росла. Парни рубили в лесу свежий хворост, дети и девушки таскали его на место, молодцы постарше заплетали из него толстые стены.
А в избушке бобылки уже с субботы шла возня и стряпня. Видела она, что одной ей не справиться, и зазвала себе на подмогу соседок.
— И что тебе за охота на чужих ребят тратиться, дедушка? — говорили они Архипу, когда тот зашёл посмотреть, что у них делается. — Ведь из последнего бьёшься.
— У меня своих ребят нету, а без ваших меня тоска теперь загрызёт, — ответил Архип. — Одёжи у меня ещё Питерской много, а кормиться — я и возле ребят сыт. И слава Богу!
Не зашло ещё солнце за лес, как над берегом реки уже стояла зелёная избушка с окнами, с дверью и с острой тростниковой крышей. Двери и окна были прорублены по отвесу, как в настоящей избе, крыша ровненько подстружена.
— Вон оно, что мир-то значит, словно по колдовству творит! — радовался Архип. — Спасибо вам, ребятушки.
— Да, стены-то да крыша у тебя есть, а насчет дверей-то плохо! Дыряв твой дворец! — подшутил один парень.
— А мы с ребятами из соломы таких ковров золотых наплетем да вместо стекольных рам понавешаем, что нас тут никакой сквозняк, никакая непогода не проберёт!
— Важно, дедушка! У нас много соломы нынче осталось, приходи с ребятами завтра в обед, я попрошу отца, он тебе даст, — сказал другой парень.
— Ну, вот оно и ладно! — подхватил третий. — А у нас дверь от старого амбара осталась… Пойдём, Иван, на деревню, принесем её сюда да и навесим. Ведь ещё не темно?
— Пойдём.
— Да где ребятам хорошие соломенницы связать, — заговорили девушки. — Пускай только соломы натаскают, а мы, как будет можно, будем приходить и навяжем.
— Ну, вот! Ну, вот! С миру по нитке, а моим золотым и приют! Спасибо вам, красавицы! — радовался Архип.
— Да ты что ж это, дедушка, и сам с ребятами тут по земле ползать будешь? — сказал опять кто-то из парней. — Вали, ребята, на деревню! Принесём ему, у кого есть, досок да сладим стол да лавочки…
Молодёжь шумно повалила в деревню, а девушки принялись убирать остатки тростника и хвороста и подметать и в зелёной избе, и вокруг неё.
‘Вот он народ-то какой! — думал Архип, помогая им и весело с ними пошучивая. — Только покажи ему, где он доброе дело сделать может, он…’
Одноглазому бобылю хотелось заплакать и поклониться этому народу в ноги, да стыдно девушек было — засмеют, проказницы.
Да и сам Архип был такой же, как этот народ. Когда завелась у его золотой роты летняя изба, он стал часто задумываться и, видимо, надумал что-то, но до поры до времени молчал. Один раз ребятишки застали, что он копал неподалёку от избы большую яму.
— Это ты что же, дедушка, делаешь?
— Погреб будет. Вишь, молоко ребячье киснет, а у них от того животы болят, не поспеваешь убирать за ними, да обмывать их. Надоели! Придётся этих золотых вам назад отдать.
— Дедушка, родненький, не надо! Нянчай ты их, как прежде. Мы тебе погреб строить поможем.
— Ну, помогай.
Мигом явились из деревни лопаты, и ребятишки вместе со своим атаманом дня три рылись в земле, как кроты, и выкопали большую четвероугольную яму, а над ней Архип вывел крутую широкую крышу из жердей, хворосту и тростника. Дверь он сколотил сам.
В другой раз он удивил всех тем, что нанял подводу и уехал вёрст за сорок в город. В эти дни и дети, и матери деревенские поняли, как нужен и дорог был им этот одноглазый, рябой и страшный человек, от которого они прежде чуть не чурались.
Вернулся Архип из города чуть не с целым возом деревянных кадок, железных противней, каких-то толстых иголок, тоненьких бечёвок, больших деревянных ложек и всякого такого скарба.
— Что ты это, дедушка, торговать собрался? — спрашивали его, когда он ехал по деревенской улице, пробираясь на Катькину дачу.
— А то как же? Беспременно буду, — отвечал он. — На работу не гожусь, за ребятами ходить зимой — не прокормишься… Недаром же я до седых волос за прилавком торчал! Вот истратил на этот товар чуть не последний свой грош — ведь его здесь на целых десять целковых! А он меня теперь кормить должен.
Не очень обрадовала эта весть о новой лавке деревенских хозяек — прошло, значит, их спокойствие за ребятишек! Но Архип был человек вольный, ни у кого ничего не брал, ни у кого не нанимался, и укорять его никто не мог.
Однако Архип лавки всё не открывал, товар свой бережно сложил в Катькиной даче, ребят на день принимал, как и прежде, и только всё усердно читал несколько книжек, которые привез из города.
Один раз сидел он так один возле плетенька своей золотой роты и то читал, то любовно поглядывал, как Катька и ещё один мальчишка, цепляясь за кольчики плетенька, силились становиться на ноги.
Вдруг его кто-то тихо и робко окликнул. Он оглянулся. Стоит перед ним худенькая, бледненькая бабёнка с ребёнком на руках и смотрит на него так молитвенно и несмело! Он знал её. То была Дуняша, дочь одного мужика из ближней деревни. Никто не знал, как и когда случился с ней грех такой, что завёлся у ней этот ребёнок. Отец не захотел стерпеть такого срама, избил её до полусмерти и выгнал из дома. Она ни на кого не жаловалась, ни кого не винила и покорно ушла и скиталась с ребёнком, где Бог приведёт. Так никто никогда и не узнал человека, который был причиной её несчастья. Тягостно жилось этой Дуняше среди тёмного народа, мужчины над ней безжалостно смеялись, а женщины, словно силясь выместить на ней свои собственные грехи, гнали её всячески. А если в иной и заговаривала жалость, и она давала несчастной какую-нибудь тряпку для ребёнка или кусок хлеба, то считала святым делом говорить Дуняше длинные вразумительные речи, точно будто эта забитая и измученная женщина собиралась опять впасть в тот же грех. А у ней от тех доброхотных речей сердце ныло ещё больше, чем от голода, бесприютности и попрёков! Архип видел раза два, как она робко бродила по улицам деревни, побираясь Христовым именем. Соседки сказывали ему, кто она такая.
— Что ты, болезная? Что тебе? — спросил он как мог приветливее.
— Да вот дедушка, — начала она тихо и несмело, — хочу сходить под город… на работу проситься… Там меня никто не знает… Да слаба я что-то стала, а Анюта моя все растёт да тяжелей становится… я насилу её и до тебя-то дотащила… Как я с ней далеко пойду?.. А слышала я, что ты до ребят охоч. Вот я и…
Она заплакала навзрыд, а Архип смотрел на неё своим единственным глазом. Тело едва прикрыто лохмотьем, сквозь синеватую кожу виднеются белые кости, ноги в грязи и в крови, тонкие, как голая кость, руки едва держат здоровенькую, загорелую девчонку, а та не понимает материнского горя, не понимает, почему так вздрагивает и бьётся её слабое тело. Не нравится ей, зачем мать глаза закрыла и низко понурила свою несчастную голову. Она силится поднять её, силится раскрыть ручонками глаза, кряхтит и лепечет: ‘М-м-а, м-м-а’.
— Ну, вот что, Дуняша, о деле твоём поговорим после, а теперь сажай свою Анюту в плетень к моей золотой роте, да давай сначала обедать. Я что-то есть захотел. А дело не волк, в лес не убежит.
Пока Дуняша усаживала свою девочку, он достал из погреба хлеба, молока и яиц, и завязалась у них длинная задушевная беседа. И вызнал за эту беседу Архип, что женщина эта кроткая, грех свой понимает хорошо, кается в нем, но ребёнка любит, и нет в тихой душе её злобы ни против того, кто её обездолил, ни против людей, которые гнали и мучили её. И ещё жальче ему её стало.
— Ну, вот что, Дуняша, — задушевно заговорил он, — рассуди: какая ты работница? Ведь у тебя еле-еле душа в теле! Ты и на ногах-то едва стоишь. Как же ты до города добредёшь и там работать станешь? А ты лучше вот что: побудь у меня, пока не окрепнешь. Прокормить я тебя — спасибо добрым людям да ребятишкам — смогу, а ты мне кое-что поможешь. Я кстати одно дельце задумал… Одному-то, пожалуй, и не справиться… Рассчитывал было свою бобылку приспособить, да у той своего дела много — хозяйством живёт. А тебя мне Бог послал. Девчонке же твоей здесь не хуже, чем другим ребятишкам будет.
— Спасибо тебе, дедушка! — обрадовалась было Дуняша, но тотчас же опять затуманилась. — А что ваши деревенские скажут?!
— А и это, даст Бог, уладим. Ведь люди-то не звери, девонька.
Когда Архип уговорил и успокоил её, она собрала из люлек грязные детские пелёнки и стала стирать их на плоту, который атаман приладил на берегу, чтобы ловчее было обмывать свою золотую роту.
Часа в три пришли ребятишки и очень удивились, увидя у атамана такую гостью.
— Дедушка, ты знаешь, кто это такая? — заговорили они наперерыв. — Эта Дуняшка из Васильков! Она… — И пошли было повторять нехорошие речи, которых наслышались от больших в деревне.
— Ну, ладно! Стройся! — крикнул на них атаман. — Бери удочки. Пойдем рыбу ловить, а к вечеру ухи сварим. Я в городе котёл купил.
— Как, атаман, и ты с нами? Вот-то хорошо!
— С вами! С вами! Сегодня можно. У меня сегодня праздник, мне Бог помощницу послал! Отпустишь ты меня, Дуняша? Посидишь за меня с золотыми?
— Как прикажешь, дедушка.
— Ну, вот и спасибо тебе, родная. А то соскучился я всё на одном месте сидеть. Давно хотелось побродить, всё вот этим малышам завидовал… А теперь можно… Спасибо!.. Ну, стройся, ребята!
Как только дошли они до соседнего озера, в которое впадала речка, пробегавшая мимо Катькиной дачи, Архип глянул вокруг, на небо, на воду, на зелень, радостно усмехнулся, глубоко вздохнул и перекрестился.
— Велик Господь! Хорошо здесь, ребятки! И воистину недостойны мы всего этого. Бога не знаем, грешим на каждом шагу! Вот хошь и вы сегодня — великий грех совершили вы!
— Мы?.. Когда?.. Какой, дедушка?
— А вот Дуняшу-то обидели! Ведь она уж и без того слабая, хворая и бесприютная, а вы ей ещё и душу мучаете.
— Да она, дедушка…
— Всё это так! Ну, грешна… А Спаситель-то сказал: ‘Не судите, да не судимы будете’. А ещё знаете, как сам Христос с такой же несчастной девушкой поступил?..
И долго ещё толковал он с ними и о Дуняше, и о любви христианской, а рыба ловилась чудесно. Вечером казаки принесли её на Катькину дачу целое ведро.
— Ну, теперь делёж пойдёт! — объявил Архип. — Всей этой рыбы на один ужин нам много. Хватит с нас и одной трети. Если разделим остальную между вами поровну, чтобы каждый домой снёс, ничего не выйдет, так мало каждому достанется. Так лучше сделаем так: разделим остальные две трети пополам, одну снесёт домой самый старший из вас, а другую — самый младший. В другой раз понесёт домой второй по старшинству и второй по меньшинству. Согласны?
— Хорошо, дедушка.
— Ну, так давайте я вас всех перепишу. Кто из вас самый старший?
— Ваня! Потом Маша, потом… А самый младший Матюшка.
Ребятишки называли друг друга по старшинству, а Архип записал всех двадцать три человека в книжечку, которую всегда носил с собой, как привык ещё в Питере.
— Теперь против Вани и Матюши крестики поставим. Значит — получили. Ну, тащите её домой, ещё успеют сварить уху к ужину. А ты, Дунюшка, сделай милость, почисти рыбу-то, пока я стоечки на берегу вколочу да котелок прилажу. У кого ножи есть, помогай Дуняше, а остальные сухого хворосту на костёр натаскайте.
Ребятишки подошли к Дуняше робко, словно виноватые, и всячески старались угодить ей, а она хоть и глядела на них несмело, и отвечала им тихо, но ног под собой от радости не чуяла, снова услыша приветливые речи.
— Вот и всякую добычу будем так делить, — говорил Архип, раздав ребятишкам деревянные чашки и ложки, которых навёз из города, и глядя, как Дуняша наливала ковшом уху. — И рыбу, и ягоды, и грибы. Часть семье, часть нам.
— Да грибов-то у нас мало кто и ест, дедушка, — сказала Маша. — Года три назад у нас их страсть сколько было, все и ели без памяти. Да вдруг целая семья и померла — знаешь, на выезде пустая изба стоит? А другие — все больны были. Всех нас так корчило, что страсть! Насилу выжили.
— Ну, от хороших грибов такого не бывает. Слышал про вашу эту беду и я, а как человек я городской и тоже боялся впросак попасть, то, как ездил в город, купил одну книжку. Если выбирать грибы по ней — никогда не отравимся! Вот и будем собирать грибы и есть без всякой опаски. А только ягод есть зря — тоже не дам, беречь будем.
— Да куда ж тебе, дедушка, такую уйму? Ведь мы тебе целые закромы всякого добра этого натаскаем, а ешь ты сам мало.
— Продавать будем.
— Кто у нас-то и купит! Не на то у нас деньги-то нужны — дай Бог одеться да прокормиться.
— Да мы не здесь и продавать будем, а в городе, а на заработанные деньги купим к зиме книжек, к весне каждому по ножу да по лопате, а к лету опять посуды под наш товар. Вот как!
Очень занятна показалась ребятам эта торговля! А вечером, на закате, когда вернувшиеся с полей матери получили своих ползунов такими чистенькими и сытенькими и в таких чистеньких рубашонках и пелёнках, в какие одевали их только по субботам, после бани — в каждый дом словно заглянул луч благодати Божей. Старшие дети наперерыв рассказывали и о Дуняше, которая так и осталась жить на Катькиной даче, и о том, как Христос блудницу простил, и про торговлю и делёж, который затевал Архип.
— Святой он человек, или просто чудак, кто его ведает! — говорили мужики. — А всё-таки видно, что человек хороший, толковый, недаром по свету намыкался.
А сам одноглазый атаман ребячий сидел в это время, отдыхая от трудов дневных, на завалинке со своей бобылкой и, глядя на мерцавшие в небе звёзды, вёл с нею тихую беседу.
— И что ты это наделал! — укоряла она его. — Уладилось всё хорошо для тебя: и поздоровел ты, и нашёл себе и хлеб и отраду — так нет, тебе мало! Надо было взять эту девку! Что про тебя все деревенские-то и говорить и думать станут?
— Ну, ты это, бабушка, не так! Хочешь, я расскажу тебе, как ученик Христов, тоже вот людских речей испугавшись, от своего Учителя отрёкся и как потом каялся?
Старушка слушала с умилением и даже плакала. Чудная летняя ночь вызвала на улицу и нескольких соседок. Услыша сквозь ночное затишье, что Архип что-то рассказывает, подошли и они.
— Христа с нами теперь нет, — закончил одноглазый, — а остались нам только Его заповеди да дела, которые Он нам заповедал. Значит, если я, боясь речей людских, не сделаю доброго дела, то откажусь всё равно, что от самого Христа. Какая Дуняша несчастная, ты сама знаешь, а теперь она ещё и больная! Куда она теперь пойдёт? А в нашем ребяческом деле — она клад целый! Так-то, родные мои. А коли захочет которая из вас зло про неё говорить — грех на душу возьмёт, доброе дело отравит.
И долго и много говорил он ещё с соседками. Они даже про поздний час забыли, теснясь возле него на лавочке или сидя перед ним на земле. И кончилась их беседа тем, что бобылка вынесла для Дуняши свою ещё не совсем старую рубаху, одна соседка притащила свой сарафан на смену, другая передник, а наутро каждая хозяйка, отправляя ребят на Катькину дачу, не поскупилась налить в жбан лишнюю ложку молока, завязать в тряпочку лишнее яйцо да скройку хлеба. Пришлось Архипу посылать им сказать, чтобы они не слишком щедротствовали.
С тех пор Архип редко оставался на Катькиной даче и то только с большими ребятами, а больше всё бывал с ними в лесу, в болоте или на озере. Сборы у казаков шли отлично. Ребятишки, думая о ножах и лопатах, усердствовали на славу. Семьи их все ещё опасались грибов и от них отказывались, а Архип вместе с ребятишками, с Дуняшей и бобылкой сушил грибы, малину, землянику и чернику, мочил бруснику и морошку, сохранял клюкву, словом, богатело казачество не по дням, а по часам.
Диву дались деревенские обыватели, когда позднею осенью он выправился в город с целыми тремя подводами, на которые нагрузил кадки с мочёными, и корзины с сушёными ягодами, мешки с грибами, и плетёные ребятишками котомки.
— Вот она, сила-то ребячья, что сообща может! — говорили добрые люди. — Только куда ты это, дедушка, всё сбудешь?
— А вот что Бог даст. Москва да Питер всё съедят.
А Дуняша за всё лето была тише травы и ниже воды. Хлопотала и работала на Катькиной даче до упаду, но в деревне показывалась редко. Один раз встретился Архипу один из мужиков в большом горе. Его хозяйка, единственная в доме работница, наколола на жниве ногу и слегла. Хлеб начинал осыпаться, а жать его было некому! Архип пошёл домой и сказал Дуняше:
— У Рыжиченков хозяйка слегла, сходила бы ты к ней, взяла бы серп да пожала за неё, а я эти дни с золотой ротой опять посижу. Большие-то казаки и без меня в лесу справятся.
Робко вошла Дуняша в избу Рыжичихи и попросила серп. Та думала, что она просит для себя, и ответила ей жёстко, но когда Дуняша сказала, что идет на её полосу, она чуть не заплакала от срама. Целых пять дней жала у них тихая девушка, а когда кончила, и они хотели заплатить ей, сказала хозяйке:
— Ты больная, а я несчастная. Ничего мне не надобно, — и ушла.
С тех пор, как где в какой семье случалась беда, бежали на Катькину дачу за Дуней. И поверили ей, и полюбили её люди, но она всё-таки веселой не становилась.
Архип вернулся из города с ножами, лопатами, граблями, книжками, картинками и гостинцами и, показывая всё это ребятам, сам радовался с ними по-ребячьи. И никто из них не чуял тогда, что и половине этих ножей не бывать в деле!
Пришла осень, и задалась она в тот год злая и ненастная. Катькина дача опустела, народ убрался с полей, и матери разобрали золотую роту к себе по домам. Дуняша поселилась с дочерью тоже у бобылки в маленькой коморочке, в которой кое-как приладили печку. Но дома она бывала редко: в деревне то у того, то у другого приходила беда либо нехватка в рабочих руках, а даровому труду — кто не рад! Анюта её уже начинала ходить, и Архип, и бобылка не тяготились ею. И всё шло в деревне обычным тихим зимним деревенским порядком.
Архип приладил себе у окна верстак, который привёз с инструментом из города, и учился делать окна, двери, столы да лавки, думая о своей милой Катькиной даче. Иногда к нему собирались ребятишки, и он читал им, но бобылка этого не любила: натащат на ногах грязи, нашумят, насорят… — так что летней дружбы и веселья с осени за теснотой и в помине не было. Архип, хоть и был занят делом, тосковал и ждал-не-дождался лета.
Вдруг пал слух, что в Василькове и в других соседних деревнях напала на ребятишек какая-то зараза, и что мрут они, как мухи осенью. Так и захолонуло сердце при этой вести у Архипа! Неужто придется хоронить лучших друзей своих? Неужто замолкнут навсегда эти весёлые голоса, померкнут блестящие, смышленые глазки? Он стал ходить из избы в избу и уговаривать хозяев беречь детей, не ходить в заражённые деревни, не пускать к себе людей оттуда. Но деревенский люд был на эти дела ещё тёмен. Архипа слушали, потому что любили его, но того, что он говорил, не делали, и появилась зараза и в их деревне… Архип и Дуня порешили не ходить к бобылке, чтобы не заразить Анюту, и жить только в тех домах, где есть больные, да так и делали. Приезжал из города доктор, научил, как лечить, и говорил, что необходимо отделять больных от здоровых. Но как это сделать в деревне? У каждого изба в обрез на свою семью, двор в обрез на свою скотину, значит, уступить никто и никому ничего не может. Бросились было к той избе, которая осталась после отравившейся грибами семьи, но там печи уже развалились, стёкол не было, рамы подгнили… Как туда поселить больных и здоровых? На починку такой развалины и трёх недель не хватит, а ребята до тех пор всё равно перемрут!.. Так и махнули рукой с горя.
Не стало весёлого Сени, не стало красавицы Маши, не стало целых пятнадцати человек больших и малых друзей-казаков Архипа, и из золотой роты не стало шестерых! Чуть не в каждой избе были похороны и слёзы. Архип и Дуняша сбивались с ног, исполняя приказания доктора, и все-таки отходить удалось им только четырёх. Утешало их лишь одно, что они знали через соседей, у которых не было детей, что Анюта у бобылки жива и здорова. Наконец, не выдержала непосильных трудов и Дуняша, заразилась сама, слегла и уж больше не вставала. Ее оставили лежать в том доме, откуда только что увезли на кладбище ребёнка, за которым она ходила.
Перед смертью она позвала Архипа.
— Прощай, — говорит, — дедушка. Спасибо тебе. Теперь покаюсь тебе, что ты меня тогда от смертоубийства спас. Идя к тебе, я так и порешила: не примешь ты Анюту — я вместе с ней в озеро брошусь. Теперь я умираю и жалею только о том, что мало пришлось мне и Богу, и людям за свой грех отслужить, но умираю с радостью, надо-быть, простил меня Господь!.. За отцом с матерью не посылай — далеко, не застать уж им меня… больно круто меня прихватило… Но скажи им, пусть приедут на мои похороны мне свое прощение с горсточкой земли бросить… я за них до сих пор всё Бога молила, да и ещё молить буду… А Анюту не покинь, дедушка!.. Сиротинка она, до греха не допусти… А когда вырастет, расскажи ей, какая мать у ней была… как страдала… пусть моей участи боится… Ох, хотелось бы мне перекрестить да приласкать её в последний раз… Ну, да нельзя… заразится она здесь… Прощай, дедушка… прости, коли чем тебе досадила, и спасибо, спасибо тебе…
После похорон Дуняши Архип дня три ходил, как помешанный, потом ушёл в город и пропадал там недели две. Вернулся он уже в другой одёже, с котомочкой каких-то книжек и прямо прошел к бобылке. Анюта узнала его и обрадовалась. Он взял её на руки, и в единственном глазу его заискрилась слеза.
— Ну, — говорит, — сиротиночка, дочка моя, Богом данная, надо нам с тобой жизнь свою теперь вдвоём улаживать, да и о других подумывать. Плохи дела-то кругом!
На другой день он пошёл к батюшке. Тот был тоже в горе. Должно быть, сам он занёс с похорон к себе заразу, и у него умерло двое детей. Архипа он любил и встретил его приветливо.
— Я к вам по делу, батюшка. Не оставьте советом и помощью.
— Говори, сын мой. С тобой беседовать я всегда рад, ибо слово, тебе сказанное, падает на добрую почву. Садись, гостем будешь.
Они сели в маленькой комнатке батюшки. Работница принесла самовар. Заплаканная жена священника принялась хозяйничать.
— Столько мы за эту зиму горя приняли, что, кажется, повторись оно, так больше бы и не выдержать! — молвил Архип.
— Да, тяжко, тяжко, свет мой! — вздохнул батюшка. — Все мы, отцы, возлагали на детей надежды свои земные, но вот их не стало, а переносить своё горе мы должны всё-таки с покорностью.
— Да как же бы нам на Бога и роптать, коли сами мы в своей беде и виноваты? Бог дал нам разум, велел не зарывать талантов в землю, а мы что с этим талантом делаем? Ничего! Живём, как твари неразумные, как жили деды и прадеды, так и мы! Так ведь этак-то и звери в лесу живут. А разум нам дан на то, что коли уж стряслась беда, так ты горевать горюй, а всё-таки поразмысли, отчего она пришла и как её в другой раз не допустить. До чего дошёл человек разумом да добился трудом, то всё во славу Божию делается! Верно это я говорю, батюшка?
— Верно, свет мой, верно! Только ты это про что же?
— А вот про что, батюшка: разве в первый раз в этой стороне зараза пришла?
— Какое в первый, свет мой! Я уж на своем веку сколько таких бедствий в здешней местности видел.
— Ну, вот! А как приготовились мы беду эту встретить? За что стольких ребятишек похоронили? Приезжали и доктора, говорят: ‘Отделите больных от здоровых!’ А как тут?.. Эх, кабы была Катькина дача настоящим, крепким домом, хоть половину ребятишек спас бы!
— Да! — вздохнул батюшка и задумался о тех двух своих мальчиках, которых схоронил недавно.
— Так вот я к тебе, батюшка, за этим и пришёл. Непременно надо нам для ребятишек дом построить!
— Свет мой, да ведь беден ты, беден и я.
— Я не про нас с тобой и говорю, батюшка, а уговори ты мир. Мир всё может.
— Слов нет, мир — великая сила, но подумай: своего лесу у него нет, покупать его дорого. Так что если бы каждый привёз даже хоть по два бревна, так и это им не под силу, а потом плотники, печники…
— Да мне лесу, коли и нужно, то самая малость, это мир не разорит, а главнее всего для меня солома. Вот видишь, батюшка, когда я ещё в Питере был, то всегда читал в портерной газеты, и одно время много писали там про глинобитные несгораемые постройки. И вот когда пришла на нас беда, и задумал я, что для ребят нам дом нужен, всё это мне и вспомнилось. Пошел я в город, рылся, рылся в книжной лавке и достал-таки вот эту книжечку. Прочитай её, батюшка, сам увидишь, какой большой дом можно из пустяков устроить, а когда увидишь, помоги мне. Скажи проповедь, уговори мир ради детей их собственных, навозим теперь же камня на фундамент да лесу, сколько потребуется… Мужики тебя любят и слушаются, а особенно теперь, да ещё если ты заговоришь об этом в церкви… Мы с ребятишками потом миру отслужим.
— Давай свою книжку, свет мой, давай! И коли дельное в ней написано, я первый твой помощник. Не откажу твоему делу и в слове своем, и в труде, и в лепте посильной.
Архип бережно вынул из-за пазухи ‘Наставление’, подал книгу батюшке и ушёл от него совершенно счастливый. Дома он стал ещё усерднее мастерить большие оконные рамы, двери, столы и скамейки.
Дня через три зашёл к нему батюшка. На добром и умном лице его играла весёлая усмешка.
— Ты это что же? Всё думаешь?
— Не думаю, батюшка, а верую в Бога, да надеюсь на тебя и на добрую волю мирскую.
— И веруй, ибо вера горами качает! А книжку твою я читал. Книжка хорошая. Проповедь я скажу и, даст Бог, доберусь до сердца крестьянского. Ну, а чтобы тебя на сегодня совсем порадовать, скажу тебе, что рамы ты сделал славные, хошь себе и не по нашему месту.
— Да и правда, что сделаны они не по-здешнему. Нынче в Питере все такие делают, чтобы летом зимних рам не выставлять, так и зимние отворяются.
— Благоразумно! И вот тебе первая моя лепта: недели через две поеду я в губернию к преосвященному и, коли дело моё у него сладится, привезу тебе стёкол на все твои летние рамы.
Архип схватил руку священника и горячо поцеловал её, а батюшка широким крестом благословил его седую курчавую голову.
В воскресенье Архип пришёл в церковь одним из первых. Всю обедню он чуть не со слезами молился Богу и трепетно ждал проповеди. И не пожалел же батюшка труда! Народ вышел из церкви, словно окрылённый духом, и тут же, не собирая сходки и не делая раскладки, порешили, что каждый привезет ради своих ребят сколько сможет соломы и пожертвует на лес. Архип ходил словно в чаду от счастья.
И сдержали православные своё доброе слово. Не прошло и двух недель, как на всё ещё завеянной снегом Катькиной даче лежали уже ворохи золотистой соломы, а возле неё груды крупного камня, который хоть и с трудом, а всё-таки удалось добыть из-под снега.
‘Мир — великое дело!’ — радостно думал Архип.
Вскоре он занял у батюшки денег, съездил в город и вернулся оттуда с ворохами толстых пеньковых ниток и ещё разных инструментов, задвижек, скобок и петель.
В феврале завернули такие морозы, что дух захватывало, и брёвна в домах лопались. Зараза приутихла. Батюшка первый показал людям, как выселить её из своих домов окончательно. Он перебрался с семьёй к бездетному пономарю, а в своём доме выставил и открыл все окна, одежду, постели и даже книги вытащил и разложил по двору и так оставил на четверо суток. Глядя на него, то же делали и мужики. После этого больных в деревне не было. Народ успокоился и уже без опаски ходил из дома в дом.
Живо сметили это шустрые, оставшиеся в живых ребятишки и стали забегать к своему одноглазому атаману. После несчастья, которое грозило каждому из них, бобылка стала к ним жалостливее и не гнала их вон. Архип читал и рассказывал им, но часто вспоминали они и подолгу разговаривали об умерших товарищах.
— Да, вот как только сойдёт снег, пойдём к ним на могилки, — сказал Архип. — Нужно будет там всё прибрать да обделать… Я просил батюшку привезти мне из губернии семян. Дорожек к могилам наделаем, дёрном обложим, цветов насадим. Пусть видят душеньки их, что мы их здесь помним и любим. Нет хуже, ребятушки, как обидеть ребёнка бессильного, или человека умершего. Они ведь заступиться за себя не могут. А если живому обидно, что его не берегут, то ведь и мёртвому тоже.
И в самом деле, как только оттаяла земля, казаки-ребятишки забрали свои новые заступы и пошли с Архипом на кладбище, нарезали дёрну, сложили его над каждой могилкой высоко и аккуратно, словно стол, кресты поставили на эти столы в головах, а перед крестами накололи в дёрн согнутых в виде дуги прутиков, так что выходило вроде плетёной корзиночки, в которую и сажались цветы. Дня три проработали ещё и в лесу, выкапывая с корнями молодые деревья, которые Архип и посадил позади каждого креста, чтобы над могилкой тень была. Особенно хлопотал он над могилами Катьки и Дуняши.
— Катька моя первая приятельница была, с неё и всё наше дело пошло, — говорил он, смахивая слезу. — Она моя учительница! А Дуняша за вас, ребятушки, и жизнь свою положила, и Анюту свою осиротила. Как же нам их не почитать и памяти их не беречь?
И каждое воскресенье, после обедни, ребятишки обходили с атаманом все могилки, молились Богу, обирали сухую траву и листья, подметали дорожки и уходили обедать со спокойным сердцем.
— Вишь, Архип-то Николаевич так наше кладбище разукрасил, что нынче вдвое легче против прежнего умирать будет! — хвалили старики.
Собирать золотую роту на Катькину дачу было ещё рано, да и деревенские матери ещё не выходили на полевые работы и держали своих малышей при себе. Но у старших казаков, как только стаял снег, пошла на даче горячая работа. Архип чуть не целые ночи напролет не давал своей бобылке покою, все что-то пилил, стругал, сверял со своей книжкой и опять что-то ладил. Но как только приходили к нему утром ребятишки, он вёл их на дачу. Там с берега реки носили корзинами и носилками песок, таскали хворост, плели корзинки и люльки…
Скоро, благодаря особому старанию Архипа и соединённому дружному усилию крестьян, почти что незаметно и для самих работящих, вырос, как бы из земли, целый дом. Как его строил Архип с помощью всей деревни, читатель может, в свободное времечко, прочесть в конце книги в прилагаемом очерке: ‘О том, как Архип строил дачу’.
После молебна, по освящении новой дачи, батюшка с сыновьями и с некоторыми из крестьян постарше остались у Архипа откушать пирога, что состряпала им бобылка. Кто-то похвалил, как хорошо поют дети отца Иоанна, господа-семинаристы.
— Да, при стройном пении богослужение выходит не в пример благолепнее! — согласился отец Иоанн.
— Так что ж, батюшка, если хочешь, мы научим тебе хор из Архиповых казаков, — сказал старший сын, любовно поглядывая на отца. — Теперь, кстати, есть и место, где собрать их. Начнём нынче, а приедем на Рождество — ещё подправим.
— Так зачем же одних ребят учить? — заметил один из крестьян. — Можно и больших парней и девок к этому делу приспособить. Они ещё скорее переймут и малышей научат.
— Очень, очень был бы рад! — отозвался батюшка. — А места здесь и для больших и для малых хватит. И я, со своей стороны, посильно посодействую. Когда-то и у меня голос был изрядный… Вот видишь, Архип Николаевич, — прибавил он, ласково похлопывая того по плечу,- как одно доброе начинание за собою другое ведёт?
Одноглазый ребячий атаман только молча поклонился.
Полюбовавшись ещё раз на просторные и светлые комнаты и пожелавши Архипу таких же успехов и во всех его начинаниях, гости разошлись.
К вечеру погода испортилась. Дождь лил как из ведра. Где было молодёжи скоротать свободный вечерок, где повеселиться? Сговорились идти на Катькину дачу.
Архип сидел на крылечке, на котором уже успел приладить лавочку, и что-то читал.
— Дедушка, пусти на посиделки! — заговорили его недавние помощники.
— Пущу, родимые, пущу. Ведь всё это ваше. Только вот — уговор дороже денег: кто хмелен, не входи! И хмельного сюда не носить. Если который с этим сюда затешется — выведу. Да и другие мне, наверно, в этом помогут. Здесь дом детский, и сквернословить — здесь не годится. Согласны? Верно я говорю?
— Верно, дедушка! Согласны! Друг за другом смотреть будем. Пусти только.
— Ну, а согласны, так и милости просим. Дорогие гости будете. Веселитесь на здоровье.
С тех пор всю осень и зиму все посиделки собирались в Катькиной даче. Девушки шили или пряли, парни переняли у ребятишек плести корзинки, люльки и лукошки. Архип и сам плёл, и им показывал, или иногда брал книгу и читал им, что они особенно любили.
После отъезда старших сыновей батюшка заметно приуныл и с тоски тоже не брезговал проводить иные вечера у Архипа. Проведав о том, стали приходить сюда же и пожилые деревенские люди, и тогда беседы велись возвышенные, духовные. Молодёжь слушала и научалась и только уж тогда, когда старшие уходили спать, затевались веселые песни, а иногда и пляс.
Сначала сидеть по вечерам приходилось с лучиной. В комнатах скоро становилось душно, а красивые белые стены Архипа стали чернеть. Это ему не понравилось.
Как только установился санный путь, он добыл две подводы, сложил на них все свои мешки, кадки, корзины, люльки и лукошки и поехал в город. Воротился он оттуда опять нескоро и привёз на этот раз уже совсем иное: бочку смолы, два мешка сухих красок, жёлтой и красной, какие-то невиданные инструменты, каких-то семян в бумажных мешочках, несколько книжек, да ещё бочонок с чем-то. Ни ребят, ни взрослых всё это не порадовало. Но зато когда вынул Архип из большой корзины четыре больших висячих лампы, да три стенных маленьких — все диву дались!
На другой день Архип заново отбелил свои милые стены, ввинтил три крючка в потолочные жерди в рабочей, да один в спальной, а когда вечером собралась молодёжь, парни помогли ему заправить и повесить лампы. Радости и оханьям конца не было.
— Точно у господ! — говорили девушки. — Точно в городе в лавке, либо в трактире! — хвалили мужики.
— Так что ж, вам нравится? — спросил Архип, ухмыляясь.
— На что лучше, дедушка!
— Ну, так я вам, ребятушки, вот что скажу: керосин денег стоит. Этот бочонок мои казаки вам взаймы дают — ведь вы его больше их жжёте, а потом вы должны нам его отработать, да и на остальное время промыслить. Промыслов по нашему месту нет, я знаю, а потому и привез вам такие книжки, чтобы эти промыслы завести. Вот вам на первый раз. Хотите вы научиться такие штуки делать?
И он раскрыл и положил на стол четыре книжечки: ‘Плетение дерева и соломы’, издание народного журнала ‘Мирской Вестник’.
— Гляди, ребята: столы, стулья, люльки, клетки! — переговаривалась нахлынувшая к столу молодёжь. — Важно! Да только, из чего же и как её, дедушка, делать?.. А красиво-то как!.. Научи, дедушка!..
— Как делать?.. Да я ещё и сам не знаю. Не делывал — затем и книжку привёз. Сперва прочитаем, а там и своя смекалка должна помогать!.. Тут сказано, что столы и стулья из ивья делаются, так ивья этого у моих казаков много на чердаке насушено. Им на люльки и корзинки всего тростника не истратить — это они вам тоже взаймы дают, весной отдать должны. Ну, а насчёт керосину так установим: каждый, как хорошо выучится, должен сделать две хороших штуки за керосин и ещё две таких же на керосин для будущего года. Потом уж каждый станет работать на себя и всё готовое отдавать мне, я стану записывать, что от кого принял. Весь товар станем складывать на чердак — там сухо и тепло. Весной я свезу всё в город и продам. Деньги за нынешний керосин и за будущий год я оставлю у себя, а остальные раздам вам каждому по его заработку. Согласны?
— Даже очень рады, дедушка! У нас, у парней, вечера-то совсем задаром пропадали, а так-то оно и веселее, и всё ж-таки что ни на есть — заработаешь!