Алексей Николаевич Толстой.
Катенька
Алексей Николаевич Толстой.
Катенька
(Из записок офицера)
Комментарии
Комментарии
Катенька, Толстой Алексей Николаевич, Год: 1910
Время на прочтение: 8 минут(ы)
18 мая 1781 года я получил, наконец, командировку и стал поспешно готовиться в отъезд.
Привлекала меня не выгодность ремонтного дела (я был достаточно богат), а желание поскорей вырваться из Петербурга на свежий ветер степей, провести остаток мая в деревнях (где по вечерам поют на озере девушки), поспать в бричке под открытым небом, мечтая о глазах, в которые в этот день успел заглянуть, послушать на взъезжей рассказы побывалыциков… словом, я был молод и жаждал приключений.
И вот на третий день утром бричка моя, прогремев по деревянной мостовой Московской заставы, мягко понеслась мимо сосен и моховых болот торной дороги, побежали верстовые столбы навстречу, ласково покрикивал ямщик, и цветы можжевельника пахли так, что на глаза навертывались слезы.
Я же, сбросив с плеч казенную шинель, сунул ее вместе с мундиром в чемодан, надел просторный халат и, закурив трубку, стал следить полет коршунов над лесом.
Не описываю первого времени долгого пути — дни были однообразны, и каждый увеличивал радость, и сердце мое сильнее щемила грусть.
Что может быть слаще любовной печали? Есть ли в свете более желанная боль, чем мечты о той, которую еще не видел, но чей образ, ежечасно изменяясь, прекрасный и неуловимый, то склоняется во сне к губам, то сквозит за листьями дубравы, заманивая в глушь, то всплеснется в озере, и отовсюду слышится легкий его смех.
Однажды, после полудня, я подъехал к земляной крепости, ворота которой были отворены и на чистом дворике два инвалида играли в карты, сидя на пушке, причем взятки записывали на зеленом лафете мелом.
При моем появлении оба они подняли головы, защитив глаза от солнца, а я спросил строго:
— Где комендант?
— А вон там комендант, — отвечал тот, кто был помоложе, ткнув пальцем по направлению деревянного, с воротами и забором, домика, прислоненного к крепостной стене…
В прохладных сенях, куда я вошел, на меня залаял пес, но был настолько стар, что, едва прохрипев, принялся опять ловить блоху, кусавшую его.
Не обратив на собаку внимания, я отворил дверь в комнату, обитую желтым тесом, с низким, но длинным окном, сквозь него солнечный луч играл на изразцовой лежанке, на которой сидел старый инвалид, занимаясь вязанием чулка.
Кряхтя, инвалид поднялся мне навстречу и спросил:
— Кого вам, батюшка, надобно?..
— Коменданта! — воскликнул я.
— Комендант спит, — ответил старичок, — пообедал и спать лег.
— Так разбуди его, скажи, что приехал адъютант Зарубный.
Старый инвалид, качая головой, подошел к двери и стал осторожно стучать, на что после некоторого молчания послышалось шарканье туфель и сердитый голос:
— Вот я тебя поколочу — меня будить…
— Ваше благородие, — сказал старичок, слегка отступая, — к вам приехали…
Дверь тогда отворилась, и вошел комендант, с лицом, плохо бритым, красным и четырехугольным, на голове у него надет был коричневый колпак, а халат из тармаламы замаслен.
— Ну, что надо? — сердито сказал комендант, беря у меня подорожную. — Не могли подождать!
И, читая, он надел очки.
Но, увидев мой высокий в сравнении с ним чин, так растерялся, что уронил с носа очки и, сняв колпак, молвил:
— Сударь мой, не угодно ли присесть, — и тотчас же добавил: — Батюшка, изволили вы кушать?
В это время ямщик внес мой чемодан, и я поспешил надеть мундир, из-за отсутствия которого вышло все недоразумение, и приосанился…
Тогда бедный комендант воскликнул:
— Если так, то и я надену мундир, — и, придерживая халат, вышел.
Я же, присев на лавку у окна, принялся рассматривать гравюрные портреты генералов на стене, комендантов орден, лежащий вместе с парадной треуголкой и париком под стеклянной крышкой, и не заметил поэтому, как отворилась третья в комнате дверь и женский голос произнес:
— Ах, посторонний мужчина.
Оглянувшись, все же я успел рассмотреть, пока захлопывались половинки, розовый подол платья, из-под которого выглядывала ножка в белом чулке, и нежную руку, поднесенную к груди, лицо же было скрыто от меня темными локонами…
Сердце мое слегка билось, вошедший комендант попросил откушать.
Мундир на коменданте был смят, узок, чрезвычайно пахнул листовым табаком, и высокий воротник врезывался в багровую его шею.
Во все время обеда комендант посматривал на дверь и сопел носом, как мне показалось, тайно беспокоясь…
Когда же я спросил, кто та дама в розовом, испугавшаяся меня, он уронил стакан и, откинувшись на спинку стула, испуганно выпучил глаза, а туго затянутая салфетка, торча за его затылком двумя ушами, увеличила сходство коменданта с ослом…
— У нас, сударь, нет никакой дамы, — произнес он, заикаясь.
Я понял, что комендант лжет, но пока не настаивал, хотя любопытство мое было разожжено.
После обеда я лег в полутемной комнате коменданта на кожаный диван и, расстегнув мундир, слушал утомительное жужжание мух и скрип сверчка, но, когда веки смежились, сквозь дремоту услышал я негромкие голоса из столовой.
— Вот этого-то и нельзя, — поспешным шепотом говорил комендант, — ну, хочешь, я сошью тебе еще одно платье…
— Не хочу, — отвечал капризный голос, — сам носи, и запираться не хочу. Фу, какой ты противный… старый…
— Что же, — ответил комендант, помолчав, — зато я комендант.
Я хотел было приподняться, чтобы поглядеть, кто так горячо спорит, но усталость превозмогла: голова моя сладко ушла в подушку, и тело отделилось от земли…
…Проснулся я от странного чувства — близости человеческого существа, было совсем темно, протянув руку, я тронул шелковую юбку и, ощупывая, понял, что пальцы мои скользят по ноге, горячей, несмотря на покрывающую ее одежду…
— Кто тут? — спросил я тихо.
В ответ мне засмеялись, и на диван присела дама, раскинув по мне легкое платье, я приподнялся на локте, но горячие ее пальцы погладили меня под подбородком и ущипнули, я потянулся и, прижавшись губами к руке, весь задрожал…
— Тише, — сказала дама и, легко толкнув меня, легла рядом, тесно придвинувшись.
Каких безумств не делает молодость! И то, что читателю покажется невероятным, совершилось, — наше объятие было шаловливо-сладко, прерываемое иногда нежным смехом незнакомки.
Но, услышав дальние шаги, поспешно соскользнула с дивана моя возлюбленная и скрылась за дверью, я же крепко уснул и вторично был разбужен тяжелым топотом шагов и словами:
— Проснитесь, ваше благородие, несчастье…
В испуге я сразу сел, сбросив ноги, и открыл глаза, передо мною стоял комендант в высоких ботфортах, в мундире, перевязанном портупеей, и колпаке, в руке же держал он железный фонарь.
— Что случилось? — воскликнул я и, заслонив глаза от света, почувствовал, как пахнут духами мои пальцы… Потому улыбаясь, я плохо слушал доклад перепуганного толстяка.
— Как уснули вы, — рассказал он, — донесли мне, что близ крепости бродит шайка разбойников, тотчас же, в сопровождении моих солдат, я ускакал: как видите, вот потерял шляпу, нам почти удалось их окружить, но, возвратясь, я не нашел ни ваших лошадей, ни экипажа.
— И я не был с вами! — воскликнул я. — И беспечно спал!..
Комендант тотчас поставил фонарь и, поглядев на меня искоса, спросил:
— А вы действительно спали?
— Вот ревнивец, не сидел же я с вашей женой.
— Женой! — закричал комендант. — Почему вы знаете, что я женат…
— Я видел и слышал, как вы разговаривали за дверью, послушайте, сейчас же познакомьте меня с вашей супругой.
— Она спит, — застонал комендант, хватаясь за остатки волос, и вдруг сел на стул… — Отложите хотя бы до утра, ваше благородие. Ах, это не женщина, а черт. Вот скоро год, как я женился, а сплю все время на этом диване, один, как перст…
И, глядя на свой указательный палец, комендант зарыдал, я же участливо потрепал его по коленке.
На следующее утро, волнуясь, я тщательно заплел косицу, перевязав ее лентой, выбрился и, охорашивая мундир, надушил усы.
В столовой у самовара сидела моя вчерашняя возлюбленная, в том же розовом платье, скромно опустив глаза. Высоко подхваченные ее волосы были напудрены, углы подведенного рта приподняты, и на левой щеке у ней было маленькое родимое пятно.
Увидев меня, она привстала и подала руку, которую я поцеловал…
— Катенька, — воскликнул комендант, не сводя с жены ревнивых глаз, — налей же его благородию чаю…
— Его благородие не обессудит, — слегка покраснев, молвила Катенька и подняла на меня свои светло-зеленые, длинные, разрезанные вкось глаза.
Я тотчас стал без умолку болтать, забавно описывая свое путешествие, и долго не мог понять: для чего Катенька, несмотря на прохладное утро, обмахивается веером.
Она опускала веер на колени и поднимала вновь, то прикладывая к губам, то к уху и плечу, и слегка хмурила брови…
Тогда я сообразил, что она говорит мне языком вееров, припомнил уроки петербургских модниц и прочел: ‘Разбойники выдуманы, ваши лошади в надежном месте… Вам будет скучно?’
— Нет, конечно, нет! — воскликнул я с жаром.
— Чего нет? — подозрительно спросил комендант.
— Разбойники, они не осмелятся вновь прийти.
— Эге, — мрачно сказал комендант, — тут есть чем поживиться…
Катенька быстро опустила веер и приложила к сердцу.
— ‘Вы меня любите?’
— Безумно, да, да! — воскликнул я…
— Что вы, батюшка, все ‘нет’ да ‘да’, — забеспокоился комендант, — живот, что ли, болит?..
— ‘…Нам нужно увидеться сегодня ночью. Придумайте, как устроить’, — прочел я на веере.
— Комендант, — воскликнул я, вставая, — идемте же осмотрим укрепления…
Я проявил большой интерес к служебным обязанностям и торопил коменданта, чтобы усыпить его мнительность.
Комендант шел впереди меня по форпостам и, размахивая руками, объяснял:
— Вот здесь мы починим, а здесь заткнем, а здесь… На полслове он обрывал и тер себе лоб, бормоча:
— Что она придумала?..
Но я ободрил его:
— Вы лучший из комендантов, почтеннейший.
Мы осмотрели арсенал, где сушилось белье и пегий теленок лежал в углу, жуя казенную портупею… Наскоро пробежали отчетные книги, причем комендант так быстро водил по строчкам пальцем, что мне казалось — я скачу на тройке и смотрю под колеса.
Потом пошли обедать. Катенька, разливая суп, раскраснелась и сложила губы так, что я, во избежание неосторожности, стал смотреть в стакан, успев все-таки прочесть на чудесном языке ее веера:
— ‘Торопитесь. Муж догадывается’.
Тогда, сделав строгое лицо, стал я объяснять, что не позволю разбойникам под носом у себя из крепости красть лошадей, поэтому приглашаю коменданта после обеда поехать со мной в лес для поимки негодяев.
Комендант с радостью согласился и велел принести вина, я же подумал: ‘Ах, плут!’
Выкурив после обеда по нескольку трубок и отдохнув, мы сели на верховых лошадей и, в сопровождении четырех пеших инвалидов, вооруженных с головы до ног, поехали в лес.
Сердце мое сильно билось, и я, тихонько смеясь, горячил коня, прыгавшего через валежник.
Между красных стволов показывалось заходящее солнце, в овраге же, куда мы спустились, было сыро и темно.
Я положил руку на плечо коменданта и прошептал:
— Оцепим этот овраг, я подожду здесь, а вы поезжайте в обход и ждите, пока выстрелю из пистолета.
Оставшись один, я видел, как со дна оврага поднимался белый туман, скоро хруст ветвей и шаги вдалеке затихли, тогда, ударив коня плетью, я поскакал в крепость…
Катенька ждала меня в темных сенях и, когда я, запыхавшись и целуя ее в щеки, говорил: ‘Милая, родная, душа моя’, откинула голову и стала так хохотать, что я, испугавшись, увлек ее к двери.
— Здесь нельзя оставаться, — сказала она сквозь веселые слезы, — услышит старикашка…
— Катенька, не мучай, — молил я, — минуты дороги…
Катенька сжала мою руку и, соскочив с крыльца на дворик, подбежала к крытому тарантасу, стоящему под соломенным навесом. Смеясь, приподняла она платье и прыгнула в тарантас, преследуемая мной.
Внутри тарантаса пахло кожей и пылью, и мы могли целоваться, не видимые никем.
Катенька дергала меня за усы, щекотала, возилась, как котенок, и, сидя на коленях, говорила всякий вздор.
Но вдруг за воротами послышался топот и громкий голос коменданта:
— Где он? Я не посмотрю на чины… Эй, дураки, чего смотрите, ищите их…
Катенька закрыла мне рот рукой, смотря в окошко тарантаса, я же взялся за эфес шпаги, готовый на все.
По дому, в сенях и на дворе ходили инвалиды, освещая фонарями все углы, комендант же топал ногами и махал обнаженной шпагой.
Пробегая мимо тарантаса, он остановился и, подумав, открыл дверцу.
— А, — воскликнул он, — нашел, вяжи их!
И направил на меня шпагу, я же, быстро вынув свою, скрестил клинки и, вышибив оружие из рук коменданта, кольнул его в плечо.
Комендант охнул и сел на землю, а я, подняв пистолет, приказал инвалидам:
— Ни с места, я ваш начальник!
Инвалиды отдали честь, стоя с фонарями, комендант же сказал:
— Вор, бери мою жену, вези куда хочешь!
И вдруг закричал в ярости:
— Запрягайте лошадей в тарантас, везите их к черту!
И, разорвав на груди кафтан, зарыдал… Так я обрел себе верную жену, а впоследствии сделался счастливым отцом четырех малюток.
Впервые напечатан с посвящением О. Судейкиной в ‘Альманахе для всех’, издание ‘Нового журнала для всех’, 1911, книга 2.
О. А. Судейкина — жена художника С. Г. Судейкина.
Авторская датировка — 1910 год. Для сцены приезда героя рассказа в крепость, перекликающейся отдельными деталями с аналогичным эпизодом в повести А. Пушкина ‘Капитанская дочка’, А. Толстой использовал как материал записки П С. Рунича (1747—1825) ‘Пугачевский бунт’ (‘Русская старина’, 1870, т. II, стр. 63). Начало VII главы этих записок пересказывает следующая заметка А. Толстого в записной книжке 1909 года:
‘Из записок Рунича. 18 век. Рунич переодетый приезжает к воеводе в Шацк. В земляной крепости 4 старика подделывают лафет к пушке. В передней комнате воеводы спит слуга, держа в руках чулок, который вязал’.
Далее следует подробная запись диалога между Руничем и слугой и описание встречи с воеводой, в сравнительно небольшой переработке вошедшие в рассказ.
В послереволюционные собрания сочинений рассказ автором не включался.
Печатается по тексту III тома Сочинений ‘Книгоиздательства писателей в Москве’, 2-е изд., 1917.
Источник текста: Толстой А. Н. Собрание сочинений в десяти томах. Том 1. — Москва, Гослитиздат, 1958.