Источник: Никандров. Н. Н. Путь к женщине. Роман, повести, рассказы. Сост. И коммент. М. В. Михайловой, Вступ. ст. М. В. Михайловой, Е. В. Красиковой. — СПб.: РХГИ 2004 — 508 с.
OCR: В. Есаулов, ноябрь 2008 г.
Центр Москвы. Многоугольная, неправильной формы площадь — Страстная, протянувшая от себя во все стороны, как лапы осьминога, длинные коленчатые улицы, щетинистые бульвары.
В одном углу площади широкий, свободный от зданий просвет — вход на Тверской бульвар, всегда самый людный в Москве.
В начале бульвара, в десяти шагах от входа, очень высоко, выше фонарных столбов, выше деревьев, на фоне чистого синего неба, резко вырисовывается черный как уголь памятник — колоссальный, сужающийся кверху гранитный пьедестал, и на нем в известной классической ‘пушкинской’ позе фигура Пушкина во весь рост, раза в три больше натуральной величины, в старомодной длиннополой плечистой накидке, с широким бантом под подбородком, с толстыми колбасовидными бакенбардами на щеках, с обнаженной на ветру курчавой головой и наклоненным вниз пристально-думающим лицом.
Со стороны Страстной площади на неподвижный памятник все время напирает, точно силится спихнуть его с места, многотысячная толпа, вся с перекошенными от натуги лицами, с устремленными на Пушкина жаждущими глазами. Стрелка часов на красной колокольне древнего Страстного монастыря показывает начало пятого, и весеннее, мирно пригревающее солнышко кладет на лица толпы с западной стороны веселые золотые блики, а с восточной — черные, грустные, уже предвечерние тени.
Идет никогда и нигде не виданный митинг, самочинный, народный, бог знает кем и когда начатый: вчера ли, позавчера, неделю или месяц тому назад.
И в течение всего этого времени, с момента февральской революции, здесь, на площади, под открытым небом, перед памятником — как когда-то в церквах в Страстную неделю перед плащаницей — и дни и ночи непрерывно пронизывают друг друга два встречных людских течения: одни, со свежими силами и торжественными лицами, только еще подходят к Пушкину, а другие, уже утомившиеся стоять, отходят от Пушкина. Люди плотной, как гранит, массой сжимают со всех сторон гранитный памятник — вот-вот готовые поднять его как пушинку на воздух — и чутко внимающими лицами ловят каждое слово ораторов, лидеров всех существующих политических партий.
Лидеры поодиночке один за другим вырастают на высоком пьедестале рядом с фигурой Пушкина — все карлики по сравнению с поэтом, все ему по колена — и суетливыми, охрипшими от крика голосами развертывают тут перед Москвой программы своих партий, яростно состязаются в знаниях, в красноречии, в смелости…
— …Аннексия!.. Федерализм!.. Мажоритарный!.. — то и дело возносятся вверх, выше головы Пушкина, вылетающие из их распяленных ртов энергичные, хлесткие, эффектные на вид слова. — …Империализм!.. Квалификация!.. Референдум!.. Реванш!.. Абсентеизм!.. Абстрактно!.. Конфедерация!.. Маразм!.. Синекура!.. Секуляризация!.. Агрессивный!.. Конфликт!.. Центробежно!.. Анахронизм!.. Предпосылка!.. Дуализм!.. Laissez-passer… Диалектический!.. Периферия!.. Квиетизм!.. Сакраментальный!.. Катаклизма!.. Товарищи, рабочие и крестьяне, правильно я говорю? Народ, пораженный неслыханной плавностью и, главное, безостановочностью речей ораторов, одинаково влюбленными глазами глядит на каждого из них и с одинаковым жаром души отвечает:
— Правильно!.. Правильно!..
И потом негромко переговариваются между собой:
— Почти что два часа говорил и ни разу нигде не задумался, не споткнулся!
А нередко, по окончании лидером речи, из толпы несутся к нему вопросы:
— Товарищ оратор, а у вас нет точных цифр, сколько в России женатых?
Оратор вонзает в небо глаза и без запинки, по-военному выпаливает:
— Тридцать два миллиона семьсот девяносто одна тысяча четыреста шестьдесят три!
— А сколько ежегодно рублей прокуривается нашим народом на табак?
— Шестнадцать миллионов девятьсот тридцать пять тысяч восемьсот семьдесят два рубля тридцать четыре копейки!
— А на папиросную бумагу?
— Миллион двести тысяч триста пятьдесят один рубль семнадцать с половиной копеек!
Некоторые из слушателей полученные цифры записывают в памятные книжки.
В то же время видно, как то там, то здесь отдельные человеческие фигуры с выражением досады на лицах поворачиваются к Пушкину спиной и продираются сквозь тесноту к выходу из толпы.
— И чего он может знать, молокосос?! — произносит с сердцем один из таких уходящих, сухой сгорбленный старик, с полуопущенными мешковидными веками глаз. — Нахватался из книжек! Я бы задрал ему подол да по системе Гоголя всыпал десяток горяченьких!
— Конечно, конечно, — уходя из толпы вслед за ним, щебечет маленькая круглолицая дама, краснея и пугаясь собственных слов. — Их подкупили, они и стараются!
— Ага!.. — с торжеством регочет на барыню молодой крепкий простолюдин из оставшихся в толпе. — Не ндравится?.. Ге-ге…
И несколько извозчиков-ванек, подъехавших было к краю толпы и долгое время стоявших на козлах — с лицами, обращенными к Пушкину, — в конце концов тоже разочарованно отъезжают.
На местах отъехавших извозчиков тотчас же появляются новые. Они бесшумно вклинивают покорные лошадиные морды между человечьими головами, вытягиваются на козлах во весь рост, стоят высоко над толпой, слушают, смотрят в сторону гранитного памятника, сами в эти минуты похожие на гранитные памятники…
Но не всем удается пробиться сквозь тесноту к самому памятнику и послушать видных профессиональных политиков. И большинство народа, жаждущего поговорить и послушать, волей-неволей разбивается на множество маленьких самостоятельных кучек, беседующих на те же злободневные темы, независимо от общего митинга.
Кучки таких беседующих чернеют по всей Страстной площади, по прилегающим улицам, по Страстному, Тверскому бульварам… Все вместе они производят впечатление большого, слишком долго затянувшегося пасхального гулянья. Не хватает только колокольного трезвона, духовой музыки, с бухающим на далекие версты барабаном, сверкающей на солнце вертящейся карусели.
И многим из публики, по-видимому, больше всего нравится тут именно это небывалое многолюдие, эта праздничность, толчея, бестолковость…
— Ходите?
— Ходим.
— Давно тут?
— Как со службы ушел.
— А вчера были?
— Конечно.
— Правда, интересно?
— Ну еще бы. Нельзя оторваться. Голодный, с утра ничего не ел, а домой ни за что не пойду.
На вид все кучки одинаковы: несколько десятков человек обоего пола и всех возрастов неподвижно стоят, как овцы в жару в степи, все лицами друг к другу, в круг, висок к виску, и слушают и разглядывают того, кто ораторствует в середине.
— Обождите-ка, дайте мне раньше кончить! — то и дело просит перебивающих его речь солдат-окопник, весь пропитанный серой землей, в серой папахе, в серой шинели, с темным худым лицом, с пылающими глазами маньяка.
Дождавшись тишины, он продолжает свой доклад кучке:
— Стрельб активных на фронте сейчас не бывает, ни с нашей стороны, ни с ихней, с германской…
— А дисциплина? — опять перебивают его из кучки тревожно-нетерпеливым вопросом.
— Дисциплина, безусловно, есть, и лучше, как была, — поворачивает он свое волосатое в землинках лицо в сторону вопрошателя. — Не из-под палки, а на доверии к начальникам и уважении к своим товарищам…
— А офицеры как?
— Офицеры сейчас, если только верить, очень хорошо соединились с нами, с солдатами. Обращаются мягко, прежних оскорбленнее нету. Хотя, по правде сказать, мы их сейчас мало слушаем.
— Как же так? — спрашивают из кучки. — Почему?
— А потому что вообще, как у вас тут в тылу, так и у нас там, на фронте, народ стал распушаться.
— Это не годится! — кричат несколько человек в кучке и потом с серьезными лицами спрашивают окопника: — Как же все-таки нам сделать, чтобы не дать погибнуть нашей Рассее и удержать свободу?
— К этому, граждане, только один путь, — убежденно возглашает окопник. — Надо всеми силами помогнуть фронту! А чем же ему, скажем, помогнуть? Только живой силой, только людями! Нам, граждане, нужны лизервы! Без сильных лизервов воевать нельзя! Вот я и приехал к вам, москвичи, просить у вас лизервов! Дайте нам лизервов! Роты редеют, пополнения нету. Раньше роты были комплектованы по двести двадцать пять человек, а теперь и по полста не осталось: где выбиты, где цинга, где куриная слепота, где так поразбежались. А у вас тут в Москве, как я вижу, везде солдаты шляются — и по бульварам, и по чайным, и по улицам, и большая часть с бабами. Стыдно тылу! Какая может быть смелость у солдата в действующей армии, если в тылу никакого порядка! Я сам не раз проливал кровь на фронтах и еще пролью, но только чтобы Москва вела себя хорошо! Надо всех шляющих по Москве, всех ораторствующих тут — на фронт! Нам там даже поспать нет времени: сто человек должны держать пятиверстный фронт! А вы тут цельные дни разговариваете…
— Мало побили на фронтах людей, так тебе еще подавай! — вдруг раздается с края кучки резкий голос вновь подошедшего, тоже солдата, но по виду тылового.
Кучка, настроенная известным образом первым солдатом, грозно обрушивается на второго.
— Взять его!.. Отвесть!.. Сеет рознь!.. Пропаганду в пользу немцев ведет!..
Окопник поднимает вверх пропитанную землей руку:
— Обождите, обождите, граждане, дайте мне с ним поговорить!
Кучка с трудом умолкает, слушает обоих.
— Ты солдат или переодетый?
— Может, ты переодетый?
Они обмениваются сведениями о себе, какой кто части, какого года, показывают один другому документы, вступают в спор…
— Если не надо посылать свежих людей на фронт, тогда как же мы сделаемся с войной?
Войну надо немедленно замирить!
— А как же ее замирить? Болтать все можно. А как это сделать?
— Общим согласием воюющих стран.
— Как это?
— Пущай Англия и Франция объявят, что они не желают ни аннексий, ни контрибуций, и война сама собой прекратится.
— А почему Германия этого не объявляет?
— Потому что в ее палят!
— А она не палит?
— Она защищается. Прекратят в ее палить, и она замолчит.
— А как ты думаешь, почему в ее палят?
— Потому что Милюкову нужны Дарданеллы, ездить туда пить шампанское. Пусть тогда Милюков и воюет. А мы, крестьяне, шампанского не пьем, нам Дарданеллы не нужны.
— Значит, по-твоему, открыть фронт и пойтить по домам?
— Понятно!
— А немцы увидят, что тут народ, а не правительство, и тоже бросят против нас воевать.
Кучка неожиданно аплодирует предложению тылового и уже начинает склоняться в его сторону.
Окопник в недоумении.
— Стойте, стойте, граждане! Чтой-то я этого не пойму! Или вы за войну или вы против? Вы и тому хлопаете и тому! Надо держаться чего-нибудь одного! Вот я за войну! И всем вам говорю: идите сейчас и записывайтесь в армию, которые еще не были! Не ожидайте, когда вас призовут, идите добровольцами! А то потом будет хуже! Фронтовые комитеты пришлют сюда за вами самых злых, самых кровожадных, как волков, и те по-своему распорядятся с вами: силой заберут вас в эшалоны и повезут на передовые позиции! И скажут вам: ага, сукины сыны, довели нас до того, что мы должны были за вами приехать, так вот повоюйте теперь в первой линии!
Маньяк-окопник говорит и говорит, не замечая того, как состав его кучки все время меняется: люди подходят, стоят, слушают, потом направляются дальше, к следующей кучке, ищут, где интереснее…
— Нет, вы, пожалуйста, этого мне не рассказывайте, глаза народу не замазывайте! Если бы вы, интеллигент, получали меньше меня, рабочего, вы бы такой костюмчик сроду не носили! — горячится в центре другой кучки рабочий в широкой безобразящей его кепке и наскакивает на сутулого интеллигента в очках. — Ваш костюмчик потянет не меньше как семьдесят пять рубликов, а мой едва-едва двадцать пять!
— Ничего подобного! — смущенно улыбается под очками интеллигент,— Я такого дорогого платья никогда не носил! Оно у меня только приличное, но вовсе не дорогое!
— Ну сколько же, по-вашему, может стоить этот пиджак? — треплет рабочий раздраженной рукой край пиджака на интеллигенте. — А эти штаны? — хватает он интеллигента за поджарую ляжку. — А ботиночки? — нарочно с силой тычет он носком своего заскорузлого сапога в мягкий носочек интеллигента. — А шляпа? — сталкивает он с его головы, как с вешалки, шляпу, надевает на свой кулак и демонстрирует всей кучке.
— А ваши сапоги сколько могут стоить? — тянется интеллигент вниз, к сапогам рабочего, просит его приподнять ступню, показать кучке.
Рабочий падает обеими руками на чужие плечи и, как лошадь, которую подковывают, задирает подметкой вверх ногу, сперва одну, потом другую.
Люди глядят на подметку, щупают, оценивают товар, работу, фасон, высказываются.
— Я зато двенадцать лет учился! — восклицает побежденный интеллигент с раскрасневшимися ушами.
— И я бы учился, да не давали! — гудит и разводит руками рабочий. — Я вот чему учился! Глядите, какие на моих руках мозоли!
— А у меня, может, на мозгах мозоли! Потому что вы физическую работу работаете, а я умственную!
— А какой труд тяжелее, ваш или мой? — спрашивает рабочий.
И они долго еще спорят. Кучка поддерживает то одного из них, то другого, всячески старается их натравить друг на друга, довести до рукопашной, чтобы посмотреть, кто кого одолеет.
— Товарищи, я уже третий день хожу по Москве и вижу, что у вас тут говорят об том, об другом, но никто не говорит об том, об чем нужно! — кричит в середине кучки балтийский матрос с черными лентами на бескозырке, с декольтированной грудью в татуировке и рассекает ладонью, как топором, воздух. — Вот у меня тут все подытожено и записано, — раскрывает он перед собой записную книжку и смотрит в нее: — Если у богачей из казны забрать все деньги и для всеобщего фабричного строю поделить их поровну между всем нашим народом, то на каждую душу придется по 40 тысяч рублей чистого капиталу! И тогда никому не надо будет приневоливать себя работать, только по охоте, потому что, если аккуратно расходовать, то, я думаю, сорок тысяч на прожитье одному человеку хватит…
— Понятно, хватит! — соглашается с ним кучка.
— Если бы мне, допустим, дали двадцать тысяч, и то бы я какое кадило раздул! — мечтает вслух один.
За ним другой, третий…
— Про что братишка бает? — спрашивают у кучки вновь приходящие.
— Экономический вопрос разбирает.
— Товарищ, а деньги тогда будут, при социалистическом строе? — задают вопрос в недрах одной кучки.
— Нет, — авторитетно отвечает голос из центра кучки. — В социалистическом обществе денег не будет.
— А золото куда денут?
— Золото, как драгоценность, как предмет, вызывающий такую вражду между людьми, будет изъято государством, и из него будет выделываться для общественных столовых кухонная посуда: кастрюли, тарелки, вилки, ножи, ведра, тазы, помойки… Металл этот, как нержавеющий и неокисляющийся, в гигиеническом отношении самый подходящий для такой цели. Такую посуду даже и мыть почти что не понадобится, она всегда сама по себе будет чистая: только вытер обо что-нибудь — и готово. А сколько времени отнимает сейчас мытье посуды у наших хозяек! А тогда женщина сможет больше уделять своего времени на политическую работу…
— Вот это верно! — кричат в одном месте кучки.
— С золотых тарелок будем кушать! — шутят в другом. — Настанет в полном смысле ‘золотой век’!
— А в этой кучке что?
— Аграрный вопрос объясняют.
Останавливаются, просовывают ухо между чужих голов, прислушиваются и с трудом разбирают за общим жужжащим гулом:
— Товарищи! Мы за аграрный вопрос не отвечаем, что мужики не начнут грабить! Потому в волостных комитетах у нас понасажена одна интеллигенция: агроном, врач, помещики. Эти кадеты на своих лекциях объясняют, что для мужика у нас нету земли: там железная дорога, там болото, там монастыри, там помещик. Вот какая ихняя статистика! И нам чего-нибудь ожидать от этих юристов не приходится. Поэтому я и говорю, что мы должны сейчас же создать против них свой собственный новый единомышленный фронт, фронт всех трудящихся!
— Верно! Верно! — шумно поддерживает оратора кучка крестьян. — Нам самое главное, чтобы насчет земли…
— Товарищи! — голосят из одной кучи, в центре которой виднеется пролетка, извозчик на козлах, лошадиная морда. — Вот гражданин извозчик пожертвовал рубль на спасение родины! Качать гражданина извозчика!
Толпа стаскивает извозчика с козел, с уханьем подбрасывает его высоко вверх. Кто-то командует при этом:
— Еще!.. Еще!.. Еще разик, посильнее, повыше!.. У-ух-х!..
— Извозчик! Вот как народ тебя величает. А раньше, при старом режиме, разве это было? Сыми фуражку!
— Товарищи! Еще поступило два рубля от неизвестного! Предлагаю качать неизвестного! Ур-ра-а!
Толпа откатывается от извозчика, сгребает с земли, как лопатой, неизвестного, подбрасывает его то головой вверх, то ногами, то животом, то спиной. И все при этом кричат:
— Ур-ра-а!.. Ур-ра-а!..
— Граждане, шесть рублей от другого неизвестного!..
— Ур-ра-а!..
— Обручальное кольцо от молодой женщины, только что обвенчанной!
— Ур-ра-а!..
— Новые галоши, пара мужских новых, ненадеванных галош.
— Ур-ра-а!..
— Товарищи, которые собираете деньги! Не спите, собирайте пожертвования скорее, пока у всех подъем! А вы чего улыбаетесь, господин?
— Я не улыбаюсь.
— Как это не улыбаетесь? Вам смешно, когда народ жертвует свое последнее?
— Мне не смешно, а я только думаю, что когда неизвестные люди собирают в свои шляпы для неизвестных целей деньги, то это уже анархия.
Тут же кто-то жалуется:
— Я сейчас часы золотые пожертвовал в пользу ‘займа свободы’, а мне говорят, что я буржуй, служу Милюкову!
Товарищи! Вы не видали, куда скрылись те двое, которые тут полные шляпы насобирали и денег и золотых вещей! В какую сторону они побежали?
Исключительно женская кучка, и нервный визгливый голос из середины:
— Патриотки женщины! Не будем походить на мужчин, которые вот уже несколько месяцев колотят языками на митингах! Запишемся все как одна в ‘женский батальон смерти’!
Два других женских голоса, тонкий и толстый, затянувших вразброд:
— Ур-ра!.. Ур-ра!..
— Извиняюсь, товарищ, а вы почему не на фронте?
— Я только что из больницы.
— С такой сытой мордой, как у городового, и только что из больницы?
— Да. Мне делали там операцию, вырезывали аппендицит. Кучка взволнованно кричит вокруг:
— Пусть покажет! Пусть покажет!
Гражданин снимает ременный пояс, расстегивает пару пуговиц, приспускает штаны, заголяет живот, показывает на розовой коже красный шов бугорком.
Кучка молча щупает пальцами шов.
— А ну-ка дайте потрогать.
Монах, в просторной черной рясе, волосатый, неопрятный, с хитрыми блудливыми глазками, сладкоречиво изрекает нажимающей на него кучке:
— В Послании к галатам, глава первая, стих четвертый, сказано: ‘Да избавит нас Господь от сего века лукавого’. Видите, православные, еще в древние времена было предугадано…
— Ага, вот-вот, спасибо, отец, —подбегает к кучке пожилой мужик, завидя монаха, и крестится: — Помоги нашему малоумию…
Рядом по поводу появления монаха немедленно возникает новая кучка, трактующая церковный вопрос.
— Леригия должна быть, а мощей нам не надо! Я первый поеду в Киев, в Печерскую лавру, и распорю там те куклы, деревянные колодки, обмотанные тряпками!
С неудовлетворенными лицами ходят от кучки к кучке отощалый мужик с отвислой нижней губой и остроглазая баба — по всему видно, только что приехавшие из деревни.
— ‘Долой’, ‘долой’, а насчет чего долой — никто не знает, — ворчит мужик, криво ухмыляясь и поглядывая на всех, как на врагов. — Один болтает, надо идти всем на фронт, с немцем кончать. Другой зовет на городские склады окорока грабить.
— Вот это было бы лучше, если бы окорока, — произносит баба созлым выражением лица и щупает под мышкой, целы ли два порожних мешка.
— Где тут Митенька? — спрашивают у публики две дряхлые старушки, две древние подруги, обе одетые в черное, постное, как монашки.
— Какого вам, бабушки, Митеньку? — ласково отвечают им из публики.
— А Митеньку. Братца. Слышим, все ходят сюда на Митеньку. Вот и мы собрались послушать его, родимого. А то братца Иванушку Колоскова слыхали, а Митеньку не приводилось слыхивать.
— Тут не ‘Митеньку’ слушают, бабушки, а митинг!
— Митинг? Ну, значит, митинг. А мы думали ‘Митеньку’…
Услыхав слово ‘Митенька’, за старушками увязывается молодой мужик с оголтелым лицом, тоже кого-то разыскивающий в необъятной толпе:
— Бабушки, не знаете, а тот братец Митенька от германских пуль заговаривает? А то которых братец Иванушка Колосков заговорил, те все живые с фронта явились. Пуль германских полная одежа, а тело целехонькое, хучь бы что!
В качестве любопытных среди кучек проходит парочка влюбленных, молодой стройный подпоручик и по-весеннему нарядная воздушная барышня.
Подпоручик страстно прижимается к своей спутнице: — Знаю, знаю, ты охладела ко мне оттого, что солдаты уже не отдают мне чести! Милая, умоляю тебя, не остывай ко мне, верь, старый режим еще вернется!
Как на сельской годовой ярмарке, через толпу черепашьим шагом продвигаются четверо нищих слепцов: апостольского вида старец, молодой мужик с лицом, изрытым оспой, опухшая девка, мальчонка с вихрастой высокой головой. Все с дорожными палками, с котомками, с чашками для сбора денег. Они держатся друг за друга, идут в один ряд, шеренгой, и поют стройным гнусавым хором с таким выражением лиц, точно их шеи затягивают петлей:
Вострепещет не-е-бо…
Попадают зве-ез-ды…
И восплачут лю-у-дие…
Аесли, нигде не останавливаясь, медленным шагом пройтись по всей площади, то можно услышать множество самых разнообразных выкриков, вылетающих сразу из нескольких кучек:
— Тут много любителев мутить воду и ловить рыбку!
— Товарищ, я бы вам ответил, да здесь дамы!
— Пшеничная мука в Екатеринославе есть!
— Митрополит Макарий восемьдесят тысяч одного жалованья получает!
— Наполеон взял все в одни руки и победил!
— У меня муж, мне комплиментов не надо, нахал!
— Товарищ, разве вы не читали, что об этом писали в ‘Социал-демократе’?
— А вы разве не читали, что это опровергали в ‘Социалисте-революционере’?
— Тут сейчас всякое: и порядочные, и наш брат!
— Граждане! У этого человека приклеенная борода! Бейте его!
— В единении сила!
— Наше Временное правительство работает, старается, Керенский даже каждый раз в обморок падает, Гучков на фронте даже простудился, кашляет, а вы говорите!
— Зачем же вы берете меня за глотку!
— Потому что я желаю вам возразить, а вы сказали свое мнение и бежите!
— Что же я, до утра обязан тут стоять и слушать твое возражение?
— Стой, собака, до утра! А пока я не выскажусь, я все равно тебя не отпущу!
— Над нами вся Европа смеется, что мы не можем справиться со своей свободой!
— Пущай смеется!
— Граждане, больше всего вас предупреждаю: не слушайте тех, которые говорят за германские денежки!
Иван Иванович, а наша Зинка-то — слыхали? Все радуются полученной свободе, а она, дура, в слезы: не придется, говорит, теперь мне по политическому делу посидеть в тюрьме, а так хотелось!
— Товарищи, не ходите на эти уличные митинги, мы на них только расстраиваемся!
— Сам говорит, а сам всегда ходит!
— Войны хочет только тот, кто не был на фронте!
— А ты был?
— Нет, но пойду.
— Когда же?
— Когда все пойдут.
— Гражданин, извиняюсь, за что вы меня ударили по морде, когда я этого даже не говорил!
— Вы этого не говорили, но оно касается к этому!
— Глядите! Пятьдесят шестой полк идет с плакатами: ‘Долой Временное Правительство’! Ур-ра-а!.. Сейчас полк на той улице схватится с ‘женским батальоном смерти’! Идемте смотреть! Ур-ра-а!..
— Товарищи, не слушайте их, слушайте меня, я только пять дней как из германского плена!
— Навряд за пять дён такую личность наешь!
— Граждане, смотрите все на меня: завтра еду на фронт!
— Вы уже третью неделю это говорите!
— А вы, наверное, нерусские!
— Теперь вся власть в наших руках, и мы должны требовать, чтобы дамы и барышни не носили на себе золота и брильянтов и чтобы они сняли шелковые чулки, потому что это оскорбляет народное чувство!
— Выдают по три четверти фунта хлеба и хотят, чтобы я хорошо им работал! Это если мух сгонять с человека, и то долго не продержишься на такой пище!
— Хлеба нету, а все через что? Через волю!
— Тетка, остерегайся словами!
— Расходитесь, товарищи, по домам! Совет Рабочих Депутатов просит!
— А ты чего не расходишься! Сам говоришь, а сам не расходишься!
— Вы это говорите с явно провокационной целью!
— Ты сам провокатор!
— Не тыкай, а то я тебе сейчас как тыкну! Я тут двоим уже тыкнул!
— Тут есть которые заблуждающие, а есть которые подкупные!
— Во всех конмиссариатах сидят одни длинноносые!
После войны мы их со всех местов ссадим!
— Ссадишь!
— Граждане, мне у вас тут в Москве сказали, что я теперь равноправный гражданин. Какой же я равноправный, когда у другого все есть, а у меня ничего! Где я могу стребовать, что мне полагается? А на жену тоже дают?
— Извиняюсь, товарищ военный! Разве я их мотивировал? Это они меня мотивировали и в печенку, и в селезенку, и в закон, и в веру, и в Бога!
— Погодите, погодите, молодой человек, за что же вы его бьете?
— Все бьют, и я бью!
— ‘Чудесные явления на могиле Распутина’! Чтение и картинка, цена за все десять копеек!
— Нам все равно, что монархия, что республика! Лишь бы царь был хороший!
— …Ориентация!.. Санкционировать!.. Комплекс!.. Конъюнктура!.. Прогноз!.. Паллиатив!.. Репрессалии!.. Субстанция!.. Филистер!.. Volens-nolens!.. Modus vivendi… Элоквенция!.. Эквивалент!.. Катаклизма!.. Товарищи, рабочие и крестьяне, правильно я говорю?
Правильно!.. Правильно!..
Комментарий
(М. В. Михайлова)
КАТАКЛИЗМА. Печ. по изд.: Никандров Н. Собр. соч. М., 1927. Т. 2. Все подробности.
Как и предшествующий рассказ, примыкает к таким ‘зарисовкам с натуры’, как ‘Перед Пушкиным’, ‘В Москве перед Пушкиным’ (опубликованы в газете ‘Киевская мысль’. 1917. 25 апреля и 10 июня) и ‘Натура’ (‘Путь’. 1918. No 1), которые делал писатель, живя в Москве в 1917 г. Все они развивают идеи сборника Н. Никандрова ‘Лес’ — о ‘лесистости теперешних людей и событий…’ (ОР РГБ. Ф. 9. Карт. 2. Ед. хр. 72. Письмо Н. С. Клестову от 28 июля 1917 г.) — и подкрепляются наблюдениями художника, полученными во вре мя службы в действующей армии — всюду ‘убивающий <,…>, хаос’ (РГАЛИ. Ф. 24. Оп. 1. Ед. хр. 50. Письмо Н. С. Клестову-Ангарскому).
С. 428. Плащаница — употребляемая в церковном обряде ткань с изображением Христа, находящегося в гробу.
Аннексия — захват, присоединение территории чужого государства вопреки воле его населения.
Мажоритарный (от фр. major itaire — относящийся к большинству) — система избирательного права, при которой принимаются в расчет только голоса, поданные за кандидата, получившего большинство голосов.
Абсентизм — массовое уклонение избирателей от участия в выборах, систематическое отсутствие членов коллегиальных органов на заседаниях.
Синекура — хорошо оплачиваемая должность, не требующая никакого труда.
Секуляризация — обращение церковной и монастырской собственности в собственность государственную, освобождение от церковного влияния умственной и творческой деятельности.
