Картинки Волыни
Картинки Волыни
I
I
* * *
II
II
III
III
* * *
IV
IV
Картинки Волыни, Гарин-Михайловский Николай Георгиевич, Год: 1908
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Николай Георгиевич Гарин-Михайловский
Лесистая Волынь вся спряталась от глаз в своих обширных лесах. Где-то там ютятся белые домики, сверкнёт речка и опять леса и леса. Но не дикие леса Сибири, тайга, непроходимый склад стоячего и лежачего гнилья. Это и не леса Уфимской губернии, — запущенные, испорченные, проросшие всякой дрянью, — урман, как называет такой лес башкирин, истребитель его. Это, наконец, не южные леса Кавказа, переплетённые всякими вьющимися растениями, делающими его совершенно непроницаемыми. Леса Подолии — это, в большинстве случаев, расчищенные парки и владельцы их щеголяют друг перед другом своим порядком в лесах и уходом за ними. Длинные прямые просеки идут через каждую версту и тонут на горизонте в просвете куска голубого неба. Иногда в них мелькнёт стройная фигура огненно-жёлтого дикого козла или задумчиво с понуренной головой пробредёт тоже дикий кабан. Лаконическая вывеска извещает о запрещении посторонним охотиться. Здесь ещё царство охоты. Красивая форма охотников: куртки, перо за шляпой, видны их домики с дороги. Зверей кормят и ведут им счёт. Но не всякого зверя холят, — волка, например, потребителя коз, совсем нет: случайно забежавшего ждёт быстрая и верная смерть.
Я еду. Дорога лесом. Шляхтич Владек на козлах, пара голых лошадок в дышло с нитяными шлейками на шее, шарабан, на нём сиденье. Дождик, грязно. Навстречу карета, четвёрка в ряд, на вынос ещё две, шлеи, бич, головки лошадок, украшенные перьями: так и вспоминаются картинки из былых времён польских дворов. В окне кареты дама с следами поблекшей красоты умного польского лица, седой, с усами, гордый господин и всё вместе — впечатление остатка какой-то из ценного фарфора игрушки. Это первое впечатление. Затем является сознание, что здесь это ещё действительность. Невольный интерес заглянуть в эту жизнь. И вот я в охотничьем домике здешнего магната. В глухой части леса простой одноэтажный деревянный домик. Владелец где-то в Индии, в погоне за тиграми. Здесь же вдоль окон и на стенах металлические пластинки с выбитой историей каждого убитого тетерева. Где, когда, на каком дереве, в котором году и кто герой. Счёт ведётся с конца шестидесятых годов. Такие же таблицы на деревьях. Один из героев, убивший семнадцать глухарей, уже переселился в лучший мир. Семнадцать глухарей! Всякому времени свои трофеи.
И мне невольно рисуется картина далёкого прошлого: пышные похороны польского короля — его трофеи. И эти похороны его потомка — такие же пышные, с той же сохранившейся формой, и трофеи жизни — семнадцать жетонов убитых тетеревов.
А вот и памятник из гранита на том месте, где дикий кабан поранил двух солдат, которые в числе других, поощряемые княжеской наградой, бросились на кабана в надежде захватить его живьём. Стоишь над этим красивым памятником, хочешь его осмыслить, поймать здесь какой-нибудь порыв, штрих, дух, всё то, что создало этот памятник, но с каким-то туманом в голове, с пустым сердцем уходишь от этого, имеющего, очевидна, прочностью своею цель пережить много, много поколений, памятника.
— Расползаются паны, як тараканы перед пожаром.
— Куда?
— Господь их знает, — в Польщу чи що подаются. А кто на службе, а то и так изведётся.
Продажа земель идёт энергично — от семидесяти до ста рублей за десятину.
— Хоть и дорого, а мусимо браты, бо дороже буде.
Это говорит стройный красивый шатен, в белой рубахе, белых штанах, подкатанных до колен, босой. На руке у него висит топор, он небрежно и грациозно покачивается и идёт рядом со мной.
— Мы от роду крепостными не были… мы из дворян, — говорит он.
Признаюсь откровенно этот дворянин пришёлся по душе мне. Вот истинно Лафонтеновский тип голодного, но свободного дворянина. Чувствуется уверенность и удовлетворённость. Дворянин, который сам себя кормит, дворянин, который сам пашет свою землю, дворянин, которому не дано образование, но достались в наследство независимость и гордость, которые побуждают его свалиться с шеи себе подобных и встать, как умеет он, на свои собственные ноги. Такого дворянина можно от всего сердца приветствовать и кричать с ним:
— Да здравствует независимость!
Своим последним днём май хочет наверстать все дожди и оставить впечатление, какое подобает ему. Чудный день с утра. Ветерок ласкает, и аромат сирени, ландыша и миллионов неизвестных цветов нежно щекочет ноздри.
Обеспеченное прекрасным днём всё кругом так празднично и нарядно, как только может быть природа. Кукушка где-то кому-то отсчитывает остающиеся ему годы жизни, удод подаёт весточку из лесу, множество птиц оглашают воздух своим щебетанием, чириканьем, вскрикиваниями.
Самые задумчивые философы из них, не любящие подавать голоса, и те отзываются каким-то непривычным басом.
Трава сверкает вся в разноцветных огнях росы и лёгкий утренний ветерок манит на простор туда, где в нежной дали спят в ясном утре леса, деревни, мельницы с своими неподвижными крыльями, пруды зеркальные. Всё замерло, отогреваясь в весёлых лучах майского солнца. Аромат воздуха — нет возможности передать: млеющий, он бросает в лицо то нежный запах фиалок, то травы, то потянет сосной, ландышем, заберётся далеко внутрь, в самую глубину сердца, вольёт в него радость сознания чудного дня, освежит, разгладит складки души и заставит и внутри в себе прибраться в тон этой майской природе.
Ровная, как ладонь, местность. Ряд деревень, речка между ними, на горизонте леса. Хохлушки и хохлы, запах дёгтя, — здесь Волынь во всей своей красе, в венке из майских цветов, — красные, жёлтые, лиловые, белые, разноцветный ковёр, а там дальше седая рожь в сажень, яровые выбиваются буйно и обещают небывалый урожай. Солнце, счастливое радостью земли, льёт с неба свет и ласку на землю, а земля изнывает в блаженстве и замерла в чудной прелести своего наряда. Это какой-то чудный храм природы, и идёт здесь торжественная служба и сам замер в восторге сознания своего бытия. В этой бездне зелени, воздуха и неба последними штрихами манят к себе высокие, стройные, одинокие тополи, то здесь, то там разбросанные по деревням. Непередаваема прелесть этих тонких зелёных пирамид и рядом с ними белых чистеньких хаток, с аккуратными оконцами, с высокими, соломой под лопату крытыми крышами, с гнёздами аистов на них, с садочком и огородом, в котором и мак, и конопля, и капуста, и дыни, и арбузы, и чего-чего нет.
Хлопочет там стройная хохлушка, в своей красивой повязке на голове, спускающейся на плечи, вышитой рубахе и червоной споднице, а ленивый хохол, в белых штанах и белой рубахе, босой стоит, курит люльку и смотрит на свет Божий так, как будто хочет сказать:
— Та не морочьте вы моей головы.
Ужасно дорожит своей головой хохол и пока жинка або ‘жид’ не встряхнут его, как мешок, до тех пор не высыплется из хохла ничего.
Ещё ныряет парная повозка с голыми лошадками в волнах хлеба, травы, ныряют леса и вся даль, но вот и деревня, сырая корчма времён Дмитрия Самозванца с низкой большой комнатой, с тёмными длинными столами, большим шкафом, потайной дверью куда-то. Старый кот сидит и таинственно мурлычет о том, что видел и слышал здесь на своём веку.
Вынесли мне стол под навес, — прохлада, прозрачное озеро, поросшее редким камышом, перед глазами, дальше даль со своею прелестью.
Оригинальная корчма без водки и всяких крепких напитков. Хозяин ‘жид’, конечно, и имеет свою ‘жидовку’.
Знакомство наше завязалось ещё при въезде в село, когда мы напрасно искали себе приюта. Перед каждым встречным хохлом мы останавливались, говорили, объясняли, — он смотрел, ‘слухав’, потом, когда убеждался, что мы от него не отстанем, звал жинку. И после короткого совета и муж, и жена выпроваживали нас мягким, но упорным отказом.
— Вот идёт еврей, надо его спросить, а то с этими каши не сваришь, — говорит мой возница Владек.
Оказавшийся хозяином корчмы, еврей шёл в своём длинном кафтане, с той лёгкой походкой и быстрым взглядом, которые так мало вяжутся и с основательными движениями хохла, и с его глубокомысленным, но безрезультатным для видимого общения взглядом.
— Скажите, где здесь остановиться?
Молодое лицо еврея уставилось в нас, большие выразительные глаза на мгновение заглянули в глубь и он проговорил с соболезнованием, пожимая плечами и вытягивая свои длинные руки:
— Где же для вас тут будет помещение, кроме как у пана-помещика?
— Нет, мы к помещику не поедем.
— Отчего? — быстро спросил еврей, — помещик наш будет за честь для себя считать принимать у себя таких ‘пожондных’ (порядочных) гостей.
— Нет, нет — мы к помещику не заедем: денег он не возьмёт…
— Де-е-нег? Что вы? Как можно. Он просто так, он так рад будет…
— Ну, а без денег к незнакомому человеку мы не поедем.
— Тут разве долго познакомиться…
— Нет, не поедем. Так где-нибудь…
Мечтательные глаза еврея раздумчиво уставились в пространство, он пожал плечами и проговорил:
— Я уж не знаю.
— Отчего нас крестьяне не пускают?
Он энергично вздрогнул:
— Ох! ну, и что вы хотите? Мужик себе сейчас в думку возьмёт и то, и то сё и сам себя так раздумает, что ничего уж не сделаешь с ним… Я не знаю, что и делать вам. Я бы свою корчму вам с удовольствием дал, только не годится она для вас.
— Отчего не годится?
— Известно, грязь… Бедно живём… комната одна.
Но так как выбора не было, то мы и остановились в корчме.
У еврея жена молодая ещё женщина, начинающая полнеть, с чёрными: и мягкими и строгими. глазами, красавица типичная, сочная и свежая, как поспевшая слива. Маленький грудной ребёнок-мальчик весёлый, черноглазый в мать, откинется от груди, смеётся весёлый, счастливый… Что-то ждёт его в жизни?
Лицо хозяина уже помято этой жизнью, история его простая, обыкновенная и из очень невесёлых. Был солдатом в Самарканде. Изучил там ремесло — выделку ватных полотнищ из хлопка. Пока служил, имел право жить, кончил — предложили в двадцать четыре часа оставить и возвращаться на старое пепелище. Приехал с женой и никого уж не застал здесь. Отец и мать умерли, братья и сёстры разбрелись кто куда, в погоню за куском хлеба. Теперь он сидит здесь караульщиком могил близких.
— Отчего же вы водкой не торгуете?
— Не позволено… Огорода нельзя развести… Да и водкой торговать расчётов нет: если разбавлять, мы не желаем.
— Что же, ваше ремесло кормит вас?
— Плохо… Новое это здесь дело совсем.
Красивые глаза еврейки смотрят мимо и при моём вопросе с выражением, далеко не лестным для их специальности.
— Плохо живётся? — спрашиваю я.
— Плохо… жид… известно.
— Отчего же вы не уйдёте куда-нибудь?
— Куда ж, везде много… привычка… тут и отец жил, и я… с детства… как пришёл с солдатчины, сел вот тут, — корчма запертая, никого нет, так и заплакал… известно… родные места…
Рассказ еврея и вся его обстановка до глубины души захватили меня. В самом деле, ремесленник, он предпочитает жить своим ремеслом, чем эксплуатировать людей. Очевидно, он даже не умеет эксплуатировать, потому что находит невыгодным то, из чего другие наживают громадные состояния. Ни злобы, ни раздражения он не имеет права иметь — их и нет. Он любит. Что любит? Чужой вид, чужую корчму, общее презрение… Он сидит и плачет от счастья, что опять видит родные места, от счастья, на которое не поменяется с ним любая собака деревни.
В корчму то и дело заглядывают крестьяне и крестьянки.
Я спросил еврея, зачем они приходят?
— Верно слух прошёл, — говорит еврей, — что вы землю им приехали намежевать… Теперь на деревне у них такой разговор пойдёт: отбирать от панов землю приехал.
Та же история везде значит: довольно показать нос в деревню русскую, татарскую, польскую, малороссийскую, в поволжье, в центре, в Крыму, на Волынь, и волнениям, ожиданиям нет конца.
Здесь, если что интересно, так то, что флегматичный хохол, не выпуская, впрочем, люльку из зубов, дал себе труд придти и лично убедиться, в чём дело.
— Ну идыть, вже идыть, — слышу голос хозяйки, выслушавшей и давшей им какие-то разъяснений.
— Слухай, що я тобе скажу…
Я вижу, как старый хохол отводит её в сторону, она внимательно слушает, затем машет рукой и энергично что-то объясняет. Хохол небрежно слушает, сплёвывает молча, а в это время остальная группа крестьян опять залучает хозяйку и начинает что-то объяснять ей. Опять выслушивает и на этот раз идёт ко мне.
— Хохлы, хохлы, а як що до чего, та видкеля и ум берётся.
— В чём дело?
— Просят, чтоб станцию не делать на ихнем выгоне, бо мало земли у них, скотину стеснит.
Я иду к крестьянам и успокаиваю их. Благодарят, отходят и опять о чём-то советуются. Опять подзывают хозяйку.
Хозяйка нерешительно идёт ко мне.
— Кажут, як постановите станцию на панской земле, то они вас чем благодарить станут.
Проще — предлагают взятку.
Когда я объясняю им, чтоб и без взятки были спокойны, хозяйка говорит:
— Вот вы хохлы, так хохлами и помрёте… Вам что инженер, что пристав, або кто там, то всё едно… Ну, идыть, идыть…
Хохлы чешутся, поглядывают друг на друга, — они не недовольны, отошли и угрюмо смотрят в мою сторону. Несколько баб насторожились, стоят боком, слушают с поджатыми губами и с руками, спрятанными под передники.
— А тот другой зачем приходил? — спрашиваю я.
— Э! — хозяйка пренебрежительно машет рукой, — вон просит написать ему прошение, бо як вин шеншевик, то опоздав и с другими не поспев.
— Это всё равно, — говорю я, — выйдет тем решение и с ним будет так же поступлено.
Одна из баб подобралась и слушает.
— А яке решение буде, ваше благородие чи кто вы?
— Не знаю. Может быть предложат переселиться в Сибирь.
— А за якую провинность? — спрашивает баба раздражённо, — не убыли никого, шкоды ни якой не зробылы, да за що ж в Сибирь?
Я объясняю.
— Кто виноват, тот пусть и иде, — упрямо отвечает мне на мои объяснения баба, — кому надо може… отакички…
Баба презрительно машет рукой и отходит от меня, как от человека, с которым о серьёзных вещах и говорить-то неприлично.
Я смущён, а хохлы довольны и, вероятно, острят, как баба отбрила меня. Кивают головами одобрительно, сплёвывают и, наконец, расходятся.
Я остаюсь один и сажусь за обед. Под навес входит старуха с мальчиком лет двенадцати-тринадцати. Она садится и в упор смотрит на меня.
— С города? — подсаживается к ней хозяйка.
— Та с города.
Баба усиленно вздыхает. Вздох посылается, очевидно, мне, но я ем и делаю физиономию человека, который занят одним своим делом. Хозяйка уходит, входит хозяин.
— Отказалы… — односложно объявляет и ему старуха.
Еврей качает головой.
— От она и правда, — продолжает старуха, — а волость и суд… а тый проклятый писарь всё дило обернув, як тильки ему надо было… Нема правды!
— Это уж пропащее дело, если в волости правды не будет, — говорит уклончиво еврей.
— Та нема же.
Еврей качает головой и скрывается, старуха внимательно в упор продолжает смотреть на меня. Внимательно следит за каждым движением и вообще изучает. Затем встаёт и скрывается в корчме. Я слышу энергичный протест хозяйки и из нескольких долетевших слов соображаю, что старуха решила искать во мне защиты.
Еврейка доказывает, что я не причастен всей этой истории и всякая просьба с её стороны бесполезна. Старуха разбито возвращается назад и устало, уже настоящей старухой, опускается на своё место. Она всё продолжает так же внимательно следить за мной, за каждым моим куском, но уже унылым, безнадёжным взглядом. Я встречаюсь с ней глазами и мне делается жаль старуху.
— Устала, бабушка?
— Ваше высокоблагородие! — быстро, стремительно вскочила старуха и в одно мгновение очутилась подле меня. Она ловила мою руку, чтобы приложиться к ней и говорила, охваченная надеждой:
— Смилуйтесь, ваше высокоблагородие, а може як выше ещё… Не дайте в обиду бидной сироты!
Она указала на внучка. Дорвалась несчастная до человека, который выслушает её. Какая-то без конца путанная история. Она Дороха Меленьчук, это внук её — Остап Меленьчук. Её мужа ‘якись-то вороги убыли’, сын сослан в Сибирь, остался внук. От деда и отца ему осталась десятина и дом. Кто-то вступился теперь в наследство и отбирает и дом, и землю. Появилась какая-то расписка в продаже. Опекуны Артемий Яциг и Иосиф Щемчуга стары, ‘да и байдуже им, бо писарь и их повернул на свий бик’. Она подала прошение и ей отказали, что ей теперь делать?
— За что сына сослали?
— По злости пана… Нема уже его и в живых того пана, а шкоду зробил… — Опять путанный рассказ о какой-то будто бы украденной сыном её у пана свинье.
— А то що пан его батогами… штаны сдягнул, один на нози, другой на голову, а третий бье-то ничего, да ещё в арестанские роты на год… Я тут осталась, кажут мне люди: ‘Домаха, свинья сыскалась в Крутом Яру, да блудлива була, скаженная…’ Тут около хаты, де жил, може знаете, пономарь Галишевич? Чи знали?
— Слышал.
— Теперь, царство ему небесное, а разумный был человек. Бывало, каже мне, шуткуе: ой бабо, бабо, волос довгий, а вум короткий: с богатым не судысь. И вправду казав, даром, что помер нехорошей смертью… А усе-таки поховали по порядку, бо богатый був чоловик.
— За что же сына в Сибирь сослали?
— Та хибаж я знаю? Пан да писарь укрутили дело як знали, так и пропав чоловик — громадой постановили.
Мой взгляд случайно упал на мальчика: ох, не добром горели его глаза. Он смотрел на меня с ненавистью.
Нет сомнения, что этот кончит хуже деда и отца.
— Писал из Сибири?
— Нет, так и не писав… жинка померла… И остался сирота на моих руках… двух внучек выдала замуж, а вот этого хотят вовсе обидеть люди. Господин мой милостивый, что мне теперь делать?
Кончила она свой рассказ.
Господин милостивый мог только выслушать, вздохнуть и развести руками.
Кончился обед и мы укладываемся, навсегда оставляя нищую корчму. Пришла старуха, которая варила обед нам, и привела маленькую внучку. Девочка засмотрелась на сына хозяйки, тот весело протянул ей ручонку, и девочка, схватив её, трясла, а мальчик заливался от восторга.
Я думал: в жизни они не будут так жать друг другу руки. Этот жизнерадостный мальчик, протягивающий всем свои ручонки, счастливый и весёлый вырастет и по мере того, как он будет расти, будет расти и пропасть между ним и обществом. Преждевременный старик, сгорбленный, с глазами в землю, он явится на арену жизни уже приговорённым преступником и таким пройдёт весь свой жизненный путь.
— Прощайте, хозяйка! Дай Бог, чтоб ваш сын дожил до лучших времён! — всё, что я мог пожелать…
— Всё от Бога, — ответила она с глубокой верой, чувством и достоинством, которому позавидовали бы многие.
Я повернулся на мосту. Хозяин и хозяйка продолжали стоять под своим навесом. Я ещё раз от души кивнул им и, вместо радушного привета, на лице хозяйки прочёл спокойную холодную горечь. Она качала головой, как бы говоря: ‘Ты метеором пролетел, бросил туманную искру возможности иной жизни и лучше бы совсем не являлся, мгновенная спичка в сыром подвале жизни’.
Пересечение реки Случ сложное и я пропутался, выбирая удобное место для линии, весь день — и ничего не вышло.
Хватило бы работы ещё дня на два, если бы не выручил в этой новой деревне хохол. Утром еврей, у которого в корчме остановились мы, говорит, что хохол хвалится, что проведёт нас по такому месту, где ни одной горки не встретится. Зову хохла. Старый хохол с редкой бородкой, голубыми, беспокойными слегка глазами. На мой вопрос отвечает равнодушно:
— Та вже ж могу.
Глупость это, невежество или инстинкт гения? Откуда взялся, сообразил то, чего никогда не видел, и берётся выручить.
— Та, дурный, куда полез? — дёргает его сзади баба.
Хохол только беспомощно оглядывается, как большая добродушная собака, когда её вдруг атакует маленький пёсик. Окружающие смеются. Веселее всех смеётся жена молодого корчмаря, которой, впрочем, никакого дела нет ни до хохла, ни до моей работы. Зато её интересует мой маленький чемодан с мылом, одеколоном, разные принадлежности туалета. Она вся живая, впечатлительная, уже обрызгала себя одеколоном, смеётся и смотрит на нас.
Её глаза, глаза какой-то птицы — красивые, свежие, карие.
Тоненькая, стройная, она постоянно смеётся, и смех её и она вся тоже напоминают птицу. Рассмеётся и смотрит, точно спрашивает. Вся огонь, непосредственность. Маленький мальчик двух месяцев: не насмотрится и на него — тормошит и требует, чтобы и окружающие радовались её молодой радости. Я знаю, чем приобрёл её симпатию. Вчера вечером, когда я приехал, она сперва даже не взглянула на меня, занятая своим сыном. Когда поднялся вопрос о том, где меня устроить на ночь, мой возница, выбрав их спальню, уже стал было распоряжаться и приказал, чтоб она с сыном убиралась. Сара — её имя — недружелюбно, испуганно озиралась и, покорная, уже стала было забирать нужные ей вещи, но я наотрез отказался, узнав в чём дело. Молодой, робкий муж её (по-видимому он тайно торгует водкой) в длинном сюртуке, блондин, с вьющимися волосами и бородкой, прижав руки к груди, сказал, поддакивая моему вознице:
— Ну, что ж, уйдём — это ничего.
Сара, стоя спиной, внимательно слушала и, когда я окончательно упёрся, она сразу повеселела, подарила меня сверкнувшим взглядом и мы стали друзьями. Она расспрашивала меня о том, что делается на свете, какие города есть, какие театры, и глаза её горели, как бриллианты, она весело смеялась своим гортанным ‘кар’ и смотрела мне в глаза…
Я решаюсь потерять день и доехать с хохлом. Лошади поданы. Равнодушная толпа смотрит на нас с хохлом выжидательно, с одинаковым недоверием и ко мне, и к хохлу.
— Наложит тоби в шею пан, щоб не морочив, старый дурню, — вдогонку посылает нам его супруга.
Но старый дурень уже сидит рядом со мной на хохлацком возу, запряжённом парой маленьких коней, так как сегодня экипаж Владека в починке. Старый дурень чувствует себя удобно и в безопасности от своей половины и с затаённым удовольствием щурится на синеющий лес. Его половина отлично понимает его состояние и сердится ещё больше. Но уже мы не слышим, что она нам кричит. Не слышу я и Сары, её ‘кар’, но её взгляд ещё в моей душе, зажигающий и весёлый.
Целый ряд немецких поселений. Я выматываю из своего хохла всякие сведения. Старый пан этого имения, мимо усадьбы которого с старым садом мы едем, живёт в своём доме и никаким хозяйством не занимается.
Только и заботы у него, что сад. Землю отдаёт чиншевикам за третий сноп. Есть какой у него навоз — бери, остальной доставай, где хочешь. Лес частью расчищают немцы, остальной в порядке, и доступу в него ни конному, ни пешему нет.
— Богатый?
— Как же не богатый. Сколько земли на одну душу. Один он, как перст, старый, лет шестидесяти уж.
— Хозяйства не ведёт?
— Целесенький год таскают деньги, сколько немцев, сколько нас, жидов сколько, оси и поляки тут… всё ему, ему…
О немцах заговорили:
— Весь грунт (землю) скупают немцы… Умный народ, богатый народ, приятный народ… даже ‘свычливый’. Здесь на моей памяти болота были ещё, да лес, а они какое поле устроили, хлеб какой. В десять раз умнее мужика и слова худого от них никому нет. Со всяким разговаривают, совет дадут, а бедному и помогают. Немец одно слово: маты с батькой не надо. С немцами хоть до смерти и то жить можно… ‘обычливый’ народ, разумный народ, он тебе своего не даст, а и твоего ему не нужно, а в каждом деле совет да помощь.
— А поляки?
— Та що ж поляки? Хороший человек везде хороший, а як дурный, то никому его не треба… Хороший народ… Гордый народ, пышный народ… тильки виру поляк мае таку, що вона его кортыть донимать чоловика…
Хохол подумал.
— Одно слово великолепный народ…
— Это поляки?
— Та хто ж, як не воны…
Молчим и оба смотрим на прекрасные поля.
— Ото всё с третьей части, всё пану.
— Добрый пан?
— Когда добрый, а когда и не добрый. Поважаешь ему, то добрый, а чуть тронешь что в лесе или, оборони Бог, в саду, то лучше и не родиться. Мы вчера всё глядели, да думали, что его садом выйдет линия… вот-то штука б була. Смеялись, что он разорвётся от злости. Злой, як в сердце войде, а як в добром ‘гомору’, то приветливый и слово каже… Що к осени наволокут ему… то немцы, тут опять мы, тут жиды, тут поляки потянутся… А един, як перст Божий.
Мне рисуется красивая, спрятанная в зелени усадьба старого пана, большое окно, которое одно выглядывает из-за деревьев, рисуется корчма и робко выглядывающий из её дверей её долгополый владелец. Один властной рукой берёт свою львиную долю, другой робко протягивает руку к крохам, один спит на деньгах и в деньгах, другой счастлив, если к шабашу заработал фаршированную щуку, одному почёт, уважение, подобострастный поклон, другому — презрение и ненависть…
Переход реки Случ по указаниям старого хохла оказался идеально хорошим и я дал ему три рубля награды. Тут же у пересечения Случа корчма на большой дороге, я заехал туда поесть. Корчму держит поляк. Поляки имеют право торговать водкой и постепенно заменяют здесь евреев. Короткая вывеска ‘колбасы’. Полдень, прохладно, потому что вчера был град, большие круглые облака съёжились в небе и холодно, безучастно смотрят на землю. В кабаке два забулдыги и оба под хмельком. Босой солдат времён Николая I, маленький, старенький, с закисшими глазами, с седой щетиной на лице, в белой рубахе и штанах, другой какой-то косноязычный увалень, с круглыми глазами, ест хлеб, держа его в своей увечной руке и из обросшей физиономии только два больших глаза с большими белками сверкают и неопределённо, беззаботно смотрят, пока хозяин их слушает болтовню солдата, да ест свой хлеб. Солдат раздражён и при моём появлении раздражение его усиливается. Его приятель, с громадным куском хлеба во рту, смотрит на него и толкает его под бока, кивая на меня.
— А мне что? Я хиба ж що кажу?! — говорит солдат — кажу що босый, бо це тильки и заслужив от Бога. Отесенько що е, то и е, а больше нема ничо?го… Ничо?го нема! Ну, извиныть… Що заслужив, то всё туточки…
Солдат стоял уже передо мной и бил себя энергично в грудь.
— Чего же я кажу? Ну пан, та може и я пан?! Що я босой? Та матерь всех нас босых на ций свит выпускае… Ну, служил билому царю, служил, ну…
Хозяйка полька какая-то, не то озабоченная, не то растерянная, толкает старика и говорит:
— Ну, чего там пристал ещё к пану?
— Пани?! — кричит солдат и ежом становится перед ней в позицию.
Пани равнодушно, не обращая внимания, автоматично проходит мимо. Муж её, такой же растерянный, блондин, длинный, с громадными кистями рук, тоже как-то мотался, ничего не соображая. Солдат опять подсел к приятелю, тот мычит, ест хлеб и по временам самым плутоватым образом усмехается. Солдат энергично шепчет ему что-то, но он только скептически благодушно мотает головой.
— А я тебе кажу.
— Ну? — таинственно в блаженном восторге сверкает своими глазами увалень.
— Только б моя воля, — угрюмо настойчиво шепчет солдат. — О!
Лукавые, весёлые, осмысленные глаза увальня, удовлетворённая физиономия. Что Диоген и Сократ перед этим косноязычным и сухоруким философом-хохлом? Узнав, что я инженер, солдат обратился ко мне с следующей просьбой:
— От чего, пан: може ты и пан, може и… ось чего: уж когда ты тут, то покажи мне план… покажи мне, куда девалась моя десятина… Стой, в плану всё как есть прописано… прямо у столба Андрей Остарчук… О! я план добре знаю… О! и давай его сюда… и ходыли до писаря, нехай сбирае, собачий сын, громаду!
Объяснял я, объяснял, что у меня ничего подобного нет, слушал, слушал солдат и говорит:
— Слухай, пан! Ты може думаешь, что я сутяга? Вот тебе крест, що только правды ищу…
Косноязычный не на шутку испугался за приятеля. Ковыляя, он решительно подошёл к нему, дёрнул его за рукав и, когда тот обернулся на него, энергично махнул рукой и сделал соответствующую рожу: дескать — ‘брось, дурак’.
— Ну, ось що, — быстро поворачивается ко мне солдат, — только покажи, вот тебе святой крест, что и словом не обмолвлюсь.
— Да нет же у меня.
— Нет? — с горечью переспросил он и опускает голову.
Через мгновение он торжествующе поворачивается к приятелю:
— Бачишь?!
Тот только кивает головой.
— Бачишь?! Загнув ему сразу таку закорюку, що як рак на мелю выполз.
Косноязычный только с наслаждением сверкает своими белками. Солдат садится рядом с ним и по временам, точно просыпаясь, спрашивает:
— Загнув?
Я дать двадцать копеек солдату, дал косноязычному двадцать. Приятели остались очень довольны, и солдат с убеждением проговорил:
— Ото пан! Бог ему даст панство над панами.
Но косноязычный, боясь за приятеля, только махнул ему рукой. Презренный металл внёс дружбу в наши отношения, даже содержатели корчмы, муж и жена, оживились. Вынесли стол мне на улицу и тут под окном, на большой дороге, в тени я сижу, пью чай и наблюдаю.
Слышу голос солдата, он кричит своему приятелю, что ‘тый пан от самого Бога пришев’. Философ корчит ему, вероятно, при этом соответствующую физиономию.
Подошло несколько хохлов, рабочих с фабрики. Это уже не шик крестьянина-хохла. Завязался между ними разговор, зашла речь о том, как разжился содержатель фабрики и сколько именно нажил, и хохлы не по обычаю горячатся и очень точно подсчитывают доходы арендатора. Зависть, неудовлетворение, огорчение на всех лицах.
Только из окна несутся счастливые возгласы приятелей: солдата и косноязычного.
Выскочил какой-то хохол из задних дверей корчмы, споткнулся и, упав, так и остался на улице. Поднял было голову, затянул что-то жалобное, но потребность покоя взяла верх. Я слышу уже его храп. Идут прохожие крестьяне, каждый смотрит и обязательно проговорит: ‘спит себе’.
Подошла женщина с ребёнком и заговорила на польском языке какую-то ерунду. Глаза чёрные, смотрят строго куда-то в вечность, золотистые волосы и следы редкой красоты. Это безумная, кто-то сделал её матерью и носит она своего несчастного ребёнка.
— Из Польши привёз её сюда муж, сам умер, а она ходит, — меланхолично объясняет мне хозяйка.
Безумная что-то говорила, слышны. олова: ‘али так можно’, ‘каждый хлопец шкоду робит’, ‘пан Бог видит’.
Я дал ей денег, она взяла, кивнула головой и грустно проговорила:
— Пан добры… мало добрых… много шкоды… каждый шкоду робит… али так можно… пан Бог видит…
Прелестные выразительные глаза, убитая мысль в них, бездна мрака и тоски. Этот маленький ребёнок, прелестный и тихий, внимательно смотрит и приник к груди матери…
На противоположной стороне от меня стоит какая-то старая баба: облокотилась и смотрит на корчму, как голодная собака смотрит — не бросят ли чего.
— Что она? — спрашиваю я.
— Мужа караулит — солдата того старого: буйный во хмелю, вот она и стережёт.
— А подойти не смеет?
— Забьёт, даром, что полтора вершка весь.
В это время показался в дверях солдат.
— Вишь напился, — проговорил он, важно подходя к спавшему на дороге хохлу. — Э-ге-ге! Вот так назюзюкался!
Солдат, подойдя, стоял, покачиваясь, над спавшим и говорил:
— Ты как же, голубчик, напився? Кто же теперь за тебя отвечать будет? А?! Исправник будет ехать, подумает, что это за свинья лежит?! А?!
Солдат заговорил по-русски:
— Ах, ты, мерзавец?! Как же ты смеешь! Палок!! Бей!! Раз… раз! — И солдат изо всей силы стал отсчитывать рукой удары по спине пьяному. Эта цвель времён вдохновилась и вошла так в роль, что ему позавидовал бы любой отец-командир.
Старый пьяный хохол подумал, вероятно, что возвратилось доброе старое время. С хохлацкой покорностью, — возвратилось, так возвратилось, — он, вспомнив вдруг нужное в таких случаях слово, завопил беспомощно:
— Помилосердствуйте!
Но солдат ещё более вошёл в роль и, учащая удары, гремел на всю дорогу:
— Вставать, меррзавец!!
Кричал он и бил до тех пор, пока длинная фигура хохла не встала на свои пьяные ноги, и я с удивлением узнал в ней своего проводника, уже успевшего напиться.
Старый солдат услужливо помогал ему, удовлетворённо, добродушно повторяя, пока тот вставал:
— Встаёт, скотина.
Хохол, встав, качаясь, начал было всматриваться в того, кто ему приказывал. Но психология отца-командира старому солдату была, очевидно, знакома до тонкости: жертве не надо дать время опомниться. И потому, приняв опять решительный вид, солдат повелительно крикнул:
— Ну, марш, мерзавец, марш! Ну?! Палок!!
Хохол, только что принявшийся было что-то соображать, только махнул рукой и, заплетаясь, пошёл прочь.
А солдат кричал вдогонку:
— Марш, марш!!
И хохол, низко опустив голову, маршировал дальше.
С ним маршировала вся его глубокая философия о народах, весь его инженерный гений, а плесень времён молодецки, когда хохол останавливался в раздумье, не довольно ли ему маршировать, встрёпанно выкрикивал ему вдогонку:
— Пшёл, пшёл!!
И изредка, как треск бича:
— Палок!!
Я возвращаюсь на ночлег.
Солнце село и запад весь залит прозрачным красным заревом. Редкие сосны на далёком горизонте замерли в нём очарованные, неподвижные, в нежном узоре волшебной фантазии. А там вверху, в зеленовато-золотистом небе повис тонким следом прозрачно-бледного серебра молодой месяц. Что за чудный вид, и будит он что-то былое, и так отчётливо звенит в ушах какой-то мотив, — звенит там, в потухающем небе, в далёких соснах…
А вот и одинокая корчма, в окне мелькнула Сара, я слышу уж её весёлый голос, её ‘кар’. Я смотрю в последний раз на огни чудного заката, вспоминаю безумную с её ребёнком, солдата, старого хохла…
Мой возница Владек — небольшой человечек, жёлтый блондин, с тонкой бородой, которая перегнулась, и видна его худая, высохшая, в мелких морщинках, загорелая шея. С виду ему можно дать минутами тридцать, сорок и пятьдесят лет. В действительности ему было больше. Плоские глаза без формы, просто две дырочки смотрят на нас с выражением умной дворовой собаки из тех, которых крестьяне, заметив их смышлёность, приучают к охоте.
По национальности он поляк, по религии католик, по положению бедный шляхтич, который, после разных мытарств, сколотил себе пару лошадей, дом с комнатами для дачи, имеет полтора морга земли и несомненно не всегда имеет необходимое. Но шляхетский ‘noblesse oblige’ вынуждает, и он тянется, — тянется семья, хотя и ни в чему-нибудь особенному, к чему не имел бы права тянуться даже крестьянин, — чай, мясо, более тонкая одежда, установленное этикетом обхождение: ‘все так’, а это, как известно, закон, самый суровый из всех.
Требовательнее всех к исполнению этого этикета крестьяне. Если пан, так он и должен быть паном. Подпан (чиновник) опять: имеет своё положение. Шляхта — третье сословие, немцы-колонисты — четвёртое, евреи — пятое.
Может быть хороший ‘жид’, хороший немец, хороший шляхтич, хороший пан. Исключение составляет только ‘подпан’ — он не может быть хорошим, потому что собственно идеал ‘подпана’ — неподкупность, но здесь в неё не верят. Они и названы ‘подпанами’ вследствие того, что исполняют беспрекословно волю панов.
И вот мой шляхтич тоже все силы употребляет, чтобы быть хорошим шляхтичем. А хороший шляхтич должен быть добрым католиком, должен уметь добыть копейку, должен уметь сказать своё слово на разные современные вопросы. Вопрос добывания копейки очень трудный для шляхтича, не определённый, не обеспеченный и осложнённый тем, что католик здесь, как известно, лишён некоторых существенных прав. Так, между прочим, он не имеет права служить в правительственных учреждениях, на железных дорогах. Уже этим одним он обрекается на жизнь не на готовом. Он, как и еврей, всегда должен ловить момент, всегда искусно, всегда вовремя, всегда с новым своеобразным приёмом, обусловленным конкуренцией. Но у евреев многовековой опыт, а эти только начинают свою работу.
Слышишь:
— Нет, жид это действительно зло, и мы, русские, погибли, если дадим ему волю.
Или:
— Нет, поляка надо прижать, иначе съедят они нас.
Я не больше других имею шансы пробить брешь в стене современных понятий общества и интересует меня здесь чисто художественная сторона. В лице моего шляхтича передо мной встаёт прообраз того еврея, которого впервые коснулась рука исторической неумолимой судьбы, Это растерянность ребёнка, потерявшего своих родителей, это состояние семьи, которую пришёл описывать неумолимый кредитор. Надо приспособляться к новой жизни.
В сущности, шляхтич мой никто иной, как фактор, ставший с 63 года в положение еврея в крае. Для систематического труда, который удовлетворял бы потребностям, нет средств, нет кредита, нет прав. В силу этого, ни сельское хозяйство, ни служба не могут быть источником жизни.
Источник жизни случайный: сегодня он извозчик, завтра выгодно купит, выгодно продаст. И всегда он зорко следит за случаем, — ‘счастьем’, и в погоне за этим ‘счастьем’ некогда разбирать средства.
Здесь необходимы мирные отношения со всеми властями: и с паном, и с ‘подпаном’, нужна известная суровость, чтоб у другого вырвать кусок изо рта, сделать это последнее усилие, которое-де, всё равно, кто-нибудь да сделает. И при всём этом потребность натуры — чувствовать около себя хоть иллюзию добра, правды. Если, наконец, к этому прибавить крайнюю путаницу понятий о том, что такое правда, добро, то сумбур и проза такой жизни станут вполне ясными.
Владек возит мирового посредника, станового, возит всякий народ, так или иначе имеющего соприкосновение с местной жизнью, — возит, разговаривает с ними, сам сообщает и выслушивает.
Выслушивает и, зная вся и всё, заботится с возможно меньшими затратами получить тот кусок хлеба, который нужен ему и его семье.
Поворачиваясь с козел, он продолжает какой-то рассказ:
— Ну, — говорит становой, — я буду бить мужика — не смотри.
Владек пожимает с еврейской манерой плечами.
— Что ж, я ему помешать не могу? Хочет бить — побьёт, а заступлюсь, меня уж не возьмёт.
Владек начинает новый рассказ:
— Ну, Владек, хочешь меня в соседи к себе? — спрашивает мировой посредник.