Картинки школьной жизни.
Картинки школьной жизни.
II.
Сверхчеловкъ
Петръ Ивановичъ Кривцовъ
Одинокій!
Человкъ
Станиславъ Казимировичъ Пржеторжевичъ
Сикамбръ!
III.
Картинки школьной жизни, Крюков Федор Дмитриевич, Год: 1904
Время на прочтение: 46 минут(ы)
Въ класс было жарко и душно. Дребезжащій стукъ прозжавшихъ по мостовой экипажей лился вмст съ томительнымъ августовскимъ зноемъ въ раскрытыя окна и совершенно заглушалъ иногда голосъ экзаменующагося. И тогда курчавый, толстый учитель исторіи, мокрый отъ пота, громко сопвшій носомъ и блдный отъ утомленія, волновался, сердился и требовалъ, чтобы отвчающій говорилъ громче.
— Не закрыть ли окна? — предложилъ было разъ благодушный старикъ-инспекторъ, мирно дремавшій въ предсдательскомъ кресл.
— Покорно благодарю! воздуху и такъ нтъ… Чмъ же прикажете тогда дышать? — отрывисто, рзкимъ тономъ, возразилъ ‘историкъ’.
Инспекторъ побаивался его, этого грузнаго, грубоватаго человка съ большими, близорукими глазами, какъ боялся вообще всего большого, грубаго, громко говорящаго, какъ боялся гимназистовъ старшихъ классовъ, швейцара, городовыхъ, директора и своей жены. Онъ робко и виновато поглядлъ на ‘историка’, потомъ на учениковъ, сидвшихъ въ ожиданіи вызова къ отвту, съ потными, напряженными лицами, поморгалъ глазами и вздохнулъ. Горячая, влажная волна проползла по его тлу подъ суконнымъ вицмундиромъ, жилетомъ и двумя рубашками.
— Хорошо бы теперь, того… въ одномъ бль… на диван… газетку почитать,— помечталъ онъ и, вздохнувши еще разъ тяжело и покорно, снова погрузился въ дремоту.
Окна остались раскрытыми, и въ классъ безцеремонно забгали прыгающіе, рзкіе звуки городской трескотни. Иной разъ они усиливались положительно до нестерпимости… Казалось, будто кто-то разбойничалъ на улиц, съ остервенніемъ схватывалъ сбжавшіяся со всхъ угловъ пролетки, разсыпалъ ихъ въ дребезги и отбрасывалъ въ сторону. И только когда на минуту замолкалъ этотъ пестрый, разсыпчатый, неугомонно-наглый грохотъ,— въ класс можно было слышать робкій и монотонный голосъ отвчающаго.
— Кривцовъ! Вы… для безопасности… ступайте къ окошку!..— сказалъ ‘историкъ’ черному, красивому гимназисту, который сдлалъ, как ему показалось, попытку подсказать отвчающему.
— Тамъ, кстати, на проходящихъ гимназистокъ посмотрите… тогда мн скажете,— добавилъ онъ сердито, когда Кривцовъ, одтый въ щегольской мундирчикъ, въ блыхъ воротничкахъ, съ независимой усмшкой лниво поднялся и пошелъ къ окну.
Кривцовъ слъ у окна, демонстративно засунулъ руки въ карманы, слегка развалился и, повернувшись затылкомъ къ ‘коммиссіи’, уперся скучающимъ взглядомъ въ улицу. Яркій свтъ знойнаго солнца застылъ на облзшихъ, ржавыхъ крышахъ домовъ, на блыхъ и бурыхъ стнахъ, на пыльной листв тощихъ, жалкихъ, зеленовато-срыхъ деревьевъ. Тни были коротки, отчетливы и душны. По истомленной, высушенной и избитой мостовой уныло-покорно рысили вялыя, апатичныя извозчичьи лошадки, глядя передъ собой грустно-усталымъ взглядомъ. Пшеходы, погруженные въ свои неясныя, утомительно-скучныя, какъ пыльный зной этого дня, мысли, ожесточенно-серьезно скребли ногами разогртые тротуары. Скука и тяжелая истома лежала на всемъ.
— Как-кая раз-ни-ца между открытіемъ и изобртеніемъ, я васъ спрашиваю!? — слышится нетерпливый, раздраженный голосъ ‘историка’.
Другой голосъ, робкій и замогильно-глухой, чуть слышно отвчаетъ:
— Открытіе… это… когда… какая нибудь страна… э…
— Безъ мно-го-сло-вія! Къ чему это многословіе?! Ну, скажите, пожалуйста, къ чему?!.. къ чему, я васъ спрашиваю!?..
Робкій голосъ виновато и чуть слышно бормочетъ что-то, чего ужъ никакъ нельзя разобрать, и, наконецъ, угасаетъ совсмъ.
— Поясните примромъ!
Томительная пауза.
— Ну… зашли вы, скажемъ, къ вашему папаш въ кабинетъ… или въ комнату, однимъ словомъ,— поправился ‘историкъ’, заключая по убогому виду отвчающаго еврея о томъ, что кабинета у его папаши можетъ и не быть:— зашли… и усмотрли въ стол, скажемъ, папиросы… Сейчасъ ихъ… того… Это будетъ что такое: открытіе или изобртеніе?
— …. Открытіе…
— Врно. Хорошо-съ. Теперь такой случай… Не знаете вы какихъ нибудь формъ аориста, скажемъ, а вамъ задано спряженіе глаголовъ. Великолпно-съ. Тогда, какъ образованный молодой человкъ, вы что длаете? Вы прорзываете перочиннымъ ножичкомъ отверстіе въ парт, подкладываете вотъ такимъ манеромъ этимологію и въ случа, если васъ не вызываютъ къ доск, преспокойно можете считать или списать… Даже при случа лапку можете поднять: ‘я, дескать, знаю’… Это что будетъ: открытіе?.. или изобртеніе?..
— …. Изобртеніе…— робко и неувренно отвчаетъ экзаменующійся.
— Прекрасно-съ. Вамъ въ соображеніи отказать нельзя… Теперь говорите дальше о…
Кривцову отъ окна лучше было видно экзаменующагося еврея-экстерна. Онъ былъ жалокъ со своими приглаженными жидкими волосами, съ впалою грудью, съ черными, глубоко сидящими глазами, глядвшими робко, боязливо-покорно, съ волненіемъ и страхомъ за исходъ испытанія. Третій годъ уже онъ стучится въ двери гимназіи, но не можетъ попасть въ конкурсъ и все числится кандидатомъ. Видно было, что онъ много работалъ и, вроятно, работалъ одинъ,— судя по его поношенной, бдной одежд, безъ посторонней компетентной помощи, которая требуетъ оплаты. И не все одолвала его голова. Было жалко глядть на него, жаждущаго образованія, загнаннаго и робкаго, съ молитвеннымъ выраженіемъ во взор. Суровый ‘историкъ’ не любилъ ‘жидовъ’, но, должно быть, видъ этого бдняка все-таки трогалъ его: тонъ его, всегда грубоватый, рзкій и отрывистый, звучалъ теперь какъ будто мягче и доброжелательне.
— Го-спо-динъ Благово! — съ ироніей въ голос провозгласилъ ‘историкъ’, отпустивши экстерна и поставивъ ему четверку.
Невысокій брюнетъ въ очкахъ, съ длинными, безпорядочно торчащими вихрами, вышелъ изъ-за партъ и почтительнымъ баскомъ кашлянулъ въ руку. Кривцовъ поглядлъ на него сочувственно и подумалъ: ‘сржется! вс каникулы въ любительскихъ спектакляхъ игралъ… талантливый комикъ…’
‘Историкъ’ тоже зналъ его за прекраснаго комика и лнтяя и извдалъ много раздраженій отъ его остротъ и каррикатуръ.
— Вотъ попрошу васъ внимательно прислушаться къ отвту сего господина,— сурово сказалъ онъ дремавшему инспектору:— это необходимо… на случай оправданія, если вздумаетъ подать попечителю округа…
Благово посмотрлъ на историка снисходительно добродушнымъ взглядомъ. Онъ часто слышалъ отъ него подобныя рчи и не разъ самъ въ шутку поддерживалъ опасенія этого нервнаго ворчуна относительно ‘жалобы попечителю’: получивъ единицу и уходя на мсто, онъ неизмнно говорилъ угрожающимъ тономъ:
— Что-жъ… Земля наша не безсудна!..
— Можетъ быть, онъ хорошо знаетъ? — сказалъ неувренно инспекторъ, съ усиліемъ стряхивая съ себя дремоту.
— Д-да… хорошо-о!.. Вотъ вы услышите, какъ онъ хорошо знаетъ… Состояніе Рима во второмъ столтіи до Рождества Христова! — буркнулъ ‘историкъ’ угрожающе-отрывистымъ голосомъ въ сторону Благово.
Благово вскинулъ глаза вверхъ и пошевелилъ губами. На лиц его появились признаки усиленнаго соображенія, а взоръ безпокойно обыскалъ потолокъ и устремился на улицу.
Пауза тянулась слишкомъ долго даже для начала.
— Н-ну… знаешь или нтъ? — бросилъ вопросъ ‘историкъ’, упорно уставясь своими бычачьими, близорукими глазами въ пробивавшіеся усики Благово.
Благово чувствовалъ, что земля уходитъ изъ-подъ его ногъ. Онъ поглядлъ на двери, точно ожидая оттуда помощи,— въ дверяхъ торчали лица любопытствующихъ учениковъ, уже отъэкзаменовавшихся,— потомъ бросилъ взглядъ налво, въ сторону Кривцова, и попробовалъ даже незамтно подмигнуть ему, а затмъ глухо проговорилъ:
— Я начать не могу…
Не было слышно, что сказалъ на это историкъ,— опять оглушающая трескотня потопила вс звуки, ворвавшись весело и нахально въ классъ, затмъ убжала, разростаясь вширь, переходя въ ровный, затихающій рокотъ и утопая въ другихъ звукахъ городской улицы. Звуки эти безпрестанно мнялись. Уныло завылъ гудокъ и смолкъ, точно сконфуженный, и уже веселый, звучно предостерегающій звонокъ вагона трамвая смнилъ его, раскатившись по улиц звонкой болтовней, заржали подравшіяся лошади, лязгая копытами, прошла на обдъ толпа штукатуровъ, и шаги ихъ тяжело и мрно скребли камни тротуара, гд-то оторвались мягкіе и грустные звуки шарманки и утонули въ трескучей трели городской зды…
Безпокойная, живая, настоящая жизнь бжала мимо классныхъ стнъ съ черными досками, съ таблицами и картинами, изображающими голыхъ, мускулистыхъ людей, чужіе города, живописныя развалины… Въ класс все было тихо, однообразно, серьезно и скучно…
— Не знаешь,— сказалъ безапелляціоннымъ тономъ ‘историкъ’, когда Благово, путаясь и заикаясь, пробормоталъ нсколько словъ объ оптиматахъ и пролетаріяхъ.
— Перечисли племена, владвшія Италіей посл паденія Западной Римской имперіи.
Благово опять вскинулъ глаза въ. потолокъ, ища тамъ указанія насчетъ этихъ племенъ, потрогалъ дрожащими пальцами правый усъ и неувренно проговорилъ:
— Я средней исторіи не повторялъ.
— Гм… Почему же?
— Все равно,— она въ седьмомъ класс повторяется…
— Гмм… Такъ ты, значитъ, предваряешь событія?.. Какой предусмотрительный молодой человкъ!
‘Историкъ’ весело улыбнулся, обнаруживая отсутствіе нсколькихъ зубовъ.
— Что же ты повторялъ?
— Грецію… Я войны знаю…
— Грецію? Заглянемъ въ Грецію… О Перикл говори.
‘Историкъ’ сжалъ губы и комически изобразилъ видъ самаго напряженнаго вниманія. На лиц Благово выступила испарина.
— Периклъ… украсилъ городъ Аины постройками…
— Кто такой былъ Периклъ?
— Одинъ изъ десяти стратеговъ.
— Кто это такое — стратеги?
— … Это… судьи…
— Судьи? Гмм…
Краснорчивая пауза. ‘Историкъ’ искоса смотритъ на Благово, Благово исподлобья на ‘историка’ и нервно ерошитъ волосы на голов.
— Чей былъ сынъ Периклъ?
Опять глаза Благово ищутъ помощи на потолк.
— Не знаешь? Ксантиппа… Изъ какого рода?
Глаза Благово, скользнувъ грустно по лысин инспектора, опускаются въ полъ.
— Не знаешь? Алкмеонидовъ… Чмъ знаменитъ Ксантиппъ?
Слипшіяся губы Благово силятся расклеиться, но звукъ, который он издаютъ, похожъ и на осторожный кашель, и на мычаніе соннаго человка.
— Не знаешь? Одержалъ побду при Микале. Въ какомъ году?
— Въ четыреста семьдесятъ девятомъ! — вдругъ торопливо, громко и радостно проговорилъ Благово.
— Как-кая и гд еще битва была въ тотъ же день и въ томъ же году? — еще торопливе кинулъ вопросъ ‘историкъ’.
Оживленіе радости опять потухло въ глазахъ Благово, и онъ устремилъ ихъ съ тоской на лысину инспектора. Сроватый пушокъ, торчавшій въ вершин этой лысины, придавалъ ей видъ грозный и внушительный, но на уныломъ, скучающемъ лиц застыло выраженіе кроткаго стараго барана.
— Не знаешь? — продолжалъ кидать вопросы ‘историкъ’:— при Плате!.. Кто съ кмъ сражался?
— …Аиняне… побдили… спартанцевъ…
— Спартанцевъ? Такъ и запишемъ… На случай жалобы попечителю округа я все запишу, чтобы было на что опереться!..
Онъ грозно потрясъ клочкомъ бумажки, на которомъ неразборчиво были написаны какіе-то таинственные іероглифы.
— Я думаю, онъ обстоятельно показалъ свои знанія?— обратился ‘историкъ’ къ инспектору.
Инспекторъ встряхнулся отъ одолвавшей его дремоты и сказалъ, сочувственно глядя на Благово — того самаго Благово, который достаточно-таки поиздвался и надъ нимъ, инспекторомъ:
— Булванъ!.. ничего не длалъ… нераха!.. И волосы… сколко разъ говорылъ: острычь!.. Не разговарывай! Я теб не товарыщъ!..
Благово и не пробовалъ возражать. Онъ съ благодушнымъ презрніемъ глядлъ на инспектора, въ маленькихъ глазкахъ котораго теперь свтвлась, вмст съ робкимъ сочувствіемъ, безпредльная отвага трусливаго человка, чувствовавшаго себя въ безопасности при грозномъ ‘историк’. Онъ, вроятно, долго еще насдалъ бы на Благово, но ‘историкъ’ безцеремонно прервалъ потокъ его краснорчія.
— До пріятнаго свиданія! — сказалъ онъ, съ иронической любезностью кивнувъ головой въ сторону Благово и начертавъ на лежавшей предъ нимъ бумажк какой-то новый іероглифъ.
— Уходи, булванъ! — съ сожалніемъ прибавилъ инспекторъ, и срый пушокъ на его лысин какъ будто грозно зашевелился.
Благово забралъ съ парты свои тетради-конспекты и пошелъ къ двери. Около нея онъ остановился, комически-низко откланялся и вышелъ, подрыгавши одной ногой, точно отрясая отъ нея прахъ.
— Въ теченіе года постоянно отпрашивался съ урока и не возвращался,— началъ въ полголоса историкъ, придвинувшись къ инспектору и загибая одинъ палецъ:— уклонялся отъ отвтовъ (онъ загнулъ другой палецъ и побагровлъ), надвался надъ преподавателемъ… Грубилъ… Устраивалъ каверзы…
Когда вс пять пальцевъ были загнуты и образовали мягкій, толстый кулакъ, ‘историкъ’, жестикулируя имъ передъ носомъ инспектора, спросилъ глухимъ и шипящимъ голосомъ:
— Какъ же онъ будетъ смотрть на преподавателя, если теперь перевести его?
Благодушному и робкому инспектору было немножко жаль Благово, этого остроумнаго и бойкаго лнтяя. Онъ и бранилъ-то его съ тою цлью, чтобы смягчить немножко ‘историка’. Но возражать этому сердитому человку было страшно: лицо его теперь было багрово, и онъ свирпо вращалъ глазами…
— А я долженъ перевести его! — придушенно-визгливымъ голосомъ заговорилъ историкъ, не дождавшись отвта на свой вопросъ:— я долженъ… да! второгодникъ-съ, видите-ли… да-съ!.. куда его выкинуть изъ сего прекраснаго заведенія?! некуда! да-съ… И я долженъ поставить тройку, иначе всякій сукинъ сынъ будетъ тыкать мн въ глаза пальцемъ и называть меня палачемъ… да!..
Тогда инспекторъ, принимая видъ ршительной свирпости, съ трусливой радостью въ голос воскликнулъ:
— Березовой бы каши ему… каналь!..
‘Историкъ’, взволнованный и покраснвшій, молчалъ нсколько минутъ, тяжело сопя носомъ и обтирая мокрое лицо и шего платочкомъ, свернутымъ въ правильный квадратикъ.
— Кого-то сейчасъ попретъ? — подумалъ Кривцовъ не безъ тревоги и оглянулся.
Человкъ пять еще сидло за партами,— съ потными, напряженными лицами. Погруженные въ какія-то свои соображенія, они вяло перелистывали книжки и тетрадки конспектовъ, работали пальцами въ волосахъ и по лицу, воровливо и робко поглядывали на коммиссію и изрдка незамтно кивали головами по направленію къ двери, въ которую поглядывали любопытствующіе.
— Ну-съ… Кривцовъ, пожалуйте сюда,— усталымъ голосомъ сказалъ ‘историкъ’.
Кривцовъ вышелъ и, чтобы скрыть охватившее его невольное волненіе, котораго онъ стыдился, съ чуть замтной улыбкой поглядлъ на ‘историка’. Онъ любилъ этого умнаго, грубаго, безнадежно раздраженнаго человка, любилъ его брань, острыя слова и, въ конц концовъ, самую настоящую, самую цнную доброту, скрывавшуюся за этой шероховатой, колкой оболочкой наружной свирпости. Онъ зналъ, что по своему предмету ‘историкъ’ никого не оставлялъ на второй годъ и ограничивался лишь угрозами. Правда, иногда онъ доводилъ до крайней истомы бранью и насмшками, отводя на ученикахъ свою уязвленную безрадостной жизнью душу. Правда, его побаивались и нердко уклонялись отъ его уроковъ. Но, оставляя гимназію, никто не уносилъ о немъ враждебнаго воспоминанія, и вс считали его самымъ интереснымъ, самымъ цннымъ и самымъ честнымъ учителемъ.
— Вы держите въ седьмой классъ? Болтались цлый годъ и ничего не длали?..— сказалъ ‘историкъ’, свирпо глядя на изящнаго, чисто одтаго и улыбающагося Кривцова.
— Нтъ, я… занимался немного…
— Ммм… немного?.. Поэтому экзаменъ будетъ произведенъ основательно. Людовикъ XIV?..
Кривцовъ хотлъ-было сказать, что онъ провалился уже по-гречески и не претендуетъ на переходъ въ седьмой классъ, но вмсто этого какъ-то невольно началъ, запинаясь и путаясь, говорить то, что смутно помнилъ о Людовик XIV.
— Сейчасъ видно, что вы не готовили! — оборвалъ его историкъ съ первыхъ же словъ.
— Нтъ, я готовилъ,— совралъ Кривцовъ почти машинально и самъ улыбнулся надъ своимъ малодушіемъ.
— Да вы не смйтесь! Вотъ я засажу васъ на второй годъ…
— Я не смюсь…
— Дальше!
Кривцовъ продолжалъ выкладывать свои скудныя свднія, не ршаясь сознаться въ своей невинности по части исторіи.
— Вы мн не о Кольбер, а о Людовик разсказывайте. Нечего вилять! — прервалъ его историкъ съ раздраженіемъ.
Кривцовъ сочинилъ еще фразы дв съ упоминаніемъ Людовика и остановился. То самое выраженіе усиленно-напряженнаго, но безнадежнаго соображенія, которое казалось ему смшнымъ въ лиц Благово, теперь появилось и на его лиц. Онъ такъ же шевелилъ губами и искалъ помощи на потолк, въ углахъ класса и на улиц…
— По чистой совсти, Кривцовъ: разъ прочитали? для очистки совсти? — сказалъ ‘историкъ’ уже мягче, чмъ прежде.
— Нтъ, я раза три, кажется, прочиталъ,— совралъ Кривцовъ, самъ удивляясь безцльности своего лганья, и добавилъ:— у меня только конспекта не было, какой вы диктовали…
— Это ужъ не мое дло, — быстро и съ оттнкомъ нкотораго злорадства возразилъ историкъ:— лишь бы я свое дло сдлалъ, а вы ужъ какъ хотите… Не лучше-ли вотъ что: не отнимайте у насъ напрасно времени: спустите флагъ, ударьте на погребеніе… а?..
— Да извольте… Я, все равно, по-гречески срзался,— мужественно сознался, наконецъ, Кривцовъ.
— О?! — въ голос ‘историка’ зазвучала неподдльная радость.— Такъ что-же вы давно этого не скажете? Вотъ человкъ… Тогда… до пріятнаго свиданьица!..
Кривцовъ поклонился и вышелъ.
— Вотъ,— вздыхая съ облегченіемъ, сказалъ ‘историкъ’ инспектору:— былъ какой ученикъ! любоваться надо было: способенъ, прилеженъ, аккуратенъ… И что это такое?.. Объясните мн, пожалуйста,— вы опытный педагогъ: какъ въ пятый классъ перевалитъ мальчишка, обзаведется сейчасъ знакомой гимназисткой, научится мерзавчика распечатывать и ничего, ровнымъ счетомъ ничего не длаетъ!.. Палецъ о палецъ не хочетъ ударить!..
Инспекторъ глубокомысленно пошевелилъ бровями, помолчалъ и сказалъ, вздохнувши:
— Времена…
Въ результат экзаменовъ, Кривцовъ остался на второй годъ въ шестомъ класс.
Онъ занялъ мсто въ самомъ отдаленномъ углу ‘камчатки’, и на стн, какъ разъ надъ его головою, красовалась крупная надпись чернилами:
Въ подражаніе ему, сосдъ его по парт надъ своимъ мстомъ изобразилъ:
Надписи эти приводили въ негодованіе инспектора, надзирателей и нкоторыхъ преподавателей, особенно батюшку, который очень возмущался Сверхчеловкомъ-Одинокимъ. И Одинокій, и Сикамбръ сидли нсколько разъ подъ арестомъ, хотя упорно отрицали свои авторскія права на эти надписи. Самыя надписи и стирали, и замазывали, но он появлялись снова, въ новомъ блеск, съ новыми виньетками. Вс дежурные по классу тоже ‘отсидли’ за эти надписи, но никакія драконовскія мропріятія не могли уничтожить ихъ.
Классъ былъ большой — пятьдесятъ два человка,— шумный, шаловливый и очень пестрый по составу. Были въ немъ мужи, уже носившіе бачки, скоблившіе усы и подбородки и говорившіе солиднымъ басомъ, но были и совсмъ еще зеленые мальчики. Первый ученикъ едва возвышался надъ партой. Худенькій, блдный, тихій, необычайно серьезный, съ большими, мечтательными глазами, онъ говорилъ чуть слышнымъ дтскимъ голоскомъ и былъ общимъ — и учитетелей, и товарищей — любимцемъ за свою талантливость и конфузливость.
Не мене половины класса имли уже нкоторый опытъ относительно женщинъ. Такъ называемые ‘кавалеристы’, ходившіе въ узенькихъ брючкахъ со штрипками и въ туго обтянутыхъ курткахъ, достоврно знали,— кто съ кмъ живетъ, съ какою актрисой близокъ полиціймейстеръ, кто назначаетъ офицерамъ свиданія въ глухихъ аллеяхъ сада…
Были добросовстные зубрилы, скромные, тупые и вчно озабоченные. Впрочемъ, такихъ было немного.
Были, наконецъ, артистическія натуры,— поэты, художники, музыканты, актеры,— самая слабая по успхамъ категорія.
Замыкающей группой являлись мальцы, не вышедшіе еще изъ переходнаго, дтски-шаловливаго возраста, вчно ссорившіеся, дравшіеся, получавшіе снисходительные шлепки отъ боле солидныхъ товарищей, подымавшіе руки ‘съ мста’, какъ въ младшихъ классахъ, и даже унижавшіеся до слезъ при полученіи единицы.
Изъ пятидесяти двухъ человкъ своего класса Сверхчеловкъ-Одинокій дружилъ только съ немногими второгодниками, а душою принадлежалъ прошлогоднимъ своимъ товарищамъ, бывшимъ теперь въ седьмомъ класс. Но и тамъ далеко не вс были ему симпатичны. Онъ примыкалъ къ немногочисленному кружку самообразованія, въ которомъ участвовало не боле тридцати человкъ изъ всей гимназіи,— большинство восьмиклассниковъ. Кружокъ былъ, такъ сказать, интернаціональный: дятельными членами его состояли также реалисты, гимназистки и семинаристы. Кривцовъ любилъ посщать рдкія, но увлекательно-интересныя собранія этого кружка, любилъ прислушиваться къ горячимъ и безпорядочнымъ спорамъ, улавливать въ нихъ что нибудь новое для себя, учиться этому новому, хотя то, чмъ интересовалось большинство членовъ кружка,— общественныя науки,— не имли такой животрепещущей важности въ его глазахъ: онъ былъ, главнымъ образомъ, художникъ и при томъ — поклонникъ чистаго искусства, увлекался горячо и страстно его новыми теченіями, но скрывалъ это отъ другихъ.
Еще въ третъемъ класс онъ началъ читать. Читалъ запоемъ и безъ разбора, тратилъ на книги вс ‘собственныя’ деньги, лишая себя завтраковъ, простаивалъ по цлымъ часамъ предъ витринами книжныхъ магазиновъ, мнялъ и продавалъ книги, разыгрывалъ даже ихъ въ лотерею (въ пансіон), пускался и въ другія коммерческія предпріятія (открывалъ, напримръ, библіотеку, абонементъ — пять копекъ въ мсяцъ) — все съ единою цлью,— чтобы изыскать средства на покупку новыхъ книгъ. Въ четвертомъ класс онъ уже прочиталъ Тургенева, Достоевскаго, Л. Толстого, Гончарова, почти всхъ новыхъ беллетристовъ. Въ пятомъ погрузился въ философскія сочиненія Толстого и, увлекшись его ученіемъ, сдлался вегетаріанцемъ (только не на долго), пересталъ молиться Богу по утрамъ, какъ это длалъ раньше, на урокахъ Закона Божія сталъ смущать законоучителя казуистическими вопросами. Потомъ прочиталъ книгу ‘Такъ говоритъ Заратустра’ и, познакомившись одновременно съ разсказами М. Горькаго, ршилъ стать босякомъ и сверхчеловкомъ.
Незадолго передъ тмъ онъ влюбился и началъ писать стихи. Одна маленькая, жизнерадостная гимназистка огорчала его своимъ легкомысліемъ: книги читала только такія, въ которыхъ были ‘разговоры’, терпть не могла ‘философіи’, т. е. серьезныхъ бесдъ, къ его сверхчеловчеству относилась съ веселою и остроумною насмшливостью, никогда не грустила о немъ, но любила назначать свиданія, на которыя выбгала, накрывшись большимъ теплымъ платкомъ своей горничной. Ея хищный, точеный носикъ мило морщился, глаза искрились плутовствомъ и вызывающимъ, непобдимымъ кокетствомъ, а тонкія брови чудно выдлялись подъ тяжелыми складками сраго платка, окутывавшаго ее до колнъ. Онъ терялся передъ ней: хотлъ говорить серьезно, а выходило ужасно глупо, она смялась, сверкая глазами и зубами, любила нечаянно трогать его своими тонкими руками, задть плечомъ, пощекотать волосами его лицо… Сладкій трепетъ пробгалъ по его тлу отъ этого шелковистаго, нжнаго, мгновеннаго прикосновенія, и онъ тогда совсмъ глуплъ… Онъ былъ влюбленъ въ нее до мая. Въ ма пріхали студенты, и Кривцову въ какую-нибудь недлю пришлось убдиться въ непостоянств и коварств женской натуры…
Еле-еле перелзъ онъ въ шестой классъ. И то, кажется, во вниманіе къ его прежнимъ успхамъ и примрному поведенію,— въ младшихъ классахъ онъ учился отлично… Въ шестомъ класс онъ уже окончательно забросилъ гимназическія науки и отдался цликомъ своимъ литературнымъ опытамъ. Онъ долго скрывалъ ихъ отъ товарищей, но слава уже стерегла его: мткія эпиграммы его на учителей стали популярны среди гимназистовъ и даже въ город, а затмъ получили извстность и у гимназическаго начальства. И, конечно, обычная участь русскихъ писателей не обошла и его: онъ претерплъ… Съ тхъ поръ вс мечты его сосредоточились, главнымъ образомъ, около гармоніи сладкихъ звуковъ и красивыхъ вымысловъ.
Теперь гимназическими науками онъ уже почти не занимался. Лишь по русскому языку да по физик, которая его интересовала, онъ получалъ пятерки, по другимъ предметамъ еле-еле плелся. Въ ныншнемъ году ‘грекъ’ былъ другой, снисходительный и трусливый, новый математикъ, человкъ молодой и робвшій передъ учениками. Тройки обезпечить было легко, но Кривцовъ ничего не длалъ и питался лишь кое-какими крохами, пріобртенными въ младшихъ классахъ.
На урокахъ онъ скучалъ до отчаянія, за то издавалъ совмстно съ нкоторыми семиклассниками журналъ ‘Лучи Зари’, а въ пансіон выпускалъ разъ въ недлю газету ‘Пансіонскія Извстія’. Этимъ литературнымъ опытамъ онъ посвящалъ большую часть своего времени. Гулялъ мало, пересталъ ухаживать за гимназистками и позволялъ себ ‘развлекаться’ только въ класс.
Развлеченія эти стали носить характеръ исключительнаго нарушенія порядка и дисциплины. Учителя негодовали, а классъ покатывался со смху, восторгался, удивлялся и долго разсказывалъ объ его остроумныхъ выходкахъ. Въ кондуитномъ журнал фамилія Кривцова фигурировала очень часто и на лвой сторон — въ числ отсутствующихъ, и на правой, гд значились записи проступковъ.
Весь персоналъ инспекціи и большинство учителей считали теперь Сверхчеловка ‘заразой’ класса и даже всей гимназіи. Онъ, съ своей стороны, проклиналъ это заведеніе, громилъ его въ своихъ журнальныхъ статьяхъ, издвался и мечталъ, какъ о высшемъ праздник, о томъ дн, когда онъ разстанется съ ‘мертвымъ домомъ’.
Эти чувства, конечно, раздлялись читателями… Это была изумительная по искренности и единодушію ненависть, прочно установившаяся во всхъ ученическихъ сердцахъ. Это общее чувство заставляло радоваться болзни каждаго учителя, скорбть о томъ, если какой-нибудь праздникъ падалъ на воскресенье, съ трепетомъ нетерпнія ждать вакацій.
Учителя объясняли это тмъ, что большинство этихъ юношей интересуется не наукой, а лишь средствомъ получить дипломъ. Гимназія требуетъ упорнаго труда, а дти, большинство которыхъ принадлежитъ къ сытымъ и празднымъ семействамъ, склонны къ бездлью и ненавидятъ трудъ. Однако т же дти иногда положительно удивляли ихъ терпніемъ, настойчивостью и усердіемъ, отдаваясь самообразованію по интересующимъ ихъ предметамъ, корпя надъ какими-нибудь опытами или машинами, составляя рефераты, разучивая отрывки для литературныхъ вечеровъ, музыкальныя и драматическія пьесы,— или, наконецъ, изготовляя самыя подробныя и усовершенствованныя ‘шпаргалки’ по всмъ предметамъ. На изготовленіе ихъ требовалось времени, во всякомъ случа, больше, чмъ на самое добросовстное приготовленіе уроковъ, и самое пользованіе ими, обставленное массою затрудненій и риска, все-таки не исключало необходимости учить уроки.
Міръ гимназіи былъ странный, оригинальный міръ…
Казалось иногда, что не только главнымъ признакомъ, но и всмъ содержаніемъ его была борьба двухъ враждующихъ лагерей. Во имя чего шла эта глухая, безпрестанная, безсмысленная вражда съ ея взаимнымъ недовріемъ, озлобленіемъ, подкапываньемъ, насмшками и, наконецъ, ненавистью, какая таинственная, неустранимая сила постоянно и неуклонно поджигала и раздувала ее,— это ни тому, ни другому лагерю не было вполн ясно… Выходило все какъ-то непроизвольно, почти безсознательно, и закутанные сухими, мутными туманами наползающими извн, оба лагеря упорно враждовали, даже не пытаясь присмотрться другъ къ другу.
Одинъ лагерь состоялъ изъ людей усталыхъ, невеселыхъ, замкнутыхъ, робкихъ, иногда до крайности смшныхъ.
Имъ надо было притворяться образованными, развитыми, знающими, но они были, въ большинств, невжественны и тупы, задавленные постояннымъ трепетомъ, нуждой и вчной заботой о куск.
Они длали видъ, что убжденія ихъ — ясны, тверды и непогршимы. Но когда въ любознательныхъ юныхъ головахъ рождались интересные вопросы и требовали разъясненія, то на нихъ не было отвта, какъ на ‘не относящіеся къ длу’. Изрдка лишь кто-нибудь пробовалъ разъяснять и наставлять, но выходила изъ этого только путаница, очевидныя для всхъ противорчія и трусливое подтасовыванье… На религіозные вопросы, на сомннія молодого духа — слдовали сухо-формальные отвты. Вопросы гражданской жизни тщательно обходились. Свободне говорили лишь по вопросамъ морали. Впрочемъ, не тогда, когда ученики спрашивали: въ вопросахъ всегда подозрвалась какая-нибудь подковырки, и они строго останавливались. Учителя не говорили, не убждали, а изрекали безусловно авторитетныя моральныя истины. Въ младшихъ классахъ эти поученія сводились къ слдующимъ категоріямъ: держи себя смирно, старайся, будь внимателенъ и послушенъ, не ковыряй пальцемъ въ носу. Въ старшихъ: имй страхъ Божій, ибо онъ есть начало всякой премудрости, не высокоумствуй и не гордись, памятуя, что выше лба уши не растутъ и яйца курицу не учатъ, будь почтителенъ къ начальству, къ старшимъ и къ своимъ наставникамъ, занимайся только своимъ дломъ и исполняй въ точности то, что приказываютъ начальники и наставники, ибо повиновеніе есть высшая власть и побда, побда надъ самимъ собой, будь честенъ, т. е. не пользуйся подстрочниками и ‘шпаргалками’, не списывай задачъ и сочиненій прошлыхъ годовъ, не обманывай преподавателей, будь трудолюбивъ, т. е. аккуратно готовь заданные уроки…
Но, говоря о честности, они сами были не вс честны… Говоря о мужеств, почти вс были трусы. Страхъ вислъ надъ ними постоянно, испугъ и недоумніе передъ какими-то карающими призраками сквозили въ ихъ словахъ, въ ихъ поступкахъ, держали ихъ въ безвыходныхъ, удручающихъ тискахъ… Они знали, какъ легко лишить ихъ даже того мизернаго положенія, при которомъ они съ семьями ведутъ полусытое, полуголодное существованіе. Между тмъ нсколько лтъ этой службы съ ея однообразнымъ, безтолковымъ толченіемъ воды въ ступ, съ полной изолированностью отъ остальной жизни,— длало ихъ ршительно непригодными ни къ какому другому труду…
И это сознаніе безвыходнаго плна, унижающаго личность, притупляющаго мысль, заполняло все ихъ существованіе изнурительными мелочами, смиреніемъ безнадежности, рабьими инстинктами… Оно рождало нескончаемую, скрытую душевную боль и тупую злобу ко всей отравленной жизни, диктовало самоограниченія всякаго рода, вселяло боязнь самостоятельныхъ мнній, искореняло мечту о свобод, о тхъ порывахъ души, которые когда-то сладко волновали ее и давали красивый смыслъ жизни…
Все это видли ихъ ученики,— молодой, безжалостный и жестокій въ своемъ суд народъ,— и не прощали имъ ничего, ни единой ихъ слабости.
Не было среди нихъ героевъ. Героизмъ въ этой сред весь ушелъ-бы на то, чтобы сохранить душу въ затхлой атмосфер условностей и показной благонадежности.
Нужна была только изворотливость, чтобы благополучно плавать среди этой массы предписаній и предначертаній, совсмъ не выполнимыхъ на дл, изгоняющихъ живую душу изъ школьнаго обихода и заражающихъ его ядомъ показной добродтели. И въ этой изворотливости многіе доходили до виртуозности, превосходно примняясь ко вкусамъ всхъ лицъ, могущихъ поощрить или погрозить перстомъ и очами. Эти преуспвали… И хотя этотъ успхъ давалъ не Богъ всть какое благополучіе,— но онъ вызывалъ подражаніе и соревнованіе у остальныхъ. Гимназическое преподаваніе было сведено къ формамъ, исключавшимъ всякій интересъ и смыслъ. И было непонятно ни ученикамъ, ни учителямъ, какое значеніе могутъ имть т жалкіе, ничмъ не связанные и безпорядочной кучей сваливавшіеся въ ученическихъ головахъ обрывки знаній, которые вбивались имъ въ гимназіи…
Никто изъ учителей ни разу не могъ привлечь одушевленною рчью свободнаго вниманія въ класс, при которомъ нтъ надобности въ зоркомъ наблюденіи за дисциплиной. Никто не вдохнулъ возбуждающей искры интереса къ предмету, хотя многіе умло, даже артистически — съ точки зрнія программы — вели уроки, умло разучивали ихъ въ класс, умло и неуклонно тормошили дремавшихъ учениковъ, искусственно возбуждая ихъ вниманіе ‘летучими’ вопросами.
И ученики учились вяло, подгоняемые отмтками, накопляя въ душ отвращеніе къ труду, теряя интересъ къ знанію, развращаясь бездльемъ, плутовствомъ и мелкой борьбой съ начальствомъ и учителями. На этой борьб, на ея перипетіяхъ, на всевозможныхъ уловкахъ, обманахъ, массовыхъ шалостяхъ, или ‘бенефисахъ’, и сосредоточивался наиболе живой интересъ. И т невеселые, замкнутые, робкіе, иногда смшные, скудно одтые и уязвленные жизнью люди, которые поочередно приходили въ классы и уходили изъ нихъ, съ недоумніемъ, грустью, иногда съ отчаяніемъ и злобой думали и говорили о той ‘темной сил’, которую представляло собой молодое поколніе…
При взгляд со стороны, сквозь стеклянныя двери класса на эту многолюдную, неспокойную, копошащуюся за партами, щебечущую толпу малышей со стрижеными головенками, съ свтлыми, веселыми, плутоватыми глазками, съ перепачканными въ чернилахъ руками, которыя то толкали въ бокъ сосда, то строили изъ бумажки птушковъ, то бросали тихомолкомъ шарики,— становилось весело и забавно… Они сами и ихъ движенія напоминали маленькихъ, веселыхъ животныхъ, подвижныхъ, веселыхъ, забавныхъ и невинныхъ.
— Какія милыя дтишки! — невольно думалось, глядя на нихъ:— надежда родины…
Но тому усталому человку въ очкахъ, который съ каедры обводитъ строгимъ взглядомъ эту милую, слишкомъ многочисленную и тсно посаженную компанію, который долженъ заставить ихъ сидть смирно, быть внимательными, не вскакивать съ мста, не отпрашиваться то и дло ‘выйти’, не толкаться, не бросать катышки бумаги, не дразниться и проч.,— этому человку они уже не кажутся такими милыми. Онъ знаетъ, какъ они портятъ воздухъ, какъ нечистоплотны, неряшливы, какъ большинство изъ нихъ тупы, лнивы, неугомонно, а иногда зло-шаловливы и неуживчивы… И какъ мало въ нихъ мягкости: съ какой непонятной злобою эти милыя дти щиплютъ и дразнятъ какихъ-нибудь товарищей неудачниковъ, заморышей, евреевъ, какъ часто стараются взвалить собственную вину на другого, тихомолкомъ нагадить, иной разъ даже украсть.. И часто усталый и озлобленный учитель съ грустью думаетъ:
— Будущая надежда родины… А сколько изъ нихъ прохвостовъ выйдетъ!..
Крайняго предла шаловливость достигаетъ въ четвертомъ и пятомъ классахъ. Это — переходный, критическій возрастъ, когда дтская подвижность сочетается съ юношескою амбиціей и заносчивостью, съ преувеличеннымъ сознаніемъ правъ и забвеніемъ обязанностей. Этими классами совершенно ниспровергается авторитетъ надзирателей, появляется особая грубость и дерзость по отношенію къ преподавателямъ, устраиваются ехидныя и злостныя шалости…
Въ слдующихъ классахъ начинаютъ держать себя уже боле солидно, но тутъ новое горе: мятежное безпокойство мысли, упорное уклоненіе отъ тхъ обязательныхъ рамокъ благонравія, которыя выработаны такъ обстоятельно программами и указаны циркулярами. Тутъ-то и начинается наиболе упорная война между двумя лагерями. Одинъ предлагаетъ обильную и неудобоваримую духовную пищу, увряя, что она полезна и необходима для жизни, для будущей самостоятельной дятельности. Другой сомнвается въ этомъ и увертывается отъ навязываемыхъ ему даровъ. Первый лагерь приходитъ къ горькому убжденію, что учащіеся лнивы, что имъ всякая работа противна, а по душ только бездлье, пустословіе, повсничаніе, грязныя удовольствія, всякаго рода нарушенія порядка… И недоумваетъ, за что же ихъ, учителей, винятъ въ томъ, что ученики ихъ выходятъ безграмотными, невжественными, неразвитыми?
Забитый, усталый, отупвшій отъ однообразной утомительной, часто лишенной одушевленія и смысла работы — учитель приходитъ къ заключенію, что матеріалъ, находящійся въ его рукахъ, по преимуществу — дешевый матеріалъ… Это — булыжникъ и мусоръ, въ которомъ дорогіе камни теряются по чисто фатальнымъ причинамъ и, можетъ быть, выкидываются вонъ вмст съ мусоромъ. Когда же они бросаются въ глаза, то ихъ все-таки требуется вогнать туда же, куда и булыжникъ, и придать имъ окраску и свойства этого прочнаго и малоцннаго камня.
Такъ дло и тянется безсмысленно и вяло, насильственно, безплодно, однообразно и скучно. И учителя тяготятся своимъ дломъ, обманувшимъ ихъ надежды, и молодое поколніе учится безъ интереса, плутуетъ, остается лнивымъ и невжественнымъ. Оно не любитъ учителей, не желаетъ понять ихъ, бранитъ, не знаетъ, сколько терзающей боли и недоумній лежитъ тяжкимъ бременемъ на ихъ усталыхъ душахъ, отравленныхъ стыдомъ безсилія. Оно не понимаетъ и не хочетъ понять ихъ, да и они сами постепенно теряютъ чутье и пониманіе молодежи…
15 го октября оканчивалась первая четверть. Нкоторые учителя приходили въ классъ съ аттестаціонными списками, на урокахъ выставляли четвертныя отмтки, ‘поправляли’ и писали свои отчеты. Эти уроки были не такъ скучны, даже интересны, потому что каждому можно было заниматься своимъ дломъ. Но это было не у всхъ учителей. Нкоторые неуклонно занимались обычнымъ порядкомъ.
Въ шестомъ класс шелъ урокъ по латинскому языку. Учитель, большой, кудластый, глухой и потому сердитый человкъ, въ темныхъ очкахъ, велъ его монотонно, глубоко-серьезно, почти съ религіозной важностью. Неодолимая дремота овладла всми въ класс. Преподаватель зорко посматривалъ черезъ темныя очки, чтобы ученики не играли въ шашки, въ карты, не грызли подсолнуховъ, не болтали… Классъ цпенлъ отъ скуки, звалъ и дремалъ. Боле трудолюбивые ученики готовили уроки къ слдующему дню. Кривцовъ занимался своей литературой. Онъ написалъ начало стихотворенія, которое давно уже слагалось у него въ голов. Неясные и легкіе образы и мысли мелькали передъ нимъ, какъ знакомыя прекрасныя виднія, но на бумагу онъ не могъ ихъ передать такъ, какъ они возникали въ душ, и выходили они блдные, слишкомъ ординарные, будничные, въ убогомъ наряд изношенныхъ словъ, тусклыхъ, потертыхъ, какъ старая монета.
Онъ написалъ заглавіе: Утромъ. Вывелъ красиво подзаголовокъ: Стихотвореніе. Первые четыре стиха онъ написалъ скоро:
Улетатютъ тихія виднья,
Тускло срый день глядитъ въ окно…
На душ моей уныло,
Странно-холодно, печально и темно…
Дальше стихи не давались, выходили неуклюжими, громоздкими и никакъ не хотли ложиться въ размръ. Было досадно…
— А поди-ка, брать, вонъ! — вдругъ послышался басъ Митрофорова.
— За что, Петръ Петровичъ? — раздался въ отвтъ недоумвающій и заикающійся голосъ Человка-Сикамбра.
— Ты чего тамъ?… болтать?.. разговоры?.. Усы свои вытягиваешь?.. Думаешь, выростутъ скоре?..
— Я ничего, Петръ Петровичъ…
— Самъ не слушаешь и другимъ мшаешь сосредоточиться!… Поди-ка, братъ, вонъ!..
— Я слушаю, Петръ Петровичъ…
— А повтори-ка послднюю фразу!
Сикамбръ прежде всего выразительно раза два кашлянулъ, чтобы выиграть время, а подъ партой толкнулъ ногой Кривцова и впереди сидвшаго Сахарова. Сахаровъ приложилъ ладонь къ губамъ и началъ суфлировать, что у тугого на ухо Митрофорова продлывалось всегда не безъ успха.
— Итакъ… царь Денотаръ… пришелъ… — суфлировалъ Сахаровъ.
— Итакъ… царь Денотаръ…— неторопливо, съ разстановкой, какъ вдумчиво и сознательно относящійся къ длу человкъ, началъ Сикамбръ и внушительно кашлянулъ.
— Пришелъ… кхмъ… кхмъ…— продолжалъ онъ.
— Въ эту несчастную и роковую войну,— прошиплъ суфлеръ.
— Въ эту… несчастную… и роковую… войну… э-кхмъ… кхмъ…
Въ это время скомканная бумажка была всунута въ полусжатый кулакъ Сикамбра доброжелательной рукой сосда, а черезъ мгновеніе оказалась уже въ книг. Расправивъ ее, Сикамбръ также вдумчиво и неторопливо, но уже безъ покашливанія продолжалъ:
— Приходитъ… къ этому человку, которому раньше того помогалъ въ справедливыхъ вншнихъ войнахъ, съ которымъ былъ соединенъ не только дружбой, но и родствомъ…
— Что за обороть: quem — quocum? — отрывистымъ и сердитымъ голосомъ задалъ вопросъ Митрофоровъ, когда Сикамбръ кончилъ фразу и поглядлъ на него торжествующимъ взглядомъ.
— Безсоюзіе,— проворно прошиплъ суфлеръ.
— Экхмъ… это… без…союзіе?
— Didicisset — форма?
— Pplusquamperrrfectum conjunctivi,— эффектно произнесъ Сикамбръ, уже безъ всякаго заиканія и покашливанья.
— Почему здсь — conjunctivi?
— Э… кхмъ… кхмъ…
— Побужденіе,— доносится авторитетное разъясненіе суфлера.
— Означаетъ здсь… кхмъ… кхмъ… побудительную причину,— тономъ глубокаго убжденія отвчаетъ Сикамбръ.
— Н-ну, сма-атри ты у меня!.. — сказалъ угрожающе и не безъ досады Митрофоровъ, видя, что Человкъ-Сикамбръ не можетъ скрыть торжествующаго и насмшливаго блеска въ глазахъ, онъ грозно крикнулъ:
— Сядь!!!
Мысли Кривцова теперь получили другой оборотъ. Онъ ршилъ закончить давно начатую статью ‘О реформ средней школы’, предназначенную для журнала ‘Лучи Зари’. Онъ отложилъ стихи и погрузился въ публицистику.
‘Приступая къ учебнымъ занятіямъ въ ныншнемъ году,— писалъ онъ,— большинство учащихся думало, что занятія будутъ производиться по новой программ, по усовершенствованному методу, и что школа станетъ для нихъ не печальной и скучной необходимостью, а опытной и сердечной руководительницей… Но и эти розовыя мечтанія не сбылись. Классическая система, которую такъ пышно хоронила русская пресса, опять живетъ и торжествуеть’…
Перечитавши это начало, Кривцовъ съ увлеченіемъ принялся громить классическую школу и ея дятелей. Онъ писалъ объ исчезновеніи вры въ добро, въ науку, въ красоту и радость жизни, ругалъ начальство, нивеллирующее и обезличивающее индивидуальныя черты учащихся, всыпалъ на орхи преподавателямъ, которые не хотятъ говорить ‘живымъ, человческимъ языкомъ, съ интересомъ и убжденіемъ’…
Онъ съ удовольствіемъ сталъ перечитывать свое произведеніе, но урокъ кончился. Еще не вышелъ Митрофоровъ, а въ класс уже поднялся пестрый и неудержимый гамъ самыхъ разнородныхъ звуковъ: захлопали крышки партъ, зашаркали ноги, кто-то заплъ, кто-то громко звнулъ и грубо выбранился, разнообразные голоса пошли перекликаться… Клокочущій, бурливый потокъ шумныхъ звуковъ, наполнивъ длинные, серьезные, полутемные корридоры, выбгалъ и на улицу, гд прохожіе съ недоумніемъ и любопытствомъ оглядывались, а на лицахъ у нихъ какъ будто было написано раздумье: какъ можно жить и работать взрослымъ въ такомъ неистовомъ, оголтломъ кипніи оглушительныхъ и безпощадныхъ звуковъ.
Рзкій звукъ колокольчика пронзаетъ этотъ хаосъ и шумъ, медленно колыхнувшись, направляется въ обратную сторону, раздробляется, становится глуше и вливается въ т душные ящики, которые именуются классами. Здсь онъ, стиснутый тсною каменною броней, сокращается и, постепенно слабя, наполняетъ глухимъ жужжаніемъ каменный ящикъ и дробно бьется въ стны, потолокъ и окна. Среди громкаго говора, перебранки, перекликаній, смха, искусственнаго басового гуднія и псенъ, различныхъ звукоподражаній, барабаннаго боя о парты, хрястнья партъ отъ возни и выпиранія другъ друга,— безсильно и жалко тонетъ окрикъ надзирателя… Угрожающая жестикуляція его перста свидтельствуетъ о призыв къ порядку, но въ усталомъ и страдальчески озлобленномъ лиц видна безнадежность и невріе въ свои силы
На второмъ урок былъ ‘историкъ’. Его уроки были всегда самые страшные, но въ то же время интересные. Легко было схватить единицу, но вмст съ тмъ пріятно и чрезвычайно любопытно было слушать, какъ онъ, разсказывая урокъ или спрашивая, находилъ случай остроумно ругать всхъ и вся. Онъ ругалъ полицію, ругалъ ‘жидовъ’, нмцевъ и англичанъ, ругалъ русскіе порядки и — что было всего пріятнй — ругалъ гимназію, гимназическое начальство, учителей и гимназистовъ. Его нервная, отрывистая рчь носила рзкій тонъ всегда,— говорилъ ли онъ съ ученикомъ, или съ директоромъ. Онъ всегда волновался, киплъ, соплъ, подергивалъ плечомъ, сердился, даже когда разсказывалъ анекдотъ. Эта одинаковость тона по отношенію ко всмъ безъ различія привлекала къ нему ученическія сердца, хотя на него часто злились за его щедрыя единицы и еще боле за рзкую ругань и издвательства.
Посл него приходилъ въ классъ большой и неуклюжій человкъ съ черной повязкой на голов, съ желтымъ, больнымъ лицомъ, съ роскошной черной бородой и грустными глазами. Это былъ словесникъ, по прозванію Черноморъ,— человкъ кроткій, смшной и скучный, а учитель совсмъ архаическій. Его даже дразнили рдко,— онъ никому не мшалъ заниматься, чмъ угодно,— и ему не мшали говорить что-то быстрое и непонятное, барабанить кистями рукъ по каедр, вопрошать и не получать отвта.
Его смнилъ посл большой перемны молодой, румяный математикъ, преподававшій первый годъ. Посл завтрака, какъ бы онъ ни былъ скуденъ и малозначителенъ, всегда особенно одолвала дремота. Математикъ говорилъ тихо, объяснялъ слабо и сбивчиво, краснлъ. Его не слушали, или слушали только т, кому нравилось сбивать его.
— Не такъ! — слышалось иногда изъ за партъ:— въ книг не такъ!..
Вс знали, что молодой преподаватель пока самъ учился и не отступалъ ни на іоту отъ учебника.
— Виноватъ,— конфузливо говорилъ математикъ и торопливо стиралъ доску — иногда даже не губкой, а прямо рукой.
Онъ чувствовалъ ужасъ передъ этими большими классами, въ которые онъ попалъ, по вол судебъ, въ первый же годъ своей службы. Онъ недоумвалъ передъ этой бездной злорадной наглости, безпощадныхъ и безжалостныхъ насмшекъ и грубостей, особенно при полученіи отмтокъ, которыя онъ ставилъ щедро, и за которыя чуть ни ежедневно длалъ деликатныя замчанія директоръ. Два мсяца назадъ онъ вступалъ въ это шумное заведеніе румяный, свжій и жизнерадостный, а теперь все больше и больше сжимался, ежился, озлоблялся и худлъ.
Пятымъ и послднимъ урокомъ былъ урокъ греческаго языка. Шесть разъ въ недлю былъ греческій языкъ — все на пятыхъ часахъ,— и никто изъ учениковъ шестого класса не тяготился этимъ: это были самые интересные уроки.
— Марекъ! — раздавался голосъ дежурнаго, стоявшаго у дверей класса.
Этотъ возгласъ извщалъ о приближеніи преподавателя греческаго языка. Классъ сквозь пестрый гамъ не слышалъ его, но когда мелкими шажками вкатывалась фигурка коротенькаго, аккуратнаго человчка, съ подкрашенной въ каштановый цвтъ квадратной бородкой, и пугливо-растерянно оглядывалась, классъ усиливалъ гудніе. Радостные, дружескіе возгласы неслись изъ всхъ угловъ къ этой чистенькой и робкой фигурк.
— Младочехъ! какъ здоровье? — оралъ одинъ.
Кто то взвизгивалъ поросенкомъ, другой кричалъ: ‘тпру!’ Слышался короткій, пронзительный свистокъ и одновременно неприличное пніе. Кто-то декламировалъ дикимъ басомъ изъ ‘Демона’.
Фигурка катилась къ каедр, сопровождаемая толпой, растерянная, оглушенная и безпомощная.
— Са-адитесь, пожалюста, господа! — умоляюще говоритъ она:— садитесь по мстамъ!
Бдный Марекъ!.. Онъ оглянулся кругомъ и съ нкоторымъ опасеніемъ поглядлъ на дверь… Эта дверь со стеклами всегда таила въ себ нчто страшное… Какъ часто черезъ эти стекла глядятъ строгіе, наблюдающіе глаза директора, какъ они угнетаютъ своимъ молчаливымъ и безстрастнымъ контролемъ… А тутъ безпорядокъ… Человкъ пять стоятъ около каедры, улыбаются, что-то говорятъ одновременно и громко, что нельзя разобрать. Что имъ нужно? И какіе крупные и буйные мальчики… Въ глазахъ у всхъ огоньки насмшки, злонамреннаго лукавства и буйной шалости…
— Уже не шумите! — возвышая свой трескуче-рзкій голосъ, особеннаго, спеціально чешскаго тембра, кричитъ Марекъ, сохраняя просительное выраженіе:— господа, директоръ уже ходить! потьише!.. Уже не пойте тамъ такъ громко басомъ, господа! можно потьише!.. Кривцовъ, вы наиболе тамъ шумите…
— Нтъ, Францъ Антонычъ, я наимене тутъ шумлю…
— Уже, господа, садитесь, наконецъ!— еще повышая голосъ, кричитъ Марекъ.
Нарочно спотыкаясь, стуча ногами, толкая другъ друга и вскрикивая, толпа удаляется отъ каедры. Еврей Штейнъ все-таки еще разъ возвращается и, забирая журналъ въ руки, говоритъ:
— Позвольте мн посмотрть, по математик сколько?
— Са-а-дитесь уже! — вырывая журналъ и прижимая его къ груди, строго кричитъ Марекъ.
— Да позво-о-льте… что вамъ стоитъ?..
— Уже на мсто.
Въ рзкомъ, пронзительномъ голос Марека слышатся, наконецъ, ноты подлиннаго негодованія. Штейнъ, демонстративно шатаясь изъ стороны въ сторону, цпляясь за парты и гремя, водворяется на мсто.
— Къ слдующему разу запишите,— говоритъ Марекъ, ныряя носомъ то въ журналъ, то въ записную книжку, то въ лежащаго передъ нимъ Ксенофонта:— грамматика… параграфы 32-й и 33-й… переводъ параграфъ 8-й… польовину…
— Мно-о-го! — слышится гудніе сперва съ камчатки, у которой даже книги не раскрыты, потомъ, ширясь и распространяясь, захватываетъ весь классъ.
— Всего девять строчекъ…
— Мно-о-о… о-о-о… у-у-у… э-э… о-о-о…— гудитъ воздухъ, потолокъ, стны класса.
Марекъ опять бросаетъ боязливый взглядъ на дверь. А что если тамъ директоръ?! ‘У васъ на урокахъ никакой дисциплины нтъ’… Онъ уже говорилъ это… и не разъ…
— Петровъ! — произноситъ Марекъ ршительнымъ тономъ:— пожалюйте къ доск, запишите слова!
— Ла-ла-ла-ла-ла…— завываетъ вдругъ Кривцовъ, безсмысленно вытаращивъ свои красивые черные глаза.
Этотъ однообразный вой выдляется изъ смутнаго гомона и ретъ назойливо и уныло надъ классомъ, какъ испуганный и тоскливый звукъ отдаленнаго набата.
— Кривцовъ!! — пронзительно и сердито вскрикиваетъ Марекъ и смотритъ пристально и долго на Сверхчеловка, который не сразу замолкаетъ и встаетъ, такъ же безсмысленно выпучивши глаза.
— Уже пьерестаньте!
— Это сзади, Францъ Антонычъ! — киваетъ Кривцовъ на стну.
Слышится взрывъ смха,— классъ привтствуетъ остроту Сверхчеловка громко, намренно-громко и безпощадно-оглушительно, дико… Марекъ опять съ испугомъ оглядывается на дзерь. Слава Богу, какъ будто тамъ никого не видно…
— У васъ уже завернется скоро тутъ,— съ угрожающимъ сожалніемъ говоритъ онъ, адресуясь къ Кривцову и вертя пальцемъ вокругъ лба.
И затмъ весь погружается въ диктовку словъ, не обращая вниманія на продолжающійся шумъ. Петровъ старательно выводитъ буквы, стучитъ мломъ, стираетъ зачмъ-то и опять пишетъ, склонивъ голову на бокъ. Явственно затягиваетъ время. Его комически-серьезная и почтительная физіономія располагаетъ къ себ Марека, и онъ ставитъ ему въ журналъ 4.
— Кащеевъ! — вызываетъ Марекъ:— возьмите Ксенофонта и пожалюйте къ каедр.
Кащеевъ лниво поднимается и что-то очень долго копается въ парт.
— Съ мста отвчать! — раздается чей-то басъ:— къ каедр не пойдетъ!..
И тотчасъ же глухой гулъ дружно начинаетъ расти и перекатываться по классу, парты смыкаются: Кащеевъ запертъ, и его не пускаютъ, хотя онъ еще и не длалъ попытки выходить.
— Тамъ уже подсказываютъ! — строго говоритъ Марекъ, стараясь покрыть гудящіе голоса:— идите къ каедр!
— Гу-у… оо-о… у-у-у…— слышится въ отвтъ неопредленный гулъ.
— Будете кричать — хуже будетъ! Позову директора и.. сторожа!..
— Гу-У-у… о-о-о.. у-у-у… э-э-э… о-о-о…