КАРТИНКИ ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ.
I
II.
——
——
III.
Откровенный Писатель.
‘Дло’, No 8, 1879
Картинки общественной жизни, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1879
Время на прочтение: 23 минут(ы)
He довольно-ли, гг. публицисты?
Кажется, довольно. Вы окончательно ужь доняли бднаго читателя.
Пугать его больше не чмъ: наводненія, пожары, засухи… все испробовано, и обвинять публицистамъ другъ друга тоже уже не въ чемъ. Вс статьи уложенія о наказаніяхъ процитированы въ передовыхъ статьяхъ и фельетонахъ. Вс обвиненія противъ собратовъ, начиная отъ обвиненія въ простой краж до обвиненія въ государственной измн включительно, имли мсто въ модномъ квартал нашей ежедневной прессы. Самая широкая откровенность на этотъ счетъ не оставляла желать ничего лучшаго, и скромный полевой цвточекъ ‘откровеннаго направленія’, найденный когда-то г. Суворинымъ по дорог въ Константинополь, зацвлъ пышнымъ, полнымъ цвтомъ на газетной нив. Недоразумніямъ, подавшимъ въ былое время поводъ смяться надъ г. Суворинымъ насчетъ того, что значитъ ‘откровенное направленіе’, теперь нтъ мста, и вы можете ежедневно любоваться, читая газеты, съ какой откровенностью модные публицисты копаются въ тайникахъ души своего собрата, чтобы выудить изъ глубины ея самую свжую ‘интригу’ и поднести свою находку въ передовой или въ ‘entre filet’, въ проз или стихахъ, или, наконецъ, и въ проз, и въ стихахъ вмст и во всхъ отдлахъ газеты.
Ради большей свободы обсужденія, сброшены послдніе, еще остававшіеся покровы стыдливости и отправлены вмст съ прочимъ хламомъ въ отдаленныя мста, какъ-бы для того, чтобы какъ-нибудь не покраснть при вид платья. Очутившись въ пріятномъ декольте, почуявъ запахъ свжинки и полное раздолье, эти весталки священнаго огня печати, словно стая сбжавшихся волчицъ, бросились въ поиски за чужимъ поведеніемъ, ревнуя другъ передъ другомъ, кто откровенне обвинитъ и скажетъ пакость на-счетъ своего собрата, побоявшагося еще сбросить съ себя вс одежды.
Этотъ безпримрный въ нашей пресс шабашъ происходилъ у всхъ на глазахъ. Каждый модный публицистъ словно-бы оспаривалъ пальму первенства въ наибольшей откровенности по части розысковъ чужого образа мыслей. Чмъ мерзе была написанная мерзость, чмъ пакостне была напечатанная пакость, тмъ съ большимъ еще апломбомъ на другой день подписывалъ авторъ новую гнусность, чувствуя себя какъ-бы имянинникомъ.
Происходило нчто невозможное, нчто невообразимое на газетныхъ столбцахъ. Черныя печатныя строки блистали позоромъ инсинуаціи, клеветы и обвиненій. Вмсто успокоенія читателя, вмсто разъясненій дла, модные публицисты, словно бсноватые, выкрикивали слова угрозъ и запугиванія, пугая все боле и боле читателя.
И онъ, надо отдать справедливость газетамъ, окончательно ошаллъ. Онъ ошаллъ до того, что не можетъ уже сообразить, кто въ самомъ дл поджегъ Иркутскъ, Оренбургъ и прочіе города, кто… кто? Катковъ, Суворинъ, Мещерскій или самъ онъ, читатель, смирный титулярный совтникъ, нечувствовавшій до сихъ поръ за собой никакой серьезной вины?..
‘Положимъ, офиціальныя свденія говорятъ, что никто не поджигалъ Иркутска, Оренбурга и прочихъ городовъ. Положимъ, слдствія не нашли преступниковъ, а все-же… Кто теперь разберетъ? Можетъ быть, я и въ самомъ дл виноватъ!’
Онъ ошаллъ и не знаетъ, кто онъ такой: титулярный совтникъ или Мазаніелло, замышляющій интригу противъ отечества? Или это не онъ Мазаніелло, а Мазаніелло его начальникъ отдленія (помнится ему, онъ гд-то читалъ объ этомъ въ газетахъ)? Нтъ, вдь это, какъ хотите, ужасное положеніе. Сперва читаетъ онъ въ газет, что надо Бисмарка смстить, дальше на-счетъ англичанъ, а затмъ ему въ уши трубятъ (начиная съ ‘Московскихъ Вдомостей’ и кончая ‘Современными Извстіями’) объ ‘измн’, интриг, ругаютъ повально все общество, умышленно или неумышленно сваливая на него вину, винятъ печать, доказывая, что печать, понимаете-ли, наша печать, виновата въ пожарахъ, въ наводненіяхъ, въ градобитіи… однимъ словомъ, во всхъ бдахъ. Онъ боится… Онъ, наконецъ, готовъ видть въ кровномъ и близкомъ поджигателя и измнника… А вокругъ, среди хаоса и тумана, снова ежедневно раздаются голоса публицистовъ, торжественно поющіе все ту-же, одну и ту-же псню.
— Подайте, подайте-же мн, наконецъ, настоящаго крамольника-публициста! въ ужас кричитъ читатель, готовый съума сойти посл прочтенія всхъ статей, фельетоновъ и замтокъ, спеціально посвященныхъ этому предмету.— Кто этотъ настоящій?..
Давайте его!..
— Вс измнники! отвчаетъ изъ Москвы ‘отецъ отечества’.— Вс, начиная съ тебя, титулярнаго совтника, со всми твоими чадами и домочадцами и кончая твоимъ начальникомъ отдленія. Ты думаешь, мы не знаемъ, что вы длаете въ департаментахъ?
— Ей-богу, мы ровно ничего не длаемъ! простодушно отвчаетъ испуганный титулярный совтникъ.
— Знаемъ мы васъ, крамольниковъ!.. Вы тамъ въ нигилизм изощряетесь… По-латыни не учитесь!..
— О, Боже, я и не зналъ!.. Такъ неужели мы, съ дозволеніи сказать, вс нигилисты и его превосходительство нигилистъ?
— Самый матерой!.. Судъ, печать, администрація, церковь,— везд нигилизмъ! Всхъ васъ, голубчиковъ, на цугундеръ!
— Кто-же, наконецъ, чистые духомъ, ва… ва… ваше высокосикофанство?
— Я, Суворинъ, братья Гиляровы, сербскій полковникъ Комаровъ, одесскій професоръ Цитовичъ и преподаватели латинскаго и греческаго языковъ.
— Неужели и Александръ Александровичъ Краевскій тоже крамольникъ?
— Краевскій!? Да онъ самый бунтарь и есть. Его давно слдовало-бы послать туда, ‘wo die citronen blhen’.
— О, Господи!..
— О, это старый крамольникъ! Теперь онъ на Литейной, вмст съ Бильбасовымъ и Зотовымъ, готовитъ втайн планъ расчлененія Россіи. Кавказъ и Крымъ хотятъ продать туркамъ, Остзейскій край — Бисмарку, Туркестанъ — Биконсфильду, а Сибирь — Полякову, и на вырученныя деньги открыть новую газету, которая будетъ развращать бдныхъ статскихъ совтниковъ.
— Ужасно! Кто-бы могъ подумать, чтобы почтенный редакторъ, убленный сдинами старецъ, петербургскій домовладлецъ, и вдругъ… замышляетъ расчленить отечество!
Однако, это ужь черезчуръ. Даже и ошаллый читатель не вритъ. Въ погон за пустымъ мстомъ, смлая фантазія хватила черезъ край, и читатель начинаетъ совсмъ путаться.
Вы полагаете, что я представляю въ слишкомъ карикатурномъ вид эти экскурсіи въ область чужихъ помышленій? Вамъ сдается, что въ дйствительности не бывало подобныхъ обвиненій?
Такъ вотъ вамъ факты. Замтьте при этомъ, что я беру ихъ не изъ московской газеты, слишкомъ извстной изслдовательницы чужихъ поступковъ. Я беру ихъ изъ ‘С.-Петербургскихъ Вдомостей’.
Не угодно-ли читать, какъ обвиняютъ въ наши дни редактора одной газеты:
‘Онъ отличился шестнадцать лтъ тому назадъ, распинаясь за безгршность ‘ойчистой справы’ на берегахъ Вислы и Виліи’.
Понимаете-ли, какой, можно сказать, неожиданный оборотъ? Но есть боле пикантные. Такъ, редактору другой газеты т-же ‘Спб. Вдомости’ напоминаютъ: ‘
‘Напомнимъ зарапортовавшемуся публицисту про особый сортъ либераловъ, которые, подобно Пестелю и Ко, для своихъ идеекъ сговаривались и съ нмцами, и съ поляками и готовы были расчленить государство!’
Откровенно ‘напомнили’ и затмъ перешли къ другому предмету, какъ ни въ чемъ не бывало…
Нынче эти пріемы въ мод. Нынче разные ‘амикусы’ — печальные герои дня. Одни они говорятъ съ откровенной отвагой. Выскочитъ какой-нибудь такой молодчикъ изъ подворотни и въ трехъ-четырехъ куплетахъ (нынче въ мод куплетная публицистика, какъ въ кафе-шантанахъ — шансонетка) отбретъ васъ по какому угодно ‘пункту’, съ ухарствомъ бульварнаго фельетониста и съ апломбомъ полисмена, такъ отлично, что вамъ останется только развести руками и прошептать боле или мене лестное междометіе. И что особенно привлекательно, это то, что ‘публицистъ’ нашихъ дней въ десяти государственныхъ преступленіяхъ обвинитъ съ тою легкостью слога, съ какой онъ обвинитъ артистку Демидрона въ недостаточно хорошей обработк голоса, а мало ему покажется десяти преступленій, современный ‘амикусъ’ и еще съ пол-дюжины прибавитъ. Пятью больше, пятью меньше,— это ему ничего не стоите. Литераторъ онъ бывалый и понимаетъ, что если разъ ему скажутъ: ‘лжешь’, два скажутъ: ‘лжешь’, то въ третій, конечно, не станутъ съ нимъ объясняться и оставятъ его наслаждаться безшабашной удалью.
Этихъ безшабашниковъ расплодилось теперь столько, что и счесть трудно. Появится безшабашникъ въ одной газет и кричитъ, что вс измнники, кром его, безшабашника, смотришь — и въ другой, газет уже снова ползётъ безшабашникъ и тоже, кричитъ, что вс измнники, кром его, настоящаго безшабашника
И врутъ-же они — о, Господи!— такъ, что не успваютъ ихъ уличать. Что-же касается умнья набросить, когда нужно, тнь въ неблагонамренности, то и на это они — доки.
Мсяцъ или два тому назадъ, г. Amicus изъ ‘C.-П. Вдомостей’ даже на предсдателя окружнаго суда смастерилъ ‘экивоку’ довольно двусмысленную. Описывая процесъ Ландсберга, г. Amicus нсколько разъ подчеркнулъ, что, при допрос свидтеля генералъ-адъютанта Кауфмана, предсдатель ‘откидывался на спинку кресла’. Понимаете-ли? Всхъ свидтелей допрашивалъ, не откидываясь на спинку кресла, а при допрос генерала ‘откидывался на спинку кресла’. При этомъ тонкомъ намек, г. Amicus кое-что и прибавилъ, такъ что газета должна была напечатать поправку…
Но г. Amicus не унывалъ. Когда, по поводу позорныхъ выходокъ газеты г. Комарова, г. Комарову ‘задали бенефисъ’ и стали объяснять ему (въ томъ числ и ‘Новое Время’), что такіе доклады, не говоря уже объ ихъ глупости, просто неприличны, то г. Amicus развязно объяснилъ, что надо ‘глянуть шире’ и ‘встать выше’.
‘Да неужели-же, наконецъ,— спрашиваетъ онъ,— вы не можете встать выше, не можете глянуть шире? Неужели-же такъ-таки вы и обрекли себя на вчное плесканіе въ мелкомъ болот? Неужели-же въ вашихъ взглядахъ сама суть дла будетъ вчно затемнла безобразнымъ ворохомъ инсинуацій, подозрительныхъ намековъ, микроскопическихъ препирательствъ и брани, брани, брани, боле или мене площадной? Неужели-же, относясь къ каждому возникающему вопросу, вы вчно будете искать не истины, не разъясненій самаго вопроса, а прежде всего и наилюбезне всего какихъ-нибудь прорухъ нашихъ печатныхъ соперниковъ?’
Г. Amicus, видите-ли, ‘искалъ истину’, когда объяснялъ, какъ предсдатель суда ‘откидывался на спинку кресла’. Г. Amicus, видите-ли, глядлъ ‘шире’, когда сочинилъ легенду о фонд, будто-бы оставленномъ въ Лондон для распространенія вредныхъ брошюръ. Легенда была категорически опровергнута, ясно было, что г. Amicus сообщилъ ложное извстіе, а онъ еще все-таки ‘ищетъ истину’ и всхъ призываетъ ‘глянуть шире’ и ‘встать выше’, то-есть, залзть и а ту самую высоту, на которой онъ самъ находится.
Это-ли еще не знаменіе времени?
Обвинить собрата въ государственномъ преступленіи это значитъ ‘встать выше’ и ‘глядть шире’.
Я не стану приводить еще выписокъ изъ другихъ ‘модныхъ’ органовъ. ‘Новое Время’ хоть и мене откровенно ‘С.-Пет. Вд.’ и — надо отдать ему хоть въ этомъ справедливость — во всякомъ своемъ противник, слава Богу, не видитъ государственнаго преступника, но за то непремнно видитъ либо ‘жида’, либо ‘либерала’, причемъ послднее слово оно считаетъ,— какъ замтила недавно одна газета,— ‘моветономъ’… Эта ‘шустрая’ газета, какъ пострлъ, везд поспла. Одновременно поспваетъ она звать Россію на Востокъ и требовать дома ‘мръ, мръ и мръ’, убждать, что безъ поджоговъ дло не обходится и усовщевать египетскаго хедива, толковать о плевелахъ, а внизу печатать скабрезную поэму о томъ, какъ свершается ‘любви пантомимъ’… сегодня говорить, что англичане владютъ фактически малой Азіей, а завтра — что успхи ихъ ничтожны, наверху цитировать мнніе, соглашаясь съ нимъ, что расколъ у насъ ‘не слабетъ’, а въ фельетон доказывать, что ‘слабетъ’…
Годъ тому назадъ я сдлалъ характеристику г. Суворина. Позволю себ напомнить ее читателямъ. Нынче такое время, что приходится говорить о Сувориныхъ, приходится третировать этихъ господъ, пребывающихъ въ ‘авантаж’ и гордящихся своимъ ‘успхомъ’. Вотъ что, между прочимъ, писалъ я тогда:
‘Г. Суворинъ никогда не отступалъ отъ своихъ убжденій, потому что убжденій онъ никогда не имлъ. Онъ былъ талантливымъ фельетонистомъ, часто, очень часто онъ довольно мтко касался явленій нашей общественной жизни, но точно такъ-же часто онъ касался ихъ и неумло, осмивая то, что смху не подлежало, восхищаясь тмъ, что восхищенія не заслуживало. Это литераторъ, очевидно, увлекающійся. Създилъ онъ въ Берлинъ, и для него явился свтъ въ Берлин, о чемъ онъ и повдалъ когда-то въ ‘Встник Европы’. Попадался ему подъ руку фактъ интересный, онъ его вышучивалъ, не разбирая, къ какому порядку фактовъ принадлежитъ вышучиваемый имъ фактъ. Когда-то онъ смялся надъ женщинами, желавшими учиться, когда-то онъ обзывалъ студентовъ неучами, когда-то онъ нашумлъ своимъ не совсмъ деликатнымъ письмомъ къ покойной Лядовой… Все у него выливалось изъ-подъ пера, какъ Богъ на душу положитъ. Читатели любили его, какъ хорошаго фельетониста, но, разумется, никогда и не прозрвали въ немъ будущаго соперника Краевскаго по лаврамъ. Да онъ и самъ, конечно, на это не разсчитывалъ, хорошо понимая, что отъ руководителя газеты требуется не одна бойкость пера, но и опредленныя задачи. Но судьба, вмст съ безлюдьемъ, ршила иначе. Она улыбнулась г. Суворину, и онъ очутился съ газетой въ рукахъ. Какъ только онъ сталъ лицомъ къ лицу передъ серьезной задачей, онъ тотчасъ-же и выдалъ себя, что-называется, съ руками и ногами. Въ первомъ-же нумеру своей газеты онъ объявилъ объ ‘откровенномъ’ направленіи. Это profesion de foi было пусто, смшно и показывало, что у бывшаго фельетониста нтъ за душой никакого опредленнаго направленія, а есть только талантливость и бойкость. Газета велась бойко, фельетонно, ловко. Публика съ интересомъ прочитывала романы-фельетоны съ прозрачными именами изъ среды полу-свта, и ‘Новому Времени’ предстояла участь сдлаться самой легкой и веселой газетой среди большихъ газетъ, безъ направленія, но зато съ забавными и пикантными фельетонами, чмъ-то врод русскаго ‘Фигаро’, какъ вдругъ сербская война увлекла г. Суворина на защиту славянъ и сдлала его обладателемъ одной изъ самыхъ распространенныхъ газетъ.
Онъ кричитъ ежедневно ‘ура’, отстаиваетъ проливы, отвергаетъ вопросы,— внутренніе вопросы, сегодня плачетъ, завтра смется, посл-завтра торжествуетъ, словомъ, въ своей литературной дятельности онъ поступаетъ, какъ нервная, сантиментальная женщина, живущая чувствами и нервами по преимуществу и неумющая, по выраженію професора Манасеина {‘О значеніи психическихъ вліяній’. Очень интересная книга Издан. Пантелева.}, ‘владть своимъ вниманіемъ’. Онъ бросается отъ одного впечатлнія къ другому, относясь только чувствомъ къ тому или другому явленію, вслдствіе чего въ его газет противорчія являются на каждомъ шагу и направленія въ строгомъ смысл нтъ ршительно никакого, или, врне, столько направленій, сколько NoNo-ровъ газеты въ году. Трудно поручиться, что скажетъ г. Суворинъ завтра. Онъ легко можетъ высказаться такъ, какъ даже постоянный его читатель не ожидаетъ, и я такъ-же мало удивлюсь, если черезъ годъ газета Суворина отвернется отъ идеализаціи славянскаго вопроса, какъ мало удивлюсь, если газета Суворина станетъ проповдывать теорію смиренія и благополучія.
Такіе дятели, разумется, крайне вредны и тмъ вредне, чмъ они искренне. Шишковъ, напримръ, очень искренно хотлъ воспретить ‘иностранное просвщеніе’, но отъ этой искренности не легче. Оставаясь въ качеств фельетониста, въ рукахъ хорошаго редактора, они могутъ быть полезны, но предоставленные самимъ себ, да еще упоенные успхомъ, они подъ конецъ начинаютъ воображать себя въ самомъ дл руководителями и окончательно убждаются, что знанія, убжденія и строгость мысли съ успхомъ могутъ замняться большей или меньшей впечатлительностью. Тогда они становятся навязчивы и носятся съ какой-нибудь мыслишкой, точно съ писанной торбой.
Остается жалть, что такіе руководители могутъ играть роль: слдуетъ употреблять всевозможныя мры, чтобы разоблачать передъ обществомъ деморализующій элементъ, который вносятъ въ литературу газеты безъ направленія, но объяснять простое легкомысліе отступничествомъ или измной знамени — это, значитъ не понимать, съ какимъ противникомъ имешь дло…
Явленіе гг. Сувориныхъ въ качеств замтныхъ дятелей, конечно, весьма прискорбный фактъ. Я не разъ пробовалъ въ моихъ ‘картинкахъ’ объяснять этотъ фактъ, а потому повторяться не буду. Замчу только, что при настоящихъ условіяхъ въ этомъ факт особеннаго ничего нтъ, тмъ боле, что въ обществ въ послднее время усилился спросъ на легкомысленное чтеніе, чмъ и объясняется торжественное увреніе газетъ, что общественное мнніе у нихъ въ рукахъ и что журналы допваютъ лебединую пснь. Съ другой стороны, изданіе газеты обставлено такими условіями, что изданіе газетъ въ строгомъ направленіи является не всегда возможнымъ, и комерческій элементъ все боле и боле начинаетъ играть чуть-ли не главную роль въ разсчетахъ издателей-редакторовъ. Что-же касается до ‘братьевъ-писателей’, то они — какъ уже было кмъ-то замчено — устраивая судьбу другихъ, отличаются поразительнымъ неумньемъ устроить свою собственную и не длаютъ ни малйшихъ попытокъ въ этомъ направленіи, но и къ самой мысли объ обезпеченіи интересовъ своей корпораціи относятся скептически. Результаты извстны. Литературный трудъ, при извстной независимости мнній, длается часто крайне тяжелымъ трудомъ, или, при извстной податливости, длаетъ изъ литератора человка вольнаго поведенія’.
Чмъ-же, однако, объяснить успхъ газеты г. Суворина,— успхъ несомннный, хотя и дешевый въ нравственномъ смысл?
Одинъ изъ нашихъ сотрудниковъ, H. В. Шелгуновъ, давно уже писалъ, что ‘Новое Время’ удовлетворяетъ спросу на общественное легкомысліе.
Какъ-то лтомъ, я былъ въ Ливадіи и слышалъ, какъ г. Пушкинъ плъ жидовскіе куплеты. Куплеты были пошлы, безсмысленны, глупы, имли въ виду дешевыя обличенія и поощряли низменные инстинкты подгулявшей публики. Театръ гоготалъ, именно гоготалъ. Публика захлебывалась отъ восторга, слушая пніе г. Пушкина, слушая его обличенія подрядчиковъ, слушая, какъ тру-ля-ля поется на еврейскомъ жаргон. Кажется, комичнаго ничего не было, а публика, говорю, неистово аплодировала.
— Вотъ, сказалъ я сосду,— передъ вами успхъ ‘Новаго Времени’.
Прибавьте къ этому ‘чего хочешь, того просишь’, новости сомнительной врности, безшабашность тона, постоянные увренія въ томъ, что ‘мы — русскіе, истинно русскіе’, а другіе — либо ‘жиды’, либо ‘не истинно русскіе’, ни на минуту не оставляемый апломбъ, постоянная проповдь ‘національной политики’, платоническое заигрываніе съ ‘мужикомъ’, киваніе на ‘гнилой западъ’, отбриваніе иностранныхъ министровъ, шустрые комплименты ‘земскимъ силамъ’, со славословіемъ ‘сущности настоящаго положенія вещей’ — и передъ вами будетъ тотъ винегретъ, который приходится по вкусу многимъ читателямъ нашихъ газетъ.
Да и какъ-же, въ самомъ дл, быть читателю?
Предположимъ, что у насъ есть читатели и что ихъ довольно, которые требуютъ отъ газеты не одной только свжести извстій. Такіе читатели будутъ въ нкоторомъ затрудненіи, такъ-какъ, по совсти говоря, у насъ едва-ли пока возможны органы, какъ выразители строго опредленной програмы, строго опредленнаго направленія. Вопросы, о которыхъ толкуютъ наши газеты, являются какъ-то случайно, безъ всякаго отношенія къ практик. Сегодня поговоримъ о налогахъ, завтра о бумажныхъ деньгахъ, посл-завтра можно и о крестьянскихъ переселеніяхъ, а можно и о раскол или о египетскомъ хедив. Читатель можетъ сочувствовать всему этому, но живой связи между нимъ и газетой все-таки нтъ никакой, такъ-какъ и читатель, и авторъ оба хорошо понимаютъ: одинъ, что онъ ловитъ свою тнь, другой, что онъ говоритъ въ пространство, говоритъ по обязанности своего ремесла.
Поэтому наши газеты, собственно говоря, можно раздлить на боле приличныя, мене приличныя и вовсе неприличныя, другая класификація у насъ немыслима.
Тмъ не мене читатель, средній читатель, требуетъ свжихъ извстій, требуетъ отъ васъ разсужденій на современныя темы. Хочешь не хочешь, а подай ему ихъ, непремнно подай. Онъ прочтетъ — и дло съ концомъ, ни ему не тепло, ни вамъ не холодно, но по крайней мр онъ будетъ au courant. Онъ не сконфузится передъ пріятелемъ по части новостей. Затмъ есть такой читатель, которому газета нужна, какъ суфлеръ, безъ котораго онъ не знаетъ, какъ отнестись къ Бисмарку или Андраши (есть много читателей, которые политиканствуютъ по газетамъ), и, наконецъ, есть и такой, который серьезно ждетъ отвта на вопросы, волнующіе его, ждетъ отвта отъ газеты, такъ-какъ самъ не въ состояніи разобраться въ омут современныхъ событій.
Вотъ этотъ-то самый добродушный и самый искренній читатель и ошалваетъ теперь.
Онъ ждетъ отвта, жаждетъ объясненія, спокойнаго, терпливаго, искренняго, а вмсто этого что-жь онъ находитъ?
Одн газеты третій мсяцъ кричатъ одинъ ‘караулъ’, другія занимаются розыскомъ поведенія своего собрата, третьи — переливаніемъ изъ пустого въ порожнее, а четвертыя больше говорятъ о вавилонскихъ царяхъ…
— Чего вы все о вавилонянахъ? пристаетъ подписчикъ.
Газета на слдующій день разсказываетъ подробно, какъ Гладстонъ говорилъ рчь на митинг.
— Да что ты съ Гладстономъ все возишься? Ты мн о современныхъ событіяхъ…
Газета на слдующій день ршаетъ вопросъ: быть-ли Наполеонамъ во Франціи или не быть?
Читатель, наконецъ, сердится.
Въ самомъ дл, сосдъ его получаетъ газету, которая бойко говоритъ о всхъ злобахъ дня, по пути обличая мелкихъ чиновниковъ, а его газета помалчиваетъ.
Терпливо ждетъ онъ мсяцъ, другой, третій, четвертый, а она опять-таки о Гладстон и о Бисмарк, да ‘вообще’ о налогахъ, ‘вообще’ о земств, ‘вообще’ о школахъ…
— Газета она и чистоплотная, говоритъ читатель,— да только Богъ съ ней! Она все ‘вообще’ да ‘вообще’. Выпишу-ка я лучше ‘Nouveau Temps’. Эта — ‘шустренькая’. Она обо всемъ на чистоту объясняется. По крайней мр обо всемъ будешь знать: и о томъ, что было, и о томъ, что будетъ, и о томъ, чего никогда не было. Мордовцевъ разскажетъ о первомъ, Суворинъ о второмъ, а Молчановъ о третьемъ. А въ придачу, на сонъ грядущій, ‘любви пантомимъ’ прочтешь въ стихахъ газетнаго поэта, г. Клубники.
И читатель выписываетъ ‘шуструю’ газету.
Я обращалъ вниманіе читателя на образцы ‘полемическихъ красотъ’, практикуемыхъ въ пресс въ наше время, когда самое обыкновенное приличіе составляетъ рдкость и чуть-ли не добродтель. Если-среди торжественныхъ криковъ и раздастся чей-нибудь скромный голосъ, пробующій устыдить безстыднаго собрата, то мало того, что обвинятъ его по какому-нибудь пункту, а хуже того — заподозрятъ еще искренность и начисто объявятъ, что ‘вы говорите въ этакомъ тон потому только, что нтъ у васъ двухъ миліоновъ подписчиковъ, а дай ихъ вамъ, такъ вы, молъ, станете такими-же патріотами своего отечества (правильне: переметными сумами), какъ и они, ваши устрашители’.
Пріемъ этотъ, кстати сказать, очень характерный. Положительно нынче въ мод говорить объ убжденіи, объ идеал, какъ о чемъ-то упраздненномъ, сданномъ въ архивъ и ни къ чему негодномъ. Этотъ пріемъ прилагается нашими ликующими публицистами ко всмъ явленіямъ жизни. Словно мряя чужую советъ на свой аршинъ, эти господа не могутъ понять, что не вс-же души — пустые мшки, которые можно, по желанію, наполнить, чмъ угодно, что есть люди, для которыхъ идеалъ — не звукъ пустой, что убжденія — ложныя или неложныя, пригодныя или непригодныя — могутъ быть дороги человку. Забыли-ли публицисты исторію, изврились-ли они въ самихъ себя, но только при всякомъ случа, чуть-только на торжищ всевозможныхъ сдлокъ, съ совстью встртится искреннее убжденіе, они сейчасъ: ‘это потому, что онъ не урвалъ куша, а дай ему урвалъ кушъ, такъ этотъ убжденный немедленно откроетъ домъ терпимости’.
Несмотря на очевидныя доказательства противнаго, наши публицисты продолжаютъ въ томъ-же дух и готовы заподозрить каждаго въ своб утномъ дисконтированіи совсти.
Скажите вы тому-же Суворину, что онъ рвался въ Константинополь больше для подписки, чмъ для перемны столицы русской имперіи, скажите г. Каткову, что онъ самъ не вритъ въ т обвиненія, которыя бросаетъ въ глаза обществу, скажите г. Комарову, что онъ защищалъ товарищество продовольствія не по убжденію, а за гешефтъ,— вс эти господа обидятся, и, конечно, въ полномъ прав обидться и попросить васъ доказать ваши слова. Но отчего-же, скажите Бога ради, ихъ органы, а за ними и почитатели ихъ, считаютъ своимъ святымъ долгомъ бросить грязью именно за то, что составляетъ лучшее украшеніе человка?
Я совершенно пойму, если какой-нибудь прожженный прохвостъ, готовый совершить надъ собой какую угодно операцію, чтобы получить право ‘жрать’, скажетъ про всякаго убжденнаго человка, который предпочтетъ честный трудъ маклерству на бирж, что этотъ человкъ либо шельма, либо дуракъ.
Точно также я пойму, если современный длецъ назоветъ Кеплера или Ньютона глупыми, ‘непрактичными людьми’, занимавшимися ‘небомъ’, вмсто того, чтобы заниматься ‘длами’, но трудно понять, чтобы люди печати, люди мнній, не понимали такихъ азбучныхъ понятій нравственности. Вдь никто не мшаетъ имъ противодйствовать мнніямъ, по ихъ понятіямъ ложнымъ, никто не вправ сердиться на это. Но отчего-же они пытаются дискредитировать чужую совсть, объясняя вс побужденія противниковъ своихъ невозможностью урвать кушъ?..
Если въ ежедневной нашей пресс не было недостатка въ предложеніи средствъ, которыя-бы могли излечить отечество отъ различныхъ недуговъ, то немало подобныхъ-же проектовъ явилось и въ вид отдльныхъ брошюръ, изъ числа которыхъ большее вниманіе обратили на себя брошюра нкоего г. Карловича и ‘Улика времени’ князя Мещерскаго. Об эти брошюры бьютъ, разумется, въ набатъ, розыскивая ‘корни и нити’, но напрасно-бы вы искали въ нихъ чего-нибудь оригинальнаго по мысли и даже изложенію. Об он слишкомъ ужь хватили черезъ край и представляютъ скорй бредъ разстроеннаго воображенія, чмъ сколько-нибудь серьезное разсмотрніе вопроса, которымъ они занижаются.
Чмъ недоволенъ Карловичъ?
О, разумется, всмъ, а, главное, воспитаніемъ юношества. Надо, по мннію его, совершенно измнить систему.
‘Вмсто существовавшей патріархальной системы первоначальнаго воспитанія,— говоритъ авторъ,— имвшей въ основаніи своемъ глубокое почтеніе и безусловное повиновеніе дтей въ родителямъ, вдругъ появилась новая педагогика, предоставляющая дтямъ безграничную свободу, устраняющая въ воспитаніи всякое принужденіе и озабоченная прежде всего облегченіемъ всякаго ученія. Но при необыкновенной живости ума, наклонности въ преувеличенію и отсутствіи усидчивости во всякомъ серьезномъ труд русскихъ мальчиковъ, нигд эта полная свобода не могла оказаться мене умстною, чмъ въ Россіи. Дадите-ли вы, напримръ, русскому мальчику понятіе хоть о звздномъ неб, онъ непремнно представитъ вамъ на другой день карту, исправленную по его собственнымъ соображеніямъ, то-же самое можно сказать и о всякихъ понятіяхъ, сообщаемыхъ ему въ области науки, нравственности, общественнаго права или политики. И вотъ, вмсто того, чтобъ образумить глупаго, самонадяннаго мальчика, удивляются его ранней геніальности. Но такъ-какъ изученіе древнихъ языковъ не оставляетъ простора такому геніальному произволу и такъ-какъ для всякаго успха въ нихъ необходимо серьезно учиться,— именно потому изученіе древнихъ языковъ такъ ненавистно для русской молодежи’…
Князь Мещерскій бросаетъ столько ужасныхъ ‘уликъ’ времени, съ забористымъ оглавленіемъ каждой изъ нихъ, что было-бы очень страшно за бдное отечество, еслибы по прочтеніи ‘уликъ’ вы не пришли къ заключенію, что книга почтеннаго автора просто-на-просто на-скоро смастеренная спекуляція, съ очевиднымъ разсчетомъ на скорый сбытъ моднаго нын товара — ‘уликъ’. Въ газетныхъ объявленіяхъ объ этой книг было напечатано даже, что книга ‘посвящается всмъ людямъ съ сердцемъ’. Почтенный князь въ этомъ случа поступилъ не безъ остроумія. Онъ зналъ, что курсъ низокъ, что вс жалуются на дороговизну, а потому и воззвалъ къ ‘сердцу’, дабы расположить его къ выемк изъ кошелька рубля двадцати пяти копеекъ. Я не знаю, имло-ли успхъ это обращеніе ‘къ людямъ съ сердцемъ’ за рублемъ съ четвертакомъ, нынче такое время, что даже люди съ сердцемъ неохотно жертвуютъ рубль, а тмъ боле за книгу.
Если г. Карловичъ обвинялъ русскаго мальчика въ фокусахъ со звзднымъ небомъ (бдные родители, сколько картъ вамъ надо покупать!), то князь ‘поголовно’ (въ конц такъ и сказано: ‘поголовно’) обвиняетъ въ нигилизм безъ разбора всхъ и вся: и печать, и университеты, и земство, и фельетонистовъ, и вновь княземъ открытую всю ‘петербургскую’ Россію. Никому нтъ пощады и даже — о, Господи!— цензурное вдомство, и то заподзрно этимъ ‘человкомъ сердца’.
‘Цензура, говоритъ князь,— стсняетъ не тхъ, которые хотятъ проводить зло или либеральныя экзажераціи, а насъ, консерваторовъ, и только насъ, стоящихъ за порядокъ и за основныя начала, но стоящихъ твердо и неподдающихся никакимъ сдлкамъ ни съ чиновникомъ, ни съ либераломъ’.
Ужасно!
Но князь ршилъ ‘исчерпать все море нигилизма’ и, конечно, исчерпываетъ. Иногда не совсмъ грамотно, но всегда отвяжно, почтенный jeune premier ‘Гражданина’ погибшаго въ борьб съ равнодушіемъ объясняетъ, что ‘интелигенція — зло государства’, высшее образованіе учитъ людей ‘разврату, грабежу убійствамъ и кражамъ’.
По словамъ ‘человка съ сердцемъ’, въ университетахъ ‘столько путаницы, столько фальши, столько не только комедіи, но даже балаганщины, столько привито чужого и неперевариваемаго русскою жизнью, а рядомъ съ этимъ столько создано искуственныхъ нуждъ, искуственныхъ безвыходныхъ положеній, столько поводовъ къ неудовольствію, столько источниковъ вчнаго глухого раздраженія въ молодежи, что въ этомъ, за 20 лтъ образовавшемся, хаос не только ничего не разберешь, но утонешь въ полномъ безсиліи что-бы ни было привести въ порядокъ’.
Что-же касается до земства, то расходившійся ‘человкъ съ сердцемъ’ отзывается о немъ такъ:
‘Оно нашло въ однихъ полное равнодушіе, въ другихъ — глухіе намеки на его безсиліе, въ-третьихъ — смена сословной розни и взаимнаго недоврія, брошенныя въ статьи объ этомъ упрежденіи, смхъ и глумленіе надъ первыми шагами его и осмяніе дворянскаго сословія, какъ руководительнаго, а по части народнаго образованія, подстреканія земства слушаться не народныхъ духовныхъ нуждъ, а петербургскаго духа времени, требующаго, чтобы школы были разсадниками реализма прежде, чмъ быть школами для русскаго народа’.
Не оставилъ князь, разумется, и судъ. Онъ ршилъ вдь исчерпать все ‘море’ до дна и о суд говоритъ слдующее:
‘Прославленіе лицепріятія и предвзятаго нерасположенія къ высшимъ сословіямъ, идеализація мотивовъ къ преступленіямъ какой-то меньшей братіи, восхваленіе приговоровъ, оправдывающихъ преступленіе однихъ (меньшей братіи) и строго казнящихъ преступленіе другихъ (высшей братіи), и затмъ полное и мертвое безучастіе къ нравственной жизни русскаго народа, молчаніе передъ самыми страшными преступленіями, исканіе извиненій, когда они являются послдствіями неуваженія въ семь, къ религіи, къ порядку и носили нигилистическій характеръ, а рядомъ съ этимъ постоянное придирательство ко всякому нарушенію со стороны власти’.
А наша печать? Господи! Да какъ еще терпятъ нашу печать, когда, по словамъ князя Мещерскаго, она самая, что ни на есть, главная ‘крамольница’?!
Она создала ‘нигилизмъ’ ‘путемъ злой и пристрастной критики, взаимной ненависти и нетерпимости во всему духовному, возбужденія вражды въ идеаламъ и преданіямъ старины, грубаго реализма, ослабленія связей и авторитетовъ семейной жизни, и идеализированія, то есть признанія типомъ того ужаснаго урода, который долженъ былъ испугать общество своимъ разрушающимъ содержаніемъ,— нигилиста…’
Однимъ словомъ, если поврить на-слово ‘человку съ сердцемъ’, то просто-на-просто надо ‘раззорить’ все, такъ какъ ‘нигилизмъ’ проникъ повсюду.
Къ слову сказать о томъ, что-же за птица такая этотъ ‘нигилизмъ’, князь Мещерскій въ своей книг не упоминаетъ ни однимъ словомъ.
‘Раззоривши’ все, что было можно, князь въ заключеніе, конечно, предлагаетъ и ‘свой планъ’ для возрожденія русскаго общества. Планъ князя Мещерскаго заключается въ возвеличеніи дворянства. Дворянство спасало Россію въ 12 году. Оно должно спасти ее и въ 1879 году. Voila le plan, le plan, le plan de prince Mestchersky:
‘Дворянскія собранія должны ежегодно по губерніямъ собирать всхъ дворянъ. Не т, которымъ длать нечего, не т, которымъ пролзть надо, должны исключительно съзжаться въ собраніе, а вс, въ особенности т дворяне, которые владютъ большими имніями и имютъ высокое общественное положеніе. Чмъ выше положеніе, чмъ самостоятельне дворянинъ по состоянію, чмъ громче его офиціальное званіе, чмъ блестяще его мундиръ, чмъ ближе его мсто къ престолу, тмъ громче долженъ быть его голосъ, тмъ нужне ему учиться жизни въ Россіи на мст.
‘Надо, чтобы дворяне жили въ своихъ имніяхъ и въ своихъ уздныхъ городахъ хотя-бы часть года и въ особенности часть зимы, надо, чтобы лучшіе и знатнйшіе люди не отказывались отъ должностей уздныхъ предводителей, предсдателей мировыхъ създовъ, мировыхъ судей, попечителей школъ, наблюдателей за народнымъ здравіемъ и т. д.
‘Надо, чтобы дворяне серьезно и добросовстно взялись за дло народнаго образованія и народнаго здравія.
‘Надо, во что-бы то ни стало, изъ каждаго узда сдлать центръ дворянской жизни и центръ государственной дятельности.
‘Затмъ слдовали-бы подробности.
‘Перечислять ихъ нтъ нужды.
‘Для примра укажу на развитіе идеи съ одной точки зрнія.
‘Положимъ, дворянство собралось въ такомъ-то губернскомъ город.
‘Ему предстояло-бы ршить вопросъ: какъ сдлать, чтобы проявить свое дятельное участіе въ направленіи мстной жизни въ губерніи въ правильное теченіе?
‘Въ отвтъ на этотъ вопросъ дворянство могло-бы изъ своей среды избрать извстное количество лицъ для составленія двухъ списковъ: одного списка желающихъ балотироваться на должности въ уздахъ, отъ избранія дворянства зависящія, и другого списка — для лицъ, обязанныхъ жить въ своемъ узд втеченіи извстнаго періода времени въ году.
‘Для этого годъ можно было-бы раздлить на четыре части, по три мсяца. Затмъ все количество дворянъ раздлить по уздамъ, съ тмъ, чтобы по каждому узду пришлось-бы, положимъ, двумъ дворянамъ разъ въ годъ втеченіи трехъ мсяцевъ обязательно жить въ узд. Если-же дворянъ по уздамъ окажется недостаточно для составленія очереди на цлый годъ по два человка, то въ виду того, что въ лтнее время вся жизнь, сосредоточиваясь въ пол и въ сельскомъ хозяйств, выходитъ изъ стнъ дома, можно было-бы установить обязательную очередь пребыванія въ узд на зимніе лишь мсяцы, съ 1-го октября по 1-е апрля, тоже врод дежурства двухъ дворянъ въ каждомъ узд, по два мсяца, т. е. по шести человкъ втеченіи года на каждый уздъ. Обязанность этихъ дворянъ должна была-бы заключаться въ постоянномъ наблюденіи за школами и за санитарною частью въ узд и сверхъ того въ оказываніи помощи всякому, кто къ нимъ-бы обращался’.
Примите этотъ ‘плантъ’, какъ выразился какой-то комерсантъ въ ‘Современныхъ Извстіяхъ’, и тогда дло въ шляп… Россія спасена, но только… только, если вы ‘человкъ съ сердцемъ’,
Подайте бдному на хлбъ,
Онъ Велизарія питаетъ!..
Нынче времена проектовъ. Каждый норовитъ что-нибудь сочинить не то ‘въ улику времени’, не то въ улику жучка (особенно, если при проект будетъ жучколовка, которую можно будетъ выгодно сбыть), а больше всего въ улику ближняго своего. Нашелся даже такой ‘человкъ безъ сердца’, нкто г. Смирновъ, который сочинилъ проектъ въ улику лошадямъ и предлагаетъ — общество покровительства животнымъ, гд ты?— ни боле, ни мене, какъ облагодтельствовать всхъ лошадей паспортами, словно-бы для того, чтобы животныя совсмъ перестали завидовать людямъ. Впрочемъ, почтенный авторъ лошадиной паспортной системы оговаривается, что онъ одушевленъ добрыми намреніями и предлагаетъ паспорта во избжаніе конокрадства, раззоряющаго хозяйства, но я полагаю, что крестьяне прокляли-бы своего благодтеля, еслибъ узнали о его проект, такъ-какъ довольно заботъ и о своихъ паспортахъ, чтобы заботиться еще о лошадиныхъ…
Въ то время, какъ наши публицисты ежедневно подносятъ обществу улику за уликой, ‘уличительное вяніе’, разумется, проникло и въ провинцію.
Недавно г. Пашковъ, одинъ изъ виднымъ одесскихъ дльцовъ,— видныхъ больше потому, что кореспонденты часто упоминаютъ объ его не особенно красивыхъ продлкахъ,— защищаясь отъ обвиненій ревизіонной комисіи, разсматривавшей дйствія купеческой управы, въ которой г. Пашковъ состоитъ старшиной, началъ свою рчь такой уликой:
‘Несмотря на крайне печальное увлеченіе въ послднее время учащейся молодежи вредными идеями и т пагубныя послдствія, которымъ они подвергаются’ и т. д.
Вы думаете, что г. Пашкову заказана ревизіонной комисіей передовая статья и онъ съ чувствомъ декламируетъ ее? Жестоко ошибаетесь. Никакой статьи ревизіонная комисія не заказывала, а просто требовала отчетъ, а онъ вмсто отчета, не будь дуракъ, преподнесъ ‘увлеченія молодежи’.
Надо думать, что примръ г. Пашкова найдетъ подражателей.
Съ своей стороны позволю себ (безвозмездно, замтьте!) рекомендовать джентльменамъ, которые либо стянули изъ кассы, либо тмъ или другимъ путемъ нарушили права собственности, конспектъ послдняго слова на скамь подсудимыхъ, по которому можно, конечно, развести узоры, какіе угодно. Я только начерчу темы послдняго слова:
1) Начать о бдствіяхъ отечества: пожары, наводненія, засухи и прочее.
2) Описать свою благонамренность и уваженіе къ чужой собственности.
3) Уличить дурное воспитаніе юношества, перейти къ различію между увлеченіемъ неприличнымъ (неуваженіе къ родителямъ и пр., цитировать, по желанію, изъ современныхъ авторовъ) и увлеченіемъ приличнымъ (подлогъ, кража и т. п.).
4) Объяснить увлеченіе принципіальными причинами. Право собственности, святость семьи и т. п.
5) Доказать, что чмъ боле гражданъ, ограбившихъ казну, тмъ боле довольныхъ, а чмъ боле довольныхъ, тмъ боле порядка.
6) Заключить ‘уликами’ времени вообще и ‘нигилизму’ кассъ въ особенности и… ждать оправданія.
Говорить-ли, какъ въ недавнее время у насъ происходила война между нашими и нмецкими газетами? Говорить-ли, какъ журилъ ‘Голосъ’ Бисмарка и совтовалъ ему ‘имть въ виду’, что ‘Голосъ’ его не одобряетъ, какъ ‘Новое Время’ защищало нашу честь, доказывая, что нмецъ въ своихъ нападкахъ на русскую жизнь систематически клевещетъ, и какъ оно ‘разитъ’ всхъ ‘этихъ’ Бисмарковъ, Андраши и Биконсфильдовъ? Оно такъ и называетъ ихъ ‘этими’, вроятно, въ отличку отъ ‘тхъ’, Говорить-ли, какъ ‘Спб. Вд.’ требовали отставки Бисмарка съ ршительностью, достойной самаго веселаго смха? Нтъ, я лучше не стану объ этомъ распространяться. Замчу только, что досталось-таки иностраннымъ министрамъ, очень досталось въ послднее время отъ нашихъ газетъ, досталось и нмецкимъ газетамъ, хотя напрасно наши такъ ужь на нихъ разсердились. Положимъ, иностранныя газеты сообщали неврныя свденія, положимъ, он Богъ знаетъ что говорили о современномъ обществ, но, спрашивается, откуда-же он почерпали свои извстія? Изъ тхъ-же самыхъ отечественныхъ газетъ, которыя теперь вдругъ набросились на своихъ заграничныхъ собратовъ. Сами-же отечественные публицисты посяли то, что пожали. Они говорили ужасы объ обществ, они говорили, что города поджигаютъ и т. п., и когда этотъ бредъ вернулся къ нимъ изъ-за границы обратно съ нкоторымъ соусцемъ, то они-же и возопили:
— Клевета! Клевета!
А кто-же клеветалъ-то первый? И выходитъ, что
Сама себя раба бьетъ,
Коли нечисто жнетъ.
Проштудируетъ, положимъ, какой-нибудь нмецъ ‘Улику’ Мещерскаго, да, чего добраго, повритъ ей и напечатаетъ извлеченіе въ газет… Какой подымется гвалтъ! ‘Нмецъ’, молъ, ‘насъ рскорбляетъ’, а оскорбляетъ-то не нмецъ, а патріотъ своего отечества, предлагающій уничтожить вс государственныя функціи и обособить одно сословіе на-счетъ другихъ.
Но жизнь, напротивъ, показываетъ намъ совершенно обратное явленіе, а именно стремленіе къ сліянію почтеннаго сословія дворянъ съ почтенными людьми торговли. Это сліяніе составляетъ одно изъ характерныхъ явленій времени. Мы видимъ, что и у насъ, какъ на Запад, торговое сословіе мало-по-малу вступаетъ въ союзъ съ представителями высшаго сословія и что взаимныя отношенія двухъ классовъ сглаживаются, не имя и тни того остраго характера, какимъ отличались они во времена гоголевскаго городничаго. Нынче купеческой бороды не только не припечатываютъ, а напротивъ, съ купцомъ, если онъ богатъ, роднятся, вступаютъ въ связи и подерживаютъ самыя дружественныя отношенія, основанныя на сознаніи обоюдныхъ выгодъ.
Не касаясь вопроса о томъ, насколько съ государственной точки зрнія выгоденъ или невыгоденъ подобный союзъ, мы только отмчаемъ фактъ, и въ доказательство, что онъ существуетъ, мы изъ множества свденій, свидтельствующихъ о вліяніи, пріобртаемомъ у насъ купечествомъ,— вліяніи, нердко тяжело отзывающемся на подневольныхъ людяхъ, приведемъ изъ газетъ кореспонденцію изъ Пскова о процес, недавно разбиравшемся въ псковскомъ окружномъ суд, въ которомъ фигурировалъ купеческій сынъ Боговской, обвинявшійся въ покушеніи на насиліе надъ крестьянской двушкій Авдотьей Ефимовой, и крестьянинъ Яковъ Борисовъ, обвинявшійся въ пособничеств.
Иванъ Боговскій, сынъ извстнаго во Псков купца-миліонера, давно уже былъ извстенъ своими буйными и дикими выходками. Разсказывались цлыя эпопеи о похожденіяхъ этой ‘широкой русской натуры’, о его эпикурейскихъ оргіяхъ, на которыхъ онъ старался перещеголять весь античный міръ, изобртая разнаго рода чудовищныя и невозможныя зати. Поэтому понятно, что вниманіе мстнаго общества было сильно возбуждено настоящимъ дломъ, и во все время разбирательства его, громадная масса публики наполняла залъ засданія, коридоры суда и скверъ передъ зданіемъ присутственныхъ мстъ: всякому хотлось взглянуть на героя, о которомъ ходило столько легендарныхъ исторій.
Обвинительный актъ разсказалъ возмутительную исторію, какъ вечеромъ крестьянская двушка, шедшая по улиц своей деревни, вмст со своей подругой были насильно посажены Боговскимъ и Борисовымъ въ сани и привезены въ избу Борисова, и какъ на отказъ Ефимовой на предложенія Борисова между ними завязалась борьба, ‘во время которой Боговскій билъ и душилъ Ефимову за горло. Избавиться Ефимовой отъ покушеній Боговскаго удалось только потому, что послдній, обезсилвъ отъ борьбы и выпитаго вина, слъ на стулъ, оставивъ Ефимову на-время въ поко, что дало ей возможность оправиться и выбжать изъ избы. Произведеннымъ медицинскимъ осмотромъ, на Авдоть Ефимовой найдены слдующіе слды борьбы: ушибы на локтяхъ, посинвшія, распухшія и разбитыя въ кровь губы и оцарапанное лицо. Бросилась-было Ефимова за защитой къ старост Лютыхъ Болотъ, Галактіонову, но Боговскій прислалъ къ старост своего клеврета — одного изъ крестьянъ тхъ-же Лютыхъ Болотъ съ приказаніемъ ‘не смть начинать дла’,— и староста опустилъ руки. Къ счастію, въ селеніи случился сотскій Семеновъ, онъ-то и ршился, въ качеств ближайшей полицейской власти, заступиться за Ефимову. Когда къ нему прибжала мать Ефимовой и стала кричать, что ‘Боговскій бьетъ и хочетъ Дуню’, Семеновъ тотчасъ-же предложилъ старост и нкоторымъ крестьянамъ идти съ нимъ въ избу Борисова укрощать Боговскаго, но въ этомъ случа ни староста, ни одинъ изъ крестьянъ въ деревн (въ Лютыхъ Болотахъ 70 дворовъ) не рискнули на это дло, страшась даже мысли навлечь на себя гнвъ Боговскаго, одинъ-же войти въ избу Борисова сотскій Семеновъ побоялся. Такъ продолжалось дло до тхъ поръ, пока къ сотскому не прибжала Дуня Ефимова. Видъ трепещущей и блдной отъ страха двушки, съ распухшими, посинвшими губами и растрепанными волосами, навелъ сотскаго на мысль — какъ онъ признавался на суд — что она ужь совсмъ ‘нарушена’. По настоянію сотскаго, дло дошло до волостного старшины, Николая Иванова, который, отлично зная и прежнія подобныя-же похожденія Боговскаго, съ участіемъ отнесся къ бдной двушк и довелъ дло до судебнаго слдователя. Благодаря этому, Боговскій и очутился на скамь подсудимыхъ.
‘Людямъ непосвященнымъ, прежде всего, конечно, странными покажутся въ этомъ дл ненормальныя отношенія крестьянъ Лютыхъ Болотъ къ Боговскому, почему крестьяне боятся и трепещутъ Боговскаго до того, что даже жертвуютъ ему честью своихъ дочерей? Относительно этого обстоятельства, волостной старшина Ивановъ повдалъ присяжнымъ засдателямъ и изумленной публик слдующее: какъ Лютыя Болота, такъ и нсколько сосднихъ съ ними деревень, кругомъ и около облегаютъ земли купца Боговскаго, такъ-что крестьяне буквально заперты въ своихъ Болотахъ: шагу нельзя сдлать изъ Лютыхъ Болотъ, чтобы не ступить на землю Боговскаго. Боговскій, конечно, пользуется своимъ выгоднымъ ‘стратегическимъ положеніемъ’: ‘ни одна курица’, повствовалъ старшина, ‘не можетъ безнаказанно перейти границы Лютыхъ Болотъ’, своей земли у крестьянъ мало, а арендовать землю они могутъ только у Боговскаго, который, конечно, и тутъ не даетъ имъ спуску. Такимъ образомъ, крестьяне очутились какъ-бы въ крпостной зависимости у Боговскаго, потому что нтъ ничего такого, чего-бы онъ не могъ съ ними сдлать: онъ заставляетъ крестьянъ работать на себя, какъ-бы своихъ крпостныхъ, приказываетъ старост сзывать міръ, а міръ безпрекословно повинуется его слову и ршаетъ все по его желанію, онъ, ради потхи, стрляетъ изъ револьвера по улицамъ Лютыхъ Болотъ, по чемъ попало, онъ устраиваетъ въ Лютыхъ Болотахъ самыя чудовищныя оргіи, на которыхъ растлваетъ невинныхъ крестьянскихъ двушекъ (Авдотья Ефимова, по сознанію старшины, есть не боле, какъ только единица въ числ прочихъ жертвъ сладострастія Боговскаго), а отцы, братья и женихи этихъ двушекъ слова не могутъ пикнуть противъ гнета и насилія кулака-баши-бузука: скажи одинъ изъ нихъ хоть слово протеста, Боговскій въ бараній рогъ согнетъ дерзновеннаго. ‘Противъ меня, передавалъ старшина слова Боговскаго,— никто не можетъ идти: такія ужь у меня батареи на всхъ наведены’, т. е. батареи, заряженныя золотомъ и кредитными бумажками, какъ пояснялъ потомъ прокуроръ. ‘Ни одна крестьянская двка, показывалъ дале свидтель,— не покажется на улицу, когда въ Лютыхъ Болотахъ иметъ пребываніе Боговскій’ — таковъ былъ у всхъ страхъ передъ этимъ, какъ казалось темнымъ людямъ, всемогущимъ стастолюбцемъ! Насколько великъ былъ у крестьянъ страхъ передъ Боговскимъ, это наглядно можно было видть въ этомъ-же засданіи изъ показаній свидтелей-крестьянъ изъ Лютыхъ Болотъ, за исключеніемъ потерпвшей, вс они (9 человкъ) давали очень сбивчивыя показанія: шесть крестьянъ отдлывались отъ распросовъ одной стереотипной фразой: ‘знать не знаю, вдать не вдаю’, остальные трое показывали совсмъ не то, что говорили на предварительномъ слдствіи, не смущаясь ни изобличеніями прокурора, ни своими собственными увреніями, что говорятъ, ‘какъ передъ Богомъ’, ‘хотъ сейчасъ помереть’. Прокуроръ сказалъ небольшую, но сильную рчь, которая, видимо, произвела впечатлніе на присяжныхъ и присутствовавшую публику. Г. Александровъ говорилъ около часу, доказывая, что въ данномъ случа покушенія на изнасилованіе не было, а было только простое заигрыванье Боговскаго съ Ефимовой, заигрыванье это, сопровождавшееся побоями, было не совсмъ деликатнаго свойства и, безъ сомннія, оскорбляло скромность Ефимовой, но въ виду того, что подобныя оскорбленія подлежатъ разсмотрнію мировыхъ судей, а не окружныхъ судовъ, защитникъ просилъ присяжныхъ вмнить подсудимому въ наказаніе т четыре мсяца предварительнаго ареста, которые онъ уже сидлъ въ острог, и вынести ему оправдательный приговоръ. О томъ-же самомъ защитникъ просилъ присяжныхъ и относительно подсудимаго Борисова. Посл полуторачасового совщанія присяжные вынесли свое ршеніе, которымъ Иванъ Боговскій признанъ виновнымъ въ покушеніи на изнасилованіе Авдотьи Ефимовой, но заслуживающимъ снисхожденія. Яковъ Борисовъ признанъ невиновнымъ въ пособничеств Боговскому. Судъ постановилъ: подсудимаго Ивана Боговскаго, лишивъ всхъ особенныхъ и по состоянію присвоенныхъ правъ, сослать на житье въ томскую губернію, съ воспрещеніемъ отлучки изъ мста жительства впродолженіи одного года и безъ права вызда въ другія губерніи впродолженіи двухъ лтъ. На присутствовавшую публику весь настоящій процесъ произвелъ тяжелое, гнетущее впечатлніе, и вс приговоромъ присяжныхъ, видимо, остались довольны.
Хорошъ оказался въ этомъ процес г. Александровъ, распространявшійся на тему о ‘заигрываніи’…
Впрочемъ, и то: не съ одними только представителями ‘рода’ заключило союзъ купечество. Союзъ существуетъ также между людьми капитала и людьми свободной професіи.
Въ заключеніе моихъ замтокъ два факта.
Погонцы, злосчастные погонцы, наконецъ, взысканы за долготерпніе. Состоялось высочайшее повелніе, спеціально имющее вть виду погонцевъ. По словамъ одесскаго кореспондента ‘Новаго Времени’, это повелніе ‘вызвало довольно понятное волненіе. Массы погонцевъ ежедневно прибываютъ въ Одессу, чтобы начать иски, которыхъ они прежде не могли предъявлять по неимнію средствъ. Такъ-какъ высочайшимъ повелніемъ разсмотрніе претензій погонцевъ судебными мстами не будетъ замедляться, то многіе присяжные повренные берутся за веденіе этихъ длъ за ничтожное вознагражденіе, гораздо ниже таксы. Съ другой стороны, погонческія дла не преминули сдлаться и предметомъ спекуляціи. Юркіе факторы просто осаждаютъ погонцевъ разными предложеніями о продаж претензій, о мировой сдлк и т. п. Къ счастію, погонцы отлично поняли дарованныя имъ права и не соглашаются ни на какіе компромисы съ разными гешефтъ-махерами’.
А вотъ и другой фактъ, сообщенный ‘Голосомъ’, изъ котораго видно, что примръ помщика Пантелева, пожертвовавшаго значительный капиталъ въ пользу крестьянъ, находитъ себ подражателей. По словамъ названной газеты, недавно въ чембарскомъ узд умерла помщица, оставившая посл себя своимъ бывшимъ крестьянамъ, по завщанію, помимо близкихъ родственниковъ, землю, чистую отъ залога, и капиталъ для выкупа крестьянскаго надла, Сверхъ того она завщала 10,000 р. на построеніе церкви, такъ-какъ бывшая въ ея имніи деревянная церковь сгорла, 8,000 р. на содержаніе училища для крестьянскихъ дтей и, кажется, 5,000 руб. на содержаніе акушерки въ томъ-же сел’.
На этомъ отрадномъ извстіи я разстаюсь съ читателемъ.