КАРТИНКИ ДОМАШНЯГО ВОСПИТАНІЯ.
КАРТИНКИ ДОМАШНЯГО ВОСПИТАНІЯ.
——
Картинки домашнего воспитания, Казина Александра Никандровна, Год: 1878
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Прошло четыре года посл того, какъ я была у Климовой, съ цлью присмотрться къ ея дтямъ и къ воспитанію, которое она имъ давала. Въ эти четыре года я потеряла ихъ изъ вида, хотя, впрочемъ, до меня и доходили объ нихъ слухи. Разсказывали, что сестра Климовой, Маша, ухала за границу держать экзаменъ, что самъ Климовъ отыскался, наконецъ, вернулся изъ Америки, опять сошелся съ женою — и у нихъ пошли новые порядки.
Мн захотлось взглянуть и на нихъ, и на эти новые порядки, кстати, у меня подвернулось дло, и я отправилась къ нимъ.
Я вошла въ переднюю не звоня, дверь стояла настежь. Горничная, старая знакомая, болтала на лстниц съ почтальономъ.
— Дома барыня?
— Дома, пожалуйте.
— А баринъ?
— Баринъ на практик.
Я вошла. Квартира была та же, но имла другой видъ. Она была нарядна и даже изящна. На окнахъ висли занавсы, на дверяхъ портьеры, на мсто дыряваго кожаннаго дивана и разно калиберныхъ стульевъ, стояла хорошенькая мягкая мебель, на стол не лежали уже грудой наваленныя книги и газеты, а стояла лампа въ помпейскомъ вкус, и такія же вазочки.
Эта помпейская лампа прежде всего бросилась мн въ глаза. ‘Вотъ оно что! подумала я:— ну, теперь я кое-что понимаю’. Дло въ томъ, что я сдлала свое маленькое замчаніе — я его не выдаю за абсолютную истину, нтъ, но я примтила, что нотаріусы, доктора, и отчасти адвокаты, когда имъ жизнь начинаетъ стлаться скатертью, и они начинаютъ пробираться въ область ликующихъ, непремнно начнутъ съ того, что на первыхъ порахъ украсятъ себя въ помпейскомъ вкус: или квартиру займутъ съ красной лстницей, или галлерею выкрасятъ въ красное, или просто лампу заведутъ красную. Но это такъ, между прочимъ.
И такъ, гостиная Климовыхъ имла другой видъ, обличіи довольство, и даже нкоторую элегантность. Въ открытую дверь виднлся кабинетъ мужа, удобный и красиво заставленный мебелью. Зато комната Климовой осталась таже самая. Это была рабочая комната нетребовательнаго человка Въ ней было только самое необходимое: маленькая желзная кровать, столъ, комодъ, два, три стула. Столъ стоялъ посредин комнаты и былъ заваленъ книгами, газетами, брошюрами. Этотъ столъ стоялъ во время дно въ гостиной, а теперь онъ занималъ чуть ли не треть комнаты. Вдоль стны тянулась большая этажерка для книгъ изъ простого дерева, не крашенная. Это была новая этажерка, такъ что, судя по ней, личные вкусы и потребности самой Климовой не измнились.
Въ ожиданіи хозяйки, я сла и принялась за альбомъ.
Рядомъ, въ сосдней комнат, шелъ крупный разговоръ. Разговаривали громко, такъ что до меня долетало каждое слово.
Я пробовала кашлять, передвигала стулья, но меня не замчали.
— Я не могу… не могу… понимаешь ли ты, что я не могу! говорилъ молодой голосъ страстно, чуть ли не съ плачемъ.
Говорила Мата, старшая дочь Климовой.
— Ты говоришь вздоръ… это вещь невозможная, чтобы ты не могла.
— Не могу.
— Это упрямство, больше ничего — нежеланіе.
— Какая ты странная, мама… съ какой стати я буду упрямиться… для чего? Какая мн отъ этого полна?.. Я просто не могу.
— Послушай! Вдь это можетъ взбсить кого хочешь!.. Какъ это, въ шестнадцать лтъ не быть въ состояніи заставить себя выучить то, что нужно.
— Какъ ты хочешь, мама, а катехизисъ невозможно выучить… его непремнно спутаешь.
— Отчего же другіе учатъ?
— Другіе могутъ, а а не могу!..
— Мата!
— Нтъ, увряю. Начну: многочастн, многообразн, многочастн, многообразн — оказывается, что я точно во сн твержу это, а самой меня тутъ нтъ.
— Ты себя распускаешь… сосредоточься, заставь себя…
— Ахъ, мама, если я не могу! Я хочу, да не могу… у меня болзнь воли
— Что-о?.. болзнь воли? Это ты откуда выкопала?.. Это что значить?.. Опять фразы!..
Мать сердилась, двочка оправдывалась.
— Мама, это не фразы, говорила она:— увряю тебя, что не фразы. Я не могу себя заставить длать то, что хочу… разв я не понимаю… я все понимаю… а знаю, что нужно, и не могу… Разв мн пріятно, что ты на меня часто сердишься… У меня нтъ никакой силы надъ собою…
Въ тон двочки было отчаяніе… Отвтъ матери былъ неслышенъ.
— Но, увряю тебя, мама, что сама я ничего не могу сдлать. Заставляй меня ты… тогда я буду длать.
Климова заговорила громко, въ ея тон слышался гнвъ.
— Заставляй ее!.. Вотъ къ какому результату пришли мы въ шестнадцать лтъ! ничего толково не знаемъ, не можемъ выдержать экзамена въ шестой классъ — не знаемъ того, что знаетъ каждая двочка тринадцати лтъ…
— Но, зато я знаю то, чего не знаетъ другая и двадцати.
Мать не слушала возраженія, и продолжала тмъ же тономъ.
— Ничего не знаетъ, даже писать не уметъ, и, къ довершенію всего, ‘заставляй’ ее длать то, что ей нужно… Постыдись!.. Неужели теб не дорога свобода дйствія?..
— Ахъ, мама!, на что мн эта свобода! что мн съ нею длать? совсмъ она мн не нужна эта свобода… только непріятности…
Мать опять вспылила. Въ словахъ ея слышалась горечь, досада. Двочка плакала.
Мн было неловко. Я нсколько разъ пыталась уйдти. Но эта сцена волновала и меня. Мн захотлось узнать, почему это все такъ вышло.
Въ сосдней комнат смолкло.
Я уронила альбомъ.
— Это ты, Николай? послышался голосъ Климовой.
— Нтъ, это я… Кожухова.
— Вы? Вотъ не ожидала! подождите, я сейчасъ приду.
Минуть черезъ пять, вошла Климова. На мои глаза она измнилась. Похудла. Въ лиц прибавилась какая-то черта, которая длала выраженіе ея лица мягче, но и грустне. Самоувренности было меньше, она стала какъ-то проще, привтливе.
О на была взволнована, и не скрывала этого.
— Слышали вы нашъ разговоръ? спросила она меня посл первыхъ привтствій.
— Слышала.
Она замолчала и задумалась.
— Вы знаете… Я не знаю, что длать съ моими дтьми… Иногда на меня находитъ отчаяніе… Ршительно ничего не понимаю… кто правъ, кто виноватъ, во, очевидно, тутъ виноватый есть… и этотъ виноватый, вроятно, я… конечно, я… Но, воля ваша, я тутъ ничего не понимаю… Что я просмотрла… что испортила — не знаю… Я знаю только одно: что у меня была цль жизни — дти… воспитаніе ихъ… А теперь оказывается, что я пришла къ совершенно инымъ результатамъ, чмъ т, которыхъ добивалась… Совершенно не то, чего я хотла… Я въ положеніи курицы, которая думала вывести цыплятъ… Что я говорю: цыплятъ?.. орлятъ… Вотъ что я думала… и вдругъ оказалось Богъ знаетъ что…
— Но въ чемъ же дло?
— Сама не знаю!
— Однако, какъ же это?.. Что такое?..
— Да просто я пришла къ тому заключенію, что я, или совсмъ дура, ничего не понимаю, или что мать не можетъ, и не должна быть воспитательницей своихъ дтей. На это должны быть спеціалисты… Нужна другая обстановка… общественна! Жизнь, школа что ли! Однимъ словомъ, совсмъ не то, что мы можетъ имъ дать. А мать, потому только, что она мать, не можетъ, въ особенности, если она страстно относится къ длу. Вы знаете, ‘охота смертная, да участь горькая’.
— Однако, мы видимъ много примровъ…
— Чтобы мать, добросовстная…. умная…. Женщина нашего времени… нашего злосчастнаго круга сказала вамъ, что она довольна результатами своего воспитанія — не врю! Или она вретъ, или сама ничего не понимаетъ.
— Нтъ… вотъ Madame Домерсмейеръ.
— Нмка?.. Вы бы такъ и сказали: про нмокъ я ничего не говорю. И про такихъ женщинъ, ‘которыя похожи на нмокъ’… т, можетъ быть, и знаютъ, гд раки зимуютъ. Он и могутъ. Видите ли, он имютъ преимущество передъ нами. Она знаетъ наврно, что она длаетъ. У нея есть три-четыре истины, она и стоитъ на нихъ. Учись хорошо, какъ показано въ программ, одобренной министерствомъ народнаго просвщеніе, не расточай, а лучше сберегай, не пачкай платья, умй быть пріятнымъ… Почемъ я знаю, чему она ихъ учитъ? Но чему она ихъ учитъ, того, конечно, достигаетъ…
— Ну, а мы-то почему не можемъ добиться того, чего хотимъ?
— Ахъ, Боже мой! Потому, что мы вопросъ ставимъ шире. Она хочетъ воспитать практическаго человка, она сама практическая — ну и воспитаетъ, конечно… А мы сами не знаемъ, чего хотимъ. Мы всего хотимъ!
— Да! мы всего хотимъ, мы хотимъ нашей кружечкой зачерпнуть весь океанъ, сказала я со вздохомъ.
— Да, именно кружечкой! Что мы знаемъ? Чего мы сами стоимъ? Ничего!.. Въ насъ вдь нтъ ничего такого… настоящаго, цльнаго, опредленнаго… У насъ только стремленія, побужденія, желанія, ощущенія — больше ничего! и все это мы принимаемъ за нчто. А знанія настоящаго, знаете, такого, которое необходимо, когда берешь на себя воспитать живую человческую душу, воспитать человка полезнаго себ и другимъ — вотъ этого знанія у насъ нтъ. Мы сами ходимъ чуть ли не ощупью, безпрестанно спотыкаемся, сами мы слпы, глухи, глупы, сами рабы до кончика ногтей, а хотимъ прокладывать путь свободному, новому человку!
Климова была сильно взволнована. На глазахъ у нея блестла слезы. Видно было,.что она выкрикивала съ болью свою мучительную мысль.
— Знаете ли, къ какому я еще пришла результату? начала она опять.
— Ну?
— О! я пришла ко многимъ неутшительнымъ результатамъ!— Такъ какъ условія, въ которыхъ мы вс существуемъ въ настоящее время, ненормальны, невозможны, такъ какъ везд, если не ложь, то потворство лжи, разладъ, компромиссы, независящія причины — значитъ, негд и искать среды, которая была бы совсмъ подходящая, и которую мы желали бы для нашихъ дтей… Однимъ словомъ, нтъ такой среды, въ которой мы на лгали бы имъ, не вносили бы въ ихъ душу разлада!
— Ну?..
— А если такой хорошей среды нтъ, если есть среда скверная, то, по моему, гораздо лучше, если цъ эдакой сред и родители будутъ скверные… Пусть дтямъ худо живется, пусть объ. нихъ не заботятся, пусть даже они слегка страдаютъ… поврьте, это будетъ лучше.
— Богъ съ вами! Что вы такое говорите!
— Нтъ, увряю. Я убждена и докажу вамъ, что у эгоистичныхъ, непорядочныхъ, нехорошихъ родителей скоре будутъ хорошія дти. Конечно, я не говорю о самодурахъ, о деспотахъ, о тхъ, которые ломаютъ и коверкаютъ — нтъ! я говорю объ обыкновенныхъ среднихъ людяхъ. Если ребенку худо живется, то у него является недовольство, потомъ, при извстномъ, толчк, скоро зарождается самостоятельная мысль — смотришь, онъ ужь и сравниваетъ, понимаетъ, онъ многое что начинаетъ понимать, потому что самъ на себ все испытываетъ. Онъ самъ сознаетъ неправду и отстаиваетъ себя, борется, у него являются силы, вырабатывается мощь… онъ будетъ живое лицо!
— Ну, а наши дти?,
— Наши дти? Я не знаю, какіе они будутъ люди, но теперь въ нашемъ ребенк ничего нтъ самостоятельнаго, ни мысли, ни чувства: все мы ему приподнесли раньше даже, чмъ могъ быть запросъ. Ничего онъ на своихъ плечахъ не вынесъ, не прочувствовалъ, онъ пользуется готовыми мыелями, которыя даже зачастую ничего ему не говорятъ. Обернули мы ему жизнь мякишемъ и искуственно играемъ на его сердц разные этюды по своему усмотрнію. Гд же тутъ явиться энергичному лицу съ самостоятельной мыслью? Такихъ людей нельзя искуственно фабриковать: они сами выработываются. А мы обоихъ дтей да же обезсиливаемъ воспитаніемъ.
— Но, знаете ли, то, что вы говорите, подлежитъ еще большому сомннію… Вы мало даете значенія воспитанію.
— Я больше даю значенія врожденнымъ свойствамъ, и самостоятельной выработк. Конечно, и воспитаніе, но…
— По вашему, выходитъ, чмъ хуже, тмъ лучше. Этимъ путемъ мы вс давно были бы совершенствами…
— Дло въ томъ, что относительно насъ пропорція не была соблюдена, гнета было больше, чмъ противодйствующихъ силъ.
Мы опять замолчали.
Вдругъ изъ дтской послышались рулады, сначала тихія, вполголоса, потомъ псня полилась веселая, звонкая. Климова перестала ходить, у нея опустились руки, на лиц выразилось раздраженіе.
— Слышите, какъ разливается?.. Это Мата… и посл того, какъ мы съ ней говорили. Ну, что вы скажете? Что она легко относится къ своимъ обязанностямъ? Или не сознаетъ ихъ? Да! она не сознаетъ ихъ! мн кажется, что она положительно не сознаетъ, что ей нужно, необходимо нужно пріобрсть дипломъ… Климова быстро зашагала по комнат, потомъ остановилась противъ меня и заговорила въ раздумья.
— Но, знаете, въ этомъ опять она не такъ виновата, какъ кажется, и судить ее строго нельзя. Это цлая серія ошибокъ — нашихъ ошибокъ… И эти разговоры, наши умные разговоры… вдь дти всегда были съ нами, и это мы ставили себ въ заслугу. Мы точно, не подозрвали, что передъ нами не аппараты съ восковыми сердцами, на которыхъ мы можемъ, по произволу, чертить рзцомъ, что хотимъ. Мы точно не думали, что передъ нами живой человкъ, подверженный извстнымъ человческимъ законамъ. Мы нарушали послдовательность… О, это цлая серія ошибокъ! цпь какая то фатальная! Представьте, что нетолько Маша, но и другія дти, также какъ мои, неспособны къ труду, къ усидчивости, къ дисциплин. Помните, вы тогда осуждали — вы были правы — мы будили только ихъ любознательность, и для этого низводили науку въ веселое время-препровожденіе. А теперь вотъ — результаты. Маша врядъ ли выдержитъ гд экзаменъ: бездна пробловъ. Системы въ знаніи нтъ, техническая сторона дла дается съ невообразимой трудностью. Память не достаточно развита. Вообще, какое-то выдуманное воспитаніе, выдуманное развитіе… понимаете ли? Мы вс какой-то протестъ длали всему, что насъ не удовлетворяло, всему, что было около насъ мерзкаго. Воспитаніе, которое мы давали дтямъ, было неровное, чуждое результатовъ, добытыхъ и жизнью, и знаніемъ. Наше общественное неустройство и на воспитаніе дтей дйствовало разрушающимъ образомъ. Ну что, кажется, свобода? Что можетъ быть лучше свободы? А я и на свобод обожглась, мн она дала дурные результаты.
— Что вы? Побойтесь Бога, какую несообразность вы говорите…
— Нтъ, увряю! Дти у меня пользуются полной свободой. Я систематически хотла развить въ нихъ качества свободнаго человка: правду, смлость, великодушіе.
— Ну, и что же?
— А вотъ что. Свобода должна идти объ руку съ самостоятельностью, съ стояніемъ на своихъ ногахъ, и отвтственностію за свои поступки. Но возможно ли это на практик?— вотъ вопросъ. Отвтственность за поступки у ребенка! у ребенка, который ничего не смыслитъ и ничего не знаетъ! Вдь это только такъ говорится: ‘отвтственность!’ Ну разъ сдлать, два, что поступки дтей обрушатся на ихъ голову, но постоянно это длать нельзя! А поэтому приходится сглаживать, устраивать, нестолько для нихъ, сколько для своихъ цлей. Ну, отдастъ она свои платья первому, кто нуждается, вдь нужно ей сдлать платье — ну и длаешь! Не учится она, объстся, уйдетъ куда не нужно… мало ли что! Ну и опять сглаживаешь. Выходитъ, что свобода-то истрачивается на мелочахъ, въ пустякахъ, а иногда и дурно истрачивается. Выработывается этимъ путемъ своеволіе, самодурство, а не свобода. Чтобы не ходить на помочахъ, нужно знать кое-что, нужно понимать — а что знаетъ ребенокъ? И что онъ можетъ? Нтъ, все скверно, и лучшія вещи не во спасеніе намъ!
— Такъ гд же искать спасенія?
— Не знаю!.. Можетъ быть, въ народ, покуда онъ еще не завелъ культурныхъ привычекъ и не цивилизовался нашей цивилизаціей, или у тхъ интеллигентныхъ людей, гд жизнь течетъ при боле нормальныхъ условіяхъ. Я слышала недавно удивительную исторію изъ быта небогатаго чиновника. Правда, это было въ провинціи. У него семь человкъ дтей, и трое сиротъ отъ сестры. Жена всхъ ихъ выходила, выучила, сама для этого сначала выучилась, изъ экономіи, чтобы не платить учителямъ. Дти вышли прекрасныя, но ихъ воспитывали не по правиламъ педагогики, ихъ воспитала сама жизнь, чуть ли не съ первыхъ своихъ шаговъ, они активно вступили въ дйствительную жизнь. Отецъ труженикъ, мать труженица и дти должны были работать. Это былъ не искуственный физическій трудъ. Они не играли въ работу. Ихъ трудъ былъ необходимъ. Это не то, что у насъ.
— Вдь и у васъ обстановка была не дурна, сколько мн помнится.
— Нтъ, и у меня она была искуственна. И у меня былъ большой диссонансъ въ жизни, а это, поврьте, хуже всего.
Климова задумалась. Изъ дтской слышалось громкое ‘Многочастн, многообразн’, потомъ ‘Птичка подъ моимъ окошкомъ’… И полилась псня. Климова улыбнулась блдной, грустной улыбкой, пожала плечами и заговорила.
— Я опять вернусь къ вопросу о свобод. Знаете, дти мои не цнятъ свободы, надъ ними никогда не было насилія, имъ не приходилось отстаивать себя и свои желанія, имъ далась свобода безъ борьбы, она предложена имъ раньше, чмъ у нихъ являлась потребность въ ней — вотъ они и индиферентны къ ней.
— Послушайте! вдь абсолютной-то свободы нтъ, все-таки приходится сдерживать себя… Мало-ли ради чего приходится сдерживать себя?
— Да, вотъ и тутъ у меня опять брешь. Мою свободу и свободу сестры Маши, они всегда попирали ногами. Мы были имъ врные слуги. Он многое чего не выучились уважать. Он не уважаютъ чужого труда и, представьте, он барышни въ полнемъ смысл слова. Удивительное дло! Я ведрами, такъ сказать, лила въ нихъ демократическіе принципы, а он больше аристократки, чмъ демократки! конечно, безсознательныя, и…
Раздался звонокъ. Въ гостиную вошелъ мужъ Климовой.
Климовъ былъ еще человкъ молодой, изящный, съ умнымъ лицомъ и прекрасными манерами. Онъ былъ докторъ и либералъ. Отношенія его къ жен были нсколько странны. Одъ любилъ ее и гордился ею, но какая-то легкая, неуловимая черта проглядывала въ его отношеніяхъ къ ней. Онъ будто не въ серьзъ принималъ ея убжденія и всю ея жизнь. Не врилъ ли онъ искренности ея стремленій, или подсмивался надъ самыми этими стремленіями — трудно было разобрать. Врне, впрочемъ, что это былъ вообще изврившейся человкъ.
— А я дтей привелъ, смотрю, бгутъ мои двочки съ портфелями, обрадовались очень, когда я ихъ провелъ по Невскому. Купилъ имъ по банту и по перчаткамъ въ четыре пуговки.
— Въ четыре пуговки?— Это для чего? У нихъ есть перчатки, прекрасныя, фильдекосовыя… Опять ты…
— Я раньше зналъ, что ты будешь браниться, только я не виноватъ, воля твоя. Заноза меня уговорила: говоритъ, мамочка посердится — и пройдетъ, а имъ безъ этихъ перчатокъ почему-то нельзя… Какіе-то очень серьзные доводы приводили.
Вошли дв меньшія дочери, Гуля и Заноза. Он очень выросли и выровнялись. Туалетъ, ихъ былъ въ порядк. Лица привтливыя и умныя.
— Вы въ гимназіи были? спросила я Гулю.
— Нтъ, мы только готовимся къ гимназіи. Мы ходимъ къ Марь Васильевн, и она насъ подготовляетъ.
— Мы были два года въ гимназіи, въ частной гимназіи, заговорила Заноза.— Тамъ совсмъ не такъ учили — вотъ Маша и не можетъ подготовиться..
— А вы можете?
— У насъ въ нашемъ класс не важно, въ казенной, кажется, даже лучше, не нужно такъ много выдумывать, обдумывать, параллели длать.
— Что же, мы демъ сегодня въ театръ? спросилъ отецъ.
— Гуля не можетъ, сказала съ важнымъ видомъ, мелахнолически, Заноза:— она говоритъ, что не можетъ.
— Да, я не могу — такая досада!— И это вчно! вчно!
Гуля сердилась.
— Почему же ты не можешь?
Гуля смотрла на меня.
— Можешь все говорить при Анн Михайловн. Почему ты не можешь хать?..
— Мама! Амалія такая лнивая, такая неряшливая… я не знаю, какъ ты ее держишь! Ее давно нужно прочь.
— Въ чемъ дло?
— Еслибр ты видла мою юпку! какъ она выглажена — ужасъ! совсмъ мятая, точно неглаженная! Полоса какая-то по средин. Я не могу ее надть, изъ подъ барежа все будетъ видно, лучше ужь не хать.
— И воротничекъ Маты не выглаженъ, сообщила Заноза, длая опять важную мину.
— Амалія! зачмъ вы не выгладили?
— Гулина юпка выглажена, утюгъ былъ только нехорошъ, остылъ, меня посылали въ лавочку. А воротникъ я выглажу къ вечеру, не было времени, говорила Амалія, стоя въ дверяхъ.
— Выглажена? Моя юпка выглажена! Это такая гадость, что нельзя надть! Я не могу ее надть.
— Привередничаете вы, длать вамъ нечего.
— Вотъ видишь, папа, всегда такъ, она скажетъ дерзость, отвтишь ей — мама сердится, а она себ позволяетъ… Я не привередничаю, а вотъ вы, лнивая — это правда! вы ничего не хотите длать, а изъ за васъ я не могу хать.
— Можете хать, вы только капризничаете. Ваша мама — большая, а совсмъ не такая требовательная.
— Ну, хорошо, хорошо, ступай, можешь отправляться… довольно! сказалъ Климовъ.
Ему была непріятна эта сцена, но онъ иначе смотрлъ на нее, чмъ жена. Онъ сдерживалъ себя, чтобы не выгнать Амалію.
— Значитъ, ты не дешь, Гуля? спросила мать, очень серьзно.
— Мама… она такая лнивая, эта Амалія! она ничего не хочетъ длать! Ты ее балуешь… а она думаетъ, что можетъ…
— Конечно, мама, вмшалась Заноза:— она говоритъ, что ей не было времени, а я сама видла, что она долго сидла за чаемъ, а потомъ писала письмо.
— Какъ будто она не могла написать посл!
— Когда сдлала бы свое дло…
— Нтъ, мама, папа правъ, какъ ты хочешь! она у насъ зажилась. Можно за эти деньги отличную взять, а эта себ такъ много позволяетъ.
Мать сначала молчала, потомъ спросила, повидимому, совершенно холодно, хотя голосъ ея слегка дрожалъ, и страданіе разлилось по лицу.
— Ну, а вы? что вы длали вчера вечеромъ?
— Мы? Гуля играла съ Марьей Васильевной въ домино, я наклеивала декалькомани. А Мата? Гуля! что длала Мата?
— Мата смотрла, какъ мы играемъ.
— Отчего Мата не выгладила себ воротничекъ?
— Да разв это ея дло?
— И потомъ Мата, врно, устала: она училась.
— А Амалія не могла устать, стоя цлый день у плиты?
— Ужасная важность выгладить воротничекъ! она за это деньги получаетъ!
— И это мои дти! сказала утомленнымъ голосомъ Климова.— Анна Михайловна! понимаете вы мое ощущеніе! Это въ нихъ шла я душу свою, мысль, все, что было во мн лучшаго!— Судорга въ горл помшала говорить Климовой.— Подите прочь отъ меня!
— Мамочка! жалобно пискнула Заноза.
— Это все Амалія! сказала разсерженно Гуля.
— Выйдите, дайте мн успокоиться!
Дти вышли.
— Послушайте, вы слишкомъ серьзно принимаете дтскую болтовню. Вдь Гул всего 14 лтъ.
— Он, по развитію, головой выше своихъ сверстницъ. Примите въ соображеніе, что он знаютъ, какъ нужно смотрть на вещи, знаютъ мой взглядъ… мои отношенія… Но, понимаете ли, все это безплодно. Он барышни старыхъ временъ. Знаете ли, что меня пугаетъ? Мн кажется, это какъ въ сказкахъ, вотъ, какъ Эльфы: въ нихъ все пусто и прозрачно, мысли пролетаютъ насквозь, не задвая ничего! Хорошо, по крайней мр, что хитрости нтъ въ нихъ. И то спасибо!
— Зачмъ такъ трагически смотрть на вещи? говорилъ мужъ хладнокровно, спокойнымъ тономъ.— Когда двочки войдутъ въ возрастъ, я увренъ, что он поймутъ, теперь он еще положительно дти. Въ нихъ слишкомъ много наложено — гд имъ все это скомбинировать!
— А кром того, дти вдь мняются, сказала я.
— Но, увряю васъ, что въ ихъ годы я совершенно иначе относилась къ прислуг. Я входила въ ея жизнь, и эта жизнь мутила меня. А ты знаешь, при какихъ условіяхъ я воспитывалась, чмъ меня пичкали.
— Протестъ былъ… Протестовала, и двочки протестуютъ противъ тебя, и наваливаютъ все на Амалію.
— Но противъ чего он протестуютъ? спросила я.
— Противъ насилія.
— Противъ какого насилія?
— Противъ насилія надъ ихъ мыслью, и надъ ихъ ощущеніемъ. Она косвенно навязываетъ имъ своя мысли и свои ощущенія. Она вдь начинила ихъ равными ‘душеспасительными идеями’ и ‘высокими чувствами’. Запросу на нихъ еще не было, и не могло быть, а имъ все это было преподнесено, вс послдніе выводы, понимаете-ли? он еще и первой страницы не открыли, ничего не испытали, и не видали, а ужъ узнали, какъ на что нужно смотрть. Индижестія произошла.
— Да, это правда, сказала въ раздумьи Климова:— всему есть свое время…
— Отчего не пріучили вы ихъ работать, вдь это было бы большое спасеніе, сказала я.
— Это физическій-то трудъ?
Климовъ улыбался.
— Да.
— Пробовали мы и въ эту игрушку играть! Какже! Прізжаю сюда, а он моютъ, скребутъ, чистятъ, пачкаются, мажутся, а Амалія сидитъ и книжку читаетъ съ папироской въ рук.
— Николай! разв можно надо всмъ смяться и выдумывать?
— Милая, не смюсь! не сердись, но вдь ты сама все это прекратила. Я ни слова не сказалъ, все какъ то само собою кончилось, и вошло въ свою колею.
— Иначе нельзя было. Ты внесъ большой диссонансъ въ нашу жизнь. Когда мы жили на полтораста рублей въ мсяцъ, и большая часть этихъ денегъ шла на воспитаніе дтей, мы могли вс работать, и это выходило, боле или мене, естественно. Но съ тобою вошли новые элементы въ нашу жизнь. Условія измнились, ну, и дти стали смотрть на мое желаніе, чтобы они работали, какъ на капризъ. Твои идеи, и твоя манера жить приходились имъ боле по вкусу. Ну, я и бросила настаивать. Сама я продолжаю длать, что длала, и дти, въ вид особой ко мн любезности, иногда длаютъ кое-что въ дом… Но вдь, собственно, вся наша обстановка, вся наша манера жить, и мои идеи — это какъ-то не ладится. Я покорилась обстоятельствамъ… Ну, да, впрочемъ, это наше домашнее дло.
— Но знаете ли, Николай Петровичъ, мн кажется, что вы идете противъ самыхъ элементарныхъ требованій воспитанія… Ребенокъ долженъ все умть длать самъ.
— Слышали и это, только не знаю за чмъ? Свтъ вдь останется еще долго такимъ, каковъ онъ есть. Если двочка будетъ богатая, то ничего она не будетъ длать, а если самой придется заработывать деньгу, то нужно сосредоточиться на одной спеціальности, а разбрасываться неудобно и невыгодно.
— Вотъ эти и тому подобные разговоры Николай всегда ведетъ при двочкахъ.
— Ну, и потомъ съ нравственной стороны: станетъ ли она лучше и человчне смотрть на Амалію, если сама будетъ гладить воротнички и мести комнату?
Мы вс замолчали. Молчаніе было довольно тягостное. Климовъ усиленно курилъ, жена ходила по комнат.
— Скажите, пожалуйста, знаете вы Соснову? спросила я Климову.
— И да, и нтъ. Спросите мужа, онъ ее лучше знаетъ, онъ теперь ее лечитъ.
— Людмилу Андреевну? сказалъ мужъ.
— Да.
— Знаю.
— Что вы объ ней скажете?
— Въ какомъ отношеніи вамъ нужно знать?
— Ну, какъ она?
— Не дурна, богатая барыня, и, какъ водится, съ придурью… Добродтельная.
— Мн хотлось бы знать, что она изъ себя представляетъ, какъ относится къ сыну, къ мужу… вообще.
— Мужъ ея большой руки мерзавецъ, и еслибы онъ не былъ Сосновъ, важный баринъ, то вотъ кого прокуроръ долженъ былъ бы, и имлъ бы полное основаніе признать разрушающимъ основы. Ужь это была бы не фикція.
— Въ самомъ дл?
— Вотъ кто на дл, и, главное, всю свою жизнь, не столько потрясаетъ, сколько подкапывается подъ всякія основы. Надо всмъ глумится… Все попираетъ ногами.
— Но въ силу чего?
— Въ силу своего нравственнаго убожества — и только. Но замчательно, чмъ распущенне и безыдейне его жизнь, тмъ крпче онъ держится, тмъ громче говоритъ за мораль, и обычай. Посмотрли бы вы на него, когда онъ начинаетъ судить. Осанисте самого Бисмарка. И строже всхъ самыхъ строгихъ.
— А онъ иметъ вліяніе на сына? воспитываетъ его?
— Какъ-же! Самъ былъ свидтелемъ. Добродтельнйшія правила преподаетъ! Но чему только они его не учатъ, купно съ маменькой, этого несчастнаго птенца! Съ намреніемъ искажаютъ жизнь. Хотите, разскажу сцену.
— Разскажите, пожалуйста!
— Прихожу я какъ-то зимой. Сидитъ Никсъ — мальчика зовутъ Никсъ. Ну, въ локонахъ — ему одинадцать лтъ, локоны по плечамъ — а на лбу волоса подрзаны бохромочкой. Фантазія маменьки: говорятъ, что это на англійскій ладъ. Впрочемъ, я слышалъ, что мальчикъ тяготится своимъ украшеніемъ. Ну, вотъ сидитъ Никсъ, противъ него барышня, Огнева, хорошая барышня, и дразнитъ его. Никсъ разсерженъ. Онъ долго подъискивалъ какой-нибудь эпитетъ, чтобы обидть ее, ну, и нашелъ, назвалъ ее нигилисткой. Она его спросила:— ‘Знаешь ты, что значитъ нигилистка’?— ‘Знаю’, отвчалъ мальчикъ.— ‘Ну что?’ — ‘Это т особы, которыя себя неприлично вели…’ — ‘Какъ не прилично вели’?— Mais comme a! Apparament par ce qu’elles n’ont pas reu une bonne education!.. ‘Вотъ и ты нигилистъ, потому что ты тоже не хорошо воспитанъ, хочешь меня обидть’.— Нтъ я не нигилистъ, потому что вс нигилисты простые люди.— Какіе такіе простые? какая разница между простыми и непростыми?’ — ‘Простые — это такіе, которые не знаютъ, что значитъ быть великодушнымъ, они жадные, не умны, пьютъ водку, ходятъ въ кабакъ и колотятъ жену, ils sont malhonntes et malpropres.— Ну, а другіе какіе? спрашивала барышня.— Другіе? les nobles?… Ты говори по-русски.— Благородные?… это такіе, которые имютъ честь, сердце, благотворить… ils ne savent pas mentir…— По-русски, по-русски!..— Они не должны лгать, et ils ont les maniè,res de gens comme il faut, et le bon Dieu leur а donn le blason — имъ Богъ гербъ далъ, сказалъ мальчикъ.
— Да откуда же пріобрлъ онъ всю эту премудрость? спросила я Климова.
— Отъ маменьки, и, должно быть, отъ grande tante.
— Что это за grande tante, я объ ней ничего не слышала.
— Старая два и писательница.
— Писательница? вотъ какъ!
— Да, сначала писала дтскія повсти, у нея всегда рзвились милыя малютки на лугахъ и птички были на сцен, и вночки. Малютки складывали ручки и пли гимны. Теперь она пишетъ душеспасительныя брошюры для народа, и участвуетъ въ нравственно-воспитательномъ журнал также для народа. И тутъ тоже у нея рзвятся крестьянскія малютки съ вночками и гимнами. Ну, а папашъ, и мамашъ этихъ интересныхъ малютокъ она видла только на Снной, когда прозжала мимо въ карет.
— Ну, а сама Соснова?… Про нее вы мн разскажите побольше… я буду у нея на дняхъ, и, разъ подготовленная, ясне буду видть.
— Она сама? про ея умъ я ничего не могу вамъ сказать. Я не знаю, умна ли она или нтъ, но она прекрасно воспитанна, выдресирована, если хотите. Она вся проникнута чувствомъ долга, и дисциплинированна. Она способна дать распять себя ради тхъ идей, въ которыхъ была воспитана, и которыхъ держится, какъ альфы и омеги всего существующаго. Только подъ часъ курьзно это. Случается, что ея нравственная теорія не совпадаетъ съ ея жизненными обычаями, вертится она, вертится, потомъ вдругъ ловко перескочитъ — и опять пошла. Она не задумывается надъ этимъ. Она, кажется, даже не замчаетъ пробла…
— Въ чемъ же состоитъ ея теорія?
— Она христіанка, и притомъ католичка-мистикъ, хотя и православная. Она была воспитана на французскихъ книгахъ. Мораль почерпнула изъ Livres d’enfance и другихъ подобныхъ нравственныхъ книгъ. Ее русской сдлала тетка, та самая, которая съ вночками.
— Ну, а къ мальчику своему какъ она относится?
— Такъ же старается сковать, да она и всхъ сковала бы, еслибы была ея воля. Уже на что ея супружеская жизнь не сладка — она знаетъ, что ея мужъ мерзавецъ, и онъ оскорбляетъ ее на всякомъ шагу, какъ человка, и какъ жену, оскорбляетъ все, что она привыкла чтить, она знаетъ, что онъ иметъ содержанокъ, мотаетъ на нихъ свои средства… И характеры у нихъ разные, и говорить имъ между собою нечего, и, какъ мужчина, онъ ей противенъ до омерзенія. И все-таки она примрная жена. И исполняетъ свои обязанности относительно мужа, въ точности.
— Любопытная дама. Ну, а добрая?
— Безстрастная. Ее считаютъ доброй, но доброты собственно въ ней нтъ. Женская мягкость, нервозность. Указано ей длать добро въ извстномъ случа — будетъ длать, не указано — не будетъ. Ну, а сына она воспитываетъ съ помощью тетки. Зимой учителя къ нему ходятъ патентованные, при немъ до сихъ поръ находится англичанка, миссъ Грей, лицо безъ рчей и безъ движенія, глазами только хлопаетъ.
— Гд они теперь и какъ къ нимъ попасть?
— Въ деревн. Четыре часа зды по желзной дорог, а а тамъ верстъ семь.
Дней черезъ пять, я сидла на балкон стариннаго барскаго дома въ Сосновк. Стоялъ великолпный день въ половин августа, листья слегка начали желтть, предо мною разстилался громадный запущенный садъ. Впрочемъ, передъ самымъ балкономъ дорожки были разчищены я масса цвтовъ наполняла клумбы. Былъ даже небольшой фонтанъ, который сверкалъ на солнц и точно стекляннымъ колпакомъ накрывалъ цвты, насаженные бордюромъ, и большіе ноздреватые камни, переложенные мхомъ. А дальше виднлись сосны и угрюмыя ели. Оттуда втеръ доносилъ смолистый запахъ и запахъ сыроватой земли, перегнившихъ иглъ и шишекъ, и этотъ запахъ смшивался съ запахомъ цвтовъ. Кругомъ было тихо — никакихъ звуковъ. Только какаду, любимецъ хозяйки дома, прикованный за лапу, путешествовалъ по клтк и кричалъ своимъ непріятнымъ, пронзительнымъ крикомъ.
Фасадъ дома, обращенный въ садъ, сплошь былъ покрытъ стной изъ дикаго винограда. Листья уже начали краснть и желтть, а мстами приняли даже темнолиловый цвтъ. Большія окна дома стояли настежь, съ опущенными маркизами, маркизы были блыя, подбиты зеленымъ, отъ нихъ въ высокихъ комнатахъ тнь и прохлада. Везд и во всемъ роскошь и удобство, вообще хорошо.
Людмила Андреевна сидла въ гостиной съ сыномъ.
Людмила Андреевна серьзно занималась сыномъ, она почти цлый день проводила съ нимъ, сама воспитывала его и даже учила. Лтомъ, исключая матери и тетки, да еще миссъ Грей, никто не занимался съ нимъ. Людмила Андреевна терпть не могла гувернантокъ, а молодого человка студента боялась взять: онъ могъ дать превратныя идеи ребенку, и притомъ молодой человкъ въ дом, когда мужа почти никргда не бываетъ дома, это какъ-то неловко, она еще не стара, могутъ выйдти толки, и потомъ она разъ уже обожглась. Они теперь ищутъ подходящаго старичка въ Швейцаріи, но Швейцарія не то что прежде: стала опасна, потому что тамъ также превратныя идеи развелись. Слдовательно, покуда Людмила Андреевна сама занималась съ сыномъ.
— Ma tante! я хочу прежде всего, чтобы онъ былъ христіанинъ, говорила Людмила Андреевна тетк.
— Oh, ma chè,re! говорила тетка.
— Я хочу сама насаждать первыя смена нравственности и религіозности въ его молодомъ сердц.
— Oui, ma chè,re, c’est votre droit, говорила тетка.
И Людмила Андреевна принялась насаждать. ‘И остави намъ долги наши, яко же и мы оставляемъ должникамъ нашимъ’, говорила она сыну:— это значить, Никсъ, что божественный Спасатель учитъ насъ…
— Пожалуйста, не вздумай уврить его, что въ самомъ дл нужно прощать долги, говорилъ мужъ.— Нтъ, Никсъ, ты этого никогда не длай… глупо, братецъ! И, главное, не думай, что этого Богъ желаетъ… для чего же существуетъ вексельное право? Эдакимъ путемъ, ты на солом останешься, а законъ говоритъ ясно…
— Mais c’est au figur, mon cher! долги наши… значитъ вины наши… обиды, оскорбленія… Значитъ, если насъ обидятъ…
— Это, матушка, мораль для монаховъ и бабъ… Если тебя обидятъ, Никсъ, да ты проглотишь обиду — ну и будешь ты устрица, байбакъ, дуракъ, тряпка, всякій на тебя плюнетъ! Нтъ, братъ, ужь лучше самъ тресни, чмъ ждать, чтобъ тебя треснули!
— Анатоль!.. ради Бога!.. что ты говоришь? вдь это урокъ религіи…
— Я ничего не говорю противъ религіи! Уважай ее, благоговй передъ ней, Никсъ! C’est une sainte chose que la religion! Она необходима.
Людмила Андреевна возилась со своимъ сыномъ, какъ съ писанной торбой. Но не столько по личному желанію, сколько по обязанности. Это была также одна изъ розгъ, которыми она себя немилосердно казнила. Лтомъ, въ деревн, она жила для него, хотя ее лично тянуло или на острова, или въ Баденъ-Баденъ. Она распредлила день съ математической точностью. Назначила часы занятій, часы прогулки, часы благотворительности, часы, которые онъ долженъ быть съ миссъ Грей.
Утро она всегда проводила съ Никсомъ, сначала она учила его, потомъ онъ ей читалъ, въ то время, когда она работала. Одинъ день онъ ей читалъ книги историческаго содержанія, другой — путешествія, третій — религіозныя. Религіозныя были большею частью французскія, потому что съ ними была больше знакома сама Людмила Андреевна.
И такъ, я сидла на балкон съ книгой. Въ гостинной Людмила Андреевна сидла за пяльцами и усердно считала points своего ковра. Не далеко отъ нея, въ большихъ креслахъ, сидитъ Никсъ и читаетъ тоненькимъ, монотоннымъ голосомъ ‘Imitation de Jsus Christ.’.
Людмила Андреевна слушаетъ сына, слушаетъ крикъ какаду, слушаетъ плескъ фонтана и иногда, посл долгаго молчанія, перебиваетъ сына и спрашиваетъ. Мальчикъ отвчаетъ, не торопясь, вяло, больше односложно: ‘Oui, maman, non, maman’.
Сама Людмила Андреевна иногда зваетъ, но украдкой, прикривая лицо маленькой ручкой, на которой сверкаютъ изумруды, рубины, опалы.
Она часто смотритъ на часы, которые болтаются у нея на пояс. Никсъ также смотритъ на часы на камин, но смотритъ бочкомъ, однимъ глазомъ, въ то время, когда мать наклоняетъ голову къ узору.
— Lisez comme il faut, mon enfant.
— ‘Возбудите самого себя, противъ себя, читаетъ мальчикъ:— и не допускайте духа гордыни поселиться въ васъ, старайтесь сдлаться такими покорными, такими маленькими, чтобы каждый могъ ходить по васъ и попирать васъ ногами, какъ уличную грязь…
— Eh bien, enfant! Отчего ты остановился? Продолжай.
— Maman, тутъ сказано… тутъ написано… что нужно обратиться въ уличную грязь!..
— Eh bien?
— Какъ же это! въ уличную грязь… Чтобы меня попирали!
— Правило, мой милый!.. существуетъ правило… никогда не нужно относиться критически къ предметамъ священнаго писа нія. Написано и врь… Слпо врь. Свободомысліе — c’est une peste… И это все отъ гордости. Гордость — одинъ изъ капитальныхъ грховъ… изъ семи (она вспомнила романъ Сю). Богъ этого не любитъ.
— А ты мн говоришь, мама, зачмъ я съ Ванькой и Ленькой… что у меня гордости нтъ?
— Это совсмъ не то… это совсмъ сюда не относится… Какой ты странный мальчикъ! ne sois donc pas bte!.. то вопросъ религіи, а это вопросъ житейскій… Гордость благородная должна быть… C’est autre chose…— Людмила Андреевна нсколько спуталась.— Равенства между людей нтъ, и не можетъ быть… Это Богъ указавъ…
— Отчего же я не могу съ ними играть?..
— Отъ того, что они теб не ровные… il faut se respecter…
Въ дверяхъ показалась ‘ma tante’.
— Вы не кончили?.. Двнадцать било..
— Кончили! Но мы разсуждаемъ… Вотъ скажите ему, ma tante, можно ли ему быть въ компаніи Ваньки и Леньки?
— Да, милый, эта компанія теб вредна, она можетъ пагубно дйствовать на тебя. Ils sont menteurs! Но и имъ вредно быть съ тобою, а объ нихъ нужно подумать, потому что объ нихъ некому подумать, исключая насъ. Они сами ничего не понимаютъ. Они люди темные. И это наша обязанность!
— Ваньк вредно, когда онъ со мною? сказалъ съ выраженіемъ сомннія Никсъ.
— Да, дитя! Ему это еще вредне, чмъ теб, потому что это можетъ заронить ему въ душу самомнніе, гордость, Онъ можетъ подумать, что онъ все равно, что ты, что онъ можетъ позволить себ то, что ты можешь позволить себ. Онъ заxoчетъ постоянно быть въ компаніи, которая не его. Онъ можетъ сдлаться недовольнымъ тмъ положеніемъ, которое ему назначено. Можетъ начать роптать. Вотъ къ чему это можетъ привести! А потомъ знаешь, что еще можетъ быть? Вдругъ онъ не захочетъ, вдругъ ему не понравится быть крестьяниномъ! Et c’est un grand pch! Богъ каждому указалъ путь, и каждому намтилъ мсто. Это очень почетное мсто, быть честнымъ и благонамреннымъ крестьяниномъ — ну, и будь, честнымъ крестьяниномъ, и оставайся…
— А какъ же Ломоносовъ?.. и святая княгиня Ольга?
— Боже мой, откуда берутся эти мысли у мальчика?.. Тебя не спрашиваютъ, мой другъ, разсуждать. Ломоносовъ вышелъ въ люди по вол Божіей, и святая княгиня Ольга — тоже, на это былъ особый перстъ Божій. А вообще, всякій долженъ оставаться на своемъ мст.
— А вотъ внукъ няни, maman… онъ теперь…
— Assez, довольно! ты сталъ несносенъ.
— Генералъ… договорилъ-таки мальчикъ.
— Ступай къ миссъ Грей, попроси ее съ тобою идти въ садъ.