В. М. Дорошевич
В. М. Дорошевич
Карнавал
Карнавал
Карнавал, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1905
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Источник: Дорошевич В. М. Собрание сочинений. Том V. По Европе. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 114
Целый город дурачится.
По улицам маски, домино, пьеро, коломбины, арлекины.
В воздухе град белых алебастровых конфетти.
На главной площади Massena, под шутовской триумфальной аркой, колоссальная фигура Карнавала.
Добавьте к этому тепло, весну, голубое небо, яркое солнце, пальмы, цветы.
Какой контраст после кислого Петербурга или нахмурившейся Москвы.
Карнавал не привился к нашей жизни.
Ещё Пётр хотел ввести веселье административным порядком.
— С такого-то по такое-то число быть всем весёлым.
Но из всех реформ эта не удалась больше других.
Даже в административном порядке мы оказались народом невесёлым.
Итак, над целым городом — весёлая власть Карнавала XXXI.
Не знаю, может быть, это потому, что немцы наводнили Ривьеру. Но только и Карнавал онемечился.
Карнавал XXXI держит в руке бокал шампанского. Но лицо у него немца, до краёв налитого пивом. Настоящие швабские усы.
Карнавал представляет собой довольного, сытого, раскормленного буржуя. Самодовольное, сияющее самодовольством, плоское пошлое лицо.
У него, прямо обожравшийся вид.
Он глядит с высоты, торжествующий, наглый.
— Вот по чьей дудке вы нынче пляшете!
Арлекин, на котором он едет верхом, превосходен.
Положительно, это произведение недюжинного художника.
Длинному, узкому лицу Арлекина он придал что-то дьявольское.
Арлекин смеётся зло, умно, презрительно и с какой-то жалостью, прищурив умные глаза, смотрит на беснующуюся, пляшущую, кувыркающуюся толпу.
При виде этой смеющейся морды мне вспомнился один из сонетов Бутурлина:
…’Как ты жизнь и людей глубоко презирал,
Арлекино, мой друг!’
Он смотрит так на дурачащихся кругом, пёстрой толпой заполнивших всю площадь людей, — словно видит сквозь маски.
Кругом вертлявые паяцы, беснующиеся коломбины, прыгающие пьеро, а он видит петербургских средних лет чиновников, английских мистрисс с лошадиными зубами и фабрикантов усовершенствованных подтяжек.
Вот летят, пляшут под звуки ‘il grandira’ из ‘Птичек певчих’, — два клоуна, паяц, какая-то резвушка — домино.
Они заметили вертящегося на одной ноге пьеро.
Окружили.
Белая пыль столбом.
Град confetti.
Пьеро завертелся, завизжал, как поросёнок. Зацепил жестяным совочком confetti, ловко запустил их прямо в рот хохочущему домино.
— Счастливые дети юга, солнца, весны! — думаете вы.
Резвушка-домино взвизгнуло:
— Shocking!
Но и с ловкого пьеро слетела маска.
Перед вами красное жирное лицо с напомаженными усами вверх. Словно двумя штопорами он хочет выколоть себе глаза.
Град confetti посыпался на него с особой силой.
Кругом крики, хохот, визг.
Он закрыл толстыми красными пальцами жирное, красное лицо:
— Ah! Meine Herren…
Арлекин смотрит на него прищуренными глазами, со злой улыбкой на тонких губах:
— Пари, что это фабрикант усовершенствованных подтяжек?
Они являются сюда, чтобы играть ‘в детей’.
Если вы вырветесь на минуту из этого вихря confetti и подниметесь передохнуть на балкон casino, — вид перед вами необыкновенный.
Вместо площади — разноцветное, пёстрое море, которое волнуется, кипит, шумит, ревёт.
Водоворотом кружатся синие, жёлтые, красные, зелёные костюмы.
Среди этих водоворотов медленно движутся процессии.
Вот на гигантском омаре едет madame Карнавал с моноклем и наглым взглядом кокотки.
Взвился в воздух колоссальный осёл, и двое колоссальных крестьян с глупейшими, испуганными лицами беспомощно машут в воздухе руками.
Проезжает колоссальная римская триумфальная арка. Курятся жертвенники перед статуями богов. Жрецы, матроны, сами статуи богов на пьедестале пляшут канкан.
Качается на огромных качелях колосс-Гулливер с лилипутами детьми.
Лилипуты его все перевешивают.
Гулливер рыжий.
— Вот англичанин и буры! — кричит кто-то.
Между кулаками с огромными головами драка.
Карикатурный полицейский заглянул в несгораемый шкаф.
В шкафу оказался ‘lanin’.
Тереза Эмбер налетела на полицейского, ударила его по затылку:
— Не любопытствуй!
И между огромным Фредериком Эмбер, целой Эйфелевой башней — Евой Эмбер, Терезой и партией колоссов-полицейских затевается драка.
— Браво, Тереза! — кричат кругом.
— Положительно она приобретает всеобщие симпатии.
Полицейские смяты, подхватывают товарища, у которого болтаются руки и ноги, и отступают.
Тереза захлопывает несгораемый шкаф и победоносно командует:
— Вперёд!
Жест такой, словно:
— Правда в ходу, и ничто не может её остановить!
Ураган восторженных криков. ‘Семья’ засыпана confetti.
А кругом пляшет, крутится, вертится в дыму белой пыли, вихре confetti пёстрая, разноцветная толпа, но всё это иностранцы, в лучшем случае, парижские буржуа, играющие ‘в детей’.
Сами ‘дети юга’, — Ницца, — стоят в стороне от всего этого празднества, хмуро, мрачно и озлобленно.
Франция становится плохим местом для веселья. Ницца — в особенности.
С каждым годом наплыв иностранцев, едущих во Францию повеселиться, всё растёт и растёт. В Европе нет приказчика, который не мечтал бы побывать в Париже.
Это целый поток ‘маленьких буржуйчиков’, в котором тонет Франция.
А из десяти иностранцев, едущих во Францию, если не восемь, то девять имеют главным образом в виду ознакомиться с ‘лёгкостью тамошних нравов’.
Спрос на ‘дешёвые сорта кокоток’, как деловито говорят французы, возрос чрезвычайно.
Трудно представить себе, какое колоссальное число молодых девушек поглощает ежегодно этот ‘спрос’ со стороны иностранцев.
Девицы, в свою очередь, плодят сутенёров. А сутенёры бесчинствуют, дерутся, устраивают скандалы, избирая своими жертвами главным образом иностранцев.
Так и идёт всё кругом.
Иностранцам приходится накалываться на шипы, срывая ‘бутоны’.
В Париже хозяйки мастерских и магазинов перестали жаловаться на разврат среди мастериц и учениц.
Даже напротив.
Они находят:
— Молодая девушка, которая имеет посторонние заработки, украшает магазин. Она лучше одевается, а за ужинами в отдельных кабинетах они приобретают шик и отпечаток элегантности. Они приучаются обращаться с людьми.
Но Ницца, куда налетает стая парижских кокоток, стоном стонет от этого нашествия.
Меня заинтересовал этот необыкновенный, небывалый, невиданный наплыв сутенёров в Ницце.
Сутенёры — хозяева улицы.
Они ходят толпами. Они на каждом шагу.
И все самый юный народ, почти мальчики, 15—16—17 лет.
Я пользовался ранними часами, когда мало покупателей, чтоб зайти в маленький магазин, к ремесленнику, что-нибудь купить и разговориться на интересовавшую меня тему.
Вся ремесленная Ницца волком воет.
— Нет никакой возможности! Что делает с нашим городом эта саранча! Верите ли, нет возможности иметь ученика, подмастерье! Они все помешаны на том, чтоб поступить на содержание к какой-нибудь твари! Нет молодого мастерового, который не бежал бы в сутенёры!
— Я переменил трёх подмастерьев в течение месяца!
— Я четырёх!
— Я остался без учеников. Все на улице. Все пошли в сутенёры.
Добрые люди забывают только прибавить, при каких условиях у них живут и воспитываются эти ученики, так охотно меняющие ‘честный кусок хлеба’ на позорную профессию.
Как бы то ни было, но сутенёры в Ницце — хозяева положения.
В отелях вас предупреждают:
— Вечер. Возьмите извозчика. Теперь не безопасно ходить одному.
— Идти вечером с дамой?! Да избави вас Бог!
И это по самым центральным улицам.
В газетах только и читаешь:
— Банда каких-то молодых бродяг выбила глаз прохожему такому-то.
— В полицию доставлен раненый в бок ножом. Он сказал, что получил удар в ссоре с такими же, как он, не имеющими определённой профессии юношами.
На главной улице Ниццы, на avenue de la Gare, вовсе не редкость услыхать вечером вопли, крики.
— Что случилось?
Толпа сутенёров бьёт в чём-то провинившуюся перед ними несчастную кокотку.
И это на глазах у целой толпы.
— Кому же охота с ними связываться и получить нож в бок?
Сутенёры положительно терроризируют публику.
Кражи и грабежи увеличились невероятно. И всё это с чисто сутенёрскою наглостью.
Стали воровать даже в первоклассных отелях, обыкновенно хорошо охраняемых. То на днях у какой-то испанской маркизы стащили на 50,000 франков драгоценностей и на 200 тысяч франков ценных бумаг.
А то избили и ограбили в 8 часов вечера на главном центральном бульваре какого-то иностранца.
Англичане и американцы подняли уже шум в своих газетах.
‘New York Herald’, в своём парижском издании, и ‘Daily News’ напечатали статьи о том, что:
— В Ницце становится невозможно жить!
Англичане и американцы! Самые ‘доходные гости’! Когда жалуются на что-нибудь англичане и американцы, — на их жалобы нельзя не обратить внимания. Сейчас начнут бойкотировать!
И ниццские газеты, как они ни распинаются за ‘наш прекрасный город’, принуждены были напечатать:
— К сожалению, сообщённое приходится подтвердить… Конечно, наша полиция великолепна!.. Но качество не заменяет количества… Полиции у нас оказывается мало…
Добавьте к этому всё увеличивающееся и увеличивающееся недовольство среди коренных обитателей Ниццы.
— Чёрт возьми! Что же мы выигрываем от всего этого шума и гама, который поднимают в нашем городе? Приезжают из Парижа содержатели гостиниц, модистки, из Лондона портные. Приезжает из Парижа прислуга, из Парижа мастера. Обирают все деньги, какие тратят здесь иностранцы, и уезжают домой. Нам-то от этого что?
Не надо забывать, что мы находимся в стране, где всё ценится с одной точки зрения:
— Насколько это заставляет двигаться коммерцию?
Растёт недовольство и иностранцами.
Особенно взбешено оно немцами, появившимися в необычайном количестве:
— Что ж это за иностранец пошёл? Разве мы к такому иностранцу привыкли? Едет во втором классе! Останавливается в отеле второго разбора! Ест, пьёт в пансионе! Всё привозит с собой! Ничего не заказывает! Ничего не покупает! Разве прежде такие иностранцы были?! Ни обедов не дают! Ни завтраков со знакомыми не устраивают! В омнибусах ездят!
Один парикмахер с ужасом говорил мне:
— Бреются сами!!!
Так что я должен был его умолять:
— Ради Бога! Вы меня зарежете от ужаса! Ведь я же бреюсь не сам! За что?!
И это презрение к иностранцам ‘за плохое качество’ показывается на каждом шагу.
Презрение лавочников к ‘плохим покупателям’.
Озлобление общее.
И озлобление самое сильное потому, что оно на экономической подкладке.
Вот среди какой атмосферы приходится ‘веселиться’ иностранцам, приезжающим сюда играть ‘в детей’.
На первой же bataille des fleurs банды сутенёров, выстроившись рядами, накидывались на ехавшие к ‘месту сражения’ экипажи, обрывали с них цветы, ругали сидевших в колясках, вскакивали на подножки.
Произошло несколько побоищ.
Во время batailles des confetti сутенёры в своих типичных каскетках шныряли среди масок и запускали прямо камнями.
И, наконец, на второй bataille des fleurs какой-то извозчик, в ответ на случайно попавший в него букетик цветов, запустил в трибуны ‘ключом’, которым отвинчивают гайки у колёс.
‘Ключ’ попал в какого-то мэра, приехавшего с севера Франции на юг повеселиться. И разбил мэру физиономию.
Извозчик, оказывается, был ‘вообще зол’.
— Малы заработки. Дёшево нанялся!
А букет фиалок, неловко брошенный весёлым мэром, привёл его в полное экономическое остервенение.
Что за проклятое время!
Нынче ни шагу без экономических вопросов.
С экономическими вопросами приходится встречаться даже на bataille des fleurs.
Вы кидаете букет фиалок, а вам в ответ летит ‘экономический вопрос’.
И бедный мэр с разбитым экономическим ключом лицом должен был думать:
— А экономическое положение, чёрт возьми, вовсе не так блестяще, как объявляется об этом с министерской скамьи! В воздухе стали летать ключи.
И вот это веселье иностранцев среди озлобленного города кончилось.
На площади префектуры вспыхнули костры бенгальского огня. Загремела артиллерия. С треском лопнули в воздухе сотни ракет, — полог из разноцветных искр навис над площадью. Тысячи римских свечей осыпали фигуру Карнавала XXXI.
‘Весёлый властитель’ вспыхнул огромным костром.
Маски, домино, паяцы, коломбины, схватившись за руки, в последний раз с криками, с песнями закружились вокруг пылавшего Карнавала.
И, право, было что-то даже грустное, меланхолическое в этой традиционной церемонии сожжения Карнавала.
Карнавал умирал с тем же самодовольным лицом.
А из столба пламени долго-долго ещё смотрел на беснующуюся толпу с презрительной улыбкой на тонких губах Арлекин,
Но пламя лизнуло и его по морде и стёрло улыбку.
Карнавал был кончен.