КАРМЕЛИТКА.
Романъ Крауфорда
Переводъ К. И. Саблиной.
I.
II.
IIІ.
IV.
Кармелитка, Кроуфорд Фрэнсис Марион, Год: 1895
Время на прочтение: 85 минут(ы)
Субіако,— маленькій городокъ въ 7000 жителей, лежитъ на юго-востокъ отъ Рима и славится своей древностью. Преданіе говоритъ, что тамъ родились и жили святые Бенуа и Схоластика.
Городокъ расположенъ на гор, на самомъ возвышенномъ мст, въ центр, красуется кардинальскій дворецъ. Съ трехъ сторонъ громоздятся Самнитскія горы, съ четвертой открывается видъ на глубокое, дикое ущелье, гд протекаетъ Личенца.
Въ данное время кое-что изъ современной цивилизаціи успло проникнуть въ этотъ уголокъ, но въ 1844 году Субіако представлялъ изъ себя въ полномъ смысл средневковый городъ, какъ по вншнему виду, такъ и по складу внутренней жизни. Снаружи его охраняли зубчатыя стны, башни и бастіоны, внутри — грозная сила вковыхъ предразсудковъ.
Жители Субіако смотрли на вещи трагически, сила замняла законъ, любовь и ненависть управляли всами правосудія, о справедливости никто не имлъ понятія, патріархальный строй держалъ семьи въ желзныхъ тискахъ, въ безусловномъ подчиненіи традиціямъ. Вотъ почему никто не подумалъ удивиться, когда глаза рода Брачіо заставилъ одну изъ дочерей своихъ постричься въ монастыр Кармелитокъ въ Субіако. Таковъ былъ изстари обычай въ знатномъ род принцевъ Джероно,— одну или двухъ двушекъ посвящали служенію святой Терезы въ каждомъ поколніи, въ упомянутомъ монастыр почти всегда игуменьей была одна изъ счастливыхъ избранницъ этого дома, предназначенная мудрымъ предопредленіемъ главы служить посредницей между небомъ и свтскими родственниками, замаливать ихъ грхи своей благочестивой жизнью и молитвами, поддерживая, между прочимъ, монастырь богатыми вкладами, то есть своимъ приданымъ. Возможно-ли, при такихъ важныхъ соображеніяхъ, принимать во вниманіе ничтожныя возраженія какой-нибудь неопытной молодой двушки? Разумется, нтъ. Пришлось и Маріи Брачіо, несмотря на необъяснимое отвращеніе, преклониться передъ родительской волей, пробывъ условный срокъ послушницей, она приняла постриженіе въ 1841 году, съ утшительной перспективой унаслдовать со временемъ тетк въ сан настоятельницы, когда Господу угодно будетъ призвать старушку къ Себ. Кстати надо замтить, что старушк не было еще шестидесяти лтъ, что здоровьемъ она пользовалось прекраснымъ, и почетное положеніе, общанное юной Маріи, взамнъ грховной мірской суетности, грозило отодвинуться на слишкомъ долгій срокъ. Но не въ томъ дло… Марія Брачіо вообще не создана была для монастырской жизни. Ея вкусы и инстинкты влекли ее въ иную сферу, на ту арену, полную свта, радостей, блеска и шума, гд столько женщинъ изъ ея семьи занимали въ прошломъ видное мсто. Годъ выздовъ въ свтъ, даруемый по традиціямъ двушк, обреченной на постриженіе (дабы она утвердилась въ своемъ призваніи…), только укрпилъ въ сердц Маріи сознаніе, что мсто ея не въ монастыр. Она поняла свою красоту, благодаря поклоненію мужчинъ, въ короткій срокъ своего свтскаго искуса, пылкая натура ея опьянялась восхищенными взглядами красавцевъ, слдившими за ней на балахъ, тогда какъ она, поневол холодная и неприступная патриціанка, обязана была укрпляться въ своемъ презрніи къ мірской сует.. Кругомъ нея воздухъ напоенъ былъ страстнымъ призывомъ, а она готовилась къ отреченію отъ всхъ земныхъ радостей.
Но увы! она знала, что ея мннія не спросятъ, о протест, о борьб не могло быть рчи, съ дтства пріученная считать родительскую волю равносильной судьб, она покорилась, безропотно преклонила свою красивую головку, произнесла обтъ, опустила на лицо черный вуаль, и съ тхъ поръ вотъ ужъ три года, гордая и печальная, несла свой крестъ, убждая себя, что повинуется долгу и чести. Она была смлая двушка и, вроятно, съ такой же энергіей встртила бы всякую иную невзгоду въ жизни. Итакъ, все кончено. Ей суждено кончить дни свои среди высокихъ монастырскихъ стнъ, печальной, безличной тнью, среди другихъ такихъ же тней, не имя даже и съ ними ничего общаго, благодаря своему высокому происхожденію, предназначавшему ее къ роли настоятельницы. Прекрасное лицо ея навки закрыто отъ мужскихъ взоровъ, въ воспоминаніи единственный отрадный, свтлый лучъ — тотъ незабвенный годъ, который, словно на смхъ, былъ ей дарованъ, чтобы она поняла, чего лишила ее судьба.
А между тмъ, Маріи Брачіо,— въ постриженіи, сестр Маріи Адолорат — давались въ монастыр рдкія привилегіи, не въ примръ прочимъ затворницамъ, возбуждавшія въ этихъ послднихъ скрытую зависть, такъ напримръ, келья сестры Маріи считалась лучшей, благодаря балкончику, выходившему въ садикъ, который примыкалъ къ самой оград, съ балкона виднлись окрестныя горы, все это напоминало свободу и представляло нкоторое разнообразіе и независимость… хоть для глаза.
Вторая привилегія состояла въ томъ, что на сестру Марію возложена была обязанность кастелянши, вносившая нкоторое развлеченіе въ жизнь затворницы, посвященную исключительно молитв, и дававшая ей возможность имть сношенія съ свтскими людьми, то есть съ прачкой Сорой Наиной, являвшейся нердко въ сопровожденіи дочери своей, Анеты. Нагруженныя корзинами съ бльемъ, прачки, во избжаніе переходовъ по монастырскимъ корридорамъ, входили прямо черезъ маленькую калитку, которая вела въ садикъ сестры Маріи, оттуда балконной дверью въ ея келью, рядомъ находилась комната для блья, а за нею келья матери игуменьи.
Даже сосдство съ игуменьей считалось между монахинями привилегіей и честью. Сестра Марія племянница матушки,— съ завистью говорили затворницы,— имъ всегда найдется о чемъ поговорить между собой, помимо монастырскихъ длъ! Семьи, знакомые въ міру. Къ тому же архіепископъ (онъ же и кардиналъ) доводился роднымъ братомъ настоятельниц, лто проводилъ въ Субіако, часто навщалъ сестру свою, а его высокопреосвященство славился какъ своими рдкими добродтелями, такъ и необыкновеннымъ умомъ, онъ бывалъ за границей, при иностранныхъ дворахъ и умлъ вести разговоръ не исключительно о божественныхъ предметахъ. Какое отрадное развлеченіе должны были вносить его визиты въ монотонную жизнь кармелитокъ! А наслаждались его присутствіемъ и рчами только игуменья да сестра Марія!..
Не надо думать, что монахини злобно завидовали, роптали или выражали протестъ, о нтъ! Подумаютъ, иногда робко обмняются мнніемъ насчетъ выпавшаго на долю сестры Маріи счастья, повздыхаютъ и тутъ же почувствуютъ упреки совсти. Неестественный и вчный контроль надъ своими помыслами влечетъ за собою преувеличенную щепетильность: маленькая ошибка кажется страшнымъ грхомъ и преступленіемъ, зависть, даже въ подобныхъ размрахъ, строго осуждается уставомъ.
Но вопреки всему, въ обращеніи монахинь съ печальной красивой Маріей сказывалась холодная отчужденность, излишнее почтеніе, бдняжка чувствовала себя одинокой, какъ, бываетъ юная принцесса, окруженная штатомъ фрейлинъ, при двор своей матери, королевы…
Было и еще одно обстоятельство, способствовавшее такому отчужденію: сестра Марія окружена была ореоломъ какой-то таинственности, за ней словно ходила тнь какой-то роковой угрозы, что-то необъяснимое, чего она и сама не подозрвала, но вс инстинктивно чувствовали и опасливо сторонились… Замолчитъ вдругъ сестра Марія и впадетъ въ такую задумчивость, что все окружающее перестаетъ для нея существовать, случалось это съ нею и въ церкви, среди богослуженія, гд витаютъ ея мысли въ такія минуты? Богъ всть! Или выйдетъ на балконъ, устремитъ взглядъ на разстилающійся пейзажъ и замретъ… Едва-ли глаза ея видятъ передъ собою, душа ея далеко отъ тюрьмы, гд обречена жить и умереть ея тлнная оболочка, черты лица блдны до прозрачности, темные большіе глаза мрачны, ее можно принять за изваяніе, за привидніе,— только не за живое существо.
Врядъ-ли и она сама сумла бы сказать, что съ нею происходитъ въ такія минуты, это не религіозный экстазъ, въ который впадаютъ нердко монахини, за нимъ не слдовало ни нервнаго припадка, ни простраціи: найдетъ, какъ облако, задернетъ солнце — затмъ уйдетъ, исчезнетъ безъ слда. Быт можетъ, какая-нибудь тайна наслдственности, безотчетный возвратъ духа къ кровавой страниц прошлаго въ хроник рода Брачіо? Какъ знать! Не одна знатная фамилія воздвигла свое могущество на кровавыхъ ужасахъ, но, по счастью, не всякому потомку дано вспоминать объ этомъ, хотя бы и безсознательно! Въ противномъ случа на многихъ изъ смиренныхъ подругъ сестры Маріи должны бы находить минуты такой трагической абстракціи. Да никто и не задавался такими глубокими вопросами, итальянцы, не взирая на всю свою впечатлительность, плохо подчиняются вр въ роковую наслдственность, свившую себ прочное гнздо въ грустномъ воображеніи сверныхъ расъ.
— Мама,— сказала вдругъ Анета, когда об он возвращались изъ монастыря,— скажи мн, не совершила ли сестра Марія какого-нибудь страшнаго грха въ ранней молодости?
— Въ ум ли ты? Съ чего взяла такую глупость? Или и впрямь съ ума спятила? Да ты подумай, объ комъ говорить! Кто она, знаешь? Принцесса, настоящая принцесса, вотъ кто сестра Марія Адолората! Племянница самого кардинала, его высокопреосвященства! Вотъ объ комъ ты говоришь, дура!
Подбоченясь одной рукой, а другой придерживая корзину на голов, Сора Нанна ловко и твердо ступала по извилистой тропинк подъ гору, пошевеливая крутыми бедрами.
— Если не дломъ гршитъ, такъ помышленіемъ!— съ убжденіемъ возразила Анета,— ужъ я знаю, что говорю!
Молодая двушка шла слдомъ за матерью, также неся корзину на голов и съ такою же увренностью ступая граціозными ножками по каменистой дорожк.
— Молчи, дурища! Руки чешутся побить тебя, право. Про такую благочестивую особу что выдумала, тьфу!
— Да вы присматривались ли къ ней?— спросила упрямо Анета,— все время уткнете носъ въ корзинку: столько-то простынь, скатертей, того — сего. До того ли вамъ! А я все смотрю, смотрю въ оба, да примчаю.
— Мн что смотрть?— раздраженно крикнула мать,— я прихожу за дломъ, принять или сдать блье, а не глазть, какъ нахалка, на благородную двицу.
— А я такъ глазъ не могу оторвать онъ нея! И потомъ ея лицо чудится мн везд… Какъ хотите, а великая она гршница… мысленно.
Отъ ярости Нанна не нашла больше что отвтить на дерзкое мнніе своевольной дочери. Анет было пятнадцать лтъ. Это была маленькая, строптивая, пылкая дикарка, какія нердко попадаются въ итальянскомъ простонародья: смуглая, черноглазая, острая на языкъ, тоненькая, ловкая, какъ ящерица, дйствующая всегда подъ первымъ впечатлніемъ, неукротимая, неразумная. Она такъ же, какъ и мать, носила костюмъ поселянки, излюбленный живописцами: пунцовый корсажъ, блую рубашку съ широкими рукавами, темную юбку, передничекъ, длинныя серьги, коралловое ожерелье въ нсколько рядовъ.
Пока она шла за матерью и сердила ее своими дерзкими предположеніями,— черные глазенки ея проворно и безпокойно бгали по сторонамъ, словно высматривали добычу, тонкая шейка хищно вытягивалась, красивыя темныя брови скрадывали и до извстной степени облагораживали маленькіе хитрые глазки и выпуклый лобъ, уши были некрасивы и плоски, зубы мелки, остры, блы, верхняя губа чрезвычайно подвижна и легко поднималась вверхъ, напоминая оскалъ дикаго зврка, волосы изсиня-черны, густыми косами уложены низко въ плоскій шиньонъ, полузакрытый традиціонной блой полоской головного убора.
Посл нкотораго молчанія мать снова заговорила, очевидно, отыскивая новые аргументы для спора съ дочерью.
— Что ты тутъ болтала, глупая, о томъ, что сестра Марія Адолората гршитъ мысленно?.. Или ты не знаешь, что она никого изъ мужчинъ не видитъ, кром священника, да садовника?..
— Ну, такъ чтожъ?— упрямо возразила Анета,— теперь не видитъ, а видла много ихъ въ Рим. Всякихъ насмотрлась, и молодыхъ, и красивыхъ. Почему вы знаете, что она не влюбилась въ одного изъ нихъ и теперь грезитъ о немъ… думаетъ, какъ бы свидться съ нимъ, если ужъ замужъ за него нельзя?.. Вы этого не можете знать. Нечего и ругать меня. А я говорю, гршитъ мысленно. О мужчин думаетъ. Вотъ вамъ и все.
— Дура!— снова накинулась на нее мать.
— А впрочемъ,— продолжала Анета,— это дло ея. Мн-то что? Я лучше люблю смотрть на англичанина, когда онъ пожираетъ свои бифштексы, чмъ на сестру Марію, когда она считаетъ блье. Господи! какой мужчина! Не знаешь право, то-ли это человкъ, то-ли волкъ.
— Совтую теб почаще глазть на твоего рыжаго дьявола съ блыми клыками! Доглазешься до того, что Джиджето подстережетъ его гд-нибудь за угломъ да пырнетъ ножомъ въ бокъ! Каково всмъ намъ будетъ посл этого! Либо застрлитъ его…
— Намъ то что? Джиджето и отвтитъ!— спокойно ршила Анета.
— Ну не дура-ли ты?— Вдь у него ружья нтъ, онъ возьметъ у твоего отца. А мы и будемъ въ отвт…
Анета хладнокровно пожала плечами.
— Шутки въ сторону,— берегись!— предостерегала мать. Отецъ зорокъ. Слдитъ за твоимъ англичаниномъ и за тобой. А кулакъ у него увсистый, что добрый булыжникъ. Было бы теб сказано, стрекоза!
Он дошли до дому и исчезли въ сняхъ. Стефанонъ, мужъ Соры Нанны, былъ человкъ зажиточный, домъ внутри отличался просторомъ и чистотой, за исключеніемъ, впрочемъ, комнаты неряшливой Анеты, въ верхнемъ этаж комнаты содержались въ порядк, кровати и незатйливая мебель были удобны, по стнамъ висли старинныя гравюры, въ род изображеній святого Бенуа, святой Схоластики и Адолораты, то есть Скорбящей Богоматери.
Чердакъ былъ обильно снабженъ запасами провизіи: кистями винограда, подвшанными къ поперечной балк, ворохомъ каштановъ, винныхъ ягодъ, ячменя и маиса, копчеными окороками, сырами, травами. Была въ дом и комната для прізжихъ, тщательно меблированная, Стефанонъ при случа отдавалъ ее внаймы либо иностраннымъ путешественникамъ, либо знакомымъ, которые прізжали изъ Рима по дламъ. Въ настоящую минуту ее занималъ молодой англичанинъ, аппетитъ котораго приводилъ въ изумленіе Анету и заставлялъ ее ‘глазть’ на ‘рыжаго’ иностранца, къ неудовольствію ея родителей.
Энгусъ Дельримпль былъ родомъ изъ Шотландіи, онъ дйствительно отличался рыжими волосами и блыми зубами, но Сора Нанна забыла прибавить, что онъ былъ очень недуренъ собой, сложенъ прекрасно и высокъ ростомъ, вся наружность его дышала добродушіемъ, улыбался онъ хоть и рдко, но улыбка освщала всю его физіономію словно лучомъ солнца, углы рта обличали несомннную чувствительность и сдержанную страстность, блестящіе голубые глаза сверкали смлостью и энергіей.
Дельримпль былъ младшимъ сыномъ богатой семьи, окончивъ курсъ наукъ, онъ почувствовалъ призваніе къ медицин, родные находили эту карьеру несовмстимой съ аристократическими традиціями, но Энгусъ настоялъ на своемъ, горячо принялся за дло и получилъ дипломъ на званіе доктора. Но борьба съ предразсудками не кончилась: родные уговаривали его сдлаться адвокатомъ, или военнымъ, или священникомъ, какъ, по ихъ мннію, подобало младшему члену хорошей семьи. Ему-же ни одна изъ этихъ карьеръ не улыбалась, придя къ убжденію, что съ маленькимъ капиталомъ, приходившимся на его долю, онъ будетъ считаться на родин бднякомъ, а за границей человкомъ состоятельнымъ, онъ ршилъ переселиться въ Европу и пріхалъ въ Италію, чтобы прежде всего изучить на мст интересовавшій его вопросъ о средствахъ борьбы съ маляріей, считавшейся въ то время неизлчимой болзнью. Останавливаясь, по мр изслдованій, то тутъ, то тамъ, Энгусъ пріхалъ въ Субіако и случайно очутился жильцомъ Стефанона на всю осень. Ему уступили дв комнаты, изъ которыхъ одну онъ превратилъ въ химическую лабораторію, рабочій кабинетъ и аптечку, а въ другой спалъ. Онъ чувствовалъ себя довольнымъ и счастливымъ, увлекался своими изысканіями и микроскопомъ и забывалъ весь міръ. Вначал его поведеніе ставило втупикъ Стефанона и его семью, они съ недоумніемъ и тревогой слдили за жильцомъ, серьезно побаиваясь, не спознался-ли онъ съ нечистымъ, да не занялся-ли чернокнижіемъ, обрекая на вчную погибель душу свою, а чего добраго и души пріютившихъ его хозяевъ…
Вдь итальянецъ-простолюдинъ вполн убжденъ, что вс иностранцы, за исключеніемъ французовъ, еретики,— не даромъ жрутъ скоромное по пятницамъ!— и находятся подъ непосредственнымъ покровительствомъ сатаны, который допускаетъ ихъ жирть на этомъ свт, съ разсчетомъ лучше поджарить на томъ. Но, съ другой стороны, молодой человкъ платилъ хозяину исправно и не торгуясь, ежедневно поглощая изумительное количество мяса и мстнаго вина,— чмъ и снискалъ расположеніе всей семьи Стефанона. Пораскинувъ умомъ, дальновидный хозяинъ ршилъ не прибгать къ крайнимъ мрамъ, а пока что, удовольствоваться слдующей: въ отсутствіи англичанина приглашенъ былъ священникъ со святой водой, и самъ Стефанонъ, вооружась ружьемъ, повелъ почтеннаго патера въ комнаты жильца, гд и былъ отслуженъ молебенъ, съ очистительными молитвами и окропленіемъ святой водой. Посл этой мры хозяева вздохнули свободне.
— Въ паспорт его сказано, что онъ докторъ,— сказалъ мстный врачъ,— еретикъ онъ или нтъ,— это до насъ не касается!
Томазо Таддси, мстный и единственный эскулапъ, обезоруженъ былъ тмъ обстоятельствомъ, что молодой коллега, при случа, объявилъ ему о своемъ твердомъ намреніи отнюдь не заниматься практикой, а только изслдованіями по поводу маляріи, затмъ, безукоризненное вниманіе, съ которымъ иностранецъ выслушалъ допотопныя теоріи Томазо Таддси о способахъ борьбы съ маляріей, окончательно примирили послдняго съ пребываніемъ Дельримпля въ Субіако. Вотъ почему старый Томазо такъ снисходительно отнесся къ вопросу о возможной ереси англичанина и вроятныхъ сношеній его съ чортомъ.
Сестра Марія Адолората сидла одна въ своей кель у окна, устремивъ задумчивый взглядъ на облака, плывшія по осеннему небу, солнце клонилось уже къ закату. Не смотря на октябрь мсяцъ, ей было жарко, и въ церкви чуть не сдлалось дурно отъ духоты. Тонкіе блые пальцы ея держали работу, но она не вышивала. Тамъ, за окномъ въ саду, благоухали цвты, разноцвтные шарики наверху монастырской ограды пестрли и искрились, какъ драгоцнные каменья, отъ косыхъ лучей заходящаго солнца, даже холодная голая келья, съ убогой кроватью и мебелью, казалась привтливе отъ вншняго блеска природы. Подъ крышей, во всякомъ углубленіи стны, лпились гнзда ласточекъ, граціозныя пташки поминутно выпархивали, ныряли въ золотистомъ воздух, кружились и быстро возвращались назадъ.
Невольно раскрылись губы сестры Маріи, и она запла. Странная то была мелодія, не мене странны и слова псни, безысходной грустью вяло отъ нихъ, но дивный былъ голосъ пвицы, и за сердце хваталъ всякаго, кому удавалось слышать его, и забыть звуки этого голоса никто не смогъ бы.
А пть, между тмъ, строго воспрещалось уставомъ. Но человку, обладающему голосомъ, бываетъ порой такъ же трудно не пть, какъ не дышать. Подавить эту потребность почти невозможно, вдь жестъ и улыбка не всегда подчиняются вол, даже у самыхъ вымуштрованныхъ людей. Въ особенности, когда сестра Марія оставалась одна, эта потребность охватывала ее съ такой силой, что она забывала уставъ, дисциплину и пла, пла,— балладу за балладой, псню за псней.
Опустивъ на колни неподвижныя руки, устремивъ взглядъ вдаль, она съ глубокимъ чувствомъ пла:
‘Я люблю тебя, о смерть! Прекрасны твои печальные глаза’.
Дверь кельи неслышно отворилась.
— Марія!— послышался голосъ.
На порог стояла игуменья, возмущенная, негодующая.
Но пвица продолжала:
‘Руки твои нжны. Объятія холодны, но успокоительны! Приди, о возлюбленная! Я жду тебя’!
— Марія!— строго повторила игуменья,— что за вздоръ произносятъ твои уста?
Марія вздрогнула, словно спросонья, встала и, все еще держа въ рук вышиванье, опустила голову передъ своей начальницей. Старуха тихими шагами подошла къ балкону, вдохнула въ себя струю живительнаго воздуха и, повидимому, залюбовалась красотой мирнаго пейзажа. Она была небольшого роста, полная женщина, держала себя со спокойнымъ достоинствомъ, присущимъ людямъ съ высокимъ положеніемъ. Крупныя черты лица ея были величественны, вслдствіе необычайной блдности и выраженія темныхъ глазъ, окруженныхъ синевой, въ общемъ наружность была значительная и сходство между теткой и племянницей несомннно существовало.
Наконецъ, игуменья сла на стулъ.
— Сколько разъ говорила я теб, что пть дозволяется только въ церкви?
Марія чуть замтно шевельнула плечами.
— Что мн длать? Я и сама не замтила, какъ запла!— отвчала она, не поднимая глазъ.
— Странно. Иль ты глуха? Едва-ли, если судить по твоему пнію. Пожалуйста, чтобъ это было въ послдній разъ. Я слышала тебя изъ моей комнаты. И вдобавокъ какую-то любовную псню, гадость какая!
— Обращенную къ смерти!— объяснила Марія.
— Все равно. Смущаешь весь монастырь. Уставъ знаешь? Подчиняйся ему. Если есть потребность пть, пой на клирос.
— И такъ всегда пою.
— И отлично. Удовольствуйся этимъ. Вообрази, если бъ кардиналъ случился у меня въ гостяхъ сегодня, что бы подумалъ онъ о дисциплин въ общин?
— Дядя не разъ слышалъ мое пніе и хвалилъ мой голосъ!— просто сказала Марія.
— Голосъ — даръ Божій, который надо употреблять во славу Его!— проговорила смягченная настоятельница.— Злой духъ бодрствуетъ, дитя мое, и всегда суметъ изъ самыхъ благородныхъ атрибутовъ сдлать орудіе для нашего искушенія. Когда кардиналъ похвалилъ твой голосъ, то, несомннно, ты пла что-нибудь подходящее къ твоему званію монахини. Что сказалъ бы онъ, если бъ услыхалъ непристойныя слова, которыя ты только-что произносила? Какую-то смсь грховной любви и кощунственнаго воззванія къ смерти!
— Матушка, увряю васъ, что о любви нтъ помину въ этой баллад…
— Позорная псня, повторяю теб!— строго перебила тетка.— Довольно объ этомъ. Помни уставъ. Исполняй его.
Марія больше не возражала, она прислонилась къ косяку балконной двери и снова впала въ задумчивость. Сидя прямо на стул, игуменья тоже замолчала, высказавъ все, что требовалось, и не имя привычки говорить лишнія слова. Об женщины, близкія по крови и жизни, были абсолютно чужды другъ другу по духу и взглядамъ. Чуть умолкли сухія замчанія и нравоученія тетки, Марія снова умчалась воображеніемъ въ фантастическій міръ грезъ и безплотныхъ мечтаній. Практичная игуменья обдумывала происшедшій инцидентъ, давая себ слово не допускать его повторенія.
Старуха была не зла и не жестока и излишней строгостью не изводила своихъ подчиненныхъ, но характера была сильнаго и настойчиваго, опиравшагося на сознаніе наслдственнаго права и долга совсти. Въ общин строгое замчаніе ея нагоняло тоскливый страхъ. Марія Брачіо съ дтства усвоила убжденіе, что тетка ея — человкъ особенный, исключительный, а годы, которые она провела въ монастыр и насмотрлась на царскія почести, окружавшія старуху,— только укрпили въ ней это убжденіе. И легкія возраженія, которыя она себ позволяла относительно тетки, свидтельствовали лишь о недюжинной смлости молодой затворницы. Ни одна изъ остальныхъ монахинь не осмлилась бы подумать о подобной дерзости: община только и держится, пока подчиненіе и дисциплина безусловны.
Но, съ другой стороны, слдуетъ замтить, что строгая игуменья сама находила возможнымъ нсколько выдлять изъ прочаго безотвтнаго стада двицу такой знатной крови, какъ Марія Брачіо, для нея старуха снисходила на нкоторыя уступки, напримръ, милостиво допускала ее выражать свое мнніе, хотя бы и несходное съ ея собственнымъ, иногда даже старалась вразумить ее, объяснить, почему и зачмъ… Она прекрасно знала, что племянница далеко не по доброй вол приняла постриженіе, но крпко уповала, что, подъ ея благотворнымъ вліяніемъ, Марія измнитъ образъ мыслей и со временемъ окажется на высот своего положенія, чтобы замнить тетку на ея отвтственномъ и почетномъ посту. Ежедневно старуха молилась объ этомъ, въ твердомъ убжденіи, что молитвы ея будутъ услышаны, и что она все, все сдлала, чтобы привлечь къ Богу душу своей молодой намстницы.
Марія такъ предалась своимъ мечтамъ, что чуть снова не запла ту-же ‘грховную’ балладу, но, по счастью, во время опомнилась и удержалась, за то насиліе надъ ея волей заставила ее еще сильне почувствовать гнетъ неволи и пожелать улетть куда-нибудь, вонъ туда вдаль, на свободу, исчезнуть, избавиться отъ ферулы. О, хоть бы на одинъ день вернуть свободу, вздохнуть полной грудью вн монастырскихъ стнъ, пробжаться по горнымъ тропинкамъ, забыть безотрадное однообразіе монастыря! Уснуть подъ небеснымъ сводомъ, проснуться съ пніемъ птичекъ вокругъ… Но крпка ея тюрьма и не вырваться изъ нея. Сегодня, какъ вчера, какъ завтра: молчаливая трапеза, душная церковь, пніе псалмовъ, затмъ одинокая, холодная келья, чуткій, тревожный сонъ до перваго удара колокола… Ночное богослуженіе и заря… слдующаго, точно такого-же дня!.. Непосильная тоска сдавила сердце Маріи, ей захотлось плакать, кричать, ломать руки…
Но игуменья, величественная, строгая, сидитъ тутъ, въ двухъ шагахъ, это олицетвореніе суроваго долга, добродтели, не знающей искушенія, безусловнаго совершенства, она не только смирились, но всей душой любитъ свое отреченіе, привязана къ монастырю всмъ своимъ застывшимъ сердцемъ, суеврно преклоняется передъ малйшей подробностью устава, упивается срымъ однообразіемъ этой жизни, торжественна и непоколебимо проводитъ день за днемъ, симметрично, математически: молитва, пніе псалмовъ, благочестивое размышленіе, грубый обдъ изъ овощей… Она не допускаетъ возможности, что можно иначе мыслить, по другому смотрть на вещи, иного желать!..
‘Къ чему высказываться?— думала молодая затворница, стараясь усмирить свою мятежную потребность поговорить, излить душу.— Эта скала гранитная. Мы родныя только по крови, но были и будемъ чужды другъ другу по духу. Что изъ того, что мы съ ней знатнаго рода? Къ чему эти привилегіи здсь, гд нтъ главнаго блага, свободы?..’
Отсюда вопросы еще грустне, еще безотрадне: къ чему жизнь при такихъ условіяхъ? Къ чему обречена она быть заживо похороненной? Съ какимъ восторгомъ подставила-бы на шею подъ ножъ! Такой конецъ казался ей желаннымъ избавленіемъ отъ предстоящей долгой пытки!
О, ей хорошо извстны возраженія благочестивыхъ монахинь и наставниковъ на подобный грховный ропотъ: терпніе величайшая заслуга передъ Господомъ, молись, смирись, такъ угодно Богу. Это потрудне, чмъ пожертвовать жизнью въ минуту экзальтаціи и гордости, зная, что люди превознесутъ твою храбрость и будутъ дивиться твоему величію. Нтъ, ты томись, неси свой крестъ годъ за годомъ, умерщвляй свою плоть, проводи безсонныя ночи на молитв, лежи распростертой на сырыхъ камняхъ, довольствуйся скудной пищей, не допускай себя никогда до веселаго настроенія, не смйся, когда муха упорно садится сто разъ на носъ игуменьи, не жалй объ обстриженныхъ волосахъ своихъ, задыхайся лтомъ и мерзни зимой въ твоей кель. Совокупностью всхъ этихъ добродтелей ты спасешься… Такъ твердили сестр Маріи при постриженіи, такъ твердятъ и теперь. Но она не проникается этими доводами, а ужъ, кажется, чего убдительне?! Она все боле и боле подчиняется духу мятежнаго ропота, считаетъ себя жертвой фамильныхъ традицій, жестокихъ условностей свта, и душа ея бунтуетъ и возмущается.
Ну пусть бы монастырь служилъ убжищемъ гршницамъ, которымъ совсть не даетъ покоя, или несчастнымъ, потерявшимъ самое дорогое въ жизни: ихъ отреченіе отъ свта понятно, законно, утшительно. Он пожили, любили, принесли сюда разбитыя сердца… А она, Марія, не жила. Ей только позволили мелькомъ взглянуть на земныя радости и заперли навки въ тюрьму. Нтъ, нтъ, смерть, желанная, милая избавительница, какъ не призывать ее? Возможно-ли, чтобы милосердный Богъ желалъ и требовалъ продолжительныхъ, медленныхъ страданій для созданныхъ Имъ твореній?!
Послднюю фразу сестра Марія, не отдавая себ отчета, произнесла вслухъ. Игуменья вздрогнула.
— Вотъ странный вопросъ! О чемъ ты думаешь, дочь моя? Теб-ли, кармелитк изъ рода Брачіо-Джероно, сомнваться въ необходимости и польз страданія, въ величіи мученій? Или ты забыла про славный сонмъ мучениковъ, пострадавшихъ за вру?..
— Нтъ, не забыла!— съ живостью сказала Марія,— и въ величіи страданія не думаю сомнваться! Напротивъ, жалю, что я не могу принять мученическаго внца. Почему не выпало мн на долю этого счастья? Почему не обречены мы на съденіе дикимъ зврямъ, на распятіе, на сожженіе на костр, вообще, на жестокую, но быструю смерть? Почему?
— Спаси Господи и помилуй!— въ ужас воскликнула игуменья, вовсе не жаждавшая мученической кончины.— Подобные порывы грховны и не угодны Богу, Марія. Мы должны со смиреніемъ и терпніемъ исполнять Его волю, преклоняться передъ необъяснимой мудростью Его промысла…
— Зачмъ мы здсь?— не унималась Марія, не слушая тетку,— что хорошаго длаемъ мы? Для чего переносимъ столько медленныхъ мученій? Кому отъ этого польза? Не лучше-ли бы разомъ убивать насъ, обреченныхъ на постриженіе?
Игуменья въ негодованіи развела своими пухлыми руками и, нагнувшись всмъ корпусомъ впередъ, укоризненно уставилась глазами на племянницу.
— Въ ум-ли ты, Марія?— глухимъ голосомъ спросила она,— въ ум-ли ты?
— Кажется, въ ум,— спокойно отвтила молодая двушка, повернувъ къ тетк свое блдное лицо.— Что-же такого безумнаго я сказала? Я приговорена и желала-бы сама избрать для себя родъ смерти,— вотъ и все. Не вижу въ этомъ желаніи ничего безумнаго…
— Злой духъ говоритъ твоими устами!— взволнованно перебила тетка,— но мы сумемъ побдить его! Молитва и эпитимья вотъ наши несокрушимыя орудія!
— Молитва и эпитимья, знаю…— съ горечью повторила Марія,— это врная смерть… но какая медленная!
— Мн подъ шестьдесятъ лтъ,— съ гордостью сказала игуменья,— я всю жизнь молилась и исполняла эпитимья, и видишь, сильна и здорова до сихъ поръ.
— Ради всего святого, не говорите такъ!— взмолилась Марія,— не сглазьте себя! Вдругъ заболете, храни Богъ!
— Наша жизнь въ рукахъ Божіихъ!— уже гораздо спокойне проговорила старуха.— Слушай меня, дитя мое: не поддавайся опаснымъ мыслямъ, гони ихъ прочь. Мы вс обязаны терпливо нести тотъ крестъ, который возложилъ на насъ Господь, Ему одному предоставимъ знать, какъ и когда освободить насъ. Въ особенности мы, монахини, должны подчиняться Его вол съ радостью и благодарностью. Мы не должны забывать, что насъ Онъ избралъ между тысячами, предназначилъ на великій подвигъ подвижничества, что это исключительная милость и честь, залогъ спасенія, надежный оплотъ противъ соблазна свта, завидная привилегія! Жаловаться, роптать, желать уменьшить положенный намъ срокъ жизни,— это тяжкій грхъ, черная неблагодарность, достойная страшнаго наказанія. Бди и молись, дочь моя, наложи на себя эпитимью. И я за тебя буду молиться, чтобъ отогналъ отъ тебя Господь искушеніе!
Тутъ игуменья остановилась, чтобы отдышаться: она страдала астмой. Къ тому же краснорчіе ея изсякло. Волненіе еще не улеглось и, не смотря на сквознякъ между окномъ и дверью, старую игуменью даже бросило въ жаръ, обыкновенно безкровное, лицо ея покрылось багровыми пятнами, она схватила свой широкій рукавъ и принялась обмахиваться имъ.
Что касается до Маріи Адолората, то она вовсе не была удовлетворена и внушеніе тетки не приняла за отвтъ. И вотъ въ стнахъ угрюмой кельи изъ устъ молодой кармелитки, конечно, не читавшей Шекспира, вырвался мучительный вопросъ Гамлета:
— Что мы такое? Зачмъ живемъ на земл? Зачмъ прикованы здсь? Неужели мы обязаны жить? Не имемъ права самовольно умереть? Но въ такомъ случа, мы, монахини, вдвойн преступны: мы разсчитанно убиваемъ себя ежечасно въ этой могил! Не даромъ окутываютъ насъ покровомъ при постриженіи, словно покойницъ! Зачмъ возмущаться самоубійствомъ? Въ чемъ разница? Мы добровольно сокращаемъ свою жизнь лишеніями, постомъ, умерщвленіемъ плоти. Я не о васъ говорю, матушка, и не о себ… Вы сильны и здоровы… Я, къ сожалнію, тоже. Мы съ вами долго продержимся. Но есть другія въ общин, слабыя и болзненныя, т чахнутъ и таютъ у насъ на глазахъ. Он вдь сознательно покушаются на свою жизнь, изводятъ себя — т же самоубійцы. Разршите-же и мн взять острый ножъ съ тонкимъ лезвіемъ и… навки успокоиться!
Игуменья вскочила съ мста съ широко-раскрытыми глазами, ужасъ былъ написанъ на ея вновь поблднвшемъ лиц.
— Несчастная, замолчи!.. Нечистый духъ вселился въ все! Или она съума сошла! Господи, умилосердись надъ ней, прости ее! Она не знаетъ, что говоритъ!
При вид ужаса и отчаянія тетки, Марія поняла, что забылась. Она улыбнулась холодной, печальной улыбкой и сказала:
— Простите, матушка, я возмущаю васъ. Но я не предвидла этого. Говорила я искренно и отвта отъ васъ не получила. Сваливать все на нечистаго духа, это вдь не отвтъ!..
Но старуха не дала ей кончить. Въ неописанномъ гнв, вн себя отъ ужаса, она схватила трепетными руками племянницу за плечи и съ силой пригнула ее къ полу.
— На колни! На колни! Молись, пока не поздно! Проси у Бога прощенія! Молись, слышишь? Не подымайся съ колнъ, пока Христосъ не выгонитъ изъ тебя бса!.. Давай молиться вмст, о дочь моя, чтобы не погибла бдная душа твоя навки!
Старуха сама грузно опустилась на колни, сильной рукой придерживая распростертую на полу гршницу, и потокъ горячихъ молитвъ полился съ устъ ея. Она пылко взывала къ помощи Всевышняго, говорила и своими словами и заученными молитвами, прося отогнать злого духа, смущающаго юную душу, оградить отъ него всю обитель, ввренную ея материнскимъ попеченіямъ и заботамъ.
Хотя докторъ Томазо Таддси и принялъ сторону прізжаго товарища по профессіи, не грозившаго стать ему поперекъ дороги, но это не мшало ему при случа посплетничать на его счетъ, посмяться надъ его странностями, словомъ, промыть ему косточки, какъ принято въ провинціальномъ захолустьи. Въ этотъ вечеръ, почувствовавъ непреодолимую потребность почесать языкъ,— любимое занятіе большинства людей съ узкимъ кругозоромъ,— ему вдругъ пришлось убдиться, что онъ ступилъ на опасную почву. Ему уже случалось высказывать догадки, что, вроятно, прелести юной Анеты, столько-же, сколько и изслдованія о маляріи, удерживаютъ англичанина въ Субіако, но на сей разъ онъ вздумалъ высказать тоже предположеніе самому Стефанону, отцу Анеты, и вышло нчто совсмъ неожиданное для болтливаго Томазо Таддси.
— Чортъ возьми!— рявкнулъ въ отвтъ на шуточки взбшенный Стефанонъ и съ трескомъ поставилъ стаканъ на столъ.— Кто дорожитъ своей шкурой, пусть не повторяетъ мн такихъ штукъ!..
Жена Стефанона, Нанна, сравнивала кулакъ мужа съ булыжникомъ, кром этого преимущества, у него имлось ослиное упрямство. Было ему тридцать пять лтъ, природа надлила его среднимъ ростомъ, смуглой кожей, римскимъ профилемъ и жгучими глазами, онъ обладалъ недюжинно силой, легко выходилъ изъ себя и въ ярости не останавливался ни передъ чмъ. Носилъ костюмъ крестьянина и брилъ лицо, занимался торговлей виномъ. Когда онъ узжалъ въ Римъ, молодой парень, Джиджето, занимался его длами, и вс поршили, что со временемъ Анета выйдетъ замужъ за этого помощника отца. Но всмъ также было извстно, что нареченному жениху сильно не нравится кокетство Анеты, хотя бракъ съ нею и казался заманчивымъ. При такомъ положеніи дла станетъ понятнымъ, почему щекотливыя шуточки доктора Томазо Таддси сыграли роль искры, брошенной въ порохъ. Къ несчастью, старый болтунъ спохватился слишкомъ поздно. Онъ вынулъ табакерку,— въ трудныхъ случаяхъ онъ всегда прибгалъ къ этому средству,— медленно втянулъ ноздрями щепотку табаку, раздумывая, какъ бы поправить дло. Но всякому извстно, что гораздо легче сболтнуть лишне чмъ поправить сдланную неловкость, а субіакскій доктор къ тому-же не отличался быстротой соображенія.
— Беру свои слова назадъ!— нашелся онъ, наконецъ, съ усердіемъ разсматривая мозаичную картинку на своей табакерк,— перестанемъ и думать объ этомъ.
— Пусть лопнуть мои глаза, если я забуду!— крикнулъ Стефанонъ, и ноздри его раздулись, глаза разгорлись еще пуще.— Услыхать, что дочь моя длаетъ глазки этому англичанину! Чортъ побери!.. Не будемъ думать! Ишь что сказалъ. Слова ранятъ, какъ кинжалы, и такія раны не залчить докторамъ. И время ихъ не вылчитъ. Если вы этого не знаете, такъ вы неучъ, невжда, вотъ вы кто!
— Да вы такъ?— возвысилъ голосъ и докторъ, серьезно разобиженный,— вы смете обзывать меня невждой? Меня, ученаго человка? Какъ у васъ языкъ повернулся сказать это? Да вы-то сами, что такое? Есть у васъ дипломъ изъ сапіенскаго университета? А?
— А если бъ и былъ, такъ я бы завернулъ въ него кусокъ ветчины для перваго покупателя,— туда ему и дорога. По крайней мр, польза!.. Плевать я хотлъ на ваши дипломы, да и на васъ самого въ придачу! Внушилъ-ли вамъ дипломъ-то вашъ, что значитъ дочь для отца, кровь и плоть его?
— Знайте, безграмотный, срый мужикъ, что не вашего ума дло понять, что даетъ дипломъ!
— Да, я мужикъ,— разсвирплъ Стефанонъ,— но я не дуракъ!
— Кого вы называете дуракомъ?
— Да хоть бы васъ, если желаете знать. Дуракъ вы и невжда.
— Замолчишь-ли ты, безсовстный грубіянъ?
— Прежде ты заткни свой ротъ, сплетникъ и невжда!
— Опять? Повтори, повтори!..
— Невжда, невжда, невжда! На!
— Скотина!
— Поставщикъ падали!
— Животное!
— Въ стачк съ могильщиками!
— Ciociaro!— завопилъ докторъ.
‘Ciociaro’ въ горахъ — ругательное слово, означающее послдняго негодяя, бродягу, отребье человческаго рода.
Такое оскорбленіе не проходитъ даромъ.
— Что?? Ciociaro, я? Эй, кто тамъ?— Стефанонъ вскочилъ какъ ужаленный,— тысячу чертей! Я его убью.
Онъ поднялъ кулакъ, по счастью, между ссорившими былъ столъ, на которомъ стояли пустыя бутылки, это оказало временную защиту доктору и позволило ему усмотрть возможность спастись бгствомъ. Онъ поспшно отодвинулъ стулъ, но въ эту минуту высокая фигура показалась на порог двери.
— Плохія условія для сраженія,— произнесъ насмшливый голосъ, съ иностраннымъ акцентомъ:— вамъ не достать противника, синьоръ Стефанонъ, рука ваша короче стола.
Эффектъ вышелъ поразительный. Хозяинъ упалъ на свое мсто, а искаженное злобой лицо доктора приняло выраженіе профессіональной привтливости.
— Мы шутили… разговаривали… дружески… пустяки!— заикаясь отъ волненія, произнесъ Томазо Таддси,— другъ нашъ, Стефанонъ, старался убдить меня.
— Будь столъ покороче, его аргументы тронули бы васъ, надо полагать!— сказалъ Энгусъ Дельримпль, ставя на столъ свой ящикъ съ травами и обмниваясь рукопожатіемъ съ докторомъ. Затмъ онъ спокойно услся возл Стефанона, который тоже, повидимому, счелъ за лучшее отложить ссору до боле удобнаго момента.
— Это такъ… ничего… шутки,— повторилъ и онъ сдержанно, хотя налитые кровью глаза и противорчили такому объясненію.
Вошла въ залу Анета, съ лампой въ одной рук и съ виномъ въ другой. Лампу она поставила посреди стола, а вино и стаканъ передъ англичаниномъ.
— Вотъ вамъ!— она улыбнулась, сверкнула зубами и глазами.— Я видла съ верху, что вы вернулись съ прогулки, и знаю, что вамъ требуется пропустить стаканчикъ, для возбужденія аппетита, не такъ-ли? Врно вдь?
Дельримпль кивнулъ только головой въ знакъ согласія и сдлалъ движеніе, собираясь наполнить стаканы собесдниковъ, но т прикрыли свои стаканы ладонями, отказываясь принять угощеніе, съ вжливой, впрочемъ, улыбкой. Тогда въ налилъ себ и медленными глотками началъ пить, не преминувъ сначала брызнуть нсколько капель вина на полъ, по мстному обычаю: не исполнить этого, значитъ скорбитъ хозяина.
— Теперь кушать?— спросила Анета жильца, съ очевиднымъ удовольствіемъ поглядывая на него.
— Да, пожалуй, я не прочь. Изрядно проголодался. Чмъ покормите меня сегодня?
— Проголодались? Вотъ чмъ удивили!— двушка снова раскатисто захохотала — когда вы бываете сыты? Слава Богу, всегда въ аппетит. Смотрть пріятно, какъ вы кушаете… Чмъ буду кормить васъ? Варенымъ мясомъ или бараниной, выбирайте, ветчиной,— хорошенькой, свжей ветчинкой… Задней ножкой нашего покойнаго, жирненькаго ‘Лакомки’. Помните ‘Лакомку’, синьоръ Томазо? Чудный боровъ былъ, красавецъ! Вотъ попробуйте-ка его окорочекъ, да скажите — каковъ? Есть еще салатъ и мягкій хлбъ, какъ вы любите. Объ вин не говорю. Вы наше вино одобряете, синьоръ англичанинъ.
— Больно много трещишь!— угрюмо замтилъ ей отецъ.
— Почему же и не поболтать, папа? Не деньги сыплются у меня изо рта, а слова… Сколько ихъ ни сыпь, все много останется!— шутила двушка, мотнула черной головкой и ушла.
— Хорошенькая и умница!— произнесъ Томазо Таддси примирительно, бросая взглядъ на Стефанона.
— Васъ, врно, скоро пригласятъ въ монастырь кармелитокъ,— сказалъ Энгусъ Дельримпль, обращаясь къ доктору Томазо Таддси.— Я проходилъ мимо и случайно узналъ, что настоятельница заболла.
— Мать игуменья заболла?— всполохнулся докторъ,— отъ кого вы слышали, синьоръ Ангосція?
— Энгусъ,— поправилъ Дельримпль.
Не смотря на вс старанія, докторъ Томазо никакъ не могъ запомнить имени англичанина и звалъ его послдовательно: то Лангустомъ, то Ангуасомъ, то Ангосціемъ, но тотъ съ британскимъ хладнокровіемъ и упорствомъ каждый разъ поправлялъ его, не отчаиваясь внушить ему приблизительно-врное произношеніе.
— Имя мое — Энгусъ,— въ сотый разъ повторилъ онъ — Отъ кого я слышалъ? Отъ монастырскаго садовника, съ которымъ перекинулся парой словъ, мимоходомъ.
— И опасно заболла, не знаете? Не молода ужъ она… Что надъ ней стряслось?— волновался докторъ Томазо.
— Простуда, насколько я могъ понять.
— Бгу домой!— заторопился Томазо.— Съ минуты на минуту могутъ явиться за мной, нельзя заставлять ждать матушку. Простуда… Богъ знаетъ, чмъ это можетъ кончиться… Бронхитъ, плевритъ, воспаленіе легкихъ… Надо приготовить мушки… ланцетъ… почемъ знать, что понадобится? До свиданія, синьоръ Ангосціа, бгу… Добраго вечера, Стефанонъ, не сердись! Если вырвалось у меня непріятное слово, я сожалю объ этомъ. До свиданія!
— Пошелъ къ чорту! Проваливай!— пробурчалъ Стефанонъ, когда спина доктора исчезала за дверью.
— Что такъ?— спросилъ Дельримпль.
— Я ничего… молчу!— отозвался хозяинъ, убавляя пламя лампы.
— Хорошо. А я пойду передъ ужиномъ вымою руки,— сказалъ Энгусъ.
У двери молодой человкъ встртился съ Анетой, несшей приборъ.
— Не мшкайте!— крикнула она ему вслдъ,— баранина готова!— и по обыкновенію весело разсмялась.
Стефанонъ молчалъ, пока не стихли шаги жильца, затмъ съ угрозой обратился къ накрывавшей на столъ дочери:
— А ты, егоза, посмй еще длать глазки англичанину,— увидишь тогда!
— Вы, врно, не мн говорите?— спросила Анета, поднявъ брови.
— Теб, теб. Кому же еще? Берегись, помни, что я сказалъ!— угрюмо, опустивъ глаза, повторилъ Стефанонъ.
— А кто вамъ сказалъ, что я занимаюсь англичаниномъ? Чтобъ лопнуть мерзавцу, который сказалъ это вамъ! Чтобъ его разорвало… Чтобъ ему…
— Ай да двица, какъ выражается прилично! Синьоръ Томазо сказалъ мн, вотъ кто, если желаешь знать. Еще бы немножко, и я выцарапалъ бы ему глаза…
Глаза Анеты гнвно сверкнули, верхняя губа оскалилась, обнажая острые зубы.
— Мы съ нимъ посчитаемся!— прошипла она.
— А все-таки есть правда въ его словахъ,— замтилъ Стефанонъ,— куда англичанинъ, туда и ты. Заботишься о немъ, зубоскалишь съ нимъ, служишь ему… Мн это не нравится.
— Служу ему? Да кто же станетъ служить жильцу, какъ не я? Вы думаете, мн весело жариться у плиты, готовить для него? Наймите прислугу, я буду очень рада. Плевать мн на вашего англичанина… А до синьора Томазо я доберусь… погоди!
Она умолкла. Но отецъ, знавшій свою дочку, тревожно поднялъ голову.
— Ну, ну, ты того… смотри!— предостерегъ онъ.
— Хорошо, хорошо!— упрямо повторила Анета, ставя приборъ.
— Я бы въ первую минуту самъ готовъ былъ задушить его,— сказалъ отецъ,— да вошелъ англичанинъ и помшалъ. Теперь я радъ: не тотъ виноватъ, кто сказалъ. Только помни: бойся моего гнва! Поймаю опять твои ужимки, не сдобровать теб!
— Попадетъ отъ меня перво наперво доносчику!— проворчала себ подъ носъ неукротимая двушка.
— Чего бурчишь тамъ?
— Говорю, что пока англичанинъ живетъ у насъ, ни вы, ни докторъ Томазо не помшаете мн смотрть на него!— огрызнулась она.
— Дрянь! Смешь ты грубить отцу?
— Чмъ грубить? Какая тутъ грубость? Глаза даны, чтобъ смотрть!— Анета дерзко засмялась,— да и по правд говоря, пріятне смотрть на синьора Ангосціа, чмъ… хоть бы на васъ, или на доктора Томазо, или на Джиджето!..
— Дерзкая тварь!— крикнулъ отецъ,— признаешься? Не боишься сказать мн въ глаза, что теб нравится мужчина не изъ нашихъ? Что ты предпочитаешь его честному парню, который готовъ жениться на теб? Постой, негодяйка, я тебя…
Онъ всталъ и началъ пробираться между скамьей и столомъ, стараясь, не смотря на волненіе, не стащить за собою скатерть. Но Анета не струсила и съ вызывающимъ видомъ остановилась, подперевъ бока руками.
— Что дальше?
— А дальше то, что убью тебя, чуть что замчу!
— Убейте сейчасъ… Успете до прихода англичанина. Онъ еще моетъ руки!
Раздалась звонкая пощечина.
— Чортъ!— сквозь зубы выругалась Анета, не удостоивая даже схватиться за покраснвшую щеку, но когда отецъ, нсколько успокоенный экзекуціей, вышелъ за дверь, она потрясла ему вслдъ кулакомъ.— Отомщу за все!— тихо сказала она,— главному виновнику отомщу, какъ Богъ святъ!
Она взяла со стола ножъ, осторожно провела пальцами вдоль лезвія и съ презрніемъ положила его на мсто.
Въ эту минуту шаги англичанина послышались на лстниц. Анета встрепенулась и встртила его со своимъ обычнымъ веселымъ видомъ.
— Сію секунду несу жаркое!— крикнула она и бгомъ кинулась въ кухню.
Дйствительно, черезъ мгновеніе она вернулась съ дымящимся блюдомъ баранины, поставила его передъ жильцомъ, а сама услась противъ него и приготовилась смотрть, какъ онъ будетъ сть.
— Синьоръ, вы, должно быть, очень сильны?— сказала она, же вытерпвъ двухъ минутъ молчанія.
— Почему вы такъ думаете?— спросилъ въ свою очередь Ангусъ, уписывая жаркое съ замчательнымъ аппетитомъ.
— Вы такъ много дите! Хорошо, кто можетъ столько сть!— съ восхищеніемъ замтила двушка.
— Кто-же мшаетъ вамъ слдовать моему примру?— отозвался Энгусъ, залпомъ осушивъ стаканъ.
— Да я не могу! А у васъ вс такъ дятъ?
— У насъ больше питаются овсомъ,— съ улыбкой отвтилъ Дельримпль.
— Точно лошади. Какъ странно! А я вотъ съмъ тартинку съ сыромъ, или фигу, или салату — и сыта по горло.
— Точно кармелитка,— замтилъ онъ.
— Да, бдныя кармелитки! Не завидую имъ. Вчно на молитв, взаперти весь вкъ… дятъ одну вареную капусту. Вокругъ монастыря такъ и стоитъ капустный духъ… А тсто хорошее умютъ печь, это я знаю.
— Вы часто ходите въ монастырь?— освдомился англичанинъ, энергично принимаясь за окорокъ ‘Лакомки’.
— Я хожу туда, когда надо отнести тонкое блье,— охотно принялась объяснять болтунья,— покровы на алтари и аналои, вещи самой матушки-игуменьи. Тяжелое блье носитъ мама. Она же считаетъ съ сестрой Маріей, а я смотрю..
— Такъ вамъ разршается видть лица монахинь?— полюбопытствовалъ заинтересованный Дельримпль,— чмъ занимаются он цлые дни? Вдь есть между ними и молодыя?..
— Еще бы! И сколько даже красивыхъ! Вотъ хоть бы племянница матушки… Ахъ, кабы вы видли! Она кастелянша… Подумайте: такая знатная барышня, и блье считаетъ!
— Разв знатная?
— Да откуда вы? Дочь самого принца Джероно! Это всякому извстно. Она со временемъ будетъ настоятельницей, когда теперешняя матушка помретъ. Она вдь тоже изъ рода Брачіо-Джероно. Только она еще здорова, Богъ съ ней, и крпка. Не скоро умретъ. Долгонько придется подождать сестр Маріи Адолорат!
Анета значительно покачала головой, потомъ вдругъ спросила:
— А что бы вы дали, чтобы видть ее? Господи, какая красавица! И всегда печальная… печальная! Такіе черныя мягкіе глаза, лицо — какъ у ангела, а волосы — чистое золото. Я разъ видла ее простоволосую. Она блокурая… не рыжая, какъ вы… а блокурая…
— Да, я, конечно, рыжій,— спокойно согласился Энгусъ.— И эта бдная сестра Марія всегда грустна, говорите вы?
— Ага, знать хотите побольше? Заинтересовались? Смотрите, не потеряйте сердца! Влюбиться въ кармелитку, шутка сказать! То-то бы скандалъ! Да вы къ тому же еретикъ! хорошо, что вы, какъ я вижу,— Анета расхохоталась,— больше заняты окорокомъ нашего ‘Лакомки’, чмъ моими исторіями. Не шутя, вы увлеклись имъ? Хорошъ? Что я говорила? Сочный, мягкій,— самому святому отцу не совстно бы подать!
— Окорокъ великолпный! Лучшаго, поистин, не далъ. Но все-таки разскажите еще о вашей печальной монахин. Что длаетъ она цлые дни?
— Что ей длать? Стоитъ по часамъ на колняхъ, молится, стъ овощи. Скучная жизнь, правда? Но она считаетъ блье…
— Плохое развлеченіе!
— Вы думаете? Посидли бы въ монастыр, не то бы запли. И блью обрадуешься. Ей, поди, вс сестры завидуютъ,— а почти вс благородныя, знатныя двицы, не знавшія дома, что значитъ отдавать и принимать блье. Ахъ, невеселая жизнь въ монастыр, увряю васъ! Сестра Марія иногда поетъ, когда остается одна… какой голосъ! Владычица, какой голосъ!.. Только игуменья сердится за это: уставъ не велитъ пть! Не желала бы я быть кармелиткой, ни за какія горы золота!
— Что же заставило такую знатную красавицу уйдти въ монастырь? Несчастная любовь?
— Нтъ, нтъ! Неужели вы думаете, что ея мннія спрашивали? Какъ бы не такъ. Просто такъ ужъ изстари ведется, надо имть наготов одну двицу Брачіо, чтобъ замнить со временемъ игуменью. Родители выбрали ее, вотъ и все. О, это важные, сильные господа! Что они ршатъ, такъ тому и быть. Легче сдвинуть съ мста эту скалу, чмъ заставить ихъ отступиться отъ своего ршенія. Вотъ ее и заперли въ монастырь. Прочно заперли, нечего и говорить. Эту дверь не отопрешь!.. Остановитесь когда-нибудь около ограды, около маленькой калиточки, можетъ быть, на ваше счастье, и услышите ея пнье. Ахъ, синьоръ Ангосціо, врядъ-ли ангелы такъ поютъ на неб! Я двинуться съ мста не могу, когда заслышу ея голосъ… Но я дура, что все это говорю вамъ. Вы, чего добраго, услышите да и влюбитесь въ сестру Maрію! А на моей душ грхъ будетъ…
— Да какой-же въ этомъ грхъ?— спросилъ Энгусъ, наполняя свой стаканъ.
— Какъ? Въ монахиню?— всплеснула руками Анета,— Богъ знаетъ, что вы болтаете! Видно, что чужестранецъ!..
Вдругъ лицо и голосъ двушки измнились, входилъ въ дверь новый гость.
— Войдите, войдите, синьоръ Томазо!— преувеличенно ласково пригласила она,— не прикажете-ли стаканчикъ вина?
— Глоточекъ, дитя мое, одинъ глоточекъ. Благодарю, дитя мое!— говорилъ докторъ Томазо Таддси, войдя въ столовую, закутанный въ широчайшій плащъ и съ аптечкой подъ мышкой.— Игуменья очень больна. За мной прислали, и я могу тамъ задержаться. А ужъ, конечно, сестры не догадаются угостить меня стаканомъ винца! Полстаканчика, не больше, дитя мое!
— Кушайте на здоровье, синьоръ Томазо…
Не часто приглашали доктора кармелитки, или он отличались крпкимъ здоровьемъ, или, въ случа болзни, довольствовались домашними средствами, переходившими къ нимъ по традиціямъ старины. Да, по правд говоря, и прекрасно длали: едва-ли было бы лучше подчиняться лошадиному лченію того времени. Главнымъ образомъ, он хворали отъ всхъ видовъ простуды, начиная отъ насморка и до воспаленій,— благодаря сырымъ каменнымъ поламъ и сквознякамъ, промозглому холоду корридоровъ и келій, запрещенію укрываться теплыми одялами зимой и согрться чашкой теплаго питья съ виномъ. Если заболвшая была не стара и крпкаго сложенія, то выдерживала и приспособлялась къ невзгодамъ среды, если — нтъ, то умирала въ боле или мене короткій срокъ. Надо полагать, что вмшательство доктора не внесло бы существенной перемны въ такой порядокъ вещей, и смертность въ монастыр не уменьшилась бы отъ его заботъ.
Но хотя игуменья и не разъ хворала, однако, такъ скверно себя никогда не чувствовала, такъ что не большого труда стоило уговорить ее послать за докторомъ,— что немедленно и сдлали. Томазо явился, снабженный такимъ количествомъ снадобій, что съ успхомъ могъ бы отравить всю общину. Онъ позвонилъ у главнаго подъзда, послышалось отдаленное хлопаніе дверей, шуршаніе ногъ по каменнымъ плитамъ, и, наконецъ, подошла сестра-привратница съ другой монахиней, вооруженныя лампой, сквозь щели старыхъ дверей замелькалъ свтъ и заигралъ на треснувшихъ мраморныхъ ступенькахъ крыльца. Затмъ послышался вопросъ:
— Кто тамъ?
Докторъ назвалъ себя. Начались сдержаннымъ шопотомъ оживленныя пререканія между монахинями, одна говорила: что разъ посылали за докторомъ, то слдуетъ его немедленно впустить, другая возражала, что это быть можетъ злоумышленникъ.
Первая предлагала убдиться въ этомъ, посмотрвъ въ замочную скважину, вторая напомнила, что об он лично не знаютъ доктора. Та, которая какъ будто обладала нкоторымъ здравымъ смысломъ, выразила мнніе, что отличить почтеннаго доктора отъ разбойника довольно легко. Наконецъ открылось крошечное окошечко около двери, снопъ свта вырвался оттуда и освтилъ фигуру доктора Томазо Таддси нетерпливо топтавшагося на крыльц, за ршетчатымъ окошечкомъ виднлось закрытое вуалемъ лицо, два глаза опасливо уставились на пришедшаго постителя, затмъ окошечко захлопнулось.
— Да вы точно-ли докторъ?
— Господи, да, конечно. Я Томазо Таддси, призванъ лечить ея преподобіе, мать-игуменью.
Еще о чемъ то пошептались, загремли ключи, заскрипли засовы, дверь боязливо отворили, и докторъ проникъ святилище.
— Слава Богу!— воскликнулъ онъ.
— Хвала имени Его!— подхватили разомъ монахини.
Он тщательно заперли снова двери, поставивъ лампу на полъ, въ то время, какъ синьоръ Томазо ежился отъ холода, охваченный промозглой сыростью корридора со свода, а потомъ, взяли лампу и понесли впередъ по лабиринту переходовъ, закоулковъ, спускались внизъ, подымались вверхъ, докторъ слдовалъ за ними, кутаясь въ свой плащъ. Такимъ образомъ, достигли, наконецъ, до прихожей игуменьи. Возл двери стояла стройная тнь съ закрытымъ лицомъ,— то была сестра Марія. Она привтствовала доктора и пригласила его въ гостиную, оставшіяся монахини методическимъ жестомъ засунули руки въ широкіе рукава своихъ рясъ и встали на дежурство по об стороны дверей, въ корридор.
Не смотря на серьезную болзнь, игуменья ни за что не хотла допустить доктора къ себ въ спальню. Пришлось поднять ее черезъ силу, одть, закрыть ей лицо вуалемъ и вывести въ гостиную, гд она, утомленная до безчуствія, помстилась, наконецъ, въ кресл, обложенная подушками и чувствуя себя еще хуже, чмъ днемъ.
Въ комнат замтна была попытка сдлать нкоторую обстановку: лампы были серебряныя, съ абажурами въ вид веровъ, съ гербами Брачіо, спинки стульевъ рзныя, высокія, въ церковномъ стил, полъ мраморный, черной и блой мозаики, большой портретъ его святйшества Григорія XVI, великолпное серебряное распятіе, наволоки на подушкахъ батистовыя, съ изящной вышивкой,— все, 7е смотря на условную суровость, указывало, что хозяйка знатная дама, важное лицо въ церковной іерархіи.
Не безъ трепета принялся докторъ Томазо за оскультированіе больной, да и не легкимъ это было дломъ. Бдная игуменья съ отвращеніемъ позволила пощупать свой пульсъ, воображая, что дальше этого снисхожденія ужъ некуда идти, только посл усиленныхъ просьбъ племянницы, она дозволила приподнять на мгновеніе свой вуаль и тотчасъ-же поспшно спустила его на лицо, едва успвъ показать языкъ.
— Не могу же я по наитію лчить ваше высокопреподобіе!— воскликнулъ, наконецъ, выведенный изъ терпнія старикъ. Посл безуспшныхъ попытокъ выслушать грудь больной.— Сестрица,— обратился онъ къ Маріи,— уложите матушку въ постель. Большую неосторожность сдлали вы, допустивъ ее встать. Болзнь серьезная,— я обязанъ предупредить васъ,— надо дйствовать энергично!
— Да будетъ воля Господня!— произнесла изъ-подъ вуаля игуменья, слабымъ глухимъ голосомъ.
— Объясните мн, что надо длать,— сказала торопливо Марія,— все, что вы предпишете, будетъ въ точности исполнено.
Докторъ ползъ въ аптечку.
— Вотъ,— сказалъ онъ, извлекая изъ ящика мази и пластыри и объясняя ихъ назначеніе,— А еще лучше будетъ,— прибавилъ онъ,— если мы вмст съ вами разотремъ больную и налпимъ пластырь… Дло будетъ проще…
Но игуменья вздрогнула отъ ужаса.
— Съ нами крестная сила!.. Вы видно забыли, у кого вы? Съ кмъ говорите?
Припадокъ кашля прервалъ ея негодующую рчь, бдная женщина задыхалась отъ волненія.
— Уходите лучше, докторъ!— шепнула Марія,— я все поняла, увряю васъ. Исполню пунктуально. Завтра утромъ опять навстите матушку. Я подробно разскажу вамъ, какъ пройдетъ ночь… Вы видите,— ваше присутствіе раздражаетъ и волнуетъ ее!
Не совсмъ довольный, но принужденный покориться, заперъ Томазо свою аптечку, взялъ ее подъ мышку, захватилъ шляпу и отвсилъ низкій поклонъ.
— Спокойной ночи и скораго выздоровленія желаю тему преподобію!— проговорилъ объ.
Сестра Марія проводила его до дверей корридора оставшись вдвоемъ съ глазу на глазъ, спросила:
— Ваше мнніе?
— Какъ могу я отвтить?— съ горечью отвтилъ старикъ — ни осмотрть, ни выслушать! Я и языка-то больной, можно сказать, не видалъ. Скажу одно: очень плоха. Бронхитъ-ли, плевритъ-ли, или начинается воспаленіе,— одному Богу извстно. Я зналъ бы какъ лчить, если бъ выслушалъ паціента. Потогонное, мушки, горчишники, слабительное, мало-ли средствъ. Главное,— діета… А теперь я лчу наудачу. Откровенно говорю, сестрица: не ждите чудесъ отъ такого лченія.
— Попробуйте, все-таки,— кротко сказала Марія,— завтра придите пораньше.
Она поклонилась и вернулась въ комнаты игуменьи, а докторъ вышелъ въ корридоръ и увидалъ обихъ монахинь на часахъ у двери. Одна изъ нихъ взяла лампу съ пола, и об двинулась впередъ, указывая ему дорогу. Прошли безконечные корридоры со сводами, добрались до дверей, снова застучали запоры, звякнули ключи, завизжали петли, и докторъ очутился вн ограды, въ потемкахъ.
Ночь была бурная, ни зги не видно, осенній втеръ дулъ съ горъ и неистово трепалъ широкій плащъ доктора, хлопавшій, словно крылья гигантской ночной птицы.
Довольно долго шелъ докторъ, ощупью отыскивая ногами тропинку, наконецъ, ему неудержимо захотлось понюхать табачку. Но это оказалось дломъ не легкимъ. Онъ остановился, поставилъ на землю аптечку и принялся шарить по карманамъ, отыскивая табакерку. Но втеръ съ удвоенной яростью трепалъ полы его плаща, воротникъ хлесталъ по лицу, наконецъ, онъ нашелъ табакерку, открылъ ее, взялъ щепотку табаку и ужъ донесъ было до ноздрей, какъ вдругъ одна порошинка попала ему въ правый глазъ и причинила нестерпимую боль. Наполовину ослпленный, онъ нагнулся, нащупалъ свою аптечку, проклиная свою идею понюхать табачку, и вдругъ замтилъ, что кто-то приближается нему сзади.