Карьера, Тихонов Владимир Алексеевич, Год: 1911 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 230 минут(ы)

КАРЬЕРА.

РОМАНЪ ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.

Вл. А. Тихонова.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Лтомъ 1900 года по узенькой кривой уличк Гліона размренно шагалъ высокій и худощавый молодой человкъ лтъ 23-хъ, не боле. Былъ онъ не только худощавъ, но врне — костлявъ даже: плечи у него были широкія и грудь не впалая, но подъ легкой матеріей его сренькаго опрятнаго костюма чувствовались везд кости, кости и кости. И лицо у него было какъ-то безъ мяса: костлявое, свтло-желтое, съ блокурыми бровями, съ блокурыми, едва пробивающимися усиками и съ свтло-срыми, холодными глазами. Изъ-подъ легкой соломенной шляпы — модной, но не дорогой — выбивались короткіе, блокурые, прямые волосы.

Былъ первый часъ жаркаго, іюльскаго дня. Въ этотъ часъ вся Швейцарія отдыхаетъ за завтракомъ. Поэтому, на улицахъ было пустынно, только кое-гд мелькали фигуры ‘иностранцевъ’, спшившихъ въ свои пансіоны и отели къ таблъ д’оту.

Впереди молодого человка шла именно такая торопившаяся парочка. Молодой человкъ прислушался и по разговору узналъ въ нихъ русскихъ.

— Опоздаемъ,— говорилъ мужчина.

— Ахъ, Боже мой! Да нтъ же! У насъ еще не звонили! Неужели ты не узнаешь? Это колоколъ изъ ‘Champ Fleuri’, а нашъ гуще и разбитый,— возражала женщина.

— Но ты посл завтрака можешь купить!— настаивалъ мужчина.

— Нтъ, посл завтрака я сейчасъ же сяду писать. Да вдь это здсь же, тутъ направо, два шага всего.

И парочка, свернувъ въ переулокъ, остановилась передъ лавкой продавца всякихъ швейцарскихъ бездлушекъ и, главнымъ образомъ, конечно, всевозможныхъ cartes postales. Эти cartes postales наполняли собой не только всю лавочку, но и цлыми грудами лежали на небольшомъ стол, выставленномъ прямо на улицу, возл двери.

Молодой человкъ послдовалъ за русской парочкой и такъ же, какъ они, остановился возл лавки.

— Никого!— сказала дама, заглядывая во внутрь.

— Ну, конечно! Теперь вс ушли завтракать,— подтвердилъ ея спутникъ.— Однако, у нихъ просто!— продолжалъ онъ.— Сами ушли, а товаръ весь оставили — бери, что хочешь!

— Здсь все разсчитано на честность,— по-русски вмшался въ ихъ разговоръ молодой костлявый человкъ.

И мужчина, и дама взглянули на него, какъ бы спрашивая глазами: ахъ, вы тоже русскій?

Тотъ слегка приподнялъ шляпу.

— Да, но какъ же быть? Мн сейчасъ же нужно нсколько cartes postales,— спросила дама.

— А это очень просто,— улыбнулся костлявый,— сдлайте, какъ я: выберите себ нужныя карточки и оставьте на стол деньги, сколько слдуетъ. Тутъ на каждой карточк проставлена цна: вотъ эти — по десяти сантимовъ, эти — до пятнадцати, а эти — по двадцати — говорилъ онъ, отбирая себ открытки.

— И это можно?— удивилась дама.

— Сколько угодно. Это всегда такъ длается.

— Дйствительно, очень просто,— сказалъ ея спутникъ, и, взглянувъ на даму, добавилъ:— Ну, выбирай!

Дама отобрала съ десятокъ хорошенькихъ карточекъ, и, подсчитавъ сумму, сказала своему спутнику:

— Франкъ, шестьдесятъ пять сантимовъ.

Тотъ отсчиталъ деньги, при чемъ костлявый замтилъ, что на столъ онъ положилъ франкъ семьдесятъ сантимовъ.

— Вамъ нужно пять сантимовъ сдачи,— сказалъ онъ.

— Да, но съ кого я ихъ получу?— улыбнулся тотъ и, поклонившись слегка костлявому, пошелъ вслдъ за своей спутницей.

Костлявый, оставшись одинъ, отобралъ шесть штукъ карточекъ, стоимостью на франкъ, но, оглянувшись въ ту и другую сторону и видя, что никого нтъ, положилъ всего семьдесятъ пять сантимовъ, улыбнулся и сказалъ про себя:

— Ну, и довольно съ нихъ! И безъ того большіе барыши имютъ на этой дряни!— зашагалъ дальше, за удалявшейся русской парочкой.

У подъзда скромнаго Htel des Alpes-Vaudoises они опять остановились вмст.

— Ахъ, и вы сюда?— спросилъ русскій.

— Да. Я — завтракать,— отвтилъ костлявый.

И опять, приподнявъ шляпу, свернулъ въ дверь, на которой было написано: ‘Бюро отеля’.

— Bonjour, monsieur madame!— проговорилъ онъ съ настоящей швейцарской манерой, обращаясь къ поднявшимся ему навстрчу хозяину и хозяйк отеля.— Я бы желалъ у васъ позавтракать,— продолжалъ онъ.— Сколько это стоитъ?

— Два франка, monsieur!— отвтила хозяйка.

— О, madame, это очень дорого!

— Monsieur,— вмшался хозяинъ,— у насъ большой столъ и прекрасная кухня. Конечно, если вы возьмете абонементъ,— это будетъ дешевле.

— Нтъ, нтъ, мн нужно только на одинъ разъ. Конечно, если мн у васъ понравится, я буду заходить часто.

Стали торговаться. И молодой человкъ выторговалъ двадцать пять сантимовъ.

— Alors, un franc septante cinq centimes,— сказалъ костлявый, и употребилъ именно выраженіе septante cinq, т. е. по-швейцарски, а не ‘soixant quinze’, какъ бы сказалъ настоящій французъ или русскій.

Посл этого хозяйка повела его въ столовую и указала ему мсто.

Какъ разъ въ это время зазвонилъ глухой и слегка надтреснутый колоколъ.

Въ столовую, одинъ за другимъ потянулись жильцы отеля. Между ними было немало русскихъ.

Вошла и знакомая уже костлявому парочка: и мужъ, и жена привтливо ему улыбнулись.

— Ахъ, и вы съ нами?— сказала дама, берясь за стулъ рядомъ съ отведеннымъ костлявому.

— Да, такое пріятное совпаденіе… Позвольте, однако, представиться: Трейманъ, Андрей Андреевичъ Трейманъ.

Дама протянула ему руку, а мужчина буркнулъ что-то себ подъ носъ.

— Я — русскій,— заговорилъ Трейманъ, усаживаясь рядомъ съ дамой,— хотя фамилія у меня и нмецкая, но самъ я настоящій русскій. А по рожденію даже москвичъ. И мать моя была русская.

Трейманъ говорилъ по-русски правильно, пожалуй, даже черезчуръ правильно, тщательно выговаривая каждый слогъ, каждую букву. Голосъ у него былъ не громкій, но ясный и чистый.

— А мы — съ Волги,— отвтилъ мужчина,— хотя уже давно живемъ въ Петербург.

— Простите… я плохо разслышалъ вашу фамилію,— сказалъ Трейманъ.

— Паутовъ, а зовутъ меня Василій Ивановичъ. А жену мою — Александра Николаевна.

— Очень пріятно.

И Трейманъ, повторивъ про себя еще нсколько разъ: ‘Паутовъ, Паутовъ’, сталъ накладывать себ на тарелку рыбу, которую въ это время ему подавала кокетливая ‘sommelier’ка’.

лъ онъ не торопливо, но какъ то особенно умло и споро, и потому, хотя лъ много, но никому это не бросалось въ глаза. Великолпно владлъ ножемъ, вилкой, ложкой, чего, къ сожалнію, нельзя сказать о большинств русскихъ. И въ то же время успвалъ говорить со своими сосдями, не повышая голоса, но такъ, что каждое его слово было ясно слышно. И разговоръ велъ очень умло. Хотя онъ ничего и не разспрашивалъ, но уже къ концу завтрака отлично зналъ, въ какомъ именно департамент служитъ Паутовъ въ Петербург, кто у него директоръ и вице-директоръ, отъ кого зависитъ дальнйшее его движеніе по служб, въ какой губерніи и даже въ какомъ узд находится небольшое имньице Паутовыхъ, сколько въ немъ десятинъ земли, сколько доходу даютъ эти десятины… Начальницей какого, именно, института для благородныхъ двицъ состоитъ теперь мать госпожи Паутовой, за кмъ замужемъ ея младшая сестра и въ какомъ кавалерійскомъ полку служитъ ея старшій братъ.

Паутовы же, къ концу завтрака знали только, что собесдникъ ихъ Трейманъ, Андрей Андреевичъ Трейманъ, и хотя фамилія у него нмецкая, но онъ чисто русскій, а по рожденію даже москвичъ, т. е. не боле того, что онъ поторопился сообщить имъ въ начал завтрака.

Тмъ не мене, Трейманъ произвелъ на нихъ самое пріятное впечатлніе, такъ какъ именно отъ него они узнали, въ какіе дни лучше всего сдлать прогулку на Rocher de Hay, гд въ Женев продаютъ недорогія, но особенно прочныя перчатки, какъ удобне всего създить въ Ліонъ за разными покупками и почему за обдомъ предпочтительне пить Eau de Montreux, чмъ Evian.

Однимъ словомъ, онъ развернулъ передъ ними маленькій энциклопедическій словарь, въ которомъ было все, за исключеніемъ разв только какихъ-либо свдній о самомъ Андре Андревич Трейман. Всякій вопросъ, касающійся лично его, онъ умлъ такъ ловко и такъ незамтно обходить, что спрашивающій сейчасъ же и забывалъ, о чемъ онъ именно спрашивалъ. Андрей Андреевичъ Трейманъ, русскій, по рожденію даже москвичъ,— чего же больше?

И когда посл завтрака, вс вышли въ садикъ, чтобъ покурить, и госпожа Паутова задала Андрею Андреевичу Трейману самый естественный вопросъ:

— А вы тоже здсь живете?

Онъ очень вжливо отвтилъ:

— Нтъ сударыня,— и, повернувшись къ ея мужу, стоявшему съ раскрытымъ портсигаромъ, добавилъ:— Благодарю васъ,— не курю.

Посл этого, онъ, поболтавъ еще немного со своими новыми знакомыми и выразивъ надежду, что столь пріятно начавшееся для него знакомство, не оборвется, раскланялся и вышелъ изъ садика.

Онъ шелъ обратно той же узкой и кривой уличкой и, сдлавъ нсколько поворотовъ, дошелъ до маленькаго вокзала подъемной желзной дороги, прошелъ на веранду буфета и слъ за столикъ въ тни.

Подошедшей къ нему кельнерш, онъ сказалъ:

— Мн сейчасъ ничего не надо. А когда что понадобится, я васъ попрошу.

Затмъ, онъ досталъ изъ кармана довольно объемистую записную книжечку, уже наполовину исписанную мелкимъ и убористымъ почеркомъ, потомъ вынулъ изъ клапана книжечки автоматическое перо, внимательно осмотрлъ его, встряхнулъ и записалъ въ книжечку подъ рубрикой ‘Знакомство’.

‘Паутовъ, Василій Ивановичъ. Его супр.: Александра Николаевна. Дворяне Казан. губ., Спасск. уз., имн. ‘Починки’. 3000 дес. Адр. Спб. Поварск. пер. д. No 26, кв. 3. Служб. Департ. NoNo Дирек. д. с. с. ***. Мать, Алекс. Ник., начальница —скаго института благ. дв. Елизавета Ивановна Лебедева’.

Записавъ все это, онъ спряталъ книжечку обратно въ карманъ, а взамнъ ея досталъ оттуда только что купленныя ‘по сходной цн’ cartes postales, разложилъ ихъ передъ собой, подумалъ немного, выбралъ одну изъ нихъ и принялся писать.

‘Глубокоуважаемая графиня! На вершин Rocher de Нау,— карточка изображала Kocher de Nay,— любуясь дивной панорамой, вспоминаю тотъ незабвенный вечеръ, когда я имлъ честь быть представленнымъ Вамъ высокочтимымъ барономъ А. Ф. фонъ-Релике. Привтъ и глубокое уваженіе! Съ истиннымъ почтеніемъ — А. Трейманъ. Адресъ: Poste restante. Glion sur Montreux. Suisse’.

Затмъ, повернувъ открытку, написалъ адресъ графин Балтиной — въ Киссингенъ и отложилъ письмо.

Затмъ, опять подумалъ немного и снова принялся писать на другой уже открытк.

‘Глубокоуважаемый Федоръ Васильевичъ! Бываютъ мимолетныя встрчи, тмъ не мене оставляющія глубокій слдъ въ сердц. Такой встрчей считаю я мою встрчу съ Вами на перегон между Мюнхеномъ и Линденау, гд я имлъ честь представиться Вамъ. Теперь, длая прогулку по голубымъ водамъ очаровательнаго Лемана,— открытка изображала пароходъ — я невольно вспоминаю нашу бесду и Ваши мудрыя рчи. Преданный А. Трейманъ Адресъ: ‘Poste Restante. Glion sur Montreux. Suisse’.

За второй открыткой послдовала третья, за третьей четвертая и пятая.

Вс письма были приблизительно одного и того же содержанія. Варьировались только обращенія, да мста, гд, якобы писались открытки.

Покончивъ съ письмами, Трейманъ опять досталъ записную книжку и подъ рубрикой: ‘Корреспонденція’ записалъ:

‘3/16 іюля 1900. Отправл. откр. графин О. А. Балтиной. Ф. В. Кулишеву (см. стр. 17 ‘Знакомст.’, Ек. Ан. Панковой, С. С. Паюшкину, барону Э. Д. ф.-Раухшаль’.

Затмъ, онъ обтеръ перо, вложилъ его въ клапанъ книжки, книжку спряталъ въ боковой карманъ, сладко потянулся, посмотрлъ немного на разстилавшееся внизу, холодное Женевское озеро, всталъ и, кивнувъ кельнерш головой, вышелъ съ веранды прямо на улицу и направился узкимъ переулкомъ въ гору къ почтовой контор.

Придя туда, онъ прежде всего опустилъ свои письма въ почтовый ящикъ и спросилъ — нтъ ли на его имя корреспонденціи — poste restante.

Ему подали дв открытки и одно письмо.

Вжливо раскланявшись, Тренманъ вышелъ изъ почтовой конторы и на ходу сталъ просмаривать открытки.

На одной изъ нихъ была жанровая картинка Пимоненки и коротенькая надпись: ‘Привтъ изъ родной Украйны. Ф. Захарчукъ’. На другой — былъ изображенъ Рейнскій водопадъ, а написано было: ‘2 (15) іюля. Kolandsekk — на Рейн. Здсь чудесно. Много гуляемъ. Вспоминаемъ васъ. За все семейство Маслянниковыхъ — Соня М.’.

‘Конечно, это стоитъ дорого, вся эта корреспонденція, но въ будущемъ это должно принести свои хорошіе плоды’,— думалъ Трейманъ, разсматривая открытки.

Увидавъ скамейку, стоявшую возл какого-то забора, онъ прислъ на нее, досталъ записную книжку и записалъ подъ рубрикой ‘Корреспонденція’.

‘Получ.: откр.: 3 (16) іюля: отъ Ф. Захарчука и семейства Маслянниковыхъ (см.: ‘Знакомств.’ стр. 6). Получ. письмо’…

Тутъ онъ вынулъ изъ жилетнаго кармана тоненькій перочинный ножикъ, аккуратно вскрылъ имъ, бывшее у него въ рукахъ письмо въ сромъ конверт и принялся читать.

‘Дорогой Андрей Андреевичъ! Простите, что сразу начинаемъ съ просьбы. Но, какъ извстно, добродтель не должна оставаться безнаказанной, и не даромъ же мы вс — постители кофейной Зюрхера — прозвали васъ ‘каретой скорой помощи’. Вы такой добрый, такой обязательный. Однимъ словомъ, вотъ что: узжая изъ Clrens, мы, по старому русскому обычаю, забыли въ отел: жена свой теплый платокъ, я — портсигаръ и статуэтку ‘Бэри’. Все это вещи не ахти какой цнности, но такъ какъ он куплены въ Швейцаріи — дороги по воспоминаніямъ. Будьте такой добрый, ‘карета скорой помощи’, зайдите въ отель, гд мы жили, возьмите эти вещи и отправьте ихъ намъ по адресу: ‘Рязанская жел. дор. станція ‘Новоселки’, въ с. ‘Ильино’. На расходы единовременно съ этимъ письмомъ высылаю Вамъ десять рублей, Если отъ пересылки останется лишекъ, дайте на чай прислуг нашего отеля. Деньги получите въ Territet, отдленіе Banc de Montreux, по прилагаемой къ этому письму квитанціи. Сердечно преданный вамъ и заране благодарный, С. Леонтьевъ. Жена вамъ шлетъ горячій привтъ’.

Прочитавъ письмо, Трейманъ осмотрлъ, вложенную въ него, небольшую сренькую квитанцію одного изъ московскихъ банковъ, аккуратно сложилъ ее и спряталъ въ свой кошелекъ. Потомъ вынулъ записную книжку, нашелъ подъ рубрикой ‘Знакомства’ фамилію Леонтьева и, увидавъ подъ его фамиліей помтку ‘оч. полезно’, пріятно улыбнулся и направился опять къ вокзалу подъемной машины.

Пришелъ онъ какъ разъ во время. ‘Финикюлеръ’ только что собирался отходить. Взявъ билетъ и усвшись въ одно изъ отдленій лстницеобразнаго вагона, Трсиманъ подумалъ:

‘Конечно, лучше было бы спуститься пшкомъ, но, вопервыхъ, посл этого всегда трясутся ноги, а, во-вторыхъ, отнимаетъ много времени, которое сегодня мн дорого’.

Вагончикъ дрогнулъ и покатился впизъ. Сердце Треймана слегка екнуло. Каждый разъ, при спуск, онъ испытывалъ это чуточку жуткое, но въ сущности пріятное чувство.

Вагончикъ спускался довольно быстро, по бокамъ замелькали виноградники, а скоро подъ ногами открылось и кладбище. Трейманъ сталъ внимательно всматриваться въ его памятники и надгробныя плиты и, найдя одну изъ нихъ, едва замтно перекрестился подъ пиджакомъ. При этомъ онъ слегка вздохнулъ и сказалъ про себя,

— Бдная мама!..

А затмъ, сейчасъ же перевелъ глаза на разстилающееся внизу озеро, по которому, дымя и пыхтя, шелъ большой блый пароходъ.

Въ Territet онъ зашелъ въ маленькую контору отдленія Banque Montreux, предъявилъ тамъ сренькую квитанцію и получилъ взамнъ ея двадцать шесть франковъ, пятьдесятъ сантимовъ. Затмъ вскочилъ на проходившій мимо ‘tram’ И похалъ въ Clrens. Прозжая мимо кофейни Зюрхера, онъ вжливо раскланялся съ какими-то двумя дамами, сидвшими тамъ за столикомъ.

Въ Clrens’ онъ выскочилъ передъ подъздомъ ‘Hotel des Quatre Saisons’. Тамъ въ бюро по первому же его требованію, ему предъявили теплый платокъ, статуэтку собаки ‘Бэри’, кожаный портсигаръ съ серебряной монограммой — въ портсигар оказалось четыре сигары. Трейманъ вынулъ ихъ и спряталъ себ въ боковой карманъ,— ‘угощу кого-нибудь’,— ршилъ онъ при этомъ,— и, кром того, ему вручили еще нераскупоренный флаконъ модныхъ и дорогихъ духовъ.

— Объ этомъ они забыли!— сообразилъ Трейманъ и спряталъ флаконъ въ карманъ брюкъ.

Хозяинъ гостиницы сказалъ ему, что ихъ швейцаръ отлично уметъ упаковывать вс вещи и можетъ даже отправить ихъ на почту.

— Мы бы это сдлали давно, но мы не знали адреса г. Леонтьева,— добавилъ онъ.

Отправка и упаковка вещей обошлась Трейману въ одиннадцать франковъ съ нсколькими сантимами. Оставалось еще пятнадцать франковъ.

— Не отдавать же вс эти деньги на чай прислуг,— подумалъ онъ,— слишкомъ много! Да и за что? Сохранить вещи была ихъ прямая обязанность! Не платить же, въ самомъ дл, ‘за честность’. Вотъ, швейцару за хлопоты можно дать’… И онъ далъ швейцару одинъ франкъ.

И затмъ, не торопясь, отправился обратно въ Montreux, въ кофейную Зюрхера. Тамъ уже набралось къ этому времени немало русскихъ и почти все знакомыхъ Андрея Андреевича Треймана. Вжливо раскланиваясь и цлуя у дамъ руки, онъ подслъ къ одному изъ столовъ, самому большому, составленному изъ трехъ маленькихъ столиковъ.

За этимъ столомъ возсдали два русскихъ генерала со своими женами, очень веселыхъ и привтливыхъ здсь генерала. Статское платье сидло на нихъ хотя и довольно неуклюже, но замтно молодило ихъ и длало легкомысленными. Генеральши же и безъ того были молоды и легкомысленны. Тутъ же находились: видный петербургскій адвокатъ, нсколько солидныхъ бюрократовъ и нсколько молодыхъ и молодящихся дамъ.

Трейманъ скромно подслъ къ одному изъ уголковъ стола.

— Читали вы сегодняшнее ‘Новое Время’?— обратился къ нему одинъ изъ генераловъ.

— Читалъ, ваше пр—ство!— отвтилъ почтительно, но безъ особаго раболпія, Трейманъ.

Особенно ловко выговорилъ онъ ‘ваше превосходительство’: и какъ будто сказалъ, а какъ будто и нтъ. Генералъ, къ которому это ‘превосходительство’ относилось, наврное слышалъ, а другіе могли и не слыхать.

— Статью про князя Лоскутова читали?

— Читалъ-съ.

— Какова статеечка? Что вы на это скажете?

— А вы какъ думаете, ваше пр—ство?— по своему обыкновенію, вопросомъ на вопросъ отвтилъ Трейманъ.

— Да что тутъ думать? Ясно видно, что князь самъ инспирировалъ эту статью.

— Представьте себ, что и мн тоже показалось!

— Вн всякаго сомннія,— самъ!— почти кричалъ генералъ.— Извстный авантюристъ! Теперь онъ всмъ намъ на шею сядетъ и карманы у насъ выворотитъ!

— Trop de z&egrave,le, Никодимъ Павловичъ! По обыкновенію, вы преувеличиваете — хриплымъ баскомъ началъ возражать генералу одинъ изъ бюрократовъ.— Во-первыхъ, князя сейчасъ и въ Россіи нтъ, онъ — въ Висбаден: а, во-вторыхъ…

— Эка штука, что онъ въ Висбаден! Разв оттуда онъ прислать не можетъ?— не унимался генералъ.

— А, во-вторыхъ, политика князя,— продолжалъ дипломатъ,— всегда отличалась…

И между бюрократомъ и генераломъ завязался споръ.

Трейманъ внимательно слушалъ и того, и другого. И его безцвтное лицо съ желтыми усиками ясно выражало: ‘самъ я спорить, конечно, не смю, но поучиться всегда могу и у васъ, ваше пр—ство (въ сторону генерала): и у васъ, ваше пр—ство (въ сторону бюрократа)’.

И потому оба спорящіе больше всего обращались именно къ нему, и оба видимо, были имъ довольны.

Но горячій споръ ихъ былъ прерванъ высокой, красивой дамой, подошедшей въ сопровожденіи какого-то невзрачнаго етаричка къ ихъ столу.

— A bas la politique!— громко скомандовала она, кладя между спорящими свой зонтикъ.

Вс зашевелились. Мужчины встали со своихъ стульевъ.

— Ольга Александровна!— привтствовали ее разные голоса.

— Boujour, medames et messieurs!— отвтила дама, опускаясь на одинъ изъ предложенныхъ ей стульевъ.— Устала! Такую путину отломала, что разв битюгу впору!

Ольга Александровна говорила по-московски, слегка нараспвъ, умышленно употребляя простонародныя выраженія и какъ-бы рисуясь своими вульгарностями. Глядя на нее и слушая ея рчи, никто бы, конечно, не подумалъ, что эта

Ольга Александровна отнюдь не москвичка и даже, несмотря на свое русское имя, отчество и фамилію, (по мужу Ахматова), самая настоящая остзейская нмка, урожденная баронесса фонъ-Штейнбутте. И звали ее даже не Ольгой, а Эльгой, и не Александровной, а Альбертовной. Но чего не измнишь ради карьеры мужа и иныхъ, высшихъ соображеній!

— Подумайте-ка,— продолжала Ольга Александровна,— завтракала я сегодня въ Les Avants, у Зубовыхъ, а оттуда, мимо ‘Нарцисса’, по Chatidron’у сюда внизъ!

И мужчины и дамы выразили благоговйное удивленіе.

— Но зато — похудю еще фунтика на три!— улыбнулась Ольга Александровна и приказала дать себ мороженнаго.— Вавочка,— повернулась она къ сидвшей рядомъ съ ней дам — какія это у васъ духи?

— Coty, ‘Idylle’ — отозвалась Вавочка.

— Прелесть, что такое! Дайте-ка платокъ! Прелесть! Оригинально и вкусно!— продолжала Ольга Александровна, нюхая маленькій батистовый платочекъ.— Хочу такихъ духовъ! Хочу! Слышишь, Петръ Ивановичъ, достань мн ‘Idylle’!

Невзрачный старичекъ, къ которому обратилась Ольга Александровна, ея супругъ Петръ Ивановичъ Ахматовъ, несмотря на свою невзрачность, очень видный петербургскій сановникъ, хотлъ было что-то сказать, но Вавочка перебила его:

— Здсь ихъ нтъ, Ольга Александровна, нтъ!— затараторила она.— Еще не получены ни у кого. Мой мужъ вчера привезъ изъ Женевы. Онъ нашелъ ихъ у Феликса. Совсмъ еще новинка. Двадцать франковъ флаконъ!

— Петръ Ивановичъ завтра ты подешь въ Женеву и купишь Coty ‘Idylle!’.

Трейманъ, прислушивавшійся къ этому разговору, вдругъ всталъ съ мста и, робко обращаясь къ Ольг Александровн, проговорилъ:

— Позвольте мн вамъ предложить! Я какъ разъ надняхъ купилъ этихъ духовъ.

И онъ вынулъ изъ кармана флаконъ, на которомъ значилось именно: ‘Coty, Idille’.

— Гд? Гд купили?— торопливо спросила его Вавочка.

— Въ Женев, у Феликса. И еще не усплъ даже распечатать.

— Ну, скажите, пожалуйста! Ну, разв не впрямь онъ ‘карета скорой помощи’?— разсмялась Ольга Александровна.— Стоитъ при немъ только что-нибудь пожелать, онъ хоть изъ-подъ земли достанетъ! Ну, давайте! Давайте вашъ флаконъ! Врно! Coty ‘Idylle’!— говорила она, посмотрвъ на этикетку и развязывая ленточку вокругъ пробки.— И запахъ тотъ-же! Просто прелесть, что такое! Петръ Ивановичъ! Уплати двадцать франковъ!

Трейманъ смшался.

— Но я… Ольга Александровна, считалъ бы за честь… за удовольствіе,— началъ было онъ.

Но Ольга Александровна его перебила:

— Отъ такихъ юнцовъ подарки брать зазорно! А вамъ посовтую такими дорогими духами не душиться! Рано еще! Да вы и не дама. Купите-ка себ ‘Cytises’. Три съ половиной франка флаконъ. Дешево и сердито!

И Ольга Александровна, повернувшись къ спорившимъ генераламъ, крикнула:

— Довольно! Довольно! Вы, кажется, все еще продолжаете спорить? Сосите вашъ ‘мазагранъ’ и любуйтесь дамами!

Трейманъ, сконфуженно спрятавъ въ кошелекъ дв десяти франковыхъ монеты, подумалъ:

— Какой сегодня удачный день! А, между тмъ, въ книжк онъ у меня отмченъ, какъ ‘jour nefaste’. Вотъ, посл этого и врь примтамъ!’.

II.

— ‘Однако, пора уходить’!— сказалъ самъ себ, немного спустя, Трейманъ.— ‘Никогда не надо пересиживать! Особенно, если сдлалъ какой-нибудь замтный поступокъ, вотъ, хоть врод, какъ съ духами: уйдешь во-время — останется слдъ, пересидишь — слдъ затрется’. И прочитавъ себ это нравоученіе, онъ скромно поднялся съ мста и раскланялся, пожалъ протянутыя ему руки — дамамъ, конечно, поцловалъ — и на сдланный ему кмъ-то вопросъ:

— Куда?

Застнчиво отвтилъ:

— Тутъ нужно навстить одного больного.

Раскланялся еще разъ и размренно зашагалъ по тротуару.

— ‘Вотъ,— думалъ онъ,— теперь я ухожу во время и мн вслдъ наврное, говорятъ:

— Ахъ, этотъ Трейманъ, такой предупредительный человкъ! Настоящая ‘карета скорой помощи’.

Онъ шелъ по направленію къ Vevey. Никакого больного у него въ перспектив не было, но онъ имлъ въ виду постить нсколькихъ русскихъ знакомыхъ, уже совсмъ другой категоріи, изъ числа тхъ, что укрываются здсь, какъ ‘за Предлами досягаемости’, а у себя на родин называются ‘нелегальными’. Онъ знался и съ такими.

— ‘Кто знаетъ?— говорилъ онъ самъ себ.— На пути жизни могутъ и эти пригодиться, да и вообще,— разсуждалъ онъ — на свт нтъ ни безполезныхъ людей, ни безполезныхъ вещей. Надо только умть ими пользоваться. Ужъ на что, кажется, дымъ? А, вдь и тотъ сжечь можно и, стало быть, извлечь изъ него нкоторую теплоту… Только не надо терять даромъ времени. Конечно, можно себ иногда позволить и небольшія развлеченія,— какъ разъ въ это время навстрчу ему попалась молоденькая и смазливая двушка изъ типа магазинныхъ продавщицъ, и онъ не безъ игривости заглянулъ ей подъ шляпку,— можно поразвлечься немного, но и въ самомъ развлеченіи нужно искать больше пользы, чмъ удовольствія. Конечно, впослдствіи, когда достигнешь всего, можно размахнуться и пошире, ну а теперь… теперь нужно длать карьеру. Utile duci… даже не совсмъ такъ: самая и сладость-то должна быть полезна!…. Напримръ, сахаръ: онъ и сладокъ, и питателенъ, стало быть сахаръ — показуется. А табакъ, напримръ, даже просто глупость! Стало быть, табакъ — въ сторону! И такъ во всемъ въ жизни’.

Разсуждая такимъ образомъ, онъ миновалъ Clrens, прошелъ Entre deux villes и, вступивъ въ Vevey, свернулъ съ главной улицы вправо. По дорог онъ нсколько разъ раскланялся, но такъ какъ встрчи все были ‘мало полезныя’, то онъ и не прервалъ своего размреннаго шага.

Но вотъ, въ одномъ изъ переулковъ, онъ увидалъ шедшихъ ему навстрчу трехъ дамъ. Что-то необычное въ нихъ бросилось ему въ глаза и онъ сталъ внимательно всматриваться. Он шли вс врядъ и не по тротуару, а прямо по улиц. Средняя изъ нихъ, еще молодая и даже, пожалуй, красивая, была одта съ какимъ-то неуловимо неприличнымъ шикомъ.— Лицо ея растерянно улыбалось и, видимо, она чувствовала себя крайне неловко. Казалось, что вотъ-вотъ она сейчасъ сорвется и пустится удирать отъ своихъ спутницъ, шедшихъ по бокамъ ея, какъ два конвоира.

Спутницы эти были очень похожи другъ на друга, очевидно сестры,— съ желтыми, почти коричневыми лицами, съ злыми глазами, черноволосыя, безъ шляпъ, гладко причесанныя, съ жесткими волосами, съ проборами посередин. И одты он были какъ-то не по здшнему. Такіе костюмы можно встртить разв только гд-нибудь въ Тетюшахъ или въ Лаишев: въ черныхъ кофтахъ, въ черныхъ юбкахъ. Об крупныя, коренастыя и до нельзя злыя мегеры, лтъ за сорокъ.

— ‘Что за странныя вдьмы?’,— подумалъ Трейманъ и даже пріостановился.

Он, какъ разъ въ это время, поравнялись съ нимъ. Средняя, увидавъ незнакомаго мужчину, стыдливо потупилась и даже слегка покраснла. Мегеры же и не взглянули на Треймана, а та, которая была поближе къ нему, проходя мимо, громко проговорила чисто по-русски, пожирая своими сердитыми глазами молодую спутницу:

— Нтъ, madame, ты не увертывайся! Ты не финти! Я, madame, поругаться хочу!

‘Что за странная тройка?’,— подумалъ Трейманъ, глядя вслдъ удалявшимся женщинамъ.— ‘Я, madame, поругаться хочу!’ — повторилъ онъ про себя и, вынувъ записную книжечку, записалъ эти слова подъ рубрикой: ‘Темы для разговоровъ’. ‘Можетъ быть’,— думалъ онъ при этомъ,— ‘когда-нибудь встрчу какого-нибудь литератора и разскажу. Можетъ, ему пригодится. Они, вдь, всегда любятъ такое…’.

Идя дальше, Трейманъ размышлялъ о томъ, какъ вообще грубы и невоспитанны русскіе люди. Ну, какая нмка, француженка или англичанка позволитъ себ здсь ходить въ такихъ костюмахъ и говорить такимъ тономъ: ‘Я, madame, поругаться хочу?’… Да и вообще — русскіе…

И онъ вспомнилъ, что тутъ же, недалеко, въ Vevey, на стнахъ одного публичнаго гигіеническаго учрежденія есть надпись, приглашающая постителей привести свой костюмъ въ порядокъ прежде, чмъ выходить на улицу, и надпись эта сдлана только на двухъ языкахъ: по-итальянски и по-русски. Стало быть, предполагается, что вс другія національности въ этомъ предупрежденіи не нуждаются и только между итальянцами и русскими встрчаются невоспитанныя неряхи.

‘Да, русскіе! Они еще недалеко ушли отъ своего праотца-обезьяны. А, между тмъ, среди нихъ-то мн и придется длать свою карьеру… Что-жъ,— заключилъ онъ,— тмъ лучше, потому что — тмъ легче’…

Какъ разъ въ это время онъ дошелъ до подъзда скромненькаго меблированнаго дома. Изъ садика, отдленнаго отъ улицы каменной стной, доносился громкій, русскій говоръ,

— ‘Ну, вотъ! И вс налицо! И всегда-то кричатъ, и всегда-то о чемъ-то спорятъ!’,— подумалъ онъ.

А черезъ минуту онъ уже былъ и въ самомъ садик.

— Ахъ, вотъ онъ! Его лучше всего спросить. Онъ все знаетъ!— встртилъ его чей-то женскій голосъ.

Трейманъ приподнялъ шляпу, но уже не съ той почтительностью, какъ онъ это длалъ у Зюрхера — здсь это было бы неумстно — и крпко пожалъ протянувшіяся къ нему руки, и мужскія, и женскія.

Компанія состояла человкъ изъ восьми русскихъ частью эмигрантовъ, частью еще легальныхъ. Костюмы былъ просты, но вполн приличны. Почти на всхъ мужчинахъ были широкіе кушаки, женщины были одты безъ претензій, но и не безъ изящества,

— Послушайте, вы, ‘Карета скорой помощи’! Вы не знали здсь жило семейство купца Сопрыкина, откуда-то изъ Самары, что ли?— обратился къ нему одинъ изъ мужчинъ.

— А что?— по обыкновенію, вопросомъ на вопросъ это звался Трейманъ.

— Да, видите ли, они тутъ большое свинство выкинули.

— Свинство?!

— Ну, да! Завезли сюда молоденькую двушку въ качеств бонны, да и бросили ее здсь.

— Бросили?!

— Самымъ наглымъ образомъ! Оно, видите, чмъ-то купчих не угодила, они ей сунули пять франковъ, да сами и ухали.

— Какъ? Только пять франковъ? Но она ихъ могла задержать и потребовать съ нихъ судомъ!

— Ахъ, батенька, это мы и безъ васъ знаемъ, но вся бда, что она еще передъ отъздомъ изъ Россіи получила впередъ свое жалованье и отдала больной матери. А здсь стали расчитываться — оказалось, что ей причитается всего пять франковъ, включая сюда и проздныя обратно въ Россію.

— Ахъ, вотъ что! Ну, тогда они вправ.

— Да вправ то, вправ, но согласитесь, что это свинство! Изъ-за пустого каприза выбрасывать двушку на улицу.

— Ну, конечно, свинство,— убжденно согласился Трейманъ.— Я этихъ Сопрыкиныхъ видлъ, они жили въ Hotel du Lao. Кажется, и бонну ихъ вицлъ, такая пріятная и совсмъ еще молоденькая барышня.

— Ну, да, да! Теперь, вотъ, нужно отправить ее обратно на родину, а она, какъ на зло, расхворалась. Прямо, не знаемъ, что съ ней длать!

— А! Это очень печально! А что съ ней?

— Да чуть ли не тифъ начинается.

— Нтъ, наврное не тифъ!— спокойно замтилъ одинъ изъ собесдниковъ, солидный человкъ съ большой бородой.— Самая обыкновенная инфлуэнца.

— Откуда здсь инфлуэнца? Здсь инфлуэнцы не бываетъ,— возразилъ ему кто-то.

— Ну, какъ не бываетъ? Везд она бываетъ!

— Инфлуэнца начинается не такъ…

— Да, полноте вы спорить, господа! Важно не это. Важно, что ей нужно помочь.

И принялись за обсужденіе, какъ оказать помощь бдной двушк.

Трсиманъ слушалъ. Изъ ихъ разговоровъ онъ вывелъ заключеніе, что вся компанія — безъ денегъ, т. е., по крайней мр, безъ лишнихъ денегъ, а между тмъ, вс горятъ желаніемъ придти на помощь бдной землячк.

— Нужно устроить подписку,— предложилъ кто-то.

— Да ужъ подписка сдлана. И собрали всего 123 франка. И на эти деньги нужно ее и полечить, и отправить на родину.

— Да, а на такія деньги не особенно развернешься!

— А, между тмъ, все, что могли — выжали.

— Послушайте, Трейманъ,— заговорила одна изъ молоденькихъ барышень,— вы тамъ водитесь съ разными буржуями. Не можете ли вы между ними собрать что-нибудь?

Трейманъ криво усмхнулся.

— Эти буржуи,— не торопясь заговорилъ онъ,— народъ все очень мало отзывчивый, особенно на такое доброе дло. Вотъ, на букетъ актрис или на внокъ пвцу, на это они охотно растегнутъ свои карманы, но… помочь бдной двушк…

— Онъ совершенно правъ,— перебилъ его мужчина съ большой бсродой,— эти жирные скоты…

— Позвольте,— въ свою очередь перебилъ его Трейманъ,— но позвольте, Василій Ивановичъ, я не говорю — нтъ, я говорю только — это трудно, но отчего не попытаться? Вы только дайте мн боле точныя свднія: гд она живетъ какъ ее зовутъ и проч. Однимъ словомъ, поручите мн это дло, а я уже наврное, хоть что-нибудь, да устрою.

Вс обрадовались тому, что нашелся человкъ, общающій хоть, что нибудь устроить. И не только сообщили ему самыя точныя свднія, но и передали собранные уже сто двадцать три франка.

‘Какой доврчивый народъ’,— подумалъ Трейманъ, пряча переданныя ему деньги въ кошелекъ. ‘Какой наивный народъ! А, вдь, мечтаютъ длать какое-то большое дло!’.

А, между тмъ, на Треймана вс эти наивные и доврчивые люди посмотрли добрыми и благодарными глазами. Онъ снялъ съ ихъ плечъ нелегкую обузу.

Бонна эта совсмъ не принадлежала къ ихъ кружку, даже очень немногіе знали ее въ лицо. У нихъ были свои заботы, свои дла, свои интересы. И хлопоты о бдной землячк какъ-то клиномъ врзались въ ихъ нелегкую жизнь. Ну, а разъ врзались, надо было что-нибудь сдлать и, можетъ быть, даже въ ущербъ своему личному длу. И вдругъ находится добрый человкъ, который самъ и, видимо, охотно берется за это. Ну, какъ же не смотрть на него дцбрькми, благодарными глазами.

Поршивъ съ этимъ, компанія принялась за обсужденіе своихъ длъ, но тутъ былъ посторонній — Трейманъ, и наиболе осторожные сдерживались говорить при немъ.

Трейманъ это понималъ и чувствовалъ, что ему надо уйти.

‘Уйду во время,— сказалъ онъ самъ себ,— потому что надо было уходить или сейчасъ же, какъ я только получилъ вс полномочія на счетъ землячки,— но это было бы мелко, стало быть, нужно подождать еще и выбрать хорошій моментъ’

А, между тмъ, несмотря на всю осторожность, споръ вокругъ него разгорался все горяче и горяче. Начавшись съ чисто принципіальныхъ вопросовъ, онъ мало-по-малу стала сбиваться и на тактическіе. Чувство признательности къ Трейману еще было у всхъ свжо и оскорбить его излишнимъ неповріемъ никому не хотлось. Да и люди, собравшіеся здсь, въ большинств были то, что называется, диллетанты, не принадлежащіе еще ни къ одной серьезной организаціи. За исключеніемъ двухъ-трехъ, которые воздерживались отъ всякихъ разговоровъ и замчаній. Да и темпераментъ и молодость брали свое. Особенно, посл того, какъ человкъ, котораго Трейманъ назвалъ Василіемъ Ивановичемъ, и фамилія котораго была — Лагутинъ, ушелъ, попрощавшись со всми.

Больше всего горячился одинъ блокурый юноша съ пенснэ на маленькомъ носу.

— Подобная пассивность ни къ чему насъ не приведетъ!— говорилъ онъ сипловатымъ баскомъ.— Все ждать, ждать, ждать, а они, между тмъ, укрпляются!

— Кто вамъ говоритъ — ждать?— возражалъ ему человкъ среднихъ лтъ съ красивой черной бородкой.— Мы дйствуемъ, только какъ дйствуемъ? Мы помогаемъ имъ рубить сучья того дерева, на которомъ они сидятъ. Мы не препятствуемъ имъ подрывать свои собственные корни…

— Позвольте! Позвольте-съ! Помогаемъ! Не препятствуемъ! Намъ нужно не помогать и не препятствовать, намъ нужно самимъ нападать на нихъ, не давать имъ собираться съ силами!

— Это очень легко длать, когда наши силы будутъ больше или, по крайней мр, равны съ ихъ силами, а теперь мы необдуманной аттакой рискуемъ только себ расшибить лобъ, тогда какъвыжидая, мы выберемъ наиболе удобный моментъ. Выжидать же намъ уже по одному тому легко, что вы видите ясно, какъ они дйствуютъ: каждое ихъ выступленіе намъ на руку, каждый ихъ шагъ дискредитируетъ ихъ въ глазахъ всего міра. Отнюдь не слдуетъ мшать имъ въ этомъ. Дйствуя такимъ образомъ, они сами поставятъ себя въ невозможное положеніе. И тогда…

Брюнетъ остановился, какъ бы подбирая слово.

Вс молча ждали.

— Give him enough rope…— ясно и прекрасно выговаривая англійскія слова, сказалъ вдругъ Трейманъ.

Вс посмотрли на него.

— Да, да! Именно!— обрадовался брюнетъ.— Именно такъ! Give him enough горе, т. e. дайте имъ только достаточно веревки, а ужъ петлю они сами на себ затянутъ!

Поднялся общій говоръ. Большинство было согласно съ брюнетомъ, и почти вс повторяли, только что сказанную Трейманомъ поговорку.

А Трейманъ, между тмъ, всталъ и спокойно, даже безъ улыбки, проговорилъ:

— Какъ мн ни интересно съ вами, господа, но у меня сегодня еще столько дла… И одно изъ первыхъ — порученное вами. До свиданья.

И онъ, распростившись, вышелъ изъ сада.

‘И отсюда я ушелъ во время’,— говорилъ онъ самъ себ, направляясь къ площади, гд останавливается трамвай.

Черезъ часъ онъ уже былъ въ Les Avants и отыскивалъ по сообщенному ему адресу больную двушку.

Найти было нелегко, она ютилась въ хижин какого-то придорожнаго сторожа. Возл нея дежурила одна изъ русскихъ эмигрантокъ, съ которой Трейманъ уже былъ знакомъ.

Предъявивъ свои полномочія, т. е. клочокъ бумаги, на которомъ рукой Лагутина былъ написанъ адресъ, онъ пожелалъ видть больную.

— О, ей сегодня гораздо лучше, гораздо! Температура понизилась до нормальной, голова не болитъ, осталась только одна слабость,— говорила эмигрантка, вводя Треймана въ маленькую полутемную каморку, гд поверхъ одяла лежала на кровати больная.

Она была совсмъ одта и при ихъ вход приподнялась и сла.

— Позвольте познакомиться,— заговорилъ Трейманъ, называя свою фамилію.— Васъ вдь, зовутъ Дарья Васильевна Второва?— спросилъ онъ, взглядыванію бумажку съ адресомъ.

— Да,— тихо отвтила двушка, слабо пожимая протянутую ей руку.

— Ну, вотъ,— продолжалъ Трейманъ,— мн поручили васъ на полное попеченіе и даже передали деньги, собранныя… собранныя..

Онъ хотлъ сказать ‘въ вашу пользу’, но сообразивъ, что это будетъ безтактно, такъ и не закончилъ фразы.

— Благодарю васъ! Очень вамъ благодарна!… Право, я ужъ и не знаю, чмъ я заслужила?— конфузясь подъ пристальными взглядами Треймана, говорила Дашенька.

— ‘А, вдь она премиленькая!’ — думалъ въ это время про себя Трейманъ,— ‘право, премиленькая! И, кажется, совсмъ простенькая… даже безъ всякаго образованія. Что-жъ? Тмъ лучше, меньше претензій!’ — почему-то ршилъ онъ и, повернувшись къ дежурившей при больной эмигрантк, авторитетно заговорилъ:

— Съ чего мы начнемъ?

— Я васъ не понимаю,— отвтила та,

— Я хотлъ сказать, что Дарья Васильевна находится сейчасъ въ невозможныхъ гигіеническихъ условіяхъ.

— Да, не въ важныхъ.

— А, во вторыхъ, такъ какъ болзнь ея миновала, ей можно и переселиться отсюда.

— Куда?— спросила эмигрантка.— У нея же нтъ никакихъ средствъ, а то, что собрано, это такъ ничтожно… Вдь, ей на эти деньги нужно еще до Россіи дохать.

— О средствахъ вы не безпокойтесь. Я найду достаточныя средства.

— Какимъ путемъ?

— А тмъ же, какимъ собрали и эти деньги, только въ другомъ обществ.

— Длайте, какъ знаете. Только имйте въ виду, по крайней мр, что здсь, въ этой строжк, хоть дешево.

— О, я найду ей тоже недорогое помщеніе, но зато съ хорошимъ столомъ,— что для выздоравливающей очень важно — и съ другими гигіеническими преимуществами.

— Что-жъ, длайте, какъ знаете,— повторила эмигрантка.

— Сегодня уже поздно,— продолжалъ Трейманъ, посматривая на свои старенькіе, потертые часики.— Я, Дарья Васильевна, зайду за вами завтра утромъ.

— Хорошо,— покорно отвчала Дашенька.

— И переселю васъ въ другое мсто, гд вы оправитесь, наберетесь силъ, а затмъ отправлю,— а, можетъ быть, и провожу даже васъ въ Россію.

— Разв вы собираетесь хать туда?— спросила эмигрантка.

— Да, пора уже,— съ легкимъ вздохомъ, отвтилъ Трейманъ.— Пора и на родину. Надо дло длать,— многозначительно заключилъ онъ.

Затмъ, распростившись съ обими двушками, Трейманъ пшкомъ отправился въ Гліонъ.

‘Очень, очень миленькая’,— думалъ про себя Трейманъ, ‘и — кто знаетъ? Кто знаетъ?’. Что должно было означать это: ‘кто знаетъ? Кто знаетъ?’, можетъ быть, онъ бы и самъ не отвтилъ, но какія-то неясныя мечты уже начинали заползать ему въ голову. ‘Кто знаетъ? Кто знаетъ?’,— повторялъ онъ, а на губахъ у него мелькала сладкая улыбка.

На полпути, дойдя до виллы ‘Нарцисъ’, онъ зашелъ туда и спросилъ, есть ли тамъ свободныя комнаты.

Посл довольно долгихъ разговоровъ, онъ нанялъ одну изъ нихъ ‘для молодой русской барышни, поправляющейся отъ болзни’.

— Не больной?— подозрительно спросилъ хозяинъ.

— Нтъ, нтъ! Говорю, что для поправляющейся. И не посл какой-нибудь заразной болзни, а просто отъ легкой простуды.

— То-то!— сказалъ хозяинъ,— для больныхъ у насъ другая цна. И комнату съ полнымъ пансіономъ за три франка въ сутки, мы отдать не можемъ.

Трейманъ далъ слово, что барышня совершенно здорова, только слаба немного, да и слабость эта въ два-три дня пройдетъ безслдно.

‘И здсь — удача’,— подумалъ Трейманъ, направляясь дальше по красивой дорог, идущей параллельно съ Chatidron’омъ.— ‘Дешевле трехъ франковъ нигд не найдешь, а въ ‘Нарцисс’, какъ говорятъ, и кормятъ очень недурно. Удачный день!.. Рискнуть разв? Зайти сегодня пообдать въ ‘Викторію’? Дорого, конечно, но зато тамъ много богатыхъ русскихъ и можно сразу наладить подписку въ пользу этой миленькой Дашеньки’. И, придя въ Гліонъ, онъ направился прямо къ отелю ‘Викторія’ и пришелъ какъ разъ во время: колоколъ звонилъ къ обду.

День для Андрей Андреевича былъ, дйствительно, удачный. За столомъ ему пришлось сидть рядомъ съ Ольгой Александровной Ахматовой — съ одной стороны и богатымъ русскимъ коммерсантомъ — съ другой.

Ловко, безъ всякой докучливости, разсказалъ онъ исторію бдной и больной русской двушки, заброшенной здсь, вызвалъ къ ней сочувствіе и, когда вставали изъ-за стола, Ольга Александровна значительно сказала Трейману:

— Молчите ужъ! Приходите завтра въ полдень. Я соберу что-нибудь для нее, и мы ее отправимъ.

Трейманъ вздохнулъ свободно.

Было уже довольно поздно, и онъ чувствовалъ себя слегка утомленнымъ и сейчасъ же посл кофе, направился къ себ.

Жилъ онъ тутъ же, въ Гліон, недалеко отъ вокзала подъемной дороги, занимая маленькую комнатку надъ кабачкомъ ‘Au bort cornut’, за которую платилъ полтора франка въ день, вмст съ утреннимъ кофе.

Придя къ себ, сбросивъ пиджакъ и вынувъ изъ него свою записную книжечку, съ автоматическимъ перомъ, онъ подслъ къ окну и хотлъ было записать проведенный день, но уже такъ стемнло, что безъ огня сдлать этого было невозможно, а свчекъ ему зажигать не хотлось.

‘Ну, запишу завтра!— ршилъ онъ,— наврное, ничего не забуду. Только нужно хорошенько запомнить, какіе сегодня сдланы расходы и что вообще сдлано’,— думалъ онъ, глядя въ окно.

Передъ нимъ, тяжелой громадой, возвышался снговой Dent du Midi и угрюмый Dent d Oche, подъ нимъ разстилались воды Лемана и мелькали электрическіе огоньки въ Terntet и Montreux, небо разгоралось звздами, откуда-то съ горъ доносились мелодичные переливы колокольчиковъ альпійскихъ стадъ, да срывались странные и характерные обрывки швейцарскихъ ‘іодлъ’. Въ воздух было тихо и тепло.

Гд-то звучала мандолина…

И Андрей Андреевичъ, сидя у окна и глядя на эту картину, обстоятельно повторялъ:

‘Cartes postales — семьдесятъ пять сантимовъ, завтракъ въ Hotel des Alpes — франкъ, семьдесятъ пять сантимовъ, почтовыя марки — семьдесятъ пять, funiculaire и трамвай’…

И повторивъ нсколько разъ про себя расходы и дла минувшаго дня, Андрей Андреевичъ всталъ со стула, досмотрлъ въ окно и сказалъ:

— А, вдь, какъ это красиво!

Потомъ захлопнулъ ставню, опустилъ занавску и аккуратно, несмотря на потемки, раздлся и легъ въ постель.

III.

На утро онъ всталъ по обыкновенію рано, напился кофе и пошелъ въ Les Avants за Дашенькой. Онъ нашелъ ее еще боле отдохнувшей, еще боле посвжвшей.

— ‘Право, премиленькая!’ — повторилъ онъ, любуясь на стройную фигурку и миловидное личико двушки.

Часа черезъ два Дашенька уже была водворена въ уютной и свтлой комнат пансіона ‘Нарциссъ’, а Трейманъ, совершивъ это дло, направился въ отель ‘Викторія’, гд жила Ольга Александровна Ахматова.

— Ну, вотъ видите — собрала! И очень недурно собрала, больше трехсотъ франковъ,— сообщила ему Ольга Александровна, принимая его на открытой веранд.

Трейманъ чуть не подпрыгнулъ отъ радости, такой крупной суммы онъ не ожидалъ. Ольга Александровна хотла было сама отправиться къ Дашеньк, чтобы вручить ей деньги, но, сообразивъ, какъ это далеко,— достать же лошадь и экипажъ въ Гліон процедура довольно затруднительна,—поручила деньги Трейману, сказавъ только:

— Ну, а росписку вы мн доставите сегодня у Зюрхера.

Раскланявшись съ Ахматовой, Трейманъ, по обыкновенію, зашелъ на почту, сдалъ и получилъ свою корреспонденцію и къ завтраку пошелъ въ ‘Нарциссъ’.

— ‘Надо хорошенько познакомиться съ этой двочкой и разсмотрть ее’,— думалъ онъ, шагая по дорог.

Дашенька встртила его, какъ уже стараго знакомаго. Она была на столько бодра, что спустилась къ завтраку въ общую столовую. Потомъ они вышли на воздухъ и услись на скамеечк въ тни подъ деревомъ.

— Поговоримъ,— сказалъ Трейманъ, ласково гладя ее по рук.

— Поговоримъ,— робко улыбаясь, отвтила Дашенька.

Благодаря умлой манер выспрашивать, Трейманъ черезъ полчаса уже зналъ все, что боле или мене ему было интересно знать. Онъ узналъ, что Дашенька — дочь офицера, бднаго армейскаго офицера, умершаго ужъ много лтъ тому назадъ и не оставившаго своей вдов ничего, кром полуторагодовалаго ребенка, т. е. Дашеньки.

Мать ея служила въ экономкахъ въ одномъ купеческомъ дом, въ Самар. Изъ послднихъ средствъ она хотла дать образованіе своей дочери и Дашенька училась въ гимназіи, но не доучилась, вышла изъ четвертаго класса, потому что ‘мама’ ея заболла и ей отказали отъ мста. Два года он кое-какъ перебивались,— Дашенька давала уроки, грошовые, конечно,— а ея мать вязала чулки. Потомъ вотъ эти купцы Сопрыкины собрались за-границу и предложили ‘Вторих’ — такъ звали они Дашенькину ‘маму’ — отпустить свою дочку для присмотра за ихъ маленькими дтьми. Условія были хорошія, мама согласилась, а Дашенька и сама рвалась людей посмотрть… Ну, вотъ она и попала сюда…

— А здсь…

Тутъ Дашенька замялась.

— Здсь — уволили.

— За что?— спросилъ Трейманъ.

Молодая двушка потупила голову и молчала

— Вдь, за что-нибудь да уволили?— настаивалъ Андрей Андреевичъ.

— Мн неловко,— едва слышно проговорила Дашенька.

Трейманъ насторожился.

‘Неловко?— подумалъ онъ.— Гмъ!’

И довольно грубо спросилъ:

— У васъ, можетъ быть, какой-нибудь романъ завязался?

На глазахъ у двушки заблистали слезы.

— Какой романъ?— вынимая платокъ и едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться, тихо заговорила она.— Какой романъ! Просто этотъ — самъ Совватій Семеновичъ, т. е. Сопрыкинъ… сталъ приставать, а Агнія Васильевна замтила, ну, и…

Видимо, она эту исторію разсказывала уже не въ первый разъ и разсказывать ей это было трудно.

Лицо Треймана стало холодно, почти строго.

— Ну, хорошо-съ. Онъ къ вамъ сталъ приставать… Ну, а вы?

— Что я?

— Ну, что же вы?.. т. е. отвчали ему на его ухаживанья?

Дашенька вскинула на него свои большіе, испуганные и полные слезъ глаза.

— Что вы говорите?— тихо проговорила она.— Разв это… да вдь, это гршно даже подумать! Разв я такая?

Трейманъ вдохнулъ свободне. Онъ опять взялъ въ свою руку руку Дашеньки и сталъ ее ласково поглаживать.

— Ну, полноте, полноте!— говорилъ онъ.— Я это такъ… я это просто такъ спросилъ. Я видлъ этого Сопрыкина. Это старый толстый мшокъ и никакая честная двушка имъ увлечься не можетъ!

Черезъ полчаса, Трейманъ уже спускался по Chatidron’у внизъ, въ Montreux. У него было очень довольное и веселое выраженіе лица. ‘Очень хорошенькая, молоденькая, да къ тому же еще и невинная’,— говорилъ онъ самъ себ, игриво пощелкивая пальцами. Въ карман у него лежала росписка Дашеньки въ полученіи трехсотъ франковъ, да и деньги эти лежали тутъ-же. Дашенька передала ихъ ему на храненіе. Правда, онъ самъ предложилъ ей произвести эту операцію, но она не протестовала.

У Зюрхера онъ засталъ всю обычную русскую компанію. Раскланявшись и приложившись къ ручкамъ дамъ, онъ прислъ къ столу, чувствуя, какъ трясутся у него отъ усталости ноги.

Ахматовыхъ еще не было. Но вскор появились и они, и Трейманъ вручилъ Ольг Александровн росписку Дашеньки.

— Бдная двушка безумно счастлива,— сообщилъ онъ при этомъ.

— Ну, и слава Богу,— заключила Ольга Александровна.

Среди общаго разговора Трейманъ какъ то очень умло вставилъ, что на этихъ дняхъ онъ ‘иметъ’ возвратиться въ Россію.

— Что такъ рано?— удивился петербургскій адвокатъ.

— Нельзя. Надо позаботиться о длахъ. Думаю искать службу.

— Но тамъ теперь еще никого нтъ!— настаивалъ адвокатъ.

— Ну, что-жъ, покамстъ устроюсь, присмотрюсь,— скромно отвтилъ Трейманъ.

Съ этого дня Андрей Андреевичъ сталъ длать прощальные визиты своимъ многочисленныхъ знакомымъ. Для этого ему пришлось прокатиться и въ Лозанну, и въ vian, и даже въ Женеву. Онъ очень охотно бралъ на себя разныя порученія въ Петербургъ и просилъ не забывать его. Его благодарили и тоже, въ свою очередь, просили навщать въ Петербург, нкоторые — въ Москв, а нкоторые даже и въ провинціи. Трейманъ тоже благодарилъ и все это заносилъ въ свою записную книжечку, по разнымъ рубрикамъ.

Съ этого же дня онъ очень часто видлся съ Дашенькой, Сначала сидлъ по часу у нея, потомъ, когда она окрпла, сталъ съ ней гулять и даже сдлалъ небольшую прогулку по озеру, на пароход.

Было ршено, что они подутъ въ Россію вмст, что онъ проводитъ ее до Петербурга, ну, а оттуда… видно ужъ будетъ, если она тамъ мсто не найдетъ, то отправитъ къ матери, на родину.

Дашеньк такой попутчикъ былъ на руку, потому что бдная двушка не знала ни одного иностраннаго языка.

Наканун ихъ отъзда Трейманъ предложилъ Дашеньк спуститься по финикюлеру — въ Territet.

— Зайдемте на кладбище,— сказалъ онъ ей, когда они сравнялись съ оградой мертвыхъ.— Мн хочется проститься съ могилой моей матери.

— А разв ваша мама здсь похоронена?— спросила Дашенька.

— Да, здсь. Она умерла полтора года тому назадъ… здсь, въ Territet… Да, Дашенька!— заговорилъ онъ, вздохнувъ, когда они подошли къ надгробной плит, на которой было вырзано золотыми буквами: ‘Alexandrine Treimann’,— да, Дашенька! Вы счастливе меня: у васъ нтъ отца, но есть — мама. А я — круглый сирота,— у меня ни отца, ни матери. Отецъ умеръ, когда я, какъ и вы, былъ еще ребенкомъ, а мама… такъ еще недавно, какъ будто — вчера. На меня еще, какъ живые, смотрятъ ея прекрасные глаза, ея добрая рука гладитъ меня по моимъ волосамъ и прижимаетъ нжно къ своей материнской груди… О, какъ она меня любила! И какъ я ее любилъ… Но бдное сердце не выдержало этого сильнаго чувства… Она умерла отъ аневризма… Давайте, Дашенька, помолимся!

И Трейманъ, неожиданно взявъ ее за руку, опустился на колни. Двушка растерянно, почти испуганно сдлала то же самое.

Сначала они молчали. Дашенька нсколько разъ перекрестилась, потомъ Трейманъ вдругъ заговорилъ:

— Прощай, мама! Не знаю, скоро ли мн придется спять постить твою могилу? Но — врь, что ты никогда не умрешь вх моемъ сердц. Мама! Сегодня я къ теб пришелъ не одинъ, а съ милой и чистой двушкой. Она тоже молится на твоей могил и проситъ счастья. Она стоитъ счастья. Благослови ее, мама! Благослови и меня, мама, и врь, что я навсегда останусь твоимъ врнымъ и честнымъ сыномъ Андреемъ, любящимъ тебя, но теперь одинокимъ въ мір. Пошли мн, мама, добрую и врную подругу, чтобъ она скрасила мн жизнь и чтобы рука объ руку съ нею, въ честномъ труд, короталъ бы я свои дни и дошелъ бы до такой же благородной могилы, какъ твоя, милая мама! Клянусь, мама, быть врнымъ и честнымъ мужемъ! Благослови насъ, мама!

И Трейманъ низко склонилъ голову, потянувъ при этомъ за собой и Дашеньку.

У бдной двушки испуганно билось сердце, а при послднихъ словахъ Треймана какой-то холодокъ пробжалъ по всему тлу. Она почти не понимала, что онъ говоритъ, о чемъ онъ молится, но ей было страшно, и она чувствовала, что во всемъ этомъ кроется что-то значительное и роковое для нея.

Страшно было ей и тогда, когда Трейманъ, окончивъ свою молитву, поднялся на ноги и выпрямился во весь ростъ. Страшно было ей и того, что онъ поднесъ ея дрожавшую руку къ своимъ губамъ и поцловалъ. Но боле всего испугали ее произнесенныя имъ при этомъ слова:

— Я поклялся на могил моей матери.

Но самъ Трейманъ, какъ будто сразу забылъ обо всемъ и своимъ обыкновеннымъ, спокойнымъ голосомъ, предложилъ ей:

— Пойдемте погулять. Или вы, можетъ быть, хотите прокатиться на лодк?…

На другой день они выхали въ Россію.

IV.

хали они довольно долго съ пересадками и съ остановками по нскольку часовъ на узловыхъ станціяхъ, при чемъ Дашенька хала все время въ третьемъ класс, Трейманъ же иногда бралъ для себя дополнительный билетъ и пересаживался во второй. Онъ говорилъ, что это ему необходимо для знакомствъ.

Одинъ перегонъ, и довольно большой — между Лейпцигомъ и Берлиномъ — онъ прохалъ даже въ первомъ класс и былъ крайне недоволенъ этимъ.

— Истратилъ деньги,— сердился онъ,— а толку не вышло никакого.

Во время этого пути, Дашенька какъ-то незамтно совершенно подпала подъ его вліяніе. Все, что онъ ей говорилъ и иногда почти приказывалъ, она слушала безъ возраженія и подчинялась безпрекословно.

Въ Петербург онъ предложилъ ей остановиться вмст въ рекомендованныхъ ему еще въ Швейцаріи какихъ-то меблированныхъ комнатахъ на Пушкинской. Они заняли дв комнаты — Дашенька совсмъ крошечную, съ окномъ во дворъ, онъ — немножко попросторне — на улицу.

Едва только они успли разложиться и напиться чаю, какъ Андрей Андреевичъ отправился уже на розыски и развдки. Дашенька сидла одна въ своей полутемной конурк.

Такъ было и на второй день, и на третій день.

Къ обду онъ возвращался домой и они спускались внизъ, въ какую то дешевенькую кухмистерскую. Посл этого Андрей Андреевичъ исчезалъ снова, а Дашенька, не смя даже погулять по улицамъ этого большого и незнакомаго ей города, снова забиралась въ свою комнату и читала разрозненные романы, которые ей доставала у жильцовъ горничная.

Но вотъ, на четвертый день вечеромъ, Андрей Андреевичъ явился особенно довольный и сіяющій и, приказавъ подать самоваръ, заглянулъ къ Дашеньк и пригласилъ ее въ свою комнату.

— Дашенька!— онъ еще въ Швейцаріи началъ ее звать такъ,— торжественно заговорилъ онъ, когда чай уже былъ налитъ.— Дашенька!— повторилъ онъ, ласково, насколько могъ, глядя на миловидное личико двушки.— Я сегодня много думалъ о васъ. Зачмъ вамъ хать къ себ въ провинцію, когда вы отлично можете устроиться здсь въ Петербург?

— Мама…— заикнулась было Дашенька.

— Что-жъ, мама? Когда вы здсь хорошо устроитесь, мы можемъ выписать маму сюда.

— Да какъ же я устроюсь?— тихо спросила двушка.

— А я обо всемъ объ этомъ подумалъ. Во-первыхъ, дла мои приняли такой оборотъ, что я буду жить своей собственной квартирой. А такъ какъ я человкъ одинокій, то мн нужна особа, которая длала бы мой mnage, т. е. вела бы мое хозяйство. А такъ какъ и моя квартира, и мое хозяйство вначал будутъ очень невелики, то вы отлично можете справиться съ этимъ дломъ. Вотъ вамъ уже на первыхъ порахъ — квартира и столъ обезпечены. А затмъ, я беру на себя достать вамъ и приличный заработокъ. Вы знаете, Дашенька, что я — человкъ честный,— увренно сказалъ онъ, какъ будто Дашенька дйствительно это знала,— и на мое слово можно положиться, какъ на каменную гору, такъ что и раздумывать вамъ нечего,

— А какой же заработокъ, Андрей Андреевичъ?— спросила Дашенька.

— О! Въ такомъ город, какъ въ Петербург, остаться безъ заработка могутъ только лнтяи или глупцы. Мы съ вами, надюсь, не будемъ ни этими, ни тми. О, мы пробьемъ здсь свою дорожку, мы пробьемъ!— весело и безаппеляцюпно сказалъ Андрей Андреевичъ.

— Итакъ, ршено!— продолжалъ онъ, гладя Дашеньку по рук.— Теперь у меня будетъ нсколько свободныхъ дней и мы посвятимъ ихъ на пріисканіе квартиры и на ея обстановку.

Дашеньк не оставалось ничего, какъ только согласиться.

Не прошло и недли, какъ Андрей Андреевичъ Трейманъ и его ‘домоправительница’ перехали въ маленькую квартирку изъ трехъ комнатъ и кухни въ пятомъ этаж только что выстроеннаго дома, на Колокольной улиц.

— Въ новый домахъ,— говорилъ Андрей Андреевичъ,— кром того, что квартиры сдаются дешевле, но и построены он всегда согласно съ послдними требованіями комфорта.

Мебель была пріобртена ‘по случаю’ и тоже по очень сходной цп. Посуду купили въ магазин бракованныхъ вещей. Однимъ словомъ, все было устроено дешево, но не безъ практичности.

Наняли и прислугу, совсмъ молоденькую двочку, лтъ пятнадцати, за четыре рубля въ мсяцъ, такъ какъ готовить должна была Дашенька, для чего въ виду ея неопытности, была куплена поваренная книга.

Квартира была распредлена такъ: кабинетъ Андрея Андреевича, его спальня и столовая.

А для Дашеньки отгородили уголокъ въ корридор. Двочка-прислуга спала, конечно, въ кухн.

Какъ это случилось?…

Какъ то ужъ черезчуръ просто.

Въ этотъ день — недли черезъ дв посл перезда на квартиру — Андрей Андреевичъ былъ съ самаго утра особенно привтливъ и ласковъ съ Дашенькой. Онъ предложилъ ей пообдать сегодня въ ресторан — въ хорошемъ ресторан, гд обдъ стоитъ полтора рубля. За обдомъ онъ былъ настроенъ очень торжественно, говорилъ о своей покойной матери и спросилъ полбутылки вина,

— Я все это себ могу дозволить, Дашенька,— пояснялъ онъ,— потому что дла мои принимаютъ очень хорошій оборотъ.

Посл обда, онъ предложилъ Дашеньк отправиться въ увеселительный садъ, взялъ два билета передъ открытой сценой, угощалъ свою даму лимонадомъ, а самъ выпилъ бокалъ пива, при чемъ говорилъ, что русское пиво — самое скверное изъ всхъ, какія только существуютъ, потому что въ немъ много спирту и сдлано оно очень неопрятно.

Изъ сада они вернулись домой на извозчик. Андрей Андреевичъ придерживалъ Дашеньку за талію и раза два довольно чувствительно пожалъ ее.

Дома онъ откупорилъ коробку сардинокъ и полбутылки дешевой мадеры, имвшихся у нихъ въ запас ‘на всякій случай: вдругъ придетъ полезный человкъ, котораго угостить надо’.

Онъ заставилъ Дашеньку выпить дв рюмки — самъ выпилъ три, при чемъ очень долго и обстоятельно говорилъ Дашеньк, какой онъ хорошій и честный человкъ. Напоминалъ ей, какъ онъ клялся на гроб матери и сказалъ, что эта клятва для него священна.

Потомъ посадилъ ее къ себ на колни и сталъ цловать…

На другой день — занавска въ корридор была убрана, а постель Дашеньки перенесли въ спальню Андрей Андреевича.

— Я тебя буду звать — Дора, а ты меня — Andr, но при постороннихъ зови: Андрей Андреевичъ,— предначерталъ онъ будущія ихъ отношенія.— Свадьба наша состоится, какъ только мои дла совершенно окрпнутъ и мы передемъ на друтую квартиру — побольше. А пока ты для всхъ — экономка и только передъ Богомъ, да разв передъ самыми интимными друзьями — если мы такихъ заведемъ — ты моя невста и даже — гражданская жена.

Дашенька посл этого дв недли плакала, но потомъ привыкла къ роли экономки — для всхъ и гражданской жены — передъ Богомъ.

Къ этому времени Андрей Андреевичъ уже усплъ получить какое-то небольшое, но очень удобное служебное мсто и пріобрсти нсколько выгодныхъ уроковъ по нмецкому, французскому и англійскому языкамъ, которыми онъ владлъ въ совершенств.

Его записная книжечка, а въ особенности рубрика въ ней: ‘полезныя знакомства’, сослужила ему хорошую службу.

И по мр того, какъ наступала осень и съзжались ‘наши’ изъ за-границы, заработокъ Андрея Андреевича все росъ и росъ.

Но не одна записная книжечка и не одни полезныя знакомства ворожили нашему герою. Было еще одно обстоятельство, очень деликатнаго свойства, которое интенсивно подвигало Андрея Андреевича по пути къ карьер.

V.

На третій или на четвертый день по прибытіи Треймана въ Петербургъ, когда онъ жилъ еще съ Дашенькой въ меблированныхъ комнатахъ на Пушкинской, онъ съ ранняго утра ухалъ по Балтійской желзной дорог въ Петергофъ.

Тамъ, безъ особаго труда розыскалъ онъ дачу графа Раабе-фонъ-Блазевицъ. Подойдя къ ея великолпной оград, онъ нажалъ кнопку электрическаго звонка къ дворнику.

Откуда то изъ глубины двора вышелъ, человкъ въ сромъ пиджак съ зелеными кантами и въ форменной фуражк.

— Вамъ что?— спросилъ онъ Треймана, подходя къ калитк.

— Мн нужно видть графа Раабе,— отвтилъ тотъ.

Срый человкъ внимательно осмотрлъ его, потомъ отперъ калитку и, коротко сказавъ:

— Пожалуйте,— повелъ его черезъ палисадникъ въ глубину двора, гд стояла дача.

Они подошли къ большому подъзду съ блыми колоннами и срый человкъ дернулъ за какое то кольцо. Высокая, стеклянная дверь отворилась и изъ нея вышелъ швейцаръ въ лтней ливре.

— Къ графу,— сказалъ срый человкъ.

— Какъ доложить?— спросилъ швейцаръ.

Андрей Андреевичъ подалъ заране заготовленную визитную карточку. Швейцаръ внимательно взглянулъ на нее и сказалъ:

— Благоволите обождать, я доложу,— скрылся за дверью.

На подъзд, за колоннами, было разставлено нсколько столовъ и легкихъ садодыхъ дивановъ и стульевъ.

— Не угодно ли приссть?— сказалъ срый человкъ, оставшійся при Андре Андреевич.

Андрей Андреевичъ, что то буркнулъ подъ носъ, но не слъ. Онъ, не сходя съ крыльца, сталъ разсматривать раскинувшійся передъ нимъ, прекрасно содержимый цвтникъ. Все въ немъ было подстрижено, приглажено, выметено и цвты были подобраны въ красивыхъ и гармоническихъ сочетаніяхъ.

Андрею Андреевичу все это нравилось своей удивительной порядливостью.

‘Когда-то я буду жить такъ?’,— думалъ онъ, переводя глаза съ клумбы на клумбу.— Когда-то?’.

А что онъ будетъ жить такъ, это Андрею Андреевичу казалось несомнннымъ. Надо только не отступать и каждый день длать хоть одинъ шагъ по намченной дорог…

Сзади него стукнула дверь. Андрей Андреевичъ обернулся.

Плотный и приземистый камердинеръ графа, еще по утреннему — въ сромъ пиджак, но уже въ бломъ жилет и съ блымъ галстухомъ на безукоризненно выглаженномъ воротничк, вышелъ на подъздъ.

— Пожалуйте къ его сіятельству,— съ полупоклономъ проговорилъ онъ, отступая въ сторону и открывая дверь.

Немного оробвъ, но стараясь скрыть это, вошелъ Андрей Андреевичъ во внутреннія комнаты дачи. Камердинеръ шелъ сзади я направлялъ его путь короткими словами:

— Направо… Еще направо… Прямо… и т. д.

Дача была очень велика, прекрасно, по дворцовому, обставлена, но въ ней было мало свту и совсмъ не пахло жильемъ. Очевидно, они проходили парадными комнатами, въ которыя, по лтнему времени, рдко кто заглядывалъ.

Но вотъ — посвтлло, и они снова вышли на воздухъ, на большую терассу, примыкавшую къ дач съ противуположной стороны.

— Графъ въ саду. Они пьютъ Киссингенъ,— пояснилъ камердинеръ.

И затмъ, отступивъ назадъ, тихо сказалъ:

— Вотъ они-съ.

И Андрей Андреевичъ увидалъ высокую, такъ хорошо знакомую ему, фигуру графа. Въ лтнемъ, утреннемъ пиджак и въ широкой соломенной шляп, неторопливымъ и размреннымъ шагомъ подходилъ онъ къ терасс.

Андрей Андреевичъ, снявъ шляпу, спустился къ нему навстрчу, въ садъ.

— А! Андрюша! Здравствуй! Радъ тебя видть,— глухимъ и словно уставшимъ голосомъ, проговорилъ графъ, протягивая руку.

Слова были привтливы, но въ выраженіи, съ которымъ онъ ихъ произнесъ, казалось, звучало: ‘какъ бы было хорошо, если бы тебя совсмъ не существовало на свт’.

Андрей Андреевичъ или не понялъ этого выраженія, или сдлалъ видъ, что не понимаетъ, по почтительнйше пожавъ протянутую ему руку, онъ — зная, что графъ не любитъ громкихъ голосовъ,— чуть слышно началъ было…

— Только что пріхалъ въ Петербургъ, счелъ первымъ долгомъ…

— Хорошо,— перебилъ его графъ,— я пью воды и длаю моціонъ. Ты можешь ходить со мной.

И сдлавъ нсколько глотковъ изъ хрустальной кружки, стоявшей на столик возл терассы, онъ повернулся и пошелъ вглубь аллеи.

Андрей Андреевичъ послдовалъ за нимъ.

— Разсказывай, откуда?— сказалъ графъ, искоса посматривая на своего спутника.

— Изъ Montreux, графъ. Отъ могилы моей мат…

Но графъ опять перебилъ его.

— Зачмъ сюда?— коротко спросилъ онъ.

— Хочу служить и работать,— также коротко отвтилъ Андрей Андреевичъ.

Графъ пріостановился.

— Ты аккуратно получаешь свои сто рублей?— нсколько повышая голосъ, спросилъ онъ..

— Благодарю васъ, аккуратно.

— Но я предупреждалъ тебя: сто рублей въ мсяцъ и — ничего больше.

И графъ снова зашагалъ по алле.

— Я ничего большаго не смю и просить, графъ,— покорнымъ тономъ заговорилъ Андрей Андреевичъ.— Я явился просто для того только, чтобы выразить вамъ мою глубокую признательность и чувство уваженія.

И замтя, что графъ молчитъ и даже не смотритъ на него, онъ оборвался.

Такъ прошли они всю аллею и свернули на другую, вправо.

— Гд-жъ ты хочешь служить и какъ именно работать?— не поворачивая головы, спросилъ графъ.

— Вслдствіе основательнаго знанія иностранныхъ языковъ и образованія, полученнаго мною, благодаря вамъ, графъ, я желалъ бы начать службу по министерству иностранныхъ длъ.

Графъ вскинулъ на него глазами, какъ бы говоря: ‘Однако!’.

— Я знаю, графъ, что я не могу разсчитывать ни на что большое, но я бы довольствовался самымъ малымъ, лить бы начать, а тамъ, въ дальнйшемъ уже, моимъ прилежаніемъ я, можетъ быть, и выдвинусь немного.

Графъ молчалъ.

Андрей Андреевичъ снова оборвался. Но, помолчавъ немного, онъ началъ опять:

— Кром того, я желалъ бы получить нсколько уроковъ въ хорошихъ домахъ, тоже по моей спеціальности, т. е. по иностраннымъ языкамъ.

— Въ хорошихъ домахъ?— переспросилъ графъ и въ голос его прозвучала едва замтная иронія.

— Да, графъ, потому что такимъ путемъ лучше всего завязываются знакомства, столь необходимыя, чтобъ сдлать приличную карьеру.

— А ты хочешь сдлать карьеру?— съ тою же ироніей, переспросилъ графъ.

— О, да, конечно!— съ наивной восторженностью проговорилъ Трейманъ.

Графъ опять пріостановился, посмотрлъ на него и улыбнулся.

— Вотъ какъ?— протянулъ онъ.— Гм!… это хорошо. Какую же карьеру хочешь длать ты?— спросилъ онъ, шагая дальше.

— Время покажетъ. Но я думаю, лучше бы всего — дипломатическую.

— Excusez du peu!— улыбнулся графъ.— Гм!…. у тебя губа не дура!— продолжалъ онъ,— Можетъ быть, мечтаешь со временемъ сдлаться канцлеромъ Россійской имперіи?

— Что-жъ, я не откажусь и отъ канцлера,— улыбаясь въ свою очередь, почтительно пошутилъ Трейманъ.

Но видя, что графъ не смется больше, поторопился принять серьезный видъ…

Нсколько минутъ они шли молча.

— Вотъ видишь-ли,— заговорилъ графъ,— въ память твоей матери я сдлаю для тебя все, что могу, но не расчитывай на многое, а главное нигд и никогда не вздумай заикнуться, что ты пользуешься моей протекціей. Этого я не люблю! Понимаешь?

— Помилуйте, графъ, я никогда и нигд, до сихъ поръ, ни одной душ…

— Ну, и отлично,— перебилъ его графъ, направляясь обратно къ терасс.— Ты сегодня у меня завтракаешь, а пока напьемся кофе.

Кофе уже былъ сервированъ на терасс. Графъ подслъ къ столу и самъ налилъ дв чашки.

— Моя семья за границей,— сказалъ онъ,— такъ что я на холостомъ положеніи. Бери самъ себ все, что хочешь и не жди угощенія.

На стол стоялъ холодный ростбифъ, ветчина, яйца въ смятку, сыръ и масло.

Графъ закусывалъ основательно, но Андрей Андреевичъ пилъ только кофе.

— шь,— сказалъ графъ, видя, что тотъ стсняется.

Андрей Андреевичъ поблагодарилъ и взялъ кусочекъ ветчины.

— А сколько лтъ я тебя не видалъ?

— Два года, графъ, съ самыхъ похоронъ…

— Да, да… И сколько теперь теб лтъ?

— Двадцать четвертый, графъ.

— Ты кончилъ коллежъ?

— Да. И три года въ университет, въ Лозанн…

— Ага!.. Кого видлъ за-границей?

— Я имлъ честь познакомиться съ Петромъ Ивановичемъ Ахматовымъ и его супругой.

— Гд?.

— Въ Montreux, графъ.

— Что это они тамъ?

— Изъ-за дочери. Она лечится виноградомъ.

— Такъ. Какъ здоровье Петра Ивановича? Про Эльгу, т. е. Ольгу Александровну я не спрашиваю: она, наврное, цвтетъ.

— Петръ Ивановичъ тоже совершенно здоровъ… Потомъ, я познакомился съ генералъ-лейтенантомъ Пантусовымъ, Никодимомъ Павловичемъ.

— Ага!.. Этотъ уже здсь. Вчера говорилъ со мной по телефону. Сегодня ты его встртишь за завтракомъ.

— Потомъ еще…

Но графъ, въ это время, уже всталъ и, тщательно вытервъ свои большіе, навислые усы, бросилъ салфетку на столь.

— Ну, вотъ что,— обратился онъ къ поднявшемуся тоже Трейману,— я сейчасъ буду работать. Ты можешь отправиться погулять по Петергофу. Завтракъ ровно въ половин второго.

На дорог терассы появился камердинеръ графа, уже во фрак.

— Антонъ Степановичъ пріхали,— въ полголоса доложилъ онъ.

Графъ кивнулъ Трейману головой и пошелъ во внутреннія комнаты. А камердинеръ проводилъ Треймана до прихожей, гд швейцаръ подалъ ему его легкое пальто. И Андрей Андреевичъ, пошелъ осматривать Петергофъ, въ которомъ никогда еще не бывалъ.

VI.

Графъ Федоръ Эдуардовичъ Раабе-фовъ-Блазевицъ занималъ большой государственный постъ и считался однимъ изъ талантливыхъ и смлыхъ администраторовъ.

Лтъ двадцать тому назадъ, онъ — еще будучи на служб въ Москв — молодымъ и холостымъ человкомъ, познакомился съ молоденькой и очень пикантной вдовушкой, Александринъ Трейманъ, русской по происхожденію, но почти еще ребенкомъ вышедшей замужъ за коммиссіонера Генриха-Готлиба Треймана, увезшаго ее за границу и тамъ не столько онмечившаго, сколь объевропеившаго молодую женщину до того, что она даже плохо стала говорить по-русски, и затмъ умершаго гд-то въ Ліеж отъ тифа.

Молоденькая вдова осталась съ трехлтнимъ сыномъ и очень маленькими средствами. Она вернулась къ себ на родину въ Москву и стала хлопотать о возведеніи своего сына въ дворянское достоинство, на которое онъ имлъ какія-то права, по какимъ-то, отысканнымъ вдовою Трейманъ, документамъ.

Въ Москв ее направили прямо къ графу Раабе-фонъ-Блазевицу и тогда уже занимавшему довольно видное мсто.

Графъ не только выхлопоталъ трехлтнему сыну госпожи Трейманъ дворянское достоинство, но и увлекся самой вдовушкой настолько сильно, что вступилъ съ нею почти въ открытую связь.

Такъ длилось около десяти лтъ. Графъ Раабе давно служилъ въ Петербург и быстрыми, врными шагами шелъ въ гору. И дошелъ до того мста, гд каждому администратору необходимо уже быть женатымъ.

И графъ женился, и притомъ очень удачно на молодой еще, красивой и родовитой вдов съ двумя дтьми. И, такимъ образомъ, безъ всякихъ хлопотъ сразу пріобрлъ солидное семейное положеніе, еще боле облегчавшее ему движеніе впередъ и вверхъ по административной лстниц.

Но благодаря женитьб пришлось оборвать связь съ Александринъ Трейманъ и графъ сдлалъ это, какъ настоящій ‘джентльменъ’, т. е. предложилъ вдовушк съ сыномъ — тогда уже тринадцатилтнимъ — перебраться за границу, а именно въ Швейцарію, чтобы продолжать образованіе Андрюши.

Щедрою рукой поддерживалъ онъ свою прежнюю ‘связь’ и даже изрдка видлся съ ней при своихъ поздкахъ на Западъ.

Вдова, помстивъ сына въ какое-то учебное заведеніе въ Лозанн, чтобы заполнить оставшееся у нея свободное время, частенько длала ‘вылазки’ то въ Парижъ, то въ Монте-Карло. Андрюша же оставался подъ присмотромъ одного русскаго семейства, жившаго постоянно въ Лозанн и наблюдавшаго, главнымъ образомъ, за тмъ, чтобъ мальчикъ не позабылъ родного языка. На этомъ всегда настаивалъ графъ Раабе.

Веселый образъ жизни, который вела Александринъ Трейманъ быстро разшаталъ ея здоровье и два года тому назадъ она неожиданно скончалась въ Montreux отъ паралича сердца.

Графъ, бывшій въ это время гд-то неподалеку на водахъ, пріхалъ отдать послдній долгъ женщин, съ которой онъ какъ-ни-какъ, а прожилъ десять лтъ.

Похоронивъ мать, онъ сказалъ сыну:

— Андрюша! Въ память ея я назначаю теб пожизненную пенсію — тысячу двсти рублей въ годъ. И затмъ — punctum. Ничего боле ты отъ меня не жди. Живи, гд знаешь и какъ хочешь. Но рекомендую теб быть порядочнымъ человкомъ, чтобы не потерять мое расположеніе и поддержку.

Андрюша поцловалъ у графа руку и остался въ Лозанн, чтобы закончить свое образованіе.

И вотъ теперь, черезъ два года, онъ предсталъ передъ очами своего покровителя уже въ Россіи, куда пріхалъ съ твердымъ и непоколебимымъ намреніемъ сдлать и свою карьеру.

‘Среди русскихъ,— говорилъ онъ самъ себ,— такъ мало корректныхъ и трудолюбивыхъ людей, что выдлиться между ними врядъ ли будетъ особенно затруднительно’.

VII.

Ровно въ половин второго Андрей Андреевичъ Трейманъ былъ уже опять на дач графа Раабе.

На терасс, гд теперь былъ сервированъ завтракъ, графъ Раабе разговаривалъ съ какимъ-то господиномъ, очень неопредленнаго возраста и очень странной наружности. Ему можно было дать и тридцать, и пятьдесятъ лтъ. Но врне казалось первое, а преждевременная старообразность происходила, вроятно, отъ крайней нервности этого человка.

Его некрасивое, но очень выразительное лицо, то и дло передергивалось какимъ-то ‘тикомъ’, при чемъ слегка, почти едва замтно, вздрагивала и вся голова, преждевременно не то, что лысая, а какъ-то облзлая и не съ сдыми, а скоре срыми остатками волосъ на ней. Усы и бороду онъ брилъ и его открытый, тонкій ротъ то и дло изгибался въ нервную и очень умную улыбку. Большіе, выпуклые, свтло-срые глаза смотрли тоже крайне умно и даже проницательно, что бываетъ рдко именно съ выпуклыми глазами.

Средняго роста, сухощавый, ловкій, какъ-то по обезьяньи, и, несмотря на всю эту подвижность, онъ обладалъ прекрасными, что называется, ‘свтскими’ манерами. Держалъ онъ себя и говорилъ съ графомъ безъ малйшихъ признаковъ подобострастія, но и безъ фамильярности. И графъ говорилъ съ нимъ не какъ со своимъ подчиненнымъ, а какъ съ человкомъ, котораго онъ дйствительно уважаетъ, просто, почти интимно. Было замтно, что они понимали другъ друга съ полслова и вполн единомыслили.

— А, Андрюша!— сказалъ графъ и представилъ Треймана своему собесднику, назвавъ его ‘Антономъ Степановичемъ’.

— Арташевскій,— добавилъ тотъ, протягивая руку Андрею Андреевичу.

Въ это время во внутреннихъ комнатахъ раздались торопливые и грузные шаги и легкое позвякиванье шпоръ.

— Ну, вотъ и Никодимъ Павловичъ,— сказалъ графъ, поворачиваясь на встрчу входившему на терассу высокому и плотному генералу.

— Не опоздалъ, надюсь?— заговорилъ тотъ хриплымъ басомъ, видимо стараясь сдерживать его могучіе раскаты.

— Нтъ, не опоздали,— отвтилъ графъ, протягивая генералу руку, который сгребъ ее въ свои об ладони и покачалъ нсколько разъ въ воздух.

Также основательно пожалъ онъ руку и Арташевскому, потомъ, взглянувъ на Треймана, громко воскликнулъ:

— Ба! Кого я вижу! Андрей Андреевичъ! ‘Карета скорой помощи!’.

И покачавъ руку Треймана, добавилъ:

— А вамъ поклоны изъ Montreux! Я посл васъ черезъ три дня ухалъ.

— Что значитъ ‘карета скорой помощи?’, — спросилъ графъ, отодвигая свой стулъ возл стола и приглашая жестомъ всхъ садиться.

— А это мы его такъ тамъ прозвали,— началъ объяснять генералъ Пантусовъ, закладывая салфетку за воротникъ кителя.

— Карета скорой помощи?— повторилъ графъ.

— Да, да! За его предупредительность и необычайную готовность всмъ помочь. Стоитъ только, бывало, кому-нибудь — особенно дамамъ,— что-нибудь пожелать, уже Андрей Андреевичъ — тутъ какъ тутъ, и моментально все исполнено.

— Во всякомъ случа, это не русская карета скорой помощи,— замтилъ, подергивая лвой щекой, Арташевскій.

Генералъ Пантусовъ расхохотался и почти заплъ:

— Да, да! Nous arrivons toujours trop tard!

И потомъ, повернувшись къ графу, участливо спросилъ:

— Ну, что, какъ здоровье, ваше сіятельство?

— А что-жъ мое здоровье? Ничего. Надо было бы създить немножко подмазаться, да нельзя — работы много. Пью здсь свой Киссингенъ.

— А семейство?

— Семейство — за границей.

— Нтъ, а князь-то, князь-то Лоскутовъ,— зарокоталъ вдругъ Пантусовъ,— вы читали? Статеичку-съ?

— Читалъ,— отвтилъ графъ.

— Такъ, вдь, это же его рукъ дло!

— Ну, почему вы такъ думаете?

— Я какъ-же-съ? Дорожку себ расчищаетъ. Всмъ намъ на шею ссть думаетъ!

— Полноте!— слегка махнувъ рукой, тихо заговорилъ графъ.— Ничего онъ не расчищаетъ и ничего онъ не думаетъ. И думаютъ, и расчищаютъ за него другіе. Они возлагаютъ на него надежды и — кто знаетъ — можетъ быть, онъ оправдаетъ ихъ…

— Ну, нтъ, ужъ позвольте-съ,— зарокоталъ опять Пантусовъ своимъ громоподобнымъ голосомъ.— На князя Лоскутова я не согласенъ! Помилуйте, и безъ того мы въ тупикъ уперлись съ почтеннымъ Петромъ Ивановичемъ, а этотъ насъ прямо на заборъ повситъ!

— Зачмъ такъ мрачно?— улыбнулся графъ.

Но Пантусовъ не унимался. Это басъ гремлъ по всему саду. Онъ махалъ руками, ронялъ то вилку, то ножикъ, пролилъ вино, просыпалъ соль, покраснлъ до корней волосъ, разнося порядки и политику Петра Ивановича Ахматова.

Графъ непріятно морщился, впрочемъ, стараясь скрыть это подъ улыбкой. Но, въ конц концовъ, сказалъ:

— Я думалъ, что вы, отдохнувъ за границей, будете помягче, а вы вернулись все такой же.

— Да я тамъ и былъ помягче, а какъ вернулся домой, какъ окунулся въ нашу ‘сущность’,— это адъ! Настоящій адъ!— ну, и поднялось все сызнова. Нтъ-съ! Такой режимъ невозможенъ! Перемна необходима!

— Зачмъ мнять режимъ?— негромко, но съ явной ироніей въ голос, заговорилъ Арташевскій.— Мнять режимъ — это такъ сложно и трудно. Есть другое средство…

— Какое-же?— вскинулся на него Пантусовъ.

— Перемните, ваше превосходительство, свою газету. Читайте другія, довольныя существующимъ порядкомъ, и вы ясно увидите, что мы живемъ въ раю.

Пантусовъ широко раскрылъ глаза, стараясь понять смыслъ остроты, но, замтивъ, что графъ весело и одобрительно улыбается, самъ расхохотался громкимъ, раскатистымъ смхомъ.

— А, вдь, дйствительно, эти газеты, чортъ бы ихъ побралъ!— поперхнувшись, и откашливаясь, говорилъ онъ.— ужасно сбиваютъ съ толку и разстраиваютъ. Я думаю, что лучше всего — никакихъ не читать.

— Да, да, лучше всего никакихъ не читать,— уже весело смясь, говорилъ и графъ,

Андрей Андреевичъ Трейманъ тоже позволилъ себ улыбнуться.

Онъ, между прочимъ, замтилъ, что генералъ Пантусовъ, державшій себя такъ величественно въ Montreux, здсь играетъ роль какого-то шута. Арташевскій нсколько разъ позволялъ себ боле и, ни мене дкія остроты на его счетъ и вс он встрчались одобрительной улыбкой со стороны графа. Впрочемъ, громоподобный, но добродушный генералъ самъ, кажется, былъ непрочь подтрунить надъ собою. Но, когда Трейманъ не сдержался и при какомъ-то, сказанномъ Арташевскимъ насчетъ генерала остроумномъ mot, позволилъ себ фыркнуть, графъ строго посмотрлъ на него: ‘всякъ, дескать, сверчокъ, знай свой шестокъ’.

Посл завтрака, Арташевскій откланялся и сталъ собираться въ Петербургъ.

Трейманъ понялъ, что и ему здсь больше длать нечего, тмъ боле, что графъ прямо сказалъ:

— Антонъ Степановичъ, подвезите и его!

— Часто не зову, но иногда — заглядывай. Сдлаю, что могу, но старайся и самъ,— коротко напутствовалъ графъ своего воспитанника.

У подъзда дачи ихъ ждалъ экипажъ графа.

— Садитесь,— сказалъ Арташевскій Андрею Андреевичу, какъ бы беря его подъ свое покровительство.

Въ вагон они тоже хали вмст, въ маленькомъ купе перваго класса: Андрей Андреевичъ взялъ дополнительный билетъ.

Какъ ни ловокъ быль Трейманъ все разспрашивать и развдывать у своихъ собесдниковъ, но на этотъ разъ онъ прямо-таки спасовалъ: Арташевскій говорилъ много,— Трейманъ подавалъ только реплики, но въ результат оказалось, что онъ объ Арташевскомъ узналъ только одно: а именно, его адресъ и то, что для пріема знакомыхъ у него назначенъ очень странный часъ,— т. е. одиннадцать часовъ ночи.

О Трейман же Арташевскій разузналъ все, что только было ему нужно. Мало того, Андрею Андреевичу показалось, что нкоторыя интимныя стороны его жизни Арташевскому были уже извстны.

‘Кто же могъ ему это сообщить?’ ломалъ голову Андреи Андреевичъ и, по всмъ соображеніямъ,— никто, кром самого графа, это сдлать не могъ.

И это соображеніе невольно длало Треймана искренне въ разговор съ Арташевскинъ.

— Уроки — хорошая вещь,— говорилъ тотъ, передергивая губами и какъ-то подмигивая лвымъ глазомъ.— Черезъ нихъ заводятся и нужныя знакомства и, даже — интимныя отношенія. Но я вамъ хочу рекомендовать еще одинъ заработокъ, который можетъ вамъ сильно пригодиться, именно, въ будущемъ. Мн графъ говорилъ, что вы прекрасно владете иностранными языками?

— Да,— подтвердилъ Трейманъ.

— Такъ вотъ, видите-ли, постарайтесь устроиться въ какой-нибудь большой газет по иностранному отдлу.

— Но я совсмъ незнакомъ съ этой работой,

— Выучитесь. Не боги горшки обжигаютъ. Да вдь и дло не мудреное. Соображаясь съ направленіемъ газеты, вы будете изъ иностранныхъ журналовъ длать небольшіе переводы. Вамъ тамъ уже укажутъ,— что и какъ.

— Но мн кажется, попасть въ газету, особенно большую, чрезвычайно трудно.

— Объ этомъ ужъ мы позаботимся,— улыбнулся Арташевскій.— Вотъ что,— подумавъ немного, продолжалъ онъ, — денька черезъ три-четыре, зайдите вы по слдующему адресу: Гродненскій пер…. запишите!

Трейманъ вынулъ свою книжечку и тщательно записалъ подъ диктовку Арташевскаго:

‘Иванъ Платоновичъ Козыревъ, Басковъ пер. д. No…’ и т. д.

— Зайдите такъ къ двумъ часамъ и скажите, что вы отъ меня.

— Вы, можетъ быть, мн дадите вашу карточку?

— Не нужно. Скажите только, что вы отъ Арташевскаго. Тамъ уже будутъ предупреждены. Будьте съ этимъ Козыревымъ совершенно откровенны и во всемъ слушайтесь его наставленій.

— Я не знаю, какъ и благодарить васъ…— началъ-было Трейманъ.

Но Арташевскій остановилъ его, весело улыбаясь.

— Не нужно. Впослдствіи отблагодарите и не словами, а дломъ.

Въ Петербург на вокзал они разстались.

Изъ бесды съ Арташевскимъ Трейманъ вынесъ впечатлніе, что этотъ умный и тонкій человкъ принимаетъ въ немъ такое участіе несомннно по указанію графа фонъ-Раабе. Это радовало его, льстило его самолюбію и даже окрыляло. И именно посл этого визита, Андрей Андреевичъ ршился нанять квартиру и взять Дашеньку въ домоправительницы.

VIII.

Черезъ четыре дня Андрей Андреевичъ Трейманъ звонилъ у двери, на которой была прибита визитная карточка: ‘Ивана Платоновича Козырева, сотрудника газеты ‘Кругозоръ’.

Ему отворили не скоро. Встртила его какая-то женщина, не молодая уже, въ кружевномъ чепчик и въ очкахъ.

— Иванъ Платоновичъ дома?— спросилъ Трейманъ.

— Дома,— отвтила женщина, стоя въ дверяхъ и не впуская его въ прихожую.— А вамъ что угодно?— пытливо разглядывая его, спросила она.

— Я къ нему по длу… сказалъ Трейманъ, но видя, что это не производитъ никакого впечатлнія, поспшилъ добавить:— отъ Антона Степановича Арташевскаго.

Лицо женщины приняло сразу привтливое выраженіе и она, широко растворивъ дверь, сказала:

— Пожалуйте!

Андрей Андреевичъ снялъ пальто.

Его провели въ слдующую комнату и попросили подождать.

По окружавшей его обстановк, Трейманъ никакъ не могъ опредлить, гд онъ находится. Комната вся была заставлена какъ-то безтолково. Да и мебель была самая разнокалиберная: рядомъ съ большой, до-нельзя протертой и даже мстами порванной оттоманкой, несомннно рыночнаго происхожденія, стоялъ изящный и дорогой столикъ ‘буль’. Около окна находился большой акваріумъ, но безъ воды, и покрытый толстымъ, уже не снимаемымъ слоемъ пыли, а возл него, на кухонной табуретк, лежала высокая горка книгъ, видимо только-что принесенная изъ магазина или отъ переплетчика.

Сквозь стекла книжнаго шкафа, дорогого ‘жакобъ’, виднлись вороха старыхъ газетъ, перевязанныхъ веревочками. Въ углу стоялъ старый, дамскій письменный столикъ, весь заваленный листами корректуръ, а возл него большое шведское конторское бюро, совсмъ новенькое, а на немъ — бутыль съ какой-то темно-бурой жидкостью.

Коверъ во весь полъ, до того ветхій, что мстами сквозь него проглядывалъ паркетъ, нсколько внскихъ стульевъ, нсколько мягкихъ креселъ и пуфовъ, все это разнокалиберное, разноцнное, новое вперемежку съ совершенно истрепаннымъ, загромождали эту большую, несуразную комнату. Изъ нея вели четыре двери: одна въ переднюю, одна въ корридоръ, куда ушла впустившая Треймана женщина въ очкахъ, и дв — одна противъ другой — плотно закрытыя.

‘Что это за странная комната?’ — разсуждалъ Трейманъ, осматриваясь и не зная, куда бы приссть въ своемъ новенькомъ и изящномъ костюм.— ‘Гостиная — не гостиная, кабинетъ — не кабинетъ, просто какой-то складъ случайной мебели’.

Онъ посмотрлъ на стны. И т ничего не могли объяснить ему: на нихъ висло нсколько картинъ и гравюръ, несомннно дорогихъ, но въ сломанныхъ рамахъ и съ разбитыми стеклами. А между ними, на мдныхъ крючкахъ, висли театральныя афиши, газеты и счета изъ магазиновъ.

Трейманъ пожалъ плечами и ршилъ дожидаться стоя. Но ждать ему пришлось не долго. Скоро за одной изъ дверей раздался громкій и хриплый кашель и она открылась

Высокій плотный мужчина, лтъ сорока, съ большой, кудлатой головой, съ безформеннымъ и сильно помятымъ лицомъ, вошелъ въ комнату, шлепая войлочными срыми туфлями. Изъ подъ поношеннаго лтняго пальто, надтаго на его широкія плечи, виднлась не первой свжести ночная рубашка, а ноги его облекали старенькіе, черные брюки, сильно пузырившіяся на колняхъ.

— Здравствуйте,— прохриплъ онъ, протягивая большую, поросшую волосами руку.— Вы — Трейманъ? Андрей Андреевичъ?

— Да. Я — Трейманъ. Къ вамъ, по указанію Антона Степановича…

— Знаю,— прохриплъ Козыревъ, не нашедшій даже нужнымъ назвать свою фамилію.— Пойдемте завтракать. Я въ этотъ часъ всегда…

И онъ отворилъ дверь и прошелъ въ нее первый.

Слдующая комата была несомннно столовая. Объ этомъ ясно свидтельствовалъ и большой буфетъ, съ плохо закрывавшимися дверцами, и тоже большой обденный столъ съ дорогой электрической люстрой, висвшей надъ нимъ. Хотя и въ этой комнат было не безъ странностей: тоже какія-то несообразныя козетки и пуфы, заваленныя старыми газетами и корректурными листами.

Но столъ былъ сервированъ очень недурно. И скатерть, и салфетки были чистыя. Посуда, хотя и разнокалиберная, но не битая и хорошо протертая. Но что больше всего удивило Треймана, это обиліе разныхъ бутылокъ съ виномъ и флаконовъ со всевозможными соями.

Столъ былъ накрытъ на два прибора.

Козыревъ слъ къ одному изъ нихъ и, указывая на другой, сказалъ Трейману:

— Пожалуйста!

Потомъ вдругъ, повернувъ голову куда-то назадъ, закричалъ во все горло:

— Матильда Ивановна! Давайте завтракать!

Потомъ, опять поверннувшись къ Трейману, коротко спросилъ:

— Водку пьете?

— Нтъ,— извинился Трейманъ,

— Жаль! Закуска хорошая.

Дйствительно, разставленная на стол закуска могла бы пробудить аппетитъ хоть у кого: тутъ былъ и янтарный осетровый балыкъ, и мшечная паюсная икра, и жирная анчоусная селедка, и фаршированныя оливки, и сардинки въ стекляной коробк съ большими кусками трюфелей, и великолпный салатъ изъ помидоровъ, и рдька тоненькими ломтиками, и чего только тутъ не было. Стояло также нсколько сортовъ сыра.

‘Неужели это онъ для меня приготовилъ?’,— удивился Андрей Андреевичъ, глядя, какъ хозяинъ наливаетъ себ большую серебрянную чарку водки.

— Вы хоть бы рябиновки или листовки выпили,— предложилъ онъ гостю.

Трейманъ налилъ себ рюмку рябиновки.

— Матильда Ивановна!— крикнулъ опять во все горло Козыревъ, несмотря на то, что груша электрическаго звонка висла прямо передъ нимъ.

— Иду!— раздался женскій голосъ возл двери.

И въ столовую вошла пожилая женщина въ чепц и въ очкахъ и, на этотъ разъ, уже въ бломъ передник. Въ рукахъ у нея было два никелевыхъ сотейника.

— Что сегодня на закуску?— спросилъ Козыревъ.

— Равіоли и почки въ мадер,— сказала Матильда Ивановна и, поставивъ сотейники, опять вышла изъ столовой.

— Ну, вотъ и еще закуска подоспла,— крякнулъ Козыревъ, наливая себ вторую чарку.— А вы?— спросилъ онъ Трепмана.

— Я благодарю васъ, я такъ много не могу.

— Ну, такъ закусывайте!

И почки въ мадер, и равіоли были приготовлены великолпно.

‘Не можетъ быть, чтобъ для меня’,— соображалъ Трейманъ.— ‘Вдь, онъ же не зналъ, что я сегодня буду. Такъ неужели же онъ каждый день такъ стъ?’.

Выпивъ и третью чарку и основательно закусивъ, Козыревъ опять хотлъ было крикнуть: ‘Матильда Ивановна’, но словно сообразивъ, поднялъ свою мохнатую руку и надавилъ кнопку звонка.

Вошла Матильда Ивановна и поставила на столъ блюдо съ филейчиками изъ ершей подъ нормандскимъ соусомъ.

Лицо Козырева какъ-то пріятно залоснилось и повеселло.

— Пейте вино!— сказалъ онъ Трейману.— Вотъ тутъ недурной рейнъ-вейнъ, а я еще пока выпью мадеры.

И онъ налилъ себ довольно объемистый стаканчикъ.

— Какой у васъ прекрасный поваръ,— заговорилъ Трейманъ, смакуя ершей.

— Нтъ, у меня не поваръ. У меня вотъ эта Матильда Ивановна всмъ орудуетъ. Она моя кулинарша. И я ее ни на какого повара не промняю. Да, батенька,— продолжалъ онъ, отхлебывая мадеру,— хорошій столъ, да хорошее вино — были бы единственнымъ настоящимъ наслажденіемъ въ жизни, если бы не было еще хорошенькихъ женщинъ.

И Козыревъ весело расхохотался. Голосъ его, еще такъ недавно хриплый, теперь уже звучалъ громко и чисто. Глаза смотрли весело, срое лицо зарумянилось.

— А остальное въ жизни — все пустяки, потому что все условно. А это вотъ — безусловно. Безусловно, какъ палка: ударили васъ по спин палкой и вамъ больно, какъ бы вы тамъ ни разсуждали, а больно, и ничего не подлаешь! А вотъ — выпили вы стаканъ хорошей мадеры и вамъ пріятно. не взирая ни на какую мораль. Пріятно — и дло съ концомъ. А тамъ это нравственно или безнравственно — вопросъ другой. Врно только одно: палка — больно, а мадера — пріятно. Что вы лниво пьете?

И онъ самъ подлилъ Трейману въ стаканъ рейнвейну.

Ершей смнило блюдо съ ‘мотенъ-чопсами’, съ салатомъ роменъ.

Козыревъ сталъ понемногу заводить разговоръ. Узнавъ, что Трейманъ только что изъ Швейцаріи, онъ видимо обрадовался,

— А! Изъ Гельвеціи, значитъ!— говорилъ онъ, наливая Трейману и себ букетистый ‘ла-розъ’.— Хорошія воспоминанія у меня связаны съ этой страной. Долго я тамъ жилъ. Всю Швейцарію, можно сказать, пшкомъ исходилъ. И дружковъ у меня тамъ осталось еще много! Только врядъ ли вы кого-нибудь знаете? Вы, наврное, въ томъ обществ не вращались.

— Я вращался въ самыхъ разнообразныхъ слояхъ общества,— похвастался Трейманъ.

— Ну? И нашихъ ‘каружцевъ’ знаете?

— Я не совсмъ понимаю. Вы хотите сказать…

— Женеву знаете?

— Знаю.

— И ‘Каружъ’ знаете?

— И ‘Каружъ’ знаю.

— Ну, такъ вотъ, дружки-то мои большею частью все тамъ ютились.

— А! Понимаю, про кого вы говорите!— отвтилъ Трейманъ, хотя и съ улыбкой, но въ душ опасливо настораживаясь.— Это правда, въ томъ обществ я не вращался, хотя кое-кого изъ нихъ и встрчалъ.

— Напрасно, что не вращались. Хорошій, честный народъ, хотя, по совсти сказать, дураки большіе,— говорилъ Козыревъ, прихлебывая вино и замтно хмеля.— Честный народъ! А — дураки! Понимаете, настоящаго savoir vivre у нихъ нтъ!

— Идеалисты,— осторожно подсказалъ Трейманъ.

— Хуже, голубчикъ, хуже!.. Я самъ идеалистъ. Я неисправимый идеалистъ до мозга костей,— говорилъ Козыревъ, похлопывая рукой по столу.— Но это мн нисколько не мшаетъ жить. Нисколько! Я — идеалистъ, а знаю, гд раки зимуютъ… Хотите коньяку?

И не дожидаясь отвта, онъ налилъ Трейману рюмку душистаго финь-шампань.

Матильда Ивановна къ этому времени подала уже кофе.

— А они что? Возьмите хоть Вареньку Блопольскую! Разв это человкъ? Это — небо, сошедшее на землю! А, между тмъ, въ Цюрих дальше ‘Blaue Fahne’ ни одного ресторана не знала… И высшимъ лакомствомъ для нея было — нмецкіе ‘нудели’… Чортъ знаетъ что такое! Вспомнишь, такъ тошнитъ!.. Или Константина, напримръ… Костю… Вдь до голоднаго тифа достукался и не потому, что негд было сть… ну, пришелъ бы ко мн, у меня бы всегда кусокъ нашелся, а потому что — некогда!.. Понимаете, некогда было подумать объ д! Вдь, это ужъ виртуозность!.. Хорошъ коньякъ?

— Очень.

И Козыревъ налилъ Трейману новую рюмку.

— А братья Корневичъ… погибали одинъ за другимъ: двое застрлились, одинъ умеръ на каторг… А какіе люди! Какіе люди! Вотъ ужъ именно про кого сказано:

Сіялъ полуночной лампадой

Передъ святыней алтаря…

или что-то врод этого… А, вдь, гибнутъ! Гибнутъ не за понюшку табаку. А все потому, что нтъ у нихъ штандпункта… понимаете, базы нтъ, базы! Исходной точки… Почему я спасся? Почему я живу и благодушествую? И пью вотъ такой коньякъ? Четырнадцать рублей бутылочка, голубчикъ!

— Ого!— удивился Трейманъ.

— Да-съ! Вотъ вамъ и ‘ого’! А почему? А потому, что у меня есть штандпунктъ! Потому, что я ‘опредлился’ и краеугольнымъ камнемъ всей моей философіи поставилъ мое собственное ‘я’! Понимаете,— ‘я’! Чего я хочу? Я хочу, чтобы всмъ было хорошо, значитъ, въ томъ числ и мн. И даже мн — въ первую голову. Вотъ я для себя и стараюсь. Стараюсь и думаю: когда каждый будетъ такъ стараться для себя — всмъ будетъ хорошо. Ну, и пусть, черти, стараются! Не правда ли?

И Козыревъ вдругъ весело расхохотался, какъ будто надъ собственными своими словами.

Разсмялся и Трейманъ.

— Правильно, вдь?

— Правильно,— отвтилъ Андрей Андреевичъ, въ глубин души вполн сочувствуя такой философіи.

— Вотъ то-то и есть! А Васька Лагутинъ говоритъ..

— Лагутина я знаю,— сорвалось у Треймана.

Въ глазкахъ Козырева мелькнулъ при этомъ какой-то хитрый огонекъ.

— Знаете?— обрадовался онъ.— Васю Лагутина? Васюка? Великолпно! Милйшій человкъ! И даже не человкъ, а прямо-таки — эпопей. Я его такъ ‘эпопеемъ’ и звалъ: ‘Эпопей Ивановичъ’… Такъ вы его знаете?

— Немного,— отступилъ Трейманъ.

— Поди, и Шуриньку, предметъ его души, тоже знаете?

— Тоже очень немного.

— Гд они теперь?— глядя прямо въ упоръ на Треймана, спросилъ Козыревъ.

— Кажется, въ Швейцаріи,— нершительно отвтилъ тотъ.

— Знаю, что въ Швейцаріи, да гд именно?

— Въ Веве.

— Да что это, миленькій, вы, кажется, меня боитесь?

И Козыревъ опять весело расхохотался.

Трейманъ чувствовалъ, что онъ покраснлъ до корня волосъ.

— Что вы, какъ можно? Почему?— замялся онъ.

— Да ужъ вижу, что боитесь! Такъ успокойтесь, голубчикъ! Вамъ меня бояться нечего.

И Козыревъ какъ-то особенно подчеркнулъ слово ‘вамъ’.

— Вы не изъ тхъ, которые боятся, но и не изъ тхъ еще, которыхъ боятся… А, между тмъ…

Козыревъ вдругъ оборвался.

Онъ выпилъ залпомъ рюмку коньяку, всталъ и прошелся раза два по столовой. Трейманъ сидлъ какъ-то весь съежившись. Онъ вдругъ ясно, ясно понялъ, что вотъ здсь именно — вся его судьба, что сейчасъ, въ зависимости отъ него и отъ этого коренастаго лохматаго человка, сложится вся его дальнйшая карьера.

Слегка дрожащей рукой, онъ самъ потянулся къ бутылк и налилъ себ рюмку коньяку. Какая-то дымка застилала ему глаза. И сквозь эту дымку онъ видлъ только большую голову Козырева, смотрвшаго на него откуда-то изъ угла столовой.

— Я не хочу бояться,— началъ вдругъ Трейманъ,— и не стану никогда бояться.

По мр того, какъ онъ говорилъ, голосъ его крпъ.

— Я вполн раздляю вашу философію и лично васъ…. уважаю.

Послднее слово онъ выговорилъ не то, чтобы съ трудомъ, а какъ бы подыскивая, нельзя ли его замнить какимх-нибудь другимъ словомъ, еще боле опредленнымъ. И пелена передъ глазами Андрея Андреевича сразу разсялась. И теперь онъ все ясно видлъ и слышалъ.

Онъ ясно видлъ, какъ къ нему подошлъ Козыревъ и, положивъ ему на плечо свою большую и мохнатую руку, почти добродушно улыбнулся. Онъ ясно слышалъ, какъ тотъ тихимъ и спокойнымъ голосомъ проговорилъ:

— И отлично.

И потомъ, вдругъ, взглянувъ на висвшіе на стн часы и мняя тонъ, онъ сказалъ:

— Ну, вотъ что: теперь мн уже некогда. Мн надо хать въ редакцію. Зайдите-ка, голубчикъ, завтра вечеромъ и мы съ вами окончательно сговоримся.

Козыревъ былъ совершенно трезвъ. Всякіе признаки хмеля съ него словно рукой сняло.

Андрей Андреевичъ же, поднявшись изъ-за стола, чувствовалъ, что у него слегка подгибаются ноги и кружится голова. У него не было еще привычки пить такъ много.

IX.

Трейманъ отъ Козырева шелъ пшкомъ. Онъ смотрлъ на прохожихъ, на прозжавшихъ извозчиковъ, но почти ничего не видалъ. Никогда еще мысли такъ быстро и такъ безпорядочно не суетились въ его голов. И это раздражало его. И онъ сердился.

Хмель на воздух проходилъ. Только оставалось какое-то неловкое чувство въ вискахъ, словно ихъ кто-то сдавливалъ ладонью. Трейману хотлось думать, хотлось ‘обдумать’ все, только что происшедшее, взвсить все, распредлить по рубрикамъ и сдлать общій выводъ. Но это ему не удавалось: ‘рубрики’ путались, мысли заскакивали одна за другую и никакого вывода не оказывалось.

Но чмъ дальше шелъ Трейманъ, одно чувство становилось для него все ясне и ясне, а именно — чувство какой-то злобы, накипавшей и противъ Козырева, и противъ Арташевсжаго и даже противъ самаго графа фонъ-Раабе. Но почему онъ злился на нихъ, въ этомъ онъ не могъ отдать себ отчета.

‘Какъ мячикъ въ ихъ рукахъ’,— говорилъ онъ самъ себ.— ‘Бросятъ туда, бросятъ сюда, а я и полечу! Я не хочу летать, какъ мячикъ, я хочу плыть, какъ Luft-ballon’…

Что должно было означать это сравненіе себя съ мячикомъ и Luft-ballon’омъ,— Андрей Андреевичъ самъ хорошенько не понималъ. А только что онъ собирался себ это выяснить, какъ его мысль соскакивала уже совсмъ на другое.

Передъ его глазами вертлся маленькій столикъ ‘буль’ и бараньи ‘чопсы’.

‘Это свинство такъ жить’,— говорилъ онъ самъ себ:— ‘въ грязи, въ пыли, въ безпорядк и при этомъ пить четырнадцати-рублевый коньякъ! Это русскіе только могутъ такъ’…

Нтъ, онъ такъ жить не будетъ. Онъ, прежде всего, заведетъ себ пару прекрасныхъ рыжихъ лошадей съ короткими хвостами, а на сбру будутъ его вензеля: H. Т.— по-нмецки, или — А. Т.— по-русски… это все равно… Это зависитъ отъ направленія, которое будетъ… ‘Нужно только перемнитъ газету’,— вспомнилъ онъ остроту Арташевскаго и беззвучно разсмялся.

А затмъ, у него будетъ зимній садъ, какой онъ видлъ на одной изъ виллъ въ Ницц. Тамъ будутъ пальмы и фонарики… Готовить у него будетъ поваръ. Изъ русскихъ блюдъ онъ допускаетъ только одно — это маленькіе пирожки къ супу, совсмъ маленькіе и обсыпанные сверху толчеными сухарями….

А затмъ, его мысль опять возвращалась къ Козыреву, къ его войлочнымъ туфлямъ и ночной рубашк, разстегнутой на горл… Какое свинство!…

‘Эпопей’!… Кто это сказалъ: ‘эпопей’? Ахъ, да! Это онъ — про Лагутина… Это — mot… Надо его записать…

И Трейманъ хотлъ остановиться и вынуть записную книжку, но раздумалъ и пошелъ дальше.

‘Главное, чтобы все было чисто и опрятно’…— выскакивала у него въ голов новая мысль.— ‘И кабинетъ большой, а жена… высокаго роста… У маленькихъ женщинъ нтъ вида… Но зачмъ они хотятъ играть мной, какъ въ мячикъ? О, нтъ? Я не дамся имъ! Я самъ сдлаю все, что нужно… Что мн Лагутинъ? Мн Лагутинъ — наплевать!.. И вс другіе — также… Но я сдлаю все это самъ… А какъ мячикъ, я не хо-чу! Этого не будетъ!— Я — самъ — это другое дло!’…

Онъ подошелъ къ дому, гд жилъ, и вошелъ подъ ворота. Когда онъ поднимался по лстниц, онъ зналъ уже, что карьера его ршена и, стараясь твердо шагать по ступенькамъ, онъ какъ бы говорилъ себ:

‘Вотъ такъ же я пойду по лстниц моей карьеры, выше, выше, твердо, крпко, самъ, самъ, самъ’,— твердилъ онъ въ тактъ отстукивая по каменнымъ плиткамъ лстницы.

Лицо его было сердито, губы ршительно сжаты.

Поровнявшись со своей дверью, онъ взглянулъ на часы. Было ровно четыре,— часъ, когда они съ Дашенькой садились обдать.

— У насъ сегодня — зеленыя щи и блинчики съ вареньемъ,— сказала Дашенька, помогая ему снимать пальто въ передней.

Андрей Андреевичъ хотлъ было сказать, что онъ сегодня обдать не будетъ, но вдругъ ршивъ, что это — нарушеніе порядка, коротко отвтилъ:

— Хорошо!

И пошелъ прямо въ столовую.

сть ему не хотлось, онъ черезъ силу глоталъ жидкія зеленыя щи и потомъ чуть не давился блинчиками съ малиновымъ вареньемъ изъ мелочной лавки и твердилъ при этомъ про себя:

— Да, я буду сть теперь мои зеленыя щи и вотъ эти блинцы! Буду сть во что бы то ни стало, потому что хочу этого самъ, самъ, самъ! А мячикомъ быть не желаю! А потомъ, когда у меня будетъ поваръ, я буду кушать маленькіе пирожки, обсыпанные толчеными сухарями, но тогда я уже буду высоко, какъ Luft-ballon… тоже буду самъ, самъ, самъ!

И онъ, самъ не замчая этого, отстукивалъ въ тактъ вилкой по тарелк.

Дашенька съ недоумніемъ смотрла на него: такого суроваго, и въ то же время ршительнаго выраженія, она еще никогда не замчала на лиц Андрея Андреевича.

X.

Черезъ дв недли Трейманъ уже сидлъ за простымъ письменнымъ столомъ въ одной изъ комнатъ редакціи прогрессивной газеты ‘Кругозоръ’. Возл него и на стол, и на двухъ внскихъ стульяхъ, лежали цлые вороха, иностранныхъ изданій. Трейманъ писалъ своимъ аккуратнымъ почеркомъ на узкихъ полоскахъ бумаги, переводя изъ англійской газеты какой-то абзацъ, отмченный синимъ карандашемъ.

Въ этой же комнат стояло два письменныхъ стола другихъ сотрудниковъ, еще не пришедшихъ въ редакцію.

Дверь въ сосднюю комнату была открыта и оттуда доносился громкій разговоръ, къ которому Трейманъ то и дло прислушивался.

— Господинъ Трейманъ!— раздался вдругъ рзкій и непріятный голосъ.— Пожалуйте сюда!

Трейманъ не торопясь всталъ, забралъ нсколько полосокъ исписанной бумаги и направился въ сосднюю комнату.

Тамъ, за большимъ и хорошимъ письменнымъ столомъ сидлъ среднихъ лтъ мужчина съ болзненнымъ и преждевременно состарившимся лицомъ, почти совершенно лысый, въ свтло-синемъ пенснэ на большомъ, горбатомъ носу. А передъ нимъ стоялъ молодой и блдный человкъ въ довольно засаленной визитк.

— Ну, такъ вотъ, вы позжайте сейчасъ же въ посольство и постарайтесь переговорить съ самимъ Жюлемъ Мартенъ. А если его нтъ, то хоть съ Гиніаромъ. Да, голубчикъ, одньтесь поприличне!— говорилъ лысый, обращаясь къ блдному молодому человку.— Не забывайте, что вы не отъ листка какого-нибудь, а отъ ‘Кругозора’.

— Я заду домой, осифъ Викторовичъ, переоднусь!— вспыхивая болзненнымъ румянцемъ, отвтилъ тотъ.

— Да что-жъ, ‘переоднусь’? Вы всегда должны быть прилично одты. Вы можете получить экстренное приказаніе — тутъ ужъ не до переодванья!.. Ну, позжайте!

Лысый протянулъ блокурому длинную, худую руку. Тотъ почтительно пожалъ ее и вышелъ изъ комнаты.

Тогда лысый повернулся къ Трейману.

— Ну, что, господинъ Трейманъ, у васъ готово?— спросилъ онъ.

— Кое-что уже,— отвтилъ Андрей Андреевичъ, кладя передъ лысымъ нсколько исписанныхъ полосокъ бумаги.

— Надо работать быстре! Отъ васъ не требуется такого калиграфическаго почерка. Важно — скорость,— говорилъ лысый, просматривая листки и длая на нихъ помтки: ‘пет… пет…. пет…’, что означало: ‘набрать петитомъ’.

— Я всегда такъ пишу,— началъ было Андрей Андреевичъ.

Но лысый, не отрывая глазъ отъ бумаги, перебилъ его:

— Насъ не интересуетъ, какъ вы пишете всегда. Важно — какъ здсь надо писать, т. е. быстро. У васъ есть фракъ?— вдругъ мняя тонъ, спросилъ онъ.

— Конечно, есть,— нсколько растерявшись, отвтилъ Трейманъ.

— Ну, такъ вотъ что, завтра вы явитесь въ редакцію во фрак. Вамъ будетъ дано порученіе… И вообще, имйте въ виду, я помимо этихъ переводовъ намренъ приспособить васъ къ интервью… съ посольствами и иностранцами. Такъ что фракъ и рединготъ должны быть у васъ безукоризненно приличны.

— Мои костюмы сшиты въ Вн,— и Трейманъ назвалъ фамилію одного изъ извстныхъ внскихъ портныхъ.

Лысый, котораго звали осифъ Викторовичъ Елинекъ, и который занималъ мсто редактора иностраннаго отдла въ газет ‘Кругозоръ’, вскинулъ на Треймана свои близорукіе на выкат глаза и какъ бы желая осадить его, сказалъ:

— У внскихъ портныхъ нтъ настоящаго cachet. Платье надо шить въ Лондон или ужъ, въ крайнемъ случа, въ Петербург. У внцевъ воротникъ всегда хомутомъ сидитъ… А, впрочемъ, для васъ сойдетъ и это… Садитесь!— смягчая тонъ и указывая Трейману на стулъ, сказалъ Елинекъ.— Ну, какъ? Осваиваетесь понемножку?— продолжалъ онъ, вынимая изъ черепаховаго портсигара папиросу и закуривая ее..

— Мн кажется,— отвтилъ Трейманъ.

— Да, да!— говорилъ Елинекъ,— главное будьте ко всему внимательны. Постарайтесь хорошенько проникнуться направленіемъ нашей газеты, замчайте, съ кмъ и какъ мы полемизируемъ и помните, что я не всегда буду читать для васъ и длать соотвтствующія отмтки, а скоро попрошу и васъ читать для меня и отмчать самостоятельно. Присматривайтесь къ работ Евгенія Васильевича, совтуйтесь съ нимъ и, главное дло, вникайте! Мн, вдь, некогда будетъ заниматься съ вами…. А кстати,— опять мняя тонъ и длая его еще интимне — правда, что графъ Раабе вашъ дядюшка?— спросилъ онъ.

Трейманъ криво усмхнулся.

— Нтъ, неправда,— отвтилъ онъ.— Я просто имю честь быть извстнымъ графу, но ни въ какомъ родств съ нимъ не состою.

— А я слышалъ….

— Васъ ввели въ заблужденіе,— настойчиво повторилъ Трейманъ.

— Можетъ быть, можетъ быть, можетъ быть!— пробормоталъ Елинекъ и надавилъ кнопку электрическаго звонка.

Вошелъ одинъ изъ редакціонныхъ разсыльныхъ.

— Въ типографію,— сказалъ Елинекъ, передавая ему пакетъ съ оригиналами, между- которыми были и листочки, исписанные Трейманомъ.

Какъ разъ въ эту минуту въ кабинетъ вошелъ Козыревъ.

— А, Иванъ Платоновичъ! Милости просимъ! Добраго здоровья!— шумно и не безъ оттнка искательства, привтствовалъ его Елинекъ.

— Здравствуйте!— коротко и сумрачно отвтилъ Козыревъ, протягивая руку Елинеку и кивая головой Трейману.

Онъ сдлалъ видъ, что не узнаетъ того.

Трейманъ, не ожидая такого сухого привтствія, слегка вспыхнулъ и немного дрожащимъ голосомъ проговорилъ:

— Мы, вдь, знакомы…

Козыревъ вскинулъ на него глазами.

— Ахъ, да, да! Виноватъ! Не узналъ!— пробормоталъ онъ и протянулъ руку.

А затмъ, сейчасъ же повернувшись къ Елинеку, заговорилъ своимъ хриплымъ, басистымъ голосомъ:

— Пожалуйста, передайте Никит Фомичу, когда онъ прідетъ, что я этого не люблю. У меня въ передовой опять сегодня выпущено строкъ двадцать-тридцать. Я не за строчкой, конечно, гонюсь, но — еже писахъ — писахъ! А то эти выпуски весь смыслъ искажаютъ. Я въ ‘угодовцахъ’ состоять не намренъ и поддлываться подъ Ахматовыхъ да Лоскутовыхъ — не желаю. Такъ и передайте.

— Да вы лучше сами, Иванъ Платоновичъ,— уклончиво заговорилъ Елинекъ.— Никита Фомичъ сейчасъ прідетъ.

— Мн ждать некогда. У меня сегодня дло есть. Я сейчасъ узжаю. Вечеромъ въ типографію заду. До свиданья.

И круто повернувшись, онъ пошелъ было изъ комнаты. Но уже выйдя въ корридоръ, онъ крикнулъ оттуда.

— Господинъ Трейманъ! На минутку!

Трейманъ пошелъ за нимъ.

— Слушайте, милый!— тихо заговорилъ Козыревъ, когда они очутились въ отдаленномъ уголку, возл телефонной будки, куда Козыревъ предусмотрительно заглянулъ: нтъ ли тамъ кого?— Слушайте! Вы нашихъ хорошихъ отношеній, пожалуйста, не афишируйте. Здсь, въ редакціи, этого знать никто не долженъ. Здсь я генералъ, а вы — рядовой. И потому, если я вамъ иногда и руки не протяну, вы не обижайтесь. Понимаете?

— Понимаю,— вполголоса отвтилъ Трейманъ.

— И отлично. А вотъ еще что: сегодня вечеромъ, т. е. врне — ночью, такъ, въ одиннадцать часовъ, будьте въ саду ‘Акваріумъ’ и спросите за буфетомъ — гд я. Васъ проведутъ, Антонъ Степановичъ Арташевскій хочетъ съ вами повидаться. Помните, не раньше, не позже — въ одиннадцать. А пока — до свиданья.

И тряхнувъ Трейману руку, Козыревъ быстрыми шагами пошелъ по корридору. По дорог ему встртился одинъ изъ сотрудниковъ и хотлъ было заговорить.

— Некогда,— отмахнулся Козыревъ и исчезъ за поворотомъ корридора.

Трейманъ мрными шагами своихъ длинныхъ ногъ направился опять въ кабинетъ къ Елинеку.

— Я вамъ, осифъ Викторовичъ, сейчасъ больше не нуженъ?— спросилъ онъ.

— А что, вы собираетесь ужъ уходить?— удивился Елинекъ.

— Нтъ, я хочу ссть работать.

— Ахъ, работать? Отлично, садитесь и работайте. Да, такъ вотъ, еще разъ повторяю: побольше самостоятельности. Сегодня четвертый день, какъ вы у насъ. Помните: къ концу недли вы должны начать работать безъ указки, сами выбирать матеріалъ, сами его группировать. Таковы условія редакціонной работы. Понимаете?

— Понимаю,— коротко отвтилъ Трейманъ.

И пошелъ въ свою комнату, твердя машинально на ходу:

— Самъ! Самъ! Самъ!

Редакціонный лакей поставилъ передъ нимъ стаканъ чаю. Трейманъ развернулъ необъятный ‘Times’ и принялся за чтеніе.

Пробгая безчисленные столбцы газеты, онъ въ то же время длалъ разныя заключенія.

‘Козыревъ сказалъ, что онъ не желаетъ поддлываться подъ Ахматова и графа Лоскутова. Стало быть онъ ведетъ политику графа Раабе… Такъ….’ — соображалъ онъ,— ‘политика графа Раабе — чисто русская, Лоскутовъ — англоманъ, Ахматовъ — нмецкой партіи… Странно… Русскіе — держатся иностранной политики, а нмецъ — русской…. Стало быть это только слова…. Сегодня ночью свиданье съ Арташевскимъ.. получу нсколько наставленій и указаній… Такъ… Спросить…’

И онъ вынулъ свою записную книжечку.

‘Спросить’,— повторилъ онъ, перелистывая странички,— ‘ахъ, вотъ!… Какъ держать себя у Ахматовыхъ?.. Такъ… Сообщить… Впрочемъ, сообщить еще пока ничего не надо. Что спроситъ, то и сообщу….

Онъ перелистнулъ еще дв странички.

‘Купить’,— отыскалъ онъ,— ‘коврикъ къ постели… Кажется, все…’

И онъ опять принялся за ‘Times’.

А въ это время, въ кабинет главнаго редактора газеты ‘Кругозоръ’, Никиты Фомича Борщова, только что пріхавшаго въ редакцію и сейчасъ же позвавшаго къ себ Елинека, шла дловая бесда.

— Козыревъ страшно злится,— говорилъ Елинекъ,— зачмъ вымарали строчки объ Ахматов и Лоскутов. Я, говоритъ ‘угодовцемъ’ не былъ и не буду.

Борщовъ, высокій, полный человкъ лтъ подъ сорокъ, съ умнымъ и очень выразительнымъ лицомъ, нервно расхохотался.

— Скажите пожалуйста!— заговорилъ онъ, — ‘угодовцемъ’ не буду! А самъ такъ и ведетъ линію графа Раабе, что ни на есть угодливйшемъ образомъ! Ни критики, ни возраженій! Что сказалъ графъ Раабе, то и свято, то и геніально…. Я, конечно, не стою ни за эту песочницу Ахматова, ни за эту пустельгу — князя Лоскутова. Вс они хороши! Но и съ графомъ Раабе, съ его полицейской политикой надо ухо остро держать.

— Раабе большой талантъ,— попробовалъ было возразить Елинекъ.

— Тмъ опасне! За нимъ слдить надо! Чтобъ потомъ не краснть за собственныя свои слова. Мы не ‘Современныя всти’, чтобы мнять съ каждымъ новымъ министромъ свою политику. У насъ свое лицо должно быть!

И Борщовъ началъ рыться въ цломъ ворох корректурныхъ листовъ, лежавшихъ у него на стол. Отыскавъ одинъ изъ нихъ, онъ быстро и особенно умло сталъ пробгать строчку за строчкой.

— Ну, вотъ, извольте видть! Съ мста въ карьеръ!— заговорилъ онъ, тыча въ бумагу синимъ карандашемъ.— Это не ‘угодовецъ?’ Да, вдь, это, батюшка, панегирикъ, а не статья! Здсь онъ, въ редакціи?— уже сердито спросилъ Борщовъ.

— Нтъ, ухалъ. Ночью общалъ захать.

— Не ставить эту статью! — сказалъ Борщовъ и откинулъ въ сторону бывшій у. него въ рукахъ корректурный листъ.

— Еще сильне обозлится,— замтилъ Елинекъ.

— Ну, и на здоровье!

— А какъ же мы сегодня безъ первой передовой?

— Я самъ напишу.

Елинекъ только пожалъ плечами: какъ, дескать, вамъ угодно.

Борщовъ надавилъ кнопку звонка.

Вошелъ старшій редакціонный служитель.

— Будутъ спрашивать — меня еще нтъ. Пріду черезъ часъ,— коротко приказалъ онъ.

Служитель вышелъ.

— Ну, я — писать,— повернулся Борщовъ къ Елинеку, какъ бы давая этимъ знать, что его нужно оставить одного.— Ахъ, да! Вотъ что!— вспомнивъ, заговорилъ онъ опять.— Ну, какъ этотъ новый? Трейманъ? Что онъ?

— Да ничего. Отлично знаетъ языки. Довольно прилично переводитъ, но, кажется, глупъ. Хочу попробовать его на интервью.

— Если глупъ, такъ это совсмъ ужъ неподходяще.

— Нтъ, знаете, онъ не то, чтобы былъ глупъ, а туповатъ немного. Есть въ немъ это нмецкое упрямство. Но если его нашпиговать хорошенько, то исполнитъ все точно.

— Смотрите, ради Бога, не разводите только вы у меня тутъ богадльни по протекціямъ. Если тупъ, такъ и гоните въ шею!

— Въ шею еще мы успемъ, тмъ боле, что онъ пока безъ жалованья.

— Это не резонъ и не основаніе. Дльному человку дайте какое угодно жалованье, а тупого и даромъ не надо.

— Завтра попробую его на интервью.

— Съ кмъ?

— Да завтра лордъ Квексъ прізжаетъ.

— Ну, съ этимъ можно. Попробуйте. Ну, такъ я сажусь писать. Зайдите черезъ часикъ.

Елинекъ вышелъ.

А Трейманъ, въ это время, все сидлъ надъ своимъ ‘Times»омъ и настойчиво повторялъ:

— Да! Я буду длать все самъ, самъ, самъ!

Редакціонный день разгорался. Во всхъ комнатахъ было людно, а въ нкоторыхъ даже и шумно.

— Господа! Идите, ради Бога, въ ‘parloir’!— умоляющимъ голосомъ и уже далеко не въ первый разъ взывалъ секретарь редакціи, Казиміръ Витольдовичъ Каченковскій, къ групп сотрудниковъ, столпившихся въ его кабинет.— Вы работать мшаете! Мн надо дловое письмо написать, а я пятый листъ бумаги порчу.

— Сэръ! Это подчеркиваетъ только вашу неопытность!— сытымъ басомъ заговорилъ ‘блестящій’ фельетонистъ, Левъ Александровичъ Батенковъ.— Опытный секретарь редакціи долженъ работать подъ громъ пушекъ, подъ дтскій визгъ, подъ драку пьяныхъ бабъ, во время кораблекрушенія, землетрясенія, на аэроплан, въ водолазномъ колокол, однимъ словомъ везд и при всякихъ условіяхъ…

— Хорошо, хорошо! Пусть я неопытенъ, но дайте мн написать письмо!— чуть не плакалъ Каченковскій.— Вдь, есть ‘парлуарка’, господа! И Никита Фомичъ сердится, когда…

— А кстати, Никита Фомичъ здсь?— перебивая Каченковскаго обратился къ нему беллетристъ Тропининъ, человкъ еще молодой, но уже съ сильно помятымъ лицомъ и красными отъ безсонницы глазами.

— Здсь то здсь, но пока еще незримъ,— отвтилъ секретарь.

— Что значитъ — ‘пока’?

— Да такъ, часика полтора работать будетъ.

— А ты что, Яша, небось опять авансъ?— обратился къ беллетристу второй фельетонистъ Чаусовъ, человкъ, какъ про него говорили въ редакціи, ‘пьяный’.

— А то какже?— какъ то наивно отвтилъ Тропининъ.— Безъ аванса никакъ невозможно.

— А много за тобой числится?

— Да тысячи полторы, кажется.

— Только-то?— пробасилъ Батенковъ.

— А я вотъ васъ не понимаю, Левъ Александровичъ,— повернулся къ нему Тропининъ.— Вы вотъ зачмъ берете авансы, при вашемъ-то заработк и холостомъ положеніи? Куда вамъ деньги двать?

— Холостое положеніе, сэръ, обходится всегда дороже, чмъ семейное. Это — во-первыхъ, а во-вторыхъ,— беру для врности, наученный горькимъ опытомъ. Лучше пусть уже за мной пропадетъ, чмъ за редакціей.

— Ну, за ‘Кругозоромъ’ не пропадетъ! Мошна здсь солидная!— откликнулся со своего стола секретарь Каченковскій, разрывая шестой листокъ почтовой бумаги съ редакціоннымъ бланкомъ.— Да идите же, господа, ради Бога, въ ‘parloir’!— вдругъ опять взмолился онъ.— Того и гляди Никита Фомичъ войдетъ, тогда и вамъ, и мн достанется.

И, дйствительно, словно накликалъ: дверь растворилась, и громадная, характерная фигура Борщова показалась на порог.

— Опять клубъ?— проговорилъ онъ, укоризненно посматривая на своихъ сотрудниковъ и протягивая имъ по очереди руку.— И что васъ, господа, къ нему тянетъ?— продолжалъ онъ, кивнувъ головой на Каченковскаго.— Въ третью комнату его перевожу и везд сборища устраиваются! А ‘парлуарка’ пустая стоитъ.

— Это, Никита Фомичъ, такіе буфетчики бываютъ,— захриплъ фельетонистъ Чаусовъ,— въ какой его ресторанъ не переведи, везд около его стойки народъ толпится. А другой…

— Ладно ‘стойки’! Вамъ бы все стойки, да буфетъ! Вы вотъ авансы беретя, а фельетоновъ не пишетя,— умышленно упирая на букву ‘я’ и передразнивая этимъ издателя ‘Кругозора’, купца Голодкова, проговорилъ Борщовъ.

— A propos d’avance…— вмшался беллетристъ Тропининъ.— Сегодня во сн видлъ, будто бы встрчаю я васъ, Никита Фомичъ, и будто бы спрашиваю: ‘Сколько вы мн можете дать еще авансомъ?’. А вы будто бы говорите…

— ..Ни мднаго пятака,— попадая ему въ тонъ, отвтилъ Борщовъ.

— Неправда! Неправда!— запротестовалъ Тропининъ.— Отлично помню, какъ вы говорили: ‘еще пятьсотъ рублей съ удовольствіемъ дамъ!’.

— А вы бы себя, Яшенька, ущипнули покрпче и ясно бы тогда увидли, что ‘то былъ сонъ’…

— Ну, а какъ — явь?

— А про явь я уже вамъ сказалъ: ни мднаго пятака.

— Ну, а кром шутокъ…

— Да вамъ нужно?

— И весьма.

— Такъ зайдите ко мн въ кабинетъ, я вамъ напишу записочку.

Лицо у беллетриста просвтлло. А Борщовъ, повернувшись къ Ватенкову, коротко сказалъ:

— Ты, Левушка, у меня сегодня обдаешь?

— All right!— также коротко отвтилъ фельетонистъ.

— Ну, что, письмо готово?— спросилъ Борщовъ у углубившагося въ писаніе секретаря.

— Да нтъ, Никита Фомичъ,— жалобно проплакалъ тотъ.

— Такъ что же вы со мной, милый человкъ, длаете?— повышая тонъ, заговорилъ Борщовъ.— Бдъ, я же вамъ сказалъ…

— Да это они, вотъ, все мшаютъ! Тарахтятъ-тарахтятъ тутъ! Я семь листочковъ почтовой бумаги испортилъ…

Лицо Борщова вдругъ сдлалось строгимъ.

— Господа! Я васъ серьезно прошу, пожалуйте въ ‘parloir’. И не подводите подъ непріятности господина. Каченковскаго,— проговорилъ онъ и самъ открылъ дверь въ сосднюю комнату.

Въ ‘парлуарк’ было уже человкъ пять изъ мелкихъ сотрудниковъ.

При вход Батенкова и Тропинина, почти вс они встали со своихъ мстъ и довольно почтительно раскланялись. Въ числ другихъ былъ и Трейманъ. Онъ тоже счелъ долгомъ поклониться двумъ тузамъ редакціи, хотя не былъ знакомъ еще ни съ тмъ, ни съ другимъ.

— А мы тутъ между собой ‘разсказываемъ’,— заговорилъ одинъ изъ сотрудниковъ, бывшихъ уже ране въ ‘parloir», обращаясь къ Батенкову и хотлъ было продолжать.

Но Батенковъ улыбнулся и наставительно проговорилъ:

— ‘Разсказываютъ’, голубчикъ мой, въ Одесс, а въ Петербург — ‘говорятъ’.

— Что вы этимъ хотите сказать?— спросилъ его Тропининъ, не понявъ соли замчанія.

Батенковъ объяснилъ, что въ Одесс, гд по-русски говорятъ крайне безграмотно, часто употребляютъ выраженіе: ‘я съ нимъ разсказывалъ’, вмсто — ‘я съ нимъ говорилъ’.

Разговоръ сразу перешелъ на разные провинціализмы и искаженія русскаго языка. Больше всхъ возмущался этимъ Тропининъ.

— Даже у такого писателя, какъ Антонъ Чеховъ, есть выраженія, напримръ: ‘природа соскучилась за грозой’, а ужъ насчетъ ‘выглядть’, ‘выглядлъ’,— напримръ: ‘какъ вы хорошо выглядите’,— это пріобрло право гражданства въ нашей современной литератур,— горячился онъ.

— Нкоторые даже говорятъ: ‘какъ вы хорошо выглядываете’, или ‘высматриваете’,— замтилъ кто-то.

— Да, да! Это чортъ знаетъ что такое!— махалъ руками Тропининъ.— Хоть бы басню Крылова вспомнили:

‘Пріятель дорогой! Откуда? Гд ты былъ?

И тамъ дальше — это…

‘Все видлъ, высмотрлъ…’.

А ‘выглядть?’ Выглядть можно что-нибудь, выглядывать — откуда-нибудь!..

И завязался споръ.

Чаусовъ просилъ свободы русскому языку и находилъ, что выраженіе ‘хорошо выглядть’ совершенно пріемлемо. Тропининъ кричалъ, что это вовсе не свобода русскому языку, а свобода русскому безграмотству.

Черезъ пять минутъ спорили уже вс. Вс кричали, вс махали руками. Тропининъ чмъ больше горячился, тмъ становился мене убдительнымъ. Чаусовъ хриплъ, какъ удавленникъ, его никто не слушалъ въ общемъ шум и только время отъ времени густой и гудящій басъ Батенкова авторитетно покрывалъ всю эту разноголосицу.

Черезъ четверть часа отъ исходной точки спора не оставалось уже и слда. Кричали, горячились, продолжали спорить, но уже совсмъ не о чистот русскаго языка. Кто-то удачно воспользовался минутой и разсказалъ анекдотъ. И вс словно этому обрадовались и каждый сталъ разсказывать: кто анекдотъ, кто характерную сценку.

Лица успокоились. Срывался смхъ.

Выбравъ самый удачный моментъ, Андрей Андреевичъ Трейманъ внятно и не торопясь разсказалъ о трехъ дамахъ, встрченныхъ имъ въ Гліон, и какъ дв старыя нападали на молодую и одна изъ нихъ, между прочимъ, сказала характерную фразу: ‘Я, madame, поругаться хочу’.

Тропининъ пришелъ въ восторгъ.

— А, вдь, это, дйствительно, характерно. Какъ? Какъ? Я, madame, поругаться хочу? И рожа кофейнаго цвта?— приставалъ онъ къ Трейману.

Тотъ только утвердительно кивалъ головой.

— И зубы у нихъ, наврное, изжелта синіе, большіе, крпкіе?— допытывался беллетристъ.

— Зубовъ… Зубъ…— началъ Трейманъ и вдругъ споткнулся.

Подъ впечатлніемъ только-что бывшаго разговора объ искаженіи русскаго языка, онъ вдругъ забылъ, какъ надо правильно сказать: ‘зубовъ’ или ‘зубъ’. Краска выступила на его костлявомъ лиц, глаза заморгали. А тутъ еще Батенковъ:

— Зубей, сэръ, надо говорить, зубей!— пробасилъ онъ.

‘Провалился!’,— подумалъ про себя Трейманъ, чуть не скрежеща зубами.— ‘И, вдь, на какомъ пустяк!’.

Раздался взрывъ смха. И опять посыпались анекдоты.

— У рыбей много зубей! У рыбовъ много зубовъ!— кричалъ кто-то.

— А знаете, въ Астрахани была вывска: ‘стрижка и брижка’?— началъ другой.

— ‘Стриженіе и бриженіе’,— перебилъ его третій.

И все это, видимо, говорилось для Батенкова. Видно было, какъ вс заискивали передъ нимъ, а онъ стоялъ улыбаясь, курилъ папиросу и время отъ времени вставлялъ словцо своимъ неторопливымъ басомъ.

Трейманъ взглянулъ на Тропинина. Беллетристъ уже сидлъ, весь согнувшись надъ однимъ изъ письменныхъ скаловъ, стоявшихъ въ ‘рагіоіг», и быстро-быстро вписывалъ что-то въ свою записпую книжку.

— Такъ и вижу! Такъ и вижу!— говорилъ онъ при этомъ, поглядывая своими добрыми, но безпутными глазами на приблизившагося къ нему Треймана.— Рожи — кофейныя, лоснящіяся, волосы черные и тоже лоснящіеся, и злые-злые волосы… А въ ушахъ — маленькія сережки, такія тоненькія-тоненькія, едва замтныя, но съ камушкомъ. И ‘я, madame, поругаться хочу’!. Кх!

Тропининъ даже крякнулъ отъ удовольствія.

Трейманъ никакъ не ожидалъ, что его разсказъ произведетъ такое сильное впечатлніе на беллетриста и ободренный этимъ, онъ слегка наклонился надъ столомъ и негромко заговорилъ:

— У меня много еще такихъ замтокъ. Я всегда записываю, что услышу и могу подлиться съ вами.

И еще за секунду оживленное лицо Тропинина какъ то вдругъ сразу потускнло: глаза потухли, губы опустились.

— Нтъ, зачмъ-же?— вяло заговорилъ онъ,— Это, вдь, случайно… это не всегда бываетъ… я… ну, не надо! Другой разъ какъ нибудь.

Ему почему то ужасно не понравилось это предложеніе Треймана ‘подлиться’. Онъ всталъ изъ за стола и повернулся къ Трейману спиной.

— Тропининъ! Четъ или нечетъ?— обратился къ нему Чаусовъ, зажимая что-то въ рук.

— А сколько?

— Трешня.

— Четъ,— сказалъ Тропининъ.

Чаусовъ раскрылъ руку и развернулъ скомканную трехрублевку. Послдняя цифра была семь.

— А, чортъ!— выругался Тропининъ и, доставъ изъ кошелька три серебряныхъ рубля, передалъ Чаусову, прибавивъ при этомъ:— послдніе!

— Ничего, ты сегодня авансъ получишь!— весело улыбаясь, прохриплъ Чаусовъ.

— Играетя?— подражая Борщову, забасилъ Батенковъ:— ‘А дома жена — малолтки, у нихъ ни кола, ни двора!’

И въ свою очередь вынулъ изъ жилетнаго кармана какую то бумажку и спросилъ Чаусова.

— Четъ или нечетъ?

— Нечетъ,— весело крикнулъ тотъ и вдругъ спохватился и спросилъ:— А на сколько?

— Пять рублей,— пробасилъ Батенковъ.

— Не могу. Много.

— Ну, на три.

— Идтъ. Нечетъ.

Батенковъ показалъ цифру — шесть.

— А, дьяволъ тебя зашь! захриплъ Чаусовъ, отдавая только что выигранные три рубля.— А я мечталъ уже въ закусочную къ Ермакову пойти и на всю трешню кутежъ задать.

— ‘Чужой бд не смйся, голубокъ!’ — наставительно пробасилъ Батенковъ, опуская деньги въ жилетный карманъ.

— Опять игра? Опять игра?— раздался непріятный, рзкій голосъ Елинека и его длинный носъ, осдланный золотымъ пенснэ съ синими стеклами, показался изъ корридора,— Вдь, было постановленіе редакціи? И Никита Фоминъ просилъ прекратить эту проклятую орлянку!

— Постой! Постой! Жозинька, постой! Погоди!— забасилъ Батенковъ, видя, что, тотъ хочетъ захлопнуть дверь.

— Ну, что еще нужно?

— Четъ или нечетъ?— спросилъ онъ, протягивая тому сжатый кулакъ.

— Ну… четъ!

Батенковъ развернулъ руку: тамъ лежала десятирублевая бумажка.

— Извини, мой другъ, нечетъ!

Послдняя цифра была — девять.

Елинекъ даже поблднлъ.

— О, гадость какая! Мерзость какая! Это чортъ знаетъ, что такое! Я, ей Богу, Никит Фомичу пожалуюсь!

— Жалуйся кому угодно, а — dix roubles — пожалуйте!

— Какой то игорный домъ здсь въ редакціи устраиваютъ! Чортъ знаетъ что такое!— шиплъ Елинекъ, доставая изъ кошелька два пяти-рублевыхъ золотыхъ.

Затмъ, онъ сильно захлопнулъ дверь и было слышно, какъ каблуки его застучали по корридору.

А Батенковъ, подбросивъ деньги на ладони, небрежно опустилъ ихъ въ жилетный карманъ.

— Вотъ ужъ подлинно: деньги къ деньгамъ!— завистливо вздохнулъ Чаусовъ.

За стной, въ кабинет секретаря редакціи громко звонилъ телефонъ.

XI.

Дома Андрей Андреевичъ за послднее время, именно со дня поступленія его въ редакцію ‘Кругозора’, былъ какъ то особенно молчаливъ, хмуръ и даже раздражителенъ. Онъ, какъ будто, потерялъ подъ собой почву и не зналъ, какъ держать себя и какъ дйствовать. Незнакомый, необычный міръ охватилъ его. Онъ потерялъ свое мсто и свою спокойную увренность. Быть ‘каретой скорой помощи’ тамъ ему какъ то не удавалось: сунется и наскочитъ, какъ напримръ, сегодня съ Тропининымъ. Началъ — великолпно, разсказалъ анекдотъ, имлъ успхъ. Надо было бы остановиться и даже уйти, а онъ полезъ съ предложеніемъ ‘темъ’ и… провалился. Равновсіе потерялъ.

И теперь этотъ Троникинъ, вмсто того, чтобы сказать про него: ‘вотъ, Трейманъ — всегда скажетъ что нибудь во время и умстное’, будетъ думать, что онъ, Андрей Андреевичъ, человкъ надодливый и лезетъ съ разными темами. А это не хорошо для репутаціи…

За обдомъ Андрей Андреевичъ сидлъ молча, хмуро глядлъ себ въ тарелку и все думалъ, думалъ.

Дашенька замчала эти дни его хмурое настроеніе, въ душ томилась, но ни сказать, ни спросить ничего не смла.

Она, признаться сказать, побаивалась своего сожителя, боялась его неизмнно авторитетнаго тона, какимъ онъ говорилъ съ ней, боялась его замчаній и ‘поученій,’ на которыя онъ былъ такъ щедръ, считая своимъ долгомъ ‘образовывать и воспитывать’ ее подъ свой вкусъ и далъ. Но когда онъ теперь совсмъ замолчалъ, ей стало еще страшне.

‘Чмъ то недоволенъ’, думала она.— ‘Можетъ быть, мною? А вотъ — не говоритъ. Молчитъ только’…

И она незамтно вздыхала и боялась всякую минуту какъ бы не расплакаться.

Отдавшись Андрею Андреевичу какъ то зря, не подумавъ даже хорошенько — что она длаетъ, словно по его приказу, она съ каждымъ днемъ все боле и боле начинала привязываться къ нему. Онъ былъ первый мужчина, который властно взялъ въ руки всю ее — и душу, и тло. И она сама не замтила, какъ сотворила уже изъ него себ кумира. Жизнь ея ушла въ Андрея Андреевича: ‘онъ такъ хочетъ’, ‘онъ такъ привыкъ’. Критики на него не было. Да и съ кмъ было критиковать его? Не съ двченкой же, жившей у нихъ одной прислугой, которая сама боялась барина пуще огня.

А гости, которые изрдка бывали у нихъ, на нее, на Дашеньку, врядъ ли обращали какое нибудь вниманіе. Кром ‘здравствуйте’ и ‘прощайте’, она отъ нихъ ничего и не слыхала. Впрочемъ, одинъ хотлъ было даже ее потрепать по щек, да она во время увернулась.

Весь міръ ея теперь былъ въ Андре Андреевич и она начинала уже любить его той любовью, которою любятъ обыкновенно такія безотвтныя женщины, не зная за что, не зная — почему. Ужъ подлинно: ‘безъ борьбы и думы роковой’.

А Андрей Андреевичъ, какъ на горе, за послдніе дни сталъ отъ нея все боле и боле удаляться.

Дашенька знала, что у него съ поступленіемъ въ редакцію явилось много новой работы,— но ей отъ этого было не легче.

Вотъ и теперь: окончивъ обдъ и не сказавъ ни одного слова,— даже насчетъ кушаній не сдлалъ никакихъ замчаній,— онъ прошелъ прямо къ себ въ кабинетъ и затворилъ за собой дверь.

Усвшись передъ дешевенькимъ письменнымъ столомъ и развернувъ передъ собою свою неизмнную спутницу, записную книжку, Андрей Андреевичъ задумался.

‘Сколько новыхъ знакомствъ! Сколько новыхъ впечатлній. Даже рубрикъ не хватаетъ. И разобраться онъ еще въ нихъ не можетъ… Надо завести новую книжку, врод дневника и длать тамъ свои выводы и заключенія. Мысли свои записывать… планы… впечатлнія’…

И порывшись въ стол, онъ досталъ оттуда довольно тощую тетрадку въ синенькой обложк и сдлалъ своимъ красивымъ почеркомъ на ней надпись: ‘Дневникъ’.

А затмъ, развернувъ ее, обозначилъ сегодняшній день и число и начатъ писать:

‘Нужно быть всегда самостоятельнымъ, а на людей смотрть, какъ на средство къ достиженію своей цли’, написалъ онъ.

Эту сентенцію онъ уже выработалъ давно и не однократно начиналъ ею свои записныя книжки, а потому, быстро и увренно написавъ эти слова, онъ остановился и задумался.

Что же писать дальше? Въ этихъ словахъ исчерпывается вся его философія. Длать здсь подробныя характеристики своихъ знакомыхъ? Да разв это не рисковано? А вдругъ эта книжка попадется кому нибудь въ руки? Что тогда? Вдь, вся карьера можетъ лопнуть! Вдь, нельзя же и дневникъ всегда носить съ собой въ карман, какъ свою записную книжку! А кому же можетъ онъ его доврить? Конечно, никому. Да, наконецъ, т характеристики, которыя онъ длаетъ подъ рубрикой ‘знакомства’ не вполн ли достаточны?

‘Полез.,’ ‘Оч. полез.,’ ‘весьма полез.,’ — не вс ли этимъ сказано? Вдь, и люди для него интересны только съ точки зрнія ихъ полезности, а до остального ему никакого дла нтъ… Вотъ, напримръ…— И онъ раскрылъ свою записную книжку.— ‘Арташевскій, Ант. Степ.— весьма полез.’, ‘Козыревъ, Ив. Плат.— оч. полез. ‘— ‘Елинекъ, ос. Вик.— просто полезенъ’… А вотъ, ‘Тропининъ, Як. Ал.’ — безъ всякаго обозначенія, значитъ все равно, если бъ его на моей дорог и не было… Тогда какъ Чаусовъ — поставленно: ‘опас.’, что значитъ — опасенъ, потому что — пьяница и можетъ скомрометтировать гд нибудь на улиц… И никакихъ другихъ характеристикъ не нужно и потому никакихъ дневниковъ вести и не слдуетъ’…

И Андреи Андреевичъ, вырвавъ первую страничку изъ синенькой тетрадки, тщательно перечеркнувъ написанныя слова, бросилъ ее въ корзину. Тетрадку же положилъ обратно въ письменный столъ.

‘О, если бъ они знали, какъ я уменъ, они бы не обращались со мной такъ небрежно’,— подумалъ онъ при этомъ о своихъ новыхъ редакціонныхъ знакомыхъ и побдоносно улыбнулся.

А затмъ, доставъ изъ стола нсколько хорошенькихъ открытокъ, сталъ писать письма за границу своимъ многочисленнымъ, хотя по большей части и мимолетнымъ, знакомымъ.

На одномъ изъ нихъ, въ Швейцарію, онъ сдлалъ приписку: ‘Дашенька, т. е. Дарья Васильевна Второва, шлетъ вамъ свой привтъ и просятъ ее не забывать’. Письмо это было адресовано той самой барышн, которая ухаживала за больной Дашенькой.

Покончивъ съ открытками, Андрей Андреевичъ прилегъ на дешевенькую оттоманку, развернулъ какой-то нмецкій романъ и началъ читать.

Но читалъ недолго. Онъ вспомнилъ, что сегодня вечеромъ ему нужно быть въ Акваріум, гд, вроятно, придется пробыть до поздняго часу, а потому ршилъ предварительно хорошенько выспаться.

— Дора!— крикнулъ онъ, пріотворивъ дверь въ корридоръ.— Я сейчасъ буду спать, а потому разбуди меня ровно въ девять часовъ вечера.

XII.

Не было еще и десяти часовъ, когда Андрей Андреевичъ, неторопливо сойдя съ площадки вагона конки, направился къ касс ‘Акваріума’.

Онъ пріхалъ раньше назначеннаго срока, имя въ виду погулять немного, посмотрть нсколько номеровъ на открытой сцен, послушать музыку.

Когда онъ вошелъ въ садъ, народу тамъ было еще очень мало, да и то встрчалась все ‘публика’, что называется, средней руки. Настоящіе постители еще не съхались. И потому высокая и элегантно одтая фигура Андрея Андреевича ярко выдлилась на фон поношенныхъ пальто и котелковъ не первой свжести.

Когда онъ проходилъ мимо столиковъ передъ верандой, лакеи начинали заботливо суетиться и выжидательно посматривать ему въ глаза, предполагая въ немъ солиднаго гостя. Но Андрей Андреевичъ важно шагалъ мимо, не удостаивая ихъ даже небрежнаго взгляда.

Онъ остановился передъ открытой сценой — малороссійскій хоръ въ своихъ пестрыхъ костюмахъ, гикая и приплясывая, плъ какіе-то ‘Гречаники’.

‘Какое дикое пніе и какъ это антимузыкально’,— подумалъ Андрей Андреевичъ и пошелъ дальше.

У тира, дремавшая за прилавкомъ барышня предложила ему пострлять. Онъ даже не улыбнулся.

По дорожк ему встртилось нсколько ‘этихъ дамъ’. И на нихъ Андрей Андреевичъ не обратилъ никакого вниманія.

‘Русскіе совершенно не умютъ веселиться’, почему-то подумалъ онъ, направляясь обратно къ открытой сцен.

Тамъ три акробата и одна акробатка смнили уже малороссовъ. Андрей Андреевичъ пріостановился: формы акробатки ему понравились, особенно ноги, крупныя, упругія. И онъ мысленно сравнилъ ихъ съ худенькими и еще не сформированными ногами Дашеньки.

И уже не въ первый разъ пожаллъ онъ при этомъ, что такъ тсно связалъ себя съ этой невзрачной двушкой.

‘Что въ ней? Кром миленькой мордочки, ничего и нтъ! Глупа, неразвита и вообще — ему не пара… даже для такого сожительства… Ну, да не вчно же онъ будетъ съ ней’,— успокоилъ онъ себя сейчасъ же.— ‘Не торопясь можно выбрать что-нибудь и получше. А главное, надо присматривать хорошую невсту. И это уже серьезно! А потому — Боже сохрани торопиться! Дашенька хороша ужъ тмъ, что не дорого ему стоитъ’….

— Трейманъ!— окликнулъ его кто-то хриплымъ голосомъ.

Андрей Андреевичъ обернулся: сзади него стоялъ красный и замтно уже пьяный фельетонистъ Чаусовъ.

Андрей Андреевичъ вспомнилъ отмтку ‘опасн.’, стоявшую противъ фамиліи Чаусова въ его записной книжк и сразу насторожился.

— Ходите къ нашему столику! У васъ есть деньги? Въ складчину! На четвертушку бенедиктина,— хриплъ фельетонистъ.

— Благодарю васъ, я не пью,— едва удерживая брезгливую гримасу, тихо отвтилъ Трейманъ.

— Ахъ, вы, кисляй! Не пью!— передразнилъ его Чаусовъ.— А не пьете, такъ угостить должны старшихъ товарищей. Понимаете — угостить!

— Я понимаю, но къ сожалнію, я не взялъ съ собой достаточно денегъ.

— Достаточно? Что значитъ — достаточно? Намъ здсь тридцать процентовъ скидки, а потому — если есть три рубля, вотъ вамъ и достаточно.

— Даже этой суммы не имю при себ,— принимая сконфуженный видъ, отвтилъ Трейманъ.

Чаусовъ махнулъ рукой и направился къ веранд ресторана, гд его ожидали два такихъ же полупьяныхъ и неряшливо одтыхъ субъекта, какъ и онъ.

‘Тридцать процентовъ скидки’,— соображалъ Трейманъ.— ‘Это надо довести до свднія осифа Викторовича Елинека’.

Трейманъ зналъ, что въ редакціи газеты ‘Кругозоръ’ строго преслдуются всякія такого рода скидки и вымогательства. Еще вчера были уволены два сотрудника за то, что они, потребовавъ въ какомъ-то ресторан не только кредита, но и скидки и получивъ отказъ, грозились разнести въ газет ресторатора. И Елинекъ, сообщая объ этомъ Трейману, сказалъ ему:

— Боже васъ сохрани, если вамъ даже предложатъ когда-нибудь воспользоваться такой скидкой — принять ее. Это допускается, можетъ быть, въ мелкой пресс, но у насъ!.. Никита Фомичъ за это немедленно на дверь покажетъ!

‘Да,— думалъ Трейманъ,— надо довести до свднія редакціи о господин Чаусов, а то онъ кладетъ пятно на другихъ сотрудниковъ’.

За акробатами вышли ‘музыкальные эксцентрики’. Андрей Андреевичъ узналъ ихъ. Съ годъ тому назадъ онъ слышалъ ихъ въ Вн, въ одномъ изъ балаганчиковъ Пратера, а потому презрительно повернулся спиной къ сцен. И опять наткнулся на знакомое лицо.

Беллетристъ Тропининъ въ какой-то потрепаной ‘разлетайк’ и въ широкополой шляп на бекрень, шелъ въ обществ двухъ молоденькихъ и хорошенькихъ женщинъ и совсмъ юнаго офицера.

— Такъ, ‘я, madame, поругаться хочу!’ — весело улыбаясь, крикнулъ беллетристъ, узнавъ Андрея Андреевича.

Трейманъ приподнялъ шляпу и тоже улыбнулся.

Тропининъ съ компаніей свернулъ на веранду.

‘Получилъ авансъ и кутитъ’,— подумалъ Андрей Андреевичъ и сейчасъ же вспомнилъ ироническое замчаніе Батенкова,— ‘а дома жена, малолтки, у нихъ ни кола, ни двора’.

‘Это называется — широкая русская натура’,— думалъ Трейманъ, направляясь опять медленнымъ шагомъ къ американскимъ горамъ.— ‘Ну, разв можетъ такой человкъ когда-нибудь сдлать карьеру? Пустая пьяница… впрочемъ, какъ нужно сказать: ‘пустая пьяница’ или ‘пустой пьяница’?— поймалъ онъ себя. ‘Ахъ, этотъ русскій языкъ! Онъ, кажется, недоступенъ даже для самихъ русскихъ! Вотъ, хоть бы, напримръ: ‘пустая пьяница’ или ‘пустой пьяница’? Вотъ, извольте ршить!’

Трейманъ посмотрлъ на часы. Было уже половина одиннадцатаго.

‘Еще тридцать минутъ’,— подумалъ онъ и слъ на скамейку.

Грянулъ оркестръ. Представленіе на открытой сцен кончилось, изъ распахнувшейся двери желзнаго театра хлынула публика.

‘Русскіе не умютъ ни одваться, ни подстригать бороды’,— думалъ Трейманъ, разсматривая шедшую мимо него толпу.— ‘Зато они умютъ пить водку и сть закуски. А русскія дамы могли бы быть и красивыми, но у нихъ нтъ хорошей походки. Вообще, очень, очень некультурный народъ. Впрочемъ, вдь, и я — русскій’,— вспомнилъ онъ, улыбаясь.— ‘Моя матушка урожденная Гаврилова. Кажется, ужъ настоящая русская фамилія… Но, во-первыхъ, мой отецъ былъ иностранецъ, а во-вторыхъ, я получилъ хорошее европейское воспитаніе. О, воспитаніе! Какъ это много значитъ!’

Ровно черезъ полчаса Андрей Андреевичъ направился къ буфету, чтобы справиться о Козырев.

Ему сейчасъ же указали на дверь въ конц корридора. Въ большомъ кабинет, убранномъ съ трактирной роскошью, Козыревъ сидлъ на самомъ углу длиннаго не сервированнаго еще стола и читалъ какую-то корректуру. Передъ нимъ стоялъ сифонъ содовой воды и бутылка виски.

— А я васъ жду,— отрывисто произнесъ онъ, поднимая сердитые глаза на входящаго Треймана.

— Ровно одиннадцать часовъ, Иванъ Платоновичъ,— сказалъ Андрей Андреевичъ, вынимая часы.

— Ну, да, потому я васъ и жду, что ровно одиннадцать часовъ. Будь меньше, я бы васъ не ждалъ, будь больше — вы меня бы ужъ не застали.

Свернувъ корректуру и сунувъ ее въ боковой карманъ, Козыревъ поднялся съ мста. Лицо его было хмуро и было замтно, что онъ чмъ-то разстроенъ.

— Ну, вотъ, слушайте!— заговорилъ онъ, въ упоръ глядя на Треймана своими подслповатыми глазами.— Я сейчасъ ду въ редакцію, а вы — вотъ вамъ билетъ въ театръ, если хотите, можете идти и смотрть, но ровно въ половин перваго будьте на Крестовскомъ. Тамъ также спросите у буфетчика. Вы хорошо меня поняли?

— Хорошо, но…. началъ было Трейманъ.

— Ради Бога, безъ всякихъ ‘но’!— перебилъ его Козыревъ.— Объяснять мн вамъ некогда! Антонъ Степановичъ будетъ тамъ, а пока — до свиданья.

И Козыревъ, даже не подавъ ему руки, быстро вышелъ изъ кабинета.

‘Чортъ знаетъ, что такое! Распоряжаются, какъ солдатомъ!’ — ворчалъ про себя Трейманъ, идя по саду и посматривая на врученный ему Козыревымъ билетъ.

Мсто было хорошее, въ третьемъ ряду. Да и программа, съ которой Трейманъ познакомился еще днемъ, въ редакціи, общала нсколько интересныхъ номеровъ. И Трейманъ, затаивъ въ глубин души обиду, ршилъ воспользоваться даровымъ развлеченіемъ, утшая себя мыслью, что придетъ время и онъ самъ будетъ также помыкать ‘ими’.

Англичанки, нмки, француженки, испанки, вертвшіяся на сцен, пвшія, плясавшія, а главное демонстрировавшія свои, почти ничмъ не прикрытыя руки и ноги, немного развлекли Андрея Андреевича. Глядя на нкоторыхъ, онъ плотоядно улыбался и говорилъ себ, что со временемъ все это будетъ ему доступно, ну, а пока…. пока нужно ждать и довольствоваться Дашенькой.

Ровно въ двнадцать онъ вышелъ изъ сада и сталъ приторговывать извозчика на Крестовскій островъ. Вблизи ‘Акваріума’ цны запрашивались самыя ‘возмутительныя’. Но Андрей Андреевичъ былъ стоекъ и, не прибавляя ничего къ предлагаемымъ имъ тридцати копейкамъ, ускорялъ только шагъ, чтобы не опоздать къ половин перваго.

Наконецъ, онъ сторговалъ какого-то ‘ваньку’ и поплелся къ мсту назначеннаго свиданія, разсчитывая, что даже при такой зд, онъ прідетъ во время и въ то же время соображая, возмстятъ ли ему сегодняшніе расходы и если возмстятъ, то какой счетъ нужно представить?

Уже почти передъ самымъ Крестовскимъ садомъ его обогналъ быстро мчавшійся лихачъ. Зоркіе глаза Треймана узнали въ сдок Козырева и онъ громко крикнулъ вслдъ:

— Иванъ Платоновичъ!

Лихачъ круто осадилъ лошадь, а Козыревъ отозвался изъ темноты плохо освщенной аллеи:

— Это вы, Трейманъ?

И получивъ утвердительный отвтъ, прибавилъ:

— Пересаживайтесь ко мн!

— Къ Фелисьену,— приказалъ Козыревъ своему кучеру, посл того, какъ Трейманъ услся съ нимъ рядомъ.

И тотъ повернулъ лошадь обратно.

— А не на Крестовскій?— удивился Андрей Андреевичъ.

Козыревъ ничего не отвтилъ.

Черезъ нсколько минутъ они уже входили на подъздъ ресторана Фелисьенъ. Бжавшій впереди нихъ лакей татаринъ, указала на одну изъ дверей и сказалъ:

— Здсь-съ!

Козыревъ постучалъ.

— Войдите!— раздался изъ-за дверей рзкій голосъ.

И затмъ, дверь сейчасъ же распахнулась. На порог стоялъ Антонъ Степановичъ Арташевскій.

Увидавъ за спиной Козырева длинную фигуру Треймана, онъ сказалъ:

— А! Вы съ нимъ? Отлично! Такъ вотъ что, Иванъ Платоновичъ, мы сначала пройдемъ въ другой кабинетъ и поговоримъ о дл, а Костя въ это время распорядится ужиномъ. А потомъ, можно будетъ присоединиться и къ дамамъ.

Трейманъ усплъ разглядть въ полуотворенную дверь большой, ярко освщенный кабинетъ и нсколько, тоже ярко одтыхъ дамъ.

— Галй! Освти сосдній!— приказалъ Арташевскій.

— Слушаю, ваше превосходительство!— отвтилъ татаринъ и заковылялъ, какъ утка, по корридору.

Черезъ минуту, Арташевскій, Козыревъ и Трейманъ были уже въ небольшой комнат, освщенной висвшей съ потолка электрической люстрой.

— Что у васъ какой кислый видъ, Иванъ Платоновичъ?— спросилъ Арташевскій, кривя свой ротъ въ нервную улыбку и подергивая плечомъ.

— Мерзавцы! Скоты!— захриплъ Козыревъ.— Этотъ шельма Борщовъ выкинулъ сегодняшнюю мою передовую! И поставилъ свою собственную.

Потомъ вдругъ, отворивъ дверь и выставивъ голову въ корридоръ, онъ крикнулъ:

— Галй! Дай мн сюда водки и свжей икры!

— А вы что, сть хотите?— спросилъ его Арташевскій.

— Не то, что сть, а понимаете — у меня нервы ходуномъ ходятъ. Я золъ, какъ чортъ! Такъ надо вотъ успокоительнаго принять.

— Такъ вы бы ужъ лучше флеръ-д’оранжъ спросили!— усмхнулся Арташевскій.

— Водка врне дйствуетъ,— хмыкнулъ Козыревъ.

— Вы, можетъ быть, тоже хотите ужинать?— обратился Арташевскій къ Трейману.

— Благодарю васъ, я могу подождать.

— Ну, и отлично! Въ такомъ случа поговоримъ по длу. Присядьте. Впрочемъ, виноватъ! Еще два слова Ивану Платоновичу. Статья нужная?— спросилъ онъ, повернувшись къ Козыреву.

— Еще бы не нужная! Продолженіе третьеводняшней. Я хотлъ исподволь и незамтно провести идею, а онъ меня, мерзавецъ, на полслов оборвалъ! Скотина!

— А нельзя давнуть?— совсмъ тихо проговорилъ Арташевскій.

— Въ данномъ случа — нельзя. Замтитъ, хуже будетъ остерегаться,— также тихо отвтилъ Козыревъ.— Ну, да я подъ другимъ соусомъ выпущу. Мы съ Елинекомъ черезъ, иностранную политику проведемъ.

Трейманъ слушалъ внимательно, но понималъ плохо, т. е. онъ понималъ, что нужно тмъ или другимъ путемъ провести что-то въ газет, помимо воли и даже вдома редактора, но что нужно провести — онъ не зналъ.

‘Впрочемъ,— думалъ онъ,— если я въ данномъ вопрос понадоблюсь, сами укажутъ’.

— Ну, а вы, все-таки, не злитесь и печень свою не разстраивайте!— успокаивалъ Козырева Арташевскій.— И лучше всего идите прямо къ дамамъ, а мы здсь съ Андреемъ Андреевичемъ кое-о-чемъ потолкуемъ и тоже придемъ.

— И то пойду!— согласился Козыревъ.— А то тамъ вашъ Костя такой ужинъ закажетъ, что въ ротъ не возьмешь! А у меня со злости и огорченій печень лопнетъ.

И Козыревъ вышелъ изъ кабинета.

— Ну-съ, голубчикъ, присаживайтесь-ка сюда!— указалъ Арташевскій Трейману на кресло и самъ опустился на оттоманку возл.

Изъ сосдняго кабинета доносились громкіе голоса и веселый смхъ.

— Ну, какъ дла?— помолчавъ немного, продолжалъ Арташевскій, всматриваясь въ Треймана своими свтло-срыми глазами и нервно подергивая плечомъ.

— Да ничего, присматриваюсь покамстъ, пріучаюсь.

— Отлично-съ.

Арташевскій опять замолчалъ и задумался, какъ бы желая что-то вспомнить. Видимо шумъ, доносившійся изъ за стны, немного развлекалъ его.

— Да! вотъ что!— заговорилъ онъ, какъ бы собравшись съ мыслями,— у васъ, кажется, хорошій почеркъ?

— Недурной,— отвтилъ Трейманъ.

— Нтъ, не то что недурной, а прямо таки хорошій, каллиграфическій. Я видлъ ваше писаніе. Очень хорошій почеркъ, очень!

— Я люблю писать красиво.

— Отлично-съ. Если вы любите писать красиво, значитъ вы вообще любите графическое искусство и значитъ у васъ врный, а можетъ быть и наблюдательный глазъ. И вотъ, на этомъ основаніи я хочу васъ приспособить къ одному занятію. Дло въ томъ, что мы… нашли… типографскій шрифтъ, видимо хорошо уже использованный, потому что порядкомъ таки избитый. Мы — сдлали съ него оттиски и вотъ я вамъ эти оттиски вручу, а вмст съ этимъ я вручу вамъ нсколько брошюрокъ и листочковъ, напечатанныхъ, можетъ быть, въ этой типографіи, а можетъ быть, не въ этой. Изучите хорошенько шрифтъ и путемъ сравненія опредлите: что напечатано этимъ шрифтомъ, а что нтъ. Вы понимаете меня?

— Ну, конечно, понимаю.

— И вамъ это не будетъ трудно?

— Думаю, что нтъ.

— Такъ вотъ, голубчикъ, я вамъ эту работу и поручу. И чмъ скоре сдлаете вы ее, тмъ, конечно, лучше, но все-таки самое главное, это — точность. Ошибка, въ данномъ случа, можетъ повести къ большой путаниц. Конечно, мы васъ еще немножко провримъ, но… во всякомъ случа, прошу васъ быть точнымъ.

— Постараюсь!

— Отлично-съ. Завтра вечеромъ вы зайдете къ Козыреву и получите указанную работу. И, пожалуйста, сейчасъ же приступите къ ней.

— Хорошо,— дловымъ, служебнымъ тономъ отвтилъ Трейманъ.

Арташевскій опять помолчалъ немного. И опять, какъ будто вспомнивъ что-то, повернулся къ Трейману.

— Голубчикъ, Андрей Андреевичъ,— заговорилъ онъ ласково — вы, кажется, живете съ кмъ то? Т. е. я понимаю, съ какой-то женщиной?

— Да… но я думаю уже разойтись,— нсколько конфузясь, отвтилъ Трейманъ.

— Напрасно, голубчикъ, напрасно,— заторопился Арташевскій,— не совтую. Эта двушка вамъ еще можетъ очень пригодиться.

— Да, но я думаю измнить немного обстановку моей жизни, я недоволенъ… т. е… какъ бы вамъ сказать? Мн бы хотлось немного… поэлегантне… а при новой обстановк, эта двушка… будетъ не только… безполезна, но и… неумстна.

Арташевскій придвинулся поближе къ Трейману.

— Нтъ, милый другъ,— заговорилъ онъ еще ласкове, даже интимно,— нтъ! Я вамъ до поры, до времени и обстановки измнять не совтую. Ни обстановки, ни двушки. Я понимаю, что и то, и другое — должно коробить вашъ эстетически развитой вкусъ, но — что длать? Потерпите немного. Придетъ время, и въ хоромахъ жить будете. А пока нужно именно такъ, какъ вы живете. Вы даже одваетесь боле элегантно, чмъ бы слдовало, но это можно объяснить и извинить вашимъ долгимъ пребываніемъ заграницей… Но барышню эту — сохраните… Вдь, вы, кажется, привезли ее изъ Швейцаріи?

— Да, но… она ничего не иметъ общаго… съ тми… лицами, которыя вамъ могутъ быть интересны. Она совсмъ не развитая двушка, хотя и офицерская дочь, но…. совсмъ, какъ бы изъ мщанской семьи.

— Знаю,— весело отвтилъ Арташевскій,— знаю, что она и не развитая, и ничмъ такимъ не занимается и даже не интересуется. И это даже очень хорошо, потому что, во всякомъ случа, она вамъ никогда и ни въ чемъ не помшаетъ. И никогда не потребуетъ отъ васъ никакихъ отчетовъ.

— Да, но это, вдь, тоже, что прислуга,— сказалъ Трейманъ опять почему-то сконфуженно улыбаясь.

— Вотъ, то-то и дло, что не совсмъ: съ одной стороны она — почти, какъ прислуга, а съ другой….

И Арташевскій, оборвавшись, посмотрлъ пытливо Трейману въ глаза.

Трейманъ покраснлъ и его обтягивавшая скулы кожа, слегка залоснилась.

— Нтъ, вы меня не такъ поняли,— засмялся Арташевскій,— живутъ, вдь, и съ простыми горничными. Это уже дло алькова. Я не о томъ. А дло въ томъ, что въ Швейцаріи, тамъ…. въ Веве, принимали въ ней нкоторое участіе.

— Да, она была больна и…

— Ну, вотъ-вотъ! Въ ея пользу, кажется, даже подписка была?

— Да, но… маленькая.

— Это все равно! Важно, что ей было оказано вниманіе и она имъ воспользовалась. Это-то вотъ и устанавливаетъ извстную сердечную связь. Понимаете?

— Да…. кажется.

— Вотъ-вотъ! Если она двушка добрая, съ хорошимъ сердцемъ…

— О, да, она добрая двушка, только — глупая.

— И чудесно-съ. Ничего лучшаго и не надо! Добра и глупа. Самый милый народъ! При случа, конечно, она пожелаетъ отблагодарить чмъ-нибудь своихъ доброжелателей, ну, напримръ, предложить имъ пріютъ… вы, конечно, этому противиться не станете, ну, вотъ-съ… Поняли вы меня?

— Да, понялъ, понялъ!— искренно обрадовался Трейманъ.

— Вотъ и великолпно-съ! Стало быть, расходиться вамъ съ этой милой барышней — отнюдь не слдуетъ. И пока что, живите-ка съ ней на здоровье! Тмъ боле, что она, кажется, очень миленькая?

Трейманъ утвердительно кивнулъ головой и въ то же время думалъ,

‘Откуда же, однако, онъ все это знаетъ? Неужели и за мной уже такое наблюденіе?’

А Арташевскій внимательно посмотрлъ на него и какъ бы угадавъ его мысль, весело разсмялся.

— Васъ удивляетъ моя освдомленность?— заговорилъ онъ, нервно передергивая губами и слегка касаясь пальцами плеча Треймана,— Да, голубчикъ! Безъ этого нельзя. А поживете, такъ увидите, что это вовсе не такъ трудно. Это, какъ бирюльки: одна за другую цпляются… А теперь, пойдемте къ дамамъ, поужинаемъ… Да, кстати, хоть ваша милая барышня и хорошій человкъ, вы все-таки свою работу держите отъ нея въ большой тайн.

— Ну, конечно,— улыбнулся Трейманъ.

— Нтъ, я на тотъ случай, что…. хорошъ ли у васъ письменный столъ? Совтую англійскій замочекъ къ нему придлать или такой шкапчикъ особый завести…. тоже съ англійскимъ замочкомъ. Понимаете?

— Понимаю.

— Ну, а теперь къ дамамъ!

И они пошли въ сосдній кабинетъ.

Тамъ было свтло, накурено и шумно. Три француженки — вс три боле или мене молодыя и пикантныя — наперерывъ одна передъ другой кричали, хохотали и картавили. Буква ‘р’, такъ горохомъ и сыпалась. Какой-то преждевременно облысвшій юноша, съ большой бутоньеркой въ петлиц, перепархивалъ отъ одной къ другой и въ то же время успвалъ перекидываться отрывистыми фразами съ Козыревымъ, который сидлъ во глав стола и аппетитно лъ свжую икру.

— Des ecrr-revisses! Des ecr-rr-evisses! барабанной дробью трещали француженки.

При вход Арташевскаго, дробь эта усилилась еще боле.

— Ar-r-r-chewsky!— набросились он на Антона Степановича.— Гд вы пропадали?. Къ чорту дла!.. Мы хотимъ раковъ!… Это спеціальность дома!

— Вотъ вамъ цлыхъ четыре!— указывая на мужчинъ и тыкая себя пальцемъ въ грудь, весело сказалъ Артантевскій.

— И три лангусты,— по русски вставилъ Козыревъ.

Арташевскій представилъ дамамъ Треймана. Но его длинная, сухая фигура видимо не произвела никакого впечатлнія, не смотря на то, что самъ Андрей Андреевичъ, заслышавъ французскую болтовню, сразу повеселлъ и даже оживился.

— Ну, что же ваши раки?— обратился Арташевскій къ дамамъ.

— Мы ждемъ васъ! Раковъ нужно сть всмъ вмст, какъ свершать преступленіе.

— Это значитъ — пачкаться въ компаніи?— вставилъ Трейманъ, и такимъ хорошимъ французскимъ языкомъ, что вс француженки взглянули на него.

— Monsieur не французъ?— спросила одна изъ нихъ.

— Къ сожалнію, нтъ, mademoiselle!— отвтилъ Трейманъ.

— Но вы говорите, какъ французъ,— настаивала рыженькая Нишетъ.

— О, я стараюсь даже и чувствовать также,— слегка наклоняясь, сказалъ Трейманъ.

Въ это время два лакея вошли въ кабинетъ: одинъ изъ нихъ несъ большую металлическую миску, полную раковъ, другой — цлую стопку запасныхъ салфетокъ.

— Ну, что-жъ, будемъ пачкаться вмст!— со смакомъ проговорилъ Козыревъ на довольно плохомъ французскомъ язык.

Молодой человкъ, котораго звали коротко — Костя, заботливо принялся повязывать француженкамъ салфетки вокругъ шеи.

— Теперь мы вс, какъ бебе!— просипла толстая и смуглая Рене, вскидывая на лобъ свои сросшіяся брови.

— Ну, ну!— крякнулъ, взглянувъ на нее Козыревъ.

Вышелъ каламбуръ.

Рене, принявъ это на свой счетъ, пустила въ Козырева кускомъ хлба.

— Къ длу, messieurs! Къ длу, mesdames!— хлопотала толстенькая и блокурая Алиса.

Вс дружно принялись за раковъ.

Мужчины, особенно Козыревъ, пачкали себ руки и капали на салфетки краснымъ соусомъ бордолезъ, дамы ли ловко и опрятно. Трейманъ не уступалъ дамамъ.

— Вы настоящій французъ,— шепнула ему Пишетъ.

Онъ ей признательно улыбнулся.

Посл раковъ мыли руки, сбросили съ себя салфетки и, усвшись опять вокругъ стола, на которомъ татары успли перемнить скатерть, принялись за ужинъ, если не особенно вкусный, то тщательно продуманный всей этой милой компаніей. Шампанское играло въ стаканахъ, въ глазахъ у дамъ прыгали черти, мужчины старались быть остроумными, впрочемъ, за исключеніемъ Арташевскаго, который и безъ всякаго старанія сыпалъ своими остротами, поминутно вызывая взрывы хохота.

Француженки были безъ ума отъ него. И вс такъ и льнули къ этому некрасивому, но сотканному изъ однихъ нервовъ, человку.

Впрочемъ, уже къ половин ужина, мста опредлились: толстая, бровастая и даже усатая Рене облюбовала себ юнаго Костю, рыженькая, вертлявая Нишетъ откровенно жалась къ Арташевскому, а полненькая Алиса умильными глазками посматривала на кудлатаго Козырева.

— Какъ жаль, что monsieur — безъ дамы,— замтила Нишетъ, ласково глядя на Треймана, видимо боле другихъ симпатизировавшая этому высокому, сухому человку.

— Ему предоставляется право ухаживать за всми тремя!— просипла Рене.

— Онъ рискуетъ умереть съ голоду!— вставилъ Арташевскій.

— Какъ Буридановъ оселъ?— ляпнула неосторожная Алиса.

— О, нтъ! А потому, что ротъ его будетъ слишкомъ занятъ поцлуями!— поправила ее Нишетъ и поднесла къ губамъ Треймана свою худенькую, какъ птичья лапка, руку.

Шампанское длало свое дло: Козыревъ замтно и на этотъ разъ, кажется, искренно хмеллъ, Костя расплывался подъ взглядами Рене, Арташевскій становился все блдне, остроумне и нервне. Тикъ то и дло кривилъ его ротъ и подергивалъ щеку. Трейманъ же почему-то начиналъ чувствовать себя все боле и боле лишнимъ. И когда подали кофе, онъ уже былъ совершенно одинокъ.

Какое-то непріятное чувство шевелилось у него въ груди. Онъ понялъ, что его угощаютъ ужиномъ, предупредительно подливаютъ ему шампанскаго, предлагаютъ ему сигаръ, но что здсь онъ еще совершенно чужой и, можетъ быть, даже мшаетъ. Уйди онъ сейчасъ и его отсутствія не только никто не замтитъ, но, напротивъ, вс будутъ очень рады и еще веселе засверкаетъ здсь смхъ, еще откровенне сдлаются отношенія и, можетъ быть, даже самые костюмы.

‘Надо уйти’,— сказалъ онъ самому себ.

Но какъ разъ въ это время Костя слъ къ піанино и проигралъ refrain шансонетки, которую въ этомъ сезон исполняла въ одномъ изъ садовъ смуглая Рене.

— Voil une maison o on mange!— засипла француженка, вскинувъ свои сросшіяся брови на самый лобъ и силясь этимъ придать наивное выраженіе своему помятому лицу.

Прослушавъ немного, Трейманъ приблизился къ Арташевскому и тихо сказалъ ему:

— Мн бы пора.

— Что-жъ, до свиданья, голубчикъ!— быстро согласился тотъ, видимо довольный догадливостью Треймана.— А насчетъ ужина не безпокойтесь! Какъ-нибудь посл сосчитаемся!

И Трейманъ незамтно для другихъ вышелъ въ корридоръ.

Свтало. Онъ спустился по лстниц, надлъ свое пальто, и ошибся ходомъ: вмсто того, чтобы выйти на аллею, онъ вышелъ на пристань ресторана. Швейцаръ не остановилъ его, предполагая, что господинъ просто освжиться пошелъ.

На широкомъ помост, за столикомъ у самой воды, сидла какая-то небольшая, но очень шумная компанія.

— А! Трейманъ! И вы здсь?— не безъ ужаса услыхалъ онъ хриплый голосъ Чаусова.

Андрей Андреевичъ думалъ уже было юркнуть обратно, но другой голосъ, въ которомъ онъ узналъ секретаря редакціи Каченковскаго, крикнулъ ему:

— Идите сюда!

И Трейманъ, волей-неволей, направился къ столику, и въ третьемъ собутыльник разглядлъ Тропинина.

Беллетристъ, видимо, былъ уже совсмъ пьянъ. Шляпу онъ сбросилъ на близъ стоявшій пустой стулъ, его длинные, слегка вьющіеся волосы сбились на лобъ, галстукъ съхалъ на сторону, ‘размахайка’ безпомощно болталась на одномъ только плеч.

На стол стояло ведерко съ шампанскимъ, большой кофейникъ, нсколько бутылокъ съ ликеромъ и коньякомъ.

— Вы это какже здсь?— спросилъ Чаусовъ.— Вдь, вы были, кажется, въ Акваріум?

— Былъ,— отвтилъ Трейманъ, неохотно опускаясь на стулъ, предложенный ему Каченковскимъ.

— Какъ же вы сюда попали? Съ кмъ?— допытывался фельетонистъ.

— Одинъ.

— Одинъ?— удивился и Каченковскій.— Кто-жъ сюда прізжаетъ въ одиночку?

— А вотъ я — пріхалъ. Ночь такая чудная. Я ушелъ изъ ‘Акваріума’ и гулялъ на Островахъ. Захотлось чаю, я и зашелъ сюда.

— Идиллія!— иронически протянулъ Каченковскій.

— Дудки! Такъ я и поврилъ!— хриплъ Чаусовъ.— Просто вы, душенька, изъ тайнобрачныхъ.

— Что вы этимъ хотите сказать?— насторожился Трейманъ.

— А то, что подцпили какую-нибудь мамзюльку въ ‘Акваріум’ и явились съ ней сюда ужинать! А меня еще увряли, что у васъ даже трехъ рублей нтъ!

— Но вы видите, что я одинъ! И, дйствительно, у меня трехъ рублей нтъ.

— Пейте кофе!— сказалъ Каченковскій.— Тропининъ сегодня получилъ авансъ и угощаетъ.

— Да, пожалуйста, пейте кофе! И вотъ… коньякъ или ликеръ,— подтвердилъ Тропининъ.

Трейманъ взялъ налитую Каченковскимъ чашку.

Изъ-за густой занавски полуоткрытаго окна, только что оставленнаго имъ кабинета неслась уже новая шансонетка.

— Non a ne marche pas!— дребезжалъ голосокъ рыженькой Нишетъ.

— Какая-то компанія кутитъ съ француженками изъ Крестовскаго,— сказалъ ему Каченковскій.

Трейманъ хорошо зналъ, какая это компанія, но ни малйшимъ движеніемъ лица не выдалъ этого.

Надъ ркой курился блый туманъ, легкимъ пологомъ окутывая зелень Елагина Острова. На противоположномъ берегу въ разсвт ранняго утра блдно мелькали огоньки ‘Славянки’. Финляндскіе пароходы уже не ходили, но чей-то частный паровой катеръ, пыхтя и стуча машиной, плавно пронесся мимо. И съ катера доносились веселые женскіе голоса.

— Эхъ, хорошо бы еще соловья подпустить!— задумчиво проговорилъ Тропининъ, неврной рукой наливая себ шампанскаго.

— Это въ август-то мсяц?— разсмялся Чаусовъ.

— Въ Италіи теперь хорошо,— продолжалъ Тропининъ.— Ночи теплыя и темныя. Звзды — въ кулакъ! А вода въ мор — играетъ вся блестками. А съ моря доносится:

Che bella cosa… na’iurnata’e sole…

О, solo по!..

нещадно фальшивя, замурлыкалъ онъ себ подъ носъ.

И вдругъ, стукнувъ кулакомъ по столу и откинувъ голову назадъ, громко заговорилъ.

— Вретъ Чеховъ, вретъ! жизнь — прекрасная вещь!

— Чеховъ вретъ?— иронически переспросилъ Чаусовъ.

— Не то, что вретъ… онъ, можетъ быть, и правду говоритъ, но не надо этой правды! Не хочу я этой правды! Не хочу! Правда — вотъ! Утро, красота, разсвтъ, вода, зелень — вотъ правда! А его правды мн не надо! Онъ изъ меня душу живую выматываетъ! Онъ ходитъ между нами и мшаетъ мн жить!

— Чеховъ мшаетъ жить?— опять удивился Чаусовъ.

— Ну, да, да! Мшаетъ! Онъ самъ несчастный и насъ длаетъ несчастными. Онъ какъ Щедринскій ‘баранъ Непомнящій’ видлъ вщій сонъ и во сн заглянулъ ‘туда’, куда заглядывать не слдуетъ, въ правду жизни… Заглянулъ и затосковалъ навсегда!.. И это страшно! И это проклятіе! И онъ развертываетъ теперь передъ нами тотъ ужасъ, который онъ видлъ ‘тамъ’… Ну, да, да! жизнь ничтожна! жизнь безсмысленна! жизнь жестока! Ты узналъ это, ну, и умирай! Ну, и кончай съ собой! Не мшай намъ, простымъ, наивнымъ, врящимъ… не мшай намъ жить! Не мучай насъ! Уйди! Уйди отъ насъ! Чуръ! Чуръ теб!— и Тропининъ замахалъ руками.

— Какже ему не говорить правду, когда онъ ее видитъ!— вставилъ Каченковскій.

— Какъ? Какъ? А вотъ какъ!— заволновался Тропининъ и, залпомъ выпивъ стаканъ вина, быстро повернуло къ Каченковскому.— Толстой видлъ эту правду! Достоевскій тоже видлъ эту правду, а Пушкинъ весь — воплощенная правда!

— Позвольте, но Достоевскій… тоже не мало терзалъ насъ!

— Нтъ, ужъ вы позвольте!— перебилъ Тропининъ Каченковскаго.— Да, Достоевскій видлъ эту правду, тоже терзалъ насъ, но когда мы приходили въ отчаяніе, онъ въ утшеніе показывалъ намъ Бога. Пушкинъ давалъ намъ красоту, Толстой — и красоту, и Бога, а Чеховъ? Что Чеховъ намъ даетъ? Когда одинъ изъ насъ, сгорая весь въ огн страшныхъ вопросовъ, бросился къ Чехову и заговорилъ съ нимъ о Бог, знаете, что онъ отвтилъ ему? Онъ сказалъ ему, что въ Москв у Тстова солянку хорошую готовятъ, и что подъ нее большая водка требуется.

— Правду сказалъ,— крякнулъ Чаусовъ.

— Молчи, циникъ!— закричалъ на него Тропининъ.— Понимаете, солянка! Вмсто Бога-то солянку предложилъ! Вотъ она его правда! Вотъ онъ ужасъ его страшной правды! Ты къ нему за Богомъ, а онъ теб — ‘не угодно ли соляночки съ листовкой?’. Вдь, это ужасъ!

— Но, позвольте!— заговорилъ опять Каченковскій.— У Чехова есть же идеалы. Онъ часто говоритъ, что…

— Что черезъ триста, лтъ людямъ жить хорошо будетъ?— опять перебилъ его Тронининъ.— Это, что ли? Благодарю васъ за такое утшеніе! Черезъ триста лтъ! Черезъ триста лтъ!— повторялъ беллетристъ, стуча кулакомъ по столу.— Да и эти-то триста лтъ у него весьма проблематичны. Такъ, почему-то, черезъ триста, а почему не черезъ тысячу триста? А, чортъ! А чмъ жить сейчасъ? Во имя чего умирать? Во имя будущей славы, что ли? Черезъ три тысячи триста лтъ? А!

Насъ въ могил гретъ слава!

Экій вздоръ нелпый, право!

Нтъ, я сейчасъ же, здсь, на земл, хочу и Бога, и радости. Здсь, понимаешь, вотъ здсь!

— Въ ресторан Фелисьена?— спросилъ Чаусовъ.

— Да… здсь… въ ресторан Фелисьена… Хочу врить, что ты не только фельетонистъ и пьяница, но что въ теб и Богъ есть! Большой Богъ! Сильный! Великодушный! Прекрасный!.. И въ Каченковскомъ Богъ есть… И если васъ обидятъ, т. е. Бога въ васъ обидятъ, такъ я за васъ… умирать пойду! И не смйте мн говорить, что это глупо! Не смйте! Не смйте мн говорить, что эт’? неправда! Не смйте!

— Да мы и не говоримъ,— улыбнулся Чаусовъ, замчая, что Тропининъ хмелетъ все боле и боле.

— За Бога я пойду умирать,— продолжалъ Тропининъ, машинально выпивъ чью-то рюмку коньяку.— А за солянку съ водкой — не пойду!.. Умру за прекрасную ложь и ненавижу гнойную правду! ‘Безумству храбрыхъ пою я славу!’,— крикнулъ онъ и поднявшись со стула, сильно покачнулся.

— А что-жъ хорошаго въ безумств?— тихо, но внятно проговорилъ Трейманъ.

— Болванъ!— вырвалось у Тропинина.

Трейманъ похолодлъ и тоже поднялся съ мста.

— Это… это…— заговорилъ онъ дрожащимъ голосомъ.

— Оставьте его! Разв вы не видите, что онъ совсмъ пьянъ?— успокаивающе заговорилъ Каченковскій, показывая на Тропинина, который, пошатываясь изъ стороны въ сторону, пошелъ по помосту пристани.

Чаусовъ вскочилъ и послдовалъ за нимъ, видимо боясь, какъ бы Тропининъ не свалился въ воду.

— Завтра же онъ первый извинится передъ вами. А сегодня онъ пьетъ во-всю.

— Но это не причина,— началъ было опять Трейманъ.

— Знаю, что не причина! Т. е. не причина это тамъ, у васъ, въ Европ, а у насъ — причина. Однимъ словомъ, завтра, въ редакціи, если хотите, можете возобновить этотъ разговоръ, а сегодня — оставьте.

— Такихъ господъ надо учить!— храбрился Трейманъ.

— Такъ завтра, завтра! Теперь некогда! Вы видите?

И Каченковскій указалъ Трейману на татарина, стоявшаго уже со счетомъ въ рук.

— Поздно-съ,— говорилъ татаринъ.— Закрывать пора.

— Хорошо, до завтра!— согласился Трейманъ и, пожавъ протянутую ему Каченковскимъ руку, направился къ выходу.

Когда онъ подходилъ къ зданію ресторана, веселый хохотъ и шумъ, вырывавшійся изъ открытаго окна кабинета, гд ужинала компанія Арташевскаго, привлекъ его вниманіе и онъ невольно посмотрлъ на верхъ. Драпировка какъ разъ въ это время слегка распахнулась и Андрей Андреевичъ ясно разглядлъ обнаженный женскій торсъ.

‘Которой изъ трехъ?’,— подумалъ онъ. И злобно улыбнувшись, закончилъ: ‘Да, вроятно, ужъ вс три раздты’.

И вышелъ изъ ресторана.

——

— Почему?— бурлилъ Тропининъ, резонясь съ метръ д’отелемъ.— Почему мы должны уходить изъ ресторана, а вонъ та компанія въ кабинет пьянствуетъ и шумитъ не меньше нашего.

— Но, monsieur,— настаивалъ французъ.— Но это потому, что они именно въ кабинет.. Въ кабинет всегда можно дольше сидть.

— Но въ такомъ случа, дайте намъ сейчасъ кабинетъ.

— Но теперь уже поздно. Четыре часа ночи!

— А! Что такое четыре часа ночи? А я желаю сидть до пяти часовъ утра…

— Яша! Брось! Ну, ихъ къ чорту! Здсь вообще паршиво…— хриплъ Чаусовъ.

Французъ метръ д’отель, смрилъ его только презрительнымъ взглядомъ.

Но на Тропинина эта странная аргументація почему-то подйствовала. И онъ, вдругъ, добродушно улыбнувшись, вынулъ изъ кармана брюкъ сторублевую бумажку и, передавая ее Каченковскому, сказалъ:

— Голубчикъ, милый, расплатитесь! А то я пьянъ… Я ничего не понимаю…

— Это ты вторую сегодня ужъ мняешь,— замтилъ Чаусовъ.

— Не знаю… можетъ быть… Не все ли равно?..— забормоталъ Тропининъ и вдругъ громко вскрикнулъ:— демъ на тони, вотъ что!

— Не довольно ли?— проговорилъ Каченковскій, возвра щая ему сдачу.

— Нтъ, милый, голубчикъ! демъ, непремнно! Подемъ на дальнія тони… на взморье!.. Вотъ и яликъ тутъ…

И черезъ минуту лодка съ компаніей отчалила уже отъ пристани ресторана Фелисьенъ и быстро помчалась внизъ по рк къ Крестовскому мосту.

——

— Совсмъ пьяный… Утонетъ еще!— проговорилъ Козыревъ, отодвигая слегка занавску окна и глядя вслдъ удалявшейся лодки, на которой Тропининъ пытался пть какую-то неаполитанскую псенку.

— Однимъ меньше будетъ,— спокойно сказалъ за его спиной Арташевскій.

— Жаль! Талантливый человкъ!— задумчиво говорилъ Козыревъ.

— Во всякомъ случа, встртиться вамъ здсь съ нимъ было бы неудобно и Жюль молодецъ, что выпроводилъ эту компанію,— сухо проговорилъ Арташевскій.

— Я распорядился, чтобы этихъ господъ убрали не позже четырехъ часовъ,— крикнулъ изъ-за пьянино Костя и принялся наигрывать новую шансонетку.

— Ar-r-chewsky! Fermez la fentre! Il fait froid!— крикнула Алиса, боле, чмъ откровенно раздтая.

Закрыли окно. Запла сиплая Рене. Пишетъ и Алиса принялись выплясывать какой-то модный танецъ.

Козыревъ налилъ себ полстакана портеру и добавилъ его шампанскимъ.

— Это вы для чего же такую смсь?— спросилъ, кривя губы, еще боле блдный, чмъ въ начал, Арташевскій.

— Чтобъ обалдть!— мрачно отвтилъ Козыревъ.

И выпивъ свою смсь, запилъ ее еще большой рюмкой коньяку.

— А нужно разв?— передернувъ плечомъ, опять спросилъ Арташевскій.

— Нужно.

— А зачмъ?

— Зачмъ?— и Козыревъ поднялъ на него свои маленькіе и злые глаза.— Зачмъ?— повторилъ онъ.— Какъ будто вы сами не знаете.

— Не знаю.

— Не притворяйтесь! Вы знаете это лучше, чмъ я самъ.

— Сентиментализмъ,— презрительно, сквозь зубы, процдилъ Арташевскій.

— Сентиментализмъ?— опять повторилъ Козыревъ.

И вдругъ какъ-то вызывающе расхохотался.

— А вотъ когда вы въ одну прескверную осеннюю ночь,— тихо заговорилъ онъ, придвигая свое некрасивое, измятое лицо къ Арташевскому,— сидя въ своемъ рабочемъ кабинет приставите къ правому виску дуло револьвера, такъ передъ тмъ, какъ дернуть за гашетку, вы узнаете, какой это сентиментализмъ.

Презрительная улыбка передернула нервное лицо Арташевскаго.

— Русскій надрывъ!— проговорилъ онъ.— Я, батенька, этимъ штукамъ не доступенъ!

— Придетъ и ваша череда,— настаивалъ Козыревъ.

— Нтъ-съ, не придетъ! Потому что ваша русская сущность мн также чужда, какъ и вашъ русскій надрывъ.

— Да, вдь, вы сами-то тоже русскій!— улыбался Козыревъ.

— По происхожденію, да! Но… знаете, есть такое мстечко между Аньеромъ и Нельи.. называется оно — Парижъ. Такъ вотъ, моя душа родилась тамъ, тамъ она создалась и выросла. Моя душа — парижанка, а парижанки…

— Да, парижанки рдко стрляются,— перебилъ его Козыревъ.— Он больше угаромъ… изъ камина… кончаютъ съ с-обой. Ну, а вы, я полагаю, все-таки застрлитесь. Потому что, хоть душа-то ваша и парижанка, да чоботы она носитъ полтавскіе. Вдь, вы изъ підъ Пілтавы?

— Нтъ, съ Волыни! Но живу, служу и работаю — на Парижъ.

— А я вотъ — съ Волги… съ родины Степана Разина… чуть не на самыхъ Жигуляхъ родился… Духъ-то во мн — вольный и могъ бы я быть хорошимъ человкомъ, да не доглядлъ! Совсть-то мою въ Петербург черви съли!.. И вотъ теперь я…

— Вы, кажется, въ покаянный вопль впадаете? Глупо это,— заговорилъ Арташевскій, поднимаясь съ мста.— Глупо и грязно! Это напоминаетъ мн библейское выраженіе, знаете, когда песъ возвращается къ своей…

— Ну, ну, договаривайте!— захриплъ Козыревъ.— Что? Языкъ не поворачивается выговорить? Брезгуете словомъ? Ха? А я вотъ договорю, потому что я не чистоплюй! И душа у меня не парижанка, а русская баба въ лаптяхъ съ подковыркою! Ну, да, да! Я, какъ песъ, возвращаюсь къ моей блевотин!..

Арташевскаго всего передернуло.

— Вы, кажется, ужъ пьяны,— брезгливо проговорилъ онъ и отошелъ къ піанино, гд вс три француженки, подъ акомпаниментъ Кости, во все горло распвали разухабистую французскую шансонетку.

— Kostia!— засипла Рене, закончивъ пніе какимъ-то совсмъ не двусмысленнымъ жестомъ.— Спойте намъ теперь что-нибудь русское, совсмъ русское! Спойте намъ псню русскихъ апашей!

Костя самодовольно тряхнулъ головой, взялъ аккордъ и сильнымъ теноромъ и съ лихимъ пошибомъ, котораго совсмъ нельзя было ожидать отъ его фатовской фигурки, заплъ:

Я мать свою зарзалъ,

Отца своего убилъ,

Красавицу-невсту

Я въ мор утопилъ!

Погибъ я, мальчишечка,

Погибъ я навсегда!

Лицо Арташевскаго исказилось еще боле брезгливой гримасой. Но француженки слушали, затаивъ дыханіе.

Рыженькая Нишетъ всмъ тломъ прижалась къ Алис и сама не замчая, все крпче и крпче сжимала ей руку выше локтя.

Рене широко раскрыла ротъ, но зубы ея были плотно сжаты и получился страшный, хотя и красивый, звриный оскалъ.

А Костя плъ куплетъ за куплетомъ и, поддаваясь настроенію псни, голосъ его звучалъ все грустне и грустне. Но вотъ, онъ доплъ до конца и какъ-то отчаянно и безнадежно свистнулъ.

— Bravo!— крикнула было Алиса.

Но сзади раздалось какое-то странное хрюканье.

Вс повернулись. За столомъ, опустивъ голову на руки, сидлъ Козыревъ и рыдалъ.

— Пьяный надрывъ!— презрительно проговорилъ Арташевскій.

——

По широкой алле Каменнаго Острова, мрно шагая своими длинными ногами, пшкомъ возвращался въ городъ Андрей Андреевичъ Трейманъ. Встрчавшіеся ему по пути извозчики, запрашивали такія безобразныя цны, что надо было быть ‘пьянымъ дуракомъ’, чтобы дать ихъ.

‘Дойду пшкомъ и лучше просилю лишній часъ, чмъ брошу лишній рубль’,— говорилъ Андрей Андреевичъ, сердито посматривая впередъ по дорог.

Онъ былъ золъ и потому кожа, плотно обтягивавшая его скулы, не только блестла, но и подергивалась.

— Какъ они вс глупы,— говорилъ онъ самъ себ.— Тратятъ громадныя деньги, а веселиться не умютъ. Напиваются, какъ сапожники, и говорятъ пошлости. За границей они совсмъ не таковы, какъ здсь. Тамъ чужая культура сдерживаетъ ихъ. А дома они распоясываются и становятся отвратительными, какъ свиньи. Съ ними, положительно, не знаешь, какъ себя держать.

Андрей Андреевичъ въ глубин души чувствовалъ, что онъ сегодня сдлалъ нсколько промаховъ, но гд? Какихъ? Этого онъ прослдить не могъ. И потому, конечно, злился ‘на этихъ’ людей, къ которымъ ‘порядочный человкъ’ никакъ не примнится.

‘А Тропинину я не забуду! Нтъ-съ, этому господину я не забуду! Онъ обо мн вспомнитъ! Онъ меня узнаетъ! Ого-го-го-о’!

Андрей Андреевичъ при этомъ даже сердито махалъ пальцемъ по воздуху.

XIII.

На другой день вся редакція была не въ дух. Каченковскій, сидя за своимъ секретарскимъ столомъ, то и дло нюхалъ нашатырный спиртъ и хватался за голову.

Чаусовъ, расхаживая взадъ и впередъ по его комнат и хрипя боле обыкновеннаго, ругался, размахивая корректурой своего фельетона, на которой стояла зловщая надпись, сдланная синимъ карандашемъ: ‘не пойдетъ’.

— Почему не пойдетъ? На какомъ основаніи?— приставалъ онъ къ Каченковскому.

— Господи! Да, вдь, я ужъ теб объяснялъ!— болзненно морщась, говорилъ секретарь.— Никита Фомичъ прочиталъ и сказалъ, что это — пьяный бредъ, и что такъ для ‘Кругозора’ писать нельзя.

— Скотина этотъ Борщовъ! Право, скотина!— ругался Чаусовъ.

— А ты вотъ поди и скажи ему это,— не безъ ироніи замтилъ Каченковскій.

— И сказалъ бы, непремнно бы сказалъ!

— Такъ за чмъ же дло встало?

— Деньги нужны. Я сегодня наровилъ небольшой авансикъ попросить.

— Не рекомендую! Онъ сегодня туча-тучей. Сейчасъ Елинека такъ распушилъ, что нашъ Жозенька отъ него, какъ изъ бани, выскочилъ.

Вошелъ редакціонный разсыльный.

— Ну, что?— спросилъ его Каченковскій.

— Статьи сегодня не будетъ-съ.

— Отчего?

— По причин того, что они еще со вчерашняго дня домой не возвращались.

— Это теб кто сказалъ?

— Матильда Ивановна. Вышли и сказали-съ, что Иванъ Платоновичъ, какъ вчера ухали изъ дому, такъ и не бывали еще,— обстоятельно докладывалъ разсыльный.

— Ну, вотъ видишь, еще непріятность! Козыревъ загулялъ!— обратился Каченковскій къ Чаусову.

И затмъ, повернувшись къ разсыльному, коротко сказалъ:

— Ступайте!

Тотъ вышелъ.

— Ну, вотъ, Никита Фомичъ еще боле обозлится. Надо пойти сказать ему.

И Каченковскій, сжавъ обими руками виски, осторожно поднялся со стула.

— Черти полосатые!— ругался Чаусовъ.— Чей же сегодня фельетонъ идетъ?

— Батенкова. Запасной.

— Сколько же у этого Батенкова фельетоновъ запасныхъ?

— А сколько угодно. Онъ не по вашему работаетъ!

— Такъ нельзя же на одномъ Батенков вызжать!

— Отчего нельзя? Даже наоборотъ! Его фельетоны всегда розницу поднимаютъ,— улыбнувшись, отвтилъ Каченковскій и направился къ двери.

— Постой!— крикнулъ ему Чаусовъ.— Ты не можешь дать мн пять рублей?

— Нтъ, не могу.

— Почему?

— Да потому, что у меня у самаго только два съ полтиной.

— О, дьяволъ! Да погоди, постой же! Успешь!— загородивъ дорогу, продолжалъ Чаусовъ.— Ты не знаешь, гд сейчасъ Тропининъ?

— Знаю.

— Гд?

— Въ Финляндію детъ. Сегодня съ утреннимъ поздомъ ухалъ. Я провожалъ. Изъ-за него всю ночь не спалъ.

— Въ Финляндію?— широко раскрывая свои воспаленные глаза, переспросилъ Чаусовъ.

— Ну, да! Въ Финляндію.

— Куда же въ Финляндію?

— Не знаю. Билетъ взялъ въ Гельсингфорсъ.

— Зачмъ?

— А кто-жъ его знаетъ? Нужно, говоритъ. Взялъ и похалъ.

— Пьяный?

— Нтъ, къ утру онъ освжлъ. Ты, вотъ, совсмъ, какъ мертвецъ, свалился, а онъ — освжлъ. На вокзал мы чаю съ нимъ напились. Онъ и ухалъ .

— Да зачмъ же?

— Какой чудакъ! Да говорю теб — не знаю! Ну, пусти! Мн къ Никит Фомичу надо, о Козырев сообщить!

И Каченковскій вышелъ изъ комнаты. Чаусовъ хрипло выругался ему вслдъ.

Трейманъ, исполняя вчерашнее приказаніе Елинека, явился въ редакцію во фрак. А Елинекъ объявилъ ему, что интервью не состоится, такъ какъ лордъ Квексъ сегодня съ дороги никого принимать не будетъ.

Трейманъ, и безъ того разстроенный вчерашними непріятностями и сегодняшней, плохо проведенной ночью, насупился еще боле.

Каченковскій, заглянувшій случайно въ его комнату, не безъ ехидства, спросилъ:

— Что это вы во фрак? Не на дуэль ли Тропинина вызывать собрались? Такъ онъ, батенька, тю-тю! Въ Финляндію ухалъ!

— Напрасно господинъ Тропининъ укрывается. Я его на дуэль вызывать не намренъ. Есть и другія средства проучить этого господина,— холодно отвтилъ Трейманъ и сейчасъ же внутренно раскаялся въ этихъ послднихъ словахъ.

А тутъ еще Каченковскій разсмялся и, впадая въ его тонъ, проговорилъ:

— Напрасно вы думаете, что Тропининъ укрывается. Вотъ онъ вернется, я ему скажу, такъ онъ самъ васъ вызоветъ.

И прошелъ въ комнату Елинека.

‘Два jours nfastes подрядъ’!— мысленно заключилъ Трейманъ.

Вечеромъ онъ пошелъ къ Козыреву, но встртившая его Матильда Ивановна и ему сообщила, что Ивана Платоновича нтъ, а что вотъ на его, Треймана, имя присланъ большой пакетъ, и что она можетъ ему вручить его, такъ какъ на пакет стоитъ надпись: ‘Въ случа отсутствія Ивана Платоновича, передать лично господину Трейману’.

Забравъ объемистую кипу бумагъ, тщательно запакованную въ синій коленкоровый пакетъ, Трейманъ хотлъ было идти, но Матильда Ивановна остановила его:

— Благоволите расписаться,— дловито проговорила она, поправляя свои очки.

Трейманъ расписался и на извозчик похалъ домой.

XIV

Ахматовы вернулись въ Петербургъ и Трейманъ, узнавъ объ этомъ изъ газетъ, ршилъ сдлать имъ визитъ.

Разузнавъ о пріемномъ дн Ольги Александровны и облачившись въ свой внскій рединготъ, онъ къ четыремъ часамъ отправился въ маленькій особнякъ Ахматовыхъ на Мойк.

Его приняли. Но съ первыхъ же словъ, которыми его встртила Ольга Александровна, онъ понялъ, что Ахматовы здсь совсмъ не таковы, какъ за границей. Прежде всего, Ольга Александровна сдлала видъ, что не сразу узнала его и, только перекинувшись двумя-тремя ничего не значащими словами, она, какъ бы вспомнивъ, воскликнула:

— Ахъ, ‘карета скорой помощи’!

И только посл этого принялась за разспросы.

Трейманъ все это замтилъ, понялъ, но не обидлся: ‘такъ должны длать вс сановные люди’,— подумалъ онъ и ршилъ даже про себя, что со временемъ, когда его положеніе упрочится по служб и въ обществ, онъ будетъ совершенно также поступать со своими знакомыми, которые помельче.

— Ну, что подлываете? Чмъ занимаетесь?— разспрашивала Ольга Александровна.

Трейманъ сообщилъ, что онъ причисленъ уже,— конечно, пока сверхъ штата,— къ иностранному Министерству, а что занимается онъ теперь въ редакціи газеты ‘Кругозоръ’, по вншней политик.

— Вотъ какъ? Браво! Браво!— одобрила Ольга Александровна.

Но сейчасъ же спросила:

— Почему же ‘Кругозоръ’? Почему не ‘Современныя Всти’?

Трейманъ объяснилъ, что, во-первыхъ, въ ‘Современныхъ Встяхъ’ все переполнено, а во-вторыхъ, и въ ‘Кругозор’, при желаніи и извстномъ умніи, можно вести политику въ томъ дух, который наиболе соотвтствовалъ бы видамъ правительства.

— Ну, да, да! Конечно!— согласилась Ольга Александровна.— Но только смотрите, какъ бы они васъ не совратили!

Трейманъ значительно улыбнулся, какъ бы говоря: ‘о, нтъ! меня не совратятъ!’.

Ольга Александровна вспомнила и про ту молодую двушку, которую они по подписк отправляли изъ Швейцаріи, и которую, кажется, онъ взялся даже проводить въ Россію.

— Вы, должно быть, говорите про двицу Второву?— переспросилъ Трейманъ, почему-то не найдя возможнымъ назвать Дашеньку ‘mademoiselle’.— Она здсь, въ Петербург и, кажется, поступила куда-то на мсто… къ дтямъ… бонной.

И ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на костлявомъ лиц Андрея Андреевича при этихъ словахъ.

— Ну, а какъ вы сами живете?— продолжала Ольга Александровна,— гд бываете?

— Знакомствъ у меня немного. Кром редакціонной семьи, да графа Раабе-фонъ-Блазевицъ, я почти нигд не бываю.

При имени графа Раабе, Ольга Александровна сдлала большіе глаза.

— Вотъ какъ? Вы бываете у графа Федора Эдуардовича?— слегка удивилась она.— Гд же вы съ нимъ познакомились?

— Графъ зналъ меня еще ребенкомъ. Моя семья, въ свое время, пользовалась его расположеніемъ.

— Вотъ какъ?— повторила Ольга Александровна, по привычк соображая: какъ можно воспользоваться и этимъ обстоятельствомъ.

Ольга Александровна была человкъ большой дловитости и у нея, что называется, каждое лыко шло въ строку.

Въ это время пріхали какихъ-то дв дамы и гвардейскій офицеръ. Ольга Александровна нашла возможнымъ, хотя и очень вскользь, представить имъ Андрея Андреевича.

Вышелъ изъ кабинета и самъ Петръ Ивановичъ Ахматовъ. Этотъ, кажется, совершенно искренно не узналъ Треймана, хотя поздоровался съ нимъ очень любезно.

И Петръ Ивановичъ былъ здсь не тмъ замухрастымъ старичкомъ, которымъ Трейманъ привыкъ его видть въ Монтре, въ кофейной Зюрхера. И въ немъ чувствовался здсь сановникъ и важное лицо.

Зазвенли шпоры и, грузно переваливаясь съ ноги на ногу, вошелъ новый поститель, Никодимъ Павловичъ Пантусовъ.

— Ah, gnral!— привтствовала его хозяйка.

— Матушка! Ольга Александровна! Наконецъ-то, вы вернулись! Соскучились мы объ васъ! Ну, теперь хоть въ Петербург посвтле будетъ,— загремлъ онъ своимъ непомрнымъ басомъ, смачно цлуя протянутую ему пухлую руку.

Затмъ, поздоровавшись съ хозяиномъ и гостями, онъ увидалъ Треймана.

— А! ‘Карета скорой помощи’! Радъ, радъ васъ видть!

И тиснувъ Андрею Андреевичу руку, снова повернулся къ хозяйк и загремлъ:

— Слышали? Нашъ-то! Сіятельный-то князь, Лоскутовъ! Опять отмочилъ штуку!

Какъ ни интересно было знать: что именно ‘отмочилъ’ князь Лоскутовъ, но Андрей Андреевичъ, сообразивъ, что визитъ его перешелъ дозволенныя границы, почтительнйше откланялся и вышелъ изъ салона, унося очень лестное для себя приглашеніе — ‘бывать’, сдланное ему и хозяйкой, и хозяиномъ.

Отъ Ахматовыхъ онъ отправился въ редакцію.

Тамъ, проходя по корридору въ свою комнату, онъ встртился съ выходившимъ отъ Елинека Козыревымъ, котораго онъ не видалъ уже съ недлю, т. е. съ самой попойки у Фелисьена.

— Зайдите сегодня часовъ въ десять вечера ко мн!— на ходу буркнулъ ему Козыревъ и прошелъ въ переднюю.

Вечеромъ, когда Трейманъ позвонилъ у двери Козырева, сердце у него почему-то екнуло. Какое-то предчувствіе чего-то большого и важнаго охватило его. До сихъ поръ онъ срывалъ только цвточки со своего новаго дла, теперь, кажется, приходилось добираться и до самыхъ ягодокъ. И это не то, что пугало Андрея Андреевича, но заставляло его настораживаться, озираться. Онъ понималъ, что здсь малйшій промахъ можетъ обойтись ему дорого. И какъ ни какъ, а, вдь, это начиналась новая полоса въ его жизни и, можетъ быть, переломъ въ его судьб.

Матильда Ивановна провела его прямо въ столовую. Тамъ, за самоваромъ, съ газетой въ рукахъ, одиноко сидлъ Козыревъ. Передъ нимъ стоялъ стаканъ крпкаго чая, на пепельниц курилась толстая папироса-самокрутка въ кавказскомъ мундштук.

— Здравствуйте!— не поднимаясь съ мста и протягивая ему свою короткую, волосатую руку, поздоровался Козыревъ — Садитесь и будемъ пить чай. Вы какой пьете?

— Средній,— отвтилъ Трейманъ, опускаясь на стулъ съ высокой спинкой.

Козыревъ отложилъ въ сторону газету и сталъ наливать въ стаканъ чай.

Трейманъ мелькомъ взглянулъ на заголовокъ газеты и прочиталъ: ‘Journal de Gen&egrave,ve’, потомъ перевелъ глаза на лицо Козырева. Оно было спокойно, холодно. Глаза смотрли сурово, а губы энергично сжаты. Обыкновенно взлохмаченные волосы Козырева были на этотъ разъ зачесаны назадъ и лежали ровными, волнистыми прядями. И голосъ у него звучалъ безъ обычной хрипоты ровно и увренно.

Такимъ Трейманъ Козырева еще не видалъ и въ глубин души долженъ былъ сознаться, что такой Козыревъ производилъ впечатлніе почти жуткое.

На стол не было ни одной бутылки, а стояло только нсколько вазочекъ съ вареньемъ и корзина съ разнымъ печеньемъ.

— Вамъ, можетъ быть, рому или коньяку въ чай?— спросилъ Козыревъ, передавая Трейману стаканъ въ серебряномъ подстаканник.

— Нтъ, благодарю васъ, я такъ,— отвтилъ тотъ, чувствуя, что онъ теряетъ самообладаніе подъ вглядомъ маленькихъ, калмыцкихъ глазокъ, которые на него смотрли такъ просто, такъ увренно, какъ бы говоря: ‘что-жъ, братецъ мой, пора и за дло’.

— Ну-съ,— заговорилъ, между тмъ, Козыревъ, прихлебывая изъ своего стакана.— Антонъ Степановичъ доволенъ вашей работой по сличенію шрифтовъ. Вы тамъ дв-три ошибки сдлали, но это не суть важно, да и не объ этомъ теперь рчь. А вы вотъ что-съ: будьте-ка такъ добры, поподробне и пообстоятельне разскажите мн о вашихъ швейцарскихъ знакомствахъ.

— Т. е. что именно?— переспросилъ Трейманъ.

— А вотъ то именно: съ кмъ вы знакомы и въ какихъ отношеніяхъ? Начнемъ съ Лагутина, Какъ вы съ нимъ?

— Съ Лагутинымъ я знакомъ, какъ и съ другими, не больше и не меньше,— началъ Трейманъ.— Ни дружбы, ни какихъ-нибудь особенно пріязненныхъ отношеній между нами не было. Я знакомъ съ Лагутинымъ, съ Войновичемъ, съ Марьей Александровной, съ Оленькой Бриксъ, съ Антіохомъ…

— Постойте!— остановилъ его Козыревъ.— Вы его настоящаго имени не знаете?

— Нтъ, не знаю.

— Запомните: Федоръ Емельченко. Онъ же и Капустнякъ… Такъ. Ну, дальніе!

Трейманъ вынулъ свою записную книжечку и по ней сталъ вспоминать и другія имена.

— Хорошо! Знакомство большое, но все это, конечно, поверхностно, что называется, шапочное знакомство. Къ вамъ они, конечно, относятся недоврчиво?

— Они не имютъ основанія мн не доврять,— слегка обидвшись, сказалъ Трейманъ.

— Ну, да вдь и доврять тоже не имютъ никакого основанія.

— Конечно, да, но….

— Позвольте, не въ этомъ дло,— перебилъ его Козыревъ.— Въ переписк вы изъ нихъ ни съ кмъ не состоите?

— Нтъ… Впрочемъ, виноватъ: коротенькую открытку я послалъ Оленьк Бриксъ. Она ухаживала тамъ за больной моей… когда та была тамъ… больна…

— Хорошо. Понимаю. Ну, а отвта не получили?

— Нтъ.

— Такъ вотъ что-съ: попросите теперь вы вашу сожительницу,— обстоятельно заговорилъ Козыревъ, постукивая по стакану своими желтыми ногтями.— Попросите вашу сожительницу — ее, кажется, Дарья Васильевна зовутъ?— Хорошо. Такъ вотъ, попросите вы ее, чтобы она самостоятельно написала большое письмо этой самой Оленьк Бриксъ. Проредактируйте письмо сами. Пусть она напишетъ, что вы оба отлично устроились. Живете дружно. Что вы работаете въ прогрессивной газет ‘Кругозоръ’, что кое съ кмъ познакомились, съ кмъ именно, въ письм, дескать, упоминать неудобно. Но что она, т. е. ваша Дашенька, ни на минуту не забываетъ добра, которое ей тамъ сдлали и отъ души рада бы чмъ-нибудь отблагодарить за него… И тутъ сейчасъ, знаете ли, этакое propos.. Понимаете, этакое ‘да, кстати’: ‘Если, дескать, вы, Оленька или кто-нибудь изъ вашихъ друзей, вздумаете пріхать въ Петербургъ, то на первыхъ порахъ можете спокойно и ничмъ не рискуя, остановиться у насъ. У дворниковъ, дескать, мы на самомъ лучшемъ счету, потому что Андрей Андреевичъ, но своей нмецкой аккуратности, крайне остороженъ’…

Отъ ‘нмецкой аккуратности’ Треймана почему-то слегка передернуло и онъ про себя уже ршилъ, что фразу эту надо передлать и написать что-нибудь врод: ‘по своему благоразумію’, или ‘по своей дальновидности’.

— Однимъ словомъ, вы хорошо понимаете меня?— переспросилъ Козыревъ, раскуривая погасшую папиросу.

— Кажется, что хорошо.

— Но лучше всего вотъ что: вотъ вы набросайте-ка сейчасъ черновичекъ и мы его обсудимъ, потому что это дло надо длать тонко и осторожно.

И Козыревъ досталъ изъ-подъ газеты довольно толстый блокъ-нотъ и сорвавъ сверху нсколько уже исписанныхъ листиковъ, передалъ его вмст съ карандашемъ Трейману.

Андрей Андреевичъ умлъ и любилъ писать письма и умлъ писать ихъ на всякіе лады и вкусы, а потому, черезъ полчаса онъ набросалъ довольно обстоятельный черновичекъ, который и подалъ Козыреву.

Тотъ съ карандашемъ въ рукахъ пробжалъ его и, сдлавъ дв-три незначительныхъ поправочки, въ общемъ одобрилъ.

— Ну-съ,— сказалъ онъ посл этого,— продиктуйте вы это письмо вашей Дашеньк и принесите его мн, а я уже его отправлю и отправлю такъ, что оно непремнно дойдетъ. А затмъ, ждите и въ случа полученія отвта, принесите его ко мн. Если же отвта не послдуетъ, а вмсто него, въ одинъ прекрасный день или вечеръ, явиться къ вамъ кто-нибудь оттуда, вы того субъекта пріютите,— крупная рыба къ вамъ, конечно, не пойдетъ, но иногда и малявкой пренебрегать не слдуетъ,— при чемъ имйте видъ конспиративный, т. е. не показывайте сразу, что у васъ можно жить безопасно… Они хоть и пижоны, но…. догадаться могутъ… А потому, принимайте всякія таинственныя мры. При чемъ сами всякихъ бесдъ, сношеній, а тмъ паче — распросовъ, избгайте. У васъ видъ для сего не располагающій. Предоставьте все это сердцу вашей Дашеньки. Съ ней они будутъ спокойне. Да и въ самой Дашеньк не возбудите какъ-нибудь подозрнія! На сердце ея дйствуйте, понимаете, на сердце, на доброту души! Вдь, она у васъ, кажется, этакъ врод ангельчика?

— Да, она очень, очень… наивная двушка.

Андрей Андреевичъ хотлъ сказать: ‘глупая’, но почему-то замнилъ это слово: ‘наивная’.

— И добрая?

— Да… очень добрая.

— Ну, вотъ, что и требуется. Кром того,— потирая себ лобъ, продолжалъ Козыревъ,— теперь же приготовьте вашу Дашеньку, что вы каждую минуту, нежданно, негаданно, можете быть командированы редакціей, куда-нибудь тамъ… въ Москву, въ Кіевъ, въ Одессу…. понимаете, чтобъ она хорошенько это взяла въ толкъ и чтобъ вашъ ‘молніеносный’ отъздъ никогда бы не былъ для нея неожиданностью.

— А разв редакція можетъ меня такъ командировать?

— Можетъ,— отвтилъ Козыревъ и неуловимая улыбка мелькнула у него подъ усами.

Затмъ, онъ всталъ и, опять взъерошивъ по привычк свои волосы, сталъ ходить взадъ и впередъ по столовой.

— Скажите еще вотъ что:— заговорилъ онъ посл небольшой паузы, остановившись передъ Трейманомъ.— Вы очень привязаны къ этой двушк? Вы очень ее любите?

Трейманъ криво усмхнулся.

— Странный вопросъ,— заговорилъ онъ слегка дрожащимъ голосомъ,— я, интеллигентный и воспитанный человкъ, разв я могу привязаться серьезно къ двушк, которая даже плохо грамотна и изъ самаго низкаго общества…

Козыревъ слушалъ и, слегка покачивая головой, презрительно улыбался.

— Такъ что разлука съ ней васъ бы не особенно огорчила?— спросилъ онъ.

— Нисколько. Даже напротивъ. Я самъ хотлъ съ ней разстаться, такъ какъ она понижаетъ…. мое tenue… мою обстановку… Но Антонъ Степановичъ посовтовалъ мн пока подождать, говоря, что все это можетъ пригодиться.

— Да, все это можетъ пригодиться,— раздумчиво повторилъ Козыревъ и потомъ вдругъ спросилъ:— Да, вдь, она, кажется, хорошенькая?

— Т. е. что значитъ — хорошенькая? У нея миловидное личико, но формы….

И Трейманъ сдлалъ брезгливую гримасу.

— Ну, вотъ что, голубчикъ, я васъ ужинать не оставляю. Мн сейчасъ нужно хать въ типографію, править корректуру завтрашней своей статьи, такъ что — до свиданья. Сдлайте все, какъ я самъ говорилъ и помните, что о каждомъ шаг, о каждомъ движеніи по этому длу вы должны предупреждать меня. А… относительно вознагражденія — будьте спокойны. Останетесь довольны, даже сверхъ ожиданія. Простите, что я васъ такъ выпроваживаю, но вы знаете — les affaires avant tout. До свиданья.

И Козыревъ, проводивъ Треймана до передней, самъ вышелъ изъ дому почти сейчасъ же вслдъ за нимъ.

Но онъ не прямо похалъ въ типографію. Передъ этимъ ему нужно было еще захать по длу къ Антону Степановичу Арташевскому.

Начальника своего — потому что Арташевскій былъ дйствительно начальникомъ Козырева — онъ засталъ въ минуту отдыха.

Антонъ Степановичъ игралъ со своимъ любимцемъ, породистымъ, но слегка ожирвшимъ, фоксъ-терьеромъ Вайтомъ. Онъ бросалъ ему большой черный мячикъ, а Вайтъ, хрипя и фыркая, ловилъ его и подавалъ обратно хозяину.

— Ожирлъ, поганецъ! Хрипитъ, какъ генералъ Пантусовъ,— проговорилъ Арташевскій, поздоровавшись съ Козыревымъ и лаская своего терьера.

— Я къ вамъ не надолго, — предупредилъ Козыревъ, кладя свой портфель на стоявшій среди кабинета круглый столъ, покрытый скатертью и заваленый альбомами и кипсеками.

— Ну, что жъ, будемъ чай пить,— предложилъ Арташевскій, обтирая платкомъ руки.

И пошелъ въ свою маленькую столовую.

— Тропининъ въ Финляндію ухалъ,— сообщилъ шедшій слдомъ за нимъ, Козыревъ.

— Есть,— коротко, по-флотски, отозвался Арташевскій.

И Козыревъ не могъ понять: что собственно должно было обозначать это ‘есть’: ‘принимаю-ли, дескать, къ свднію?’ или: ‘И безъ тебя знаю’.

Они сли за столъ, на которомъ уже киплъ маленькій, круглый никкелевый самоварчикъ. А возл него стоялъ большой китайскій чайникъ, покрытый теплымъ колпакомъ въ вид птуха.

— Чай я, собственно говоря, уже пилъ…— началъ было Козыревъ.

— Въ такомъ случа, какого вина?— не давъ ему договорить, спросилъ Арташевскій и потянулся къ груш электрическаго звонка.

— Нтъ, нтъ!— остановилъ его Козыревъ.— Воздерживаюсь.

Арташевскій опустилъ руку и криво усмхнулся, при чемъ щеку его очень замтно передернуло ‘тикомъ’.

— Люблю я васъ въ этомъ настроеніи,— заговорилъ онъ, почти ласково глядя на Козырева.— Вы посл большого перепоя очень хороши бываете. Дло у васъ кипитъ въ рукахъ, энергіи хоть отбавляй.

— Золъ я становлюсь, вотъ что! Золъ и… даже отвратителенъ,— мрачно проговорилъ Козыревъ, закуривая толстую папиросу.

— Батюшка! Что вы это? Зачмъ такія кислыя слова?— остановилъ его Арташевскій.— Не отвратительны, а почти прекрасны, какъ всякій человкъ, который захваченъ большой и плодотворной работой.

— Что вы называете ‘плодотворной’?

— А все то, что приноситъ плоды.

И Арташевскій, опять улыбнувшись, схватился за щеку.

— Что съ вами?— спросилъ Козыревъ.

— Да невральгія личнаго нерва, кажется, у меня разыгрывается,— отвтилъ тотъ, растирая щеку.

— Скверная штука!

— Да, очень скверная,— подтвердилъ Арташевскій.

— Лечиться надо!

— Некогда.

— Разв работы много?

— Чортова прорва. Сегодня опять часовъ до пяти просижу.

И Арташевскій, снявъ колпакъ съ чайника, началъ наливать себ въ стаканъ густой и почти совершенно черный чай.

— Вонъ вы какой чай пьете!— замтилъ Козыревъ.— Я пью крпкій, а вы уже прямо настоящій деготь.

— Ничего не подлаешь — привыкъ! Да и работа безъ этого не пойдетъ.

— Такъ, вдь, невральгія то еще хуже разыграется.

— Тогда мры примемъ.

— Какія?

— Морфій.

— Вспрыскиваете?

— Вспрыскиваю.

— Скверно это. Опасно.

— Да, знаю, что опасно, но безъ этого не обойдешься.

— Почему такъ?

— А потому что деньги нужны и жить хочется… Впрочемъ, что это вы сегодня какіе наивные вопросы задаете? А разв вашъ ‘запивохинъ’ не то же самое?

— Ну, нтъ, далеко не то же еамое, потому что я отъ моего ‘запивохина’ всегда остановиться могу, а привыкнуть къ морфію — это ужъ крышка!

— Ну, что-жъ? Крышка, такъ крышка!

— Неужели вы въ самомъ дл такъ равнодушно относитесь къ жизни?

— Равнодушно?— повторилъ Арташевскій.— Совсмъ нтъ! Напротивъ, я очень люблю жизнь, очень дорожу ею, только я ея не боюсь.

— Т. е. смерти не боитесь?

— Нтъ, смерти я боюсь. И если бы въ тотъ моментъ, когда она протянетъ ко мн свою костлявую лапу, я могъ бы вздернуть ее на вислицу, я сдлалъ бы это съ особеннымъ удовольствіемъ. Но она, подлая, совершенно неуязвима…. Но жизни я не боюсь и желаю провести ее въ наилучшемъ состояніи духа. А что поможетъ мн въ этомъ — сегодня женщины, завтра, можетъ быть, морфій — не все ли это равно? Важно только, чтобъ во всякую минуту этой жизни я былъ бы увренъ, что беру отъ нея все, что только можно взять. А много отъ нея, вдь, не возьмешь, какъ отъ паршивой овцы — разв шерсти клокъ?

— И такъ, только ‘я, я, я’ и ничего больше?— спросилъ Козыревъ.

— Ну, да, конечно: ‘я, я, я’, а въ данный моментъ вотъ еще вы, иногда ‘она’, иногда — ‘он’… Но впереди всего, конечно, я. Да, вдь, полагаю, что и у васъ также? Вдь, и вы — ‘центръ вселенной’? И что бы мы ни длали, мы длаемъ все только для себя. И это не только мы съ вами, а вс, вс безъ исключенія. Даже, ‘т’, что воображаютъ, что они служатъ какой-то иде, работаютъ на слдующее поколніе… Все это глубокая неправда. Вс они работаютъ только для себя.

— А умираютъ?— угрюмо спросилъ Козыревъ.

— Т. е. вы, вроятно, хотите сказать: идутъ на эшафотъ?— съ легкой улыбкой переспросилъ Арташевскій и продолжалъ, потирая щеку рукой.— И на эшафотъ идутъ для себя. И тутъ то даже особенно для себя, т. е. подчеркиваю — идутъ или, врне, еще собираются, ну, а когда, вотъ всходятъ… тутъ ужъ нкоторые и дрейфить начинаютъ. Животное начало выступаетъ наружу и громко протестуетъ противъ смерти.. Но есть молодцы, которые и на эшафот держатъ себя хорошо. Это самые большіе эгоисты, это люди, почти влюбленные въ себя. У такого веревку изъ рукъ не вырвешь! Онъ изъ самой смерти извлекаетъ наслажденіе. И я думаю, что въ глубин души онъ даже это знаетъ, но спросите его и онъ вамъ совершенно искренно отвтитъ, что умираетъ за грядущее поколніе, что онъ работаетъ для исторіи. А я вотъ одного такого разъ спросилъ… въ его камер, вдвоемъ мы сидли… ‘а что,— говорю,— вотъ если сейчасъ какая-нибудь комета шальная трахнетъ нашу землю въ бокъ и расшибетъ ее въ мелкія песчинки — что, я говорю, останется отъ вашей исторіи?’ Такъ онъ закричалъ на меня. ‘Молчите, говоритъ, не отнимайте у меня счастья жизни!’ А и жизни то ему оставалось ровно двадцать четыре часа. И онъ зналъ это, а въ исторію врилъ и будущимъ поколніямъ служилъ… Ну, разв это не вздоръ? Когда одинъ моментъ — и все для васъ сразу исчезнетъ! И исторія, и будущія поколнія и, что самое пикантное,— это то, что вы даже не будете знать: когда именно исчезнетъ? И какъ именно исчезнетъ? Фу!— и Арташевскій дунулъ.— Фу! И нтъ ничего. Охватите хорошенько это ‘ничего’. Хорошенько только охватите! И вы увидите, что никакихъ исторій и никакихъ поколній и не существуетъ.

— Вы атеистъ?— тихо спросилъ Козыревъ.

— Что за оскорбительный вопросъ?— удивился Арташевскій.— Ну, конечно! Вдь, и сами же вы — атеистъ.

— Я этого еще хорошенько не знаю,— заговорилъ Козыревъ, какъ-то задумчиво покачивая головой.— Я исчезну, вы исчезнете, земля исчезнетъ, луна исчезнетъ, Марсъ исчезнетъ, но что-нибудь, вдь, останется? Да въ конц концовъ, куда же это все исчезнетъ?

— Разложится на первоначальные элементы.

— Ну, а элементы то останутся?

— Да чортъ съ ними! Пусть остаются! Мн-то что? Меня не будетъ, такъ, эка, подумаешь, мн дло до какихъ-то элементовъ! Вотъ, вотъ этого не будетъ!— уже повышая голосъ и махая рукой, заговорилъ онъ.— Вотъ этой руки не будетъ! Вотъ этихъ пальцевъ! Вотъ этихъ ногтей! Такъ чортъ ли мн до какихъ-то тамъ элементовъ?! Еще они, пожалуй, поганые, сложатся опять въ какую-нибудь другую руку, а эта другая рука, въ свою очередь, сложится надъ моей могилой въ оскорбительную комбинацію изъ трехъ пальцевъ: ‘на, дескать, выкуси! Изъ твоихъ же элементовъ, а ничего не подлаешь!’ Одно, только и утшеніе, что ничего этого я ни знать, ни вдать не буду. И потому, пусть эти элементы слагаются и разлагаются какъ имъ угодно — мн все равно!

— А, вдь, вы непремнно застрлитесь!— вдругъ сказалъ Козыревъ и лицо его, при этихъ словахъ какъ будто даже повеселло.

— А я вотъ вамъ скажу, что вы вотъ — не допили! Преждевременно оборвали. Потому что, когда вы допьете, вы умне бываете,— рзко проговорилъ Арташевскій, чувствуя, что онъ наноситъ оскорбленіе и чувствуя же, что этого ему уже давно хочется.

Онъ зналъ, что Козыревъ не посметъ обидться, ни возразить. Онъ зналъ, что Козыревъ слишкомъ дорожитъ своимъ мстомъ и заработкомъ. И Арташевскому было пріятно слегка встряхнуть этого толстаго, лохматаго и неряшливаго человка.

И дйствительно, Козыревъ насупился, но промолчалъ.

Помолчалъ немного и Арташевскій.

— Ну, что, какъ вашъ ученикъ?— заговорилъ онъ, найдя, вроятно, что его отповдь на фамильярность Козырева уже достаточно подчеркнута молчаніемъ.

— Вы это про Треймана?— угрюмо переспросилъ Козыревъ.

— Да.

— Что-жъ, мерзавца въ немъ совершенно достаточно. Только онъ очень глупъ, пошлъ и бездаренъ.

При слов ‘мерзавца’, Арташевскій опять улыбнулся и дернулъ щекой, какъ бы говоря: ‘понимаю, голубчикъ, что твой покаянный стихъ еще не совсмъ прошелъ’. И затмъ, сильно втянувъ воздухъ сквозь полусжатыя губы, продолжалъ, отчеканивая каждое слово:

— А по моему, онъ не только дуракъ и пошлякъ, но и въ высокой степени буржуй и вотъ это, все вмст взятое, наврное поможетъ ему сдлать карьеру. Глупъ, пошлъ и буржуазенъ, беззастнчивъ, настойчивъ и прямолинеенъ. Великолпная фигура! Карьера за нимъ обезпечена… Ну-съ,— мняя тонъ, прервалъ онъ самъ себя.— Такъ какъ вы ни чаю, ни вина не хотите, то, чтобы не терять времени пойдемте въ кабинетъ и позаймемтесь тамъ малость длами. Ефремъ!— обратился онъ къ вошедшему на звонокъ своему благообразному и пожилому камердинеру.— Перенеси мой стаканъ.

И Ефремъ, взявъ съ буфета подносъ со стаканомъ чая, пошелъ въ кабинетъ.

— Ну-съ,— говорилъ черезъ минуту Арташевскій, сидя за своимъ большимъ письменнымъ столомъ и перелистывая какое-то ‘дло’ въ синей папк.— Вотъ-съ, по этимъ бумажкамъ нужно сдлать маленькое соображеніе. Понимаете, генезисъ отыскать. И затмъ, они переходятъ вс въ ваше распоряженіе.

— Сдайте этихъ кому-нибудь другому. Мн не сегодня-завтра некогда будетъ,— глухо проговорилъ Козыревъ, стоя возл стола и обими руками потирая поясницу.

— А что такъ?

— Съ часу на часъ ‘лагутинцевъ’ ожидаю.

— Вы почему думаете, что они явятся?

— Съ полгода собираются. Стосковались, Сормовскій процессъ на носу…— улыбнулся Козыревъ.— Граница у нихъ чистая теперь.

— Кто у нихъ тамъ держитъ?

— Границу-то? Да все та-же, Фанни Семеновна. Я скоро ужъ Боруха навстрчу имъ вышлю.

— Чудесно-съ! А удобный народъ эти господа евреи! Когда Ахматовъ разъ заявилъ, что ихъ всхъ до одного изъ Россіи выслать надо, такъ графъ Раабе очень остроумно взмолился: ‘оставьте намъ хоть десятка три на агентуру’,— разсмялся Арташевскій.

— Всякіе бываютъ! И между нами, русскими, есть недурные работники! Вотъ, хоть бы мы съ вами,— угрюмо проговорилъ Козыревъ.

Арташевскій весь передернулся и злыми глазами посмотрлъ на своего сотрудника.

— Сегодня покамстъ все,— сухо проговорилъ онъ, откладывая синюю папку съ длами въ сторону и поднимаясь съ мста.

Козыревъ молча пожалъ ему руку и вышелъ въ переднюю.

XV.

Каждый разъ, когда Андрею Андреевичу приходилось переживать какую-нибудь непріятность или оскорбленіе самолюбія,— а за посл, днее время и это случалось нердко,— онъ возвращался домой особенно молчаливымъ и пасмурнымъ. Въ глубин души ему всегда почему-то казалось, что во всемъ этомъ виновата Дашенька. Почему она — онъ бы объяснить, конечно, не могъ, но непріязненное чувство все боле и боле скапливалось у него противъ его сожительницы.

Дашенька чувствовала это и искренно страдала. Она все сильне привязывалась къ Андрею Андреевичу. За что? Почему? Кто объяснитъ эту тайну женскаго сердца?

И вдругъ Андрей Андреевичъ перемнился.

Вернувшись ночью отъ Козырева, по обыкновенію, хмурымъ и пасмурнымъ, онъ — встрченый въ передней Дашенькой — словно вспомнилъ что, улыбнулся и ласково заговорилъ:

— Ждала? Скучала?

— Да… нтъ… т. е. конечно, ждала, но я, Андрей Андреевичъ, не скучаю, нтъ…— запуталась Дашенька, застигнутая врасплохъ этимъ ласковымъ вопросомъ.

— Не скучаешь? Значитъ, ты не любишь меня?— все улыбаясь, говорилъ Андрей Андреевичъ.

— Какъ не люблю? Что вы? Что… ты? Очень люблю, только я… я не смю…

— Чего не смешь?

— Надодать своими чувствами.

Андрею Андреевичу чрезвычайно нравилась эта рабья покорность.

‘Таковы и должны быть нормальныя отношенія между мужчиной и женщиной’,— сказалъ онъ самому себ и потрепалъ Дашеньку по щек.

Не ожидавшая такой ласки, Дашенька вспыхнула до самыхъ висковъ.

А Андрей Андреевичъ, самъ повсивъ свое пальто, прошелъ въ свой кабинетикъ.

— Дора, поди сюда!— крикнулъ онъ Дашеньк, убиравшей въ передней его резиновыя калоши.

Радостная вошла она на этотъ необычный зовъ. Андрей Андреевичъ указалъ ей рукой мсто рядомъ съ собой на оттоманк. Дашенька такъ и прикурнула къ нему. Онъ обнялъ ее и ласково,— насколько могъ — заглянулъ ей въ глаза.

— Теб, должно быть, скучно здсь, въ Петербург?— тихо заговорилъ онъ.

— Почему скучно?— начала было Дашенька.

Но онъ сейчасъ же перебилъ ее.

— Ну, конечно, скучно. Всегда одна и одна, ни подруги, никакихъ знакомыхъ. Это не то, что въ Швейцаріи, гд около тебя было столько милыхъ людей.

— Гд же, Андрей Андреевичъ? Много-ли? Только въ самомъ конц.

— Ну, да, вотъ именно, въ самомъ конц. Но зато какіе прекрасные люди, добрые, честные, благородные… А здсь и знакомства длать опасно: заведутся какіе-нибудь дураки.. Да, знакомства нужно заводить осторожно, — вздохнулъ онъ.— И хорошія, уже сдланныя, нужно поддерживать внимательно… Отчего ты, напримръ, не напишешь кому-нибудь письма туда? Напримръ, Оленьк Бриксъ… Она такъ за тобой ухаживала, когда ты была больна.

— Мы, вдь, писали, Андрей Андреевичъ…

— Ну, что мы писали? Коротенькую открытку. Напиши поподробне, какъ пишутъ подругамъ.

— Да что я напишу ей, Андрей Андреевичъ? Она образованная, а я — что-жъ я напишу ей?

— Ну, хочешь, я теб продиктую письмо?

— Продиктуйте!— обрадовалась Дашенька.— Мн бы и самой хотлось написать имъ, что я помню ихъ добро.

— Отлично! Кто знаетъ — можетъ быть, кто-нибудь изъ нихъ вздумаетъ пріхать сюда, въ Петербургъ…

— Имъ нельзя, Андрей Андреевичъ, они ‘замшаны’.

— Глупенькая!— улыбнулся Трейманъ.— Имъ нельзя открыто, но можно конспиративно. Понимаешь, такъ, подъ чужой фамиліей, понимаешь — не гласно! Мало ли ихъ такъ прізжаетъ. Останавливаются у своихъ добрыхъ знакомыхъ… скрываются… вотъ и у насъ могли бы остановиться…

— У насъ?— удивилась Дашенька.

— Ну, да! У насъ. Одинъ-два человка насъ не стснятъ… Вдь, имъ что нужно? Только ночлегъ, хотя бы на полу. Они отлично привыкли къ этому. Они могутъ спать въ столовой и даже въ корридор…

— А вы не боитесь, Андрей Андреевичъ?

— Бояться! Вотъ глупости! Чего бояться? Надо быть только осторожнымъ. Конечно, надо быть очень осторожнымъ… Ну, вотъ, какъ будто зашли кто-нибудь вечеромъ гости и засидлись, какъ будто, до утра, а когда ушли? Кто замтитъ. Ахъ, нужно только быть осторожнымъ и тогда все можно. А мн бы хотлось, чтобы у тебя была одна или дв хорошихъ подруги, умныхъ, образованныхъ, которыя бы вліяли на твою интеллигентность, т. е. понимаешь — развивали бы тебя. Мн самому некогда. Я всегда за дломъ… Да, наконецъ, я всякую минуту могу ухать…

— Какъ ухать? Куда?— испугалась Дашенька.

— А кто же знаетъ? Наше дло такое, писательское. Редакція можетъ послать всякую минуту куда-нибудь въ командировку, какъ, напримръ, было разъ съ американскимъ корреспондентомъ Стэнли. Сидлъ онъ у себя дома, тихо и покойно и вдругъ его вызываютъ въ редакцію. А издатель, г. Бенетъ, говоритъ ему: ‘вотъ вамъ деньги, берите свой чемоданъ и позжайте немедленно въ Африку отыскивать Левингстона’. И онъ взялъ деньги, уложилъ чемоданъ и сейчасъ же похалъ. И путешествовалъ два или три года, теперь ужъ я хорошенько не помню.

Глаза Дашеньки широко и испуганно раскрылись.

— Какъ? И вы можете ухать на два… или… на три года?— прошептала она.

Андрей Андреевичъ снисходительно улыбнулся.

— Ну! Русскія газеты такихъ командировокъ не даютъ! На дв, на три недли, даже на мсяцъ, могу ухать всякую минуту.

— Всякую минуту?— повторила Дашенька.

— Да, мой другъ, всякую минуту,— подтвердилъ Андрей Андреевичъ.— И тогда теб какъ, вдь, скучно будетъ!

— Дашенька еще плотне прижалась къ нему и незамтно поцловала его въ плечо.

— Ну, а теперь, давай доужинаемъ, пока я еще не ухалъ въ Африку,— пошутилъ Андрей Андреевичъ и, поцловавъ Дашеньку въ лобъ, поднялся съ оттоманки.

На другой день письмо къ Оленьк Бриксъ было написано и передано Андреемъ Андреевичемъ Козыреву.

А черезъ недлю вернулся изъ Финляндіи Тропининъ. Онъ былъ весь какой-то просвтленный, радостный. И лицо у него посвжло, и глаза смотрли свтло и весело.

Придя въ редакцію, онъ почти сейчасъ же отыскалъ Треймана и протягивая ему руку, сказалъ:

— Простите меня, голубчикъ! Я былъ пьянъ и не помнилъ, что говорилъ. И поврьте, оскорбить васъ я не имлъ ни малйшаго желанія!

Трейманъ солидно пожалъ ему руку и проговорилъ, что онъ все это отлично понимаетъ и никакихъ претензій не иметъ.

Съ возвращеніемъ Тропинина внимательный наблюдатель могъ бы подмтить нкоторую перемну въ настроеніи и у главнаго редактора, Никиты Фомича Борщова. Онъ подолгу оставался наедин съ восторженнымъ беллетристомъ, о чемъ-то тихо съ нимъ бесдовалъ и въ противоположность Тропинину, становился задумчиве и сумрачне,

Елинекъ однажды подслушалъ, какъ Борщовъ, провожая Тропинина изъ своего кабинета, сказалъ ему:

— Смотрите, душенька, не перегорячитесь и не сорвите залпа раньше времени.

Тропининъ на это только усмхнулся и, тряхнувъ своими кудрями, продекламировалъ:

Отбрось ненужныя сомннья,

Гляди съ надеждою впередъ!

А еще недли черезъ дв Козыревъ вызвалъ къ себ Треймана и почти также лаконически и безаппеляціонно, какъ Бенетъ говорилъ со Стэнли, сказалъ ему:

— Сегодня съ ночнымъ поздомъ вы выдете въ Москву. Остановитесь тамъ въ Лоскутной гостиниц и будете ждать моихъ распоряженій. А вотъ вамъ и деньги на дорогу.

И онъ подалъ ему три сторублевыхъ бумажки.

— А какъ же редакція?— спросилъ Трейманъ, укладывая деньги въ свой бумажникъ.

— Позжайте сейчасъ же къ Борщову и заявите ему, что важныя семейныя, неотложныя, какія тамъ угодно, дла требуютъ вашего отсутствія изъ Петербурга недли на полторы, а можетъ быть и на дв. Говорите неопредленно и съ оттнкомъ таинственности. Можете даже загадочно улыбаться. Укладывая свой чемоданъ, захватите съ собой всякаго рода письма и записки, представляющіе для васъ какой-нибудь интересъ. О вещахъ можете не безпокоиться, он будутъ въ сохранности. Дам вашей скажите, что дете всего дня на три, на четыре, по порученію редакціи. Адреса, гд остановитесь въ Москв, ей не говорите. Скажите ей, что сами еще не знаете, гд остановитесь. Изъ Москвы ей ничего не пишите и не телеграфируйте. Въ Москв держите себя уединенно, т. е. никакихъ новыхъ знакомствъ не заводите и старыхъ не возобновляйте. Мн тоже зря не пишите. Сидите въ Лоскутной гостиниц и ждите моихъ распоряженій. Мои письма и телеграммы я вамъ буду подписывать — ‘Никитинъ’. Все поняли?

— Все понялъ,— криво усмхаясь, отвтилъ Трейманъ.

— Ну, въ такомъ случа, до свиданья.

Дашенька такъ и ахнула, когда узнала, что ея Андрей Андреевичъ сегодня же вызжаетъ въ Москву. Слезы показались у нея на глазахъ, но Андрей Андреевичъ сказалъ:

— Какія глупости! Вдь, всего на три-четыре дня!

И она поспшно отерла ихъ рукавомъ своей кофточки…

А на другое утро Андрей Андреевичъ, сидя въ скромномъ номерк Лоскутной гостиницы, наливалъ себ кофе и намазывая масло на горячій московскій калачъ, разсуждалъ:

‘Ну, моя дятельность началась. Правда, меня переставляютъ еще, какъ простую пшку, но надюсь, что это будетъ продолжаться недолго. Теперь мн пора и ‘опредлиться’,— какъ говоритъ Козыревъ. До сихъ поръ я дйствовалъ, не имя опредленнаго Standpunct’а или, какъ русскіе говорятъ, исходной точки. Теперь надо себ эти точки намтить, точно соображаясь съ требованіемъ времени.

‘Во-первыхъ, кто я такой? Я — человкъ истинно-русскій… Досадно, что у меня фамилія нмецкая… Конечно, можно хлопотать и перемнить ее, какъ перемнила Ольга Александровна свое имя и отчество: изъ Эльги — сдлала Ольгу, изъ Альбертовны — Александровну. Но какъ назвать себя? Трейманъ — это значитъ — врный… или даже — врный человкъ… Конечно, такъ не удобно… Врновъ… это звучитъ некрасиво. Врнинскій — тутъ есть что-то польское… И ужъ лучше Трейманъ, чмъ Врнинскій. Да и въ нашемъ ‘Россійскомъ патріотическомъ собраніи’ такъ много настоящихъ людей, истинныхъ патріотовъ, съ нмецкими фамиліями. И тамъ даже на ‘man’ — смотрятъ съ меньшимъ предубжденіемъ, чмъ на ‘скій’ или на ‘евичъ’… Итакъ, останемся тмъ, чмъ мы есть на самомъ дл, т. е. Трейманомъ. Да и кто знаетъ, какъ еще можетъ повернуться внутренняя политика и можетъ быть, въ недалекомъ будущемъ Трейманъ будетъ боле bien vue, чмъ Врновъ, Петровъ и Ивановъ.

‘Затмъ, я — православный. Это — прекрасно. Тутъ уже не можетъ быть никакихъ недоразумній…

‘Ну, и все прочее должно исходить изъ этихъ исходныхъ точекъ… ‘Исходить изъ исходныхъ’,— сейчасъ же поправилъ онъ самъ себя… Лучше ‘вытекать изъ исходныхъ’…

‘Какъ вернусь въ Петербургъ, сейчасъ же попрошу Ольгу Александровну рекомендовать меня въ дйствительные члены ‘Россійскаго патріотическаго собранія’. И что бы мн ни говорилъ Козыревъ и даже Арташевскій, я пойду по этой дорог. Притворяться я больше не же-ла-ю! Изображать изъ себя ‘краснаго’ не могу. Въ этой шкур я всегда останусь пшкой, тогда какъ надвъ блыя одежды, я уже спокойно и увренно пойду своей дорогой. Перспектива быть Козыревымъ и даже самимъ Арташевскимъ — меня не удовлетворяетъ. Я чувствую въ себ способности быть чмъ-нибудь побольше и позначительне. Т свднія, которыя я пріобрту отъ сношенія съ этими господами, мн въ будущемъ, конечно, пригодятся. Но замкнуть себя въ этой дятельности я не намренъ. И если покровителю моему, графу фонъ-Раабе, не угодно дать мн настоящій толчекъ, то я постараюсь получить его отъ Петра Ивановича Ахматова, положеніе котораго все боле и боле укрпляется, тогда какъ на Раабе, кажется, начинаютъ смотрть уже косо. Пойдемъ туда, гд врне и прочне’.

— Да-съ!

И выговоривъ это послднее ‘да-съ’ уже вслухъ, Трейманъ допилъ остатокъ кофе и обтеревъ салфеткой сири безцвтные усы, всталъ изъ-за стола.

XVI.

Когда, дня черезъ три посл отъзда Треймана изъ Петербурга, фельетонистъ Чаусовъ вошелъ въ редакцію газеты ‘Кругозоръ’, онъ сразу, своимъ изощреннымъ на многолтнемъ репортаж нюхомъ, почувствовалъ, что въ ндрахъ газеты произошло что-то необычное.

Во-первыхъ, онъ узналъ, что несмотря на сравнительно ранній часъ — было всего половина второго — Никита Фомичъ Борщовъ, не прізжавшій никогда раньше трехъ, уже съ полчаса, какъ сидитъ у себя въ кабинет съ Елинекомъ и съ сейчасъ только что вызваннымъ по телефону Батенковымъ.

Затмъ, еще на лстниц его обогналъ фактическій издатель газеты, коммерсантъ Голодковъ. Лицо у ‘купезы’, какъ вс въ редакціи называли издателя, было какое-то растерянное, почти испуганное и хотя онъ вжливо отвтилъ на поклонъ Чаусова, но врядъ-ли узналъ его.

И изъ передней Голодковъ тоже прошелъ прямо въ кабинетъ къ Борщову.

Въ комнат секретаря, куда заглянулъ Чаусовъ, Каченковскаго не было и редакціонный служитель сообщилъ фельетонисту, что ‘Казиміръ Витольдовичъ сегодня вотъ уже второй разъ какъ узжаютъ изъ редакціи’.

Въ репортерской, куда прошелъ Чаусовъ, сотрудники тоже не сидли на своихъ мстахъ, а сгруппировавшись вокругъ одного стола, о чемъ то горячо бесдовали.

— Въ чемъ дло?— спросилъ Чаусовъ.

— Аресты,— торопливо отвтилъ ему юркій репортерчикъ Дрейцигеръ.

— Аресты? Гд? Кого? Что?— удивился Чаусовъ.

— Да не аресты, пока — обыски,— заговорилъ громадный, волосатый, даже страшный на видъ репортеръ она Колдобинъ.— Произведены обыски.

— У кого?

— Во-первыхъ, у Козырева, во-вторыхъ,— у Треймана и въ-третьихъ, кажется, у Тропинина.

— Козыревъ и Трейманъ — арестованы,— вмшался опять Дрейцигеръ.

— Ну, вотъ! Вы лучше знаете!— обиженно и такъ не шедшимъ къ его громоздской фигур пискливымъ голосомъ продолжалъ Колдобинъ.— Трейманъ арестованъ!— презрительно усмхнулся онъ,— когда Треймана въ Петербург нтъ! Обыскъ, дйствительно, у него произведенъ и сожительница его, дйствительно, взята и тамъ еще кого-то захватили.

— Да какой Трейманъ?— переспросилъ Чаусовъ.— Неужто это нашъ сушоный судакъ?

— Онъ самый.

— Вотъ теб на! Ну, кто бы могъ ожидать отъ этого крахмальнаго?

— Такъ, вдь, онъ изъ Швейцаріи пріхалъ.

— Ахъ, да! Вотъ что!.. Ну, а Тропининъ?

— У Тропинина былъ обыскъ, но онъ на свобод,— сообщалъ Колдобинъ.

— А я вамъ говорю — арестованъ,— закартавилъ Дрейцигеръ.

— Мелите больше! Козырева, дйствительно, взяли было, но ужъ, кажется, выпустили.

— Козыреву не привыкать стать! Это обстрлянная птица,— замтилъ кто-то.

— Ну, этотъ и въ одиночк сидлъ, и въ Сибири, кажется, не одинъ разъ побывалъ.

— А Тропининъ наврное не взятъ?

— Наврное,— подтвердилъ Колдобинъ.

— А я говорю — арестованъ,— настаивалъ на своемъ Дрейцигеръ.

— Да вонъ Каченковскій пріхалъ! Онъ лучше знаетъ,— замтилъ кто-то, услыхавъ движеніе въ сосдней, секретарской комнат.

— Почему лучше? Я тоже не хуже его знаю,— обиженно пищалъ несуразный Колдобинъ.

Но Чаусовъ, уже не слушая его, прошелъ къ Каченковскому.

— Казиміръ, въ чемъ дло?— спросилъ онъ секретаря.

— Постой! Некогда! Сейчасъ только къ Никит Фомичу пройду! Черезъ минутку вернусь. Подожди! Посиди здсь.

И Каченковскій, необычно возбужденный и взволнованный, вышелъ изъ комнаты.

Чаусовъ закурилъ папироску и слъ въ кресло.

Минутъ черезъ пять, не больше, секретарь, вытирая платкомъ со лба потъ, вернулся въ свою комнату и, словно разбитый, опустился на диванчикъ.

— Ну, ну, въ чемъ дло? Разсказывай!— набросился на него Чаусовъ.

— Потха!— разсмялся Каченковскій.— Еслибъ ты только видлъ сейчасъ нашего ‘купезу’! Красный, какъ ракъ, руками машетъ, а самъ со страху трясется весь. ‘Я,— говоритъ,— всю газету прекращу. Я, — говоритъ, — не желаю путаться! Мн — говоритъ — это, по моимъ коммерческимъ дламъ, никакъ невозможно! Я,— говоритъ,— человкъ врноподданный и никакихъ конституціевъ не желаю’. Никита Фомичъ даже прикрикнулъ на него. ‘А барыши, говоритъ, съ газеты получать любишь? А хвастаться своимъ вліяніемъ любишь? А комплименты выслушивать любишь’?… Ну, тотъ, конечно, и оскся.

— Да съ чего это онъ?— спросилъ Чаусовъ.

— Да ему кто-то сказалъ, что и въ редакціи, и у него на квартир обыскъ будетъ, ну, и что его непремнно арестуютъ. Вздоръ, конечно. Просто, кто-то подшутилъ надъ нимъ.

— Да нтъ, ты мн, пожалуйста, толкомъ разскажи!

— Да что-жъ особеннаго?— напуская на себя дланное спокойствіе, заговорилъ Каченковскій.— Сегодня ночью былъ обыскъ на квартир у Треймана. Самого-то его нтъ — онъ въ Москв. Ну, и накрыли тамъ кое-кого. И забрали. И сожительницу его взяли. Вотъ, собственно говоря, и все. По обычаю, конечно, пошарили и у нашего Ивана Платоновича Козырева — вдь, онъ, знаешь, всегда именинникъ: и на Антона, и на Онуфрія.

— Все никакъ угомониться не можетъ. Мало ему?— не то сочувствуя, не то упрекая, замтилъ Чаусовъ.

— Да, ужъ такой боевой конь! Ни Сибирь, ни каторга на него не дйствуетъ. Но на этотъ разъ, кажется, прошло все для него благополучно. Я сейчасъ отъ него. Сидитъ и завтракаетъ. Ну, и обжора-же!

— Н-да, любитъ перекусить!— смачно подтвердилъ Чаусовъ.

— И какъ это у него вмст все вяжется: и политика, и плотоугодіе,— удивлялся Каченковскій.

— Русскій человкъ, пестрый человкъ, — замтилъ Чаусовъ и сейчасъ же спросилъ:— Нтъ, ты мн, главное, скажи, что съ Тропининымъ?

— Вотъ тутъ, братъ, штука странная,— закуривая папиросу и понижая голосъ, заговорилъ Каченковскій.— Несомннно, что онъ сегодня ночью былъ на квартир у Треймана. И попалъ въ общую облаву. По его отпустили, или выпустили, или онъ самъ улизнулъ… ужъ я, право, не знаю… Только среди арестованныхъ его нтъ. И дома его нтъ. Я передъ Козыревымъ къ нему захалъ. Тамъ вс волнуются: и жена, и свояченица, и дтишки. Съ вечера ушелъ и до сихъ поръ нтъ.

— А обыскъ былъ у него?

— Нтъ, и обыска никакого не было. И никто даже справляться не заходилъ. И когда я объ этомъ разсказалъ Козыреву, тотъ какъ-то многозначительно хмыкнулъ и словно про себя, замтилъ: ‘вотъ какъ?— говоритъ.— Не ожидалъ’!

— Чего же это онъ не ожидалъ?— загорячился вдругъ Чаусовъ.— Что ужъ онъ, не подозрваетъ ли Тропинина въ чемъ-нибудь? Ужъ не на предательство ли онъ намекаетъ? Ну, такъ, братъ, нтъ! Тропининъ, братъ, чистой души человкъ! Онъ, можетъ быть, и забулдыга, какъ мы, гршные, но совсть у него чиста, какъ…

Чаусовъ не нашелъ сравненія и закончилъ словами:

— Да я за него, какъ за самого себя поручусь.

— Эхъ, братъ! Ни за кого не ручайся! Даже… за самого себя!— какъ-то значительно заключилъ Каченковскій и, поднявшись съ дивана, переслъ къ своему столу.

Въ дверь постучали, и въ комнату вошелъ редакціонный служитель.

— Васъ просятъ въ пріемную,— обратился онъ къ Каченковскому.

— Кто еще?— съ кислой гримасой спросилъ тотъ.

— Какіе-то студенты.

— Эхъ,— крякнулъ Каченковскій и, устало поднявшись съ мста, направился въ пріемную.

Чаусовъ — за нимъ.

Въ пріемной трое студентовъ окружили секретаря и о чемъ-то тихо заговорили.

— Не знаю, господа, не знаю!— отвчалъ тотъ, пожимая плечами.

— Въ чемъ дло?— вмшался Чаусовъ.

— Да вотъ, спрашиваютъ про Тропинина.

— А вамъ, собственно, зачмъ его?— полюбопытствовалъ Чаусовъ.

Студенты переглянулись между собой и замялись.

— Можете смло, господа, говорить. Я такой же членъ редакціи, да кром того и личный другъ Тропинина,— сказалъ Чаусовъ.

— Видите-ли,— заговорилъ одинъ изъ студентовъ, еще боле понижая голосъ.— Онъ сегодня общалъ быть въ театр… въ Маломъ театр… Такъ намъ бы хотлось наврное знать: будетъ ли онъ?

— А зачмъ вамъ, собственно говоря, это знать?— допытывался Чаусовъ.

Студентъ замолчалъ и опять переглянулся съ товарищами.

Обрюзглое лицо и хриплый голосъ фельетониста видимо не внушали имъ доврія.

— Да тамъ что сегодня идетъ?— спросилъ, въ свою очередь, Каченковскій.

— ‘Контрабандисты’,— тихо проговорилъ одинъ изъ студентовъ.

Теперь уже переглянулись Чаусовъ съ Каченковскимъ.

— Тэ-э-къ-съ,— значительно протянулъ фельетонистъ.— Тамъ готовится демонстрація?.. Ну, Тропининъ врядъ ли будетъ тамъ сегодня. Но я — буду. Наврное — буду. И если вамъ что нужно — весь къ вашимъ услугамъ, господа!

— Позвольте узнать вашу фамилію?— спросилъ кто-то изъ студентовъ.

— Чаусовъ,— отвтилъ фельетонистъ, почему-то слегка обиженный.— А псевдонимъ мой ‘Омикронъ’.

Студенты опять переглянулись и, словно не досказавъ все-таки чего-то самаго важнаго, откланялись и вышли изъ пріемной.

Коченковскій пошелъ за ними и, миновавъ переднюю, свернулъ направо, въ кабинетъ къ редактору.

Тамъ, помимо самого Никиты Фомича, находились еще издатель Голодковъ, фельетонистъ Батенковъ, Елинекъ и какой-то гвардейскій офицеръ съ умнымъ и красивымъ лицомъ.

Шелъ горячій разговоръ, но при вход Каченковскаго, онъ сразу оборвался и вс глаза вопросительно устремились на него, какъ бы спрашивая: ‘ну, что еще случилось’?

Каченковскій взглянулъ на офицера. Елинекъ поторопился ихъ познакомить. По названной фамиліи, секретарь узналъ, что это тоже одинъ изъ сотрудниковъ ‘Кругозора’, статьи котораго, спеціально по военнымъ вопросамъ, отличались всегда большой яркостью и крайне прогрессивнымъ направленіемъ. Но самъ этотъ офицеръ никогда раньше не бывалъ въ редакціи и рукописи свои всегда присылалъ съ посыльнымъ.

_:—Были студенты. Спрашивали Тропинина,— началъ Каченковскій,— сегодня въ Маломъ театр первое представленіе ‘Контрабандистовъ’. Готовится демонстрація.

— Странно, какъ все это гласно!— слегка картавя, заговорилъ офицеръ.— Готовятъ демонстрацію и сами же объ этомъ объявляютъ urbe et orbi.

— Такъ это ужъ съ недлю, какъ извстно!— сказалъ Батенковъ.

— Ну, вотъ извольте! Опять безобразіе!— вздыхая и сильно напирая на букву ‘о’, отозвался ‘купеза’ Голодковъ.

Борщовъ не вытерплъ и разсмялся.

— Экій же ты трусъ, Никонъ Семеновичъ! А еще прогрессистъ! Такъ, вдь, демонстрація-то будетъ въ театр, а не у насъ, въ редакціи!

Но Голодковъ только махнулъ рукой и отвернулся къ окошку.

Батенковъ медленными, размренными шагами принялся ходить взадъ и впередъ по комнат, какъ онъ ходилъ и до прихода Каченковскаго.

— Несомннно, вы преувеличиваете,— заговорилъ онъ своимъ сытымъ, спокойнымъ баскомъ.— Тропининъ тутъ совершенно не причемъ.

— Но, позвольте!..

— Нтъ, вы позвольте!— остановилъ онъ, пытавшагося заговорить Елинека.— Вы уже свое сказали. Дайте мн сказать. И такъ, по моему, Тропининъ тутъ не причемъ. И вы — преувеличиваете, какъ преувеличиваютъ и ‘тамъ’…— Батенковъ кивнулъ куда-то головой.— Хватаясь по всякому важному и неважному случаю за Козырева. Козыревъ былъ конь, да изъздился. Укатали горку сивыя бурки, какъ говорилъ одинъ нмецъ. Стоитъ только вникнуть въ его передовицы. Ну, помилуйте! Какой это революціонеръ? Да онъ передъ графомъ Раабе на заднихъ лапкахъ готовъ плясать! Его хоть сейчасъ съ нашимъ купезой въ дышло запрягай!

— Однако у него былъ обыскъ!— настаивалъ Елинекъ.

— Чтожъ, по традиціи. Они, можетъ быть, сегодня и у купезы обыскъ сдлаютъ!

— Плюнь! Не каркай!— сердито пробурчалъ у окна Голодковъ.

— Вотъ, роль Треймана — мн, дйствительно, не ясна,— продолжалъ Батенковъ.— Но мы вс такъ мало его знаемъ… Кто его рекомендовалъ къ намъ въ редакцію?

— осифъ Викторовичъ,— взглядывая на Елинека, отозвался, все время молчавшій, Борщовъ.

— Я его тоже почти совсмъ не знаю,— заторопился Елинекъ.— Но мн рекомендовала его одна почтенная дама, которой я не доврять не имю никакого основанія и…

— Ну, вотъ! Ну, вотъ! Бабъ слушаетя, всякаго принимаетя, а потомъ тутъ возись съ нимя,— единымъ духомъ выпалилъ купеза Голодковъ, поворачивая отъ окна свое красное, возбужденное лицо.

Вс разсмялись.

— Ну, довольно, господа! Мн работать надо,— ршительно проговорилъ Борщовъ, поднимаясь со своего мста.— А объ этомъ уже потолкуемъ на досуг. Зазжайте сегодня ко мн обдать!— обратился онъ къ взявшемуся за фуражку офицеру.— Приходи, Левушка, и ты.

— All right!— буркнулъ въ знакъ согласія Батенковъ.

А офицеръ только звякнулъ шпорами.

— Казиміръ Витольдовичъ,— повернулся Борщовъ къ Каченковскому,— въ виду возможной сегодня демонстраціи, будьте въ типографіи пораньше. Я тоже не позже девяти пріду.

Вс вышли изъ кабинета. Остался только одинъ Голодковъ. И лишь затворилась дверь за выходившимъ послднимъ Елинекомъ, лицо Голодкова сразу преобразилось. Придурковатое выраженіе исчезло и маленькіе, подслповатые глазки ‘купезы’, умно и пытливо уставились на Борщова.

— Такъ ты думаешь, Никита Фомичъ, что не опасно?— спросилъ онъ тихимъ голосомъ и даже мене обыкновеннаго упирая на букву ‘о’.

— Опаснаго тутъ ровно ничего нтъ,— нервно потирая колни руками,— жестъ, къ которому Борщовъ всегда прибгалъ, когда его мысль начинала возбуждено работать,— заговорилъ Никита Фомичъ.— Опаснаго ничего нтъ. Можешь спать спокойно. Но гадость какая-то и даже въ самыхъ ндрахъ нашей редакціи назрваетъ. Но какая — понять еще не могу… Ну, а пока — до свиданья! Мн, дйствительно, работать нужно.

Голодковъ взялся за свою дорогую бобровую шапку.

— Фомичъ,— заговорилъ онъ,— я сегодня, такъ около часу ночи, заду въ типографію.

— Зачмъ?

— Да интересно, вдь, все таки, чмъ демонстрація-то кончится? А потомъ ужинать подемъ.

— А въ театр не будешь?

— Не буду! Ну, ихъ! Опасно!

Борщовъ улыбнулся.

— Ну, ладно. Зазжай! Будемъ ужинать,— заключилъ онъ, пожимая Голодкову руку.

XVII.

Типографія Голодкова, гд помщалось ночное отдленіе редакціи газеты ‘Кругозоръ’, находилась невдалек отъ Малаго театра.

Въ трехъ просторныхъ комнатахъ, отведенныхъ подъ редакцію, къ девяти часамъ вечера собралось уже довольно много народу. Чувствовалось какое-то напряженное настроеніе. То и дло звонилъ телефонъ, хлопала входная дверь, приходили и уходили репортеры, тормошили распросами Каченковскаго.

Пріхалъ Борщовъ, а немного спустя, и Батенковъ.

— Началось!— пронеслось, видимо всми ожидаемое жуткое слово.

Напряженіе передалось и въ типографію. Наборщики работали плохо и тоже чего-то ожидали. Они знали, что трое изъ ихъ товарищей сегодня въ театр.

Хромой метранпажъ, съ ‘полосами’ въ рукахъ, то и дло ковылялъ изъ типографіи въ редакторскую комнату и его, обыкновенно спокойное, лицо было сегодня необычно возбуждено.

— Если кто-нибудь еще уйдетъ отъ кассы, ей-Богу, попрошу Эрнеста Федоровича уволить!— объявилъ онъ громко въ наборной.

Наборщики сердито покосились на него, но зная, что ‘хромой’, а тмъ боле факторъ типографіи Эрнестъ Федоровичъ, шутить не любятъ, насупились надъ своими кассами, съ поразительной быстротой и врностью выхватывая оттуда нужныя литеры.

— Началось!— сказалъ Каченковскій, входя въ комнатку, гд уже работалъ Борщовъ и сидлъ со стаканомъ чая Батенковъ.

— Бьютъ?— спросилъ фельетонистъ, закуривая папиросу.

— Нтъ еще, кажется. Но оцпили. Шумъ большой идетъ.

— Какъ это глупо!— пробасилъ Батенковъ.— Что они этимъ хотятъ выразить?

— Свое настроеніе, очевидно,— буркнулъ Борщовъ, правя какую-то корректуру.

— Да разв такъ выражается настроеніе? По-моему, это просто стрльба изъ пушекъ по лягушкамъ. Ничего не продумано, ничего не организовано. Репетиловщина какая-то. Въ сосдней комнат становилось все шумне и шумне.

Борщовъ всталъ съ мста и, отворивъ дверь, громко проговорилъ.

— Господа! Нельзя ли потише? Работать мшаете.

— Чаусовъ изъ театра пришелъ! Чаусовъ!— крикнуло ему нсколько голосовъ.

— Гд Чаусовъ?

— Умывается и приводитъ себя въ порядокъ.

— А что, разв?..

— Да, помяли немного.

— Даже здорово помяли,— захриплъ Чаусовъ, выходя съ полотенцемъ въ рукахъ изъ уборной.— Совсмъ было благополучно выбрался, да въ самомъ вестибюл уже приперли.

— Ну, а что тамъ?— спросилъ Борщовъ.

— Да что! Скандалъ форменный! Крики, шумъ, свистки! Одна дама изъ ложи даже биноклемъ запустила.

— Садитесь и пишите!— сказалъ Борщовъ.

— Да не могу писать! Руки трясутся чортъ знаетъ какъ! Пера держать не могу.

— Ну, продиктуйте кому-нибудь!

Въ передней послышался сильный шумъ и говоръ. Выглянули туда: два студента вводили подъ руки какого-то молодого человка, безъ шубы, съ одной калошей на ног и въ видимо чужой фуражк на затылк.

— Батюшки! Да это Корниловъ!— воскликнулъ Борщовъ.

— Онъ самый и есть!— отозвался молодой человкъ — Прямо съ поля брани!

— Что, васъ потрепали, кажется?

— Есть малость!

— Онъ раненъ въ голову,— сказалъ одинъ студентъ.

— Раненъ! Вы тоже скажете!— передразнилъ Корниловъ.— Просто самъ объ дверь вискомъ треснулся..

— Но, однако, у васъ кровь!— замтилъ Борщовъ.

— Это называется — разрывы верхнихъ покрововъ,— отвтилъ Корниловъ и весело расхохотался.

Замтно, что онъ былъ сильно возбужденъ, нервничалъ и все время принимался смяться.

Его провели въ уборную, чтобы обмыть кровь и привести въ порядокъ истрепанное платье.

Народу въ редакціонныя комнаты набиралось все боле и боле. Вс наперерывъ разсказывали свои впечатлнія и выходило, по обыкновенію, сбивчиво и противорчиво. На одномъ только сходились неизмнно: это, что какая-то дама бросила изъ ложи биноклемъ. Нкоторые даже называли фамилію этой дамы. Одни говорили, что это — портниха съ Караванной, другіе,— что это — жена какого-то доктора. Одни утверждали, что это — еврейка, другіе — русская, третья — полька.

Въ типографіи тоже было неспокойно. Изъ трехъ наборщиковъ вернулся только одинъ и сообщилъ, что двухъ товарищей его забрали и повели куда-то въ общей куч. Наборщики волновались, просили сначала ‘хромого’, а потомъ и самаго фактора послать на развдки о своихъ товарищахъ.

— Не безпокойтесь! Не убьютъ ихъ! Завтра будутъ на своемъ мст!— спокойно говорилъ Эрнестъ Федоровичъ.

Въ комнат у Борщова собрались: Батенковъ, Чаусовъ, Каченковскій, только что пріхавшій Елинекъ и еще кое-кто изъ видныхъ сотрудниковъ. Пришелъ и оправившійся Корниловъ, тоже принимавшій,— по своей спеціальности адвоката,— нкоторое участіе въ газет по юридическимъ вопросамъ и какъ юрисконсультъ, и какъ сотрудникъ. Ему достали откуда-то валеріановыхъ капель и онъ, хотя все еще продолжалъ хохотать, но былъ уже значительно спокойне.

Онъ разсказывалъ о. впечатлніяхъ сегодняшней демонстраціи, спорилъ съ Чаусовымъ о разныхъ подробностяхъ и нсколько разъ предлагалъ Батенкову держать пари, утверждая, что черезъ пять лтъ въ Россіи будетъ конституція, на что Батенковъ скептически улыбался, но отъ пари отказывался.

— Значитъ, и вы врите? Значитъ, и вы врите?— радовался экспансивный адвокатъ.

— Нтъ, не врю!— басилъ Батенковъ.— Не только черезъ пять, но врядъ ли и черезъ десять мы настоящей-то ее дождемся.

И Батенковъ неторопливо своимъ сытымъ баскомъ начиналъ излагать свои доводы, почему онъ не допускалъ возможности такого скораго осуществленія всхъ желанныхъ реформъ.

— Послушайте! Левъ Александровичъ! Милый Левъ Александровичъ!— волновался Корниловъ, отмахиваясь обими руками отъ этихъ доводовъ.— Вы умны! Вы очень умны! Къ сожалнію, вы даже умны боле, чмъ слдуетъ!

— Что значитъ — боле, чмъ слдуетъ?— немного повышая голосъ, какъ бы затронутый за живое, пробасилъ Батенковъ.

Борщовъ почувствовалъ возможность непріятной сцены и, обратившись ко всмъ, сказалъ:

— Господа! Вдь, какъ ни какъ, а завтра номеръ долженъ выйти! Вы не только мн мшаете, но мшаете, кажется, и Павлу Васильевичу.

— Мн ничто не мшаетъ,— отозвался спокойный голосъ изъ угла комнаты.

И тутъ только вс невольно взглянули на этотъ уголъ. А тамъ, за небольшимъ столикомъ, сплошь заваленнымъ корректурными листами и освщеннымъ простенькой электрической лампочкой, сидлъ срый, незамтный человкъ съ неподвижнымъ лицомъ, видимо, ничего не слышавшій и не видившій вокругъ себя, весь углубленный въ свою обычную работу и отзывавшійся лишь на свое имя. Это былъ Павелъ Васильевичъ Вознесенскій, ночной редакторъ, выпускавшій подъ наблюденіемъ Борщова, номера газеты.

Это былъ ‘человкъ-маятникъ’, какъ звалъ его Батенковъ. Если бы загорлась типографія, если бы началось землетрясеніе и обрушился потолокъ, Павелъ Васильевичъ Вознесенскій и подъ обломками также бы спокойно и внимательно продолжалъ просматривать полосу за полосой.

— Такъ я васъ спрашиваю, почему же я уменъ боле, чмъ слдуетъ?— не обративъ вниманія на замчаніе Борщова, настаивалъ Батенковъ.

— А потому, дорогой Левъ Александровичъ!— загорячился опять Корниловъ,— что умъ вашъ порабощаетъ вс остальные…

Вдругъ, въ это время кто-то произнесъ имя Тропинина. И, услыхавъ эту фамилію, Корниловъ забылъ, что онъ хотлъ сказать, заволновался еще боле и, обращаясь преимущественно къ Борщову, горячо заговорилъ:

— Да, да! Тропининъ! Я и забылъ совсмъ! А о немъ-то я именно и хотлъ съ вами говорить. Сегодня везд: и у насъ въ суд, и въ театр, только и разговору что о немъ.

— Что же говорятъ?— забывъ свою обиду, спросилъ и Батенковъ.

— Да разговоры самые сбивчивые. Говорятъ, что-то нехорошее.

И Корниловъ сталъ передавать слышанное имъ о Тропинин. Выходило какъ-то неладно. И на имя этого, до сихъ поръ ничмъ не запятнаннаго, человка ложилась какая-то тнь.

— Я тоже слышалъ,— вмшался Елинекъ.

Каченковскій долженъ былъ сознаться, что слышалъ и онъ.

Начались споры. Вс какъ будто отстаивали Тропинина, вс утверждали, что ‘этого быть не можетъ’, но утвержденія эти были слабы и неувренны. Доводы же противоположнаго мннія и особенно то, что Тропинину, захваченному вмст съ прочими, была дана возможность уйти, падали неотразимо, какъ камни. Никто не хотлъ врить въ возможность предательства со стороны такого милаго человка, какъ Яша Тропининъ и въ то же время у всхъ мелькало какое-то жуткое сомнніе въ его невинности.

Даже Батенковъ въ своихъ доводахъ казался неубдителенъ. даже Чаусовъ, еще сегодня утромъ ручавшійся за Тропинина, какъ за самого себя, какъ будто начиналъ крлебаться.

И вс съ какимъ-то особеннымъ уваженіемъ упоминали имя Козырева и даже мало кому извстнаго Треймана.

Нсколько разъ повторяли фразу Козырева, сказанную имъ при извстіи, что Тропининъ не захваченъ: ‘вотъ какъ? Не ожидалъ!’. И эта фраза казалась всмъ почему-то особенно всской и неотразимой.

Но что было всего странне, что въ продолжаніе всхъ этихъ споровъ, Никита Фомичъ Борщовъ не проронилъ ни одного слова. Хмурый, съ опущенной надъ какой-то коррсктурй головой, сидлъ онъ съ карандашемъ въ одной рук, другой же все сильне и сильне растирая себ подъ столомъ колнку. И чмъ боле слабла защита Тропинина и усиливались восхваленія Козырева, тмъ сумрачне становилось его лицо, тмъ энергичне растиралъ онъ свою колнку.

И, вдругъ, выбравъ среди общаго гама удачный моментъ, онъ сердито крякнулъ и сильно стукнулъ карандашемъ по столу. Вс невольно смолкли и обернулись въ его сторону.

А Борщовъ, приподнявъ отъ корректуры свое, слегка поблднвшее, большое лицо и повернувшись къ стоявшему возл его стола Каченковскому, спокойно, но такъ, чтобы вс слышали каждое его слово, проговорилъ:

— Казиміръ Витольдовичъ! Съ завтрашняго числа вычеркните изъ списковъ сотрудниковъ газеты ‘Кругозоръ’ Ивана Платоновича Козырева и господина Треймана.

Наступила полная тишина и сквозь нее какъ-то испуганно прозвучалъ слегка дрожащій голосъ Каченковскаго.

— Слушаю, Никита Фомичъ.

Прошло еще съ полминуты молчанія и потомъ вс, вдругъ, заговорили разомъ.

— Но что вы длаете, Никита Фомичъ? Разв такъ возможно?— заверещалъ испугавшійся Елинекъ.

— Такъ не увольняютъ даже прислугу!— гудлъ басъ Батенкова.

— Нельзя такъ самовластвовать! Какая же это прогрессивная газета?— загорячился и Корниловъ.

Хриплъ что-то и Чаусовъ, кричали и другіе. Одинъ только Павелъ Васильевичъ Вознесенскій, молча и не обращая ни на что вниманія, сидлъ надъ своими корректурами.

Лицо Борщова блднло все боле и боле. Синій карандашъ, который онъ вертлъ между пальцами, былъ уже сломанъ на нсколько частей. И вдругъ онъ поднялся изъ-за стола и вытянулся во весь ростъ.

— Господа!— заговорилъ онъ, заглушая весь этотъ шумъ.— Предоставляю вамъ право протестовать противъ моихъ поступковъ, какъ и сколько угодно, но я своего ршенія не отмню и всю отвтственность за него принимаю на свою голову.

Опять наступило полное молчаніе.

И какъ разъ въ эту минуту въ дверяхъ комнаты показалась сытенькая фигура Голодкова.

— А! Купеза!— съ нервной веселостью крикнулъ ему Борщовъ.— Ужинать? демъ! демъ!.. Павелъ Васильевичъ!— обернулся онъ къ Вознесенскому.— Заканчивайте номеръ! Въ случа чего, позвоните ко мн въ ресторанъ Кюба.

Вознесенскій молча кивнулъ головой.

Конецъ первой части.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

8-го іюля 1904 года день съ утра стоялъ непогожій. Набгали тучки, то и дло срывался дождь. Потомъ втеръ разбрасывалъ облака, проглядывало солнце, а затмъ опять его заволакивали тучи и шелъ мелкій порывистый дождь. И опять налетали шквалики. Было свжо.

По Измайловскому проспекту, по направленію къ Варшавскому вокзалу, хало необычно много экипажей. Собственныя кареты, закрытыя ландо, щегольскіе фаэтоны перемшивались съ простыми извозчиками. Вагоны конки тоже шли переполненные, да и по троттуару небольшими группами шагали молодые люди въ студенческихъ пальто и скромно одтыя курсистки. Они перекликались между собою, о чемъ-то разспрашивали другъ друга, и въ этихъ разспросахъ чувствовалось, что вс они шли какъ-то на-обумъ, неувренно и хорошенько не зная, туда ли они идутъ.

— Да его привезли или нтъ?— спрашивала одна курсистка.

— Говорю вамъ, что привезли,— отвчалъ увренно высокій студентъ.

— А я вамъ говорю, что не только не привезли, но сюда и не привезутъ,— вмшался въ ихъ разговоръ маленькій, плотный горнякъ.— И намъ нужно было прямо на Николаевскій вокзалъ, потому что вагонъ подадутъ туда.

— Такъ зачмъ же вы сами-то идете?— спросила его курсистка.

— А затмъ, что вс идутъ, ну, вотъ и я…— сконфузился горнякъ.— Только мы совершенно напрасно сюда премъ!

— Ну, а это что? Разв не видите?— указала курсистка на хавшій къ вокзалу экипажъ.

Горнякъ разсмялся.

— Такъ что вы думаете, что эти господа тоже Чехова встрчать дутъ?

— А почему бы нтъ?

— Это въ придворныхъ-то каретахъ? Съ ливрейными-то лакеями?

— Такъ зачмъ же они дутъ?— наивно спросила курсистка.

Горнякъ фыркнулъ. Улыбнулся и высокій студентъ.

— Генерала встрчать — сообщила какая-то ‘чуйка’, шагавшая возл студенческой группы.

— Живого?— спросила курсистка.

— А кто-жъ его знаетъ? Можетъ, живого, а можетъ и мертваго.

— Живого! Живого!— подтвердила какая-то старуха, ковылявшая тутъ же.

— Однако, живыхъ съ внками не встрчаютъ, а я въ нсколькихъ каретахъ внки видала,— замтила другая курсистка.

— Ну, стало быть, мертваго,— согласилась ‘чуйка’.

— А я теб говорю — живого!— настаивала старуха.

— Однимъ словомъ, ‘никто не знаетъ настоящей правды’,— заключилъ высокій студентъ характерной Чеховской фразой.

— Да вы зачмъ идете?— обратился къ нему какой-то господинъ въ очень потертомъ пальто.

— Мы идемъ встрчать тло Чехова,— отвтилъ студентъ.

— Такъ-съ. И я тоже за тмъ иду.

— Стало быть, его сюда привезутъ?— спросила его курсистка.

— Положительно вамъ сказать не могу. Слышалъ я, будто на Варшавскій. Вотъ и пошелъ.

— А наврное не знаете?

— Да кто же у насъ что-нибудь наврное знаетъ?— улыбнулся потертый.

— Надо городового спросить. Они знаютъ,— замтила ‘чуйка’.

И сойдя съ тротуара, направилась къ городовому.

— Ну, что? Ну, что?— обратились къ нему студенты и курсистки, когда человкъ въ чуйк вернулся назадъ.

— Да ничего! Иди,— говоритъ,— своей дорогой!— сконфуженно улыбаясь, отвтила ‘чуйка’.

— Да ему и самому неизвстно,— прошамкала старуха.

— Ну, что-жъ, разв не врно сказалъ Чеховъ, что ‘никто не знаетъ настоящей правды’?— повторилъ высокій студентъ.

Горькая улыбка мелькнула по многимъ лицамъ.

— Товарищи! Товарищи!— быстро заговорилъ одинъ студентъ.— Сейчасъ С. прохалъ!

И онъ назвалъ издателя одной распространенной газеты.

— Ну, значитъ, Чехова сюда привезутъ!

— А, можетъ, и онъ генерала встрчать похалъ?— выразилъ кто-то сомнніе.

— Вотъ будетъ хорошо, если мы придемъ сюда, а гробъ привезутъ на Николаевскій вокзалъ!— раздался чей-то унылый голосъ.

— Все возможно!— философски замтилъ высокій студентъ.

— Товарищи! Смотрите! Смотрите! А вдь это Тропининъ!— почти крикнулъ горнякъ.— А тотъ ужъ генерала встрчать не подетъ!

— Это какой Тропининъ? Тотъ?— спросилъ кто-то.

— Да, тотъ.

— А кто-жъ его знаетъ? Можетъ, и онъ… теперь при генералахъ…

— Что вы говорите, товарищи!— возмутился горнякъ.— Вы знаете, что Тропиникъ вполн реабилитированъ!

— Дыму безъ огня не бываетъ,— пробурчалъ скептикъ.

Горнякъ покраснлъ до корней волосъ.

— Это гадость съ вашей стороны! Вы должны знать, что заявилъ Борщовъ! И повторять такія гнусности…

Ссора готова уже была вспыхнуть.

— Товарищи! Перестаньте, пожалуйста! Какъ вамъ не стыдно?— вмшался высокій студентъ.— Разв здсь время и мсто?

Группа уже подходила къ самому вокзалу.

— Ну, конечно, генерала привезли!— замтилъ студентъ-путеецъ, указывая на расположенныя возл войсковыя части артиллеріи, кавалеріи и пхоты.

— Да Чехова-то, Чехова привезли ли?— допытывалась курсистка.

— Привезли! Привезли!— сообщилъ кто-то изъ ране прибывшихъ,— только сначала генерала Обручева вынесутъ.

— Какого Обручева?— спросилъ горнякъ.

— Ну, ужъ этого я не знаю!— пожалъ плечами сообщавшій…

Кареты и коляски все подъзжали и подъзжали. Генералы — штатскіе и военные,— элегантныя дамы въ темныхъ туалетахъ выходили изъ этихъ каретъ, здоровались со знакомыми и разбивались по группамъ.

Полицейскіе хлопотливо перебгали съ мста на мсто, важно и не торопясь проходили жандармы. Почтительно, но съ сознаніемъ своего достоинства, козыряли они штатскимъ и военнымъ сановникамъ.

Въ одной изъ группъ, гд преобладалъ военный элементъ, возвышалась грузная фигура генерала Пантусова.

— Да, да,— рокоталъ онъ своимъ могучимъ голосомъ.— Покойникъ былъ большой и настоящій военный талантъ. Я помню, какъ въ 77-мъ году онъ пріхалъ къ намъ въ армію. Я былъ тогда полковникомъ и состоялъ въ распоряженіи графа Лорисъ-Меликова, который, впрочемъ, тогда еще графомъ не былъ. Штабъ нашъ находился тогда подъ Займомъ или подъ Мацрой… вотъ теперь хорошенько вспомнить не могу.

— Не подъ Визинкевомъ ли, ваше превосходительство?— спросилъ одинъ старенькій генералъ.

— Нтъ, во всякомъ случа, не подъ Визинкевомъ, а или подъ Займомъ, или подъ Мацрой… Ну, вотъ тогда-то къ намъ Обручевъ и пріхалъ и сразу вс дла повернулъ! Большой талантъ! Большой талантъ былъ! Теперь бы вотъ намъ такихъ-то побольше. Да что будешь длать? Не везетъ намъ! Какъ это у Майкова-то въ стихахъ сказано? ‘У несчастнаго другъ умираетъ, у счастливаго — недруги мрутъ’…

— Да это не у Майкова, а у Некрасова,— поправилъ его кто-то.

— Ну, все равно: у Майкова ли, у Некрасова ли!— махнулъ рукой Палтусовъ.— Важно, что правда! И вотъ, у насъ, дйствительно, друзья умираютъ: Макарова потеряли… Ну, тотъ хоть на дл, а Обручевымъ даже и воспользоваться не смогли.

— А правда,— сильно понижая голосъ, заговорилъ какой-то молодой полковникъ,— что генералъ-адъютантъ Обручевъ въ молодости былъ краснымъ?

— Ну, батюшка, это насъ не касается!— огрызнулся на него старенькій генералъ.— Мало ли что бываетъ въ молодости? Важно, что въ немъ мы потеряли талантливаго стратега. Вотъ что важно-съ.

— Посл смерти всхъ хвалятъ,— шепнулъ полковнику какой-то штатскій, и они отошли въ сторону.

— А кого это еще хоронятъ?— спрашивала въ другой групп молоденькая, элогаптная дама.— Правда, что писателя Чехова?

— Да, графиня, Чехова,— отвтилъ ей красивый военный.

— Онъ, кажется, скучный писатель былъ?

— О, нтъ, графиня! Напротивъ! Сначала онъ писалъ очень веселенькія сценки, потомъ критика его сбила съ толку и онъ сталъ серьезничать, въ ущербъ себ.

— Да, да! Я что-то помню! Сначала веселое, потомъ скучное,— лепетала графиня.— Но онъ очень талантливый былъ?— повернулась она опять къ военному.

— О, да, очень талантливый,— подтвердилъ тотъ.

— Онъ писалъ также для театра,— заговорила другая, боле пожилая дама.— Для Александринскаго театра, только Савина никогда не играла въ его пьесахъ.

— Мн кажется, что въ одной пьес она играла,— началъ было военный.

Но въ это время кто-то сказалъ:

— Графъ Раабе пріхалъ!

Высокій, нсколько сутуловатый, съ большими, отвислыми усами, графъ Раабе фонъ Блазевицъ медленно поднимался на ступеньки подъзда. Монументальные жандармы вытянулись въ струнку и такъ и замерли, держа руку подъ козырекъ.

Графъ исподлобья своимъ тяжелымъ взглядомъ обводилъ разступавшуюся передъ нимъ публику, вжливо, но важно отвчая на почтительные поклоны.

— А онъ похудлъ!— замтилъ кто-то въ третьей групп.

— Дла не улыбаются.

— Что вы? Мн кажется, онъ никогда еще не былъ въ такой сил,— возразилъ другой.

— Сила-силой, но… вы слышали? Князь Лоскутовъ вернулся изъ-за границы.

— Ну, такъ что-жъ?

— Ахъ, кстати! Знаете послднее mot князя Лоскутова?— вмшался третій.

— Ну?

— Онъ сказалъ: ‘я предпочитаю быть лучше мушиной головой, чмъ львинымъ хвостомъ’.

— Bravo!

— Pardon, messieurs! Это слова Виктора Гюго! Изъ ‘Notre-Dame de Paris’. И говоритъ тамъ это Гренгуаръ.

— Что-жъ? Это доказываетъ только, что князь начитанъ,— улыбнулся кто-то.

Къ вокзалу подъхалъ плохонькій извозчикъ и съ него, путаясь въ длинныхъ полахъ потрепанной ‘размахайки’, слзъ Тропининъ. Отыскивая мелочь, онъ замшкался, и усатый жандармъ крикнулъ его извозчику:

— Отъзжай! Отъзжай скорй!

И крупная, рыжая лошадь, побрякивая мундштукомъ и брызгая пной, почти нахала на Тропинина.

Онъ поднялъ глаза и увидалъ, какъ изъ щегольскаго ‘карта’, бросивъ вожжи мальчику-грумму, осторожно вылзалъ высокій, молодой еще человкъ, съ безцвтными усиками и съ желтымъ, костистымъ лицомъ.

Тропининъ узналъ Треймана.

Холодные, свтлосрые глаза Андрея Андреевича скользнули по замызганной и обтрепанной фигур беллетриста и на секунду выразили удивленіе. Онъ тоже узналъ Тропинина. Но взглядъ его сейчасъ же перекинулся на группу, гд возвышалась фигура Пантусова. И онъ быстро направился къ громогласному генералу и, съ фамильярной вжливостью раскланявшись съ нимъ, сообщилъ:

— Сейчасъ прідутъ Ахматовы.

Генералъ Палтусовъ обдернулся.

И, дйствительно, почти сейчасъ же подъхала карета съ ливрейнымъ лакеемъ и остановилась у подъзда.

И Палтусовъ, и Трейманъ — оба поспшили къ ней и помогли выйти сначала Ольг Александровн, а затмъ и Петру Ивановичу Ахматову.

Трейманъ заглянулъ въ карету, какъ будто искалъ еще кого-то. Ольга Александровна поймала этотъ взглядъ и пожала плечами, какъ бы говоря: ‘Вотъ еще выдумали!’.

Пантусовъ взялъ ее въ это время подъ руку и повелъ на крыльцо.

— Да, да, дорогой другъ!— рокоталъ онъ своимъ басомъ.— ‘У несчастнаго другъ умираетъ, у счастливаго — недруги мрутъ’.

Они какъ разъ въ это время проходили мимо Тропинина, тоже поднимавшагося по ступенькамъ крыльца. И тотъ, услыхавъ эти стихи, почему-то вздрогнулъ и горько улыбнулся.

Петра Ивановича Ахматова встрчали такими же почтительными поклонами, только жандармы мене напряженно тянулись.

— Подали!— сказалъ кто-то и еще нсколько голосовъ повторило это слово.

И элегантныя группы съ преобладающимъ военнымъ элементомъ двинулись на вокзалъ, къ перрону.

И почти сейчасъ же оттуда понеслось стройное пніе большого, хорошо спвшагося хора…

Группы студентовъ и курсистокъ скапливались понемногу около подъзда.

— Боже мой! Какъ насъ мало! Какъ насъ мало!— почти плакала одна, совсмъ юная курсистка, поворачивая свое милое, наивное личико то къ одному, то къ другому товарищу.— И это все, что пришло встртить дорогого Антона Павловича!

— Что же длать? Никто ничего не зналъ! — утшилъ ее высокій студентъ.— Но, погодите, повезутъ тло по городу и провожающихъ наберется сотня тысячъ.

— Разв его по городу повезутъ?— спросилъ кто-то.

— А то какъ же? А съ Варшавскаго-то на Николаевскій?

— А, можетъ быть, передадутъ вагонъ по соединительному пути?

— Ну, вотъ выдумали! Конечно, по городу повезутъ.

— Товарищи! Товарищи!— запыхавшись, заговорилъ плотный горнякъ, быстро подходя къ групп.— Это возмутительно! Это прямо возмутительно!

— А что? Что такое?

— Его привезли въ вагон для устрицъ!

— Кого? Кого?

— Тло Антона Павловича! Я самъ сейчасъ видлъ! Самъ! Простой вагонъ! Ничмъ не украшенъ и на немъ надпись: ‘вагонъ для устрицъ’.

Многіе поблднли.

Въ это время офицеръ, командовавшій парадомъ, громкимъ и словно отчаяннымъ голосомъ крикнулъ:

— Смирр-на-а!

Что-то дрогнуло, звякнуло, какая-то тнь пробжала по фронту, стоявшей передъ вокзаломъ, пхоты.

Пніе церковнаго хора вырвалось на площадь. Раздалась новая команда, въ воздух молніей блеснули штыки и палаши кавалеристовъ.

Группа студентовъ и курсистокъ попятилась въ сторону. Длая шеренга городовыхъ и жандармовъ оттсняли ихъ.

Около громадной, блой колесницы съ балдахиномъ засуетились люди, одтые во все блое, съ блыми цилипдрами на головахъ. Потянулись попарно пвчіе въ длинныхъ кафтанахъ, расшитыхъ позументами, показались въ блыхъ богатыхъ ризахъ священники, а за ними, тяжело и неловко переступая съ ноги на ногу, нсколько носильщиковъ вперемежку съ генералами и другими военными несли большой металлическій гробъ.

Еще отчаянне пронеслась команда, и стройный, военный оркестръ тихо и гд-то въ сторон заигралъ ‘Коль славенъ нашъ Господь въ Сіон’, и потекла похоронная толпа…

Тропининъ, прижатый къ косяку двери, безъ шляпы, со своими пышными, подернутыми уже сдиной волосами, казался какимъ-то неподходящимъ пятномъ среди этихъ блестящихъ мундировъ и нарядно одтыхъ дамъ.

Усатый жандармъ протискался къ нему и всталъ рядомъ, не спуская съ него внимательныхъ глазъ. Тропининъ не замчалъ этого. Онъ смотрлъ на проходившихъ мимо него людей и невольно ловилъ обрывки разговоровъ.

— Да, мы завтра же узжаемъ. Прямо въ Маріенбадъ,— говорила какая-то дама.

— Но вы опоздали,— отвчалъ ей толстый старикъ, держа наравн съ плечомъ свою треугольную шляпу съ плюмажемъ…

— Сегодня вечеромъ засданіе. А завтра онъ детъ въ Петергофъ…

— Но онъ вчера былъ въ Петергоф.

— Нтъ, вчера онъ не былъ,— говорили какихъ-то два господина въ штатскихъ пальто, изъ-подъ которыхъ выглядывали шитые золотомъ воротники мундировъ, и проходили мимо, вслдъ за дамой, собирающейся въ Маріенбадъ.

— Нтъ, онъ уже давно хворалъ: не то діабетъ, не то нефритъ,— сообщалъ одинъ военный другому.

И вдругъ, чтобы дать дорогу какой-то дам, надвинулся на Тропинина своей широкой спиной.

Жандармъ насторожился и приподнялъ даже руку.

Многіе проходили молча. Нкоторые не безъ удивленія посматривали на растрепаннаго писателя, словно спрашивая: ‘Это что за ‘типъ’ и зачмъ онъ тутъ’?

Произошла заминка. Вс пріостановились. Возл Тропинина задержались какихъ-то два административныхъ юнца.

— Слушай, Юра!— весело улыбаясь и картавя, зашепталъ одинъ другому.— Ты слышалъ новый каламбуръ про Куропаткина и Куроки?

— Нтъ, а что такое?— по-французски, но съ явнымъ нмецкимъ акцентомъ спросилъ другой.

— Слушай, это сказалъ баронъ Эрнестъ Карловичъ!— картавя и смясь, шепталъ первый.— Онъ сказалъ Kuropatkin dass heist — Kuroki packt im’.

— Tais toi!— шепнулъ второй и осмотрлся.

Толпа двинулась и юнцы пошли дальше.

Процессія уже выстроилась на площади, и громадный балдахинъ, покачивая своими перьями, поплылъ впередъ.

Толпа около Тропинина пордла и онъ вошелъ во внутрь вокзала.

II.

— Тропининъ, здравствуйте!— крикнулъ ему кто-то.— Вы знаете, не позволяютъ везти черезъ городъ!

— Кого? Что не позволяютъ?— не понялъ сразу Тропининъ.

— Да понимаете — Чехова не позволяютъ, а прямо въ вагон передадутъ на Николаевскій вокзалъ.

— Не то вы говорите!— вмшалась дама, подошедшая къ нимъ.— Не то, что не позволяютъ, а не успютъ къ почтовому позду!

— Ну, а разв нельзя со слдующимъ?

— Не знаю, почему-то нельзя!

Вокзалъ опустлъ уже окончательно. И только небольшія группы студентовъ и курсистокъ проходили черезъ него на перронъ.

— Тропининъ!— крикнулъ высокій, полный человкъ лтъ сорока, въ мягкой шляп и съ зонтикомъ въ рукахъ.— Это вы? Какъ я радъ васъ видть!

И онъ протянулъ Тропинину об руки.

Тропининъ крпко и, видимо обрадовавшись, пожалъ ихъ.

— Вы узнали меня, Вадимъ Николаевичъ?— спросилъ онъ.

— Ну, вотъ! Конечно! Да вы почти не измнились, только вотъ немножко посдли, кажется,— говорилъ торопливо Вадимъ Николаевичъ Отрубевъ, тоже довольно извстный беллетристъ, считавшійся однимъ изъ друзей Чехова.— Вы знаете,— продолжалъ онъ,— какая гадость выходитъ? Мы хотли провести тло черезъ весь Петербургъ и потомъ отправить его со скорымъ поздомъ въ Москву. Не позволяютъ! А, между тмъ, никто не предупрежденъ! Никто не знаетъ!.. Пойдемте-ка, пойдемте со мной! Тамъ С. пошелъ съ министромъ говорить!

И, взявъ подъ руку Тропинина, Отрубевъ потащилъ его обратно на подъздъ.

Приземистый, совершенно сдой С., издатель одной распространенной газеты, посматривая изъ-за очковъ своими лукавыми глазами на стоявшаго передъ нимъ министра путей сообщенія, тоже уже старика съ бритымъ лицомъ и только съ маленькой, характерной американской бородкой, говорилъ своимъ отрывистымъ, бубнящимъ баскомъ:

— Собственно говоря, я не понимаю, почему же нельзя?

— Ну, потому, что къ скорымъ поздамъ вагоновъ съ покойниками не прицпляютъ.

— Но позвольте! А привезли же вдь со скорымъ поздомъ…

И С. привелъ какой-то примръ.

Министръ пожалъ плечами.

— Да, но на это было особое разршеніе…. въ вид исключенія…

— А разв для Чехова нельзя сдлать такого же исключенія?

— Я не могу. Если бы вы обратились заране, недли за дв…

— Но позвольте, князь, онъ тогда еще живъ былъ.

Министръ опять пожалъ плечами.

— Такъ никакъ нельзя?

— Ршительно не могу!— съ видомъ глубокаго сожалнія отвтилъ министръ и, пожавъ руку С., направился къ поданной ему карет.

С. тряхнулъ головой и пошелъ во внутрь вокзала, постукивая своей палкой.

— Ну, что?— торопливо подошелъ къ нему Отрубевъ.

— Нельзя,— коротко отвтилъ С.

Отрубевъ началъ громко возмущаться. С. хитро взглянулъ на него черезъ очки и почти приказалъ:

— Скажите, чтобъ начинали литію.

Отрубевъ, а вмст съ нимъ и Тропининъ, быстро пошли на перронъ.

На всю эту сцену, стоя въ нсколькихъ шагахъ въ сторон, посматривалъ Андрей Андреевичъ Трейманъ. И холодная, почти презрительная улыбка мелькала на его тонкихъ губахъ.

Проводивъ ихъ глазами, Трейманъ сталъ внимательно смотрть по площади, по направленію къ Обводному каналу. Видимо, онъ кого-то ждалъ. То и дло взглядывалъ онъ на свои красивые, золотые часы, нервно пощелкивалъ ихъ крышкой и опять смотрлъ вдаль по площади.

И вдругъ лицо его оживилось, мускулы на щекахъ задвигались, и кожа на нихъ отъ напряженія залоснилась. Онъ быстро спустился по лстниц до самаго тротуара.

Изъ-за угла вокзала выхало легонькое ландо, запряженное парою вороныхъ лошадей.

Когда экипажъ подкатилъ къ подъзду вокзала, Трейманъ бросился къ нему, открылъ дверцу и помогъ выйти высокой, худощавой, элегантно одтой дам. Изъ-подъ большой шляпы ея выбивались локоны рыжихъ, несомннно крашеныхъ волосъ. Дама была еще молода — лтъ двадцати семи-восьми, не боле. Но лицо ея, несмотря на макильяжъ, имло видъ усталый и поношеный. Большіе, свтло-срые глаза смотрли на все разсянно и небрежно.

— Я думалъ, что вы уже не прідете,— ласково, насколько могъ, проговорилъ Трейманъ.

— Я встртила процессію по дорог,— сиплымъ, словно надорваннымъ голосомъ заговорила дама.— Хотла было повернуть, но вспомнила, что вы здсь ждете, и прохала прямо.

— Да, я васъ жду,— подтвердилъ Трейманъ, съ видомъ покорности опуская глаза.

— Такъ демте?— сказала дама.

Но вдругъ оборвалась и стала прислушиваться.

— Это что тамъ за пніе?— спросила она.

— А это тамъ… служатъ… кажется, панихиду… или, не знаю, какъ это называется.

— По комъ?

— По писател Чехов.

Дама вдругъ подобрала платье и ршительно сказала:

— Пойдемте туда. Это очень кстати, что я пріхала. Я очень люблю Чехова.

Трейманъ подалъ ей руку. Ему крайне не хотлось идти къ той публик,— писателей и журналистовъ,— среди которыхъ могли найтись люди, знавшіе его въ лицо. Но ослушаться своей дамы онъ, видимо, не смлъ или не находилъ умстнымъ.

— Я очень люблю Чехова,— говорила дама, проходя черезъ вестибюль вокзала.— Нкоторые разсказы его я перечитывала по нсколько разъ. Напримръ, ‘Тина’… Вы знаете его разсказъ ‘Тина’?

— Н-нтъ, не знаю,— сознался Трейманъ.

— Или вотъ ‘Вдьма’… Онъ удивительно умлъ проникать въ больную женскую душу…

Трейманъ какъ-то опасливо покосился на свою даму.

Они вышли на перронъ.

Впереди, за стекляннымъ навсомъ вокзала, стояла довольно большая толпа людей и оттуда неслось церковное пніе.

Быстро и какъ-то по-мужски твердо шагая, направилась туда высокая, рыжая дама, словно ведя за собою Треймана.

На запасномъ пути, возл открытаго товарнаго вагона, внутри котораго, у гроба, обложеннаго внками, духовенство совершало литію, стояла небольшая кучка писателей и журналистовъ, окруженная негустой толпой молодежи.

— Это кто высокій старикъ? Сдой, такой красивый?— спросила дама.

— Это издатель журнала ‘Нива’, Марксъ,— отвтилъ Трейманъ.

— Красивъ. А рядомъ съ нимъ? Полный, съ одутловатымъ лицомъ?

— Белетристъ и драматургъ Отрубевъ.

— А возл, такой растрепанный весь?

Голосъ у Треймана почему-то слегка дрогнулъ, когда онъ проговорилъ:

— Писатель Тропининъ

— Ну, а гд вдова Чехова, артистка?— допытывалась рыжая дама.

Трейманъ не могъ указать. Онъ не зналъ въ лицо О. Л. Книпперъ-Чеховой.

— Она въ вагон, возл гроба,— сказалъ кто-то изъ молодежи.

— Ну, а это кто? Хорошенькая, брюнетка, которая стоитъ недалеко отъ Маркса?

— Это… жена Борщова,— отвтилъ тотъ же студентъ.

— Борщова? Борщова?— повторила она.— Это тотъ, который сосланъ?

— Да, бывшій редакторъ ‘Кругозора’,— подтвердилъ студентъ.

Трейманъ же почему-то промолчалъ, длая видъ, что онъ не знаетъ жены своего бывшаго редактора.

Сдлавъ еще нсколько вопросовъ, рыжая дама вдругъ какъ-то сразу оборвалась, задумалась и стала упорно смотрть внутрь товарнаго вагона, откуда теперь неслись тихія слова священника. Потомъ, испуганно вздрогнувъ, стала быстро креститься, длая маленькіе поклоны. Чуть слышный вздохъ вырвался изъ ея груди.

А затмъ, круто повернувшись къ Трейману, она почти громко сказала:

— Пойдемте!

И, подобравъ платье, зашагала по перрону. Трейманъ едва поспвалъ за ней. Въ вестибюл она пріостановилась.

— Я съ утра ничего не ла. Подемъ завтракать,— сказала она.

— А куда?..— спросилъ Трейманъ.

— Ну, куда? Ну, куда-нибудь въ кабакъ!

Слово ‘кабакъ’ непріятно рзнуло Андрея Андреевича.

— Въ вашемъ или моемъ экипаж мы подемъ?— спросилъ Трейманъ.

— Ну, конечно, въ моемъ,— отвтила дама, оправляя юбку.

— Въ такомъ случа, подождите минутку! Я скажу только моему грумму, чтобы онъ халъ домой и позову ватъ экипажъ.

И Трейманъ быстро вышелъ изъ вокзала.

Онъ спустился на тротуаръ и направился туда, гд виднлся его ‘картъ’. Груммъ, завидвъ его, хотлъ было подать лошадь, но Трейманъ сдлалъ ему знакъ рукой — оставаться на мст. И подойдя вплотную къ высокимъ, желтымъ колесамъ, торопливо заговорилъ:

— Вотъ что, я сегодня больше не поду, а хозяину скажи, что деньги я завезу часа черезъ два.

И замчая, что мальчикъ глядитъ на него съ недоумніемъ, добавилъ:

— Ну, а это вотъ теб на чай!

И, вынувъ изъ кошелька пятьдесятъ копеекъ, онъ протянулъ ихъ грумму.

Тотъ, видимо, не привыкшій получать такія нищенскія подачки, встряхнулъ полтинникъ на ладони и какъ-то укоризненно посмотрлъ сверху на Треймана.

— Что-жъ, теб мало?— сердясь и красня, спросилъ Трейманъ.

— Маловато,— отвтилъ избалованный мальчуганъ.

Трейманъ досталъ еще сорокъ копеекъ и, передавая ихъ грумму, добавилъ:

— Ну, этого ужъ за глаза довольно!

Мальчикъ слегка приподнялъ шляпу и натянулъ вожжи. Трейманъ обернулся: на ступеняхъ вокзала стояла его дама и въ лорнетку смотрла въ его сторону. Пара вороныхъ, запряженныхъ въ легкое ландо, подъзжала къ крыльцу. Трейманъ пошелъ къ подъзду.

— демъ!— сказала ему дама.

Носильщикъ съ бляхой предупредительно открылъ дверку, и дама, сильнымъ, и упругимъ движеніемъ, сама вскочила въ экипажъ. Трейманъ помстился рядомъ съ ней.

Лошади тронули.

— Это у васъ собственный?— спросила дама, указывая глазами на хавшій впереди ‘картъ’.

— Да… собственный,— спокойно отвтилъ Трейманъ.

Легкая улыбка скользнула по губамъ его спутницы. Она знала и этотъ ‘картъ’, и эту рыжую лошадь, и этого мальчишку-грумма. Знала, что это, что называется, ‘выздъ со двора’, и всего какую-нибудь недлю тому назадъ она каталась въ немъ на Островахъ.

Какъ разъ въ это время они обгоняли хавшій легкой рысцой ‘картъ’ и мальчикъ-груммъ, узнавъ даму, недавно еще такъ щедро давшую ему на чай, весело осклабился, приподнявъ шляпу, и довольно громко сказалъ:

— Здравствуйте, барыня.

Андрей Андреевичъ замтно покраснлъ и мускулы его щекъ непроизвольно задвигались подъ залоснившейся кожей…

——

Литія была окончена. Духовенство и близкіе покойному Чехову люди вышли изъ вагона, нсколько человкъ изъ толпы двинулись на ихъ мсто, чтобы посмотрть на гробъ, на внки, но едва ли не боле всего ихъ интересовала надпись: ‘вагонъ для устрицъ’.

Но надпись эта была уже предусмотрительно стерта. Говорили, впрочемъ, что на другой сторон вагона еще оставалась такая же. Но заглянуть туда не представлялось возможности.

— Что, видли надпись?— спрашивала какая-то полная дама въ пенснэ студента.

— Нтъ, не видалъ.

— Говорятъ, на той сторон вагона есть.

— Не знаю, не видалъ!— повторилъ студентъ.

— Да какъ же это вы?— проговорила дама и въ голос ея слышалось разочарованіе.

Толстый Отрубевъ взялъ Тропинина подъ руку, и идя съ нимъ по перрону, озабоченно говорилъ:

— Вотъ что, голубчикъ Яковъ Алексевичъ! Мн сейчасъ нужно проводить Ольгу Леонардовну и еще двухъ дамъ. Он продутъ прямо на Николаевскій вокзалъ. С. предоставилъ имъ свой экипажъ. Я ихъ только посажу, а потомъ я вернусь къ вамъ и мы вмст подемъ по передаточной. Такъ вы подождете меня здсь.

И Отрубевъ быстро зашагалъ по перрону туда, гд стояла небольшая группа дамъ.

Тропининъ задумчиво повернулъ и пошелъ къ вагону съ гробомъ. Онъ уже былъ закрытъ, но маленькая кучка молодежи все еще стояла передъ нимъ.

— Господинъ Тропининъ!— обратился къ беллетристу одинъ изъ студентовъ.— Что, вагонъ будетъ перевезенъ на Николаевскій вокзалъ?

— Да, да,— разсянно отвтилъ Тропининъ.

— А мы успемъ туда?

— Конечно, успете. Почтовый поздъ отходитъ въ три часа, а теперь только еще въ начал второй.

И вдругъ Тропининъ почувствовалъ, что при этихъ, совсмъ простыхъ словахъ у него мучительно заныло сердце и слезы сами выступили на глаза. Онъ быстро отвернулся отъ студента и зашагалъ обратно.

‘Срокъ… самое страшное въ жизни — это срокъ’,— думалъ онъ про себя.— ‘Опредленіе времени… Теперь въ начал второй часъ, а въ три часа его увезутъ… и я уже никогда не увижу его!.. Въ три часа… и его отнимутъ у насъ… въ три часа’…

Онъ вынулъ носовой платокъ и осторожно, чтобы никто не видалъ, отеръ набжавшія слезы.

И вдругъ ему вспомнилось, какъ высокій генералъ, перевирая, цитировалъ стихи: ‘У несчастнаго — другъ умираетъ, у счастливаго — недруги мрутъ’.

И опять странно,— эти скорбныя строчки подйствовали на Тропинина какъ-то успокаивающе. Онъ глубоко, но облегченно вздохнулъ.

‘Ну, что-жъ длать? Значитъ, такъ нужно’,— сказалъ онъ самому себ.

Немного спустя, по желанію подъхавшей публики, отслужили еще литію, а затмъ вагонъ уже былъ закрытъ окончательно. А черезъ часъ передаточный поздъ, съ прицпленнымъ къ нему чеховскимъ вагономъ, тронулся къ Николаевскому вокзалу.

Въ единственномъ пассажирскомъ вагон третьяго класса сидло нсколько человкъ, пожелавшихъ проводить гробъ. Тутъ же были: Тропининъ и Отрубевъ. Тропининъ хмуро молчалъ, Отрубевъ же, напротивъ, безъ умолку говорилъ съ подсвшими къ нему студентами и какимъ-то господиномъ съ бритымъ лицомъ.

Отрубевъ, видимо, гордился, что на его долю, въ этотъ день, выпала нкоторая роль. Возл него стояли какія-то картонки, саквояжи, портпледы и футляръ для зонтиковъ.

— Это вещи вдовы,— пояснялъ онъ.— Мн придется ее проводить. Батюшки! Двадцать третьяго уже! До отхода почтоваго всего — сорокъ минутъ, а на Николаевскомъ надо еще отслужить панихиду. Когда-то это мы все успемъ?— безпокоился онъ, посматривая то на свои часы, то въ окно вагона.

Человкъ съ бритымъ лицомъ, по всмъ признакамъ — актеръ, былъ, однако, не актеромъ, а.издателемъ одного маленькаго, едва дышавшаго журмальчика. Онъ юлилъ около Отрубева и все шепталъ ему:

— Вотъ, Вадимъ Николаевичъ, написали бы вы воспоминанія о Чехов, да дали бы мн! Я вамъ заплачу, ей-Богу, заплачу!

— Хорошо! Хорошо! Можетъ быть,— небрежно отзывался Отрубевъ.

И потомъ, также шопотомъ, добавлялъ:

— Вы бы вонъ Тропинина попросили! Онъ тоже былъ знакомъ, а ему кстати, кажется, и деньги нужны.

Но издатель почему-то къ Тропинину не обращался. Онъ искоса посматривалъ на него и опять приставалъ къ Отрубеву.

— Такъ, печатный листикъ… или даже полтора! Ей-Богу, заплачу!— шепталъ онъ.

Но вотъ и Николаевскій вокзалъ. На перрон — большая толпа народу. Поднялась суетня, давка.

Тропининъ потерялъ Отрубева. Съ трудомъ протолкался онъ къ локомотиву, куда прицпили вагонъ съ гробомъ.

Началась панихида. Несли наскоро приготовленные внки. Дребезжали телжки съ багажемъ, слышались громкіе выклики грузчиковъ:

— Па-а-азвольте!

Тропининъ, опять притиснутый къ стн, стоялъ безъ шляпы и тупо смотрлъ на всю эту безтолковую толпу, на клубы дыма, вырывавшагося изъ локомотива, и на темнвшую часть товарнаго вагона, въ которомъ находился гробъ съ тломъ Чехова.

Но вотъ пніе смолкло, послышался звукъ задвигаемой двери и почти сейчасъ же вслдъ за этимъ дребезжащая трель оберъ-кондукторскаго свистка.

Часть публики торопливо бросилась къ своимъ вагонамъ, завылъ локомотивъ, и поздъ тронулся.

И опять слезы накипли и брызнули изъ глазъ Троітнина.

— Прощай!— еле слышно прошепталъ онъ и тихо пошелъ по перрону къ выходу.

Нсколько человкъ раскланялись съ нимъ, но какъ-то холодно, отчужденно. Тропининъ этого, казалось, не замчалъ и на нкоторые поклоны отвчалъ растерянно, а на нкоторые, просмотрвъ, совсмъ не отвтилъ.

Онъ уже былъ у самаго выхода, когда сзади него раздался громкій голосъ Отрубева.

— Яковъ Алексевичъ! Куда же вы? А я васъ ищу,— говорилъ Отрубевъ, беря подъ руку Тропинина.

— Да домой,— отвтилъ тотъ.

— Зачмъ же домой? Пойдемте, посидимъ гд-нибудь, помянемъ!— предложилъ Отрубевъ.

— Пойдемте,— согласился Тропининъ.

На порог вокзала Отрубевъ то и дло раскланивался, перекидывался отрывистыми фразами со своими безчисленными знакомыми, на ходу пожималъ руки. Тропининъ тоже раза три нершительно приподнялъ шляпу.

Потомъ, они пшкомъ перешли Знаменскую площадь и зашли въ какой-то скромный ресторанчикъ.

Въ углу, у окна, былъ свободный столикъ, и они заняли его. Отрубева, вообще популярнаго во всхъ ресторанахъ, отъ высшихъ и до низшихъ, знали и здсь. Самъ буфетчикъ, выйдя изъ-за своей стойки, подошелъ къ нимъ:

— Чмъ могу служить, Вадимъ Николаевичъ?— осклабляясь, спросилъ онъ.

— Да дайте намъ черной редиски, холодныхъ раковъ, осетровой тешки — это на закуску,— быстро и не задумываясь, заказывалъ Отрубевъ, а затмъ, повернувшись къ Тронннину, спросилъ:— Вы вдь пьете?

Тотъ утвердительно кивнулъ головой.

— Ну, а затмъ дайте намъ окрошки,— день-то прояснился, жарко становится, сыпалъ Отрубевъ, а затмъ сдлайте битаго мяса съ лукомъ… или нтъ, постойте! Лучше печенку въ сметан. Одобряете?— опять обратился онъ къ Тропинину.

— Одобряю,— равнодушно отвтилъ тотъ.

— Да водочки! Самой холодной водочки! А потомъ пивца выпьемъ, или винца… Тамъ ужъ видно будетъ.

И лицо Отрубева приняло почти сладострастное выраженіе.

— Такъ-то, батенька, Яковъ Алексевичъ! Проводили мы нашего дорогого Антона Павловича!— заговорилъ Отрубевъ, когда буфетчикъ и лакей ушли исполнять заказъ.— И надо правду сказать, убого проводили. Правда, мы въ этомъ почти не виноваты. Никто ничего не зналъ, когда привезутъ тло. Говорятъ, что С. еще вчера получилъ телеграмму, и если это такъ, то да будетъ ему стыдно, что онъ вчера же не выпустилъ какого-нибудь экстреннаго прибавленія къ своей газет! А то прямо — срамъ! Никто ничего не знаетъ, мечутся съ мста на мсто, съ вокзала на вокзалъ! Прямо — срамъ! Я такъ сейчасъ и вдов говорилъ… Я на Николаевскомъ вокзал все время у нея въ купэ былъ… А! Ну, вотъ и водочка, и закусочка! Ну, что-жъ, цапнемъ, что ли, по маленькой? Цапнемъ да повторимъ! Со свиданіемъ!… Покойный, въ свое время, вдь тоже любилъ выпить… Помню, разъ писалъ мн: ‘пріду въ Петербургъ, разыщу васъ, и мы примемъ съ вами по пятнадцати капель внутренняго’… Что за письма! Что за письма! Посл Пушкина положительно никто не писалъ такъ: легко, безъ всякой натуги, остроумно и всегда содержательно… Въ одномъ слов умлъ выразить… Давайте ка еще по рюмочк!.. Подъ тешку!.. Ну, и хрнъ!.. Слезу прошибаетъ… Да вы понюхайте чернаго хлба!

Но Тропининъ отвернулся къ окну и закрылся салфеткой: слезы текли у него не отъ хрна.

Отрубевъ понялъ это и на минуту примолкъ.

— Горько, голубушка Яковъ Алексевичъ, горько!— заговорилъ онъ опять, но уже тихимъ голосомъ и съ неподдльнымъ чувствомъ.— Большое горе для насъ… Публик то еще не такъ! Ей онъ свои сочиненія оставилъ, а вотъ намъ то! Намъ то! Лично знавшимъ его! Намъ, такъ его любившимъ…

— Я его не любилъ,— вдругъ проговорилъ Тропининъ, поворачивая къ Отрубеву свое по-ребячьи заплаканное лицо.

Отрубевъ даже поставилъ на столъ рюмку съ водкой, которую держалъ въ рукахъ: такъ поразило его это неожиданное признаніе.

— Не любили?— тихо переспросилъ онъ и прибавилъ:— Какъ писателя?

— И какъ писателя,— и какъ человка,— подтвердилъ Тропининъ.— Какъ писателя, — продолжали онъ, — Чеховъ почти ничего не говорилъ моей душ. Иногда дв-три поэтическихъ черточки или остроумныя фразы заставляли меня еще больше раздражаться противъ него. Я чувствовалъ въ немъ талантъ… большой… громадный талантъ, но талантъ — напрасный, ничего намъ не говорящій, ни къ чему насъ не ведущій. Его нытье — бсило меня! Я чувствовалъ въ немъ сознаніе безсилія и чувство полной безнадежности на триста лтъ впередъ. Когда заговорилъ Горькій, когда онъ, какъ орелъ, заклекоталъ въ поднебесь, когда онъ произнесъ свое властное ‘не хочу!’ — я воспрянулъ духомъ и всмъ моимъ сердцемъ устремился къ этому писателю.

— Вы боевой человкъ! Вы — революціонеръ,— началъ было опять Отрубевъ.

Но Тропининъ остановилъ его.

— Погодите, не перебивайте!— сказалъ онъ и продолжалъ.— И вотъ, когда стало подниматься солнце Максима Горькаго, чеховскій лунный свтъ поблднлъ и разсялся въ моихъ глазахъ. ‘Этотъ писатель не для насъ и не ко времени’, ршилъ я. Этотъ писатель для тхъ, кто отъ бездлья, или полной непригодности къ жизни, любитъ покопаться въ своей душ, поныть, поскулить, похныкать… А вс эти вещи я считалъ глубоко-недостойными человка. Хныканье и нытье это уже роскошь. Это можетъ себ позволять человкъ или все уже совершившій, или ничего совершить не способный. Такъ разсуждалъ я тогда о Чехов-писател. Чеховъ-человкъ то не нравился мн. Его уклончивость и молчаливость въ товарищескихъ бесдахъ,— мн не нравились. Даже письма его, которыми такъ вс увлекались, меня, признаться сказать, оскорбляли немного: очень ужъ мн они всегда казались свысока. Обидно было, что на вопль вашего сердца онъ отвчаетъ шуточками да прибауточками. Такъ думалъ я и такъ чувствовалъ, пока… Постойте! Налейте мн еще рюмку водки!

Отрубевъ налилъ. Они выпили и Тропининъ, опустивъ голову на руку, продолжалъ:

— Такъ думалъ я, пока… пока не стряслась надо мною бда. Пока счастье не повернулось ко мн спиною, пока судьба не треснула меня со всего размаха дубиной по затылку… Вы знаете сами, какой клеветой обволокли меня, словно паутиной… Нашлись добрые люди, которые не врили этой клевет — вы, между прочимъ…

Отрубевъ кивнулъ головой и пожалъ лежавшую на стол руку Тропинина.

— …Борщовъ, такъ самоотверженно, даже въ ущербъ себ, защищавшій меня, еще нсколько товарищей… Но — Талейранъ недаромъ сказалъ ‘calomniez, ealomn’iez, il en restera toujours quelque chose’. Клевета, подлая клевета облипала меня, какъ птичій клей, связывала она мн и руки, и ноги. Правда, во многомъ я и самъ виноватъ: прежде всего, я малодушно струсилъ и вмсто того, чтобъ смло пойти впередъ и раздлить судьбу товарищей по несчастью, я посл обыска у этого мерзавца Треймана, предавшаго всхъ насъ…

— Вы такъ думаете?— спросилъ Отрубевъ.

Тропининъ горько усмхнулся.

— Нтъ, не думаю. Теперь это я уже знаю завдомо… И такъ, вмсто того, чтобы раздлить судьбу товарищей, я воспользовался умышленной оплошностью длавшихъ обыскъ и — бжалъ. И вотъ, съ этого то момента и начались мои страданья… Потомъ, я одумался, вернулся, самъ явился, куда слдуетъ, но меня не брали: ‘Намъ, говорятъ, васъ не нужно! Гуляйте, говорятъ, себ на свобод’. Но я убью кого-нибудь!— говорилъ я. ‘А! Тогда мы васъ возьмемъ и… повсимъ’,— спокойно отвчали мн… Не могъ же я, въ самомъ дл, идти и убивать. Я не могу убить! Это противно моей натур!.. Ну, тогда я ршилъ, очертя голову, броситься въ самую кипучую дятельность… Но куда я ни бросался, я наталкивался на каменную стну недоврія. Меня чуждались… меня боялись… да и недаромъ!.. По моимъ пятамъ шли сыщики и я своей необузданной необдуманностью самъ наводилъ ихъ на наши гнзда. Гд только появлялся я, тамъ начинались аресты… Поймите! Нтъ, вы поймите, что я долженъ былъ переживать!.. Нсколько разъ приставлялъ я револьверъ къ моему виску, но рука безсильно опускалась при мысли: умереть запятнаннымъ! Умереть съ печатью уды!.. Вдь, у меня есть дти! Вдь, эта печать проклятія перейдетъ и на нихъ, и они, ни въ чемъ неповинные, будутъ тоже страдать всю жизнь. Реабилитировать себя! Во что бы то ни стало реабилитировать… но какъ, какъ, какъ?.. И вотъ, милый Вадимъ Николаевичъ, въ одну изъ такихъ безконечно-страшныхъ минутъ моей жизни я случайно перечиталъ чеховскую ‘Палату No 6’. Перечиталъ и завылъ, какъ раненый зврь!.. О-о! Какимъ ужасомъ пахнуло на меня отъ нея… о-о! Какая страждущая, наболвшая душа писателя выглянула на меня изъ этой роковой палаты, въ которой такъ же безпомощно бился такой же человкъ, какъ я. О, какое любящее сердце прозрлъ я въ Чехов, въ этомъ Чехов, который такъ умлъ скорбть за своего брата. Мн показалось, что онъ меня нжно прижалъ къ своей груди и молча, безъ словъ, безъ фразъ, безъ пафоса заплакалъ вмст со мной… И одна мысль меня охватила: броситься къ нему, прижаться и сказать: я не одинъ, потому что ты, ты знаешь, какъ страдаютъ люди… Но и тутъ злой рокъ сталъ мн поперекъ дороги: Чеховъ умеръ… И теперь кому же? Кому же я разскажу тоску мою? Помните, Вадимъ Николаевичъ, разсказъ Чехова, какъ старику-извозчику некому было разсказать свое горе и онъ разсказалъ его своей старенькой кляченк… А у меня и кляченки то этой нтъ!… Жена… но мы чужды другъ другу, дти… но они еще такъ малы… А Чеховъ, вотъ, умеръ… умеръ…

И Тропининъ опять отвернулся къ окну и закрылся салфеткой.

А Отрубевъ, не замчая самъ, что по его щекамъ текутъ слезы, смотрлъ, какъ истерически вздрагиваютъ плечи Тропинина и тихо шепталъ: ‘Да! Великой любви былъ писатель Чеховъ и чудной души человкъ’.

— Простите, Вадимъ Николаевичъ, что я раскисъ… и васъ, можетъ быть… смутилъ,— заговорилъ черезъ минуту Тропининъ.— Простите… и давайте болтать о чемъ-нибудь другомъ…

Отрубевъ слегка дрожащей рукой разливалъ окрошку. Онъ пытался, но никакъ не могъ заговорить. Чувство подсказывало ему, что возвращаться къ этой тем больше уже нельзя — это значило бы рвать на клочья сердце Тропинина, а съ языка, какъ на зло, готовы были срываться разныя пошлыя фразы утшенія. Молча налилъ онъ еще по рюмк водки, молча же чокнулся съ Тропининымъ, потомъ, хлебнувъ ложки дв изъ тарелки, вдругъ сказалъ:

— А окрошка то, вдь, не дурна. Только… кажется, нужно прибавить немного горчицы….

— Да, да, кажется, недурна… и горчицы… это хорошо,— разсянно подтвердилъ Тропининъ.— Ну, а что у васъ новаго тутъ, въ Петербург? Вдь, я… не въ курс дла,— спросилъ онъ, стараясь говорить спокойно.

— Да что новаго? Новостей много, да, пожалуй, вы вс ихъ знаете,— оживился Отрубевъ, аппетитно прихлебывая пахнувшую свжими огурцами и укропомъ окрошку.— Ну, что Борщовъ сосланъ, это вы, конечно, давно знаете. Знаете, что онъ взятъ еще три года тому назадъ 4 марта, на площади Казанскаго собора. Знаете, конечно, что ‘купеза’ Голодковъ круто повернулъ фронтъ и повелъ свою газету по иному руслу… Батенковъ, какъ вамъ извстно, махнулъ на газету рукой и удалился заграницу.

Тропининъ молчалъ, грустно глядя въ окно.

— Ну-съ,— продолжалъ Отрубевъ,— а газету ‘Кругозоръ’ благополучно и предусмотрительно ведетъ… осифъ Викторовичъ Еленекъ… Да, вдь, какъ ведетъ то, я вамъ скажу!— все боле и боле оживляясь, говорилъ Отрубевъ.— Все на тонкой деликатности… интервью съ сановниками! Бесды со знатными иностранцами! Корреспонденціи мистера Стэда! Утшительныя извстія съ театра военныхъ дйствій! Потрясаніе оружіемъ!…

— До сихъ поръ?

— Да-съ, до сихъ поръ! Даже посл Тюринчена не унываетъ. ‘Это,— говоритъ,— все цвточки! А ягодки будутъ впереди! И мы япошкамъ покажемъ еще, гд раки зимуютъ!’

— Да, вдь, кажется, уже хорошо показали! На Ялу!— улыбнулся Тропининъ.

— А, вотъ, говоритъ, они еще объ Портъ-Артуръ зубы сломаютъ! Узнаютъ — что такое Стессель съ его орлами!… Ахъ, если бъ это не было такъ грустно, такъ умереть отъ смха можно бы было! И замтивъ, что лицо Тропинина опять омрачилось, и что онъ, весь вздрагивая, все повторялъ: ‘Боже мой! Какой это ужасъ!’ Отрубевъ бережно обошелъ эти страшныя, кровавыя картинки и, стараясь развеселить своего пріятеля, началъ разсказывать анекдоты изъ редакторской дятельности Елинека.

— Нтъ, вы не можете себ представить, Яковъ Алексевичъ, какой у нихъ въ газет теперь ‘стиль’ завелся! Какимъ они тамъ языкомъ пишутъ! Вотъ еще недавно одинъ репортеръ, она Колдобинъ, описывая кражу на какой-то дач, подарилъ насъ такимъ перломъ: ‘собаки, говоритъ, обыкновенно очень чуткія, во всю эту ночь какъ-то загадочно никого не безпокоили своимъ неумолчнымъ лаемъ’… Потха!

Въ это время къ сосднему съ ними столику подошли два молодыхъ человка: одинъ средняго роста, блокурый, очень красивый, другой — высокій, смуглолицый, брюнетъ. Тихо говоря между собой, они распорядились дать имъ бутылку сельтерской воды и бокалъ пива.

Отрубевъ какъ-то искоса посмотрлъ на нихъ и, перегнувшись къ Тропинину, едва слышно спросилъ:

— Вы знаете, кто это?

Тотъ отрицательно мотнулъ головой.

— Это — Арсентьевъ и Федоръ. Это новые люди.

— Который Арсентьевъ?— спросилъ Тропининъ, слыхавшій уже эту фамилію.

— Блондинъ, такой красивый, — отвтилъ Отрубевъ и, замтивъ, что молодые люди обратили вниманіе на ихъ перешептыванія, опять громко заговорилъ: — Да, голубушка Яковъ Алексевичъ! Отъ прежняго ‘Кругозора’ теперь и слда не осталось! Не хуже ‘Современныхъ Встей’ бряцаютъ оружіемъ и звонятъ въ патріотическіе колокола.

— Меня не это удивляетъ,— заговорилъ Тропининъ.— Меня удивляетъ петербургское общество. Тамъ, за Ураломъ, льется кровь, тамъ гибнутъ наши родные братья, а Петербургъ ликуетъ, рестораны полны, кафешантаны — полны. Люди поглощены своими мелкими, житейскими интересами.

— Мало того, скажу вамъ,— перебилъ его Отрубевъ,— даже какъ будто радуются нашему пораженію.

— Ну, т, которые радуются пораженію, т врядъ ли ликуютъ! У тхъ, я думаю боле надежды въ будущемъ, а не ликованіе сегодняшняго дня.

Отрубевъ, видимо, не понималъ словъ Тропинина, но тотъ не счелъ нужнымъ объяснить и продолжалъ.

— Но какъ общество-то, общество-то, вообще, можетъ спокойно относиться къ этимъ бдамъ?

— Ахъ, эти то? Да!— спохватился Отрубевъ.— Ну, что-жъ? у этихъ бодрость духа поддерживаютъ ‘Современныя Всти’, а теперь и ‘Кругозоръ’.

— Да, кстати,— спросилъ вдругъ Тропининъ.— А гд Козыревъ?

— Козыревъ? Испарился, какъ дымъ, что называется, исчезъ безъ остатка.

— Загадочно,— произнесъ Тропининъ.

При фамиліи Козырева, молодые люди, сидвшіе за сосднимъ столомъ, т.-е. Арсентьевъ и Федоръ, вдругъ насторожились. Потомъ, подозвавъ къ себ офиціанта, они заплатили, что съ нихъ слдовало и наполовину не допивъ ни пива, ни воды, поднялись съ мста и пошли къ выходу.

— Я теб говорю, что это Тропининъ,— сказалъ Арсентьевъ уже у самыхъ дверей,

— Значитъ, онъ опять появился въ Петербург?— замтилъ Федоръ.

Къ счастью Тропининъ этого разговора не слыхалъ.

— Да, вотъ они, новые люди! Вотъ т, кому предстоитъ дйствовать въ недалекомъ будущемъ,— заговорилъ Отрубевъ, проводивъ глазами Арсентьева и Федора.— Это люди дла! А намъ, писателямъ и, тмъ боле, беллетристамъ, передъ ними отступить нужно.

Тропининъ усмхнулся.

— Почему такъ? Почему именно намъ, беллетристамъ или писателямъ вообще? Разв мы какая-нибудь особая порода? Разв мы не такіе же люди?

— Люди то мы — люди, и такіе же, пожалуй, только въ томъ бда, что люди мы ушибленные. Анализъ насъ разъдаетъ! Прошлое на насъ свои оттиски оставило. Мы, вотъ, видите ли, водочку попиваемъ, а они — воду.

— Разв это важно?— спросилъ Тропининъ. И сейчасъ же, не дождавшись отвта, самъ возразилъ себ.— Да, конечно, важно! И очень важно. Адмиралъ Уріу, собираясь въ бой, предложилъ тостъ стаканомъ чистой воды. Да, конечно, это важно. ‘Они’ — пьютъ ‘воду’, а мы — пьемъ ‘водочку’. Они пьютъ для того, чтобы жить, мы живемъ для того, чтобы пить.

— Врно, врно, голубчикъ Яковъ Алексевичъ!— подтвердилъ Отрубевъ и вдругъ съ сразу повеселвшимъ лицомъ, спросилъ:— А не выпить ли намъ по сей причин бутылочку кахетинскаго винца?

Тропининъ горько усмхнулся.

— Что-жъ, выпьемъ, хотя бы за здоровье тхъ, кто пьетъ одну воду.

III.

Трейману не сразу и не легко удалось ‘надть блыя одежды’. Цпкія руки Арташевскаго и Козырева держали его крпко.

— Нтъ, голубчикъ, коли вы нашъ, такъ вы уже нашъ до гроба,— откровенно сказалъ ему Козыревъ, при первомъ же намек Треймана о ‘блыхъ одеждахъ’.

— Но ‘здсь’ нтъ никакого движенія,— замтилъ Трейманъ.

— Какого вамъ чорта еще движенія? Деньги есть — вотъ вамъ и движеніе. Что же вы, чиновъ захотли, что ли?

— Да, я хочу чиновъ,— не задумываясь отвтилъ Андрей Андреевичъ.

— Ну, что-жъ, будутъ вамъ современемъ и чины,— помолчавъ немного, пообщалъ Козыревъ.

— Улитка детъ, да не скоро будетъ,— перевирая пословицу, важно проговорилъ Трейманъ.

Козыревъ усмхнулся.

— Ну, коли такъ, я вамъ тоже русской пословицей на нмецкій ладъ отвчу: далеко Петру до Куликова поля.

Трейманъ понялъ, что надъ нимъ смются и кожа на скулахъ его залоснилась и покраснла. Онъ оборвалъ разговоръ и съ этого дня повелъ свое дло въ большой тайн.

Онъ сталъ часто бывать у Ахматовыхъ и скоро для Ольги Александровны сдлался незамнимымъ чиновникомъ по особымъ порученіямъ, опять той милой ‘каретой скорой помощи’, которая снискивала ему особенное расположеніе всхъ.

Онъ бывалъ и у благодтеля своего, графа Раабе-фонъ-Блазевицъ, но тамъ онъ держалъ себя молчаливо и внимательно, слдилъ за всмъ, ко всему прислушивался, а потомъ, въ удобную минуту, сообщалъ Ольг Александровн нужныя ей свднія. Та его буквально гладила по головк, называла ‘умницей’ и награждала.

Сухой и черствый Петръ Ивановичъ Ахматовъ тоже обратилъ свое вниманіе на этого ‘полезнаго’ молодого человка, и черезъ какой-нибудь годъ Трейманъ перемнилъ мсто службы и попалъ въ вдомство Петра Ивановича.

Козыревъ, къ этому времени, сильно себя скомпрометтировавшій въ какой то слишкомъ уже беззастнчивой провокаціи, вдругъ безслдно исчезъ.

Арташевскій оказался гораздо покладисте и довольно легко освободилъ Треймана отъ разныхъ своихъ секретныхъ порученій.

Арташевскій вообще сильно измнился. Умный и прозорливый, онъ уже задолго почувствовалъ, что звзда графа фонъ-Раабе начинаетъ склоняться къ закату. Онъ почувствовалъ, что сренькій и хмурый Петръ Ивановичъ Ахматовъ начинаетъ входить въ силу, онъ понялъ, что этотъ костлявый молодой человкъ, т.-е. Трейманъ, попалъ, кажется, на врную дорогу и — кто знаетъ — въ будущемъ могъ бы и пригодиться ему на этомъ новомъ пути, а потому не сталъ, подобно Козыреву, угрожать и смяться надъ Трейманомъ и при первой же его настойчивой просьб отпустить его — сказалъ,

— Что же, батенька, скатертью дорога!

А прощаясь съ нимъ, прибавилъ:

— Ну, а когда ‘пріидете’, такъ помяните и насъ!

Трейманъ благодарно пожалъ ему руку, шаркнулъ ножкой и — удалился.

Графъ Раабе, конечно, не замтилъ исчезновенія такой соринки изъ своей сферы, тмъ боле, что Трейманъ, время отъ времени — по праздникамъ — появлялся передъ нимъ, чтобы ‘засвидтельствовать ему свое безпредльное уваженіе’.

На новомъ мст службы главною обязанностью Андрея Андреевича было состоять при особ Ольги Алексанровны и исполнять вс наиболе щекотливыя ея порученія, какъ служебнаго, такъ и частнаго характера. И онъ старался во всю, и, какъ упоминалось выше, Ольга Александровна не была неблагодарной: во-первыхъ, она провела его не только въ члены, но даже и въ совтъ ‘Россійскаго патріотическаго собранія’, затмъ, къ небольшому, сравнительно, жалованью Андрея Андреевича, довольно часто прибавлялись разныя наградныя и пособія, а главное — она дала ему работу и заработокъ въ разныхъ благотворительныхъ учрежденіяхъ, во глав которыхъ она состояла.

И чины пошли. Да какъ то такъ, что даже по двумъ вдомствамъ. И черезъ три года по облаченіи въ ‘блыя одежды’, Андрей Андреевичъ занималъ уже хорошенькую квартирку невдалек отъ особняка Ахматовыхъ. Дверь этой квартирки отворяла смазливенькая горничная въ элегантномъ передник и съ кружевной наколкой на голов. Одвался Андрей Андреевичъ у лучшаго портного и, аккуратный и расчетливый въ каждой копейк, утроилъ свои сбереженія.

Андрей Андреевичъ сталъ очень важенъ, ходилъ размренной походкой, сгибая спину только передъ начальствомъ, на своихъ визитныхъ карточкахъ — слва, въ утолку — поставилъ дворянскую коронку, а къ своей фамиліи прибавилъ частицу ‘фонъ’ и иначе не называлъ себя, какъ ‘фонъ-Трейманъ’, на что имлъ право, такъ какъ милостью и хлопотами графа Раабе-фонъ-Блазевица еще въ дтств былъ присоединенъ къ россійскому дворянству. Съ равными себ держалъ себя, можно такъ сказать, сдержанно, съ низшими и подчиненными — высокомрно, требуя отъ нихъ всякихъ знаковъ почтенія. Даже горничной своей, блокуренькой Зос, говорилъ ‘ты’, она же должна была его именовать ‘бариномъ’ и обязательно обращаться на ‘вы’ даже въ минуты наиболе интимныя и подъ покровомъ темной ночи.

Развилъ онъ въ себ особую манеру говорить по телефону: корректно съ высшими, холодно — съ равными и надменно съ тми, кого онъ за равныхъ себ не почиталъ. Когда его вызывали къ телефону — телефонъ теперь у него былъ въ квартир — онъ умлъ отвчать всегда такимъ тономъ, какъ будто его оторвали отъ очень серьезной работы, и что, вообще, онъ ужасно занятъ, а все что ему ни скажутъ, онъ уже давно знаетъ и за серьезное отнюдь не считаетъ. Конечно, съ начальствомъ у него былъ совсмъ другой тонъ и другая манера.

Почтеніе къ себ въ окружающихъ — подчиненныхъ,— онъ развилъ до невроятія. Въ департамент, гд онъ служилъ, одинъ шутникъ разсказывалъ, будто швейцаръ той лстницы, на которой живетъ Трейманъ, не говоритъ иначе объ Андре Андреевич, какъ съ благоговніемъ.

— Разъ,— говоритъ онъ,— я иду утромъ мимо подъзда, а у меня къ Трейману порученіе было: письмо передать, наверхъ подниматься не хотлось. Я вызвалъ швейцара и говорю ему: ‘Пойдите въ квартиру Андрея Андревича фонъ-Треймана, передайте это письмо и спросите: будетъ ли отвтъ?’ А швейцаръ почтительнйше приподнялъ фуражку и спрашиваетъ: ‘А если они еще не имли чести проснуться, тогда какъ прикажете?’

Это ‘не имли чести проснуться’ такъ и осталось за Трейманомъ и доставляло ему немало огорченій.

— А что, Андрей Андреевичъ, имли вы честь завтракать или нтъ? Будете вы имть честь сегодня обдать?— то и дло спрашивали его.

Андрей Андреевичъ сердился, кожа на его щекахъ лоснилась, но онъ молчалъ. Онъ зналъ, что его время не пришло, и вс эти обиды и оскорбленія складывалъ въ своемъ сердц.

Къ началу 1904 года Андрей Андреевичъ занималъ уже довольно приличное мсто въ вдомств Петра Ивановича, секретарствовалъ въ двухъ благотворительныхъ обществахъ, руководимыхъ Ольгой Александровной, былъ принятъ въ нсколькихъ солидныхъ петербургскихъ домахъ въ качеств молодого человка, подающаго нкоторыя надежды, а главное — protg Ольги Александровны.

И тмъ не мене, вернувшись домой со встрчи 1904 года — онъ имлъ честь встрчать его у Ахматовыхъ — Андрей Андреевичъ, отпустивъ Зосю спать, довольно долго лежалъ еще на своей постели съ открытыми глазами, стараясь понять: что бы это было такое, что безпокоитъ его и мшаетъ ему уснуть?

И вдругъ, почти громко сказалъ:

— Да, непремнно надо жениться, потому что безъ солиднаго положенія солидной карьеры сдлать нельзя. И жениться надо или на большихъ связяхъ, или на большихъ деньгахъ.

И ршивъ этотъ вопросъ, онъ повернулся на правый бокъ, натянулъ на себя одяло и сейчасъ же заснулъ.

Съ этого времени мысль Андрея Андреевича неуклонно работала, такъ сказать, въ матримоніальномъ направленіи. Онъ сталъ пріискивать себ невсту. И тутъ то, вотъ, онъ особенно ясно понялъ, что онъ пока еще не больше, какъ ‘молодой человкъ, подающій нкоторыя надежды и находящійся подъ покровительствомъ Ольги Александровны Ахматовой’.

Невсты или съ большимъ капиталомъ, или съ большими связями ему въ руки не давались. А уступить онъ не хотлъ, и на кое-какой капиталъ, или на кое-какія связи — не шелъ, чтобъ не испортить себ карьеру въ будущемъ.

Это раздражало Андрея Андреевича, но онъ ршилъ дотерпть до конца, памятуя пословицу, что ‘плохой тотъ казакъ, который не иметъ въ виду быть генераломъ’. А онъ хотлъ быть хорошимъ казакомъ, чтобы быть въ будущемъ большимъ генераломъ.

И вотъ, весной этого года, счастье ему какъ будто улыбнулось.

Однажды утромъ, явившись съ ‘докладомъ’ къ Ольг Александровн, онъ засталъ у нея незнакомую ему еще, высокую, молодую даму съ блдно-рыжеватыми волосами, со странно сиплымъ голосомъ.

Дама эта собиралась уходить и, прощаясь съ Ольгой Александровной, нсколько разъ фамильярно назвала ее ‘ma tante’. Ольга Александровна относилась къ ней холодно, видимо тяготилась ея присутствіемъ и даже не сочла нужнымъ представить ей Треймана.

Когда дама удалилась, Ольга Александровна присла къ своему рабочему столику и, принимая ‘докладъ’ Андрея Андреевича, нсколько разъ, какъ бы вскользь проговорила:

— Несчастная женщина!.. Несчастная женщина!

Андрей Андреевичъ молчалъ и съ присущимъ ему тактомъ ни о чемъ не распрашивалъ.

Тогда Ольга Александровна, съ чисто женской сообщительностью, заговорила сама.

— Эта дама, которую вы сейчасъ видли, это моя родная племянница, единственная дочь моей покойной, старшей сестры, бывшей замужемъ за извстнымъ волжскимъ богачемъ Лаптевымъ. Моя сестра и ея мужъ умерли давно и двочка эта воспитывалась сначала у насъ въ дом, пока у насъ не было своихъ дтей. Потомъ, она воспитывалась въ частномъ пансіон и чуть ли не шестнадцати лтъ тихонько, ‘убгомъ’, вышла замужъ за извстнаго въ то время кутилу и мота гусара Кобецкаго. И съ тхъ поръ мы почти прервали съ ней всякія сношенія. Гусаръ этотъ, конечно, женился на приданомъ. Петръ Ивановичъ сдалъ опеку и умылъ руки. Гусаръ вышелъ въ отставку, они ухали заграницу и что они тамъ выкидывали и продлывали, одному только Богу извстно. Затрещали лаптевскіе милліоны, но къ счастью, или къ несчастью — кто ужъ тутъ разберетъ?— гусаръ этотъ спился и умеръ. А Нина, овдоввъ, вернулась въ Россію, начала было разбираться въ своихъ длахъ: однимъ словомъ, то, что называется, остепенилась. Мы опять приняли ее съ распростертыми объятіями… Но не надолго. Порядочная жизнь ей была уже не по нутру. Она соскучилась и опять улетла заграницу. Какъ она тамъ жила — мы этимъ мало интересовались. Но, кажется, не особенно скромно. Доходили слухи… да и по наружности то видно, что трепалась она тамъ порядочно. Одинъ голосъ чего стоитъ! Но вотъ, опять вернулась. И опять ко мн, конечно!.. ‘Ma tante, ma tante!’. Какая я ей ‘ma tante’? Что она дочь моей сестры? Но не могу же я, въ самомъ дл, патронировать гулящую бабенку! Ужасно, когда большія деньги попадаютъ въ шалыя руки,— заключила Ольга Александровна.

— Но при такой жизни врядъ-ли у нея могли остаться большія деньги?— вскользь замтилъ Трейманъ.

— Въ томъ то и дло, что остались. И очень даже большія: нсколько милліоновъ. Управляющій ей попался честный, не разворовывалъ. А на ея проживаніе и однихъ доходовъ хватало. Да, вдь, и доходы то у нея тоже громадные… А жаль мн все-таки ее! Хоть она и безпутная, а что ни говори — родная племянница,— совершенно неожиданно противорча себ, сказала Ольга Александровна.

‘Кобецкая…. Кобецкая… что то я такое слышалъ про Кобецкую заграницей’,— соображалъ Трейманъ, въ продолженіе разсказа Ольги Александровны. ‘Ба!— вдругъ вспомнилъ онъ,— имя Кобецкой упоминалось среди ‘лагутинцевъ’… Ну, такъ значитъ, это не та! Тамъ милліонерокъ не бываетъ. Это не тхъ полей ягода’.

Дня чрезъ два Ольга Александровна вызвала къ себ Треймана по телефону.

— Милый Андрей Андреевичъ,— заговорила она, когда онъ почтительнйше предсталъ передъ ея очами,— эта шальная бабенка прислала мн вотъ письмо… Ей нужно тамъ что-то такое сдлать… ну, а я не понимаю… Създите вы, родной мой, къ ней и разберите тамъ, что ей нужно?.. И что можно, сдлайте… Она живетъ въ Европейской гостиниц.

Трейманъ похалъ, разобралъ, сдлалъ, да съ этого дня такъ и присосался къ молодой и богатой вдов. Тутъ было все: и большой капиталъ, и большія связи. Потому что, что тамъ ни говори, а Ольга Александровна, все-таки, ей родная тетка. Правда, было тутъ и большое прошлое, но — ‘кто Богу не гршилъ, кто царю не былъ виноватъ’?— сказалъ себ Трейманъ и, чувствуя въ этомъ прошломъ, какъ бы нкотораго даже себ союзника, принялся ‘ухаживать’, настойчиво, терпливо, словно онъ тунель копалъ.

Рдкій день не исполнялъ онъ для Нины Федоровны Кобецкой какое-нибудь порученіе, рдкій день не оказывалъ онъ ей какое-нибудь вниманіе или услугу, поддакивалъ ей во всемъ и льстилъ, главнымъ образомъ, льстилъ, иногда даже довольно грубо, но памятуя завтъ своей покойной матери, что ничмъ не возьмешь такъ легко женщину, какъ лестью, льстилъ напропалую.

Наканун похоронъ генерала Обручева они встртились у Ахматовыхъ, и Нина Федоровна вскользь сказала Трейману, что она будетъ при встрч гроба, потому что завтра у нея, положительно, весь день свободенъ и дваться некуда.

— А посл встрчи,— добавила она,— подемъ куда-нибудь завтракать.

Трейманъ, полагая, что Нина Федоровна прідетъ съ Ахматовыми, заказалъ для себя прокатный экипажъ, желая щегольнуть передъ ней.

На это ‘ухаживаніе’ Андрей Андреевичъ даже денегъ не жаллъ и съ врой и надеждой на будущее, прикасался уже слегка къ своимъ сбереженіямъ.

‘Qui ne risque — ne gagne!’ — говорилъ онъ самому себ и при этомъ почему то находилъ нужнымъ покрутить свой блдно-желтый усъ.

IV.

Почти всю длинную дорогу отъ Варшавскаго вокзала до ресторана на Каменоостровскомъ проспект Нина Федоровна молчала. Сидвшій слва отъ нея Трейманъ пробовалъ было заговаривать, но получалъ коротенькіе, отрывистые отвты.

Только перезжая по мосту черезъ Неву, Нина глубоко вздохнула и, глядя куда-то впередъ, тихо сказала:

— Душно у васъ здсь, въ Петербург.

— Да, лтомъ иногда…— началъ было Трейманъ.

Но она перебила его.

— Всегда у васъ здсь душно: и лтомъ, и зимой, и весной, и осенью. Люди здсь душные — вотъ что.

Трейманъ дланно улыбнулся и спросилъ:

— Неужели вс люди?

Нина отвтила не сразу и потомъ почему то по-итальянски проговорила:

— Non tutti, ma buone parte!

Потомъ повернула голову къ Трейману и внимательно, словно въ первый разъ, посмотрла на него.

— Вы тоже душный человкъ,— улыбаясь, сказала она.

— Я?— растерянно переспросилъ Трейманъ, какъ всегда немного робя передъ этой ‘странной’, по его опредленію, женщиной.

Самоувренный, самомнящій, почти надменный съ другими, Андрей Андреевичъ всегда нсколько терялся отъ неожиданныхъ рзкостей Нины.

— Я? Душный? Почему?— спросилъ онъ.

— Да хоть потому, что вы до сихъ поръ считаете нужнымъ ломаться передо мной.

— Какъ ломаться?

— Да такъ! Лгать, фанфаронить, казаться не тмъ, чмъ вы есть на самомъ дл… однимъ словомъ, по-русскому выраженію, втирать очки. Это, мой милый, снобизмъ. А я терпть не могу снобовъ.

Андрей Андреевичъ даже съежился въ своемъ углу коляски.

— Ну, зачмъ, напримръ, вы мн сегодня солгали?— продолжала Нина.— Зачмъ вы мн сказали, что эта лошадь и экипажъ, въ которомъ вы пріхали на вокзалъ,— ваши собственные? Зачмъ? Когда я отлично знаю, что они наемные, и наняты вами даже только на сегодняшнее утро? Мало того, я знаю, что вы не настолько богаты, чтобы имть свою собственную лошадь и настолько расчетливы, чтобы нанимать экипажъ помсячно. Зачмъ вы это сдлали? Зачмъ?

Трейманъ молчалъ. Онъ, положительно, не зналъ, что отвтить.

— Чтобы пустить мн пыль въ глаза, что ли?— безжалостно продолжала Нина,— такъ, милый мой! Мн пустить въ глаза пыль трудно. У меня, у самой полтора милліона годового дохода и для меня, поврьте, гораздо интересне люди, которые здятъ на простыхъ извозчикахъ, чмъ снобы, разъзжающіе на своихъ, а тмъ боле, на наемныхъ рысакахъ.

— Я вовсе не имлъ въ виду васъ обманывать,— наконецъ заговорилъ Трейманъ.— Пріхалъ я въ этомъ экипаж потому, что думалъ — такъ удобне потомъ хать съ вами… я думалъ, что вы прідете съ Ахматовыми… а что я сказалъ, что это моя лошадь, это просто у меня такъ… съ языка сорвалось. А что я…

— Бросьте, не оправдывайтесь! Это ужъ совсмъ смшно выходитъ,— перебила его Нина.— Не все ли мн равно, на своихъ ли, на чужихъ ли вы здите? И выдаете своихъ за чужихъ или чужихъ за своихъ — не все ли мн равно?! Мн съ вами не ребятъ крестить.

Андрей Андреевичъ былъ совершенно подавленъ. Весь эффектъ, который онъ думалъ произвести такимъ красивымъ и корректнымъ выздомъ на рыжей лошади въ англійской упряжк, пропалъ даромъ, а вдь, придется за этотъ проклятый корректный выздъ двадцать пять рублей заплатить, потому что нанялъ онъ его на весь день. Положимъ, въ виду того, что онъ его такъ скоро отпустилъ, можно и выторговать кое-что, ну, да не въ этомъ дло! Главное въ томъ, что эффектъ то получился совершенно обратный, а онъ такъ много расчитывалъ на него.

И Андрей Андреевичъ не безъ злобы покосился на свою даму. А она сидла снова задумчивая, молчаливая, съ устремленными куда-то впередъ глазами, съ грустно опустившимися углами большого рта.

‘Полтора милліона годового дохода и — родство съ Ахматовыми!’ — вотъ что видлъ передъ собой Андрей Андреевичъ въ этой высокой, худощавой женщин, уже сильно потрепаной, съ непріятнымъ сиплымъ голосомъ, съ рзкими, угловатыми мужскими манерами. И она для него была привлекательне всякой красавицы. Чего не вынесешь за родство съ Ахматовыми?! На что не согласишься за полтора милліона годового дохода?!

‘Но чмъ ее взять? Какъ увлечь?’ думалъ Трейманъ.

При всемъ самомнніи, онъ отлично зналъ, что онъ не отличается особенной физической красотой. Правда, фигура у него — представительная, т.-е. онъ высокъ ростомъ, а портной уже додлываетъ остальное. Но одного этого для него, повидимому, мало. Внутреннія же, духовныя же его качества — суметъ ли оцнить она, пустая, втренная бабенка? Вотъ подцпить его на исторіи съ экипажемъ — она на это способна, а оцнить его желзный характеръ, его выдержку, его умъ, пониманіе людей, его настойчивость въ достиженіи цли — разв она способна на все это?— разсуждалъ Андрей Андреевичъ, сердито пошевеливая мускулами щекъ.— Такъ чмъ же ее взять? Чмъ? Остается одно средство — безпредльная преданность, исполненіе всхъ ея желаній и — льстивое восхищеніе. Этимъ,— говорила его покойная мать,— возьмешь каждую женщину — безъ исключенія.

‘Что-жъ,— говорилъ самъ себ Андрей Андреевичъ,— будемъ исполнять завтъ покойной матушки’.

И взглядъ его, обращенный на Нину Кобецкую, самъ собой сдлался мягче и ласкове.

Минутъ черезъ пять они подъхали къ ресторану и, сопровождаемые метръ-д’отелемъ, вошли въ просторный и красиво отдланный кабинетъ.

Нина какъ-то особенно повелительно взглянула на юлившаго передъ ними француза и тотъ сразу понялъ, что ему на нкоторое время надо удалиться и почтительнйше притворилъ за собой дверь.

— Слушайте!— заговорила Нина, подходя къ большому зеркалу и поправляя шляпу.— Сегодня ужъ вы сильно потратились на эту…. ‘собственную’.лошадь… въ голос ея прозвучала иронія.

‘Все перенести! Все!’ — уговаривалъ себя Трейманъ.

— Такъ вотъ, въ виду этого,— продолжала Нина,— завтракъ я беру на себя, но заплатить за него должны вы, а потому, дайте мн мою сумочку!

Трейманъ подалъ, брошенную ею при вход на столъ изящную сумочку. Нина открыла и доставъ оттуда сторублевую бумажку, протянула ее Трейману. Тотъ не бралъ.

— Нина Федоровна, зачмъ же?… У меня есть свои….— красня до багровости и даже слегка заикаясь, сказалъ онъ.

— Длайте то, что вамъ… что васъ просятъ,— серьезно проговорила Нина.

Трейманъ, слегка дрожащими пальцами взялъ сторублевку. Залоснившаяся кожа на его скулахъ такъ и ходила.

— А сдачу вы вернете мн,— заключила она и коротко добавила:— Позвоните!

Трейманъ, сунувъ деньги въ карманъ, надавилъ кнопку звонка. Татаринъ-лакей и французъ управляющій какъ изъ подъ земли выросли.

— Дайте намъ хорошій завтракъ,— по-французски обратилась къ послднему Нина.— Слышите, хорошій! Я заказывать не люблю. Но если завтракъ будетъ плохой, я къ вамъ больше не пріду. Ну, и вино, конечно, тоже… Однимъ словомъ, вы меня понимаете?

Французъ склонилъ голову и мотылькомъ выпорхнулъ изъ кабинета.

— Слушайте, Трейманъ! Правда, что вы такой, какимъ васъ рисуетъ моя тетушка?— говорила Нина, принимаясь за разставленныя передъ ней закуски,

— Я не знаю, какимъ меня рисуетъ высокочтимая Ольга Александровна, но не думаю, чтобы она имла основаніе говорить про меня что-нибудь дурное,— съ сознаніемъ своего достоинства, отвтилъ Андрей Андреевичъ.

— О, нтъ! Напротивъ! Тетушка отъ васъ въ восторг! Нтъ хвалебныхъ эпитетовъ, которыхъ бы она къ вамъ не примняла. По ея словамъ, вы и добрый, и милый, и услужливый — главное — услужливый, и преданный, и врный и… я ужъ не знаю — что! Однимъ словомъ, если даже отбросить любую половину изъ этихъ качествъ, вы все-таки остаетесь совершенствомъ. Такъ увряетъ тетушка. Правда это?.. Передайте мн оливки! Merci! Такъ правда ли это?

Трейманъ сконфуженно улыбался.

— Говорить о самомъ себ — крайне неудобно…— Конечно, Ольга Александровна очень добра ко мн, но вы и сами меня знаете уже не первый день и, можетъ быть, сами составили какое-нибудь обо мн мнніе?

— Не успла. Я мало къ вамъ приглядывалась,— отрывисто бросала Нина, намазывая масло на хлбъ.— Но тетушка, она вдь, кажется, большой спецілистъ по части уловленія душъ человческихъ. Вы ей преданы?

— О, да!— восторженно проговорилъ Трейманъ.

— Вы ея secretaire intime?… Постойте, не перебивайте! Я это вижу сама. Вы ей всю душу отдали, такъ что у васъ для другихъ ничего и не осталось?

— Нина Федоровна,.

— Говорю, не перебивайте! Всю душу. А жаль! Мн тоже нужна преданная душа и тоже secretaire intime! Я бы платила дороже, чмъ тетушка… Она васъ въ черномъ тл держитъ. Вы не можете даже имть своей лошади. Я бы вамъ пару купила… или наняла. Сначала бы, впрочемъ, наняла, а потомъ бы, глядя по преданности, и купила. Вдь, вы любите своихъ лошадей? Скажите, что вы еще любите?

— Васъ,— неожиданно сорвалось у Треймана.

— Меня?!— Нина такъ и осталась съ ножомъ въ одной рук и съ редиской въ другой.

Трейманъ понялъ, что наступилъ ршительный моментъ, что надо идти на проломъ.

— Да, васъ, Нина Федоровна,— насколько могъ горячо заговорилъ онъ.— Съ первой же встрчи, съ перваго же взгляда на васъ я почувствовалъ, что здсь вся моя судьба… (онъ чуть не сказалъ: карьера)… Вся моя жизнь…— усилилъ онъ.— И съ этого момента я ни о комъ больше не думаю, какъ объ васъ. За васъ я готовъ отдать послднюю каплю крови, всякое слово ваше для меня законъ, всякое желаніе ваше для меня святыня… Вы для меня все! Все!

Трейманъ замялся.

— Скажите, вы и тетушк также говорили?— спросила Нина Федоровна и вдругъ залилась веселымъ смхомъ.

Трейманъ побагровлъ. Мускулы на его щекахъ ходуномъ ходили. А Нина продолжала:

— Да вы премилый! Вы даже въ любви умете признаваться! И ‘до послдней капли крови’, и ‘всякое слово — законъ’, и ‘желаніе — святыня!’ И все это вы наизусть знаете! Право, вы премилый! Воображаю, какъ тетушка вами должна быть довольна!

— Нина Федоровна!— обиженнымъ голосомъ заговорилъ Трейманъ.— Вамъ, конечно, можетъ быть, это смшно и, можетъ быть, даже странно, что я такъ прямо….

— Съ мста въ карьеръ!— подсказала Нина.

— …Что я такъ прямо,— настойчиво повторилъ Андрей Андреевичъ,— заговорилъ о моей любви. Но не удивляйтесь! Я говорю совершенно искренно…

— Милый, да я не удивляюсь,— перебила его Нина.— Я къ этому давно привыкла. Мн часто такъ признаются въ любви. Какъ только узнаютъ, что у меня сто тысячъ десятинъ земли и серебряно-свинцовые рудники на Урал, такъ сейчасъ же: ‘до послдней капли крови’ и ‘ваше слово — законъ’. Многіе съ револьверами въ рукахъ признавались. А одинъ — даже съ заряженнымъ… Нтъ, нтъ, я не сержусь! Вы не бойтесь! Въ этихъ случаяхъ я даже руку даю цловать. Хотите? Нате — цлуйте!

И Нина протянула ему свою узкую, съ длинными пальцами руку.

Но Трейманъ опустилъ голову и не пошевельнулся.

— He хотите! Ничего, посл поцлуете. Я въ этомъ уврена. Да не надо кукситься! Я не сержусь на васъ и даже скажу, что ваше признаніе въ любви мн пріятне, чмъ признаніе многихъ другихъ. Т признавались и сейчасъ же наровили если не меня, такъ мои милліоны облапить. Вы-же — преданнымъ другомъ можете быть, разныя услуги мн оказать… А мн услуги сейчасъ нужны! Ахъ, какъ нужны!

— Нина Федоровна! Я для васъ…

— Ну, вотъ видите какой вы милый! Ну, такъ поднимите носъ кверху и улыбнитесь!

Но Трейманъ оставался грустнымъ..

— Но, Нина Федоровна, я люблю васъ!— настойчиво повторилъ онъ.

— Ну, что-жъ? Одно другому не мшаетъ! Неужели вы думаете, что вс, влюбленные въ меня, должны непремнно плакать? Любите и улыбайтесь!

— Вы позволите?

— Что такое?

— Любить васъ.

— Ну, конечно, голубчикъ, конечно! Я, какъ всякая женщина, люблю, когда меня любятъ.

— Но вы позволите надяться?

— На что, мой милый?

Трейманъ не зналъ что сказать. Онъ опять опустилъ глаза и сталъ шевелить мускулами щекъ.

— Ну, хотите я вамъ подскажу? Надяться быть обладателемъ Лаптевскихъ милліоновъ? Такъ, что ли?

— Нтъ, Нина Федоровна! Мн милліоны не нужны!

— Вотъ этому я никогда не поврю! Потому что это было бы такъ глупо, а вдь вы, кажется, не дуракъ! Кому не нужны милліоны? Всмъ они нужны. Нужны они и мн, и врядъ ли я ихъ кому отдамъ… разв посл моей смерти… да и то…

Нина вдругъ оборвалась и задумалась.

— Нтъ, Нина Федоровна! Мн, честное слово, не милліоны нужны. Мн бы хотлось… заслужить ваше расположеніе… можетъ быть, вашу… любовь… Мн бы хотлось, чтобы вы позволили быть мн вашимъ преданнымъ рабомъ, вашимъ… другомъ…— вкрадчиво заговорилъ Трейманъ, но видя, что Нина его совсмъ не слушаетъ, оборвался.

— Рабъ не можетъ быть другомъ,— посл довольно большой паузы, вдругъ проговорила Нина.

Въ кабинетъ, въ это время, вошли два лакея, неся какія-то кушанья.

Интимный разговоръ на минуту оборвался.

— Такъ вотъ какъ,— заговорила Нина, когда они снова остались вдвоемъ.— Вы меня любите! Чудесно! Любите! Ничего не имю противъ этого. Вы желаете быть мн преданнымъ… ну, скажемъ — другомъ? Это еще лучше того! Вполн одобряю ваше намреніе и принимаю его съ благорадностью… Но вотъ въ чемъ дло: есть пословица — ‘нельзя быть слугою двухъ господъ’, ну, а можно ли быть другомъ — двухъ госпожъ? Какъ вы думаете?…

— Нина Федоровна, вамъ одной я отдамъ всю душу.

— Тетушку то, значитъ, по боку?

Трейманъ испугался и это ясно выразилось на его безцвтномъ лиц.

Нина весело разсмялась.

— Да вы не бойтесь! Не бойтесь! Ваша дружба ко мн отнюдь не должна худо отражаться на вашихъ служебныхъ отношеніяхъ! Продолжайте быть секретаремъ моей уважаемой или,— какъ вы ее называете? Досточтимой, кажется?— тетушки. Служите ей, если можете, еще усердне, но только… святая святыхъ души вашей — поверните въ мою сторону. Вдь, у васъ есть такое ‘святая святыхъ’?

— О, Нина Федоровна! Конечно!

— Ну, такъ вотъ и чудесно! Отъ ‘преданнаго друга’ я требую очень немного, а именно — только одной преданности. Согласны?

— О, конечно!— почти машинально проговорилъ Трейманъ и сейчасъ же задумался.

‘Однако, вотъ какъ она ликвидировала мое признаніе! Ей — все, а мн — ничего’,— думалъ онъ.— ‘Ну, это ужъ дудки! Это ужъ игра очень неравна!’

И чтобы чмъ нибудь компенсировать свою ‘преданность’, онъ тихо и какъ бы нершительно спросилъ:

— Но вы мн позволите надяться?

И встртивъ вопрошающій взглядъ Нины, закончилъ еще тише.

— Заслужить когда нибудь ваше… вашу… любовь?

— Chi lo sa!— пожимая плечами и слегка улыбаясь отвтила Нина.

Татары перемнили еще одно блюдо. Метръ д’отель разлилъ вино въ красивые зеленые стаканы. Нина и Трейманъ опять остались вдвоемъ.

— Chi lo sa!— задумчиво повторила Нина, лниво принимаясь за ризотто.

И потомъ, посл большой паузы, вдругъ сказала:— Трейманъ, найдите мн мужа.

Трейманъ вздрогнулъ и даже едва не выронилъ изъ рукъ вилки.

— Мужа? Найти? Вамъ?— проговорилъ онъ.

— Что же это васъ такъ удивляетъ? Каждой женщин нуженъ мужъ, а иногда даже и очень.

— Но вы сейчасъ только сказали, что никому не отдадите своихъ милліоновъ.

— Ну, да! Что-жъ изъ этого? Разв я непремнно обязана отдать свои милліоны мужу? У насъ, слава Богу, не германскіе законы! У насъ и женщины имютъ право владть капиталомъ.

— Да, но…— началъ было Трейманъ и замялся.

— Что-жъ вы хотите сказать, что безъ милліоновъ меня никто не возьметъ? Что я непремнно должна купить себ мужа?

— Богъ съ вами! Что вы! Что вы!— запротестовалъ Трейманъ и даже замахалъ руками.

Но Нина не унималась.

— По вашему, значитъ, я настолько немолода, некрасива, неинтересна, что только благодаря моему милліонному приданому могу выйти замужъ?— говорила она.— А если бы я обднла, или вздумала пристроить мой милліонъ иначе и протянула бы свою руку безъ всякаго приложенія, ее бы никто и не принялъ? Такъ по вашему выходитъ?

Но Трейманъ говорить ничего не могъ: онъ поперхнулся рисомъ, раскашлялся, закрылъ лицо салфеткой и только отрицательно, какъ бы протестуя противъ словъ Нины, качалъ головой.

— Неужели, напримръ, вы,— не обращая вниманія на траги-комическое положеніе Треймана, продолжала Нина.— Неужели, напримръ, вы, только что такъ горячо признававшійся мн въ любви, ‘по гробъ жизни’, или какъ вы тамъ говорили? ‘До послдней капли крови’, отказались бы отъ моей руки, если-бъ узнали, напримръ, что у меня ничего нтъ, что я давно прогорла и кругомъ вся въ долгахъ или, что я вамъ ни копейки не дамъ — неужели бы вы не приняли мою руку, не согласились бы быть моимъ мужемъ?

Трейманъ прокашлялся и овладлъ своимъ голосомъ,— но еще красный пятнами на лбу и на щекахъ, онъ ршительно проговорилъ:

— О, Нина Федоровна, если-бъ вы были даже нищая, я бы счелъ за особенную… честь… нтъ, за радость… нтъ, за счастье…

— Говорите прямо: за благо!— подсказала Нина.

— Да, за особенное благо быть вашимъ мужемъ,— твердо выговорилъ Андрей Андреевичъ.

Онъ отлично зналъ, что слова о разореніи, о долгахъ — не больше, какъ простая шутка, а угрозы, что она не дастъ будущему своему мужу ни копейки — Трейманъ не боялся.

‘Умный мужъ’,— разсуждалъ онъ,— ‘всегда суметъ получить отъ жены все, что ему нужно, хотя въ Россіи, дйствительно, и нтъ мудрыхъ законовъ Германіи’.

— Такъ вотъ видите,— какъ бы успокоившись, заговорила Нина,— вы же вотъ не прочь жениться на мн и безъ приданаго. Почему же вы думаете, что другіе на это не пойдутъ?

— Во-первыхъ, я этого не думаю, а во-вторыхъ, зачмъ — другіе? Зачмъ другіе, Нина Федоровна, когда я считалъ бы себя счастливйшимъ человкомъ, если бы… правда, я незнатнаго происхожденія, но я — дворянинъ, я русскій дворянинъ. Моя фамилія — Трейманъ, но…

— Ахъ, мн все равно! Трейманъ, Фрейманъ, хоть Зильбербергъ!— думая о чемъ-то другомъ, машинально проговорила Нина.

Но Андрей Андреевичъ вздрогнулъ.

— Я не еврей!— испуганно проговорилъ онъ.

— Знаю, что вы не еврей, но въ данномъ случа это мн все равно! За васъ я замужъ не собираюсь.

Эти слова были сказаны просто, но ршительно.

Трейманъ словно погасъ весь.

— Но почему же?— чуть слышно пролепеталъ онъ.

— Ахъ, почему? Ну, не знаю почему!— капризно заговорила Нина.— Не собираюсь — вотъ и все! И теперь вопросъ не въ этомъ. Просто, найдите мн подходящаго мужа.

— Но что вы подразумваето подъ словомъ ‘подходящій’?

— Что?

И Нина задумалась.

— Ну, сегодня мн объ этомъ говорить не хочется!— заговорила она, подумавъ немного,— я объясню вамъ это когда-нибудь въ другой разъ. А сегодня у меня къ вамъ другая просьба, которую вы должны исполнить, какъ можно скоре: сегодня, завтра, однимъ словомъ — на-дняхъ… Вы знакомы съ Арташевскимъ?

Трейманъ слегка замялся.

— Да, знакомъ,— нершительно проговорилъ онъ.

— Хорошо знакомы?

— Хорошо.

— Такъ познакомьте меня съ нимъ.

— Зачмъ вамъ это?

— Это что за вопросъ? Если я вамъ говорю — познакомьте, стало быть мн нужно!

— Конечно, конечно! Хотя мн это и крайне трудно…

— Преданные друзья исполняютъ и трудныя порученія,— напомнила Нина.— Говорятъ, онъ очень интересный человкъ?

— Не знаю, какъ вамъ это сказать?— уклонился Трейманъ, а потомъ сейчасъ же добавилъ.— Послднее время онъ часто хвораетъ.

— Хвораетъ?— переспросила Нина.

— Да! Онъ велъ такой предосудительный образъ жизни, такъ что не мудрено, что онъ разстроилъ себ здоровье.

— А какой образъ жизни онъ велъ?— полюбопытствовала Нина.

— Онъ кутилъ съ разными француженками

— Ага! Да, дйствительно, иногда отъ этого здоровье разстраивается,— улыбаясь проговорила Нина.— Но такъ какъ меня интересуетъ не его здоровье, а онъ самъ, то вы и познакомьте меня съ нимъ и, повторяю, какъ можно скоре.

— Слушаю,— покорно опуская голову, проговорилъ Трейманъ.

Завтракъ подошелъ къ концу. Нина сдлалась вдругъ разсянной и неразговорчивой. Напрасно Андрей Андреевичъ пробовалъ затрагивать разныя, боле или мене интересныя темы, она совсмъ не отзывалась на нихъ, отвчая односложно, машинально, видимо, думая о чемъ-то другомъ и, наконецъ, сказала:

— Ну, платите и andiamo!

Трейманъ вздохнулъ и надавилъ кнопку электрическаго звонка.

V.

У подъзда ресторана Нина вдругъ сказала Трейману:

— Ну, отсюда я поду одна. Мн еще хочется покататься по Островамъ, а потому — до свиданья. Сегодня вы ко мн не приходите, но завтра — непремнно, и не одинъ, а вмст съ нимъ.

— Но…— началъ было Трейманъ.

— Никакихъ возраженій!— перебила его Нина:— Вы придете или съ нимъ, или совсмъ не придете.

Затмъ, ловко вскочила въ свою коляску и сама крикну, ла кучеру:

— Трогай!

‘Это чортъ знаетъ, что такое!— возмущался Трейманъ, стоя на подъзд ресторана.— Это не женщина, это… это… это…’.

Трейманъ такъ и не нашелъ опредленія.

— Прикажете позвать экипажъ, ваше превосходительство?— обратился къ нему подручный швейцара.

— Нтъ, я пойду пшкомъ,— сказалъ Андрей Андреевичъ и зашагалъ своимъ размреннымъ шагомъ по тротуару Каменноостровскаго проспекта.

Внутри у него все кипло. Онъ былъ золъ и на себя и на Нину. На себя за то, что не сумлъ сразу взять надлежащаго тона съ этой ‘взбалмошной бабенкой’ — опредленіе, наконецъ, было найдено — а на ‘взбалмошную бабенку’…— ну, да за все: и за то, что она его такъ третировала, и за то, что такъ грубо бросила его одного на крыльц, и за то, что онъ совершенно напрасно потратился на наемъ экипажа. И вдругъ онъ вспомнилъ, что въ карман у него еще оставалась крупная сдача со сторублевой бумажки, данной ему Ниной. За завтракъ пришлось заплатить съ небольшимъ тридцать рублей.

‘Не слдовало бы ей возвращать этихъ денегъ’,— думалъ онъ про себя.— ‘Если она меня третируетъ, какъ какого-нибудь посыльнаго, такъ пусть и’….

Онъ чуть было не сказалъ: ‘такъ пусть и платитъ’, но оборвался и повернулъ свою мысль на другую колею.

‘Злиться не слдуетъ’,— говорилъ онъ самому себ.— ‘Лучше привести въ извстность плюсы и минусы сегодняшняго дня. Минусы: ну, расходы… а главное, кажется, неврный тонъ, взятый мною съ нею’. Плюсы: во-первыхъ, онъ сказалъ ей, что любитъ ее. Значитъ, важный шагъ сдланъ. Теперь уже остается изъ этой точки идти дале, настойчиво, твердо и неуклонно. А затмъ, она ему сказала: ‘найдите мн мужа’. О, это большой плюсъ! Стало быть, ей мужа надо и даже очень, если она прямо сказала: ‘найдите мн мужа’. Теперь только нужно доискаться — почему? А затмъ уже найти ей и мужа! О, я найду теб мужа, моя милая! Найду непремнно! И этотъ мужъ будетъ никто иной, какъ Андрей Андреевичъ Трейманъ! Не безпокойся, моя милая! Не увернешься! И тогда посмотримъ, кто кмъ будетъ командовать, хотя въ Россіи и нтъ умныхъ германскихъ законовъ!’.

И Трейманъ, въ тактъ своимъ шагамъ, сердито постукивалъ по тротуару новенькой камышевой тростью.

‘Ахъ, да!’ — вдругъ вспомнилъ онъ.— ‘Она ‘приказала’ еще познакомить ее съ Арташевскимъ. Тутъ сразу нсколько вопросовъ. Во-первыхъ, зачмъ ей Арташевскій? Во-вторыхъ, почему она меня спросила, знакомъ ли я съ нимъ? Знаетъ она о моей прежней служб или нтъ? Это очень существенно. А въ третьихъ, какъ ее познакомить съ Арташевскимъ и стоитъ ли вообще знакомить? О, объ этомъ надо подумать и подумать!’.

И Трейманъ еще медленне, еще размренне шагалъ по тротуару.

Извозчики, обгонявшіе его, предлагали ему свои услуги, но онъ только сердито отмахивался головой. На этотъ разъ онъ шелъ пшкомъ не изъ экономіи. На ходу ему лучше думалось. А подумать было о чемъ.

‘Отчего не познакомить?’ — разсуждалъ онъ, уже поднимаясь на Троицкій мостъ.— ‘Вдь, ужъ если она взяла это себ въ голову, то познакомится непремнно. Пусть ужъ лучше я познакомлю, чмъ кто-нибудь другой. Тутъ, по крайней мр, я выясню, зачмъ ей это знакомство, и знаетъ ли она о моей прежней служб или нтъ. Теперь вопросъ: какъ ихъ познакомить? Да мн кажется, очень просто: похать прямо къ Арташевскому и сказать ему, что съ нимъ хочетъ познакомиться Нина Федоровна Кобецкая, урожденная Лаптева, племянница Ахматовыхъ — наврное, отъ такого знакомства не откажется. А если спроситъ: зачмъ ей? Такъ — почемъ я знаю? Ну, а какъ соперникъ, онъ, конечно, не опасенъ’.

И Трейманъ вспомнилъ чахлую, изможденную за послднее время разными недугами фигуру Арташевскаго и при этомъ воспоминаніи улыбнулся и слегка выпятилъ свою костлявую грудь.

‘А не похать ли сейчасъ къ нему? Въ этотъ часъ онъ обыкновенно еще дома и завтракаетъ. Теперь четверть третьяго. Наврное, застану еще!’.

И около Лтняго сада Трейманъ, взявъ извозчика, приказалъ ему хать на Кирочную, гд послднее время жилъ Арташевскій.

Онъ засталъ его, какъ и предполагалъ, оканчивавшимъ завтракъ. Въ маленькой столовой, за чашкой кофе, сидлъ Антонъ Степановичъ Арташевскій въ компаніи своего неизмннаго друга, еще боле ожирвшаго фоксъ-терьера Вайта.

При вход Треймана Вайтъ попробовалъ было залаять старческимъ, охрипшимъ лаемъ, но закашлялся, соскочилъ со стула, на которомъ сидлъ, и сконфуженно ушелъ въ уголъ.

— Что, братъ-старикъ, осрамился?— съ грустной ироніей обратился Арташевскій къ своей любимой собачк.— Здравствуйте! Радъ васъ видть! Садитесь. Не хотите ли кофе?— говорилъ онъ, здороваясь съ Трейманомъ.

Въ голос его невольно проскальзывало удивленіе и какъ бы вопросъ: ‘Ты это зачмъ еще пожаловалъ?’.

Трейманъ взглянулъ на Арташевскаго и нашелъ, что онъ съ послдней ихъ встрчи еще боле осунулся. Глаза его были тусклы и охвачены темными кругами. Руки слегка дрожали.

— А я къ вамъ на минутку, по длу, многоуважаемый Антонъ Степановичъ!— немного запинаясь, началъ Трейманъ.

— Очень радъ! Чмъ могу служить?

— И по очень странному длу.

— Что-жъ, я привыкъ къ очень страннымъ дламъ. Вс дла, по которымъ ко мн обращаются, всегда очень странныя.

— Съ вами желаетъ познакомиться одна очень интересная женщина.

— Всегда радъ знакомству съ интересной женщиной.

— И вотъ… на меня она возложила пріятную обязанность устроить это знакомство. Вы, можетъ быть, слыхали?.. Это… племянница Ольги Александровны Ахматовой, дочь извстнаго милліонера Лаптева… По мужу — Кобецкая… Нина Федоровна…

По мр того, какъ говорилъ Трейманъ, личные мускулы Арташевскаго напрягались все боле и боле, и чуть замтная краска выступила на его щекахъ. Но ровнымъ и спокойнымъ, какъ могила, голосомъ отвтилъ онъ Трейману:

— Что-жъ, я очень радъ познакомиться съ Ниной Федоровной Кобецкой.

И только посл коротенькой паузы спросилъ:

— Когда?

— Если-бъ вы могли, достоуважаемый Антонъ Степановичъ, завтра, такъ около трехъ часовъ похать вмст со мной къ ней въ Европейскую гостиницу, я былъ бы вамъ очень признателенъ.

— Завтра, около трехъ часовъ я буду ждать васъ у себя, и мы подемъ вмст къ Нин Федоровн Кобецкой,— пунктуально повторилъ Арташевскій и, къ удивленію Треймана, не задалъ даже ожидаемаго имъ вопроса: чмъ вызвано это желаніе познакомиться?

‘Экій выдержанный человкъ’,— про себя похвалилъ его Андрей Андреевичъ.

Затмъ они перекинулись парой незначительныхъ фразъ, и Трейманъ, заявивъ, что онъ не сметъ боле отнимать драгоцннаго времени и т. д., откланялся.

Проводивъ Треймана, Арташевскій быстро прошелъ къ себ въ кабинетъ, порылся въ папкахъ съ бумагами и, доставъ какое-то объемистое ‘дло’, сталъ торопливо его просматривать.

— Вотъ!— наконецъ прошепталъ онъ, когда глаза его упали на четко написанныя строки:

‘Кобецкая, Нина Федоровна, вдова гвардіи штабъ-ротмистра, урожденная Лаптева’.

Облокотившись на столъ и подперевъ ладонью голову, онъ съ напряженнымъ вниманіемъ сталъ читать дальнйшія строки. Брови его сморщились, на лбу зрли глубокія морщины, а красиво отдланный длинный ноготь большого пальца правой руки то и дло подчеркивалъ нкоторыя фамиліи. Между ними чаще всего встрчались: Лагутинъ, Емельченко-Капустнякъ, Войновичъ и Ольга Бриксъ.

Когда вошедшій камердинеръ тихо спросилъ его:

— Прикажете, ваше превосходительство, вицъ-мундиръ приготовить?

Арташевскій, не отрывая глазъ отъ бумаги, только досадливо отмахнулся рукой.

VI.

Отъхавъ немного по Каменноостровскому проспекту отъ ресторана, Нина Федоровна крикнула своему кучеру:

— Ефремъ, позжайте въ Лсной.

Тотъ не оборачиваясь, утвердительно кивнулъ головой и полной рысью пустилъ вороныхъ рысаковъ.

Нина Федоровна, покачиваясь на упругихъ рессорахъ своей коляски, разсянно посматривала по сторонамъ.

Навстрчу попадались вагоны конки, извозчики, собственные экипажи, по тротуарамъ шли пшеходы. И чмъ быстре неслась коляска Нины Федоровны, тмъ встрчныхъ казалось больше, тмъ чаще мелькали дамскія шляпки, лошадиныя головы и столбы электрическихъ фонарей.

Кучеръ Ефремъ зналъ уже госпожу Кобецкую. Онъ не впервые съ ней здилъ. Зналъ, что она щедро платитъ на чай, но любитъ быструю зду, и его хорошо вызженные вороные неслись почти бшеной рысью. У Нины стала даже слегка кружиться голова.

Но вотъ, миновали мосты и выхали на тихое Ланское шоссе. Ефремъ сталъ сдерживать своихъ коней и, наконецъ, пустилъ ихъ шагомъ. На ихъ статныхъ, черныхъ спинахъ подъ тонкими ремешками упряжки, выступили полоски блой пны.

— Куда прикажете въ Лсномъ?— спросилъ Ефремъ, оборачиваясь къ барын.

— Въ Сосновку. Знаете, на ту дачу, куда мы съ вами здили на прошлой недл!

— Слушаю-съ, знаю!— отвтилъ Ефремъ.

И давъ конямъ немного передохнуть, снова пустилъ ихъ полной рысью.

Перехали рельсы Финляндской дороги. Только что прошедшій поздъ дымилъ вдали по направленію къ Удльной. Вотъ и Новосильцевская церковь. Миновавъ ее, Нина стала пристально всматриваться вправо, въ глубь парка. Она искала глазами два знаменательныхъ круглыхъ камня, означавшихъ мсто дуэли Чернова и Новосильцева.

Каждый разъ, прозжая здсь, Нина искала глазами эти камни, вызывавшіе въ ея памяти тоже знаменательный, а можетъ быть, и роковой день. Здсь, возл этихъ памятниковъ смерти, она первая призналась въ любви человку, котораго любила и любитъ до сихъ поръ серьезной, большой любовью.

‘Можетъ быть, одного его я только и любила’,— уже не въ первый разъ подумала Нина, глядя туда, гд должны были быть эти камни.

И ей вспомнился чистый и свтлый обликъ мужчины, такъ хорошо, такъ просто открывшаго ей широкія объятья, такъ горячо отвтившаго ей на поцлуй.

— Здсь, Нина,— говорилъ онъ ей тогда,— раздались два первыхъ выстрла русскаго освободительнаго движенія. Здсь упали мертвыми обидчикъ и мститель. Новосильцевъ, оскорбившій двушку, и Черновъ, братъ этой двушки, мстившій за позоръ сестры. Похороны Новосильцева, принадлежавшаго къ петербургской знати, прошли, какъ проходятъ вообще похороны знатныхъ людей: важно, торжественно и холодно. Похороны Чернова носили совсмъ другой характеръ. Это былъ первый тайный смотръ русскихъ революціонныхъ силъ. За гробомъ шелъ Кондратій Рылевъ и его товарищи, скоро пріобртшіе неувядаемую славу подъ именемъ ‘декабристовъ’. И здсь я еще отрокомъ, еще Васей Лагутинымъ, гимназистомъ пятаго класса, далъ мою Аннибалову клятву служить великому длу освобожденія моей родины отъ тьмы и безправія до послдней капли крови. И помни, Нина, если ты любишь меня, если ты хочешь раздлить со мной мою жизнь, помни, что не радость и не розы ждутъ тебя впереди. И горе теб, если только одна любовь ко мн толкаетъ тебя на нашу дорогу. Любовь пройдетъ, а прошлаго уже не воротишь.

Нина, какъ завороженная, слушала эти слова. Она любила этого человка, и ей казалось, что она любитъ и его дло. Слабая женщина! Она не сумла разобраться въ своихъ чувствахъ. Человкъ былъ прекрасенъ, но дло его было для нея и тяжело, и скучно.

Сколько разъ она, ослабвшая, покидала это дло, окуналась въ омутъ жизни, въ вихри наслажденій, искала тамъ забвенія, но, не находя его, снова возвращалась къ любимому человку и на колняхъ вымаливала у него прощеніе за свое малодушіе.

И съ каждымъ разомъ онъ становился все холодне, а искусъ — эта эпитимья, какъ называла она — налагаемый имъ, былъ все сурове и сурове. И вотъ послднее его порученіе, наконецъ, было — ужасно. Но онъ ей сказалъ: ‘иди и выполни. Иначе я теб больше не врю’. И она, чтобы вернуть любовь этого человка — пошла.

‘О, страшный часъ! Послдній часъ!’ — звенли въ ея ушахъ знакомые слова и мотивъ.

Нина вздрогнула и отвернулась отъ парка.

Навстрчу имъ, шипя и дымя, шелъ маленькій поздъ парового трамвая. Чье-то знакомое лицо мелькнуло въ одномъ изъ вагоновъ.

‘Этого человка я гд-то видла и видла даже сегодня… чуть ли не на похоронахъ Чехова’,— подумала Нина…

Минутъ черезъ десять коляска остановилась у палисадника одной изъ дачекъ Сосновки. Маленькая, черная собачка съ громкимъ лаемъ выскочила изъ-за ограды. Нина, уже вышедшая изъ экипажа, махнула на нее зонтикомъ. Собачка залаяла еще громче и сердите.

— Бибишка! Бибишка! Назадъ!— раздался рзкій женскій голосъ въ одномъ изъ оконъ дачи.

Нина отворила калитку и вошла въ палисадникъ.

— Пожалуйте! Пожалуйте!.. Бибишка, да перестань! Перестань ты, подлая!.. Пожалуйте. Въ горницы!.. Я сейчасъ пошлю за Григоріемъ Асафовичемъ, пожалуйте!— говорилъ тотъ же голосъ изъ окна, задернутаго занавской.

— Здравствуйте, Анна Васильевна!— сказала Нина и кивнула головой къ окну.— Вы что же прячетесь?

— Да не одта я, совсмъ не одта! Только что отобдали… такъ, прибираюсь…

— А Григорія Асафовича дома нтъ?

— Нтъ, дома, дома! На задворкахъ. Играетъ тамъ съ дтьми. Да пожалуйте въ горницу.

Нина вошла во внутрь дома. Это была дачка средней руки, изъ тхъ, что нанимаютъ мелкіе петербургскіе чиновники, съ неизбжной темной гостиной посередин и съ ‘горницами’ — направо и налво. Гостиная была обставлена не то, чтобы бдно, но какъ-то ужъ очень по провинціальному. И съ диваномъ около стны, и съ овальнымъ передъ нимъ столикомъ, покрытымъ вязаной скатеркой и даже съ дешевой лампой посреди этого столика.

Нина подошла къ зеркалу, висвшему въ простнк, и хотла поправить шляпу. Зеркало такъ перекосило ея лицо и всю фигуру, что она не могла удержаться отъ улыбки.

‘Господи! Вдь, интеллигентный человкъ!’ — уже не въ первый разъ подумала она,— ‘а какая провинціально-мщанская обстановка. Если бы на стнахъ, вмсто портретовъ Писарева, Чернышевскаго и Добролюбова висли ‘лики’ какихъ-нибудь архіереевъ да архимандритовъ, можно было бы подумать, что она попала въ домъ волостного писаря или сельскаго дьякона’.

На ‘террас’, черезъ которую вошла Нина, послышались тяжелые, грузные шаги и сейчасъ же вслдъ за этимъ въ комнату вошелъ — человкъ, не человкъ, медвдь, не медвдь, а что-то очень коренастое и волосатое. Сутуло опустивъ голову и не глядя на Нину, существо это наискось перерзало комнату и скрылось въ одной изъ горницъ.

Нина посмотрла ему въ спину, облеченную только въ одну жилетку поверхъ цвтной рубашки, и опять улыбнулась.

‘Пошелъ сюртукъ надвать’,— подумала она.

И дйствительно, черезъ минуту та же фигура, но уже въ сюртук и съ повязаннымъ галстукомъ, вернулась обратно въ гостиную.

— Здравствуйте, Григорій Асафовичъ!— проговорила Нина, протягивая руку.

— Здравствуйте, Нина Федоровна,— тихимъ и какимъ-то особенно спокойнымъ голосомъ отвтилъ Григорій Асафовичъ.

Это былъ человкъ лтъ сорока съ небольшимъ, вовсе ужъ не такой высокій и громоздкій, какимъ онъ казался всегда съ перваго взгляда. Правда, онъ былъ и широкоплечъ, и коренастъ, и какъ-то по-медвжьи сутуловатъ, и даже косолапъ слегка, но все это было въ предлахъ средняго размра. Только громадная копна волнистыхъ, темно-русыхъ съ просдью волосъ на голов да большая, лопатой, полусдая борода придавали ему бросающуюся въ глаза грузность.

Говорилъ онъ тихо, не торопясь, выговаривая ясно каждое слово, но чувствовалось, что спокойный голосъ его можетъ разрастись чуть ли не до раскатовъ грома.

Небольшіе, каріе глаза смотрли умно, добродушно, но за этимъ взглядомъ всегда сквозила какая-то затаенная мысль. Сильный характеръ, да и большая физическая сила проскальзывали въ каждомъ его слов, въ каждомъ его движеніи.

Григорій Асафовичъ Медіокритскій былъ тотъ самый ‘честный’ управляющій, про котораго Ольга Александровна Ахматова говорила Трейману, какъ объ охранител дантевскихъ милліоновъ.

— Что-жъ мы стоимъ? Сядемъ,— проговорилъ Григорій Асафовичъ.

Нина осмотрлась и положительно не знала, куда ссть: диванъ былъ заставленъ столомъ, а стулья ей казались такими неудобными и жесткими, что она сказала:

— Выйдемъ лучше на террасу.

— Ладно,— отвтилъ Григорій Асафовичъ и по медвжьи попятившись, пропустилъ Нину впередъ.

На террас стояла, такъ называемая, ‘дачная’ плетеная мебель, тоже жесткая, но попросторне.

— Прежде всего, дайте мн чаю,— сказала Нина, усаживаясь на диванчикъ,

Григорій Асафовичъ повернулъ голову во внутрь дачи и, слегка повысивъ голосъ, проговорилъ:

— Анюта! Пришли намъ чаю.

А затмъ, слъ рядомъ съ Ниной въ кресло.

— Зачмъ пріхали?— спросилъ онъ, слегка поглаживая свою бороду.

— Что за странный вопросъ?— улыбаясь, проговорила Нина.

— Вы знаете, Нина Федоровна, что я не люблю, когда вы сами ко мн здите. Ваша коляска у моей скромной дачки всегда производитъ нежелательное впечатлніе. Если я вамъ нуженъ, вы всякую минуту можете меня вызвать къ себ: для этого у меня и на дач телефонъ поставленъ…

— Ну, хорошо!— капризно перебила его Нина.— Пріхала, потому что хотла пріхать. Пріхала, потому что мн некогда было вызывать васъ къ себ. Пріхала потому, что у меня есть экстренная новость.

— А есть, такъ говорите,— уже совсмъ тихо проговорилъ Медіокритскій.

— Завтра онъ будетъ у меня!— также тихо сказала Нина.

— Хорошо-съ.

— Ну, вы примите свои мры. Понимаете? Нужно, чтобы тотъ хорошенько замтилъ его, фигуру, лицо… понимаете?

— Понимаю.

— Исполните?

— Конечно, исполню, хотя…

— Что, хотя?

— Хотя мн это очень не нравится.

— Почему же не нравится, когда это необходимо?

— Не вижу никакой необходимости.

— Вы просто не хотите видть!— уже начинала горячиться Нина, повышая голосъ.— Понимаете, что безъ этого шага… безъ перваго шага… нельзя сдлать второго, главнйшаго.

— Второй — понимаю, а перваго — нтъ.

— Вы просто упрямый человкъ!

— Нтъ-съ, не упрямый, а разсудительный, ибо полагаю, что этотъ вашъ первый шагъ неизбжно сорветъ второй, какъ вы изволили врно замтить, главнйшій.

— А я вамъ говорю, что, не устранивъ это препятствіе, мы не дойдемъ до цли. Да и во всякомъ случа, вотъ что: намъ разсуждать сейчасъ здсь съ вами не приходится. Мы — просто исполнители. Намъ указано, что длать, и мы должны длать.

— Отнюдь нтъ!— сказалъ Григорій Асафовичъ.— Не знаю, какъ вы, Нина Федоровна, но я всегда обусловливаю мое участіе правомъ строжайшей критики и то, чего не считаю нужнымъ длать, длать не буду. Хотя бы мн тамъ приказывали! И наоборотъ-съ: сдлаю то, что считаю нужнымъ сдлать, не смотря ни на какіе запреты.

— Въ такомъ случа, вы — кустарь.

— Какъ угодно назовите! Но прежде всего — я — я

— Но вы же сказали, что исполните?

— Сказалъ и исполню, потому что вы все тсно связали со вторымъ шагомъ, а второй шагъ я считаю — неизбжнымъ. И если не уклонюсь отъ перваго, то только потому, чтобы вы не испортили второго. Поняли?— теперь, въ свою очередь, спросилъ Григорій Асафовичъ.

— Поняла,— улыбаясь отвтила Нина Федоровна и продолжала:— Ну, такъ повторяю: онъ завтра у меня будетъ… А, можетъ быть, и не завтра, а посл-завтра… а, можетъ быть…

— А, можетъ быть, и совсмъ не будетъ?

Нина задумалась и глубоко вздохнула.

— Можетъ быть, мы и совсмъ безъ этого обойдемся?— ласково посматривая на Нину, чуть слышно говорилъ Григорій Асафовичъ.

— Ахъ, если-бъ я знала, что это длается не ради только одного моего испытанія… что это не ‘искусъ’, не эпитимья…

— О-го-го-го!— какъ-то во внутрь себя разсмялся Медіокритскій.— Ну, такую эпитимью назначать рискованно!— проговорилъ онъ.

— Но, вдь, вы знаете Василья!

— Знаю. Человкъ — смлый, ршительный, но умный и не безъ сердца.

— Ахъ, Григорій Асафовичъ! Давайте, лучше, не будемъ говорить объ этомъ! Вы согласны, я — должна. Чего же разсуждать больше? Завтра будьте въ город, въ контор, вмст съ нашимъ съ часу дня. Я позвоню въ телофонъ и, если скажу: ‘оплатите счетъ портнихи’, знайте, что онъ у меня. А если не прідетъ, скажу: ‘счетъ не присланъ’. Но придется ждать, можетъ быть, и послзавтра… Но только, ради Бога! Не будемъ больше объ этомъ говорить. Я не могу. Мои нервы не выдержатъ.

Григорій Асафовичъ тихо улыбнулся.

— А то ли еще будетъ!— чуть слышно проговорилъ онъ.— То ли еще переживать придется! Грядущее чревато большими событіями! Большими! Скажу даже — страшными!

Подали чай. И вмст съ нимъ на террасу вошла и Анна Васильевна, жена Григорія Асафовича.

‘Настоящая уздная дьяконица’,— опять таки уже не въ первый разъ подумала Нина.

И, поздоровавшись съ хозяйкой дома, спросила:

— Отчего у васъ всегда такой вкусный чай, Анна Васильевна? Нигд я такого вкуснаго чаю не пивала.

— А это ужъ Григорій Асафовичъ! Это ужъ онъ гд-то такой чай покупаетъ. Любитъ, вдь, онъ чай-то у меня,— отвтила Анна Васильевна, ласково глядя на большую, волосатую голову мужа.

— Лтомъ — чай и лавенъ-тениссъ — это два благодтеля нашей жизни,— сентенціозно и выговаривая ‘лавенъ’, а не ‘лаунъ’,— проговорилъ Григорій Асафовичъ.

— Но вы и зимой, кажется, тоже постоянно чай пьете?— сказала Нина.

— Меньше. Меньше движенія, меньше и чаю пью.

— А съ кмъ же это вы въ лаунъ-тениссъ играете?

— Знакомая тутъ у насъ одна гоститъ, да еще студентъ приходитъ,— за мужа отвтила Анна Васильевна.

— Я вообще англичанъ за многое уважаю, а за изобртеніе лавенъ-тенисса — въ особенности,— говорилъ Григорій Асафовичъ, медленно прихлебывая крпкій и ароматный чай.— Умная игра! И равно — полезная, какъ для дтей, такъ и для людей зрлаго, даже пожилого возраста. Ввелъ бы во всхъ нашихъ учебныхъ заведеніяхъ, какъ обязательный предметъ.

— А къ намъ, никакъ, еще гости!— торопливо проговорила Анна Васильевна и спустилась съ террасы въ палисадникъ.

Черезъ минуту она вернулась въ сопровожденіи молодой, хорошенькой и очень изящной женщины.

‘Гд это я ее видла?’ — подумала Нина, внимательно осматривая стройную фигурку гостьи, поднимавшейся по ступенькамъ террасы.— ‘Ахъ, да!’ — вспомнила она.— ‘Сегодня, на похоронахъ Чехова. Это — жена извстнаго эмигранта Денисова’.

Григорій Асафовичъ, не торопясь, поднялся со своего стула и протянулъ Денисовой свою не по росту маленькую, но крпкую руку.

— Здравствуйте, Надежда Львовна!— проговорилъ онъ.— Позвольте васъ познакомить: Нина Федоровна Кобецкая — Надежда Львовна Денисова.

Нина такъ и впилась въ эту хорошенькую женщину, такъ мало похожую на тотъ обликъ, который она создала въ своемъ воображеніи по слышаннымъ о Денисовой разсказамъ. Она знала, что Надежда Денисова послдовала за мужемъ въ ссылку, два года длила ее съ нимъ гд-то въ Якутской тайг, пока Денисовъ не бжалъ черезъ Америку въ Европу. И тамъ она помогала мужу въ его работ.

Нин рисовалась крпкая, мужественная фигура женщины-подвижницы, женщины-борца, а передъ ней стояла молодая, почти хрупкая, ‘дама изъ общества’, изящно одтая, причесанная по послдней мод. Нина знала, что у Денисовой было двое дтей, и одинъ изъ нихъ даже родился въ Сибири. И этому трудно врилось, глядя на стройную, почти двичью фигуру Надежды Львовны.

Но взглянувъ пристально въ глава своей новой знакомой и встртивъ такой твердый, несокрушимый взглядъ, Нина поврила, что съ этой энергіей, горвшей въ ея темно-срыхъ глазахъ, можно дйствительно все перенести.

Денисова очень мило и совсмъ по-свтски поздоровалась съ Ниной и тоже совсмъ по-свтски сказала ей:

— А я заочно васъ уже знаю.

— Вотъ какъ?— удивилась Нина и даже слегка вздрогнула.

— Да, мн говорилъ про васъ Григорій Асафовичъ по поводу Сашеньки Лахтиной.

— Ахъ, да!— вдругъ спохватилась Нина и, обратившись къ Медіокритскому, спросила:— Ну, какъ Сашенька? Здорова она теперь?

— Настолько, что уже играетъ въ лавенъ-тениссъ,— отвтилъ тотъ.

— Отчего же я ее не вижу?

— А вамъ нужно ее видть?

Нина смшалась. Сердитая морщинка залегла между ея бровей. Этотъ тонъ Медіокритскаго часто выводилъ ее изъ себя.

— Знаете, Григорій Асафовичъ, со мной-то вы, кажется, могли бы и не конспирировать,— раздражительно проговорила она.— Да! Я хочу видть Сашеньку! Проводите меня къ ней!

И Нина ршительно поднялась съ дивана во весь свой высокій ростъ.

— Она и сама сюда выйдетъ,— вмшалась было Анна Васильевна.

— Нтъ, мн нужно съ ней поговорить наедин,— настойчиво повторила Нина и посмотрла на Медіокритскаго.

Тотъ только сдлалъ жестъ рукой, какъ бы приглашая ее войти во внутреннія комнаты.

Но какъ разъ въ это время на порог террасы показалась худощавая фигурка молодой, лтъ двадцати съ небольшимъ двушки, скромно одтой въ простенькое черное платье, перехваченное желтымъ кожанымъ кушакомъ. Трудно было бы узнать въ этомъ серьезномъ, блдномъ, со страдальчески опущенными углами рта лиц прежнее, дтски-наивное, пухленькое личико Дашеньки Второвой, первой жертвы Андрея Андреевича Треймана.

Увидавъ Денисову, она какъ то порывисто рванулась къ ней и горячо расцловалась.

— А я вашъ голосъ услыхала и думаю: вы это или не вы? Такъ рада!— успла шепнуть она на ухо Надежд Львовн.

И затмъ, повернувшись къ Нин, вжливо, но съ большимъ оттнкомъ холодности, поздоровалась съ ней.

Нина взяла ее рукой за талію и, не говоря ни слова, увела обратно въ темную гостиную.

— Вы знаете, Сашенька,— тихо заговорила она тамъ.— Это будетъ на-дняхъ. Можетъ быть, завтра… можетъ быть, послзавтра… во всякомъ случа, на-дняхъ… Вы готовы?

— Конечно, вдь, я же сама просилась. Что тутъ еще спрашивать?— отвтила молодая двушка, еще четыре года тому назадъ Дарья Васильевна Второва, теперь же, посл побга изъ ссылки, носившая конспиративное имя Александры Адріановны Лахтиной.

Въ голос, которымъ она говорила съ Ниной, во взгляд, который она исподлобья бросила на нее, чувствовалась какая то затаенная непріязнь. Нина замчала это, но не понимала причины. Не на ея ли средства, не ея ли хлопотами была спасена изъ ссылки эта двушка? Откуда же такая непріязнь? Чмъ объяснить это? Тмъ боле, что лично Нин Сашенька Лахтина съ первой же встрчи стала, какъ то особенно мила и симпатична, настолько даже, что, узнавъ отъ Григорія Асафовича, что на предстоящее ‘дло’, между прочими, вызвалась и эта, только что вырванная изъ ссылки двушка, Нина всми силами старалась отклонить ее отъ этого ршенія, для этого собственно она и вызвала ее теперь въ отдльную комнату.

Но встртивъ такое непріязненное отношеніе къ себ, не знала, какъ приступить къ разговору.

— Сашенька,— нершительно заговорила она,— достаточно ли вы оправились? Вдь, вы были очень серьезно больны.

— Я здорова,— коротко отвтила та.

— По вашему виду этого еще сказать нельзя. Вы блдны… вонъ у васъ какъ глазки то подведены! Не лучше ли вамъ отказаться, и взять ршеніе обратно?

Сашенька сдлала нетерпливый жестъ.

— Мои ‘глазки’,— съ ироніей подчеркивая слово ‘глазки’, заговорила она,— мои ‘глазки’ — тутъ не причемъ. Да, и, вообще заботиться о своемъ здоровьи въ такія минуты боле, чмъ смшно и даже… стыдно… Мое ршеніе неизмнно. Я должна и пойду. Понимаете, я хочу этого! Хочу! Для меня было бы большимъ горемъ, если-бъ мн отказали въ активной дятельности. И васъ я особенно прошу не заботиться больше обо мн.

— Что длать?— искренно вздохнула Нина.— Я только не понимаю этого непріязненнаго тона, который у васъ всегда прорывается въ разговорахъ со мной.

— За тонъ вы меня извините. Я не воспитана и не умю себя держать въ обществ. Я знаю, что я вамъ многимъ обязана….

— Ахъ, ради Бога! Ради Бога! Ничмъ вы мн не обязаны! Ничмъ!— горячо перебила ее Нина.— Все, что я сдлала, я длала, прежде всего не для васъ. Я длала для ‘дла’. Такъ что мн вы ничмъ не обязаны. Но въ нашихъ простыхъ, въ личныхъ отношеніяхъ… Съ другими вы всегда милы и привтливы — я сейчасъ сама видла, какъ вы радостно бросились къ Денисовой… а для меня у васъ нтъ ласковаго слова.

Сашенька стояла молча, потупившись и даже изъ простой вжливости ничего не возразила. Чувство раздраженія подступило Нин къ горлу.

‘Ну, что мн эта двченка?— говорила она сама себ.— Одна изъ тхъ дюжинныхъ ‘рядовыхъ’, которыхъ такъ много мелькнуло передъ ней за послднее время, а между тмъ, Нин такъ хотлось, чтобъ именно, эта ‘дюжинная рядовая’ потянулась сама къ ней, сама бы отдала ей свое сердце. Этого не было, и Нина злилась.

Не сказавъ больше ни слова и круто повернувшись, Нина пошла на терассу. Слдомъ за ней вышла туда же и Сашенька.

‘Отчего они вс меня не любятъ?— сердито думала Нина, занимая свое прежнее мсто. ‘И эта ‘дьяконица’ Анна Васильевна, теперь такъ оживленно разговаривающая о чемъ то съ Денисовой, съ ней же всегда немножко не то, что холодна, а какъ-то застнчива, и этотъ медвдь Григорій Асафовичъ,— вдь, есть же у него привтливыя улыбки для другихъ, простыя слова и даже веселыя шутки! А стоитъ ей заговорить съ нимъ, онъ сейчасъ же напускаетъ на себя какой-то оффиціальный тонъ, длается сухъ, и даже, скрытенъ. Скрытенъ съ ней! Когда она въ ‘дл’ знаетъ въ двадцать разъ больше, чмъ онъ, когда она посвящена въ то, о чемъ онъ никогда и знать не будетъ, когда она… Ахъ, что тутъ перечислять! Пятнадцать лтъ этотъ человкъ управляетъ ея имніями, ведетъ ея дла, она слпо довряетъ ему все свое состояніе, а онъ хохлится передъ ней, съеживается, словно боится ее, относится къ ней, какъ къ ‘барын’. Почему это?— задала она себ вопросъ и сейчасъ же ршительно отвтила: ‘Оттого, что вс они узенькіе, маленькіе люди, съ куринымъ міросозерцаніемъ, съ тараканьимъ горизонтомъ’.

И тутъ ей вспомнился тотъ орелъ, во имя котораго и ради котораго она шла — на все. Тотъ большой, крупный человкъ, тотъ титанъ между пигмеями, вспомнилась его любовь, его ласки и — увы!— вспомнилось и его недовріе.

— Нина,— говорилъ онъ ей,— ты любишь меня. Я этому врю. Но кого ты во мн любишь: человка или мужчину — я этого не знаю. Если человка, будь благословенна и пойдемъ со мною, если мужчину — брось меня! Отойди отъ меня.

И онъ назначалъ ей эпитемьи, испытанія. Ей было это обидно, больно, больно до слезъ. Взамнъ этого, она предлагала ему на дло все свое состояніе до послдней копейки, а онъ не бралъ, да при этомъ тутъ же еще говорилъ:

— Отъ всякаго другого, я бы, конечно, взялъ съ радостью. Деньги на дло такъ нужны. Но отъ тебя не возьму. Не возьму, потому что, между мною и дломъ стоитъ твоя любовь, и я боюсь, что не человку, не дятелю отдаешь ты свое состояніе, а любовнику. И это — ужасно!

И Нина сама, тихонько, безъ его вдома, совала свои деньги туда и сюда, но этого ей было мало. Ей хотлось отдать все и нищей лечь у его ногъ. А онъ не бралъ, онъ отталкивалъ ее.

‘И здсь я вотъ тоже чужая,— и она обвела своими срыми глазами, оживленно и весело болтавшихъ между собою Денисову, Анну Васильевну, Медіокритскаго и Сашеньку.— Вонъ, у этого дичка даже щеки разгорлись!’ — подумала она, глядя на разрумянившуюся Сашеньку.

‘Встать и ухать! Что мн до нихъ? У насъ только дло общее, а жизнь — у нихъ своя, у меня — своя. Встать и ухать!’ Но она не двигалась съ мста, прислушиваясь къ ихъ разговору и ровно ничего не понимая.

Они говорили почему то о лаунъ-тенисс и тутъ же рядомъ о безпорядкахъ на Сормовскомъ завод. Говорили, что положеніе графа Раабе-фонъ-Блазевицъ особенно окрпло и надо бы ждать большихъ репрессій, а между тмъ, свершилась очень прогрессивная реформа въ области политическаго процесса. И это одно съ другимъ не вяжется.

‘Ахъ, нтъ! Уду,— подумала Нина и даже слегка пошевелилась.

Какъ вдругъ изъ-за калитки раздался громкій голосъ:

— Миръ сему дому!

Вс встрепенулись.

Въ полисадникъ входили Отрубевъ и Тропининъ.

— Старецъ Григорій! Гостя къ теб привелъ!— говорилъ замтно подвыпившій Отрубевъ, таща за руку слегка упиравшагося Тропинина.

— Милости просимъ!— тихо, но внятно проговорилъ Мекритскій, оставаясь въ своемъ кресл и только протягивая руку поднимавшемуся уже на терассу Отрубеву.

— Странниковъ пріемлешь?— спросилъ Отрубевъ.

— Милости просимъ!— повторилъ еще ралъ Медіокритскій и затмъ, добродушно усмхаясь, добавилъ.— А славянщину то эту, другъ мой, Вадимъ Николаевичъ, ты лучше брось! Ничего ты въ ней, вдь, ровно не разумешь! А такъ, зря болтаешь, что въ голову придетъ: ‘абіе, да бабіе, еси, да на небеси’.

Отрубевъ громко расхохотался и, хлопнувъ Медіокритскаго ладонью по спин, сталъ здороваться съ дамами, съ которыми оказался со всми знакомъ, за исключеніемъ Нины Федоровны. Но не дожидаясь, когда ей его представятъ, онъ самъ ей отрекомендовался и, мало того, отрекомендовалъ ей и своего спутника.

Нина пристально всматривалась въ худое, измозженное лицо Тропинина. Она видла его уже сегодня на вокзал, возл гроба Чехова, и тогда еще обратила вниманіе на грустное, почти трагическое выраженіе его глазъ.

‘Вотъ этотъ такъ страдаетъ! Дйствительно страдаетъ!’ — подумала она, пожимая худую и горвшую какимъ-то лихорарадочнымъ жаромъ руку беллетриста.

— А что, хозяюшка, пивко будетъ?— спросилъ Отрубевъ.

— Ну, конечно, будетъ!— отвтила Анна Васильевна и пошла, переваливаясь, уточкой, съ терассы дачи.

— О, це добре!— такъ же перевирая хохлатчину, какъ и славянщину,— проговорилъ Отрубевъ.

— А мы сегодня, Асафычъ, Чехова провожали,— продолжалъ онъ, поворачиваясь къ Медіокритскому.— Печальные, братъ, это были проводы. До слезъ печальные. Народу мало, и даже ты, старче, не явился!

— Во-первыхъ, я ничего объ этомъ не зналъ,— неторопясь заговорилъ Медіокритскій,— а во-вторыхъ, если бы и зналъ, все равно не пошелъ бы. Чеховъ писатель не изъ моей библіотеки.

— Ну, вотъ, вотъ!— загорячился Отрубевъ.— Вотъ, вотъ она партійщина-то, проклятая! Всхъ она насъ разъединяетъ! Не моей партіи — стало быть я и на похороны не пойду! А, между тмъ, Чеховъ — это гордость Россіи! Это такой захватывающій талантъ! Наконецъ, просто — это прогрессивный писатель.

— Изъ чего ты это заключаешь?— спросилъ Григорій Асафовичъ.

— Какъ — изъ чего?— завопилъ Отрубевъ.— Да вс его произведенія такъ благородны, умны…

— Можно быть благороднымъ и умнымъ консерваторомъ,— парировалъ Медіокритскій.

— Примръ? Примръ? Покажи мн примръ!

— Толстой — въ первой половин своей дятельности, Тургеневъ…

— Господа! Слышите? Тургеневъ у него консерваторъ!? Слышите? Да кто-жъ, по твоему, прогрессистъ то? Знаю, знаю! Ты сейчасъ Чернышевскаго да Михайловскаго. Нтъ, ты мн изъ беллетристовъ назови!

— Глбъ Успенскій.

— Ну, конечно! Ну, конечно! Дальше своей партіи мы ничего не видимъ! Кружки да партіи, партіи да кружки! А нынче вотъ среди современныхъ молодыхъ писателей — раздлъ на притоны пошелъ. Спрашиваютъ другъ друга: ‘вы къ какому притону принадлежите? къ ‘Вн’ или къ ‘Капернауму?’ Прежде говорили хоть ‘къ приходу’… Кружковщина! Партійщина! А теперь уже — притонщина пошла. И никого, кром своихъ, не признаютъ! У каждаго притона свой кумиръ, и со дня рожденія этого кумира они даже лтоисчисленіе ведутъ. Декаденты пошли! Выдумали новый ‘штиль’, облегченный, по неумнію писать грамотно. Еще недавно одинъ мн съ восторгомъ читалъ:

‘Черезъ порогъ тесть

Ко мн сталъ вопить:

Хочу пирогъ сть,

Хочу пиво пить!’

Вс улыбнулись.

— А ты полно! Полно! Не кипятись! Говори спокойне! А то, вдь, такъ и понять нельзя, о чемъ ты!— добродушно трепля Отрубева по плечу, проговорилъ Медіокритскій.— Ты отлично знаешь, что ни къ какой я партіи — ни къ литературной, ни къ политической — не принадлежу. Живу я и думаю самъ по себ. И есть у меня свой вкусъ и свои убжденія. И человкъ ужъ я не молодой, и мн, подобно теб, принадлежать сразу ко всмъ партіямъ — уже не подъ силу.

— Неправда!— запротестовалъ Отрубевъ, принимаясь за поданное пиво.— Я тоже партіенъ, Только ни къ c.-д., ни къ с.-р.— я не принадлежу, а принадлежу къ партіи а.-а.

— Что же это должно обозначать?

— Атчаянный анархистъ.

Опять вс разсмялись.

Поощренный этимъ смхомъ, Отрубевъ заболталъ пуще прежняго.

— Нтъ, господа! Это — потха! Какъ у насъ въ партіяхъ разбираются. Недавно, я среди одного молодого литературнаго кружка вращался, такъ тамъ одинъ изъ этакихъ, бойкенькихъ, вдругъ заявилъ, что Стенька Разинъ — первый русскій соціалъ-демократъ. Я ему это говорю сейчасъ: ‘стопъ машина!’ А онъ на меня съ презрніемъ, свысока посмотрлъ, да и спрашиваетъ: ‘А что-жъ по вашему Стенька Разинъ — не соціалистъ?’ — Извольте, говорю, пусть будетъ соціалистомъ! ‘А разв онъ не демократъ?’ Тмъ боле согласенъ. ‘Ну, вотъ — говоритъ,— и выходитъ, что онъ соціалъ-демократъ.— Ну, это,— говорю,— уже дудки! ‘Почему,— спрашиваетъ,— дудки?’ А потому что,— говорю — можно быть и соціалистомъ, и демократомъ и тмъ не мене не быть соціалдемократомъ. ‘Да почему-же?’ — пристаетъ онъ ко мн. Да потому же, говорю,— почему носъ испанской двы Мери, не есть испанскій мериносъ! Потха!

И Отрубевъ весло разсмялся.

Но, кром него не разсмялся никто. Только Надежда Львовна улыбнулась, да и то больше изъ вжливости. Болтовня Отрубева, видимо, всхъ уже утомила, и всмъ хотлось перевести разговоръ на другую тему.

И на выручку подосплъ Тропининъ.

— Я думаю,— тихо заговорилъ онъ,— что безъ партій въ такое боевое время ничего не подлаешь. Нужна организація, нужна дисциплина. Я еще самъ не такъ давно, подобно Григорію Асафовичу, принадлежалъ къ партіи с. п. с., т.-е. самъ по себ…

— Нтъ, о. а., т.-е. отчаянный анархистъ — лучше,— вставилъ Отрубевъ, но на его слова никто уже не обратилъ вниманія.

— Но на горькомъ опыт узналъ,— продолжалъ Тропининъ,— что значитъ не принадлежать ни къ какой партіи. На меня пало тяжкое обвиненіе — я думаю, здсь вс знаютъ — какое. Принадлежи я къ какой-нибудь партіи, партія реабилитировала бы меня. Но самъ, самостоятельно, я этого сдлать не въ силахъ. И я бьюсь, какъ рыба объ ледъ, стучусь во вс двери и меня не слушаютъ, меня не пускаютъ. Никому нтъ дла до моихъ страданій. Вс говорятъ только: ‘остерегайтесь Тропинина. Съ нимъ неблагополучно. Кто знаетъ, можетъ быть, онъ тамъ и правъ, но береженаго — Богъ бережетъ. Caveas canem, хотя, можетъ быть, она и не укуситъ, можетъ быть, она и добрая, и честная, но она — собака. Берегитесь Тропинина! Можетъ быть, все это и неправда, что про него говорятъ, но берегитесь его. Возл него неблагополучно’. Партія, принадлежи я къ ней, отстаивая собственную честь, отстояла бы и меня. А теперь, кому какое дло? Теперь нсколько добрыхъ людей еще не гнушаются мной, протягиваютъ мн руку… Но разв они въ силахъ заявить, что Тропининъ чистъ и невиновенъ. Вашъ мужъ,— повернулся онъ къ Надежд Львовн,— человкъ безъ страха и упрека, человкъ, самъ такъ страшно пострадавшій, громко и настойчиво твердилъ о моей невинности и — что же? Разв голосъ его не остался гласомъ, вопіющаго въ пустын? Тогда какъ партія… о, это другое дло! Пусть вс не врятъ, но партія поврила, поврятъ и вс. Въ бою страшно отбиться отъ своей роты. А мы — въ бою! Теперь бы я и примкнулъ къ какой-нибудь партіи, но ни одна партія не приметъ меня, зачумленнаго, оболганнаго, оплеваннаго.

Голосъ Тропинина дрожалъ, на глазахъ его появились слезы.

Наступила маленькая пауза. Разршилъ ее Григорій Асафовичъ.

— Пусть такъ,— заговорилъ онъ своимъ тихимъ, но внятнымъ голосомъ,— но не въ партіи, конечно, зло, а въ партіяхъ. Дробленіе — вотъ что ужасно! Врагъ нашъ представляетъ изъ себя одну, тсно сплоченную, организованную партію, мы же идемъ противъ него, разбившись на группы, враждующія между собой и сплошь да рядомъ воюющія не съ врагомъ, а другъ съ другомъ. Партія должна быть единой и нераздльной. ‘Партія свободной Россіи’, ‘партія русскихъ людей’.

— Благодарю васъ! Договорились!— крикнулъ Отрубевъ.— Да, вдь, это же самый узкій націонализмъ! Что такое русскіе люди? Что такое русскій человкъ? Пожалуйста, дайте мн характеристику русскаго человка! Пожалуйста! Я тебя спрашиваю, русскаго человка!— кричалъ онъ на Медіокритскаго.

И не давая ему отвтить, продолжалъ своимъ высокимъ, заливчатымъ теноромъ:

— Когда англичане хотятъ нарисовать истиннаго англичанина, они не придаютъ ему черты боксера, пьяницы, обжоры, торгаша, а коротко говорятъ — gentlman! Когда нмецъ говоритъ объ истинномъ нмц, онъ не говоритъ о пивопіиств, колбасенфрессерств, о прирожденной страсти къ шпіонству. Нтъ, онъ выдвигаетъ на первый планъ нмецкую врность! Французу истинный французъ не представляется пустымъ фатишкой, вчнымъ пакостникомъ, содержанцемъ великихъ идей, фанфарономъ, нтъ, онъ говоритъ о французской храбрости, о французскомъ изяществ… И только мы, русскіе, для облика истинно-русскаго человка длаемъ мсиво изъ мордобитія, сквернословія, квасу, водки, бани и невжества. Вотъ вамъ — истинно русскій человкъ!

— Опять ты не туда похалъ! Опять зарвался и заврался!— осадилъ его Григорій Асафовичъ.— Это только приспшники да лакеи передъ Европой рисуютъ русскаго человка такимъ. А онъ не таковъ! Совсмъ не таковъ. У него есть и другія качества, большія, великія, до которыхъ Европ, какъ до звзды небесной далеко. Мы носители святого духа, мы — воплотители Бога на земл! Мы — справедливость. А европейцы — это полотеры! Пусть они натираютъ полы, чистятъ комнаты, разставляютъ мебель. Это ихъ дло. А наше дло въ этихъ прибранныхъ комнатахъ о душ думать. Мы аристократы духа. Мы ихъ…

— Ну, ну, скажи еще: шапками закидаемъ!— какъ-то весь вспниваясь, прокричалъ Отрубевъ.

— Нтъ, не скажу! Шапками они насъ закидаютъ, потому что это они шапочники, а мы — головы. Мы ихъ мыслями закидаемъ, Божьимъ словомъ! Вотъ что!

— Боже мой, какая ерунда!— уже пищалъ Отрубевъ и, сорвавшись съ мста, забгалъ по терасс.— Вс идеи мы взяли отъ нихъ! И вдругъ, оказывается, это мы — творцы идей! Сами даже самовара выдумать не сумли, а отъ китайцевъ взяли.

— Самоваръ не выдумали, самоваръ — машина. А вотъ — артель выдумали.

— А что такое артель? Артель тоже одинъ изъ видовъ насилія. Этимъ, что ли ты гордишься? А еще говоришь, что ты самъ по себ! А самъ съ ушами въ артель лзешь! Безстыдникъ ты, Григорій Асафовичъ! Вотъ что! Безстыдникъ! И самый что ни на есть ты почвенный безпочвенникъ!

‘Батюшки! Да, вдь, они оба глупы!’ — подумала вдругъ Нина, глядя на этихъ расптушившихся людей, теперь уже кричавшихъ, не слушая другъ друга и, кажется, даже не понимая собственныхъ своихъ словъ.

Она перевела глаза на Тропинина. Тотъ сидлъ молча, сконфуженно опустивъ голову.

Надежда Львовна Денисова, почти перегнувшись черезъ перила, смотрла куда-то вдаль. Видимо, и ей отъ этого спора было не по себ. Сашенька слушала вся взволнованная, впиваясь глазами то въ одного, то въ другого изъ спорящихъ и, видимо, не зная хорошенько, съ кмъ согласиться.

Только Анна Васильевна была совершенно спокойна. Она давно уже привыкла къ такимъ спорамъ, въ которыхъ ровно ничего не понимала, но считала ихъ неотъемлемой принадлежностью всякихъ серьезныхъ мужскихъ бесдъ.

Нин стало скучно. Быстро поднявшись съ мста и не обращая никакого вниманія на спорящихъ, она громко сказала:

— Ну, я узжаю.

Споръ на минуту прервался. Вс стали прощаться съ ней, но какъ-то сухо и холодно. И вдругъ она ясно поняла, что ея демонстративная выходка не встртила здсь ни въ комъ сочувствія.

‘Нтъ, это не то! Это не т люди, которые мн нужны, которыхъ я ищу, которыхъ я хочу любить и уважать!’ — думала Нина, дучи обратно въ своей коляск.— ‘Мн съ ними скучно, они мн смшны, почти жалки’. А, между тмъ, тотъ, кого она любила больше всхъ на свт, за котораго она готова была отдать всю свою душу, вращался тоже среди нихъ… Чмъ они для него были? Просто — пушечнымъ мясомъ? Средствомъ для достиженія его великихъ цлей? Панурговымъ стадомъ? Да?— спрашивала себя Нина.

И сейчасъ же должна была отвтить:

‘Нтъ и нтъ! Онъ считается съ ними. Онъ чувствуетъ къ нимъ какую-то нжность, и если не уважаетъ, то ее всякомъ случа — любитъ. А, можетъ быть, и уважаетъ! Вдь, говорилъ же онъ ей про этого Григорія Асафовича, что это громадная духовная сила, но только… съ шорами,— улыбаясь, прибавлялъ онъ. И эти шоры мшаютъ ему видть весь горизонтъ, суживаютъ его поле зрнія… А про Отрубева еще недавно писалъ ей какъ разъ наоборотъ, что у него глаза не только на лбу, но и на затылк. И онъ видитъ кругомъ себя и потому вертится, какъ волчокъ, и не можетъ ни на чемъ остановиться. Отрубевъ для ‘дла’ нуль, Медіокритскій — большая величина… А про Тропинина ей ничего не написалъ, словно онъ и самъ не зналъ объ его существованіи… Да! Съ этими людьми — онъ считается. Имъ онъ — вритъ… А ей — нтъ. Ее испытываетъ, ее посылаетъ на искусъ, ее — готовую отдать за него всю кровь, до послдней капли’…

Коляска сравнялась въ это время съ Новосильцевской церковью, и она опять стала глазами отыскивать два знаменательныхъ камня.

VII.

На другой день, ровно въ три часа, Нин Федоровн подали дв карточки: Андрея Андреевича Треймана и Антона Степановича Арташевскаго.

— Просите!— распорядилась она и подсла къ телефону, стоявшему на письменномъ стол въ ея большомъ номер Европейской гостиницы.

Когда Трейманъ и Арташевскій входили къ ней, они слышали, какъ ея громкій и сипловатый голосъ проговорилъ въ сосдней комнат:

— Уплатите портних по счету.

Поймавъ эти слова, Арташевскій едва замтно улыбнулся. И почти сейчасъ же вслдъ за этимъ, портьера раздвинулась, и Нина, высокая, широкоплечая, немного угловатая, вышла къ своимъ гостямъ.

— Нина Федоровна, позвольте вамъ представить Антона Степановича Арташевскаго,— проговорилъ Трейманъ, цлуя протянутую руку.

— Merci,— сказала Нина и повернулась къ своему новому гостю.

Передъ ней стоялъ худощавый человкъ, крайне неопредленнаго возраста, съ рденькой сроватой растительностью на голов, съ гладковыбритымъ, нездоровымъ лицомъ, съ большими, выпуклыми и, несмотря на это, очень выразительными глазами. Лвая щека его слегка вздрагивала, тонкія губы непроизвольно кривились.

Нина протянула ему руку, и Арташевскій, не сгибая головы, приподнялъ ее и поднесъ къ своимъ губамъ.

Въ этомъ движеніи было что-то фамильярное, что-то недостаточно почтительное. ‘При первомъ знакомств такъ, во всякомъ случа, руку не цлуютъ’,— подумала Нина и это ее немного покоробило и даже сбило съ тона.

Кром того, Арташевскій даже не улыбнулся при этомъ и только глазами своими какъ бы сказалъ: ‘Ну, вотъ я пришелъ. Теперь поговоримъ, какъ слдуетъ’.

Трейманъ, наблюдавшій всю эту сцену, тоже подмтилъ и фамильярный жестъ Арташевскаго и его, на этотъ разъ, несвтскую серьезность. И снова вопросы: знаетъ ли Нина объ его прежней служб при Арташевскомъ и зачмъ ей понадобилось это знакомство — безпокойно мелькнуло у него въ голов.

— Садитесь, господа,— проговорила Нина, опускаясь на небольшой диванчикъ.

Гости сли.

— Прежде всего, благодарю васъ, Андрей Андреевичъ,— обратилась Нина къ Трейману,— за то, что вы такъ скоро исполнили мою просьбу.

— Помилуйте, Нина Федоровна, ваше желаніе для меня законъ,— слегка шаркнувъ ногами и наклоняя туловище, отвтилъ Трейманъ.

Едва замтная улыбка опять искривила тонкія губы Арташевекаго. Нина подмтила эту улыбку и поняла безтактность словъ Треймана по отношенію къ Арташевскону.

‘Да,— подумала она про него,— этого человка по заказу не приведешь. И если онъ такъ охотно пришелъ, значитъ у него были на это свои причины’.

Арташевскій, словно прочитавъ ея мысль, глазами сказалъ:— ‘Да’.

— А васъ,— обращаясь къ нему и почему-то слегка понижая голосъ, заговорила Нина,— я особенно благодарю за то, что вы удлили для меня… для моего дла… полчаса времени.

Арташевскій слегка склонилъ свою голову.

— Я знаю, что вы очень заняты, и потому особенно цню…

— Но ваше дло, вроятно, входитъ въ кругъ моихъ занятій, а потому вы нисколько и не отвлекли меня отъ нихъ. Напротивъ, мн гораздо пріятне нести мою службу здсь, у васъ, чмъ у себя въ канцеляріи.

Нина отъ этихъ словъ какъ-то вся внутренно похолодла. Быстро взглянула она на Треймана, но убдившись, что тотъ не понялъ ихъ скрытаго значенія, опять повернулась къ Арташевскому.

А тотъ сидлъ спокойный, холодный, какъ бы говоря всей своей позой: ‘Я не тороплюсь и весь въ вашемъ распоряженіи’.

‘Что онъ знаетъ что-нибудь про меня, или эти слова — простая увренность, что къ нему иначе, какъ за дломъ, не обратятся? Если онъ знаетъ, то зачмъ бы онъ сталъ такъ, сразу, открывать свои карты — здсь, у меня, въ моемъ номер, т.-е., значитъ, въ моихъ рукахъ? Если же это служебная привычка, то отчего онъ не сдобрилъ ее какой-нибудь вжливой улыбкой, какимъ-нибудь жестомъ? Вдь, настолько-то онъ свтскій человкъ!’ — думала Нина, не замчая, что Трейманъ, въ это время, разсказываетъ про какую-то исторію, случившуюся съ генераломъ Пантусовымъ вчера вечеромъ на дач у Ахматовыхъ, гд онъ, Трейманъ, ‘имлъ честь’ провести остатокъ вчерашняго дня.

— Да, да! машинально повторяла она и вдругъ, мняя тонъ, довольно рзко проговорила:— Слушайте, милый Андрей Андреевичъ, мн нужно поговорить съ monsieur Арташевскимъ по длу, а потому будьте такой добрый, оставьте насъ вдвоемъ.

Трейманъ весь вспыхнулъ. Кожа на его скулахъ залоснилась и зашевелилась. Онъ быстро всталъ съ мста и, взявшись за шляпу, заговорилъ:

— Да, да… виноватъ! Виноватъ! Я понимаю… по длу… я понимаю!

И поцловавъ руку Нины и простившись съ Арташевскимъ, онъ, всми силами стараясь сохранить свое достоинство, не торопясь вышелъ изъ номера.

Проводивъ глазами Треймана, Нина еще нкоторое время смотрла на затворившуюся за нимъ дверь. Казалось, она не въ состояніи была перевести свой взглядъ на оставшагося съ ней Арташевскаго. Она чувствовала на виск, что онъ смотритъ на нее, чувствовала, словно холодную сталь, взглядъ его выпуклыхъ, срыхъ глазъ. Наконецъ, овладвъ собой, она повернулась и совершенно неожиданно увидала, что Арташевскій весело улыбается и такъ фамильярно, почти ласково, смотритъ на нее.

Отъ этой улыбки ей стало еще страшне, но она улыбнулась и сама, и растерянно проговорила:

— Ну, вотъ мы и одни.

Арташевскій молчалъ.

‘Хоть одно слово! Хоть одно слово!’ — внутренно молила она его.

Но только большіе глаза Артапіевскаго сдлались какъ-то меньше, и искрились веселымъ, лукавымъ огонькомъ.

— Я къ вамъ съ просьбой,— не удержалась и первой заговорила Нина.— Спасите меня! Я попалась въ скверную исторію… въ скверное положеніе… и не знаю, какъ выпутаться изъ него… Меня преслдуютъ революціонеры.

Вс эти слова, вс эти фразы были Ниной обдуманы уже заране и выучены наизусть. Именно такъ ршила Нина обратиться къ Арташевскому, чтобъ сразу заручиться его довріемъ и усыпить его бдительность. По ея плану она должна была прикинуться наивной свтской женщиной, по легкомыслію попавшей въ руки революціонеровъ и теперь страшно тяготящейся этимъ, раскаивающейся въ своемъ легкомысліи и молящей о защит. Такъ было обдумано Ниной, такъ она и начала свое вступленіе.

Но странная, жуткая вещь! Когда теперь она произносила свои заученыя фразы, он прозвучали такъ искренно для нея самой, что она невольно испугалась.

‘Неужели это правда?— подумала она.— Неужели я дйствительно тягощусь и съ радостью приняла бы защиту Арташевскаго, ушла бы отъ того міра, отъ тхъ страшныхъ людей, которые, забывая себя, презирая смерть, длаютъ свое дло?.. Такъ что же это такое? Что я, въ самомъ дл, ‘пустая дрянь’?— какъ выразилась однажды обо мн Ольга Бриксъ.— Что я только во имя полового влеченія затяла всю эту исторію? Что я искренно готова воскликнуть: уведи меня изъ стана погибающихъ за великое дло любви туда, къ себ, въ станъ ликующихъ, праздно болтающихъ, обагряющихъ руки въ крови? Что я тамъ ближе, что я тамъ своя, что тамъ мн понятно каждое слово. А здсь я должна заучивать наизусть мои фразы и усваивать мысли моихъ ‘единомышленниковъ, какъ алгебраическія теоремы путемъ логическихъ доказательствъ’…

— Такъ что же вы молчите?— почти сердито заговорила Нина и упрямо уставилась въ глаза Арташевскому

— Жду, когда вы еще что-нибудь скажете… Что-нибудь боле… ясное, опредленное. Вы говорите, что попали въ руки революціонеровъ?

— Ну, да, я вамъ сказала это. И прошу вашей защиты. Вы знаете, что я богата, очень богата и къ моимъ деньгамъ тянутся ихъ руки и ничего имъ, кром моихъ денегъ не надо. Меня-то, понимаете, меня-то имъ не надо совсмъ! Я чужда имъ, какъ и они мн чужды…

И опять выдумка перемшивалась съ правдой, и опять заученное звучало искренно.

Арташевскій пересталъ улыбаться, пересталъ даже смотрть на Нину.

— На ваше состояніе можно положить опеку, можно даже совсмъ конфисковать его,— проговорилъ онъ, какъ бы самъ вдумываясь въ свои слова.

— Какъ? Отобрать у меня все?— спросила Нина, и глаза ея широко открылись.

— Да, именно все,— подтвердилъ Арташевскій, особенно подчеркивая слово ‘все’.

— Тогда что же со мной будетъ? Я тогда буду нищая… И тогда… тогда, вдь, меня ‘они’ вышвырнутъ, какъ обглоданную кость!

— Кто ‘они’?— спросилъ Арташевскій и пытливо посмотрлъ на Нину.

— Ну, они… они… вс, и т… и другіе,— смшалась она.

— Т.-е. вы хотите сказать: и революціонеры, и… Ахматовы.

. Нина вздрогнула.

— Да, конечно, Ахматовы. Что я для нихъ безъ денегъ? Ненужный баластъ, непріятная родственница, компрометтирующая ихъ своимъ прошлымъ. Они вышвырнутъ меня, какъ ненужную тряпку, и тогда…,

— И тогда революціонеры васъ примутъ уже съ полнымъ довріемъ.

— Что-о?

— Я говорю, что тогда революціонеры васъ примутъ совершенно искренно, именно, какъ васъ, а не какъ мшокъ съ деньгами. Какъ сестру, какъ единомышленницу, а не какъ шалую бабенку съ капиталомъ, какъ, вроятно, называютъ они васъ теперь.

Наступила пауза. Нина чувствовала, какъ бился пульсъ у нея въ лвомъ виск и какъ что-то стискивало ей горло. Вдругъ она приподняла голову и твердо, почти радостно проговорила:

— Да! Тогда они меня примутъ, какъ свою.

— Примутъ,— подтвердилъ Арташевскій.— Но вотъ въ чемъ вопросъ: пойдете ли вы сами тогда къ нимъ? Пойдете ли вы къ нимъ простой работницей третьяго, четвертаго разряда? Будетъ ли вамъ интересно затеряться въ многочисленныхъ рядовыхъ ихъ полка? Достаточно ли вы для этого фанатичны? Не было ли тутъ другихъ стимуловъ? Можетъ быть, желаніе позировать? Можетъ быть, другое что, напримръ… любовь къ кому-нибудь изъ нихъ?.. Хотя бы, напримръ, къ Василію Лагутину?

Нина совсмъ растерялась.

— Вы все знаете?— сорвалось у нея.

— О, нтъ! Не все! Далеко не все. Если бы я зналъ все, разв бы я сталъ васъ мучить моимъ допросомъ?— совсмъ просто отвтилъ Арташевскій.

Нина почувствовала, что какая-то паутина обволакиваетъ ее со всхъ сторонъ, ласковая, нжная паутина, которой даже не хотлось сопротивляться. Голова у нея слегка кружилась, и она теперь уже не могла ясно ршить: что она уже успла выболтать и что еще — нтъ. Напримръ, про Лагутина — самъ онъ это сказалъ, или она подсказала ему?

— Нтъ, вы все знаете,— настойчиво повторила она.

— Чтобы не противорчивъ вамъ, я, пожалуй, соглашусь, что я знаю многое. Я, напримръ, знаю, зачмъ вы пріхали въ Петербургъ.

‘Этого, кажется, я ему не говорила’,— соображала Нина, чувствуя, какъ она холодетъ.

А Арташевскій, между тмъ, продолжалъ:

— Вы пріхали для террористическихъ актовъ. И первый, ближайшій изъ нихъ, это — препровожденіе меня къ праотцамъ. Вы пріхали убить меня.

Нина глазами, полными ужаса, смотрла на Арташевскаго.

— Зачмъ же вы меня до сихъ поръ не арестовали?— спросила она.

— Это, Нина Федоровна, техника дла. Вы не сразу ее поймете. Арестовывать иногда неинтересно, да и невыгодно… Мы оставили васъ гулять на свобод въ ожиданіи, пока вамъ не станетъ невыносимо, и сами вы придете и скажете: ‘берите меня’… И даже не такъ, не ‘берите’, а вотъ именно, какъ сейчасъ произошло: ‘спасите меня. Я не могу больше’. Ну, а вы сами знаете, какъ дорогъ раскаявшійся гршникъ… во время раскаявшійся…— подчеркнулъ онъ и улыбнулся.

— Вы думаете, что я буду предавать?— почти громко проговорила Нина.

— Боже меня сохрани! Зачмъ я это стану думать? Да и зачмъ намъ ваше предательство? Что вы можете предать? Разв только свои милліоны? Это, конечно, много, очень много, но… дла-то вдь вы, собственно говоря, не знаете. Вы, конечно, думаете, что вы стояли у самаго ‘кормила’ и видли настоящихъ людей? Нтъ, Нина Федоровна, простите меня за разочарованіе, которое я приношу вамъ — ни ‘кормила’, ни людей — вы не видали.

Самолюбіе Нины было уязвлено до послдней крайности.

— И вы это, я думаю, сами отлично понимаете, но…

— Что ‘но’?— нетерпливо проговорила Нина, видя, что Арташевскій замялся.

— Но вы — женщина и къ тому же женщина, кажется, очень страстная, и вы пошли, потому что… страсть повела васъ. Вы, по приказу его убили бы не только меня, въ нкоторомъ род все-таки единицу, но и простого городового…. Боже мой, даже дворника! Только бы… только бы онъ поврилъ, что вы всей душой и тломъ преданы великому длу… длу любви къ нему.

Нина вздрогнула.

— А вы думали — я скажу: великому длу революціи? Нтъ, Нина Федоровна, нтъ. Зачмъ напрасно я буду возводить на васъ столь тяжкое обвиненіе? Еслибъ это было такъ, я давно уже долженъ былъ бы васъ арестовать, а между тмъ, вы гуляете на свобод и даже пока… самостоятельно пользуетесь вашими милліонами. Нтъ, Нина Федоровна, за любовь мы не караемъ.

Нина сидла подавленная, чувствуя, какъ у нея нмютъ руки и ноги, чувствуя, какъ все боле и боле кружится у нея голова.

‘Не надо думать! Не надо думать! И слушать не надо!’ — твердила она сама себ, въ то же время прислушиваясь къ своимъ вотъ этимъ словамъ, какъ къ какому-то приказу извн и даже издалека. ‘Не надо слушать! Надо сейчасъ же дйствовать! Сейчасъ же! Пойти въ другую комнату, взять револьверъ, придти и… выстрлить въ него! И все погибнетъ’…— настойчиво повторяла она себ и между тмъ продолжала слушать, какъ Аргашевскій спокойно и не торопясь, говорилъ ей:

— Да и какіе, собственно, это террористическіе акты? Убить меня? Но — вдь, это почти безполезно… Вы что это такъ поблднли, Нина Федоровна? Успокойтесь, никакой опасности нтъ! Не волнуйтесь! Сидите, не вставайте! Я самъ вамъ подамъ воды.

И они оба, единовременно, поднялись со своихъ мстъ: блдная, какъ полотно, Нина и весь насторожившійся, даже слегка съежившійся, какъ для прыжка, Арташевскій.

— Нина Федорина,— началъ было онъ.

Но въ это время изъ корридора раздался сильный стукъ въ дверь.

Нина, пошатнувшись, уставилась въ нее глазами. Арташевскій довольно спокойно и громко проговорилъ:

— Войдите!

Дверь отворилась На порог стояло три человка: лакей гостиницы, помощникъ швейцара, и какой-то въ штатскомъ.

— Вашему превосходительству письмо, экстренно,— проговорилъ этотъ послдній, подавая Арташевскому небольшой, блый конвертикъ.

Арташевскій вскрылъ его и вынулъ визитную карточку. Прочитавъ написанныя на ней строки, и презрительно искрививъ губы, онъ передалъ карточку Нин, коротко сказавъ:

— Ну, это уже пошлый фарсъ!

На карточк значилось:

‘На меня было сейчасъ покушеніе. Стрляла одна извстная вамъ женщина. Преступница задержана. Я невредимъ. Прошу васъ принять мры. Андрей фонъ-Трейманъ’.

VIII.

— Вамъ кого?

Дашенька Второва, она же и Александра Лахтина, не останавливаясь и коротко бросивъ швейцару: ‘въ контору’, стала быстро подниматься вверхъ по лстниц.

Швейцаръ внимательно посмотрлъ ей вслдъ, какъ то странно покачалъ головой и не торопясь вышелъ на подъздъ дома.

Съ противуположнои стороны улицы къ нему подходилъ человкъ, имвшій видъ мелкаго праказчика, одтый въ темно-коричневое пальто и, несмотря на сухую и теплую погоду, въ мелкихъ резиновыхъ калошахъ.

— Прошла?— коротко спросилъ онъ швейцара.

— Прошла,— так.ъ-же коротко отвтилъ тотъ.

— Въ контору?

Швейцаръ утвердительно кивнулъ головой.

Филеръ, миновавъ подъздъ, отошелъ шаговъ на двадцать и остановился у витрины какого-то писчебумажнаго магазина.

А Дашенька, между тмъ, дойдя до третьяго этажа, позвонила у массивной дубовой двери съ большой мдной доской, на которой красивымъ шрифтомъ было выгравировано: ‘Главная контора по дламъ Нины Федоровны Кобецкой, урожден. Лаптевой’. Слово ‘Лаптева’ особенно выдлялось и шрифтомъ, и размромъ.

Дверь отворилась и артельщикъ въ сромъ пиджак пропустилъ Дашеньку…

Черезъ нсколько времени изъ дому вышелъ молодой человкъ съ какимъ-то сверткомъ въ рукахъ. Спустившись, онъ повернулъ направо и, пройдя шаговъ двадцать, остановился у витрины писчебумажнаго магазина, почти бокъ-о-бокъ съ подшедшимъ раньше туда филеромъ.

Филеръ сначала было не обратилъ никакого вниманія на этого блднаго человка въ чуйк, вдругъ словно вспомнивъ что, сталъ искоса, но внимательно къ нему присматриваться.

Чуть замтная улыбка самовольно сверинула у него въ глазахъ, и онъ сейчасъ же отошелъ отъ витрины и пошелъ на другую сторону улицы.

— Прямо въ руки влзъ!— думалъ филеръ, переходя рельсы.

Черезъ минуту вышла обратно на панель и Дашенька и, ни на кого не глядя, дошла по тротуару, влво отъ подъзда.

Молодой человкъ послдовалъ за нею шагахъ въ двадцати. Филеръ пошелъ по другой сторон улицы, не спуская съ нихъ глазъ. Въ этихъ двухъ своихъ жертвахъ, онъ сразу разгадалъ новичковъ, неумвшихъ даже ‘метать простыя петли’.

‘Ишь ты!’ — смялся про себя филеръ.— ‘Онъ вправо, она — влво. А потомъ, онъ за ней… Молодятина!’

Филеръ даже отъ удовольствія сталъ закуривать папиросу.

Выйдя съ Николаевской на Невскій, филеръ уже смло перешелъ на одну съ преслдуемыми имъ лицами сторону и держался чуть не на затылк у молодого человка въ чуйк.

На Дашеньку онъ не обращалъ уже никакого вниманія. Онъ понималъ, что этотъ паренекъ прямо его за ней поведетъ и довольно весело посматривалъ на улицу, раскланялся даже съ однимъ изъ прохавшихъ на извощик своихъ знакомыхъ, подмигнулъ какой-то смазливенькой модисточк и вообще шелъ весело и развязно.

И вдругъ, его словно, что-то толкнуло. Они, въ это время, переходили уже Аничковъ мостъ, идя по лвой его сторон. Со стороны Аничковскаго дворца, на извощик халъ какой-то, какъ показалось филеру, знакомый ему господинъ, въ высокой, черной шляп, съ маленькими желтыми усиками.

Филеръ былъ вполн увренъ, что гд-то раньше встрчалъ этого господина. Но не это безпокоило его, а то, что барышня, которую онъ выслживалъ отъ Лсного до Николаевской, и за которой теперь шелъ слдомъ, вдругъ быстро сошла съ моста на Фонтанку и, свъ на свободнаго извозчика, похала обратно по мосту.

Это, видимо, смутило и молодого человка въ чуйк, потому что онъ тоже остановился съ удивленнымъ лицомъ.

Филеръ, сообразивъ сразу положеніе дла, кивнулъ головой завиднному имъ другому филеру, стоявшему почти у дворца, и, передавъ ему глазами молодого человка въ чуйк, самъ почти бгомъ бросился обратно и, вскочивъ на перваго попавшагося извозчика, погнался за Дашенькой.

Вскор его извозчикъ нагналъ дрожки, на которыхъ хала молодая двушка, и похалъ слдомъ за нимъ. Впереди мелькала высокая шляпа-цилиндръ, столь рдкая въ лтнее время на улицахъ Петербурга.

Но вотъ цилиндръ свернулъ на Надеждинскую, извозчикъ остановился и высокій господинъ, сойдя съ дрожекъ, сталъ расплачиваться. Филеръ видлъ, какъ барышня выскочила на панель и почти бгомъ бросилась къ высокому господину.

— Гони!— крикнулъ филеръ своему извозчику.

И какъ разъ въ эту минуту раздался выстрлъ и вслдъ за нимъ сейчасъ же и другой. Два какихъ-то господина, шедшихъ но тротуару, бросились на середину улицы. Изъ воротъ дома выскочилъ дворникъ. Городовой, придерживая шашку, бжалъ къ мсту происшествія. Лошадь, на которой пріхалъ господинъ въ цилиндр, испугавшись выстрловъ, подхватила и понесла вдоль по улиц.

Филеръ, соскочившій со своихъ дрожекъ, съ разбга набросился на Дашеньку и сразу, навзничь, опрокинулъ ее на тротуаръ. Въ правой рук у нея былъ револьверъ. Филеръ крпко стиснулъ ея руку у запястья и прижалъ къ земл.

Городовой бросился съ другой стороны, грузно навалился на Дашеньку и вырвалъ револьверъ.

Лицо двушки было блдно, глаза широко раскрыты, подкладка выбилась изъ волосъ, и они сами свалились ей на лобъ.,

Высокій господинъ въ цилиндр при второмъ выстрл, спрятавшійся было въ раскрытыя двери подъзда, теперь опять вышелъ на улицу и блый, какъ полотно, съ трясущейся нижней челюстью и съхавшей на затылокъ шляпой, видимо, старался что-то говорить, но отъ страха голосъ его перехватило и изъ горла вылетали только какіе-то хриплые звуки.

Около подъзда собиралась толпа, молчаливая и испуганная. Подбжалъ еще городовой и у высокаго господина на этотъ разъ явственно уже вырвалось два слова:

— Въ участокъ.

Дашеньку въ это время подняли на ноги и, крпко стиснувъ, держали подъ руни дворникъ и первый подбжавшій городовой. Она вся тряслась, глаза же ея упорно смотрли на поблвшее лицо господина въ цилиндр.

— Я нашла тебя, мерзавецъ,— наконецъ проговорила она и странная улыбка исказила ея худое лицо.

— Въ участокъ!— повторилъ господинъ въ цилиндр и прибавилъ.— Я знаю эту женщину.

Въ это время къ крыльцу подбжалъ совсмъ еще юный околоточный надзиратель.

— Я знаю эту женщину,— повторилъ господинъ, обращаясь къ нему.— А моя фамилія — Трейманъ. Андрей Андреевичъ фонъ-Трейманъ.

Дашенька, маленькая, хрупкая, между двухъ большихъ, сильныхъ мужчинъ, державшихъ ее, стояла и въ упоръ глядя на Треймана, улыбалась дрожащей, истерической улыбкой, а губы ея чуть слышно повторяли:

— Я нашла тебя, негодяй… я нашла тебя, мерзавецъ…

Въ участк приставъ попросилъ Треймана къ себ въ кабинетъ и по указанію его, немедленно послалъ за Арташевскимъ въ Европейскую гостиницу…

Черезъ часъ Андрей Андреевичъ, все еще взволнованный, но уже съ вернувшейся краской въ лиц, былъ у себя на квартир и слегка дрожащей рукой писалъ письмо Ольг Александровн Ахматовой, въ которомъ, извщая вкратц о ‘покушеніи на его жизнь революціонеровъ’ и извиняясь, что онъ вслдствіи крайняго волненія не можетъ явиться сегодня лично, покорнйше просилъ не отказать пожаловать завтрашняго числа въ 12 часовъ въ Казанскій соборъ, гд ‘иметъ быть отслуженъ благодарственный молебенъ по случаю счастливаго избжанія имъ смертельной опасности’. При чемъ онъ выражалъ робкую надежду, что ‘глубокоуважаемый Петръ Ивановичъ’ можетъ быть тоже найдетъ минутку, чтобы ‘почтить молебенъ своимъ присутствіемъ’.

Отравивъ это письмо съ посыльнымъ, онъ принялся за другое письмо — къ Нин Федоровн Кобецкой, въ которомъ, изложивъ въ довольно яркихъ краскахъ происшедшее съ нимъ событіе и повторивъ приглашеніе на молебенъ въ Казанскій соборъ, ‘онъ не то, чтобы просилъ — нтъ! онъ даже не надялся, но въ случа, если-бъ Нин Федоровн пришла такая благая мысль навстить его, нервно-потрясеннаго страшнымъ покушеніемъ’, то онъ извщалъ ее, на этотъ вотъ случай, что онъ сегодня весь день будетъ дома.

Онъ еще заканчивалъ письмо, какъ зазвонилъ телефонъ. Принявъ зачмъ-то меланхолическій врдъ, Трейманъ, приложивъ трубку къ уху, томно проговорилъ:

— Я слушаю…

Раздался хорошо знакомый ему голосъ Ольги Александровны Ахматовой.

— Что съ вами? Что случилось? Отчего сразу не сказали по телефону? Къ чему тутъ письма? Говорите скорй! Подробно!— дловито и быстро говорила Ольга Александровна.

Тмъ же томнымъ голосомъ Трейманъ сталъ разсказывать свое приключеніе.

— Да говорите громче! Или вы нездоровы? Пошлите за докторомъ!— нсколько разъ перебивала его она.

А когда онъ кончилъ, Ольга Александровна сказала ему:

— Сидите дома. Пошлите въ аптеку, возьмите валеріановый чай, заварите и пейте. Стакана два выпейте. Можно и три. Нтъ, трехъ не пейте! Двухъ довольно. Завтра на молебн — буду. Въ четверть перваго. Раньше не могу. Можетъ быть привезу и Петра Ивановича. Даже наврное привезу! Это вы хорошо, что заказали молебенъ. Я сама извщу ‘Правленіе Всероссійскаго собранія’ и, кром того, приму другія мры. А вы сидите дома и завтра прізжайте въ Соборъ — двадцать минутъ перваго. Слышите, не раньше! А я пріду за пять минутъ. Кого найдете нужнымъ пригласить, оповстите, что молебенъ будетъ въ двнадцать. Пусть подождутъ — это хорошо. Я вызову къ себ Макса Альтшлосса и поручу ему быть тамъ раньше и всмъ распорядиться. Это хорошо, что вы — молебенъ! Это очень умно съ вашей стороны. Ну, сидите дома и пейте валеріановый чай!

И телефонъ разъединился.

Андрей Андреевичъ самодовольно улыбнулся и закончилъ письмо къ Нин.

‘Какая досада’,— разсуждалъ онъ самъ съ собой, переодвшись въ халатъ и прилегши на оттоманку,— это на случай, если его поститъ кто-нибудь изъ сослуживцевъ,— ‘какая досада, что не принято оповщать въ газетахъ вотъ о такихъ молебнахъ. Конечно, можно… но неудобно какъ то… А то бы онъ непремнно напечаталъ въ ‘Новомъ Времени’,— что вотъ, дескать, онъ, Андрей Андреевичъ фонъ-Трейманъ, потрясенный злодйскимъ покушеніемъ на его жизнь и спасенный Провидніемъ Творца Небеснаго, завтрашняго числа, во столько то часовъ, въ Казанскомъ собор, будетъ возсылать Преблагому Творцу свои горячія молитвы и безпредльную признательность… нтъ, лучше — благодарность’,— поправилъ онъ самъ себя,— ‘ну, и прочее… Добрыхъ же друзей и знакомыхъ своихъ онъ проситъ раздлить съ нимъ его свтлую радость и молитвы’… ‘Хорошо бы это было! И жаль, что не принято’!

Въ продолженіе дня его дйствительно постило нсколько сослуживцевъ и знакомыхъ, которыхъ, впрочемъ, онъ самъ извстилъ по телефону о знаменательномъ событіи въ его жизни.

Отъ Нины же Федоровны Кобецкой не было ни слуху, ни духу. Онъ даже самъ пробовалъ нсколько разъ звонить къ ней но телефону, но каждый разъ неудачно. Или телефонъ былъ занятъ, или прямо таки трубка была снята.

Онъ и не зналъ, что почти сейчасъ же, какъ окончился его допросъ въ участк, Арташевскій, прохавъ къ себ въ департаментъ, сказалъ ей по телефону довольно опредленно и категорически:

— Очень прошу васъ, во избжаніе серьезныхъ непріятностей, сегодня изъ номера своего никуда не выходить, къ себ никого не принимать, писемъ никому не писать и по телефону ни съ кмъ не разговаривать. Неисполненіемъ хоть одной изъ этихъ моихъ просьбъ вы рискуете навлечь на себя большія бды…

Въ тотъ же день и ночь были арестованы: Григорій Асафовичъ Медіокритскій и еще человкъ десять, соприкасавшихся съ нимъ людей. Нина Федоровна объ этомъ ничего не знала, но какимъ то инстинктомъ почувствовала, что ‘просьбы’ Арташевскаго надо исполнить буквально, тмъ боле, что онъ общалъ ей по телефону же на другой день утромъ непремнно навстить ее…

Къ Казанскому собору Андрей Андреевичъ Трейманъ пріхалъ въ маленькой, одномстной каретк.

‘Какая досада’,— думалъ онъ, вылзая поддерживаемый съ одной стороны городовымъ, а съ другой Максомъ Альтшлоссомъ,— ‘какая досада, что я совсмъ таки не раненъ. Хоть бы маленькая царапинка въ руку. Рука на перевязи придаетъ мужчин особенно интересный видъ’.

Молча и не торопясь, поднялся онъ по широкимъ ступенямъ лстницы, склоненіемъ головы отвчая на поклоны собравшихся его знакомыхъ. Онъ внимательно всматривался въ каждое лицо, стараясь запомнить на всякій случай, кто присутствовалъ.

Разглядвъ среди храма массивную фигуру Ольги Александровны Ахматовой, онъ направился прямо къ ней и почтительно поцловалъ ея руку.

Петра Ивановича — не было.

— Прідетъ попозже,— шепнула Ольга Александровна, понявъ его вопросительный взглядъ.

Трейманъ и не подозрвалъ, что Петръ Ивановичъ думалъ было пріхать вмст со своей супругой, но та сама ему сказала:

— Слишкомъ много чести! Прізжай попозже. Къ концу молебна, такъ тридцать пять минутъ перваго.

Максъ Альтшлоссъ подлетлъ къ Трейману и тихо спросилъ:

— Можно начинать?

— Приступите,— меланхолически отвтилъ Трейманъ.

Слово ‘приступите’, онъ слыхалъ нсколько разъ въ аналогичныхъ случаяхъ, и оно ему очень нравилось, и теперь онъ съ особеннымъ смакомъ произнесъ его.

Начался молебенъ. Изъ знакомыхъ и сослуживцевъ собралось всего человкъ пятнадцать. Но такъ какъ въ храм было довольно много и посторонняго народа, пришедшаго туда по своимъ дламъ и нуждамъ, то молящагося Треймана окружила довольно приличная толпа.

— Странно, что Нины нтъ,— шепнула ему стоявшая возл Ольга Александровна.— Вы ее оповщали?

— Какже! Оповстилъ сейчасъ же посл васъ,— грустно вздыхая отвтилъ Андрей Андреевичъ и потомъ прибавилъ.— Да и изъ ‘Всероссійскаго Собранія’ пришло всего только пять человкъ.

— Ну, теперь лто. Разв ихъ соберешь? Они только на обды да завтраки охотно сходятся.

‘Да, эти русскіе люди’,— думалъ уже про себя Андрей Андреевичъ.— ‘Ужасно они равнодушны ко всякимъ общественнымъ дламъ и вопросамъ’ — (свой молебенъ онъ считалъ несомннно дломъ общественнымъ).

Когда окончилась служба, Андрей Андреевичъ, все время истово молившійся и даже два раза опускавшійся на колни, первымъ приложился къ кресту и, повернувшись, увидалъ возл себя Петра Ивановича Ахматова.

— Ну, поздравляю, поздравляю!— заговорилъ невзрачный сановникъ, тоже свершивъ крестное цлованіе и протягивая, на этотъ разъ, Трейману об руки.— Поздравляю! Очень радъ, что такъ благополучно. Радъ, радъ!

Андрей Андреевичъ почтительнйше склонилъ голову и явственно проговорилъ:

— Благоговйно пріемлю ваше поздравленіе, ваше превосходительство, но былъ бы счастливъ и пролить кровь и даже принести мою скромную жизнь на престолъ отечества.

Эту фразу онъ сочинилъ и заучилъ наизусть еще наканун вечеромъ.

— Поздравляю и я,— проговорила Ольга Александровна, цлуя склонившуюся къ ея рук голову Треймана.

Стали подходить съ поздравленіями знакомые, сослуживцы и члены ‘Всероссійскаго собранія’, число которыхъ за время молебна увеличилось почти вдвое.

‘А Арташевскаго то нтъ’!— замтилъ про себя Трейманъ, не встртивъ въ числ поздравлявшихъ своего бывшаго начальника.

Когда поздравленія окончились, и Трейманъ опять очутился возл Петра Ивановича Ахматова, то сей послдній, какъ то неуклюже улыбаясь и стараясь придать своему лицу столь не шедшее къ нему выраженіе ласковости, сказалъ:

— Ну, что же, милый, можетъ быть, желаете заграничный отпускъ получить? Отдохнуть? Полечиться? Успокоить нервы?

Трейманъ вдругъ весь какъ-то особенно благородно выпрямился и громко, такъ, чтобы всмъ окружающимъ было слышно, проговорилъ:

— Благодарю ваше превосходительство за столь высокое вниманіе, но въ переживаемые нашей родиной тяжелые дни испытанія, считалъ бы унизительнымъ для себя покинуть ее, когда даже и такой скромный работникъ, какъ я, можетъ пригодиться.

Ахматовъ крпко пожалъ Трейману руку, а многіе изъ сослуживцевъ подумали:

‘Вотъ, чортъ возьми, везетъ же этому Трейману’!

А одинъ изъ нихъ, отличавшійся вообще недостаточной осторожностью, даже шепнулъ кому-то:

— Ну, теперь нашъ Андрей Андреевичъ будетъ ‘имть честь’ длать карьеру ускореннымъ аллюромъ.

Посл молебна, Ольга Александровна пригласила Треймана къ нимъ позавтракать, на городскую квартиру.

— Ну, слушайте, сказала она, усаживаясь въ кресло и указывая Трейману рукой мсто напротивъ себя.— Пока вы вчера приводили свои нервы въ порядокъ, я все успла разузнать. У меня былъ Ершинкинъ (одинъ изъ мелкихъ чиновниковъ вдомства Петра Ивановича) и все мн доложилъ. Вамъ извстно, кто въ васъ стрлялъ?

Трейманъ хотлъ было отвтить, но Ольга Александровна, не слушая его, продолжала:

— Да, я знаю, что извстно. Это — ваша бывшая содержанка — (Ольга Александровпа любила такія крпкія слова и, нисколько не стсняясь, употребляла ихъ). Она вамъ мстила за то, что вы ее бросили… Постойте! Не перебивайте! Но она — политическая… т. е. она сдлалась политической посл того, какъ вы ее бросили. Но это вздоръ! Это не важно! Т.-е. не важно то, что вы ее бросили. Дло въ томъ, что вмст съ нею арестовано нсколько политическихъ. Въ томъ числ и управляющій Нины. Въ контор у нея былъ произведенъ обыскъ… Этого вы не знали?

Трейманъ сознался, что онъ дйствительно не зналъ этого.

— Ну, такъ вотъ видите! Контора опечатана, и вс дла пріостановлены. Это, конечно, продолжаться долго не можетъ. Нужно, чтобы контору распечатали и всмъ ея коммерческимъ дламъ былъ данъ ходъ. Нужно, чтобы назначили человка, который бы сейчасъ… ну, хоть временно… принялъ бы на себя веденіе всхъ этихъ длъ. Здсь уже я вмшиваюсь, какъ ближайшая родственница, и выражаю желаніе, чтобъ этимъ человкомъ были — вы. Вдь, вы можете разобраться въ разныхъ длахъ?

— Конечно, могу,— самоувренно сказалъ Трейманъ.

— Ну, и прекрасно! И прекрасно! Нина нисколько не виновата, что ея управляющій оказался мерзавцемъ, и интересы ея отъ этого не должны страдать. Я уже приняла мры. Лично съ самой Ниной мн объ этомъ пока говорить неудобно: она такая глупая и подозрительная. Она сейчасъ же подумаетъ, что я преслдую свои интересы. Нужно, чтобы иниціатива шла съ ея стороны, а потому позжайте немедленно къ ней и предложите ей свои услуги… Удивляюсь, отчего она не была на молебн?… Скажите ей, что васъ и именно васъ, и одного только васъ введутъ въ дла безъ замедленія и интересы ея не пострадаютъ ни на копейку. Тогда какъ со всякимъ другимъ человкомъ могутъ выйти проволочки. Понимаете, нужно, чтобъ состояніе ея было охранено. Понимаете? Вы возьметесь за дло, а я буду руководить вами. Вы хорошо меня понимаете?

— Хорошо, Ольга Александровна,— отвтилъ Трейманъ, все время соображавшій — какія, собственно, выгоды онъ можетъ изъ всего этого извлечь для себя, и инстинктивно чувствовавшій, что выгоды тутъ предстоятъ большія во всхъ отношеніяхъ: какъ со стороны матеріальной, такъ и со стороны матримоніальной.

И когда Ольга Александровна, наконецъ, сказала ему:

— Ну, теперь идите и дйствуйте.

Онъ съ чувствомъ искренной признательности поцловалъ ея руку.

— Но помните,— крикнула ему вслдъ Ольга Александровна,— ни одного шага не посовтовавшись со мной! Ни одного распоряженія.

Трейманъ только покорно склонилъ голову и вышелъ…

Въ Европейской гостиниц ему сказали, что госпожа Кобецкая нездорова и никого, кром доктора, не принимаетъ. Трейманъ пробовалъ было настаивать, посылалъ наверхъ въ номеръ свою визитную карточку, но отвтъ былъ тотъ же: ‘принять не могутъ’.

Обезкураженный этимъ, онъ вернулся къ Ольг Александровн съ докладомъ.

Ольга Александровпа бросилась къ телефону, но со станціи сообщили, что трубка этого аппарата — снята. Ольга Александровна задумалась. Задумался и Трейманъ.

— Позжайте къ себ,— сказала наконецъ она.— Я пошлю Ершинкина обо всемъ развдать подробне.

IX.

На другой день Нина чувствовала себя совсмъ плохо. Но доктора ей звать не хотлось, и она перемогалась, лежа въ капот на кушетк.

Около полудня ей опять подали карточку Треймана. На этотъ разъ она приказала принять.

Наканун у нея снова былъ Арташевскій и повторилъ предначертанный имъ ей по телефону режимъ, съ маленькимъ, впрочемъ, исключеніемъ:

— Если къ вамъ прідетъ ваша тетушка или вотъ этотъ господинъ — и онъ указалъ на лежавшую на стол карточку Треймана,— вы ужъ ихъ, длать нечего, примите,— говорилъ Арташевскій, прощаясь съ нею.— А что они вамъ будутъ говорить или предлагать, то вотъ вамъ мой добрый совтъ: ни на что не ршайтесь, не переговоривъ предварительно со мной,— добавилъ онъ.

Андрей Андреевичъ, войдя въ пріемную, былъ сильно удивленъ происшедшей съ Ниной перемной. Глаза у нея ввалились, лицо вытянулось и было блдно, губы запеклись и растрескались.

— Да вы совсмъ больны!— смущенно проговорилъ онъ, цлуя ея руку.

— Не совсмъ еще, если васъ могу принять,— отвтила Нина.

— А я пріхалъ къ вамъ по длу и теперь право не знаю, какъ приступить,— мялся Трейманъ, поглаживая свою шляпу.

— Приступайте!— стараясь улыбнуться, сказала Нина.— Les affaires sont des affaires,— добавила она и указала Трейману на кресло возл кушетки.

Трейманъ сначала нашелъ мсто для своей шляпы, потомъ осторожно слъ и началъ.

Онъ подробно изложилъ Нин о покушеніи на него — и при этомъ былъ нсколько обиженъ, что Нина какъ-то ужъ черезчуръ равнодушно отнеслась къ этой новости,— потомъ сообщилъ ей объ опечатаніи ея конторы и арест Медіокритскаго.

— Кто бы могъ подумать, Нина Федоровна, что изъ вашего дома шла ко мн смерть,— меланхолически вставилъ онъ.

Нина молчала.

Тонъ Треймана сдлался немного суше, и онъ дловито сталъ излагать ей свои соображенія о тхъ убыткахъ, которые она можетъ понести вслдствіе временнаго закрытія конторы. И въ конц-концовъ ‘какъ врный другъ’ предложилъ ей свои услуги, не преминувъ упомянуть о томъ, что онъ иметъ основаніе думать, что никого другого такъ легко не допустятъ къ ея дламъ, какъ именно его, Андрея Андреевича Треймана, и что, конечно, никто, какъ онъ, не будетъ столь ревностно охранять ея интересы.

— Хорошо,— сказала Нина.— Благодарю васъ за вниманіе. Черезъ часъ я вамъ дамъ отвтъ.

Трейманъ, сообщивъ, что черезъ часъ онъ будетъ дома у себя завтракать и ждать ея отвта по телефону, откланялся и ухалъ.

Нина переговорила по телефону съ Арташевскимъ и черезъ часъ, позвонивъ къ Трейману, сказала, что принимаетъ его предложеніе съ благодарностью. Ей не оставалось другого выхода. Арташевскій сказалъ ей, что онъ ждалъ именно этого предложенія, инспирированнаго, конечно, съ извстной стороны, и его, дескать, избжать невозможно.

Трейманъ, получивъ утвердительный отвтъ, немедленно похалъ въ Царское Село на дачу къ Ахматовымъ.

Со слдующаго же дня Андрей Андреевичъ принималъ въ свое вдніе большія дла Нины Федоровны Кобецкой, урожденной Лаптевой. И надо отдать ему справедливость, что проявилъ при этомъ если не знаніе дла, котораго у него, конечно, не было, то во всякомъ случа, большое рвеніе и осмотрительность.

‘Все это можетъ быть моимъ,— думалъ онъ,— а потому всякая копейка священна’.

Арташевскій въ эти дни почти не посщалъ Нины. У него были какія-то другія ‘серьезныя’ дла. Онъ ограничился тмъ, что привезъ къ ней своего знакомаго доктора и попросилъ его съ особеннымъ вниманіемъ отнестись къ здоровью Нины Федоровны, которая какъ будто все сильне и сильне расклеивалась.

14-го іюля больную навстила Ольга Александровна, выразила ей свое соболзнованіе, спросила: удобно ли ей въ гостиниц и не лучше ли ей перебраться куда-нибудь на дачу, предложила было своего доктора, но Нина поблагодарила, сказавъ, что она довольна и тмъ, который къ ней здитъ, и въ самомъ конц визита, впрочемъ, длившагося не боле получаса, Ольга Александровна освдомилась — довольна ли она Трейманомъ?

Нина сказала, что вполн довольна, и тетушка ухала.

‘Оберутъ, какъ липку, и потомъ вывшырнутъ на задворки’,— думала Нина, глядя вслдъ своей гость.

15-го іюля близъ Варшавскаго вокзала министръ внутреннихъ длъ В. К. фонъ-Плеве былъ убитъ революціонеромъ Сазоновымъ. Еще наканун покойный министръ говорилъ въ интимномъ кругу, что теперь онъ чувствуетъ себя въ безопасности, такъ какъ вс бомбисты переловлены и арестованы.

——

Къ концу іюля положеніе графа Федора Эдуардовича Раабе-фонъ-Блазевицъ круто пошатнулось, и онъ, сдавъ дла и взявъ отпускъ по болзни, впредь до отставки, которая, впрочемъ, не замедлила послдовать, экстренно выхалъ заграницу.

——

Фонды Петра Ивановича Ахматова вдругъ значительно поднялись, и многіе уже прочили его въ преемники графа Раабе, но совершенно неожиданно 19-го августа на это мсто былъ назначенъ князь Владиміръ Кирилловичъ Лоскутовъ.

1-го августа послдовалъ манифестъ объ отмн тлесныхъ наказаній, а 26-го августа — назначеніе на постъ министра внутреннихъ длъ князя Святополкъ-Мирскаго, и звзда Петра Ивановича опять закатилась.

Но за это время онъ усплъ таки проявить свою дятельность, которая, между прочимъ, отразилась и на ход нашего романа.

X.

Въ дни, когда фонды Петра Ивановича Ахматова стояли высоко, чуткій чиновникъ Ершинкинъ счелъ нужнымъ побывать нсколько разъ у Андрея Андреевича Треймана, пользовавшагося, какъ было извстно Ершинкину, особымъ вниманіемъ всесильной Ольги Александровны. И съ каждымъ этимъ посщеніемъ Андрей Андреевичъ становился все радостне и въ то же время торжественне.

‘Ну, Андрей Андреевичъ!’ — говорилъ онъ самому себ, сидя въ своемъ скромномъ, но ‘мило’ убранномъ кабинет. ‘Ну, милйшій Андрей Андреевичъ! Ваша звзда начинаетъ подниматься’.

Онъ даже самъ къ себ обращался не иначе, какъ на ‘вы’.

‘Теперь надо хватать случай за хвостъ! Я расчистилъ себ дорогу, я подготовилъ почву, я долженъ идти впередъ! Да! И чмъ я больше всего горжусь, что все это сдлалъ я себ самъ, самъ, самъ! У меня нтъ никакихъ знатныхъ родственниковъ… но будутъ’,— сейчасъ же мелькнуло у него въ голов.— ‘У меня нтъ никакого капитала… но будетъ’,— усмхнулся онъ. ‘У меня не было никакой протекціи и только благодаря своему уму и характеру, я сдлалъ все это самъ, самъ, самъ… И что важне всего, это то, что я никому не обязанъ быть благодаренъ за это, кром васъ, достоуважаемый Андрей Андреевичъ, кром васъ!’.

Послднія слова, произнесенныя имъ почти громко, онъ адресовалъ къ хорошему кабинетному портрету, стоявшему на письменномъ стол и изображавшему его самого во фрак съ какимъ-то благотворительнымъ значкомъ на лацкан.

‘Ха! Погодите! И звзды еще будутъ здсь! Будутъ и звзды’.

И онъ пощелкалъ ногтемъ по стеклу рамки какъ разъ на томъ мст подъ лацканомъ, гд по форм носятся звзды.

‘Будутъ и звзды’,— меланхолически повторилъ онъ и сталъ прислушиваться.

Продребежжалъ звонокъ, а черезъ минуту вошла горничная Зося и доложила:

— Господинъ Ершинкинъ.

— Проси,— сказалъ Андрей Андреевичъ и принялъ дловую позу, какую онъ какъ-то подмтилъ у графа фонъ-Раабе.

Вошелъ рыженькій молодой человкъ въ темномъ пенснэ на маленькомъ остромъ носик.

— Ну, что скажете, милйшій?— важно обратился къ нему Трейманъ, небрежно протягивая руку.

— А я съ хорошими встями-съ,— какимъ-то предупредительнымъ голосомъ проговорилъ Ершинкинъ, пожимая протянутые ему пальцы.

— Это похвально, что вы съ хорошими встями, но, скажите, отчего у васъ всегда руки мокрые?

Ершинкинъ густо покраснлъ. Свтло-срые глазки его безпокойно забгали подъ темнымъ пенснэ.

— Это… это отъ нервности… я очень нервенъ…— заторопился Ершинкинъ.

— Ну, и отлично! Теперь садитесь и говорите ваши новости,— важно проговорилъ Андрей Андреевичъ, обтеревъ свою руку носовымъ платкомъ.

— Мое предположеніе оправдалось,— заговорилъ Ершинкинъ, усаживаясь на указанный ему стулъ.— Нина Федоровна Кобецкая несомннно замшана въ этомъ дл и очень серьезно замшана.

— Но отчего же она, въ такомъ случа, не арестована до сихъ поръ?— спросилъ Трейманъ.

— Я думаю, по особымъ соображеніямъ. Ея замшанность или, врне, причастность, т.-е., такъ сказать, участіе… извстно только до точности одному Антону Степановичу Арташевскому и самымъ довреннымъ его лицамъ. Ну-съ, а Антонъ Степановичъ человкъ очень дальновидный. Я полагаю такъ, что онъ имлъ въ виду на госпожу Кобецкую захватить еще кого-то, выманить, такъ сказать, сюда, изъ предловъ досягаемости… Но тутъ произошла ошибка-съ. Слдили за этими, а настоящее-то дло прошло стороной-съ.

— Ну, значитъ, ее, вроятно, сейчасъ арестуютъ?— спросилъ, насторожившись, Трейманъ.

— Врядъ ли-съ? Потому что — некому.

— Какъ, некому? А Арташевскій?

Ершинкинъ покрутилъ головой и тихо проговорилъ:

— Арташевскому — крышка-съ.

— Что значитъ — крышка?

— Скапутился. Сегодня въ ночь съ ними былъ сильнйщій припадокъ, какъ бы врод нервнаго паралича, такъ что ихъ совершенно скрючило. Вчера до одиннадцатаго часу ночи У нихъ было большое объясненіе съ его превосходительствомъ Петромъ Ивановичемъ. Его превосходительство изволили его къ себ вызывать, а какъ Антонъ Степановичъ домой вернулись, такъ это съ ними и произошло. Теперь сейчасъ безъ языка лежатъ-съ. Ну, а безъ нихъ кто же можетъ Нину Федоровну арестовать? Изъ начальствующихъ ея участіе никому, положительно никому-съ неизвстно. А мелкая сошка и пикнуть не посметъ-съ. Вдь, надо принять во вниманіе-съ, что он ея превосходительству Ольг Александровн родной племянницей приходятся. Кто же посметъ? И если я теперь это вамъ, Андрей Андреевичъ, имю честь разсказывать, то только въ виду вашей близости къ семейству-съ и въ надежд, что вы меня не выдадите. А моего рвенія-съ къ вамъ — не забудете.

И сренькіе глазки Ершинкина опять безпокойно забгали за темными стеклами пенснэ.

Андрей Андреевичъ отлично сознавалъ, что свднія, доставленныя ему Ершинкинымъ — важности-чрезвычайной, можно сказать, страшной важности. Но разобраться въ нихъ немедленно онъ еще не могъ, и потому его охватило волненіе. Онъ поднялся съ мста и началъ ходить взадъ и впередъ по кабинету.

— Слушайте, Ершинкинъ,— заговорилъ онъ, останавливаясь передъ своимъ фактотумомъ, который, въ свою очередь, быстро всталъ со стула,— Слушайте! Дайте мн слово, дайте мн ваше честное слово, что вы никому объ этомъ не скажете. Понимаете — никому! Даже самой Ольг Александровн.

Послднія слова Трейманъ проговорилъ шопотомъ.

— Пусть пока мы это будемъ знать только вдвоемъ. За это я вамъ даю мое честное слово, что устрою самъ, понимаете, самъ вс ваши просьбы. Во-первыхъ, мсто эконома вашему тестю при благотворительномъ учрежденіи будетъ предоставлено въ самомъ скорйшемъ времени. Затмъ, и вс остальныя ваши просьбы будутъ тоже исполнены. Помните, что помогая мн, вы себ помогаете. Понимаете меня?

— Понимаю, Андрей Андреевичъ, и надюсь.

На этотъ разъ Трейманъ уже крпко пожалъ мокрую руку Ершинкина и не вытеръ своихъ пальцевъ.

Отпустивъ ‘преданнаго’ ему человка, какимъ Трейманъ не безъ основанія считалъ теперь Ершинкина, Андрей Андреевичъ опять принялся шагать своими длинными ногами взадъ и впередъ по кабинету и обдумывать положеніе длъ.

‘Нтъ, этого онъ и Ольг Александровн не скажетъ. Это, какъ говорилъ когда-то Козыревъ, самому дороже стоитъ. Здсь вся его будущность. Послднее препятствіе — Арташевскій — устранено. Нити переходятъ въ руки къ нему, къ Трейману. Его звзда поднимается, его путь круто, пошелъ въ гору!’.

Андрей Андреевичъ пріостановился передъ зеркаломъ, нахмурилъ свои блесоватые брови, выпятилъ грудь и, стукнувъ по ней раза два кулакомъ, проговорилъ вслухъ,

— Самъ! Самъ! Самъ!

XI.

Нина Федоровна Кобецкая была въ большомъ безпокойств. Не то, чтобы здоровье ея ухудшилось, нтъ! Она чувствовала себя попрежнему разбитой, усталой, но все же еще была на ногахъ, хотя изъ комнаты никуда не выходила, и писемъ никому не писала, и къ себ никого не принимала. Но это не столько по нездоровью, сколько во исполненіе предписаній Арташевскаго.

Но безпокоило ее, можно сказать, даже удручало, это то, что самъ Арташевскій вотъ уже двое сутокъ не давалъ о себ никакихъ встей.

Странное отношеніе сложилось у нея къ этому человку. Она знала, что она вся находилась въ его рукахъ, что онъ, въ сущности, былъ ея тюремщикомъ, что ни на какую пощаду съ его стороны она расчитывать не могла, а между тмъ сознаніе, что этотъ человкъ бдитъ надъ ней, какъ будто ее успокаивало. Такъ, говорятъ, арестанты долго сидящіе въ тюрьм, настолько привыкаютъ къ своей камер, что, застигнутые на прогулк или на работ сильной непогодой, охотно возвращаются подъ привычные своды и не безъ удовольствія ощущаютъ, что у нихъ есть, хотя и мрачный, но ‘свой домъ’.

Нина почти не могла уже думать ни о своемъ настоящемъ, ни о будущемъ. Недавно почувствовала она, что беременна, и прислушивалась теперь съ удивленіемъ и радостью къ зарождавшейся въ ней новой жизни, къ каждому новому движенію своего ребенка, а всякія соображенія о томъ, что будетъ дальше, она гнала прочь и, какъ это ни странно, не разъ повторяла: ‘ну, это тамъ Арташевскій уже ршитъ’.

И вотъ, въ такомъ-то настроеніи засталъ ее, пріхавшій Андрей Андреевичъ Трейманъ.

Онъ былъ на этотъ разъ какъ-то особенно вжливъ и деликатенъ. Освдомился объ ея здоровь, сдлалъ ‘докладъ’ объ ея длахъ, сообщилъ ей какую-то городскую новость и, попросивъ разршеніе побывать еще разъ сегодня вечеромъ, для того, чтобы выслушать ея соображенія или, врне, получитъ ея санкцію по одной торговой операціи, раскланялся и ухалъ.

Къ Трейману Нина относилась совершенно безучастно. Пожалуй, она даже была довольна, что вотъ нашелся въ такую критическую минуту человкъ, который худо или хорошо, но ведетъ ея денежныя дла. Оторванная сейчасъ отъ всего міра, не получая почему-то ни откуда никакихъ писемъ, слишкомъ усталая и больная, чтобы самой вникнуть въ оставленныя посл Медіокритскаго дла, Нина, помня, что даже самъ Арташевскій признавалъ неизбжность вмшательства въ ея интересы Андрея Андреевича Треймана, а за спиной его, конечно, тетушки Ольги Александровны Ахматовой, думала, что они тамъ, воспользовавшись случаемъ, сильно-таки пощиплютъ ея мшокъ, но все-таки немало останется, если не ей — на себя она какъ-то махнула рукой — то хоть тому существу, которое шевелится теперь у нея подъ сердцемъ.

Посл ухода Треймана — такъ, не боле, какъ черезъ полчаса — въ комнату къ ней шмыгнула отельная горничная и передала небольшое, какого-то страннаго вида письмо.

— Отъ кого?— памятуя наставленіе Арташевскаго и не ршаясь брать письмо, спросила Нина.

— Не могу знать, какой-то молодой человкъ ходили здсь по корридору, потомъ встртили меня и сказали: ‘передайте госпож Кобецкой прямо въ руки и скажите, что это письмо объ Арташевскомъ’.

— Отъ Арташевскаго?— поправила Нина.

— Никакъ нтъ! Я сначала сама такъ подумала,— объясняла смышленая горничная.— И тоже переспросила, но господинъ этотъ ясно сказали: не отъ Арташевскаго, а объ Арташевскомъ.

— Каковъ изъ себя этотъ господинъ?— спросила Нина, вертя уже въ рукахъ небольшой трехугольный конвертикъ.

— Молодой еще. Въ синихъ очкахъ, т.е. въ пенснэ-съ. И одтъ вполн прилично.

— Ждетъ отвта?

— Никакъ нтъ. Передали письмо, сунули мн рублевку въ руку и быстро пошли внизъ по лстниц.

— Хорошо,— сказала Нина, вскрывая письмо.

И горничная вышла.

Въ письм, несомннно измненнымъ почеркомъ, было написано:

‘Арташевскаго вчера, ночью разбилъ нервный ударъ’.

‘Ахъ, вотъ почему мн неизмнно отвчали въ телефонъ, что съ нимъ сейчасъ говорить нельзя?’ мелькнуло въ голов у Нины, а сердце при этомъ испуганно забилось.

‘Теперь за вами нтъ никакого надзора’,— читала она дальше.— ‘И самое удобное время вамъ бжать заграницу. Пользуйтесь случаемъ и не упустите его. Вашъ другъ’.

Нина широко раскрыла глаза.

‘Кто бы это могъ писать? Другъ? Несомннно — другъ, но кто?— соображала она,— ‘Можетъ быть, самъ Арташевскій? Но — разбитый параличемъ… разв онъ можетъ думать теперь о ней въ этомъ состояніи?.. А, можетъ быть, это… Трейманъ?.. Но если это такъ, то значитъ и онъ знаетъ о моей дятельности? Тогда, значитъ, я у него тоже въ рукахъ? А знаетъ онъ, значитъ знаетъ и тетушка Ольга Александровна? Тогда, стало быть… Ахъ, Боже мой! Голова моя, голова! Ничего не могу сообразить!’.

И она сильно сдавила себ виски ладонями. Мучительная складка легла возл губъ и снова мысль о своемъ тюремщик, объ Арташевскожъ, мелькнула у нея.

‘Спросить бы его… онъ бы сразу все разъяснилъ… Но какъ это сдлать? Онъ, наврное, лежитъ безъ сознанія… А, можетъ быть, это все еще неправда?’.

И Нина бросилась къ телефону, стоявшему у нея на стол. И скоро знакомый ей уже чей-то голосъ (вроятно, камердинера Арташевскаго) — не въ первый разъ подумала Нина,— отвтилъ ей:

— Его превосходительство къ телефону подойти не могутъ. Они не совсмъ здоровы.

‘Значитъ, это врно! Значитъ, Арташевскій боленъ’.

И опять скорбное выраженіе исказило ея лицо.

‘Что же длать? Что же длать?’ — твердила она.

И вдругъ, одна мысль ярко, какъ молнія, блеснула у нея въ голов.

— Бжать! Бжать заграницу!

— Бжать! Бжать заграницу! Пока не поздно… пока Арташевскій не пришелъ въ себя и не передалъ ее кому-нибудь другому… Но деньги, деньги — вотъ что нужно! Заграничный фондъ ея истощенъ, наличныхъ у нея страшно мало…. Сегодня Трейманъ прідетъ… Скажу, чтобъ взялъ со спеціальнаго счета… значитъ, поду завтра, утромъ… Ахъ, утромъ нтъ хорошихъ поздовъ… Ну, все равно, поду вечеромъ… Сегодня бы хорошо! Сегодня!.. Но гд найти Треймана? Черезъ часъ закроютъ банки!.. Гд найти Треймана?’ — лихорадочно мелькало у нея въ голов.

И она позвонила по телефону къ Трейману: ей отвтили, что его нтъ дома и раньше шести часовъ не будетъ.

Нина махнула рукой и ршила, что все равно, она подетъ завтра. И посл этого начала торопливо укладываться.

Не прошло и часу въ этихъ занятіяхъ, какъ Нина почувствовала себя ужъ окончательно разбитой. Она прилегла на постель и какъ-то необыкновенно быстро заснула.

Около восьми часовъ вечера пріхалъ Трейманъ. Нина только что окончила свой обдъ. Она выспалась, и ей было немного лучше. Но апетиту не было. И только пломбиръ съла она съ удовольствіемъ, да кофе понравился ей.

— Я вамъ мшаю?— сказалъ Трейманъ.

— Нтъ, сейчасъ уберутъ. Садитесь,— отвтила Нина и закурила папиросу.

— Вы курите?— удивился Андрей Андреевичъ.

— Да, иногда, когда у меня нервы не въ порядк.

Офиціантъ, въ это время, собралъ послднюю посуду и вышелъ.

— А у васъ не въ порядк нервы?— спросилъ опять Трейманъ.

— Не въ этомъ дло,— перебила его Нина,— вы разобрались въ моихъ длахъ?

— Насколько могъ, Нина Федоровна. Они такъ велики и сложны….

— Да, но кассу-то, во всякомъ случа, вы выяснили? Наличность вамъ извстна?

— О, да! Это — да! Это я сдлалъ первымъ дломъ,— съ сознаніемъ исполненнаго долга, отвтилъ Трейманъ.

— Ну, такъ вотъ что: мн нужны сейчасъ деньги. Много денегъ. Во-первыхъ, въ руки нужно — тысячи три… нтъ, больше,— пять. Затмъ, переведите кредитъ на Лендеръ-банкъ — пятьдесятъ тысячъ. И столько же — Блейхредеру. И столько же — Credit Lionnaie. И сдлайте это все завтра же утромъ. Вы меня поняли?

— Понять — понялъ, но сдлать этого не могу,— отвтилъ Трейманъ и опустилъ глаза.

— Не можете?— удивилась Нина.— Но вы дайте только приказъ Кегли и Беннетъ. Они уже тамъ сами распорядятся.

— Нтъ, Нина Федоровна, и этого я сдлать не могу,— настойчиво повторилъ Трейманъ.

— Почему же?— спросила Нина и голосъ у нея дрогнулъ.

— Потому что… вы хотите бжать,— тихо, но внятно проговорилъ Андрей Андреевичъ.

Нина поблднла. А Трейманъ продолжалъ:

— Вы хотите бжать. И если я начну длать такія распоряженія, то на васъ завтра же наложатъ руку, т. е., арестуютъ. Вашъ побгъ нужно устроить какъ можно тише, не торопясь и деньга должны быть переведены не на ваше, а на чье-нибудь чужое имя.

— Это вы мн писали письмо?— спросила Нина

— Какое письмо?— совершенно естественно удивился Трейманъ.

Нина, нисколько не раздумывая, перекинула ему черезъ столъ полученную утромъ записку.

Трейманъ неторопливо прочиталъ ее, свернулъ и, передавая обратно, проговорилъ:

— Нтъ, не я.

Онъ былъ совершенно спокоенъ. Только кожа на его щекахъ залоснилась и едва замтно шевелилась.

— Не я,— повторилъ онъ,— но изъ этой записки, къ сожалнію, я вижу, что далеко не мн одному извстно ваше участіе въ дл Медіокритскаго. А потому надо быть особенно осторожнымъ. Вы, Нина Федоровна, на краю пропасти. Еще день — два и Арташевскій столкнулъ бы васъ туда. Но — Богу было угодно остановить его руку. Арташевскій сейчасъ безъ языка и почти безъ сознанія. Онъ для васъ пока — не страшенъ. Но изъ этой записки я вижу, что есть другіе, которые освдомлены въ этомъ дл. Ихъ-то вотъ и надо бояться.

— Но, можетъ быть, это друзья?— тихо проговорила Нина,

А Трейманъ продолжалъ:

— Врядъ ли? Я думаю скоре, что эта записка носить провокаціонный характеръ. Писавшіе ее еще не уврены окончательно въ вашемъ участіи. Но они знаютъ, что вами интересуется Арташевскій. А этотъ человкъ зря никогда еще никмъ не интересовался. И вотъ этой запиской они ршили васъ терроризировать. Если бы, получивъ ее, вы ршились на побгъ, они немедленно наложили бы на васъ свою руку. Почему, Нина Федоровна, я и сказалъ вамъ, что не могу исполнить ни одного изъ вашихъ распоряженій, относительно перевода денегъ. Дать вамъ возможность сейчасъ бжать, да еще съ переводомъ такихъ крупныхъ суммъ, это, непремнно, толкнуть васъ въ ту пропасть, которую подготовливалъ вамъ Арташевскій.

— Нина Федоровна!— посл небольшой паузы и вздохнувъ, заговорилъ опять Трейманъ, видя, что Нина, совершенно подавленная его словами, глубоко задумалась.— Нина Федоровна!— повторилъ онъ, придавая своему голосу возможно ласковое выраженіе.— Еще не такъ давно вы удостоили меня званіемъ ‘преданнаго друга’. Позвольте же мн вамъ теперь на дл доказать и свою преданность, и любовь. Въ надежд, что, можетъ быть, вы, убдившись въ нихъ, оцните меня врне. Ваше положеніе, Нина Федоровна, сейчасъ — ужасно. Я бы назвалъ его — безвыходнымъ, если бы возл васъ не стоялъ на страж такой врный человкъ, какъ Андрей фонъ-Трейманъ.

И Андрей Андреевичъ, для вящщей убдительности, стукнулъ себя два раза кулакомъ въ грудь, сначала слабо, потомъ сейчасъ же посильне.

Нина закрыла лицо руками и зарыдала. Она сейчасъ только увидала всю трагическую безвыходность своего положенія. Этотъ костлявый и блесоватый человкъ, объясняющійся ей въ любви и преданности, казался ей гораздо страшне прославленнаго своей жестокостью Арташевскаго.

И что ужасне всего, это то, что она уже ясно сознавала всю неотразимость этого ласково подползавшаго къ ней холоднаго гада. Какое-то просвтленіе на мгновеніе оснило ее и она поняла, что изъ самой глубокой и бурной рки — можно еще выплыть, но изъ болота — никогда.

‘Отдамъ все ему, все! До послдней копейки! Только бы выпустилъ на свободу!’ — шептала Нина про себя, рыдая и ломая свои длинные пальцы.

— Успокойтесь, Нина Федоровна! Не волнуйтесь и, главное, не отчаивайтесь!— ласково говорилъ Трейманъ.— Пока я возл васъ — ничего еще не пропало!

Вдругъ Нина мучительно ахнула. Рзкая боль въ поясниц пронизала ее. Она быстро поднялась съ мста и успла сказать только испуганному Трейману:

— Доктора,— какъ боль снова повторилась, и Нина, опять глухо застонавъ, впилась зубами себ въ руку.

‘Отравилась’,— мелькнуло въ голов Андрея Андреевича и онъ, поблднвъ, бросился къ телефону.

Нина крикнула ему вслдъ номеръ аппарата своего доктора.

Черезъ полчаса докторъ былъ возл больной.

На этотъ разъ обошлось все благополучно, но докторъ предупредилъ Нину, что при малйшей неосторожности ей грозитъ — выкидышъ.

Докторъ говорилъ слишкомъ громко, а Андрей Андреевичъ былъ въ сосдней комнат, близко отъ двери и ему открылась еще одна тайна, тайна беременности Нины.

XII.

Ершинкинъ сдлался прямо-таки необходимымъ человкомъ для Треймана. Въ этомъ плюгавомъ существ съ потными руками и безпокойно бгающими глазками за темными стеклами пенснэ, было очень много того, чего не хватало Трейману: большой дловой изворотливости, прозорливости и талантливой дальновидности. Однимъ словомъ, онъ былъ талантливъ, а Трейманъ — бездаренъ. Но Трейманъ былъ ‘въ случа’ и этотъ ‘случай’ послалъ ему и Ершинкина. И они теперь вдвоемъ обмозговывали дло.

Они поворачивали его и такъ, и этакъ, прикидывали къ нему всякія положенія, даже торговались съ какимъ-то незримымъ фатумомъ, запрашивали съ него больше и длали уступки.

Ершинкинъ предусмотрлъ все, Трейманъ — все санкціонировалъ. И въ конц-концовъ ршительный планъ былъ выработанъ и на Нину Федоровну Кобецкую была накинута мертвая петля.

— Вамъ нтъ другого исхода,— твердо сказалъ ей Трейманъ.

И Нина, совсмъ разбитая, загнанная въ тупикъ, безпомощно опустила голову.

— Вдь, для васъ дороже всего — свобода и жизнь вашего будущаго ребенка,— чеканилъ слово за словомъ Трейманъ.— Спасти ваше состояніе можно только, передавъ его въ руки мужа, спасти вашу свободу — могу только я. Спасти жизнь вашего ребенка — можно только, давъ вамъ свободу. И при томъ каждая минута промедленія грозитъ вамъ смертельной опасностью. О, вы не думайте, что ваше состояніе все перейдетъ вашему мужу, нтъ! Къ нему уже протянулись нжныя ручки вашей тетушки, ея превосходительства Ольги Александровны. И только цной этого состоянія она согласится дать вамъ свободу. Ваше приданое она приметъ изъ рукъ въ руки отъ вашего будущаго мужа. И иначе, она, вдь, можетъ получить его и путемъ наслдства посл васъ… Конечно, можно съ ней поторговаться, и она нкоторую часть оставитъ вашему мужу, т.-е., другими словами, вамъ,— такъ какъ я увренъ, что вашъ будущій мужъ отдастъ вамъ все, что ему только удастся отвоевать…

— Кого же вы мн прочите въ мужья?— боле, чмъ когда-либо сиплымъ голосомъ, спросила Нина.

Трейманъ опустилъ глаза и молчалъ.

— Что же вы конфузитесь? Говорите ужъ прямо. Вы хотите жениться на мн?

— Я люблю васъ, Нина Федоровна,— тихо проговорилъ Андрей Андреевичъ.

Горькая улыбка скользнула по губамъ Нины.

— Жаль,— сказала она,— жаль, что любите. Если бы вы меня не любили, я бы скоре согласилась… сдлаться вашей женой. Выйти замужъ за Треймана, длающаго ловкую операцію и любящаго только мое приданое — и этой цной купить себ свободу — я бы согласилась, но сдлаться женой безкорыстно любящаго меня Треймана — никогда.

Андрей Андреевичъ широко раскрылъ глаза.

— Т.-е. какъ?.. Т.-е. почему?…— забормоталъ онъ.

А Нина продолжала улыбаться, но теперь уже съ нескрываемой ироніей и съ выраженіемъ презрнія.

— Да потому, милйшій Андрей Андреевичъ, что безъ любви ко мн вы удовольствовались бы одними деньгами, а меня бы отпустили на свободу, ну, а любя меня такъ сильно и такъ безкорыстно, вы, конечно, потребуете и моей любви къ вамъ. Ну, а на это я… не могу…. не пойду… Любить васъ я не въ силахъ… Любить васъ… да для меня… тюрьма легче… смерть легче….

Трейманъ понялъ, что онъ попалъ впросакъ. Скулы его обтянулись, кожа на нихъ залоснилась, маленькіе, срые его глаза — обозлились. И посл нкоторой паузы, онъ ршительно проговорилъ:

— Я не потребую вашей любви, Нина Федоровна.

Нина почти весело разсмялась.

— Довольствуетесь одними милліонами? Вотъ это хорошо! Вотъ это — умно! И во всякомъ случа — откровенно. Сразу бы надо такъ! А то — ‘люблю’! ‘Безкорыстный другъ’!..— почти истерически выкрикивала она.— Ну, такъ чортъ съ вами! Берите мои деньги! Берите вс, до послдней копейки! Берите — и спасайте меня! Отправьте будущую madame Трейманъ заграницу и забудьте объ ней навки!.. Но теперь я вамъ скажу!.. Поторопитесь! А не то я могу раздумать и вмсто того, чтобы пойти съ вами подъ внецъ, я могу… предпочесть другой исходъ…

— Какой другой исходъ?— вызывающе спросилъ Трейманъ.

— Какой? А вотъ… видите вы эту маленькую игрушку?— и Нина, выдвинувъ ящикъ письменнаго стола, достала оттуда очень хорошенькій, никкелированный браунингъ съ перламутровой ручкой,— видите?— говорила Нина, вертя револьверъ въ рукахъ.— Ну, такъ я могу…

Нина сдлала паузу.

Трейманъ страшно поблднлъ.

— Ну, такъ я могу… пустить себ пулю въ високъ… Поняли? Такъ торопитесь же! Торопитесь!..

Ершинкинъ ждалъ Треймана внизу, въ ресторан гостиницы. И когда онъ увидалъ передъ собой блдное и разстроенное лицо своего патрона, то испуганно вскочилъ съ мста.

— Надо торопиться,— сказалъ ему Андрей Андреевичъ,— а то она совсмъ сумасшедшая….

Черезъ полтора часа Андрей Андреевичъ уже былъ въ Царскомъ Сел и на извозчик подъзжалъ къ большой дач Петра Ивановича Ахматова.

Ольга Александровна приняла его въ круглой бесдк, гд въ хорошіе дни она любила заниматься длами.

— Ну?— коротко спросила его Ольга Александровна.

Трейманъ, несмотря на то, что всю дорогу отъ Петербурга до Царскаго готовился къ этому объясненію, не зналъ теперь, какъ къ нему приступить.

— Ну?— повторила Ольга Александровна.

— Ольга Александровна!— заговорилъ Трейманъ.— Я боюсь начать… Я боюсь, что вы на меня разсердитесь, я боюсь, что…— мялся онъ подъ проницательнымъ взглядомъ генеральши.

— Ахъ, пожалуйста, безъ предисловій! Говорите прямо: въ немъ дло?— сердито крикнула на него генеральша.

— Я долженъ жениться на Нин Федоровн Кобецкой,— выпалилъ единымъ духомъ Трейманъ и даже привсталъ со стула, на который онъ только что усплъ уссться.

— Это еще что за новости?— протянула, дйствительно, ошеломленная Ольга Александровна.

— Да! Это единственное средство, чтобы спасти… ее… спасти ея состояніе и спасти честь вашего имени,— тихо, но съ достоинствомъ проговорилъ Трейманъ.

— Честь нашего имени? При чемъ тутъ наше имя?— уже растеряно переспрашивала Ольга Александровна.

— Она ваша родная племянница и принята у васъ въ дом, какъ родственница…

— Ну, такъ что-жъ изъ того? Ахъ, да не мямлите вы, ради Бога! Бросьте эту пошлую манеру говорить фразами!— сердись и отъ гнва красня, закричала Ольга Александровна.

И только тутъ Трейманъ вполн овладлъ собой и не торопясь, обстоятельно сталъ посвящать свою покровительницу въ сущность дла. О, это объясненіе у него было уже разработано хорошо и детально. Далеко не все, а съ большимъ подборомъ, разсказывалъ онъ Ольг Александровн о томъ, какъ ‘бдная Нина Федоровна, благодаря слпой довренности къ своему негодяю управляющему’, попала въ скверную исторію, которая грозитъ ей, если не ссылкой и каторгой, то, во всякомъ случа, временнымъ арестомъ и слдствіемъ и, наврное, скандальнымъ процессомъ. И вотъ, на счастье, ему, Трейману, удалось узнать объ этомъ и онъ иметъ возможность замять это дло. Объ остальномъ Трейманъ ршилъ, по совту Ершинкина, до поры, до времени умолчать — потомъ пригодится — чтобы не напутать этимъ Петра Ивановича Ахматова и не заставить его сразу встать на законную точку и этимъ не испортить все дло.

Что Ахматовъ самъ можетъ раскрыть это, они не боялись, такъ какъ всякое освдомленіе производилось Петромъ Ивановичемъ черезъ того же Ершинкина и только одинъ Арташевскій могъ бы открыть глаза Петру Ивановичу, но Арташевскій былъ теперь безопасенъ.

Затмъ, Трейманъ сообщилъ, что Нина Федоровна увлеклась заграницей ‘какимъ-то авантюристомъ’ и теперь, черезъ нсколько мсяцевъ должна стать матерью, что ни на какое искусственное удаленіе ребенка она не согласна, и ждетъ его съ твердымъ ршеніемъ исполнить святой долгъ матери.

— Ахъ, мерзавка!— замтила на этомъ мст Ольга Александровна.

Ну, и что, конечно, родная племянница Ахматовыхъ, съ незаконнымъ младенцемъ на рукахъ — явленіе, какъ для Ольги Александровны, такъ и для Петра Ивановича — крайне нежелательное. И что вотъ онъ, Андрей Андреевичъ Трейманъ, изъ чувства безграничнаго благоговнія и преданности къ пріютившей его семь, готовъ принять на свою грудь,— Трейманъ слегка стукнулъ по груди пальцами — вс могущія послдовать непріятности и покрыть своимъ именемъ надвигающійся скандалъ.

Ольга Александровна, уже, какъ раненая тигрица, металась по бесдк. Сидя она не умла обдумывать важныя дла. Трейманъ почтительно стоялъ у одного изъ оконъ. Вдругъ Ольга Александровна остановилась передъ нимъ и, приблизивъ свое лицо къ его лицу, внушительно проговорила:

— Всего состоянія мы вамъ не отдадимъ.

— О, Ольга Александровна!— скромно потупляя глаза, заговорилъ Трейманъ.— Я не смю претендовать на это и былъ бы согласенъ хотя бы на…

— Половину,— договорила за него Ольга Александровна.

— Половину,— подтвердилъ Трейманъ.

——

Свадьба Андрея Андреевича Треймана съ Ниной Федоровной была сыграна гд-то не то въ Боровичахъ, не то въ Тихвин. На свадьб, кром нужныхъ свидтелей, набраныхъ изъ мелкихъ чиновниковъ — Ершинкинъ былъ въ числ ихъ,— присутствовала только Ольга Александровна.

Странная это была свадьба. Скоре какое-то отпваніе. Вс молчали, довольствуясь только самыми необходимыми вопросами и замчаніями. Ольга Александровна, тоже не промолвила ни слова со своей племянницей и только уже по окончаніи внчанія, подойдя къ Нин, она, вмсто обычнаго поздравленія, тихо проговорила:

— Вотъ, Нина, до чего ты себя довела!

И хотла было ее при этомъ поцловать, по Нина уклонилась отъ этого объятія.

Треймана Ольга Александровна поздравила отъ души.

— Ну, дорогой племянникъ! Поздравляю васъ. Вы теперь на хорошей дорог.

И когда Трейманъ склонился надъ протянутой ему рукой, она почти по родственному, поцловала его въ макушку.

Андрей Андреевичъ былъ очень несчастливъ: разв такъ мечталъ онъ справить свою свадьбу, этотъ важнйшій шагъ въ жизни человка. И только одно утшало его, что онъ, наврное, женится еще разъ и тогда уже настоящимъ образомъ.

‘Mit Trompeten und Fanfaren’.

Посл свадьбы ‘разыграли’ состояніе, принадлежавшее когда-то откупщику Лаптеву.

Трейманъ и Ольга Александровна подлили его по родственному. Нин Федоровн великодушно дали пять тысячъ на дорогу и общали въ будущемъ всякую поддержку. Но зато у нея теперь былъ въ карман заграничный паспортъ и билетъ прямого сообщенія отъ Петербурга до Вны.

И когда ее провожали — мужъ, тетушка и двое-трое какихъ-то безличныхъ знакомыхъ, и когда поздъ тронулся и она выглянула въ окно, лицо ея впервые за послдніе дни испытанія, озарилось дйствительно радостной, счастливой улыбкой.

Въ Вн она остановилась въ отель Захеръ. И тутъ ее ждалъ сюрпризъ.

Дня черезъ три по прізд, ей подали довольно объемистый пакетъ съ адресомъ, писаннымъ рукой Треймана. (Она уже успла познакомиться съ почеркомъ своего мужа).

Андрей Андреевичъ обстоятельно и откровенно писалъ ей, что въ виду того, что Нина Федоровна его не любитъ и этимъ, конечно, охладила и его любовь къ ней, онъ не то что предлагаетъ, а почти требуетъ — развода, хотя уже по одному тому, что онъ вовсе не желаетъ давать имя чужому ребенку, рожденному нелюбящей его женщиной. Да, кром того, и политическія ихъ убжденія настолько различны, что ему, человку съ хорошимъ, можно сказать, даже виднымъ теперь положеніемъ, неудобно быть мужемъ женщины, стоявшей въ рядахъ враговъ того правительства, которому онъ, Андрей Андреевичъ служилъ, служитъ и будетъ служить врой и правдой.

Что съ этимъ вполн согласна и досточтимая ея тетушка Ольга Александровна, которой онъ счелъ своимъ нравственнымъ долгомъ открыть всю правду на другой же день по отбытіи Нины Федоровны заграницу. Что тетушка ея такъ возмущена этимъ открытіемъ, что разъ на всегда запрещаетъ Нин Федоровн считать ее своей родственницей и проситъ совершенно забыть о тхъ узахъ крови, которые соединяли ихъ.

Дядюшка же ея, Петръ Ивановичъ, категорически заявилъ, что онъ приказываетъ ей забыть и то, что она русская и никогда боле не переступать границы ‘нашей дорогой родины’.

‘Однимъ словомъ’,— заканчивалось письмо,— ‘вамъ нтъ другого исхода и остается только подписать вс бумаги, которыя не замедлитъ предъявить ей въ Вн довренное лицо’. Въ награду за добровольное согласіе Нин Федоровн предлагается полное забвеніе, какъ лично ея, такъ и всхъ ея проступковъ и преступленій. Кром того, по особой доброт сердца Андрея Андреевича Треймана тмъ же довреннымъ лицомъ ей будетъ выдана нкоторая сумма денегъ.

Все письмо было составлено необычайно ловко. И если бы Нин,— какъ полагалъ Треймань,— вздумалось шантажировать его этимъ письмомъ, то всякое слово этого посланія можно было бы истолковать и въ ту, и въ другую сторону. Какъ ни перевертывай, а Андрей Андреевичъ обрисовывался въ немъ человкомъ и добрымъ, и честнымъ, а главное — безупречнымъ патріотомъ и хранителемъ устоевъ.

Прочитавъ это письмо, Нина Федоровна сначала улыбнулась, потомъ тихо заплакала и повторила слова, сказанныя Ольгой Александровной на ея свадьб:

— Вотъ, Нина, до чего ты себя довела!

На другой же день къ ней въ гостиницу явился какой-то славянскій человкъ, Богуміръ Богуміровичъ Кривопрыжекъ, и предъявилъ ей документы.

Нина подписала все.

— А слдуемый вамъ гонорарій за добровольное согласіе въ размр пяти тысячъ гульденовъ, вы, госпожа, получите по окончаніи бракоразводнаго процесса въ Константинопол, гд процессъ будетъ вестись съ благословенія вселенскаго патріарха. Проздные до Константинополя и суточныя — по пяти гульденовъ — вы будете имть получать отъ меня, такъ какъ я послдую съ вами въ градъ царя Константина,— досконально заявилъ ей Богуміръ Богуміровичъ Кривопрыжекъ.

XIII.

Пароходъ ‘Бониваръ’ отошелъ изъ Женевы вечернимъ рейсомъ. Дулъ сильный втеръ. Желтые листья, срываемые втромъ съ деревьевъ парка, ‘Des Eaux Vives’ устилали набережную и, перелетая ее, падали на разыгравшіяся волны.

На верхней палуб, кутаясь въ срый, непромокаемый плащъ, сидла высокая худощавая женщина. Прядь блокурыхъ волосъ выбивалась изъ-подъ капюшона и безпомощно трепалась надъ ея высокимъ и узкимъ блымъ лбомъ. Губы у женщины были плотно сжаты, глаза съ напряженной мыслью смотрли куда-то впередъ.

Когда пароходъ, миновалъ Nyon, сталъ переваливать къ другому берегу, втеръ, а вмст съ нимъ и качка, усилились. Смеркалось. За стеклянными окнами рубки засвтились электрическія лампочки.

Высокой женщин стало холодно, и она, поднявшись съ мста и придерживая рукой распахиваемыя втромъ поды плаща, направилась къ двери стеклянной рубки. Дверь, когда она ее открывала, сильно рвануло, такъ что женщина не безъ труда затворила ее за собой. Въ рубк всего было три человка: два какихъ-то англичанина, меланхолически попивавшихъ ‘сода-виски’ и еще кто-то, сидвшій въ углу, съ нахлобученной на самыя брови мягкой шляпой и съ приподнятымъ воротникомъ осенняго пальто.

Женщина разсянно скользнула по этой фигур глазами и, опустившись вблизи нея на диванъ, стала задумчиво смотрть въ окно.

Вдругъ она почувствовала чей-то пристальный-пристальный взглядъ на себ. Она обернулась и увидла два большихъ на выкат срыхъ глаза, глядвшихъ на нее и несомннно улыбавшихся.

— Здравствуйте, Нина Федоровна!— раздался знакомый голосъ и изъ-подъ слегка раздвинутаго воротника пальто выглянуло изможенное, срое, тоже несомннно, знакомое ей лицо.

Нина вздрогнула и отшатнулась, какъ отъ привиднія. Потомъ она овладла собой и тихо воскликнула:

— Арташевскій?!

— Да, это я,— отвтилъ Арташевскій, какъ-то глухо, словно голосъ у него исходилъ не изъ горда, а изъ груди.

Нина съ минуту поколебалась, потомъ сама пододвинулась къ Арташевскому и протянула руку.

Худые, длинные пальцы слабо отвтили на ея пожатіе

— Вы? Здсь? Какими судьбами? Простите, я забыла имя и отчество, т.-е. я сейчасъ вспомню… какая встрча! Что вы здсь длаете?— сбивчиво говорила Нина.

— Умираю,— глухо и просто отвтилъ Арташевскій.

Нина поняла, что это не шутка. Страшная худоба и зеленовато-срый цвтъ лица Арташевскаго говорили тоже самое.

— Куда вы теперь дете? Давно ли вы изъ Россіи?— спрашивала Нина.

— Да ужъ около двухъ мсяцевъ.

— Почти столько же, сколько и я… Съ вами былъ ударъ?

Арташевскій усмхнулся.

— Не знаю, что со мной было,— еле слышно заговорилъ онъ,— знаю только, что вс мои поставщики сразу представили свои счета… Сначала нервы, потомъ сердце… потомъ горло и вся прочая гадость… И я оказался вполн несостоятельнымъ Теперь вотъ ду въ Лозанну. Тамъ какой-то профессоръ долженъ выжигать мн горло… Однимъ словомъ, полный крахъ и ликвидація уже не за горами… Но не будемъ больше говорить о моемъ нездоровь. Оно уже теперь само за себя говоритъ. Разскажите мн о себ. Какъ вы вывернулись? Что длаете? Что намрены длать?

На этомъ мст Арташевскій оборвался и глухо не то что закашлялся, а словно залаялъ, закрывшись рукою.

— Разскажите мн про себя,— продолжалъ онъ, поборовъ пароксизмъ.— Да не бойтесь меня. Я теперь вполн безопасенъ, какъ покойный римскій папа, про котораго говорили: non Pius, non Klemend, ma Leo di na denti. Хотя я и не левъ, но во всякомъ случа изъ народы хищныхъ… былъ… былъ… А теперь, такъ, беззубый… съ вырванными когтями…

Кашель опять оборвалъ рчь Арташевскаго.

— Вотъ видите-ли, я никогда не былъ особенно многоглаголивъ,— продолжалъ онъ, передохнувъ и обтирая платкомъ губы.— Но съ тхъ поръ, какъ мн запретили говорить… Врачи запретили, а не начальство… мн неудержимо хочется болтать, болтать и болтать…

— Но вамъ вредно, — сказала Нина.

— Вредно? Да, вредно, очень вредно! Мн теперь все вредно: говорить — вредно, пить — зредно, курить — вредно. Мн даже вредно жить… Ужасно это слово ‘вредно’. Я прежде никогда не произносилъ его, а теперь, при каждомъ моемъ движеніи меня хватаютъ за руку и говорятъ: ‘вамъ это вредно’. Тогда я начинаю болтать ногой и чувствую, что мн легче. У меня вырываютъ изо рта папиросу… ха! Я на зло закуриваю сигару!.. Мн не даютъ крпкаго чая, я пью коньякъ… Мн не позволяютъ любить, я ищу продажныхъ женщинъ… Одного они мн не запрещаютъ, это думать, думать и думать… Страшно, мучительно и отвратительно думать… А эту бы способность я и отдалъ охотне всего. Я не хочу думать! Я требую, чтобъ мн запретили… А они, дураки, разводятъ руками и говорятъ: ‘но какъ это сдлать?’. И отнимаютъ у меня послдніе проблески жизни… Ну, такъ я ихъ не слушаю… Я длаю, что хочу… Они мн сказали, что мн вредно хать въ Лозанну на пароход, что здсь холодно и сыро, что лучше въ вагон, а я на зло слъ на пароходъ, въ курительную рубку, сейчасъ закурю сигару, буду пить виски, но безъ соды, какъ эти англичане, а чистую, гольемъ, по-русски…

Нин стало почти страшно. Это былъ какой-то бредъ сумасшедшаго. Глаза Арташевскаго разгорлись, нервный тикъ то и дло дергалъ его щеку, а руки, когда онъ вынималъ изъ бокового кармана сигару, сильно тряслись.

Въ это время въ рубку вошелъ кельнеръ и поставилъ передъ Арташевскимъ бутылку виски, соду, стаканъ и рюмку.

— Воду это я спросилъ изъ приличія. Здсь не принято питъ безъ воды. Но я пить ее не буду. Я буду пить — гольемъ,— бормоталъ Арташевскій, трясущейся рукой наливая себ рюмку виски.

— Что вы длаете? Что вы длаете?— ужаснулась Нина.

И тутъ вспомнила, что Арташевскаго зовутъ Антонъ Степановичъ.

— Что вы длаете, Антонъ Степановичъ?— добавила она.

— Бунтую, Нина Федоровна! Бунтую! Я! Который всю жизнь подавлялъ всякіе бунты, теперь самъ взбунтовался и буду бунтовать до послдняго вздоха и когда ко мн придетъ смерть, я ухвачу ее двумя пальцами за носъ и… Ахъ, чортъ возьми! Я забылъ, что у смерти нтъ носа! Что у ней на этомъ мст пустая дыра!.. Ну, все равно! Я сдлаю съ ней какую-нибудь другую гадость! Я плюну ей въ оскаленные зубы! Я сдлаю хуже! Я спрошу у нея — паспортъ… и за безписьменность посажу подъ арестъ… Отвратительное пойло!— сказалъ онъ, отхлебнувъ изъ рюмки и отставляя ее въ сторону и принимаясь кашлять.— Гарсонъ,— прохриплъ онъ, обращаясь къ вошедшему опять въ рубку офиціанту,— уберите виски и дайте мн лучше коньякъ. Хорошій коньякъ!

— Зачмъ вы это длаете?— спросила Нина.

— Какъ?— удивился Арташевскій.— И вы хотите заботиться о моемъ здоровь? Это курьезно! Зачмъ вамъ оно? Затмъ, чтобъ я снова вернулся на мой постъ и посадилъ васъ водъ арестъ? Непослдовательно, Нина Федоровна, непослдовательно… Да и безполезно. Игра сыграна и къ расчету стройся!.. Я, вдь, прежде въ кавалеріи служилъ… Да, въ кавалеріи… А потомъ кончилъ юридическую академію и сдлался… Арташевскимъ. А теперь я опять кавалеристъ, опять лихой гусаръ и въ воспоминаніе прежнихъ дней… Нтъ, Нина Федоровна, вы меня не останавливайте! Вы лучше сами со мной выпейте! Сами! Кстати, вотъ онъ и дв рюмки принесъ. Да и англичане ушли. И мы вдвоемъ теперь. Да, да, выпейте-ка! Я, вдь, знаю, что вы всегда были не прочь… Хорошая вы женщина! И жаль, что мы съ вами такъ поздно встртились… Выпейте-ка, Нина Федоровна, выпейте! Выпейте, да разскажите мн о себ что-нибудь! А я усталъ говорить… усталъ… А вотъ, выпью рюмки три-четыре коньяку, прижгу горло и опять заговорю… какъ слдуетъ…

Нина взяла рюмку и выпила ее почти залпомъ.

— Великолпно!— воскликнулъ Арташевскій.— Великолпно! Давайте бунтовать вмст! Ну! А теперь — говорите! Я хоть и многое знаю, но можетъ быть кое-что и упустилъ. Говорите! Я любопытенъ. Я, какъ баба, любопытенъ!

Нина стала разсказывать. Арташевскій слушалъ, улыбался, щека его подергивалась нервнымъ тикомъ, и не хмеля, пилъ онъ рюмку за рюмкой коньякъ.

— Такъ, такъ!— поддакивалъ онъ Нин.— Великое торжество пошлости. Великое! И Трейманъ — верховный жрецъ ея. Онъ дуракъ, онъ думаетъ, что онъ тамъ что-то такое самъ длалъ, ‘самъ, самъ, самъ’ твердилъ онъ, какъ попугай!.. Болванъ! За нимъ даже не числится никакой служебной дятельности! А идетъ онъ въ гору и поднимается, можетъ быть, на самую вершину ея, потому что его подхватила волна пошлости и на своемъ гребн выноситъ его, какъ своего близкаго, какъ родного. Трейманъ дуракъ, но ему и нельзя быть умнымъ. Поумнй онъ хоть на вершокъ, онъ сейчасъ же сорвется. Понимаете, какъ въ цирк? Прояви какой-нибудь акробатъ талантъ, иниціативу, творчество, онъ сейчасъ же полетитъ внизъ головой! Тамъ все разсчитано на автоматизмъ. Арена — 17¹/₂ аршинъ въ діаметр… немного больше или, тамъ, немного меньше, и наздникъ вылетаетъ за барьеръ. Тутъ все разсчитано на пошлость и глупость. Немного меньше пошлости, немного больше ума и — человкъ за бортомъ. Трейманъ — пошлякъ и дуракъ какъ разъ въ самую мру — 17¹/₂ аршинъ въ діаметр. И онъ длаетъ карьеру… нтъ, карьера длаетъ его, быстро, неизмнно… вопреки здравому смыслу, вопреки всякой логик. Это ужасно! Не стоитъ быть умнымъ! Понимаете, не стоитъ!.. Хуже того, вредно быть умнымъ! Опасно быть умнымъ!.. Пошлость сдавитъ вамъ горло и вышвырнетъ за бортъ! Нельзя быть больше талантливымъ. Надо быть бездарнымъ! Нагло бездарнымъ! И пошлый будетъ вамъ рукоплескать и вознесетъ на вершину. Никто не знаетъ, что они длаютъ, и бродятъ, какъ слпые щенки. Трейманъ думаетъ, что онъ мститъ Тропинину за то, что тотъ его обозвалъ болваномъ. Какой вздоръ! Тропинина губитъ гнуснйшій репортеръ она Колдобинъ, человкъ облагодтельственный имъ. Колдобинъ ходитъ и похваляется своей дружбой съ Тропининымъ и этимъ возбуждаетъ недовріе къ тому. Ничего не нужно настоящаго. Все нужно сочинить, какъ въ романахъ Конанъ Дойля, тогда это будетъ правдоподобно. А, главное, чтобъ все это было пошло и глупо! Тогда это будетъ — желательно… Что это? Мы, кажется, стоитъ у пристани?— оборвалъ онъ.

— Да, это, вроятно, Эвіанъ,— отвтила Нина.

И какъ разъ въ это время пароходъ двинулся опять впередъ.

Втеръ все усиливался и теперь уже ревлъ въ снастяхъ парохода, переваливавшагося съ боку на бокъ и скрипвшаго своимъ туловищемъ. Темная ночь смотрла въ окна рубки. Дождь хлесталъ по стекламъ и по крыш.

Арташевскій, оживившійся, сдвинувшій шляпу на затылокъ и распахнувшій пальто, смотрлъ на Нину горячими глазами.

— Я всю жизнь любилъ женщинъ,— говорилъ онъ,— весь мой міръ былъ въ нихъ, для нихъ я жилъ, для нихъ работалъ, для нихъ изощрялъ мой умъ. Но ни разу я не встртилъ ни одной женщины, которая приковала бы меня къ себ надолго. Мой любимый писатель Мопасанъ. Мой любимый городъ — Парижъ. Милый, славный, проклятый Парижъ! Онъ высосалъ изъ меня послднюю каплю крови! Онъ высосалъ всю жизнь и оставилъ только одинъ несчастный, воспаленный мозгъ, который теперь мучаетъ меня! О, счастливецъ Трейманъ! У него нтъ совсмъ мозга! Какъ ему легко жить! Какъ легко будетъ ему умирать. А мн? Если бы я хоть могъ быть религіознымъ. Но нтъ, я не трусъ! Вы смотрите на меня съ удивленіемъ? Ну, да, да! Не вс религіозные люди — трусы, но вс трусы непремнно религіозны. Религіозныхъ гораздо боле, чмъ это думаютъ, потому что трусовъ такъ много на свт… Я не боюсь смерти. Я просто не хочу умирать, не хочу! Не хочу!.. Пейте же коньякъ, Нина Федоровна! Онъ гретъ! Онъ прижигаетъ горло!…

— Вы спрашиваете, почему я не хочу умирать?— (Нина ничего не спрашивала) — а потому что я только что постигъ жизнь!— продолжалъ Артатевскій, выпивая рюмку коньяку.— Я вырвался на свободу и сталъ философомъ. Понимаете? Философія и религія — вотъ два убжища для человка. Религіи у меня нтъ. Но къ философіи я могу открыть двери. И я бы открылъ, непремнно бы открылъ, если бы не зналъ, что мн завтра же нужно умирать… А, можетъ быть, посл завтра… вообще, скоро, скоро…

Пароходъ сильно качнуло. Нина обими руками схватилась за столъ. Бутылка упала и изъ нея полился коньякъ.

Артатевскій поднялъ ее, поставилъ на мсто и задумался.

И вдругъ тихо проговорилъ:

— Я умру въ Париж… Я туда поду умирать… Безъ смерти жизнь была бы ужасна… и безобразна… ‘Красота проходитъ и только преходящее красиво’,— сказалъ Гете… Прізжайте въ Парижъ смотрть на мою смерть… Кстати, куда вы дете?

— Въ Веве,— отвтила Нина.

— А я думалъ въ Лозанну. Надялся повидать васъ еще разъ….

— Я буду въ Лозанн черезъ два дня.

— Да? Загляните ко мн. Я остановлюсь…

И Артатевскій назвалъ одинъ изъ лучшихъ отелей.

— Загляните. Можетъ быть, я не успю дохать до Парижа, умру раньше… Ахъ, да,— вдругъ вспомнилъ онъ.— Вдь вы готовились быть матерью?

— У меня былъ fausse couche въ Константинопол,— тихо отвтила Нина.

Арташевскій посмотрлъ на нее и какъ-то странно махнулъ рукой, какъ бы говоря: ‘что длать?!’.

— Зачмъ вы дете въ Веве?— все боле и боле падающимъ голосомъ, продолжалъ онъ.— Вдь, Лагутинъ теперь въ Россіи.

— Я это знаю,— сказала Нина.

— Чтожъ, пусть они теперь тамъ пошалятъ безъ меня. Все равно, вдь, конецъ-то одинъ будетъ…

Нина вопросительно взглянула на Арташевскаго. А тотъ, обведя пальцами шею и затмъ, вскинувъ руку кверху, сердито разсмялся.

Нина вздрогнула, но промолчала.

— Вы имете объ нихъ какія-нибудь свднія?— спросила она посл небольшой паузы.

— Почти нтъ? Я, вдь, теперь человкъ за бортомъ и меня вс забыли. Могу только сказать, что они вс еще на свобод и живы. Въ Россіи, вдь, теперь — весна! И полоса ‘доврія’… Надолго ли только? Вашъ дядюшка, Петръ Ивановичъ, притаился и ждетъ своей полосы, своей линіи… И дождется.

— Вы думаете?

— Увренъ.

— Но если война кончится неблагополучно?

— Ну, такъ что-жъ? Это вдь съ японцами. А своихъ — живо успокоятъ.

— Я не хочу врить этому.

— И не врьте. Ваше дло… Ну, вотъ и Уши… Такъ навстите, Нина Федоровна? Я бы вамъ, можетъ быть, что-нибудь и очень интересное сказалъ… Очень интересное… Понимаете, очень интересное.

Арташевскій настойчиво подчеркивалъ слова ‘очень интересное’.

— Хорошо. Я навщу васъ,— отвтила Нина, чувствуя, какъ ее охватываетъ непреодолимая слабость.

Пароходъ подходилъ къ пристани.

XIV.

Черезъ два дня Нина постучалась въ дверь номера, занимаемаго Арташевскимъ въ Лозанн.

— Entrez!— раздался оттуда чей-то незнакомый голосъ.

Нина вошла. Большая комната, слабо освщенная электрической лампой на стол, да догоравшимъ каминомъ. Нина осмотрлась.

На диван, забившись въ самый уголъ его, сидлъ Арташевскій, закутанный въ пледъ, еще боле похудвшій, еще боле осунувшійся за эти два дня.

— Пришли? Спасибо. И какъ разъ во время. Сегодня мн лучше. Я могу дышать и говорить. Сейчасъ у меня быль докторъ и продлывалъ надо мной какія-то гадости. Что-то впрыскивалъ, чмъ-то пичкалъ меня, но за это общалъ мн покойную ночь. Садитесь, Нина Федоровна! Впрочемъ, позвольте васъ познакомить: Иванъ Платоновичъ Бубновъ… а, впрочемъ, можно сказать и — Козыревъ. Все равно, можно вдь?— говорилъ Арташевскій, глядя куда-то за спину Нины.

Та обернулась.

Средняго роста коренастый мужчина, бритый, т.-е. безъ усовъ и бороды, и коротко остриженный ежикомъ, стоялъ передъ ней и смотрлъ на нее маленькими, срыми, совсмъ заплывшими глазками. Лицо его, съ пьяными отеками и крайне неряшливый костюмъ произвели на Нину самое непріятное впечатлніе.

‘Козыревъ?!’ — старалась вспомнить она, не протягивая руки. ‘Да вдь это, кажется, предатель… Конечно, да! Козыревъ — журналистъ, предатель’… уже вспомнила она и отвернулась.

— Нтъ, вы имъ не брезгуйте,— заговорилъ Арташевскій, замтивъ ея движеніе.— Видите ли, у него бываютъ надрывы. Такъ вотъ теперь онъ — въ большомъ надрыв. Въ большомъ… до поры до времени, конечно… Пока не соскучится о сладкомъ куск и не вышвырнетъ опять вс идеалы въ форточку…

Нина повернулась и взглянула на Козырева. Тотъ уже сидлъ на стул возл камина потупившись, молча закуривая толстую папиросу самокрутку.

— Не курите!— крикнулъ ему Арташевскій.— Вы знаете, мн табачный дымъ вреденъ!

Козыревъ также молча перегнулъ и швырнулъ папиросу въ каминъ.

Нина опустилась на кресло возл дивана.

— Такъ видите ли, вотъ,— продолжалъ Арташевскій, прихлебывая изъ стакана теплое молоко.— Онъ теперь, какъ и вы, на одной стез, въ надрыв… или, какъ онъ говоритъ, въ раскаяніи… Ну, знаете, какъ въ Писаніи сказано, что песъ возвращается на свою… грязное слово, не хочу его произносить! Раскаяніе, по моему, это именно и есть… Онъ сейчасъ мн говорилъ, что такъ жить нельзя… Я тоже думаю, что нельзя… Видите ли, онъ третій мсяцъ пьетъ мертвую, ну и, конечно, печень у него распухла въ арбузъ величиной. Вотъ и надрывъ, вотъ и раскаяніе…

— Конечно,— захриплъ изъ своего угла Козыревъ,— вы безспорно человкъ остроумный, но…

— Ахъ,— сердито перебилъ его Арташевскій.— Остроумныхъ людей очень много. Только остроты-то имъ въ голову приходятъ совсмъ не во время. Всегда съ запозданіемъ. Особенно намъ, русскимъ. Не даромъ же мы заднимъ умомъ крпки. Я не остроумнымъ, а умнымъ человкомъ хочу быть… понимаете, умнымъ… А, можетъ быть, и былъ… И потому смялся надъ младенцами, врящими въ скорое пришествіе соціальной республики…

— А почему и не врить въ него?— хмуро буркнулъ Козыревъ.

— Ахъ, вы, младенецъ! Да чувствуете ли вы, что еще не сегодня — завтра воздухъ будетъ побжденъ? Аэропланы будутъ совершать правильные рейсы надъ вашей головой?

— Ну, такъ что-жъ?

— А то, что это будетъ величайшая побда капитализма, страшное усиленіе буржуазіи, тиранія безъ тирана,— можетъ быть, но торжество вашего слюняваго соціализма — никогда! Небось! Рельсъ тутъ ужъ не разберете! Забастовку не устроите! Васъ, пролетаріевъ, подъ землю аэропланы загонятъ! Какъ кроты вы будете тамъ сидть и работать на торжествующаго буржуа! Еще феодализмъ возродится — можетъ быть! Но соціализмъ — никогда!

— И пророки ошибались!— усмхнулся Козыревъ.

Арташевскій такъ и впился въ него своими выпуклыми глазами.

— А давно ли вы это сами говорили?— прошепталъ онъ.

— Что-жъ! Говорилъ. Свой сладкій кусокъ отстаивалъ.

— А теперь?

— А теперь — вы отстаиваете…

— Что отстаиваю? Свой сладкій кусокъ, что ли? Да мн жизни-то, можетъ быть, осталось нсколько часовъ!

— Ну, такъ что-жъ? Характеръ выдерживаете. Какъ песъ, не хотите возвратиться… на свою блевотину.

Арташевскаго передернуло отъ этого грязнаго слова, а Козыревъ, словно щеголяя, повторилъ его еще раза два.

Разговоръ, видимо, сильно утомилъ Арташевскаго.

— Мн докторъ общалъ сегодня покойную ночь,— словно самъ съ собой заговорилъ онъ,— при условіи — не болтать. А глядя на васъ — обоихъ — я не только не болтать, но даже и не ругаться не могу.

— А вы не ругайтесь и не болтайте!— глухо проговорилъ Козыревъ.

— Не могу. Очень ужъ вы меня раздражаете,— продолжалъ Арташевскій.— Знаете, Нина Федоровна, знаете, когда этотъ,— и онъ ткнулъ пальцемъ въ сторону Козырева,— сегодня вошелъ ко мн, знаете, съ чего началъ? Прямо съ фразы. Вошелъ и говоритъ: ‘Venio itеrum crucifigi’. Понимаете? На вторичное, дескать, распятіе иду! Вотъ, дескать, какъ мною идея завладла! А я его сразу было и не узналъ! Бороду и усы обрилъ. Волосы подъ гребенку остригъ. Значитъ, за шкуру свою труситъ! А самъ говоритъ — на пропятіе иду!

— Зачмъ же напрасно своей головой рисковать?— замтилъ Козыревъ,

— Ну, да мн все равно! Я своего слова назадъ не возьму… что общалъ, то сдлаю!.. Ну, а вы, Нина Федоровна? Вы тоже на вторичное распятіе? Вдь, вы тоже, кажется, ужъ отрекались? Впрочемъ, что-жъ я говорю? И апостолъ Петръ отрекался и даже, кажется, трижды. Такъ вамъ и Богъ велль.

— Нтъ, я вовсе не то!— тихо заговорила Нина.— Я пойду къ нимъ, потому что мн просто идти некуда, а къ нимъ все-таки лучше, если примутъ,— еще тише, почти про себя, добавила она.

— Ну, что-жъ, это все-таки лучше, чмъ вотъ онъ. Запахло тамъ жаренымъ, его и потянуло. Отъ Матильды Ивановниныхъ равіолей да бисковъ. Гастрономъ, вдь, онъ. Жрать любитъ… Да!..

— По насъ до двумъ не судите. Не вс такіе, какъ мы,— за себя и за Козырева отвтила Нина и не замтила, какими злыми глазами смотрлъ на нее за это Козыревъ.

— Знаю, Нина Федоровна, что не вс такіе, какъ вы. Съ такими бы и возиться не стоило. Такихъ и Трейманъ сократитъ, а Арташевскіе для васъ слишкомъ большая роскошь…

— А счастливы, ну, такъ и отлично! Чего и вамъ желаю! А говорить я больше не въ силахъ! Ослабъ… Знаю, знаю, что вы хотите мн напомнить!— обратился онъ къ Нин.— Знаю! Я общалъ сообщить вамъ что-то очень интересное. Ну, что-жъ? Ну, и сообщу! Даже больше, чмъ сообщу! Прямо въ руки передамъ… Сейчасъ! Козыревъ, будьте такъ добры, тамъ, на письменномъ стол, лежитъ мой портфейлъ, дайте его сюда!

Козыревъ всталъ и подалъ Арташевскому когда-то дорогой, прекрасно отдланный, а теперь заношенный и стертый портфейль.

— Потрепались мы съ тобой, старый товарищъ! Потрепались!— говорилъ Арташевскій, отпирая портфейль маленькимъ ключикомъ,— износились! Пора насъ и выпотрошить! А много въ насъ было всякой всячины:— и добра, и зла, и ума, и глупости, зла, впрочемъ, наврное, больше, чмъ добра… Глупости тоже больше… Ну, вотъ!— повернулся онъ къ Нин, вынимая изъ портфейля объемистый пакетъ. Вотъ это — вамъ! Передайте это черезъ Лагутина… тмъ, что посерьезне… За этотъ пакетъ вамъ большое спасибо скажутъ!.. А вамъ — и онъ посмотрлъ на Козырева.— Вамъ — вотъ эти бумажки! Видите вы ихъ? Въ руки не отдамъ! Нина Федоровна! Возьмите вотъ этотъ конвертъ и бросьте его въ каминъ, да осторожне проходите мимо Козырева,— вырветъ!

Козыревъ горько усмхнулся и проговорилъ:

— Не вырву! Не надо! Пусть горятъ… Такъ-то еще лучше!

Въ камин вспыхнуло пламя отъ загорвшихся бумагъ.

Комната на минуту освтилась желтымъ, колеблющимся свтомъ, и опять полумракъ охватилъ ее.

— Ну, вотъ и все! Теперь, идите!— сказалъ Арташевскій.— Я усталъ… Ахъ, да, вотъ что еще,— спохватился онъ.— Чтобъ не забыть! Тутъ въ бумагахъ, Нина Федоровна, вы найдете полную реабилитацію Тропинина. Похлопочите за него. Онъ добрый малый и ни провокаторомъ, ни предателемъ никогда не былъ.— Ну, а теперь ступайте! Усталъ! Кажется, уже десять часовъ…. Ну, прощайте вы, несчастная женщина!— ласково проговорилъ Арташевскій, протягивая Нин исхудавшую, горячую руку.

Козыреву онъ только кивнулъ головой.

Когда они оба вышли, Арташевскій плотне прижался въ уголъ дивана и задумался, глядя на совсмъ потухавшій каминъ.

Въ комнат стало тихо-тихо, до жуткости… Только въ ушахъ Арташевскаго что-то непрерывно и глухо шумло.

‘Опять эта проклятая лихорадка усиливается… Шумитъ въ ушахъ и сосетъ сердце… Теперь вотъ въ груди жечь начнетъ…. Идетъ ночь, а съ нею подлыя, нестерпимыя боли… А докторъ общалъ покойный сонъ сегодня… Вс они — шарлатаны и ничего не знаютъ’.

Арташевскій закрылъ глаза, словно стараясь этимъ оборвать свои мысли. Но мысли не обрывались, и онъ невольно прислушивался къ нимъ.

‘Шумитъ въ ушахъ… словно въ мір совершается что-то жуткое, словно — жизнь уходитъ… Уходитъ куда-то… А меня — забыли. И я — одинъ’…— думалъ онъ.

Вдругъ рзкая, невралгическая боль засверлила у него въ виск.

‘Опять! Опять и это… Ахъ, только бы не это! Это самое гадкое!.. Ужъ лучше смерть, чмъ эти непрерывныя боли’…

И вдругъ ему вспомнились прочитанныя слова: ‘Мы, умирая отъ боли въ сердц, иногда жалуемся на зубную боль’.

‘Да если зубная-то боль хуже, отвратительне’ — говорилъ Арташевскій, растирая себ високъ и щеку.— ‘А вотъ, стоитъ лечь, какъ начну задыхаться’… подсказывала ему мысль… ‘Ахъ, если бы можно было думать о чемъ-нибудь другомъ, кром боли… О чемъ угодно, только бы не о боли… А о чемъ думать?.. Въ Парижъ бы вотъ похать… Тамъ, на бульвар Капуциновъ у него насиженное гнздо… Тамъ боли, можетъ быть, будутъ не такъ сильны… Тамъ и врачи лучше… Они знаютъ, что нужно длать… Мн говорили, что вотъ этотъ проклятый нервъ можно вырзать… Ну, и вырзать бы его… И вырзать… Ахъ, какъ душно! Фу! Тяжело!.. И такъ, вдь, на всю ночь… Морфій почти не помогаетъ: маленькое забытье и опять — муки!’…

Арташевскій страшными, широко раскрытыми глазами посмотрлъ на кровать. Ему хотлось лечь, но онъ зналъ, что тамъ его ждутъ самыя ужасныя страданія. Сидть было такъ неудобно: ломило руки, ломило плечи.

‘Зачмъ я ихъ отпустилъ? При людяхъ всегда легче… Можно отвлекать мысль… Нтъ, нтъ! Буду думать о другомъ, о другомъ…

‘Вотъ уже три мсяца, какъ все это болитъ… И все хуже, хуже… И, конечно,— безнадежно…. Нервъ на щек — можно вырзать… Поду въ Парижъ и выржу. И тогда легче будетъ умирать… Ахъ, о чемъ-нибудь другомъ думать!’.

Но ни о чемъ другомъ Арташевскій думать не могъ. Боли овладли имъ.

Прошелъ часъ, прошло — два. Каминъ уже давно потухъ и, казалось, отъ него вяло теперь холодомъ. За окномъ вылъ сырой, осенній втеръ, брызгая въ стекла то и дло налетавшимъ и прерывавшимся дождемъ.

А въ ушахъ — шумло, какъ-то отдльно отъ втра, надодливо… изводнымъ шумомъ. И ныли щека и високъ, и ныли плечи, и грудь давило и сердце билось неровно, то замирая, то словно прорываясь черезъ какую-то преграду.

Арташевскій старался думать о чемъ-нибудь ‘другомъ’. Онъ старался вызывать въ своей памяти воспоминанія, но воспоминанія вытснялись мыслями о настоящемъ, а мысли о настоящемъ были о боляхъ, объ удушь, о шум въ ушахъ, о перебояхъ сердца….

Хотлось закричать, хотлось вырваться изъ этой пытки. Онъ зналъ, что кричать безполезно, а вырваться некуда…

‘О чемъ-нибудь хоть бы подумать’,— молилъ онъ.

И вдругъ вспомнилъ, что недавно, дня два-три тому назадъ онъ еще могъ думать. Онъ думалъ много, лихорадочно, даже тяготился мыслью… а теперь, вотъ, не можетъ!.. Значитъ, ему значительно хуже? Значитъ, конецъ близко? Значитъ, муки будутъ все усиливаться? И дойдутъ до ужаса?..

‘Охъ, хоть бы угрызенія совсти! Хоть бы на нихъ отвлечься… отъ этихъ ужасныхъ мукъ!’ — съ болзненной ироніей подумалъ онъ.

Но совсть ему ничего не говорила. Она была совершенно спокойна, а только нылъ високъ, шумло въ ушахъ и путалось въ своемъ ритм сердце.

‘Морфію!’ — ршилъ Арташевскій и, съ трудомъ поднявшись съ дивана ковыляя и хватаясь за спинки стульевъ, подошелъ къ письменному столу, гд стояли его лекарства, и опустился на кресло.

Онъ досталъ шприцъ Праватца и темную баночку съ морфіемъ. Но руки его дрожали и онъ никакъ не могъ справиться съ этимъ маленькимъ инструментомъ.

Тогда онъ вдругъ, ршительно выдвинулъ ящикъ письменнаго стола, досталъ оттуда револьверъ, взвелъ курокъ, приставилъ дуло къ виску и потянулъ гашетку.

Глухо раздался выстрлъ.

Арташевскій перегнулся черезъ ручку кресла, вздрогнулъ и… затихъ.

——

Въ тотъ же день и почти въ тотъ же самый часъ, въ Петербург, въ дешевыхъ меблированныхъ комнатахъ, застрлился Тропининъ. На стол, возл его кровати, нашли записку, писанную его рукой. Она была немногословна: ‘Затравили. Не могу, больше. Чистъ передъ своей совстью’.

XV.

14-го декабря 1904 года въ дом Ахматовыхъ справлялось небольшое семейное торжество. Въ этотъ день единственной дочери Петра Ивановича и Ольги Александровны исполнилось двадцать лтъ.

Къ семейному обду были приглашены, впрочемъ, только самые близкіе люди.

— Не такое теперь время, чтобы устраивать торжества,— говорила Ольга Александровна.

Дйствительно: Портъ-Артуръ уже едва держался, а въ город устраивались все какіе-то банкеты, собранія, засданія, не предвщавшіе ничего хорошаго для тхъ сферъ, къ которымъ принадлежало семейство Ахматовыхъ.

— Враги отечества радуются,— говорилъ Петръ Ивановичъ, сердито посматривая куда-то въ уголъ.— Ну, да на долго ли?

Только одинъ громогласный генералъ Никодимъ Павловичъ Палтусовъ, шумлъ и громко выражалъ увренность, что ‘молодчина’ Стессель покажетъ еще себя ‘япошкамъ’. И генералу Ноги оборветъ об ноги. Но его шуточки и прибауточки встрчались теперь довольно кисло.

Ровно въ 6 часовъ, у подъзда Ахматовскаго особняка остановилась маленькая одноконная каретка и боле важный, боле торжественный, чмъ когда-либо, вышелъ изъ нея Андрей Андреевичъ фонъ-Трейманъ.

Молча раздлся онъ въ швейцарской, молча и медленно шагая, поднялся онъ по лстниц и молча, съ каменнымъ лицомъ, какое, по его убжденію, всегда должно быть у администраторовъ, вошелъ онъ въ салонъ Ольги Александровны и почтительно, хотя съ оттнкомъ уже нкоторой родственности, поцловалъ протянутую ему хозяйкой руку.

Затмъ, солидно поздоровавшись съ остальными,— при чемъ генералъ Пантусовъ крикнулъ было ему:

— Ну, что новаго, милйшій?

Трейманъ, не обративъ вниманія на этотъ черезчуръ фамильярный окликъ, повернулся къ Ольг Александровн и сказавъ:

— Мн нужно пройти къ Петру Ивановичу,— вышелъ изъ салопа.

Смущенный немного Пантусовъ, длая bonne mine au mauvais jeux, пододвинулся вмст со стуломъ къ хозяйк и тоже, какъ показалось всмъ, излишне фамильярно, началъ было:

— А? Каковъ нашъ ‘карета скорой помощи’? Преуспваетъ?

Но, замтилъ, что слова его были приняты боле, чмъ недоброжелательно, и оборвался:— про Андрея Андреевича было уже ‘принято’ говорить совершенно серьезно, какъ о солидномъ человк на прекрасной дорог.

Ни для кого не было тайной, что блдная и всегда грустная Barbe Ахматова была не то, что помолвлена, но уже во всякомъ случа безповоротно обречена въ жены этому молодому, дльному человку, такъ увренно шедшему въ гору, невзирая даже на то, что положеніе самого его покровителя, Петра Ивановича Ахматова, было временно поколеблено звздой князя Лоскутова.

Петръ Ивановичъ сидлъ въ своемъ кабинет не потому, что у него были тамъ какія-нибудь дла: длъ у него въ эту ‘эпоху доврія’ было немного, но потому, что это было такъ принято, что онъ такъ привыкъ, выходить къ гостямъ своей жены непремнно изъ кабинета съ видомъ человка, только что закончившаго большое, серьезное дло.

Когда Трейманъ вошелъ къ нему, Петръ Ивановичъ занимался выравниваніемъ бумагъ на своемъ письменномъ стол. Петръ Ивановичъ любилъ порядокъ и аккуратность.

Услышавъ шаги, онъ обернулся и вскинулъ на Треймана свои мутные глаза. А Трейманъ, сдлавъ нсколько шаговъ, остановился среди кабинета и негромко, но очень внятно проговорилъ:

— Онъ — палъ.

— Кто? Портъ-Артуръ?— испуганно спросилъ Петръ Ивановичъ.

— Нтъ, не Портъ-Артуръ, а князь Лоскутовъ.

— Что?!. Что?!.

Петръ Ивановичъ поднялся съ кресла.

— Лоскутовъ — палъ?!.

— Да! Безповоротно. Я получилъ самыя врныя свднія,— чеканилъ Трейманъ.

Петръ Ивановичъ сдлалъ нсколько торопливыхъ шаговъ къ Трейману и забормотавъ:

— Вотъ… такъ… да… вотъ и банкеты… вотъ и ‘довріе’… вотъ и пресса…

И широко раскрывъ свои руки, крпко обнялъ слегка наклонившагося къ нему Треймана.

— Ну, Варенька — ваша! И вообще… теперь все…. однимъ словомъ… мы теперь докажемъ,— продолжалъ онъ бормотать, подставляя для поцлуя то одну, то другую щеку.

А Трейманъ почтительнйше прикладывался къ старой, морщинистой кож своего благодтеля.

Трейманъ теперь уже и самъ умлъ подставлять такъ щеки въ торжественныя минуты своимъ подчиненнымъ.

Обдъ, несмотря на сравнительное малолюдство, прошелъ очень оживленно. Конечно, о паденіи Лоскутова не было произнесено ни слова — это было бы такъ безтактно. Не говорили и о колеблющемся Портъ-Артур, но Петръ Ивановичъ, да и Ольга Александровна, которой что-то такое шепнули на ухо, нсколько разъ называли Треймана — ‘встникомъ радости’.

А тотъ важно сидлъ рядомъ съ Варенькой Ахматовой, лъ маленькіе пирожки, обсыпанные сухарями, и думалъ:

‘Теперь — ршено: онъ купитъ особнякъ промотавшагося князя Листопадъ-Древлянскаго и отдлаетъ его въ самомъ строгомъ стил. А на содержаніе возьметъ артистку Легрилье, кстати она теперь свободна!’.

При этомъ онъ заботливо ухаживалъ за своей будущей женой и говорилъ ей разныя пріятныя вещи, напримръ: что у нея сегодня прекрасный цвтъ лица, и что она значительно меньше кашляетъ.

А Варенька сидла по обыкновенію задумчивая и грустная.

Къ концу обда генералъ Пантусовъ, выпившій — по положенію — приличное количество всякихъ винъ, сдлался опять шумливъ и развязенъ. Но на этотъ разъ его шуточки принимались благосклонно. Въ ндрахъ семьи чувствовалась какая-то радость.

Когда посл обда, Пантусовъ и Трейманъ вышли вмст на подъздъ, старый генералъ предложилъ своему ‘юному другу’, какъ теперь онъ называлъ Андрея Анреевича, хать въ балетъ. Но тотъ вжливо отклонилъ это предложеніе, сказавъ, что у него сегодня еще много срочнаго дла и, свъ въ свою каретку, похалъ къ себ домой, на Сергіевскую, гордо посматривая изъ оконъ на шедшій по тротуарамъ народъ, на отстававшихъ отъ его изящнаго купэ дрянненькихъ извозчиковъ.

‘И все это сдлалъ я самъ, самъ, самъ!’ — долбилъ онъ, какъ дятелъ, окидывая мысленнымъ окомъ пройденный имъ уже путь.

——

А черезъ нсколько дней было получено извстіе о паденіи Портъ-Артура…

Вл. Тихоновъ.

26 іюля 1910 г. Гунгенбургъ.

‘Современникъ’, кн. I, II, IV—VI, 1911

КАРЬЕРА.

Вл. А. Тихонова.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV

XV.

XVI.

XVII.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

Читайте также: