Карьера д'_Антеса, Гроссман Леонид Петрович, Год: 1935 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Леонид Гроссман

Карьера д’Антеса

Номера страниц заключены в фигурные скобки {}

Источник текста: Леонид Гроссман. Записки д’Аршиака. М: Художественная литература, 1990.

Первое издание: Москва: Журнально-газетное объединение, 1935

OCR и вычитка: Давид Титиевский, октябрь 2008 г.

Библиотека Александра Белоусенко.

Предисловие

Одна из самых печальных страниц русской истории — насильственная и преждевременная смерть Пушкина — может считаться в настоящее время весьма всесторонне изученной. Тем не менее сложность события, его политическое, литературное и ‘международное’ значение, ошеломляющее впечатление, произведенное им на современников, особая заинтересованность в нем правительств Голландии и Франции вместе с неослабным вниманием к нему всей большой европейской прессы втягивает в его орбиту такое обилие лиц и фактов, что даже после выдающегося исследования покойного П. Е. Щеголева тема не может считаться исчерпанной и ряд вопросов, с нею связанных, окончательно решенным. Архивные папки различных ведомств, комплекты старых газет, малоизученные иностранные источники об эпохе Николая I и Наполеона III еще хранят ряд существенных свидетельств о главных участниках петербургской трагедии 1837 года. Если для нас остаются недоступными секретные документы первостепенной важности, хранящиеся в государственных архивах Голландии и в сообщении которых голландское министерство иностранных дел в свое время отказало русскому представителю, — можно уже и теперь дополнительно включить ряд неопубликованных или малоизученных материалов в обширное и жестокое ‘дело’ о последней дуэли Пушкина. В частности, для вскрытия всей социально-политической основы конфликта чрезвычайно важно обстоятельно изучить его главных участников, то есть в первую очередь врагов и убийц Пушкина. Чем точнее будет наше {428} знание о них, тем больше света прольется на темные и запутанные ходы исторической драмы, приведшие 27 января 1837 года к смертельной развязке на Черной речке. Ряд бытовых документов о ненавистном Пушкину нидерландском посланнике Геккерне, материалы о блестящей политической карьере его приемного сына в эпоху Второй империи во многом разъясняют их облики, наглядно показывая нам, в кругу каких людей приходилось вращаться поэту в последний период его биографии.

В петербургском обществе тридцатых годов эти враги Пушкина не были одиноки. Видные представители правительственных кругов, как супруги Нессельроде или министр народного просвещения Уваров, не могли скрыть своей вражды к поэту. Крупнейшие сподвижники самодержавия, гордившиеся своей принадлежностью к высшему слою международной ‘аристократии’, еще цепко удерживавшей в своих руках верховную власть во всех европейских странах, явственно ощущали в Пушкине сословного отщепенца, лишенного основных признаков их касты — богатства, титулов, государственного влияния. Для вице-канцлера, министров и послов, окружавших Николая I, Пушкин был деклассированным дворянином, уже открыто примкнувшим в политике к оппозиции, а в обществе — к тому tiers-Иtat [третье сословие (фр.).] которое до Великой французской революции было ничем, а после нее стало всем. В 1828 году Пушкин находился под настоящим политическим судом высшего государственного сословья, и дело о распространении стихов ‘на 14 декабря’ рельефно выдвинуло глубочайшую социальную отчужденность всего состава верховного трибунала от маленькой горсти подсудимых, к которой принадлежал и первый поэт страны. С одной стороны — виднейшие представители дворянства, судившие недавно декабристов, — князья А. Куракин, Д. Лобанов-Ростовский, Александр Голицын, Алексей Долгорукий, Кутузов, графы В. Кочубей, П. Толстой, А.Чернышев, Строгановы, с другой — учитель Леопольдов, прапорщик Молчанов, штабс-капитан Алексеев и ‘сочинитель’ Пушкин, главный виновник процесса, дерзко подрывавший престиж государства и церкви своей ‘Гавриилиадой’ и ‘Андреем Шенье’. Через несколько лет судьба ввела Пушкина в {429} этот замкнутый круг и уже до самой смерти не выпускала его из того парадного мира, в котором он так мучительно ощущал свое политическое и сословное одиночество. Стоит взглянуть на списки дворцовых чинов Николая I, где рядом с почетными сановниками, разукрашенными бесчисленными орденами и званиями, перечень которых занимает целые страницы, лаконично назван в рубрике ‘вторые чины двора’ ‘Александр Пушкин, титулярный советник по ведомству иностранных дел’, чтоб почувствовать глубочайшую пропасть между бесчиновным автором ‘Медного всадника’ и блестящим синклитом его вчерашних политических судей. Поистине образ бедного Евгения ‘пред горделивым истуканом’ возникает в сознании современного читателя при сопоставлении столь разнородных записей придворного альманаха 1836 года.

Историк Пугачева, редактор крупнейшего ежемесячника, беспощадный политический сатирик в своих эпиграммах и памфлетах на министров и царей, Пушкин под конец жизни принадлежал к той формирующейся прослойке русской литературной интеллигенции, в среде которой его атрибут ‘шестисотлетнего дворянства’ отступал перед личными свойствами его гениального дарования. Классовая отчужденность этих ‘бедных правнуков’ от сиятельных и полновластных представителей столбовой и новой знати заметно сказалась в момент гибели Пушкина в знаменитой инвективе Лермонтова и в малоизвестных парижских письмах Андрея Карамзина, сына историка, к его матери:

‘Поздравьте от меня петербургское общество, маменька, — оно сработало славное дело! Пошлыми сплетнями, низкою завистью к гению и красоте оно довело драму, им сочиненную, к развязке! Поздравьте его, оно стоит того. Бедная Россия! Одна звезда за другою гаснет на твоем пустынном небе, и напрасно смотрим, не зажигается ли заря, — на востоке темно!..

То, что сестра мне пишет о суждениях хорошего общества, высшего круга, гостиной аристократии (черт знает, как эту сволочь назвать!), меня нимало не удивило: оно выдержало свой характер. Убийца бранит свою жертву, и это должно быть так, это в порядке вещей… Быстро переменились чувства в душе моей при чтении вашего письма, желчь и досада наполнили ее при известии, что в церковь пускали по билетам только la haute {430} sociИtИ ¹. Ее-то зачем? Разве Пушкин принадлежал к ей? С тех пор как он попал в ее тлетворную атмосферу, его гению стало душно, он замолк… meconnu et deprecie il a vegete sur ce sol arride et ingrat et il est tombe victime de la medisance et de la calomnie ². Выгнать бы их и впустить рыдающую толпу, и народная душа Пушкина улыбнулась бы свыше!’ ³

____________________

¹ высшее общество (фр.).

² Непризнанный и обесцененный, он прозябал на этой бесплодной и неблагодарной почве и пал жертвою злословья и клеветы (фр.).

³ ‘Старина и новизна’. М., 1914, XVII, 291—292, 294.

Так определял социальную среду, окружавшую поэта в момент его смерти, близкий ему по воззрениям наблюдатель, во многом, вероятно, выражая его собственные ощущения перед целым обществом, ставшим его палачом.

От возмущения современников и ненависти потомков следует перейти к детальному изучению врагов и убийц поэта. Привлечение новых данных к истории международной реакции и легитимистской партии тридцатых годов в лице поклонников Меттерниха и адептов Священного союза разъясняет многое в причинах и мотивах знаменитого столкновения. В частности, более пристальное изучение Геккернов тем уместнее, что сведения о них в печати изобилуют ошибками, от которых не свободны и новейшие публикации материалов по Пушкину ⁴. Ошибки эти показательны для явно поверхностного и чересчур ‘обобщенного’ отношения исследователей к непосредственным противникам Пушкина, словно не заслуживающим от них обычного научного внимания. Между тем, если прав был герой Гомера, моливший богов ниспослать ему счастливый дар ‘ясно видеть лицо врага’, нам необходимо со всей тщательностью изучить облики соперников и убийц поэта: только при этом усло-{431} вии будут расшифрованы бесчисленные политические загадки, окружающие печальнейший из поединков, и до конца раскрыта тяжелая личная драма, приведшая к смерти Пушкина.

^{______________________}

⁴ Так, в статье о д’Антесе в Большой советской энциклопедии неверны сообщения, что он был приговорен военным судом к расстрелу, что впоследствии он был ‘одним из крупнейших деятелей переворота 2 декабря 1851 г.’, что революция 1830 г. подорвала материальное благополучие семьи д’Антесов-Геккернов (в 1830 году никакой семьи д’Антесов-Геккернов не существовало, так как Жорж д’Антес был усыновлен голландским посланником лишь в 1836 г. БСЭ, XX. М., 1930, 410). Неверны также сообщения ‘Путеводителя по Пушкину’ (Прил. в ‘Красн. ниве’ на 1931 г.) о приезде д’Антеса в 1852 г. в Россию с чрезвычайным поручением к Николаю I, оставив Петербург в 1837 г., д’Антес никогда в Россию не возвращался.

Некоторые документы, и материалы на эту тему, оставшиеся за пределами внимания прежних исследователей, мы и предлагаем вниманию читателя.

Политическая карьера дантеса

I

Счастливая линия успехов Жоржа д’Антеса трижды обрывалась крупными историческими событиями: Июльской революцией, смертью Пушкина и падением Второй империи. История восхождения и крушения сен-сирского юнкера в императорском Петербурге тридцатых годов достаточно изучена. Но дальнейшая политическая биография убийцы Пушкина известна лишь в самых общих чертах, хотя деятельность его в качестве тайного посланника Людовика-Бонапарта к северным державам и видного сенатора при Наполеоне III наиболее полно освещает его облик дельца, комбинатора и авантюриста, уже явственно сквозивший под беспечными чертами юного петербургского кавалергарда.

Целое десятилетие после дуэли 1837 года Жорж Геккерн остается не у дел. Он живет в глухой пограничной провинции, вдали от политики, не пытаясь выступать снова на поприще большой военной или государственной карьеры. Во Франции пребывает у власти Орлеанская династия, против восшествия которой он бунтовал в 1830 году, защищая белое знамя старших Бурбонов. После смертного приговора, вынесенного ему в Петербурге военным судом, он воздерживается от новых поисков счастья на чужбине. Довольствуясь скромной общественной ролью, предоставленной ему согражданами в его эльзасском затишьи, он в 1847 году носит официальное звание ‘помещика-капиталиста, члена главного совета Верхнерейнского департамента, жительствующего в городе Сульце’ ¹.

^___________^__________

¹ Доверенность Геккерна ‘доктору и юрисконсульту’ Францу фон Миллеру по делу о наследстве, оставшемся после его тещи Гончаровой, 26 октября 1848 г. (Архив внешних сношений).

{432}

Но, со свойственной его биографии резкой контрастностью переходов, он уже в следующем году облечен почетным званьем ‘народного представителя в Национальном собрании’. В это время он уже живет в Париже. Вокруг него развертываются события 1848 года. Пронеслась февральская революция. Орлеаны пали, Луи-Филипп изгнан из Франции. Учредительное собрание настроено непримиримо к идее коренного социального переустройства. Давнишний легитимист Жорж Геккерн занимает в нем, согласно фамильным традициям, крайнюю правую. Это группа землевладельцев, избранных под влиянием католического духовенства. Их немного: на 800 республиканцев приходится всего 100 аграриев, не высказываясь открыто против республики, они упорно проводят реакционную политику и борются с социальными тенденциями собрания. Следует думать, что и эльзасский ‘помещик-капиталист’ отнесся с полным сочувствием к изгнанию из состава правительства социалистов Луи Блана и Альбера. Фамильные предания д’Антесов свидетельствуют, что, когда в исторический день 15 мая члены рабочих клубов заняли помещение Учредительного собрания, чтобы разогнать его и провозгласить временное правительство с Бланки, Барбесом и Альбером во главе, депутат верхнего Рейна ‘спас жизнь одному приставу, защитив его своим телом’.

Таковы были политические дебюты Ж. Геккерна в центре мировой политики — Париже. Он не выдвигается в Национальном собрании своими речами (ораторские лавры доставит ему только императорский Сенат), но приобретает известность благодаря своей внушительной внешности (способной, как мы видели, оборонять даже драбантов Бурбонского дворца) и сопутствующей ему славой бесстрашного бретера, застрелившего Пушкина. Репутация эта прочно связана с его именем. Он избирается в арбитры парламентских дуэлей. В конце 1848 года член Собрания Биксио обвиняет Тьера в неблаговидной тактике перед президентскими выборами. Бывший министр Луи-Филиппа считает необходимым вызвать оскорбителя, а в секунданты выбирают знатока дуэльного права Жоржа Геккерна. 20 декабря 1848 года д’Антес мог живо вспомнить снежный плацдарм на Коломяге. Но в отличие от 27 января 1837 года политический поединок французских депутатов прошел бескровно и закончился примирением. {433}

Отныне д’Антесу обеспечена дружба Тьера, во многом весьма родственного ему искателя политических успехов, славы и золота. Будущий усмиритель Коммуны представлял собою законченный тип авантюриста-завоевателя, и недаром именно он послужил Бальзаку прототипом для его ‘арривиста’ Растиньяка. Адвокатура, журналистика, салоны, связи, личные романы — все служило безвестному провинциалу двадцатых годов трамплином для его политической и финансовой карьеры. Его новейшие биографы не скрывают, что тщеславие и жизненные аппетиты ‘господина Тьера’ сообщали его убеждениям недопустимую гибкость и нередко обращали его к весьма неприглядным методам достижения своих целей. Но в течение сорока лет этот неразборчивый делец принимал у себя всех знаменитостей Парижа и Европы, стремясь упрочить свою популярность и влияние. В салонах известного особняка на улице Сен-Жорж Геккерн мог в беспечной обстановке светской беседы незаметно осуществлять сложные и тонкие задания видного сподвижника бонапартовской диктатуры.

Уже с первых шагов своей большой политической деятельности д’Антес заметно приближается к самому крупному авантюристу эпохи — Луи-Бонапарту. По свидетельству Метмана, Жорж Геккерн входил в ‘комитет, известный под именем ‘Комитета улицы Пуатье’ и подготовивший водворение Империи’. Следует расшифровать это малопонятное обозначение. К концу 1848 года роялистская и католическая партия сконструировались в ‘партию порядка’ под руководством ‘Комитета улицы Пуатье’, возглавляемого лидерами трех фракций: орлеаниста Тьера, легитимиста Беррье и католика Монталамбера. Они предложили свою поддержку Кавеньяку на условиях закрытия рабочих клубов и ряда других реакционных мер, которые представитель республиканцев вынужден был отклонить. Комитет решил поддерживать Луи-Бонапарта, принявшего все условия. 10 декабря произошли президентские выборы, на которых Бонапарт получил 5 1/2 миллионов голосов, его соперник Кавеньяк лишь 1 1/2 миллиона, Ледрю Роллен 370 тысяч, а знаменитый Ламартин всего только 8 тысяч. Маркс объяснял этот успех тем, что ‘Бонапарт — представитель самого многочисленного класса французского общества, представитель мелких {434} крестьян-собственников. Подобно тому, как Бурбоны — династия крупной поземельной собственности, а Орлеаны — династия денег, Бонапарты — династия крестьян, т. е. французской народной массы’ ¹.

^{______________________}

¹ К. Маркс. ’18 брюмера Луи-Бонапарта’, с. 98. (См.: Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, т. 8, М., 1957, с. 207. — Ред.)

Между тем ход политических событий дает возможность Ж. Геккерну шире проявлять свою реакционную программу.

13 мая 1849 года было избрано Законодательное собрание, значительно видоизменившее соотношение сил в народном представительстве Франции. Против 250 республиканцев монархически-католическая коалиция улицы Пуатье выдвигала теперь 500 представителей от ‘партии порядка’. Таким образом, исполнительная и законодательная власть оказались в союзе против республиканской партии. Народное собрание принимает отчетливую реакционную окраску. Принц-президент открыто стремится к единоличной власти, требуя пересмотра конституции.

17 июля 1851 года Виктор Гюго выступал в Законодательном собрании против проекта Луи-Бонапарта. Он указал на три революции, обновившие Францию за полстолетия и установившие в ней республику: ‘Французский народ выточил в неразрушимом граните и установил посреди старого монархического континента первую основу этого грандиозного здания будущего, которое когда-нибудь получит название ‘Соединенные штаты Европы’…

Последнее выражение, впервые прозвучавшее с трибуны, вызвало изумление и ропот на правых скамьях. Гюго продолжал: ‘Эта революция — беспримерная в Европе, это идеал великих мудрецов, осуществленный великой нацией, это перевоспитание народов по примеру Франции. Священная цель ее — всемирное благо, это как бы новое искупление человечества. Это эра, предсказанная Сократом и за которую он выпил цикуту, это деяние, осуществленное Иисусом и за которое он был распят’…

Бурные протесты на правых скамьях. Крики ‘К порядку!’. Аплодисменты слева. Длительное и всеобщее возбуждение.

Г. де Фонтен и несколько других: ‘Это кощунство’ {435} Г. де Геккерн ¹: ‘Нужно было бы предоставить нам право свистеть, если рукоплещут подобным заявлениям’.

^___^{____________________}

¹ Впоследствии сенатор Империи с годовым окладом в 30 тысяч франков. (Примечание В. Гюго.)

Гюго продолжал свою речь, неоднократно прерываемую с правых скамей, в том числе еще несколько раз репликами Геккерна.

В это время представитель Альзаса уже открыто примкнул к бонапартистам, от которых его отделяло некоторое время его легитимистское прошлое. Но уже в 1850 году, когда власть принца-президента упрочилась и он начал открыто стремиться к императорской диктатуре, бывший паж герцогини Беррийской решился изменить белому знамени. Согласно свидетельству его внука Луи Метмана, ‘в 1850 году, несмотря на легитимистские привязанности его семьи, он присоединился к принцу Луи-Наполеону, полагая, что его родина может вновь обрести покой лишь при условии сильной власти. Таким образом, он очутился в числе политических деятелей, образовавших ‘Комитет улицы Пуатье’ и подготовивших водворение Империи’. Сложная ситуация политических партий во Франции начала пятидесятых годов, как и факты дальнейшей деятельности Жоржа Геккерна, дают, впрочем, основание предполагать, что он не вполне разорвал с легитимистами, а только примкнул к тому крылу роялистской партии, которое отстаивало компромисс и перемирие с принцем-президентом. Он принадлежал, видимо, к той группе легитимистов, которая 1 декабря 1851 года вечером накануне переворота предложила Луи-Наполеону свое сотрудничество. Во всяком случае, он находился в этот исторический вечер на обычном понедельничном приеме в Елисейском дворце. Современные свидетельства сообщают, что принц-президент, искусно скрывая свою озабоченность, принимал у себя в этот вечер послов, министров, депутатов, военных, знатных иностранцев: присутствовали мистрис Нортон, маркиз Дуглас, граф Флао, де Бомон-Васи, де Геккерн. К 10 часам начался разъезд. Озабоченность главы правительства объяснялась труднейшей политической ситуацией: президентские полномочья Луи-Наполеона заканчивались в мае 1852 года, и, {436} согласно конституции, он не мог быть переизбран ранее 1856 года. Орлеанисты во главе с Тьером подготовляли избрание в президенты принца Жуанвильского, одного из сыновей Луи-Филиппа, чтоб вслед за избранием короновать его на королевский престол. Необходимо было спешно предупредить события и восстановлением империи Бонапартов парализовать реставрацию Орлеанской монархии.

Луи-Наполеон избрал для осуществления переворота трех сотрудников: военного министра Сент-Арно, префекта полиции де Мопа и депутата де Морни (своего единоутробного брата). В течение двух недель были обдуманы все детали и разрешены все трудности предстоящего чрезвычайного шага. Вечером 1 декабря легитимисты предложили президенту свое сотрудничество, которое не было принято. Но обстоятельство это указывает на пристальный интерес Жоржа Геккерна к развертывающимся историческим событиям.

Напомним в общих чертах их политические цели и общий ход.

Через полчаса после разъезда гостей из Елисейского дворца в кабинете принца-президента собрались в последний раз перед выступлением главные участники заговора.

Луи-Наполеон извлек из письменного стола папку с надписью синим карандашом ‘Р у б и к о н‘. Здесь были собраны все проекты и планы переворота, роль каждого участника была точнейшим образом предопределена.

Принц-президент начал с того, что вручил своему флигель-адъютанту полковнику Бевилю текст прокламаций, которые ночью должны были быть отпечатаны в национальной типографии и на рассвете расклеены по всему городу. Воззвание начиналось словами: ‘Во имя французского народа! Национальное собрание распущено. Всеобщее голосование восстановлено. Французский народ созван в избирательные комиссии. Осадное положение объявлено в пределах первой военной дивизии’…

Луи-Наполеон отдает последнее распоряжение: он назначает своего брата герцога Морни министром внутренних дел и предписывает ему ранним утром занять министерство. Своему преданнейшему стороннику Персиньи он поручает занять войсками дворец Националь- {437} ного собрания, военный министр генерал Сент-Арно распределит бригады по нужным местам и организует осадное положение. Префект полиции де Мопа арестует на рассвете всех опасных лиц: Тьера, Кавеньяка, Шангарнье, Ламорисьера и около 70 других. К 8 часам утра четыре основные меры политического переворота должны быть осуществлены и закончены.

С точки зрения техники политического переворота замысел был выполнен образцово: в 6.15 были арестованы 78 политически ‘опасных’ лиц, в 6.30 войска занимали свои посты, в 7 часов декреты о роспуске Собрания и новой власти расклеивались на стенах Парижа, ровно в половине 8-го Морни занимал министерство внутренних дел в сопровождении 250 стрелков. На другое утро президент назначал своих первых министров. Впоследствии Гамбетта в одной из своих речей назвал их ‘безвестными людьми, без таланта, без имени, без чести, без положения — кучкой дельцов, потерянных в долгах и преступлениях!’. Вскоре к этой первой горсти преданных единомышленников были привлечены и легитимисты. Отклонив их сотрудничество для непосредственного осуществления переворота, Наполеон принял его сейчас же после своего ’18 брюмера’, стремясь укрепить свое положение силами враждебных партий и всемерно использовать для престижа и упрочения новой власти разногласья и растерянность в среде своих врагов.

Переворот 2 декабря поставил легитимистов в затруднительное положение. Действовать против Луи-Наполеона было равносильно приобщению к революции, высказаться за него было предательством монархической идеи. Большинство создало фикцию о том, что Луи-Наполеон — предшественник законного короля, подготовляющий трон Генриху V, а потому в известных границах допустимо служение ему. Наконец горсточка роялистов, отбросив всякие стеснения и маскировки, открыто и решительно перешла на сторону победившего Бонапарта, за что и получила от него высшую награду — кресла сенаторов. К этой группе принадлежал и Жорж де Геккерн.

Сообщение Луи Метмана, что ‘кресло сенатора вознаградило в 1852 году’ успех миссии Жоржа Геккерна к иностранным дворам (Австрии, Пруссии и России), оказывается ошибочным. Дипломатическая поездка {438} Геккерна относится к маю 1852 года, между тем уже 27 марта императорский декрет пополнял состав Сената, установленный в феврале, пятью новыми членами, в том числе парижским архиепископом, герцогом Мортемаром и бароном де Геккерном. Возможно даже, что намечавшаяся миссия к Николаю I по важнейшему государственному вопросу способствовала возведению будущего чрезвычайного посла в высокое звание члена Законодательного собрания.

Во всяком случае, 27 марта 1852 года открывалась — почти на целое двадцатилетье — новая эра в биографии Жоржа де Геккерна. Это эпоха осуществления его честолюбивых замыслов и грандиозных финансовых вожделений. В качестве члена Сената он имеет непосредственное прикосновение ко всем историческим выступлениям Франции — Крымской кампании, итальянскому походу, франко-прусской войне. Седанская катастрофа, положившая конец владычеству Наполеона III, знаменует и завершение политической карьеры младшего барона де Геккерна.

II

Вскоре принц-президент возложил на молодого сенатора важнейшее политическое поручение. Необходимо было до провозглашения во Франции империи заручиться гарантией признания нового режима сильнейшими северными державами. Эту секретную дипломатическую миссию Луи-Наполеон и поручил Жоржу Геккерну. Вероятно, правительство принца-президента считалось с известными связями этого международного барона — по отцу француза, по матери немца, по приемному отцу — голландца, в придачу еще женатого на русской. Было известно, что старый барон Луи фон Геккерн занимает видное положение при австрийском дворе, что родственники Жоржа по матери, Гацфельдты, влиятельны в Пруссии, что русский вице-канцлер Нессельроде издавна благоволит к нему, а Николай I высказал ему в трудную минуту исключительное расположение. Во всяком случае, в мае 1852 г. Жорж Геккерн отправился в Вену и Берлин, где как раз гостил у своего шурина — короля прусского — русский император. {439}

Перед нами неизвестное письме Жоржа Геккерна к канцлеру Нессельроде с просьбой аудиенции у царя.

‘Берлин, 18 мая 1852. Отель де Люти под Липами, No 44.

Господин граф! Прибыв сегодня утром из Вены, я немедленно же отправился в Потсдам, чтобы иметь честь повидаться с Вами и узнать у Вас, когда император удостоит принять меня. К сожалению, Вы выехали за город как раз перед тем, как я явился в Ваш отель. Имею честь поэтому, господин граф, просить Вас не отказать мне в сообщении намерений его величества, в распоряжении которого мне приказано всецело находиться. Примите, господин граф, уверение в моем глубочайшем уважении и полной преданности.

Барон де Геккерн.

Господину графу Нессельроде’.

Николай I, соглашаясь на свидание, поручил предупредить посланца, что русский император не может принять его в качестве представителя иностранной державы ввиду приговора военного суда, удалившего д’Антеса с русской службы, но если он желает предстать перед царем как бывший офицер его гвардии, осужденный и помилованный, Николай согласен выслушать то, что он имеет сообщить ему от главы Французской республики.

Жорж Геккерн с полной готовностью принял это условие, и свиданье состоялось утром 10/22 мая.

Согласно депеше канцлера Горчакова к русскому послу в Париже Киселеву из Потсдама от 15/27 мая 1852 года, ‘г. де Геккерн сообщил, что принц Луи-Наполеон, удовлетворенный своим положением, озабоченный исключительно счастьем Франции и укреплением учреждений, единственно способных обеспечить силу правительству и спокойствие стране, не питая при этом никаких честолюбивых планов вовне, но стремясь прежде всего к сохранению мира, будет поддерживать указанное состояние, пока ему это позволят обстоятельства, но что он вынужден все же предвидеть случай, когда они заставят его изменить республиканскую форму правления вследствие единодушного пожелания, которое выразит ему нация законным путем, что об этой возможности он желает заранее договориться с (440} иностранными дворами и представить им уверение, что восстановление империи, если оно осуществится, не внесет никаких изменений в его внешнюю политику, что он готов представить им все желательные гарантии своих мирных намерений и своей твердой воли уважать существующие договоры, как и территориальные границы, ими установленные, что в целях дать неопровержимое доказательство искренности своих мирных намерений он даже приступит к разоружению и что за это он просит державы открыто признать его, выразить ему свое доверие и благорасположение и поддержать его в борьбе с революционной партией’ ¹.

^{______________________}

¹ А. М. Заиончковский. Восточная война 1853—1856 гг., т. I, Приложения, стр. 228, No 50: Депеша канцлера Киселеву 15/27 мая 1852 г., No 13 из Постдама (на французском языке).

В ответ Николай I заявил о своем полном сочувствии перевороту 2 декабря, оказавшему услугу ‘делу порядка’ и торжеству ‘консервативных принципов’, но рекомендовал Луи-Бонапарту воздержаться от возведения себя в императорский титул.

Следующая депеша, до сих пор не опубликованная, показывает, какое значение придавал Николай миссии Геккерна и, одновременно, как мало доверия он питал к нему.

‘Проект депеши г. Киселеву. Утвержден 12/24 мая 1852 г.

Вы должны понять, насколько нам важно, чтобы президент не заблуждался относительно подлинного смысла слов, которые император обратил к барону Геккерну, и одновременно удостовериться в точности, с какою сей последний даст в них отчет. С этой целью его величество приказал мне направить к Вашему сиятельству предыдущую депешу. Быть может, было бы нелишним показать ее принцу Луи-Наполеону в аудиенции, которую Вы испросите у него, что даст Вам также возможность проконтролировать отчет барона Геккерна. Примите и пр.’.

Миссия Жоржа Геккерна увенчалась полным успехом. Уже 15/27 мая 1852 года Горчаков сообщал в секретной депеше Киселеву, что три ‘союзных двора’ (то есть Австрия, Пруссия и Россия) решили в случае за- {441} мены Луи-Наполеоном президентского звания императорским титулом признать по получении обещанных гарантий принца-президента императором и что такое признание надлежит сообщить французскому правительству ‘от имени нашего августейшего повелителя’. Это открывало перед Жоржем Геккерном широкие политические перспективы при дворе нового императора и на трибуне верхней палаты.

III

Согласно составленной Луи-Наполеоном конституции 1852 года (еще до принятия им императорского титула), высшая и почти неограниченная власть во Франции была предоставлена президенту республики (верховное командование армией и флотом, объявление войны и осадного положения, заключение союзов и торговых договоров, назначение на все государственные должности, право помилования и законодательной инициативы, право созыва и роспуска палат). В качестве совещательных органов были восстановлены Законодательный корпус и Сенат. Последнее учреждение представляло собой самую своеобразную креатуру нового режима. Кардиналы, маршалы и адмиралы считались сенаторами по должности, остальных назначал глава правительства ‘среди людей, отмеченных знаменитостью имени или состояния, талантом или блеском своих услуг’. Отправление этих высших и почетнейших обязанностей признавалось в принципе безвозмездным. Тем не менее, составляя гражданский лист в декабре 1852 года, Сенат не забыл своих членов при распределении крупнейших государственных окладов и определил оплату услуг каждого из них ежегодной суммой в 30 тысяч франков. Звание сенатора было пожизненным и несменяемым. Не имея непосредственного отношения ни к законодательной, ни к исполнительной, ни к судебной власти, Сенат выполнял неопределенную функцию ‘оберегать конституцию’, разъяснять и в некоторых случаях дополнять ее, при условии обязательной санкции президента. Составленный почти сплошь из людей преклонного возраста, наполеоновский Сенат беспрекословно подчинился всем требованиям и положениям главы правительства и в течение двух десяти- {442} летий являл картину полной бесполезности и оторванности от жизни: он не изучил ни одной проблемы эпохи, ни разу не прислушался к общественному мнению, не предложил ни одного улучшения и ни в одном вопросе не проявил инициативы. Сессии его проходили совершенно незамеченными. В 1870 году он яростно требовал войны с Пруссией, а после 4 сентября собрался в последний раз, чтобы ‘послать императору последнее пожелание и последний привет’… Общий облик Сената Второй империи метко очертил Проспер Мериме, описывая свое волнение перед одним из выступлений в высоком собрании: ‘Я, впрочем, успокоился, вспомнив, что передо мною 200 дураков и что нечего перед ними волноваться’…

Даже в этом раболепном учреждении Жорж Геккерн занимал крайне правую позицию и выступал в защиту воззрений Наполеона III с большой страстностью и заносчивостью.

Особенный интерес представляет его речь по итальянскому вопросу 28 февраля 1861 года, направленная против оппозиционера и либерала — принца Наполеона-Жерома (кузена императора).

В современных отчетах находим об этом выступлении следующие сведения.

По итальянскому вопросу первым выступил в заседании 28 февраля маркиз де ла Рошжаклен с речью, направленной против политики Кавура, с ее ‘химерическим’ объединением Италии. Он высказывался в защиту интересов католицизма и папы, отстаивая права короля против революции. ‘Г. де Геккерн, сменивший его на трибуне, выразил те же идеи в менее пространной, но не менее решительной речи, тем не менее, сожалея, что адрес Сената на имя императора не высказался определеннее по итальянскому вопросу, он предлагал утвердить прочитанную редакцию ввиду того, что она воспроизводила чувства, выраженные в речи самого императора в пользу папства и установлений международного права.

Г. де Геккерн высказался об общем направлении политики по поводу вопроса о Риме. Англия, по его словам, представляет протестантизм, Франция — католицизм. Вот почему Франция обязана распространять свое покровительство на католиков всех стран. Ее политика и интересы требовали восстановления в Риме (443} папы как главы христианского мира. Оратор выражал надежду, что французская армия, изгнавшая революцию из папских владений, останется в них для защиты папы, пока его безопасность и его верховная власть будут находиться под угрозой. Что же касается существа итальянских дел, г. де Геккерн осуждал ‘полным голосом’ пьемонтское правительство, которое захватило папскую область, и он выражал благодарность императору за то, что он заклеймил с высоты трона это международное насилие и с достоинством выразил свое сочувствие неаполитанскому королю, мужественно боровшемуся, несмотря на полное отсутствие шансов на успех. Оратор выражал надежду, что Сенат разделит эти симпатии, вместо того чтоб расточать их князю, который предательски бросил против неаполитанского короля революционные банды и затем захватил его государство, чтоб ликовать в его столице, плясать в его дворцах, разъезжать по городам покоренных провинций и бросать на расправу военных палачей население тех областей, которые поднимались на защиту своей национальности против чужеземного вторжения.

Эту почти заносчивую речь сменило слово сенатора Пьетри.

Сенатор де ла Рошжаклен и де Геккерн встретили оппонента в лице принца Наполеона, горячего защитника независимости и объединения Италии. В своей речи он должен был ответить и на некоторые оскорбительные личные намеки, нашедшие себе место в речи г. де Геккерна и превосходно понятые Сенатом и публикой. Первые же слова его свидетельствовали, что он живо воспринял нападение и что нельзя рассчитывать на умеренность его защиты. (Следует изложение речи.) Словом, единство Италии с Римом как столицей — таково было заключительное положение этой речи, вызвавшей в Сенате живейшее волнение как своим радикализмом, так и резкостью своих нападок’…

Таковы официальные реляции. Но наиболее полный отчет о выступлении Геккерна дал Проспер Мериме под непосредственным впечатлением его речи в письме к Антонио Панидзи, директору Британского музея. Приведем полностью это ценное для характеристики Геккерна описание, из которого до сих пор только несколько слов вошло в пушкинскую литературу. {444}

‘Париж, 28 февраля 1861 года, 5 1/2 часов.

Дорогой друг, я пишу Вам с заседания Сената. Оно открылось папистской речью г. де ла Рошжаклена весьма резкой и длинной, достаточно скучной и даже оскорбительной для короля Виктора-Эммануила, так что председателю пришлось прервать оратора.

После г. де ла Рошжаклена на трибуну взошел г. Геккерн, тот самый, который убил Пушкина. Это человек атлетического сложения, с германским произношением, с видом суровым, но тонким, а в общем субъект чрезвычайно хитрый. Я не знаю, приготовил ли он свою речь, но он ее превосходно произнес с тем сдержанным возмущением, которое производит впечатление. Смысл его речи в части, относящейся к Италии, заключается в том, что Франция и ее император были постоянно жертвами пьемонтских обманов. Кавур, Виктор-Эммануил и Гарибальди — вот три головы под одним колпаком. Нет уверенности в том, что Мадзини не был агентом этого триумвирата, в котором у каждого была своя обязанность и своя роль. Гарибальди выкидывал свои безрассудства, Виктор-Эммануил принимал их для итальянцев, и Кавур их опровергал перед Европой. (Все едкие выражения против Кавура и Виктора-Эммануила были хорошо приняты.) Он вскрыл противоречия в речах туринского кабинета до и после экспедиции Гарибальди, все высказанные и даже написанные обещания, которые не были выполнены. Он прочел выдержки из письма короля к Гарибальди, в котором говорится, что если Виктор-Эммануил не послал ему пушек, то лишь потому, что он, Гарибальди, признал это излишним. Геккерн высказался еще резче по поводу завоевания Неаполя, когда пьемонтцы, по его выражению, чаще прикладывались к карманам, чем к оружию. Ему сильно аплодировали. Сильнее всего, когда он произносил похвалу Франциску II, который, по его словам, получив воспитание у плохого отца и плохого короля, у злой матери, окруженный вероломными советниками, среди военных трусов и предателей, нашел в самом себе благородные и великодушные побуждения. Он сказал, что Франциск вышел из Неаполя ребенком, а из Гаэты — королем, мужем и воином’.

Судя по отзыву, приводящему главные тезисы и от- {445} дельные выражения, речь в общем понравилась и самому Просперу Мериме. Пятидесятилетний д’Антес из балагура и острослова, видимо, выработался в политического оратора, умеющего подготовить обстоятельный государственный доклад, отлить его в эмоциональную форму и произнести его с тем воинствующим пафосом, который вызывает среди речи взрывы рукоплесканий.

По этому выступлению можно заключить, что Геккерн страстно отстаивал в Сенате личную политику Наполеона III, выступал в полной солидарности с легитимистами, защищал самые реакционные политические позиции монархической и католической Европы.

Приходится признать, что обязательство, данное им в 1851 году в письме к Николаю I, бороться до конца ‘против жалких безумцев, имеющих безрассудное притязание переродить Европу’, свято выполнялось им с высоты сенатской трибуны.

Мы увидим сейчас, что это обязательство он выполнял и другими, менее открытыми и возвышенными способами.

IV

Начав свою карьеру в Петербурге, д’Антес до конца оставался связанным с Россией. Женатый на русской, заинтересованный в наследственных и имущественных делах Гончаровых, которым он в сороковые годы цинично предъявляет крупные иски, Жорж Геккерн продолжал поддерживать связи с рядом видных соотечественников своей жены и, видимо, до конца был политически связан с русским правительством.

Товарищ д’Антеса по полку А. П. Злотницкий отмечал по личным наблюдениям, что бывший кавалергард был ‘чрезвычайно ценим за границей русской аристократией. И великому князю Михаилу Павловичу нравилось его остроумие, и потому он любил с ним беседовать’. Действительно, в заграничных письмах Михаила к царю имеются сообщения о Геккерне: ‘Несколько дней тому назад был здесь (т. е. в Бадене) д’Антес и пробыл два дня. Он, как говорят, весьма соболезнует о бывшем с ним, но уверяет, что со времени его свадьбы он ни в чем не может себя обвинять касательно Пушкина и жены его и не имел с нею совершенно никаких {446} сношений, был же вынужден на поединок поведением Пушкина. Всем твердит, что после России все кажется ему petit et mesquin (ничтожным и мелким). На лето он переезжает с женою жить сюда’.

Выбор места для летнего отдыха молодых Геккернов весьма показателен. Баден-Баден, ставший к этому времени ‘летней столицей Европы’, слыл излюбленным местом отдыха русской аристократии, и недавние петербуржцы, очевидно, были твердо уверены в ожидающей их перспективе общения с знакомым и дружеским кругом. Они не ошиблись. На этот раз здесь был собран почти весь ‘пушкинский Петербург’, т. е. представители того круга, в котором поэт должен был вращаться в последние годы своей жизни. Здесь присутствовали Смирнова-Россет, Андрей Карамзин, упомянутый в знаменитом анонимном пасквиле граф Борх с женой, брат царя Михаил Павлович, В. А. Соллогуб, князь Гагарин, Свистуновы, к концу сезона — Гоголь. Не все эти лица, конечно, общались с Геккерном, но большинство все же дружило с ним.

Геккерны искусно преодолевали даже открытую враждебность к ним некоторых пушкинских друзей. Андрей Карамзин, глубоко потрясенный, как мы видели, смертью Пушкина, встретившись летом 1837 года в Баден-Бадене с молодыми Геккернами, проявил к ним большую сдержанность. Но ему пришлось уступить встречному натиску и возобновить приятельские отношения. В начале августа на балу ‘в присутствии здешних монархов’ д’Антес в паре с графиней Борх предводительствовал мазуркой, в которой участвовали Андрей Карамзин и Елена Соллогуб. Сын историка присутствует и ‘за веселым обедом в трактире, где д’Антес, подстрекаемый шампанским, заставлял своих собутыльников хохотать до колик’.

Характерно, что в том же письме Карамзин сообщает, что он получил нумер ‘Современника’ и с ‘восхищением прочел ‘Медного всадника’…

Гораздо враждебнее к Геккернам была настроена Долли Фикельмон, жена бывшего австрийского посла в Петербурге, в сороковые годы австрийского министра иностранных дел и главы военной секции. Но и она уступила требованиям светских отношений. В 1842 году, когда старший Геккерн получил наконец {447} новое дипломатическое назначение и прибыл в Вену, к нему приехали его ‘дети’. По этому поводу Долли Фикельмон сообщает своей сестре в Петербург 28 ноября 1842 года: ‘Мы не будем видеться с г-жою д’Антес, она не появится в свете, и особенно у меня, ибо ей известно мое отвращение к ее мужу. Геккерн также не появляется, его даже мало видно среди его коллег. Сын носит теперь имя барона Жоржа де Геккерна’. Но в одном из следующих писем уже имеется сообщение: ‘Г-жа де Геккерн была у меня недавно вечером с визитом. Меня взволновало свидание с лицом, напомнившим мне о стольком. Я приняла ее, как будто всегда продолжала с ней встречаться, и у нее был вид несравненно более смущенный, чем у меня’.

Впоследствии в Париже русские связи Геккерна поддерживались в двух политических салонах, тесно связанных с Петербургом, — у известной сестры Бенкендорфа княгини Ливен и у родной племянницы Нессельроде М. В. Калержи-Мухановой. Первая — Дарья Христофоровна Ливен — почти открыто воздействовала на французское правительство в интересах России и реакции, ее связь с Гизо открывала ей в этом направлении широкие возможности, а салон ее соперничал с знаменитой гостиной г-жи Рекамье, где царил Шатобриан, оставивший в своих ‘Замогильных записках’ весьма острые страницы о русской ‘нимфе Эгерии’. Менее известна весьма характерная фигура Марии Калержи-Мухановой, связанной по происхождению с Россией, Польшей и Германией, а по мужу — с Грецией. Она, несомненно, знала Жоржа д’Антеса в Петербурге, где воспитывалась в тридцатых годах злейшей противницей поэта — самой графиней Марией Дмитриевной Нессельроде. Разрыв отца будущей Калержи, командира корпуса жандармов в Варшаве Фридриха Нессельроде, с ее матерью — красавицей Теклой Горской, мистически настроенной польской патриоткой и католичкой, вызвал переезд шестилетней Марии в Петербург, где она и росла в палатах вице-канцлера при министерстве иностранных дел. В Баден-Бадене в 1835 году она стала ученицей знаменитого пианиста Калькбренера, что навсегда определило ее музыкальные вкусы. В 1838 году она вышла замуж за богатого грека Ивана Калержи, но вскоре разошлась с ним и поселилась навсегда в Пари- {448} же. Здесь она знала Шатобриана и г-жу Рекамье, дружила с Альфредом Мюссе, Листом, Шопеном, Делакруа, Теофилем Готье. Она посещала Гейне, играла перед самим Россини и в 1845 году присутствовала на первом представлении ‘Тангейзера’ в Дрездене, после чего стала навсегда поклонницей, защитницей и другом Вагнера. Впоследствии она оплатила часть его долгов и сильно способствовала постройке его театра в Байрейте. Одним из последних друзей ее был Вилье де Лиль Адан.

Но эта ‘романтическая муза’, вероятно, не была чужда политической жизни. По словам ее биографа, современники утверждали, что покровительница поэтов с rue d’Anjou продолжала играть политическую роль княгини Ливен, снабжавшей царское правительство секретными сведениями государственного значения. Во всяком случае, Мария Калержи поддерживала тесную связь с ‘русскими дамами, состоявшими информаторшами своего суверена’, — госпожой Свечиной, княгиней Багратион и самой княгиней Ливен.

Вскоре она открыла собственный салон, посещавшийся и Жоржем Геккерном и считавшийся одним из наиболее посещаемых мест всего ‘модного Парижа’. Здесь в конце сороковых годов она пыталась примирить двух политических противников — Луи-Наполеона и генерала Кавеньяка. Впоследствии она занимала привилегированное положение при дворе Наполеона III. Под старость она вышла замуж за русского полковника Сергея Муханова. Понятен интерес Геккерна к племяннице Нессельроде, связанной с политическими салонами русской аристократии и, вероятно, не чуждой делу международной политической информации.

В этих отношениях французского сенатора особенно ощущается связь его с русским посольством. Этим, вероятно, объясняется один эпизод, вызвавший в конце пятидесятых годов даже скандальные отзвуки в печати. В 1858 году только что назначенный в Париж русским послом Н. А. Орлов венчался с Ек. Ник. Трубецкой. А. И. Герцен по этому поводу писал:

‘Несколько месяцев тому назад fine fleur нашей знати праздновал в Париже свадьбу! Рюриковские князья и князья вчерашнего дня, графы и сенаторы, лите- {449} раторы, увенчанные любовью народной¹, и чины, почтенные его ненавистью, — все русское население, гуляющее в Париже, собралось на домашний русский пир к послу, один иностранец и был приглашен как почетное исключение — Геккерн, убийца Пушкина! Ну, найдите мне пошехонцев, ирокезов, лилипутов, немцев, которые бы имели меньше такта!’ ²

^{________________________}

¹ На свадьбе присутствовал И. С. Тургенев.

² А. И. Герцен. Соч., IX, 345. (См.: Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти томах, т. XIII. М., АН СССР, 1958, с. 349. — Ред.).

Некоторый свет на эти взаимоотношения Геккерна с русским посольством проливает следующий краткий, но выразительный документ, относящийся уже к эпохе покушений на Александра II. Посол Орлов сообщает в секретной телеграмме:

‘Гирсу, из Парижа 1/13 марта 1880 года.

Барон Геккерн-д’Антес сообщает сведение, полученное им из Женевы, как он полагает, из верного источника: женевские нигилисты утверждают, что большой удар будет нанесен в ближайший понедельник’ ³.

^{________________________}

³ Документ извлечен из архива внешних сношений М. М. Чистяковой, которой выражаю искреннюю благодарность за сообщение его.

Так любимец Николая I оберегал от революционных покушений его престарелого сына. Документ не оставляет сомнений в существе отношений, бывший сенатор состоял политическим осведомителем императорского посольства. Почти через полстолетья после убийства Пушкина он продолжал оказывать русскому правительству тайные услуги.

После падения Второй империи государственная активность Жоржа Геккерна приняла исключительно такие скрытые формы.

Он играл слишком крупную и слишком преданную роль в государственном аппарате Наполеона III, чтоб рассчитывать на какой-нибудь политический пост после 4 сентября 1870 года. Ставшая на мгновение реальной королевская кандидатура героя его молодости — Генриха V могла вызвать только чувство горечи в бывшем легитимисте, изменившем знамени ‘законных’ Бурбонов для службы сомнительному Бонапарту. Но и выборы в президенты республики его старинного приятеля {450} Тьера уже не могли содействовать политическому возрождению ‘сенатора Второй империи’. Трибуна и пресса были для него закрыты. Широко применявшийся во Франции середины столетья политический шпионаж, которому служили виднейшие представители знати, как княгиня Ливен или граф Я. Н. Толстой, стал тайной сферой деятельности и постаревшего д’Антеса. Трудно установить, когда именно прекратился совершенно и этот вид его политической работы, но известные нам даты допускают его продолжение почти до самого ‘конца века’. Родившийся при Наполеоне I, Жорж Геккерн, как известно, скончался, когда в России уже царствовал правнук обласкавшего его императора — Николай II.

Это было 2 ноября 1895 г. Со времени ‘вечно печальной дуэли’ истекало шестое десятилетие. Близилась столетняя годовщина со дня рождения поэта. {451}

Леонид Гроссман

Карьера д’Антеса

Предисловие

Политическая карьера дантеса

I

II

III

IV

Читайте также: