Караси и щуки, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1917 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 60 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Библіотека ‘Новаго Сатирикона’

Аркадій Аверченко.

Караси и щуки.

Разсказы послдняго дня.

Петроградъ.

Типографія ‘Грамотность’, 5-ая Рождественская, д. 44.

1917.

ОГЛАВЛЕНІЕ

Крыса на поднос

Борьба съ роскошью

Добрые калифорнійскіе нравы

Одесситы въ Петроград

Французская борьба

Одинъ часъ въ кафе

Что надо сдлать

Министръ безъ портфеля

Благородная кровь

Позитивы и негативы

Человкъ, какихъ теперь много

‘Публика’

Калифорнія безъ золота

Начало конца

Начальникъ станціи

Мышеловки

КРЫСА НА ПОДНОС

— Хотите пойти на выставку новаго искусства? — сказали мн.

— Хочу,— сказалъ я.

Пошли.

——

— Это вотъ и есть выставка новаго искусства? спросилъ я.

— Эта самая.

— Хорошая.

Услышавъ это слово, два молодыхъ человка, долговязыхъ, съ прекрасной розовой сыпью на лиц и изящными деревянными ложками въ петлицахъ, подошли ко мн и жадно спросили:

— Серьезно, вамъ наша выставка нравится?

— Сказать вамъ откровенно?

— Да!

— Я въ восторг.

Тутъ же я испыталъ невыразимо пріятное ощущеніе прикосновенія двухъ потныхъ рукъ къ моей рук и глубоко волнующее чувство отъ созерцанія небольшого куска рогожи, на которомъ была нарисована пятиногая голубая свинья.

— Ваша свинья? освдомился я.

— Моего товарища. Нравится?

— Чрезвычайно. Въ особенности, эта пятая нога. Она придаетъ животному такой мужественный видъ. A гд глазъ?

— Глаза нтъ.

— И врно. На кой чортъ, дйствительно, свинь глазъ? Пятая нога есть — и довольно. Не правда ли?

Молодые люди, съ чудеснаго тона розовой сыпью на лбу и щекахъ, недоврчиво поглядли на мое простодушное лицо, сразу же успокоились, и одинъ изъ нихъ спросилъ:

— Можетъ, купите?

— Свинью? Съ удовольствіемъ. Сколько стоить?

— Пятьдесятъ… — Было видно, что дальнйшее слово поставило лваго молодого человка въ затрудненіе, ибо онъ и самъ не зналъ — чего пятьдесятъ: рублей или копеекъ? Однако, заглянувъ еще разъ въ мое благожелательное лицо, пріободрился и смло сказалъ: — Пятьдесятъ ко… рублей. Даже, врне — шестьдесятъ рублей.

— Недорого. Я думаю, если повсить въ гостиной, въ простнк, будетъ очень недурно.

— Серьезно, хотите повсить въ гостиной?— удивился правый молодой человкъ.

— Да вдь картина же. Какъ же ее не повсить!

— Положимъ, врно. Дйствительно, картина. A хотите видть мою картину: ‘Сумерки насущнаго’?

— Хочу.

— Пожалуйте. Она вотъ здсь виситъ. Видите ли, картина моего товарища ‘Свинья, какъ таковая’ написана въ старой манер, красками, a я, видите ли, красокъ не признаю: краски связываютъ.

— Еще какъ, — подхватилъ я. Ничто такъ не связываетъ человка, какъ краски. Никакого отъ нихъ толку, a связываютъ. Я зналъ одного человка, котораго краски такъ связали, что онъ долженъ былъ въ другой городъ перехать…

— То-есть, какъ?

— Да очень просто. Мильдяевымъ его звали. Гд же ваша картина?

— A вотъ виситъ. Оригинально, не правда ли?

II.

Нужно отдать справедливость юному маэстро съ розовой сыпью — красокъ онъ избгнулъ самымъ положительнымъ образомъ: на стн вислъ металлическій черный подносъ, посредин котораго была прикрплена какимъ-то клейкимъ веществомъ небольшая дохлая крыса. По бокамъ ея меланхолически красовались дв конфектныхъ бумажки и четыре обгорлыхъ спички, расположенныхъ очень пріятнаго вида зигзагомъ.

— Чудесное произведеніе, — похвалилъ я, полюбовавшись въ кулакъ. Сколько въ этомъ настроенія!.. ‘Сумерки насущнаго’… Да-а… Не скажи вы мн, какъ называется ваша картина, я бы самъ догадался: э, молъ, знаю!.. Это не что иное какъ ‘Сумерки насущнаго’! Крысу сами поймали?

— Самъ.

— Чудесное животное. Жаль, что дохлое. Можно погладить?

— Пожалуйста.

Я со вздохомъ погладилъ мертвое животное и замтилъ:

— A какъ жаль, что подобное произведеніе не прочно… Какой-нибудь тамъ Веласкезъ или Рембрандтъ живетъ сотни лтъ, a этотъ шедевръ въ два-три дня, гляди, и испортится.

— Да,— согласился художникъ, заботливо поглядывая на крысу. — Она уже, кажется, разлагается. A всего только два дня и провисла. Не купите ли?

— Да ужъ и не знаю, — нершительно взглянулъ я на лваго. — Куда бы ее повсить? Въ столовую, что ли?

— Вшайте въ столовую, согласился художникъ. Въ род этакого натюръ-морта.

— A что, если крысу освежать каждые два-три дня? Эту выбрасывать, a новую ловить и вшать на подносъ?

— Не хотлось бы, поморщился художникъ. Это нарушаетъ самоопредленіе артиста. Ну, да что съ вами длать! Значитъ, покупаете?

— Куплю. Сколько стоить?

— Да что же съ васъ взять?.. Четыреста… — Онъ вздрогнулъ, опасливо поглядлъ на меня и со вздохомъ докончилъ: Четыреста… копеекъ.

— Возьму. A теперь мн хотлось бы пріобрсти что-нибудь попрочне. Что-нибудь этакое… неорганическое.

— ‘Американецъ въ Москв’ не возьмете ли? Моя работа.

Онъ потащилъ меня къ какой-то доск, на которой были набиты три жестяныхъ трубки, коробка отъ консервовъ, ножницы и осколокъ зеркала.

— Вотъ. Скульптурная группа: ‘Американецъ въ Москв’. По-моему, эта вещица мн удалась.

— A еще бы! Вещь, около которой можно заржать отъ восторга. Дйствительно, эти прізжающіе въ Москву американцы, они тово… Однако, вы не безъ темперамента… Изобразить американца въ род трехъ трубочекъ…

— Нтъ, трубочки — это Москва! Американца тутъ, собственно, нтъ, но есть, такъ сказать, слды его пребыванія…

— Ахъ, вотъ что. Тонкая вещь. Масса воздуха. Колоритная штукенція. Почемъ?

— Семьсотъ. Это вамъ для кабинета подойдетъ.

— Семьсотъ… чего?

— Ну, этихъ самыхъ, не важно. Лишь бы наличными.

III.

Я такъ былъ тронутъ участіемъ и доброжелательнымъ ко мн отношеніемъ двухъ экспансивныхъ, экзальтированныхъ молодыхъ людей, что мн захотлось хоть чмъ-нибудь отблагодарить ихъ.

— Господа! Мн бы хотлось принять васъ y себя и почествовать, какъ представителей новаго чудеснаго искусства, открывающаго намъ, опустившимся, обрюзгшимъ, необозримыя свтлыя дали, которыя…

— Пойдемте, — согласились оба молодыхъ человка съ ложками въ петлицахъ и миловидной розовой сыпью на лицахъ. — Мы съ удовольствіемъ. Насъ уже давно не чествовали.

— Что вы говорите! Ну, и народъ пошелъ. Нтъ, я не такой. Я обнажаю передъ вами свою бдную мыслями голову, склоняю ее передъ вами и звонко, прямо, открыто говорю: ‘Добро пожаловать!’

— Я съ вами на извозчик поду, — попросился лвый. — A то, знаете, мелкихъ что-то нтъ.

— Пожалуйста! Такъ, съ ложечкой въ петлиц, и подете?

— Конечно. Пусть ожирвшіе филистеры и гнилые ипохондрики смются — мы выявляемъ себя, какъ находимъ нужнымъ.

— Очень просто, согласился я. — Всякій живетъ, какъ хочетъ. Вотъ и я, напримръ. У меня вамъ кое что покажется немного оригинальнымъ, да вдь вы же не изъ этихъ самыхъ… филистеровъ и буржуевъ?

— О, нтъ. Оригинальностью насъ не удивишь.

— То-то и оно.

IV.

Пріхали ко мн. У меня уже былъ кое-кто: человкъ десять-двнадцать моихъ друзей, пріхавшихъ познакомиться поближе съ провозвстниками новаго искусства.

— Знакомьтесь, господа. Это все народъ старозавтный, закоренлый, вы съ ними особенно не считайтесь, a что касается васъ, молодыхъ, гибкихъ піонеровъ, то я попросилъ бы васъ подчиниться моимъ домашнимъ правиламъ и уставамъ. Раздвайтесь, пожалуйста.

— Да мы уже пальто сняли…

— Нтъ, чего тамъ пальто. Вы совсмъ раздвайтесь.

Молодые люди робко переглянулись:

— А… зачмъ же?

— Чествовать васъ будемъ.

— Такъ можно вдь такъ… не раздваясь…

— Вотъ оригиналы-то!! Какъ же такъ, не раздваясь, можно вымазать ваше тло малиновымъ вареньемъ?..

— Почему же… вареньемъ?.. зачмъ?

— Да ужъ такъ y меня полагается. У каждаго, какъ говорится, свое. Вы вшаете на подносъ дохлую крысу, пару карамельныхъ бумажекъ и говорите: это картина! Хорошо! Я согласенъ! Это картина. Я y васъ даже купилъ ее. ‘Американца въ Москв’ тоже купилъ. Это вашъ способъ. A y меня свой способъ чествовать молодые многообщающіе таланты: я обмазываю ихъ малиновымъ вареньемъ, посыпаю конфетти и, наклеивъ на щеки два куска бумаги отъ мухъ, усаживаю чествуемыхъ на почетное мсто. сть вы будете особый салатъ, приготовленный изъ кусочковъ обоевъ, изрубленныхъ зубныхъ щетокъ и теплаго вазелина. Не правда ли, оригинально? Запивать будете свинцовой примочкой. Итакъ, будьте добры, раздньтесь. Эй, люди! Приготовлено ли варенье и конфетти?

— Да, нтъ! Мы не хотимъ… Вы не имете права…

— Почему?!!

— Да что же это за безсмыслица такая: взять живого человка, обмазать малиновымъ вареньемъ, обсыпать конфетти!.. Да еще накормить обоями съ вазелиномъ… Разв можно такъ? Мы не хотимъ. Мы думали, что вы насъ просто кормить будете, a вы… мажете. Зубныя щетки, рубленыя, даете… Это даже похоже на издвательство!.. Такъ нельзя. Мы жаловаться будемъ.

— Какъ жаловаться? — яростно взревлъ я. — Какъ жаловаться?! A я жаловался кому нибудь, когда вы мн продавали пятиногихъ синихъ свиней и кусочки жести на деревянной доски?! Я отказывался?!! Вы говорили: мы самоопредляемся. Хорошо! Самоопредляйтесь. Вы мн говорили — я васъ слушалъ. Теперь моя очередь… Что?! Нтъ, ужъ знаете… я поступалъ по вашему, я хотлъ понять васъ — теперь понимайте и вы меня. Эй, люди! Раздньте ихъ! Мажь ихъ, y кого тамъ варенье. Держите голову имъ, a я буду накладывать въ ротъ салатъ… Стой, братъ, не вырвешься. Я теб покажу сумерки насущнаго! Вы самоопредляетесь — я тоже хочу самоопредлиться!..

Молодые люди стояли рядышкомъ передо мной на колняхъ, усердно кланялись мн въ ноги и, плача говорили:

— Дяденька, простите насъ. Ей Богу, мы больше никогда не будемъ…

— Чего не будете?

— Этого… длать… Такихъ картинъ длать…

— A зачмъ длали?

— Да мы, дяденька, просто думали, публика глупая, хотли шумъ сдлать, разговоры вызвать.

— A зачмъ ты вотъ, тотъ… лвый… зачмъ крысу на подносъ повсилъ?

— Хотлъ, какъ чудне сдлать.

— Ты такъ глупъ, что y тебя на что-нибудь особенное, интересное даже фантазіи не хватило. Вдь ты глупъ, братецъ?

— Глупъ, дяденька. Извстно, откуда y насъ умъ?!

— Отпустите насъ, дяденька. Мы к мам пойдемъ.

— Ну, ладно. Цлуйте мн руку и извиняйтесь.

— Зачмъ же… руку цловать?..

— Раздну и вареньемъ вымажу! Ну?!

— Вася, цлуй ты первый… A потомъ я.

— Ну, Богъ съ вами… Ступайте.

VI.

Провозвстники будущаго искусства встали съ колнъ, отряхнули брюки, вынули изъ петлицъ ложки и, сунувъ ихъ въ карманъ, робко, гуськомъ вышли въ переднюю. Въ передней, натягивая пальто, испуганно шептались:

— Влетли въ исторію! A я сначала думалъ, что онъ такой же дуракъ, какъ и другіе.

— Нтъ, съ мозгами парень. Я, было, испугался, когда онъ на меня кричать сталъ. Вдругъ, думаю, подносомъ по голов хватитъ!

— Слава Богу, дешево отдлались.

— Это его твоя крыса разозлила. Придумалъ ты, дйствительно: дохлую крысу на подносъ повсилъ!

— Ну, ничего. Ужъ хоть ты на меня не кричи. Я крысу выброшу, a на пустое мсто стеариновый огарокъ на носк башмака приклею. Оно и прочне. Пойдемъ, Вася, пойдемъ, пока не догнали.

Ушли, объятые страхомъ…

БОРЬБА СЪ РОСКОШЬЮ.

— Имю честь рекомендоваться: дйствительный членъ новооткрытой петроградской лиги для борьбы съ роскошью и мотовствомъ.

— А! Дйствительный?

— Да-съ.

— Это хорошо, что дйствительный. Прошу покорнйше садиться…

— Куда?

— A вотъ въ это кресло.

— Въ это кресло? Ни за что. Оно вдь, поди, рублей пятьдесятъ стоить?

— 120.

— Сто двадцать?! О, Боже! Какое возмутительное мотовство! Принципіально не сяду… Я лучше, тутъ, на подоконничк…

— Чмъ могу служить?

— Я пришелъ вамъ сказать одно только слово… Кажется, господинъ Фурсиковъ?

— Фурсиковъ.

— Одно слово: опомнитесь, Фурсиковъ! Намъ сообщили, что вы живете роскошно и мотаете деньги безъ всякаго толку и смысла… На чемъ, напримръ, вы сейчасъ стоите?

— На полу.

— Нтъ, на ковр! A коверъ-то персидскій, a цна-то ему пятьсотъ рублей, a на ковр-то этомъ еще лежитъ медвжья шкура, тоже, поди, въ два ста ее не уберешь?

— 550.

— Я не падаю въ обморокъ отъ этой цифры только потому, что y меня крпкіе нервы. Эхъ, господинъ Фурсиковъ! Нуженъ вамъ этотъ коверъ? Нтъ, не нуженъ. Нуженъ медвдь? Ни для какого чорта не нуженъ. Это y васъ что за комната?

— Кабинетъ…

— Так-съ… A та?

— Столовая.

— Ну, скажите, пожалуйста… Неужели, эти дв комнаты нельзя соединить въ одну? Или обдайте въ кабинет или занимайтесь въ столовой. Вдь два дла за разъ вы не будете длать — обдать и заниматься. Значитъ — для чего же дв комнаты?

— Но y меня тутъ письменный столъ…

— A для чего онъ вамъ? На обденномъ и занимайтесь… Если бумаги какія есть, документы — ихъ можно въ ящичекъ изъ-подъ макаронъ класть. Макароны скушать, a въ пустой ящичекъ прятать посл работы бумаги… Наконецъ — чернильница! Для чего вамъ такая огромная — съ какимъ-то орломъ, съ бронзой и мраморомъ? Прекрасно и баночка изъ-подъ горчицы служить можетъ. Горчицу скушали, a въ баночку чернилъ налили… Это что за комната?

— Спальня…

— Ну, вотъ, ну, вотъ! Въ кабинет есть огромный широкій диванъ, есть оттоманка, a вы еще спальню заводите. Что за мотовство?!..

— Но… y меня вдь жена…

— Ну, что жъ… Прекрасно на этой оттоманк умстились бы съ женой рядомъ…

— На ней нельзя спать… Плюшъ испортится.

— A зачмъ плюшъ? Клеенкой обтянули и конецъ. Что за швыряніе деньгами. Лучше бы эти деньги на военныя нужды пожертвовали… О! Тамъ еще комната?

— Да.. Это спальня моего брата…

— Зачмъ? Къ чему? Кому это нужно? Спальня! Въ томъ же кабинет можно и устроиться. Вы съ женой на оттоманк, братъ на диван. Когда братъ раздвается — жена ваша выходить на минуту, жена раздвается — братъ выходить. Господи! Только было бы желаніе, a устроиться всегда можно…

— Но… y жены есть туалетный столикъ… его некуда тутъ поставить…

— Какъ некуда? A на вашъ письменный столъ. Такой огромный дуракъ, — неужели онъ не сможетъ сдержать этого крошки… И преудобно будетъ: жена ваша взбирается на письменный столъ (вы ее можете и подсадить) и садится за туалетный столикъ, причесываться или что она тамъ длаетъ, вы y ея ногъ сидите, работаете, a на другомъ конц стола можетъ сидть вашъ братъ и сть въ это время колбасу.

— Нтъ, такъ неудобно… Жена любитъ, чтобы изъ спальни былъ ходъ прямо въ ванную…

— О, Боже милостивый! Что вы, Ротшильдъ, что ли? Зачмъ вамъ отдльная ванная? Ванну можно поставить на мсто этой этажерки съ бездлушками и отгородить ее ситцевой занавсочкой… Да постойте! Вдь тутъ, вмсто этого мраморнаго идіота, можно поставить керосинку… Тогда вамъ и кухни не надо… Жена будетъ жарить на керосинк яичницу, братъ рубитъ, скажемъ, котлеты, a вы чистите картошку! Ни кухни, ни кухарки не надо… A экономію всю на нужды войны жертвуйте… Сколько y васъ теперь комнатъ?

— Ш… шесть…

— Ну, вотъ! A я вамъ доказываю, что одной довольно… Тсновато, вы думаете? A на кой дьяволъ вамъ два шкапа книгъ? Что вы ихъ вс сразу читаете, что ли? Вдь больше одной за разъ не читаете? Ну, вотъ! Запишитесь въ какую-нибудь библіотеку и берите книги, a эти продайте, a деньги на Красный Крестъ пожертвуйте… Вдь сердце кровью обливается, когда на васъ смотришь. Это что — жакетъ на васъ?

— Жакетъ…

— Рублей 60, поди, стоить.

— 140.

— Ну, вотъ! Кому это нужно?! Взяла бы жена и сшила сама изъ трико по три двадцать аршинъ, и прочно и хорошо. Пальто, вонъ, я ваше въ передней видлъ. Почему на мху? Можно и въ весеннемъ проходить зиму, a ежели холодно, то не здить на извозчикахъ или тамъ на трамваяхъ, a просто бжать по улиц. И экономія времени, и согрешься… A это пальто спустить надо, a денежки на шитье противогазовъ пожертвовать. Гм… да! Позвольте, г. Фурсиковъ… Почему же вы плачете?

— О, г. дйствительный членъ петроградской лиги для борьбы съ роскошью и мотовствомъ! Вы такъ хорошо говорили, такъ убдили и меня, и жену мою, и брата, что мы ршили во всемъ и везд слдовать тмъ принципамъ, съ которыми сейчасъ познакомились…

— Гм… Ну, да… Я очень радъ… гм!.. Очень. Утрите слезы. Еще не все потеряно… Прощайте, г. Фурсиковъ, прощайте, мадамъ. A гд же вашъ братецъ?

— A онъ тутъ побжалъ въ одно мсто… А, вотъ онъ! Вернулся.

— Прощайте, господа… Это что y васъ, передняя? Ну зачмъ такая большая передняя… Все верхнее платье можно вшать въ кабинет, около ванны… A экономію пожертвовать на нужды… гм! Гд же мое пальто?

— Вотъ оно.

— Это не мое. У меня было съ бобровымъ воротникомъ, новое…

— Нтъ, это ваше. Это ничего, что оно старенькое и безъ воротника. Если вамъ будетъ холодно — можете бжать…

— Гд мое пальто?!!

— Вотъ такое есть. Не кричите. A то, которое было вашимъ, мой брать усплъ заложить за 300 рублей въ ломбардъ, a деньги внесъ на Красный Крестъ… Вотъ и квитанція. Простите, г. членъ для борьбы съ роскошью, но вы такъ хорошо говорили, что мой брать не могъ сдержать порыва… Всего хорошаго… Позвольте, господинъ!.. Квитанцію забыли захватить…

— Ушелъ… Обидлся, что ли, не понимаю… И на что бы, кажется?

ДОБРЫЕ КАЛИФОРНІЙСКІЕ НРАВЫ.

Предварительное обращеніе къ военной цензур.

Дорогая военная цензура!

Разрши, пожалуйста, мн написать то, что я хочу, и не только написать, но и напечатать. Вдь ты понимаешь, что то, о чемъ я мечтаю ниже, настолько невроятно, настолько нежизненно, настолько не подходить къ нашей русской обстановк и быту, что объяснить мои ‘мечты’ подстрекательствомъ — можетъ только человкъ, имющій что-либо противъ меня лично. A такъ какъ военная цензура не должна имть на меня сердца (не давалъ повода) — то твердо надюсь, что и все ниженаписанное увидитъ свтъ.

Любящій васъ Арк. Ав.

Отрывокъ изъ Бртъ-Гарта.

…Нсколько всадниковъ съ суровыми мрачными лицами подскакали къ хижин конокрада Джо Мастерса изъ Красныхъ Утесовъ — и спшились.

— Эй, Джо! Выходи! — закричалъ предводитель, стуча въ толстую дверь рукояткой кинжала.

На порог показалась молодцеватая фигура Джо Мастерса съ двумя пистолетами въ рукахъ, но когда онъ увидлъ выраженіе лица пріхавшихъ — руки его опустились.

— A я и не зналъ, кто пріхалъ — хотлъ защищаться. Значить, дло кончено?

— Да. Я — представитель комитета общественной безопасности. Ты молодчина, Джо, что уважаешь судъ Линча… Видишь ли, противъ тебя показали два уважаемыхъ гражданина Ревущаго Стана: мистеръ Кентукъ и мистеръ Пигсби… Дло врное.

— Что жъ, — пожалъ плечами Джо, — игра проиграна!

Онъ бросилъ пистолеты и задумчиво направился къ дереву, на одной изъ нижнихъ втвей котораго два рудокопа прилаживали тонкую волосяную веревку съ петлей на конц…

Существующій порядокъ в Россіи

— Саламаткинъ! Свидтельскими показаніями полиція установила, что ты продаешь недопеченный хлбъ. Недопекаешь его ты для того, чтобы онъ больше тянулъ на всахъ. Кром того, ты берешь за него на 1 1/5 копейки дороже противъ таксы. За это мы штрафуемъ тебя на 300 рублей.

— Ваше благородіе! Помилуйте! Подвозу нтъ, вагоновъ, шведскій транзитъ въ неисправности, волненіе въ Персіи — нешто намъ возможно выдержать?!!..

— Кардамоновъ, взыщи съ него!

* * *

— Господинъ городовой! Обратите ваше вниманіе на этого проклятаго извозчика No 100. Я выхожу изъ Литейнаго театра, нанимаю его въ Троицкій, a онъ съ меня за это рупь проситъ. Нешто это дло? Грабежъ это безформенный!

— Ты чего же это, а? Штрафу захотлъ? Вотъ я замчу твой подлецовскій номеръ, тебя тремя рублями штрафа и огрютъ…

— Господинъ городовой! Нешто я какъ — по своей вол? Овесъ-то почемъ теперь, слыхали? Хозяину я сколько долженъ привезти — слыхали? 7 рублевъ. A вы штрахъ. Штрахъ съ меня возьмете, a я на другихъ сдокахъ отворачивать его долженъ. Городовой-то не всегда поблизу.

— Ну, ты, разговорился! Дайте ему, господинъ, полтину предовольно съ него! зжай, анаема!

* * *

— Послушайте, господинъ банкиръ. У васъ тамъ какіе-то запасцы овса оказалась спрятанные. Не хорошо. Ну, какое, скажите, иметъ отношеніе овесъ къ банку? Правда, что по закону мы вамъ ничего не имемъ права сдлать, но совсть-то y васъ своя есть — или какъ?

Порядокъ, о которомъ мечтаетъ авторъ…

Къ дверямъ хлбной и бакалейной лавки Саламаткина, что на Загородномъ проспект, подскакали нсколько всадниковъ съ мрачными ршительными лицами. Они спшились и, гремя шпорами, вошли въ лавку.

— Вы — Саламаткинъ? Хорошо. Мы — столичный комитетъ общественной безопасности, находящійся подъ покровительствомъ властей. Вотъ эти двое солидныхъ незапятнанныхъ гражданъ сдлали намъ заявленіе, что вы продали имъ совсмъ не пропеченный хлбъ, вредный для здоровья, при чемъ взяли за него на 1 1/2 копейки боле противъ таксы.

— Штой-то, господа, — завопилъ Саламаткинъ, — подвозу нтъ, транзитъ изъ Персіи…

— Тс!! сурово сказалъ предводитель, зазвенвъ шпорами. — Имйте больше уваженія къ суду Линча!! Мистеръ Окурковъ, взять его! Мистеры Сдакинъ и Лялькинъ, y васъ уже приготовлена веревка на фонарномъ столб?

— Готово, предводитель. Тутъ же на Загородномъ въ двухъ шагахъ. Уже много гражданъ съ нетерпніемъ ждутъ результата суда.

— Значитъ, формальности вс? Взять его!

Желзныя руки схватили Саламаткина.

* * *

— Извозчикъ No 100! Это вы хотли взять съ этого сдока рубль за конецъ съ Литейнаго театра въ Троицкій?

— Да какъ же, господа, ежели будемъ говорить овесъ… опять же хозяинъ…

— Это насъ не касается. Свидтельство двухъ уважаемыхъ гражданъ имется? Фонарь крпкій? Значить все формальности на лицо. Мистеръ Дерябкинъ — потрудитесь…

* * *

— Это — комиссіонныя дла нашего банка и они васъ не касаются!! Нашъ овесъ — мы его купили и можемъ выпустить его на рынокъ, когда намъ заблагоразсудится. Вы не смете меня брать — нтъ такого закона…

Предводитель нагнулся съ взмыленнаго коня и заглянулъ прямо въ глаза банкиру.

— Нтъ, есть такой законъ, холодно сказалъ онъ. Калифорнійскій законъ — законъ Линча!

…Фонарь ласковымъ мирными свтомъ освщалъ приблизившееся къ нему недовольное лицо банкира…

И что будетъ посл введенія такого новаго порядка.

— Господинъ! Ежели вы находите, что этотъ хлбъ не совсмъ пропеченъ — я отржу другой кусокъ.

— Нтъ, что вы! Хлбъ великолпно выпеченъ.

— A то скажите только. Потомъ тутъ y насъ такса вывшена, такъ мы съ ней не особенно считаемся: на копеечку все дешевле продаемъ. Все-таки, знаете спокойне — хе-хе!.. Мишка! Дверь открой господину.

* * *

— Извозчикъ! Къ Народному Дому — восемь гривенъ.

— Это съ угла-то Морской и Невскаго? Что вы, господинъ,— и половины довольно!

— Ну ты тоже скажешь! Бери шесть гривенъ.

— Да вдь зды здсь хорошей 10—12 минуть — за что же тутъ? Полтину извольте больше никакъ невозможно! A то иначе и не поду.

* * *

— Слушайте, г. банкиръ! У меня есть партія овса. Вы понимаете, 800 вагоновъ по пустяшной цн. A если мы потихоньку перевеземъ его сюда да припрячемъ…

— Эй, кто тамъ! Ильюшка, Семенъ! Гд мой большой револьверъ… Держите этого субъекта, я сейчасъ буду стрлять ему между глазъ!!!

— Ну, хорошо… Ну, вотъ я уже и ушелъ!.. Очень нужно кричать…

ОДЕССИТЫ ВЪ ПЕТРОГРАД.

Утро въ кафе на Невскомъ, гд ‘все покупаютъ и все продаютъ’…

— А! Кантаровичъ! Какъ ваше здоровье?

— Ничего себ, плохо.

— Слушайте, Кантаровичъ… съ чмъ вы сейчасъ занимаетесь?

— Я сейчасъ, Гендельманъ, больше всего занимаюсь діабетомъ.

— Онъ y васъ есть? Ого!

— И много?

— То-есть, какъ много? Сколько угодно. Могу вамъ даже анализъ показать.

— Хорошо, посидите. Я сейчасъ, можетъ быть, все устрою.

Убегаетъ.

* * *

Наталкивается на Шепшовича.

— Гендельманъ! Куда вы бжите?

— У меня есть дло, не задерживайте меня. Я продаю.

— Что вы продаете?

— Діабетъ я продаю.

— Діабетъ? Гм… Много его есть y васъ?

— Положимъ, онъ есть не y меня, a y одного человчка.

— У какого?

— Вы замчательный наивникъ. Я, можетъ быть, на этомъ заработаю — такъ я ему обязательно долженъ сказать, чтобъ онъ изъ-подъ носу вырвалъ!

— Вы мн можете не говорить, но я васъ завряю, что вы безъ меня діабета не продадите.

— Серьезно?

— Онъ спрашиваетъ! Я вамъ скажу, что теперь весь діабетъ проходитъ черезъ мои руки.

— Кому же вы его ставите?

— Гендельманъ! Не надо считать меня идіотомъ. Это настолько мой хлбъ, что я вамъ даже ничего не скажу.

— Ну, хорошо. Такъ сдлаемъ дло вдвоемъ.

— A вагоны?

— Ой, эти вагоны — вотъ y меня гд сидятъ. Чистое съ ними наказаніе. Ну, y насъ, впрочемъ, есть спеціалистъ по вагонамъ — Яша Мельникъ.

* * *

— Яша! Здравствуйте, Яша. Вы бы могли достать намъ вагоновъ?

— Подъ чего?

— Подъ діабетъ.

— Что это за діабетъ?

— Здравствуйте! Только сегодня на свтъ родились! Діабетъ — есть діабетъ.

— Можетъ, дрянь какая-нибудь?

— Дрянь? A если я вамъ покажу анализъ — что вы скажете?

— Если анализъ есть, такъ какой тамъ разговоръ? Вагоны будутъ.

— Значить, все и устроено!!

— A y кого діабетъ?

— Это еще пока секретъ. Но мн сказано, что я могу имть его сколько угодно.

— Почемъ?

— Что почемъ? Вы раньше скажите вашу цну, a потомъ уже мы поговоримъ о моей цн.

— Слушайте! Вы мн должны рубль на пудъ уступить.

— Рубль? Я вамъ тридцать копеекъ не уступлю. Вы же знаете, что сейчасъ діабетъ съ руками отрывается.

— Серьезно?

— Онъ спрашиваетъ! Вотъ, смотрите: Моносзонъ! У васъ есть діабетъ?

— Нтъ.

— Видите? Эй, молодой человкъ… Какъ васъ… Вотъ вы въ коричневомъ. У васъ есть діабетъ?

— Нтъ.

— Вы видите? Вы разспросите все кафе — и почти ни y кого не будетъ діабетъ.

— Хорошо. Мальчикъ! Дай, милый мальчикъ, перо и чернила — мы напишемъ куртажную расписку. Значитъ, будемъ работать на процент. Мои — пятьдесятъ (я же продаю!), Яш за вагоны — двадцать и вамъ, Гендельманъ, за то, что вы найдете намъ діабетъ — тридцать процентовъ? Согласны?

— Еще я буду торговаться? Хорошо. Но гд же вашъ покупатель?

— Я сейчасъ буду къ нему звонить. Мы въ три дня это все и покончимъ! Сдлаемъ хорошія деньги. Яша! Я пойду въ комитетъ звонить, a вы работайте насчетъ вагоновъ.

— Уже!

* * *

— Алло! Это военно-промышленный комитетъ?

— Да.

— Слушайте! Вы интересуетесь діабетомъ?

— Что? Алло! Что вы говорите?

— Діабетомъ интересуетесь?

— Чмъ?

— Діабетомъ! Вы только скажите: хотите вы имть діабетъ? — такъ вы его будете имть.

— Вы — идіотъ!

— Что?! Алло! Разъединили! Эта центральная — прямо какой-то бичъ народовъ. Центральная!? Дайте мн 628—62. Это что такое? Это военно-промышленный комитетъ? Слушайте… Вы можете черезъ меня очень быстро имть діабетъ — хотите?

— !!…….. ?!!!………..

!!………..?!!!. !!!!………

* * *

Черезъ десять минутъ Шепшовичъ приближается къ Яш Мельнику и Гендельману.

— Ну, что… Поговорили съ покупателемъ?

— Гендельманъ! Скажите мн правду: кто вамъ сказалъ, что y него есть діабетъ?

— Слушайте… Раньше бы я вамъ не сказалъ, потому что вы бы изъ-подъ носу дло вытащили, но разъ мы уже подписали куртажную расписку, такъ я вамъ скажу: діабетъ имется y Кантаровича!

Шепшовичъ — со зловщимъ спокойствіемъ:

— Можетъ быть, вы скажете мн, сколько y него этого діабету?

— Э-э… Мня… Тысячъ тридцать пудовъ…

— Такъ-съ. И почемъ?

— Э… 17 рублей пудъ… Вы же сами понимаете, что разъ на рынк діабету почти нтъ…

— Хорошо, хорошо… Скажите: это — цна франко Петроградъ?

— A то что же!

— Такъ я вамъ скажу, что вы, Гендельманъ, не идіотъ — нтъ! Вы больше, чмъ идіотъ! Вы.. вы… я прямо даже не знаю, что вы! Вы — максимумъ! Вы форменный мизерабль! Вы знаете, что такое діабетъ, который есть y Кантаровича ‘сколько угодно?!’ Это — сахарная болзнь!!!

— Что вы говорите! Почему же вы сказали мн, что весь діабетъ проходить черезъ васъ?

— А!! Если я еще часъ поговорю съ такимъ дуракомъ, такъ черезъ меня пройдетъ не только діабетъ, a и холера, и чума, и все вообще, что я сейчасъ желаю на вашу голову!!..

ФРАНЦУЗСКАЯ БОРЬБА.

Французская борьба, какъ и всякій одряхлвшій, обветшавшій организмъ, скончалась неожиданно и по самой пустяковой, незамтной для здороваго организма причин…

Въ одинъ изъ обычныхъ ‘борьбовыхъ’ дней, когда знаменитый ‘дядя Ваня’, подъ звуки марша, вывелъ свою разношерстную команду на цирковую арену и, построивъ всхъ чемпіоновъ полукругомъ, заревлъ своимъ зычнымъ голосомъ:

— Въ настоящемъ международномъ чемпіо…

— Неправда! крикнулъ чей-то звучный голосъ съ третьяго ряда.

Дядя Ваня споткнулся и недоумевающе взглянулъ на перебившаго.

— То-есть… что неправда?

— Да вотъ вы сказали ‘въ настоящемъ международномъ’ — это неправда.

— Что именно? — обидлся дядя Ваня. — Неправда, что онъ настоящій, или что онъ международный?

— И не настоящій онъ, и не международный.

— A какой же онъ?

— Вамъ лучше знать. Только онъ не настоящій.

Дядя Ваня пожалъ плечами и пошелъ дальше:

— ...чемпіонат, организованномъ въ интересахъ спорта для борьбы за первенство Міра…

— И это неправда, — твердо сказалъ голосъ уже изъ перваго ряда.

— Что… неправда?

— Что вы говорите ‘въ интересахъ спорта’… Ну, при чемъ тутъ интересы спорта?

— Какъ это… такъ… при чемъ? Спортъ же — вы сами знаете…

— Знаю, знаю, — засмялся зритель. — Потому и говорю: не врю.

Дядя Ваня скрылъ смущеніе и гаркнулъ дальнйшее:

— …для борьбы за первенство Міра…

— Неправда! — крикнулъ кто-то изъ второго ряда. — И въ Одесс, и въ Харьков, и въ Ахтырк, и въ Винниц сейчасъ борются въ циркахъ за первенство міра…

— Ну, такъ что же?

— Сколько же y васъ міровъ, если въ каждомъ паршивомъ городишк ваши дармоды возятся на пыльныхъ коврахъ ‘за первенство Міра’?

— Дядя Ваня, — крикнулъ съ галерки сиплый, дружески-фамильярный голосъ. — Не втирай очки.

Дядя Ваня призвалъ на помощь все свое самообладаніе и крикнулъ:

— Побдителямъ будутъ розданы слдующіе призы…

— Неправда!..

— Что? Господи, Боже ты мой… Что же неправда?

— Вотъ это… что побдителямъ…

— Почему?

— Ну, какіе они побдители? Тоже спортъ нашли! Ха-ха!

Дядя Ваня чуть не плакалъ:

— …слдующіе призы: большая золотая медаль.

— Неправда! Не вримъ!

— Да медали хоть поврьте!— стукнулъ страшнымъ кулакомъ себ въ грудь дядя Ваня.

— Не хотимъ! Довольно врили! Хватить!

— Да чему жъ вы тутъ не врите: обыкновенная большая золотая медаль…

Со всхъ сторонъ кричали:

— Неправда!

— Нтъ! Не можетъ быть!

— Она не обыкновенная!

— Не большая!

— Не золотая!

— Не медаль!

— О, Господи! — надрывался дядя Ваня. — Да вдь что-нибудь борцы получатъ?

— По морд они получать!

— Брось, дядя Ваня! Иди спать.

— Господа, господа! Такъ же нельзя… Васъ много, a я одинъ. Если y публики есть какія-нибудь заявленія, пусть она говоритъ по очереди. Вотъ вы… чего вы отъ меня хотите?

— Я? Отъ васъ? Конечно, хочу… Скажите, дядя Ваня, y васъ нтъ продажнаго бензина? Я вчера въ кафе принялъ заказъ на 3000 пудовъ… Можетъ, продаете?

— Господа! Это коммерческое дло, a мы… въ интересахъ спорта…

— Борьба тоже коммерческое дло!

— Дядя Ваня! A гд теперь Вахтуровъ?..

— Вахтуровъ въ Одесс! Сейчасъ его Пеликанъ избираетъ почетнымъ гражданиномъ города Одессы и ея окрестностей!

— Какъ низко палъ Вахтуровъ!..

Увидвъ, что публика какъ будто отвлеклась въ сторону, хитрый дядя Ваня воспользовался случаемъ и гаркнулъ:

— Сегодня состоятся борьбы слдующихъ паръ…

— Неправда! — взвизгнулъ женскій голосъ.

— Что неправда?

— Все неправда! Не сегодня! Не состоятся! Не борьбы! И никакихъ паръ нтъ!

— Мадамъ, что вы! Да два борца — разв это не пара?

— Ничего подобнаго! Вы съ вашими борцами — два сапога пара!

— Дядя Ваня, брось. Охота… Иди спать.

— Пр-рошу вниманія! Борется первая пара: сэръ Джонъ Куксъ, Англія…

— Неправда! Онъ армянинъ! Какой же онъ сэръ, если еще на прошлой недл намъ y Макаева шашлыкъ подавалъ…

Дядя Ваня сдлалъ видъ, что не слышитъ.

— Сэръ Джонъ Куксъ, Англія и Лиманъ Фрей, негръ, Тимбукту!!

— Дядя Ваня, какой же онъ негръ, ежели онъ блый.

— Онъ очень чистоплотный… часто моется…

— Вотъ теб разъ!.. A говорятъ: чернаго кобеля не отмоешь до бла.

— Прошу почтеннйшую публику моихъ негровъ съ собаками не смшивать! Вторая пара индусъ Кахута, Индостанъ…

— Индусъ? Да я съ нимъ давеча разговаривалъ, — такъ по-ярославски и чешетъ.

— Онъ за это будетъ оштрафованъ, успокойтесь! Вторая пара…

— Дядя Ваня, проникновенно сказалъ искренній юный студентикъ изъ ложи.— Мн скучно.

Солидный господинъ в первомъ ряду вынулъ золотые часы, взглянулъ на нихъ и сказалъ:

— Досточтимый дядя Ваня! Чтобы не тратить зря драгоцннаго времени, сдлаемъ такъ: пусть они не борются, a просто вы скажете намъ — кто кого долженъ побороть. Ей Богу, это все равно. A вечеръ будетъ свободный и y васъ и y насъ.

— Пр-равильно! — заревлъ мальчишка съ галерки, подражая голосу дяди Вани.

Грустнымъ, полнымъ затаенной боли взглядомъ, обвелъ дядя Ваня всю свою понуренную команду… Всмъ было не по себ, вс сердца щемила боязнь за будущее.

— Доборолись? ядовито прошиплъ дядя Ваня. — Съ вами, чертями, и не въ такую исторію втяпаешься. Тоже, борцы выискались… Ступайте домой.

И, рявкнувъ по привычк: ‘Парадъ, алле!’, тихо побрелъ за борцами, которые гуськомъ, съ понуренными головами, убитые, молча покидали арену.

* * *

Такъ кончится французская борьба на Руси…

Скука человческая вознесла ее превыше лса стоячаго, скука человческая и положить ее на об лопатки.

Разбредутся безработные борцы, всякій по своему длу, и не скажутъ даже напослдокъ своему предводителю:

— Ave, дядя Ваня! Morituri te salutant.

Не скажутъ, ибо не только не знакомы съ латынью, но и по-русски подписываются такъ:’Борцъ Сиргей Петухофъ’.

ОДИНЪ ЧАСЪ ВЪ КАФЕ.

Трудне всего угнаться за вкомъ. Только что ты, запыхавшись, догналъ его, осдлалъ, какъ слдуетъ, вспрыгнулъ и похалъ на немъ, — какъ онъ снова длаетъ скачекъ, сбрасываетъ тебя и снова, сломя голову, мчится впередъ, a ты плетешься сзади — усталый, сбитый съ толку, ничего не понимающій.

Все это время я думалъ, что не отстаю отъ вка, a на-дняхъ мн пришлось съ горечью убдиться, что это рзвое животное снова оставило меня далеко позади.

* * *

Недавно я зашелъ въ первое попавшееся кафе на Невскомъ.

Цль y меня была весьма скромная, но достойная всякаго уваженія: выпить стаканъ кофе. И только.

Оказывается, что въ 1915 году это не считается цлью. Это только средство.

Не усплъ я уссться за столикомъ, какъ какой-то не особенно щеголевато одтый господинъ, чахлый и запыленный, подошелъ ко мн и, положивъ руку на край стола, спросилъ, таинственно озираясь по сторонамъ:

— Рубашки есть?

— Есть, — отвтилъ я немного удивленный выбранной имъ темой разговора при столь поверхностномъ знакомств со мной.

— Продаете?

— Нтъ, зачмъ же, — съ достоинствомъ отвтилъ я. — Мн самому нужны.

— Жаль. A то бы дло сдлали. Термометры вамъ нужны?

— Какіе термометры?

— Обыкновенные, лазаретные.

Тутъ я вспомнилъ, что y меня дома не было ни одного термометра. ‘Заболеешь еще, — подумалъ я, — нечмъ и температуру смрить’.

Это соображеніе заставило меня отвтить съ полной откровенностью:

— Нужны.

— Сколько?

— Что сколько?

— Термометровъ. Предупреждаю, что y меня немного. Могу предложить 120 гроссовъ.

— Господи Іисусе! На что мн столько! При самой тяжелой болзни я обойдусь однимъ.

Онъ в ужас поглядлъ на меня, отшатнулся и поспшно отошелъ къ самому дальнему столику.

Другой господинъ, толстый, упитанный, въ песочнаго цвта костюм, подошелъ ко мн въ ту же минуту. Приблизилъ ко мн отверстый тяжело дышащій ротъ и вполголоса спросилъ:

— Свинцовыми блилами интересуетесь?

— Нтъ, провривъ себя мысленно и не колеблясь, отвчалъ я.

— Дубильную кислоту имете?

Мн надоли его безсмысленные вопросы и приставанія, чтобы отдлаться отъ его предложеній, я ршилъ прихвастнуть:

— Имю.

— Много?

— Сто пудовъ, — тупо уставившись въ стаканъ съ кофеемъ, буркнулъ я.

— Беру.

— Какъ такъ берете?

— Продаете вы ее?

— Что вы! Какъ же я могу продать… Она мн въ хозяйств нужна.

— Простите, — съ уваженіемъ склонился передо мной господинъ песочнаго цвта. У васъ кожевенной заводъ?

— Три.

— Очень пріятно. Почемъ y васъ пудъ выдланной, для подметокъ?

— Пятьсотъ рублей.

Господинъ испуганно запищалъ, какъ резиновая игрушечная свинья, изъ которой выпустили воздухъ, и въ смятеніи уползъ куда-то.

Если онъ былъ сбить съ толку и растерянъ, то и я былъ сбитъ съ толку и растерянъ не мене его.

Я ничего не понималъ.

Третьяго господина, подошедшаго ко мн, обуревало лихорадочное любопытство узнать, интересуюсь ли я ксероформомъ.

— Нтъ, нервно отвтилъ я и иронически добавилъ: — A вы подковами интересуетесь?

Онъ ни капельки не обидлся и не удивился.

— Помилуйте! Съ руками оторву. Сколько y васъ круговъ?

— Сорокъ тысячъ.

— Чудесно. A почемъ?

— По тысяч сто.

— За тысячу?

— Конечно. A то за что же?

— Сбросьте по три сотни.

— Не могу.

— Ну по дв съ половиной. Ей Богу, иначе нтъ смысла.

— Что жъ длать, — холодно пожалъ я плечами. — Кстати… (спокойно, но сгорая тайнымъ любопытствомъ, спросилъ я) для чего вамъ такая уйма подковъ?

— То есть какъ для чего? Для военнаго вдомства.

Краешекъ завсы приподнялся передо мной. Проглянуло ясное небо.

— Вотъ оно что! Срной кислотой интересуетесь?

— Интересуюсь. И кофе интересуюсь.

— A азбестомъ?

— Конечно. Бензиномъ… тоже…

— И сливочнымъ масломъ?

— Особенно. Но сейчасъ я много далъ бы за нефтяные остатки.

— Серьезно, много дали бы?! У меня есть.

— Что вы говорите! Гд?

— Дома. Собственно, это скорй керосиновые остатки. Лампа, знаете ли на кухн горитъ, ну оно и оста…

— Чортъ знаетъ, что такое! вскиплъ мой собесдникъ. — Съ нимъ о дл говоришь, a онъ шутитъ! Мн слишкомъ дорого время, чтобы…

— Да чортъ васъ возьми! Кто къ кому подошелъ: я къ вамъ, или вы ко мн?! Кто къ кому обратился съ разговоромъ?.. Я къ вамъ или вы ко мн?! Чортъ васъ разберетъ, что вамъ нужно?!. Для чего мн ксероформъ? Для чего дубильная кислота? У меня все есть, что мн нужно, a излишекъ я вамъ могу предложить! Кофе вы интересуетесь? Масломъ вы интересуетесь? Пожалуйста — вотъ оно! шьте! Бензинъ вамъ нуженъ? У меня есть дома ровно столько, сколько вамъ нужно, чтобы вывести пятна на вашемъ костюм!!

Тонъ его сдлался мягче.

— Вы, очевидно, первый разъ здсь, вотъ вамъ и странно. Серьезно вы мн кофе предлагали или шутя?

— Серьезно. Садитесь.

* * *

Мы пили уже по второму стакану кофе, и я съ грустью чувствовалъ, что никогда вкъ не скакалъ такъ рзво и никогда мн больше не угнаться за нимъ.

Какіе-то люди подходили къ моему новому знакомому и вели самые непонятные разговоры.

— Вы хотите сверлильные, фрезерные?

— Нтъ, я даю.

— Почемъ?

— Три тысячи шестьсотъ, франко Ревель.

— Вагоны ваши?

— Даю вамъ хоть сто вагоновъ. Кстати, беру трехдюймовое желзо…

— Лондономъ интересуетесь?

— Благодарю васъ. Могу самъ вамъ дать . Лондона сколько угодно.

— A термометры?

— Возьму съ удовольствіемъ. Почемъ?

— 21 за дюжину.

— Что вы мн говорите! A въ аптек какая розничная цна?

— Рубль шестьдесятъ.

— Почему же вы съ меня хотите рубль семьдесятъ пять за оптъ?

— Почему что вы идіотъ. Вы въ аптек достанете одинъ-два термометра. A пойдите, попробуйте купить сто — вамъ дадутъ по ше.

Передъ моими глазами происходили чудеса. Къ моему новому знакомому подходилъ человкъ, y котораго ботинки отъ ходьбы пшкомъ свирпо разинули рты, и говорилъ этотъ человкъ:

— Имю восемьдесятъ автомобилей. Интересуетесь?

‘Какъ! — простодушно думалъ я. — Человкъ иметъ восемьдесятъ автомобилей и такъ упорно и настойчиво ходить пшкомъ?!. Чудакъ онъ? Оригиналъ-милліонеръ?’ A мой новый знакомый дловито возражалъ ему:

— Нтъ, автомобилями не интересуюсь. A вы скажите лучше, когда вы мн отдадите четыре съ полтиной, которые взяли на прошлой недл?

Я слышалъ такое предложеніе:

— Имю шестьдесятъ тысячъ рубашекъ. Интересуетесь?

Не удивительно ли было, что счастливый обладатель шестидесяти тысячъ рубашекъ имлъ на своемъ тл шестидесяти тысячъ первую рубашку — такую грязную, что если предположить и остальныя шестьдесятъ тысячъ рубашекъ въ такомъ же состояніи, то тысяча прачекъ должна была бы въ теченіе недли приводить эти рубашки въ мало-мальски сносный видъ.

Больше всего меня поражала та легкость, съ которой возникали громадныя дла, ширились тутъ же на моихъ глазахъ, росли и, почти дойдя до благополучнаго конца, вдругъ съ трескомъ рушились изъ за сущаго пустяка, при чемъ (надо отдать имъ справедливость) иниціаторы предпріятія не особенно горевали о гибели почти налаженнаго колоссальнаго дла, a сразу же приступали къ возведенію другого не мене колоссальнаго зданія, снова рушившагося.

— Дровами интересуетесь?

— Чрезвычайно. Много есть?

— Десять тысячъ вагоновъ.

— Великолпно! подходить!.. Почемъ?

— По столько-то.

— Франко Петроградъ? Цна подходящая. Это именно то, что мн нужно. Гд дрова?

— Въ Финляндіи.

— Чудесно. Сдлаемъ дло. Вагоны вы беретесь достать?

— Вагоны будутъ.

— Такъ пойдемте писать условю!

— Пойдемте.

— Кстати: a сколько вагоновъ вы мн дадите ежедневно?

— Мн желзная дорога общаетъ по десять вагоновъ.

— Сапожникъ вы. У васъ десять тысячъ вагоновъ, a вы мн будете присылать десять вагоновъ въ день! Это на три года, a мн на эту зиму нужно.

— Что жъ длать, если больше вагоновъ не достану.

— Ну, чортъ съ нимъ! Жаль. (Пауза) A шрапнельной сталью вы интересуетесь?

— Почемъ она y васъ?

Какіе нужно имть нервы, чтобы такъ быстро примириться съ крушеніемъ уже почти налаженнаго дла, результатъ котораго долженъ на всю жизнь обогатить человка?!..

* * *

Подошелъ къ намъ изможденный узкогрудый молодой человкъ и сказалъ моему новому пріятелю:

— У меня есть носки.

— Беру. Много?

— Сорокъ тысячъ.

— Почемъ?

— 11 рублей дюжина. Франко Выборгъ.

— Подходитъ. Образцы есть?

— Есть

— Покажите.

Къ моему изумленію, владлецъ сорока тысячъ паръ носковъ поставилъ ногу на свободный стулъ, засучилъ одну штанину и похлопалъ по собственному носку, довольно пострадавшему отъ времени:

— Вотъ.

И никто не удивился, вс наклонились и стали ощупывать носокъ.

Погоня за рублемъ убила y этихъ людей то, что было y меня съ избыткомъ: непосредственность воспріятія.

И я понялъ всю драму этого владльца сорока тысячъ паръ носковъ, получившаго образецъ для предложенія коллегамъ и вынужденнаго силой обстоятельствъ носить этотъ образецъ совсмъ не въ томъ мст, гд ему надлежало быть.

И подумалъ я: бдняга ты, бдняга! Ну хорошо, что это только носокъ, a не другая какая-нибудь часть туалета, показываніе которой заставило бы тебя раздться въ этомъ шумномъ многолюдномъ кафе — до рубашки. Хорошо, что теб пришлось показать образцы носковъ, a не кофе, хлба, сахару и масла…

Какъ бы, бдная твоя голова, показалъ ты ихъ?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

За тотъ часъ, что я провелъ въ этомъ удивительномъ кафе — совершилась тамъ только одна торговая сдлка: я уплатилъ наличными за пріобртенный мною товаръ (кофе, хлбъ, масло) 1 руб. 70 коп. франко кафе наличными.

ЧТО НАДО СДЛАТЬ..

Нами получено письмо отъ неизвстнаго читателя, подписавшагося скромно и мило:

— ‘Петроградецъ’.

Въ тон письма и подписи чувствуется солидный человкъ, a отнюдь не вертопрахъ какой-нибудь, желающій ошеломить читателя мимолетной ракетой трескучей мысли, мысль автора проста и остроумна, несмотря на кажущуюся сложность ея осуществленія. Вопросъ, котораго касается авторъ, не только назрлъ, но и перезрлъ, и если его, выражаясь аллегорически, не срзать во время, онъ, какъ нкій плодъ, съ трескомъ упадетъ на головы заинтересованныхъ людей.

Однимъ словомъ, письмо, написанное нашимъ читателемъ, умно, тонко и исчерпывающе.

Мы гордимся нашими читателями.

Вотъ письмо:

‘Милостивый государь, г. редакторъ!

Я уже много лтъ читаю вашъ остроумный журналъ и очень люблю его.’ (поистин удивительно чутье и вкусъ этого скромнаго псевдонима, подъ которымъ, на основаніи вышенаписаннаго имъ, можно заподозрть крупную личность, обладающую сильно развитымъ художественнымъ вкусомъ. Примч. ред.) Во всякомъ вопрос, къ которому вы подходите, вы берете быка за рога. (И врно. Беремъ. Это нашъ принципъ. Но какова y автора наблюдательность! Примч. ред.) Надюсь, что на этомъ основаніи, вы и дадите на страницахъ вашего уважаемаго и талантливаго (но каковъ вкусъ y человка! Примч. ред.) журнала мсто моему письму…

Читали ли вы когда-нибудь, господа, Майнъ-Рида, именно т его романы, въ которыхъ онъ описываетъ пиратовъ Коромандельскаго берега, бразильскихъ разбойниковъ и дикарей, водящихся въ болотистыхъ мстахъ Амазонки.

Положа руку на сердце, кого они вамъ напоминаютъ?

Угадали. Ну вотъ то-то же. Я такъ и зналъ. Дйствительно, получается такое впечатлніе, что вс перечисленные отбросы земного шара перенесены въ Петроградъ, одты въ извозчичьи армяки, посажены на козлы и двинуты сомкнутымъ коннымъ строемъ на публику, предводительствуемые однимъ изъ членовъ городской думы, одтымъ въ красный мундиръ, мокассины на голыхъ ногахъ и шапку, сдланную изъ старой сигарной коробки. Въ ушахъ y этого члена думы сверкаютъ дв коробки изъ-подъ сардинокъ, a носъ проткнутъ дамской булавкой. Онъ скачетъ впереди, испуская воинственные крики и науськивая всю свою банду на оторопвшую безпомощную публику.

— Что такое петроградскій извозчикъ? Кто этого не знаетъ,

На грязномъ обшарпанномъ экипаж сидитъ безформенное оборванное существо, рычащее, кусающееся и плюющееся.

Право, больно подумать: вдь это нашъ же русскій человкъ, братъ нашъ по родин, который крестится на каждую церковь, который иметъ или имлъ папу и маму, поминаемую имъ отнюдь не въ прилив сыновней любви.

Это грязное, обшарпанное, ободранное, зловонное существо, сидящее скорчившись на козлахъ — ненавидитъ всякаго сдока острой длительной ненавистью, a сдокъ тоже ненавидитъ его и — боится.

Что бы сказалъ лондонецъ или парижанинъ, если бы кто-нибудь выпустилъ на лондонскія или парижскія улицы нсколько тысячъ грязныхъ пиратовъ съ грубыми голосами, озврвшихъ разбойниковъ, которые бы подстерегали въ глухихъ мстахъ доврчивыхъ прохожихъ, усаживали ихъ на особыя приспособленныя для грабежа телжки и, провезя ихъ для отклоненія подозрній нсколько кварталовъ — грабили бы и обирали этихъ доврчивыхъ прохожихъ.

Да вдь человка, который организовалъ бы эту страшную банду, лондонцы давно бы уже повсили во двор мрачнаго Ньюгэта или Тоуэра по приговору короннаго суда.

Мы, петроградцы, — почти вс нервные, раздражительные люди, 1/4 всей этой нервности вызывается петроградскими извозчиками.

Идете вы по улиц. Захотлось вамъ похать.

— Извозчикъ!

Онъ тускло и равнодушно глядитъ на спину своей лошади.

— Извозчикъ!! Свободенъ?

Такой же бы получился результата, если бы вы звали сфинкса y академіи:

— Сфинксъ! Свободенъ?

Молчитъ, каналья, подлецъ этакій, чтобъ его лихорадка взяла!

— Изво-о-озчикъ!

Еле замтное движеніе головы,

— Чего орешь? Занятъ. Не видишь, что ли.

Это — когда онъ занятъ. Вотъ — когда онъ свободенъ:

— Извозчикъ!

— Пожалуйте! Куда прикажете?

— На Троицкую. (Онъ стоить на Караванной).

— Рубликъ пожалуйте, безъ лишняго,

— Что-о? A по такс не хочешь ли?

— На кладбище тебя повезу по такс, вотъ куда.

Вы, возмущенный, идете дальше. За вашей спиной ставится точка этому краткому разговору:

— Жуликъ. Туда же.

Подумайте, вдь это нашъ же братъ, русскій человкъ, обычно такой добрый, отзывчивый къ чужому горю, ласковый и привтливый,

Кто его сдлалъ такимъ?

Наврное, городская дума устроила гд-то подъ землей тайную школу, и особые инструкторы въ тиши ночей тайно учатъ всему этому извозчиковъ. На свою же голову.

— Извозчикъ! Надеждинская, семь гривенъ.

— Положите полтора.

— A по такс не хочешь?

— Плевали мы на вашу таксу.

Мыслите логично: городская дума придумала свою таксу, извозчики плюютъ на нее, значить — они плюютъ на думу.

Дловому петроградцу приходится цлый день носиться по городу на извозчикахъ. Вопросъ: что отъ него остается вечеромъ посл десятка вышеприведенныхъ разговоровъ.

Вотъ къ устраненію и разряженію всей этой нервности бднаго петроградца и ведется вся сущность моего длового проекта.

Вотъ мой проектъ: за день извозчики доводятъ петроградца, благодаря городской дум, до состоянія близкаго къ истерик.

Избивать каждаго извозчика, дабы сорвать злость — некультурно. Да онъ и не при чемъ.

Разыскивать какого нибудь изъ членовъ думы — культурно, но хлопотливо.

Что же предлагаю я? Въ Англіи сейчасъ живетъ негръ, бывшій знаменитый боксеръ Джонсонъ. У него лицо отъ тренировки — какъ камень: хоть полномъ по немъ бей — глазомъ не моргнетъ.

Слдуетъ выписать этого негра Джонсона, избрать его въ члены городской думы и выставить на Невскомъ въ особой спеціально устроенной будк.

И вотъ, когда y кого-либо изъ петроградцевъ, дущихъ на извозчик, ужъ очень накипитъ на сердц — петроградецъ останавливаетъ на Невскомъ извозчика, соскакиваетъ съ экипажа и, подскочивъ къ негру и крякнувъ, со всего размаха ударяетъ это твердокаменное чудовище по лицу. Негру все равно (онъ тренированъ), a петроградцу сразу сдлается легче, ибо онъ высказалъ свое мнніе о петроградскомъ муниципалитет — въ самой категорической форм Вотъ мой проектъ!

Съ почтеніемъ къ вамъ

Петроградецъ.

P. S. Содержаніе негра Джонсона городъ долженъ взять на себя, a если откажется — обложить извозчиковъ.

Петрогр.

МИНИСТРЪ БЕЗЪ ПОРТФЕЛЯ.

— Господа! сказалъ предсдатель Думы Родзянко, оглядывая нсколькихъ приглашенныхъ имъ въ свой кабинетъ депутатовъ. — Господа! Вы, слава Богу, уже не маленькіе, господа, и, вообще, пора вамъ уже подумать о своемъ будущемъ… Не все же на ше y Государственной Думы сидть. Надо быть самостоятельными.

— Мы… стараемся.

— Я знаю. Иначе я и не предложилъ бы того, что предлагаю сейчасъ.

Лицо его приняло торжественное выраженіе.

— Господа! Знаете ли вы, что предполагается учредить кабинетъ министровъ изъ общественныхъ дятелей, облеченныхъ довріемъ страны!

— Кабинетъ? Изъ общественныхъ дятелей? послышались радостные возгласы.

— Да… Гмъ!.. Только, видите ли… безъ портфелей. Понимаете? Да оно, въ сущности, къ чему эти портфели? Одна возня съ ними. Да еще, смотри, украдутъ — непріятности будутъ.

— Конечно, обойдемся и безъ нихъ, — отозвался одинъ добросердечный, склонный на всяческіе компромиссы октябристъ. — Будемъ бумаги въ рукахъ носить, вотъ и все.

— То-то и оно. Карманы пошире сшейте, — какъ вообще министрамъ полагается. Однимъ словомъ, обойдитесь безъ портфелей.

— Я бы все равно портфеля и не взялъ, — отозвался сантиментальный прогрессистъ. — Мн коровокъ жалко.

— Какихъ коровокъ?

— Да изъ которыхъ портфели длаютъ. Коровокъ-то убиваютъ ножичкомъ, шкуры съ нихъ снимаютъ и портфели шьютъ.

— Какое безобразіе! ахнулъ кто-то. — Зври, a не люди.

— Такъ вотъ, господа. Значитъ, и вступайте, съ Богомъ! Да! Я и забылъ васъ предупредить… Дло-то въ томъ, что хотя вы и будете министрами, но тутъ будутъ еще и другіе министры. Прежніе.

——Да зачмъ же прежніе? — робко пискнулъ кто-то сзади.

— Какъ же зачмъ?!.. Неловко же вдь такъ просто взять, да ни съ того, ни съ сего и уволить ихъ. Стыдно зря людей обижать. Да они вамъ не помшаютъ, вы не бойтесь.

— Значитъ, мы съ ними вмст будемъ служить?

— А? Вмст.

— Такъ-съ!

— Понимаете, этакое сотрудничество. Бокъ о-бокъ.

— Это хорошо. Веселе, — обрадовался октябристъ. — Мы министры — и они министры, мы шьемъ себ золотой мундиръ — и y нихъ золотой мундиръ, мы безъ портфеля — и они безъ портфе…

Родзянко отвелъ глаза въ сторону и сказалъ, какъ-то ежась:

— Да нтъ, y нихъ, собственно, портфели будутъ, но это ничего. Вы не обращайте на это вниманія. Люди они уже не молодые, со странностями. Привыкли къ своимъ портфелямъ, къ этимъ потрепаннымъ кускамъ старой кожи!.. Хе-хе… Попробуй y нихъ отнять — крику не оберешься. Врно вдь, господа? A вы будьте выше этого.

— Будемъ выше, согласился со вздохомъ прогрессистъ.

Кадетъ, поклонникъ длового теченія, съ дловымъ видомъ высморкался въ платокъ и дловито спросилъ:

— Когда становиться на работу?

— Завтра же съ утра можно и начинать. Сейчасъ я вамъ напишу адреса: кому куда хать надо.

Онъ писалъ. Депутаты подталкивали другъ друга локтями, вздыхали и перешептывались.

Глаза сіяли почти y всхъ:

— Достукались!

* * *

Министръ озабоченно подписывалъ какія-то бумаги, когда курьеръ доложилъ:

— Тамъ пришелъ какой-то, ваше высокопревосходительство.

— Кто такой?

— Да чудной какой-то. ‘Я, говоритъ, министръ’.

— Какой министръ?

— Богъ знаетъ.

— Зачмъ же онъ пришелъ?

— Я, говорить, сотрудничать пришелъ. Меня, говорить, назначили.

— А-а-а!.. Это они, какъ ихъ… безъ портфелей! Общественные дятели! Пусть подождетъ тамъ, пока кончу. Дай ему газету, что ли, чтобы не скучно было.

— Слушаю-съ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Самъ-то сейчасъ занятъ, бумаги, вишь, подписываетъ. A кончитъ, такъ сейчасъ же васъ и приметъ.

— Да, можетъ, ему помочь нужно? Я бы съ удовольствіемъ. Какъ говорится: умъ хорошо, a два лучше.

— Нтъ, этого они не велли. A газету дать велли. ‘Дай ты, говорить, ему газету: пусть читаетъ’.

— А! Понимаю. Онъ, вроятно, хочетъ, чтобы я ознакомился съ общественными настроеніями, и потомъ мы вмст обсудимъ, какъ и что.

Наружно новый министръ бодрился, но внутри чувствовалъ нкоторый страхъ и смущеніе. Мимо него бгали какіе-то важные люди въ вицъ-мундирахъ съ золочеными пуговицами и бумагами въ рукахъ.

Нкоторые поглядывали на него разсянно, нкоторые — строго, и новый министръ, усвшись на стул въ уголку и уткнувшись въ газету, думалъ трепетно:

— Вдругъ этотъ сдой подскочитъ ко мн, да какъ раскричится: ‘кто, молъ, такой? Чего сюда всякихъ пускаютъ? Какой такой министръ? Никакого такого министра не знаю. Евстигнй, убрать!’

Тяжело сжималось сердце.

— Страшно y нихъ тутъ и непривтливо. Вс что-то знаютъ, вс на мст, a я ничего не знаю, и всякій меня можетъ обидть.

Но черезъ минуту приливъ храбрости наполнилъ сердце новаго министра.

— Да что въ самомъ дл! Вдь я тоже министръ! Что-жъ, я, не такой министръ, какъ другіе? Да я могу накричать тутъ на кого угодно, разнести! Распустились вс, подтянуть некому!.. Да я вотъ подойду къ этому сденькому въ бакенбардахъ, да какъ зыкну на него! ‘Вы это что же, милостивый государь, а? Да чтобы y меня этого не было, милостивый государь, да я васъ, да вы меня…’

Новый министръ такъ подвинтилъ себя, что вскочилъ и быстро приблизился къ сановнаго вида старичку. Но старичокъ взглянулъ такъ непривтливо и такъ сухо спросилъ:

— A что вамъ угодно, милос.дарь?

Что новый министръ вспыхнулъ и, запинаясь, спросилъ:

— A гд тутъ уборная? — будьте такъ добры…

— Прокофій, проводи, — брезгливо сказалъ старичокъ.

* * *

— Васъ проситъ господинъ министръ, — съ холодной любезностью подошелъ къ новому министру секретарь.

— Ага, я сейчасъ… Я только тово… Какъ вы думаете, не помшаю?

— Нтъ, ничего. Пожалуйте вотъ сюда.

— А-а… Здравствуйте, коллега, — протянулъ руку старый министръ.— Э-э… Мя… Очень пріятно, очень. Признателенъ. Садитесь.

Новый министръ слъ.

— Какъ вамъ нравится эта бумажка? — снисходительно спросилъ старый министръ.

Новый министръ робко взялъ въ руки бумажку и прочелъ:

— ‘Въ отвтъ на Ваше опредленіе по длу почетнаго гражданина Іеронима Бутыкина, имемъ честь сообщить, что, на основаніи параграфа 1436, дальнйшему направленію означеннаго дла мшаетъ отсутствіе надлежащихъ документовъ, перечисленныхъ въ нашемъ предыдущемъ письм’.

— Ну? — переспросилъ министръ. — Какъ вы находите эту бумажку?

— Да.. да… Бумажка ничего себ. Они собственно, правильно пишутъ.

— Вы думаете? — неопредленно протянулъ министръ. Ну, ладно. Господинъ Звздичъ, распорядитесь.

Секретарь взялъ бумагу и увренно понесся съ ней куда-то.

A новый министръ подумалъ:

‘Боже, какъ вс эти дла непонятны… Какой-то Іеронимъ Бутыкинъ, какіе-то параграфы.. Почему они все понимаютъ, a я ничего не понимаю?’

Онъ свсилъ голову и застылъ въ нетерпливой выжидательной поз…

Министръ помялся немного, побарабанилъ пальцами по столу и, взглянувъ съ нкоторымъ сочувствіемъ на покорно и печально согбенную, молчаливую фигуру, всталъ изъ-за стола.

Отвелъ въ сторону второго секретаря и шепнулъ ему:

— Послушайте!.. Дайте ему какую-нибудь работу… Что же онъ такъ сидитъ?!

— Что же я ему дамъ, ваше высокопр.ство? Будь онъ столоначальникъ, a то министръ, вдь!

— Придумайте ему какую-нибудь вдомость, что ли.

— Зачмъ?

— Ну, покажите ему, мннія спросите. Все-таки ему веселе будетъ.

— Поздно ужъ сегодня. Четверть часа до конца присутствія осталось. Пусть ужъ такъ досидитъ.

— Жалко вдь человка.

— Да ужъ не хотлъ бы я быть на его мст.

Министръ приблизился къ своему коллег и ласково сказалъ:

— Устали? Ну, вотъ уже и присутствіе кончено. Пора расходиться. Ступайте, отдохните.

Новый министръ облегченно вздохнулъ и сталъ радостно собираться домой.

— Завтра когда приходить? — спросилъ онъ.

— Попозже можно. Это не важно.

— Слушаю-съ.

* * *

Идя по улиц, новый министръ встртилъ товарища. Поздоровался.

— Послушай, — сказалъ товарищъ. — Какъ это тебя угораздило подъ трамвай попасть?

— Какъ попасть? Я не попадалъ!

— A руку-то теб правую гд искалчило?

— Разв она искалчена?

— Я думаю! Ты подалъ мн всего два пальца я и думалъ, что остальные колесомъ отхватило.

— Ты все шутишь, — солидно возразилъ новый министръ, — a я еле на ногахъ стою.

— Почему?

— Вдь я министръ — поздравь. Работы — уйма! Ты думаешь, государственныя дла — это фунтъ изюму!. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

БЛАГОРОДНАЯ КРОВЬ.

Вы хотите знать, что это было за существо? Лошадь. Самая обыкновенная лошадь.

Ея полъ?

Меринъ.

Цвтъ?

Сиваго цвта она была.

Однимъ словомъ, это была любимая лошадь Вильгельма Гогенцоллерна.

* * *

Когда я впервые наткнулся на нее, она уже умирала. Вся кожа на спинъ и на бокахъ то ходила большими, странными волнами, то сотрясалась мелкой дрожью, a глазъ — выпуклый и добрый — былъ уже покрытъ холоднымъ голубоватымъ туманомъ смерти…

И галиційское поле, изрытое тысячами ногъ, пыльное, непривтливое, было ея предсмертнымъ ложемъ.

— Умираешь? тихо спросилъ я.

Ея бока раздулись и снова тяжело опали.

— Умираю, такъ точно, — отвтила она, какъ отвтила бы на ея мст всякая дисциплинированная нмецкая лошадь.

— Ранена?

Она съ трудомъ пожала плечами.

— Съ ума ты сошелъ, что ли? Какъ я могу быть ранена, если я носила на себ самого Вильгельма Гогенцоллерна. Да мы за сорокъ верстъ къ линіи огня не приближались… Шутка ли!

— Опоили?

Какъ ни плохо было ей, она отвернулась, прыснула въ копыто и потомъ, запрокинувъ голову, стала ржать надо мной — не скажу: какъ лошадь, потому что сравненіе это въ данномъ случа совсмъ неумстно.

— Опоили?!! Меня-то? Кхе-кхе!.. Ничего боле ядовитаго, боле насмшливаго ты не могъ бы сказать… Опоили! Да я и умираю-то отъ жажды! Умираю, потому что уже нсколько мсяцевъ принципіально ничего не пила. Умираю, потому что доврчива ужъ я очень.

— Что ты тамъ бормочешь о принципахъ! — недовольно проворчалъ я. Еще того недоставало, чтобы y какой-то несчастной лошади были свои принципы!

Она чувствовала себя такъ плохо, что даже не обидлась.

— Слушай… — шепнула она мн на ухо, съ трудомъ приподнимая голову. Ну?

— Я что-то хочу y тебя спросить…

— Ладно. Спрашивай.

— Ты не обидишься?

— Ну, да Богъ съ тобой. Говори.

— Послушай… Правда, что y васъ, y людей, есть выраженіе: ‘вретъ, какъ сивый меринъ’?

Избгая ея пытливаго взгляда, я отвернулся и, найдя на земл какую-то чахлую соломинку, сталъ обкусывать ее.

— Правда?

— Ну… правда.

— Такъ смотри же, голубчикъ: я сивая?

— Пожалуй, что и такъ.

— Меринъ я, чортъ возьми, или что я такое?

— Не безъ этого, — неопредленно отвчалъ я, длая видъ, что съ аппетитомъ додаю соломинку.

— Прекрасно. Значитъ, мы можемъ непреложно установить, что я именно и есть сивый меринъ?

— Ошибка тутъ едва ли возможна.

И опрокинувшись на спину и скрестивъ ноги на груди въ порыв возмущенія, спросила лошадь съ нечеловческой ироніей въ голос:

— Значить, по-вашему, я идеалъ вранья? Значитъ, смыслъ и цль моей жизни только въ томъ, чтобы врать?!

— Теб не хорошо, — попытался я деликатно замять разговоръ. Вредно волноваться.

Она усмхнулась.

— Какая разница? Вдь я, все равно, черезъ нсколько минутъ протяну ноги. Надюсь, что хоть я сивый меринъ, но этому-то ты повришъ?..

Она была слишкомъ умна для лошади. Мн сталъ представляться совершенно съ иной стороны поступокъ того римскаго императора, который посадилъ лошадь въ сенатъ, въ качеств предсдателя.

Что касается моей лошади, то сейчасъ нельзя было разобрать — смется она или кашляетъ.

— Что съ тобой?

— ‘Вретъ, какъ сивый меринъ’… Уморить вы меня хотите отъ смху. Скажи ты мн теперь вотъ что: когда императоръ даетъ какое-нибудь слово, можно ему врить?

— Безусловно! горячо вскричалъ я.

— Вотъ такъ же думалъ и я — глупый сивый меринъ!.. Увы!.. Это будетъ стоить мн жизни.

— Да что съ тобой?!

— Я умираю отъ жажды!

— Почему?! Вдь вонъ же недалеко рчка.

Она насмшливо оскалила зубы и взглянула на меня съ непередаваемымъ выраженіемъ.

— Какая?

— Что какая? Рчка? A чортъ ее знаетъ. Ее даже на двухверстной карт нтъ.

— То-то и оно. A мн, братецъ ты мой, Нева нужна!

— Еще чего выдумай.

Она съ трудомъ приподнялась на сгиб передней ноги и посмотрла честными глазами въ мои глаза.

— Послушай! Если десять мсяцевъ тому назадъ императоръ Германіи выходить вдругъ передъ фронтомъ, держа меня подъ уздцы, и говоритъ громогласно, такъ что вс слышатъ и я слышу: ‘Солдаты! Я васъ приведу въ Парижъ! Даю вамъ слово. Не пройдетъ и двухъ недль, какъ я буду поить свою лошадь водою Сены!’ — должна я этому врить или нтъ?

— Гм… Конечно, если онъ при всхъ даетъ слово…

— То-то и оно. Жду я честно и аккуратно дв недли, просыпаюсь утречкомъ ровно черезъ дв недли и что же! Начинаютъ поить меня — знаете изъ чего? Изъ ведра около какого-то деревенскаго колодца! Какъ я ни фыркала, ни отворачивалась, ни лягала конюха, это животное все-таки вкатило мн всю порцію. Смолчала я. Затаила обиду. ‘Нечего сказать, думаю. Сами говорятъ: ‘вреть, какъ сивый меринъ’, a сами-то…’

— Ну? Далыьше!

— Хорошо-съ. Проходитъ нкоторое время.. Однажды смотрю опять тащитъ меня по шаблону подъ уздцы, опять рчь, опять: ‘Солдаты! Мы идемъ на Калэ, a оттуда прямая дорога на Англію! Не пройдетъ и трехъ недль, какъ я буду поить свою лошадь водой изъ Темзы’. — ‘Ладно, думаю, слыхали’. Однако, ты знаешь, сказалъ онъ это такимъ тономъ, что я даже въ сомнніе пришла. Все-таки, думаю, императоръ. Не будетъ же онъ врать, какъ… (снова ея голосъ зазвучалъ убійственнымъ сарказмомъ) какъ сивый меринъ!

— Вамъ нельзя волноваться, — мягко напомнилъ я.

Она отмахнулась хвостомъ, какъ отъ овода.

— Отстань. Ну-съ… Такъ что же ты думаешь? Проходить три недли, проходить четыре недли, — хоть бы капелька темзинской воды y меня во рту была! Опять надулъ. Два мсяца тому назадъ вдругъ опять хватаетъ меня подъ уздцы, тащить куда-то. Сразу догадалась я, въ чемъ дло: опять врать ведетъ. И удивительная вещь: почему онъ безъ меня врать не могъ? Почему, когда онъ начиналъ врать, обязательно нужно меня подъ уздцы держать? Вдохновляла я его, что ли? Или думалъ онъ втихомолку все на меня свалить? Рядомъ, моль, стояли — неизвстно, кто изъ насъ двухъ говорилъ. Прямо поразительный человкъ… Какъ врать, такъ меня за шиворотъ, — лучшей ему компаніи не надо.

— Что же онъ въ третій разъ общалъ?

— Изъ Невы поить. ‘Ровно, говорить, черезъ пятьдесятъ дней буду свою лошадь изъ Невы поить’. Тутъ, знаешь, даже мн за него стыдно сдлалось… Ладно, думаю, всякое дло до трехъ разъ длается. Если и въ третій разъ соврешь — издохну, a докажу, что y меня свои принципы есть, не гогенцоллерновскимъ чета! Подожду пять-десять дней, a тамъ или невскую воду буду пить, или никакую не буду пить!..

— Ну, и что же?

— Ты самъ видишь… Полторы недли тому назадъ пятьдесятъ дней минуло… И вотъ… я…

Мн стало жаль эту глупую, доврчивую лошадь. Я попробовалъ ее урезонить.

— У насъ невская вода не хорошая. Съ вибріонами.

— Для меня принципъ важне вибріона!

— И потомъ не виноватъ же Вильгельмъ, что русскіе не пустили его въ Петроградъ.

— Не общай!

— A ты знаешь, что?.. Попробуй теперь сдаться въ плнъ: можетъ, тогда и напьешься невской воды.

— Не хочу. Компромиссъ.

Помолчавъ, вспыхнула вдругъ ярко, какъ догорающая свча.

— Послушай! Неужели ты не понимаешь? Если мой императоръ вретъ, какъ сивый меринъ, то дай возможность его сивому мерину сдержать свое слово по-императорски!..

И, закативъ выпуклые глаза, испустило духъ бдное доврчивое, благородное существо.

Сдержало слово.

ПОЗИТИВЫ И НЕГАТИВЫ.

1. Прежде — времена буколическія.

Приглашеніе:

— Петръ Иванычъ, пожалуйте завтра къ намъ на блины…

— Ахъ, это вамъ будетъ безпокойство…

— Ну, какое тамъ безпокойство — одно удовольствіе. Блинковъ подимъ съ икоркой, выпьемъ.

— Пожалуй…

— Не пожалуй, a непремнно ждемъ. Обидите, если не придете.

* * *

За столомъ:

— Петръ Иванычъ, еще блинковъ!

— Увольте, ей Богу, сытъ.

— Ну, еще парочку съ зернистой.

— Что вы, довольно! Чуть не полтарелки икры наложили…

— Ничего, кушайте на здоровье. Коньячку или рябиновой?

— Ни того, ни другого. Ей-Богу, не лзетъ.

— Ни-ни. И думать не смйте отказываться. A семга! Да вдь вы, разбойникъ, семги и не попробовали?

— Ей-Богу, лъ.

— Нтъ, нтъ, лукавите! Позвольте, я вамъ положу два кусочка..

— О, Боже! Я лопну прямо… Надюсь, больше ничего не будетъ?

— Уха еще и рябчики!

— Уморить вы насъ хотите, дорогой хозяинъ!

* * *

Уходъ:

— До свиданья, Петръ Иванычъ! Спасибо, что зашли.

— Теперь вы къ намъ, Семенъ Миронычъ…

— Да ужъ и не знаю, выберемся ли?

— Ну, вотъ новости! Послзавтра же и прізжайте! Жену привозите, дтокъ, свояченицу и братца Николая Мироныча.

— Осторожне, тутъ темно… Я вамъ посвчу…

— О, не безпокойтесь!

2. Теперь — собачьи времена.

Приглашеніе:

— Петръ Иванычъ, a я завтра думаю пожаловать къ вамъ на блины…

— Ахъ, это намъ будетъ такое безпокойство.

— Ну, какое тамъ безпокойство — накормите блинами и конецъ. Блинковъ подимъ y васъ съ икоркой, выпьемъ.

— Съ чмъ, съ чмъ?..

— А? Съ икоркой, говорю.

— Вамъ еще каменный домъ въ придачу не потребуется ли? Хм! съ икоркой! A вы знаете, что икорка теперь 12 рублей фунтъ?

— Что вы говорите! Какъ дешево. A я думалъ 14.

— Мало, что вы думали… Для кого дешево, a для кого и не дешево…

— Такъ мы все-таки придемъ.

— Собственно, зачмъ?

— Да вотъ… блинковъ y васъ подимъ, выпьемъ.

— Это чего жъ такого вы выпить собираетесь?!

— Да что y васъ найдется. Не побрезгуемъ вашимъ хлбомъ-солью.

— Вода изъ водопровода y насъ найдется — вотъ, что y насъ найдется. Лучше ужъ не приходите.

— Нтъ, что вы! Обязательно придемъ.

* * *

За столомъ:

— Дорогой хозяинъ… еще блинковъ… Можно попросить?

— Увольте! Вдь, ей-Богу, вы уже сыты.

— Ну еще парочку… съ зернистой.

— Что вы длаете?! Довольно! Чуть не полтарелки себ икры навалили.

— Ничего, буду кушать на здоровье. Коньячку мн выпить или рябиновой?

— Ни того, ни другого. Ей-Богу, вамъ уже не лзетъ, a вы все пьете. Не дамъ больше.

— Ни-ни. И думать не могите отказывать! A то голову сметаной вымажу. Позвольте… A семга?! Я про семгу забылъ. Ни кусочка не попробовалъ.

— Ей-Богу, вы уже ели.

— Нтъ, нтъ, лукавите. Позвольте, я себ положу два кусочка…

— Два?! A вы знаете, что каждый кусочекъ стоитъ копеекъ семьдесятъ…

— Ну, и чортъ съ нимъ, — большая бда, подумаешь…

— Да для васъ бда не большая… потому что не вы платили. дятъ, дятъ люди, ей Богу, не понимаю, какъ не лопнуть!

— Да-а, съ вашего угощенія дйствительно лопнешь… Пригласили на блины, смотрть не на что.

— Кто васъ приглашалъ? Сами навязались.

— Еще бы! Если бы мы вашего приглашенія ждали — ноги бы съ голоду протянули.

— И протягивайте, потеря небольшая… Что еще будетъ, кром этихъ блинишекъ?

— Ничего не будетъ.

— Какъ такъ ничего? Бульонъ же долженъ быть какой-нибудь, или уха тамъ… Дичь тоже всякая полагается…

— Достаточно и такъ дичь несли за столомъ. Ну-съ — можно вставать изъ-за стола, дорогіе гости. Дорогіе — сами понимаете почему. Въ 36 рублей обошлось ваше совершенно неумстное посщеніе.

— Господи! 35 рублей истратилъ, a ноетъ на двсти.

* * *

Уходъ:

— Прощайте, дорогой хозяинъ.

— То есть, какъ это прощайте? До свиданья, a не прощайте!

— Разв вы думаете еще разъ насъ пригласить?

— Нтъ-съ, не пригласить, a я думаю самъ къ вамъ на блины пріхать.

— Не стоитъ.

— То есть, какъ же это такъ — не стоить?!… Вотъ еще новости! Небось, сами ко мн пришли, пили, ли — a мн нельзя?! Завтра же и пріду: жену привезу, дтей, свояченицу и брата Николая Мироныча…

— Вы бы всю улицу еще притащили! Дворника ужъ забирайте, кухарку тоже — все равно!! Э, ч… чортъ, какая тутъ темнота на лстниц… Хозяинъ! Ты бы хоть посвтилъ.

— И такъ хорошо. Керосинъ-то нон кусается, сами знаете.

— Да тутъ ногу еще сломаешь въ этой тьм.

— И прекрасно! Туда вамъ и дорога.

— Ну, безпокойной вамъ ночи въ такомъ случа…

— Всего нехорошаго!..

——

Собачьи времена наступаютъ, истинно говорю вамъ.

——

ЧЕЛОВКЪ, КАКИХЪ ТЕПЕРЬ МНОГО.

Смшно сказать: въ течете двухъ дней я встртилъ этого человка три раза, и онъ мн былъ совершенно чуждъ и не нуженъ! A существуютъ люди, которыхъ любишь и съ которыми хотлъ бы встртиться — и не видишь ихъ годами…

Первая встрча съ этимъ человкомъ произошла y крупнаго ювелира, гд я выбиралъ булавку для подарка, a ‘этотъ человкъ’ (до сихъ поръ не знаю, какъ его зовутъ) безсмысленно переминался съ ноги на ногу y прилавка, тоскливо вздыхая, и то распахивая, то запахивая роскошную шубу съ бобровымъ воротникомъ.

— Вамъ, собственно, что хотлось бы? — спрашивалъ терпливый приказчикъ.

— Да вотъ этихъ купить… ну, какихъ-нибудь драгоцнныхъ камней.

— Какихъ именно?

— Эти бленькіе — брилліанты?

— Да.

— Значить, брилліантовъ. Потомъ еще голубыхъ я взялъ бы… красныхъ… A желтенькихъ нтъ?

— Есть. Топазы.

— Это дорогіе?

— Нтъ, они дешевые.

— Тогда не стоитъ. Брилліанты — самые дорогіе. Они какъ — поштучно?

— Нтъ, по всу.

— Вотъ вы мн полфунтика заверните.

— Видите ли, такъ, собственно, нельзя. Брилліанты продаются на караты…

— На что?

— На караты.

— Это скучно. Я этого не понимаю. Тогда лучше поштучно.

— Вамъ въ издліи показать?

— A что шикарне?

— Да въ издліи можно носить, a такъ, отдльные камни — они y васъ просто лежать будутъ.

— Тогда лучше издліе.

— Желаете, колье покажу?

— Хорошо… Оно дорогое? 12 тысячъ.

— Это ничего себ, это хорошо. Вотъ это оно? A почему же на немъ одни блые камни? Хотлось бы чего-нибудь и зелененькаго…

— Вотъ вамъ другое, съ изумрудомъ.

— Оно симпатичное, только куда я его надну?

— Виноватъ, это не мужская вещь, a дамская. Если жен подарить…

Незнакомецъ хитро прищурилъ одинъ глазъ.

— Экой вы чудакъ! A если я не женатъ?

— Гм! — промычалъ приказчикъ, усиліемъ воли сгоняя съ лица выраженіе отчаянія. — Вы, значитъ, хотли бы что-нибудь выбрать для себя лично?

— Ну да же! A вы что думали?

— Тогда возьмите кольцо.

— A оно сколько стоить?

— Смотря какое. Вотъ поглядите здсь: какое понравится.

— Вотъ это — почемъ? Голубенькое.

— Двсти пятьдесятъ.

— Гадость. Мн тысячъ на пятнадцать, на двадцать.

— Тогда брилліантовыя возьмите. Вотъ это — рдкая вода: семь съ половиной тысячъ.

— A дороже нтъ?

— Нтъ. Да вдь вы можете три взять!

— И врно вдь. Заверните. Вы думаете, что они достаточно шикарны?

— О, помилуйте, м-сье!

— Вы меня извините, но я въ этомъ ничего не понимаю. Вотъ насчетъ бумагъ я хорошо намастачился.

— Но вдь теперь, м-сье, биржа, кажется, не работаетъ?

— Какая биржа? Я говорю о газетной бумаг, писчей, оберточной — все что угодно! Получите за кольца. Вы ихъ пришлете ко мн съ мальчишкой — не хочется таскаться съ этой ерундой. Или лучше я ихъ на пальцы надну. Экіе здоровые каменищи. Не выпадутъ?

— О, помилуйте…

— A то выпадутъ — и пропало кольцо. Куда оно тогда? Намсто камня — дырка. Будто окно съ выбитымъ стекломъ. Прощайте.

* * *

Въ тотъ же день вечеромъ я увидлъ его въ мебельномъ магазин…

— Послушайте, — горячился онъ. Поймите: если бы вы сказали мн: хочу имть самую лучшую бумагу — я отвтилъ бы: вотъ эта лучшая. A вы мн не говорите прямо, что хорошо, что нтъ. Вы говорите, что эта гостиная розоваго дерева, a эта — Людовика, ну? Какая же лучшая?

— Какая вамъ понравится…

— A которая дороже?

— Розоваго дерева. Три тысячи двсти.

— Ну вотъ эту и заверните. Затемъ — какія еще комнаты есть y васъ?

— Кабинетъ, спальня, столовая, передняя…

— A еще!

— Будуары еще есть.

— Ну, это всего шесть. A y меня десять. Чмъ же ихъ заставлять прикажете?

— A кто y васъ еще будетъ помщаться въ квартир?

— Я одинъ!

— Гм!.. Можно тогда библіотеку.

— Семь! A еще?

— Можно тогда какую-нибудь комнату въ русскомъ стил. Потомъ, ну… сдлайте второй кабинетъ. Одинъ для работы, другой… такъ себ.

Оба глядли другъ на друга безсмысленными отъ натуги глазами и мучительно думали.

— Это девять. A въ десятую что я поставлю?

— A десятую… сдайте кому-нибудь. Ну, на что вамъ одному десять? Довольно и девяти. Сдадите — вамъ же веселе будетъ.

— Это идея. Мн бы хотлось, чтобы эта комната была стильная.

— Въ какомъ стил, м-сье?

— Въ хорошемъ. Ну, вы тамъ сами подберите. Охо-хо… Теперь подсчитайте — сколько выйдетъ?

* * *

A на другой день я къ своему и его удивленію (онъ уже началъ привыкать къ моему лицу) встртилъ его на картинной выставк.

Онъ помстился сзади меня, поглядлъ изъ-за моего плеча на картину, передъ которой я стоялъ, и спросилъ:

— Это хорошая?

— Картина? Ничего себ. Воздуху маловато.

— Ну! A я уже, было, хотлъ купить ее. Вижу вы долго смотрите — значить, думаю, хорошая. Я уже три купилъ.

— Какія?

— Да вотъ т, около которыхъ стоять. Я себ такъ и думаю: т картины, около которыхъ стоять — значить, хорошія картины.

Я принялъ серьезный дловой видъ.

— A сколько людей должно стоять передъ картиной, чтобы вы ее купили?

— Десять, — такъ же серьезно отвтилъ онъ. — Не меньше. Три, пять, шесть — уже не то.

A вы сообразительный человкъ.

— Да, я только ничего не понимаю во многомъ. A природный умъ y меня есть. Вы знаете, какъ ловко я купилъ себ автомобиль? Я вдь въ нихъ ничего не понимаю… Ну вотъ прихожу въ автомобильный магазинъ, расхаживаю себ, гуляю. Вижу, какой-то господинъ выбралъ для себя машину… осмотрлъ онъ ее, похвалилъ, сторговался, a когда уже платилъ деньги, я и говорю: ‘уступите ее мн, пятьсотъ отступного’… Удивился, но уступилъ. Хорошій такой господинъ.

— У васъ, очевидно, большія средства?

— Ахъ и не говорите. Намучился я съ ними… Вы уже уходите? Пойдемъ, я васъ подвезу на своей машин… Прогуляться хотите? Ну, пойдемъ пшкомъ…

* * *

Взявъ меня подъ руку, онъ зашагалъ подл, заискивающе глядя мн въ глаза и согнувшись въ своей великолпной шуб…

— Я былъ раньше такой бдный, что ужасъ: служилъ конторщикомъ, получалъ 40 рублей въ мсяцъ, но скопилъ сто рублей. Пришелъ одинъ товарищъ, говорить: ‘Давай купимъ пятнадцать стопъ бумаги, a черезъ недлю продадимъ’. — ‘Давай’. Купили по десяти рублей — черезъ недлю продали по четырнадцати. Подождалъ онъ. — ‘Давай, говоритъ, купимъ по пятнадцати, продадимъ по двадцати’. Опять купили, опять продали. Понимаете? Длать ничего не надо, a только покупать, подождать, a потомъ продавать. Понялъ я, въ чемъ штука, сталъ одинъ работать. Даже дло проще пошло: прізжаю на бумажную фабрику: почемъ эта бумага? По восемнадцать! — Длайте тысячу стопъ. Вотъ задатокъ. Дашь задатокъ и ждешь. Черезъ дв недли — письмо: ‘эта бумага уже стоить по двадцать четыре. Предлагаемъ пять тысячъ отступного’. Беру отступное, заказываю новую. Понимаете, удобство? Ни брать бумаги не нужно, ни возить ее, ни продавать… Ты себ гуляешь, a она себ растетъ. Очень спокойное дло. Ну, a теперь я ршилъ зажить по-человчески… Скажите, лошадь имть — шикарно?

— Очень.

— Надо бы купить. Знаете что? Я въ лошадяхъ ничего не понимаю. Вы купите лошадь, съ этой самой… съ повозкой! A потомъ продайте мн съ надбавкой. Заработаете — и мн спокойне.

— Нтъ, я этими длами не занимаюсь.

— Жалко. На кого это вы такъ посмотрли?

— Дама одна прошла. Красивая.

— Серьезно, красивая? Да очень. Эффектная.

— Слушайте, a что если ее взять на содержаніе?

— Почему непремнно ее?!..

— Я въ этомъ, видите ли, ничего не понимаю, a вы говорите — красивая. Возьму ее на содержаніе, а?

— Позвольте! A вдругъ это порядочная женщина.

— Ну, извинюсь. Большая бда. Сколько ей предложитъ, какъ вы думаете?

— Ей Богу, затрудняюсь.

— Предложу три тысячи въ мсяцъ, чортъ съ нимъ…

Онъ догналъ даму, пошелъ съ ней рядомъ… Заговорилъ… На лиц ея послдовательно выразилось: возмущеніе, удивленіе, смущеніе, недоврчивость, колебаніе и, наконецъ, — радость, розовымъ свтомъ залившая ея красивое лицо.

Покупатель бумаги нашелъ самое нужное въ своей пустой жизни…

* * *

И подумалъ я:

‘Теперь ты научишься и брилліанты покупать съ толкомъ, и обстановку выбирать въ настоящемъ стил, и лошадь y тебя будетъ не одна, a двадцать одна, и картины появятся такія, передъ которыми будутъ останавливаться не десятки, a сотни, и во всемъ поймешь ты смыслъ и толкъ… и когда поймешь ты все это, какъ слдуетъ — не будетъ y тебя ни картинъ, ни лошадей, ни брилліантовъ, ибо есть справедливость на земл, ибо сказано: изъ земли взять, въ землю и вернешься.

Да будетъ впослдствіи теб твое сорокарублевое жалованье пухомъ!’

‘ПУБЛИКА’.

Я сидлъ въ зал Дворянскаго собранія на красномъ бархатномъ диван и слушалъ концертъ симфоническаго оркестра, которымъ дирижировалъ восьмилтній Вилли Ферреро.

Я не стенографъ, но память y меня хорошая… Поэтому, постараюсь стенографически передать тотъ разговоръ, который велся сзади меня зрителями, тоже сидвшими на красныхъ бархатныхъ диванахъ.

— Слушайте, — спросилъ одинъ господинъ своего знакомаго, прослушавъ геніально проведенный геніальнымъ дирижеромъ ‘Танецъ Анитры’. — Чмъ вы это объясняете?

— Что? Да вотъ то, что онъ такъ замчательно дирижируетъ.

— Простой карликъ.

— То есть, что вы этимъ хотите сказать?

— Я говорю — этотъ Ферреро — карликъ. Ему, можетъ быть, лтъ сорокъ. Его лтъ тридцать учили-учили, a теперь вотъ — выпустили.

— Да не можетъ этого быть, что вы! Поглядите на его лицо! У карликовъ лица сморщенныя, старообразныя, a y Вилли типичное личико восьмилтняго шалуна, съ нжнымъ оваломъ и пухлыми дтскими губками.

— Тогда, значитъ, гипнотизмъ.

— Какой гипнотизмъ?

— Знаете, который усыпляетъ. Загипнотизировали мальчишку и выпустили. Махай, молъ, палочкой.

— Позвольте! Вс ученые заявили, что подъ гипнозомъ человкъ можетъ длать только то, что онъ уметъ длать и въ нормальной жизни. Такъ, напримръ, девушку можно подъ гипнозомъ заставить поцловать находящагося вблизи мужчину, но никакъ нельзя заставить говорить ее по-англійски, если она не знала раньше англійскаго языка.

— Серьезно?

— Ну, конечно.

— Тогда все это очень странно.

— Въ томъ-то и дло. Я поэтому и спрашиваю: чмъ вы объясняете это?

— Можетъ, его мучили?

— Какъ мучили?

— Да вотъ, знаете, какъ маленькихъ акробатовъ…

Разсказываютъ, что ихъ выламываютъ и даже варятъ въ молок, чтобы y нихъ кости сдлались мягче.

— Ну, что вы! Гд же это видано, чтобы дирижеровъ въ молок варили?

— Я не говорю въ буквальномъ смысл — въ молок. Можетъ быть, просто истязали. Схватятъ его за волосы и ну теребить: ‘дирижируй, паршивецъ!’ Плачетъ мальчикъ, a дирижируетъ. Голодомъ морятъ тоже иногда.

— Ну, что вы! Причемъ тутъ истязанія. Вонъ даже клоуны, которые выводятъ дрессированныхъ птуховъ и крысъ и т дйствуютъ лаской.

— Ну, что тамъ ваша ласка! Если и добиваются лаской, такъ пустяковъ — птухъ, потянувъ клювомъ веревку, стрляетъ изъ пистолета, a крыса расхаживаетъ въ костюм начальника станціи. Вотъ вамъ и вся ласка. A здсь — маленькій мальчуганъ дирижируетъ симфоническимъ оркестромъ! Этого лаской не добьешься.

— Значитъ, по вашему, его родители истязали?

— A позвольте! Зачмъ бы иначе въ эту исторію вмшалось общество защиты дтей отъ жестокаго обращенія. Значитъ, ребенка истязали.

— Значить, по вашему выходить такъ: беремъ мы обыкновеннаго миловиднаго мальчика, начинаемъ истязать, колотить его почемъ попало — и мальчишка черезъ годъ-два уже дирижируетъ симфоническимъ оркестромъ такъ, что вс приходятъ въ восторгъ?!. Просто же вы смотрите на вещи.

— Виноватъ! Вы вотъ все меня спрашиваете: объясни, да объясни. A какъ вы сами объясняете?

— Что? Вилли Ферреро?

— Да-съ.

— Тутъ если и можетъ быть объясненіе, то гораздо сложнй. Послднія завоеванія оптической техники…

— Вы думаете — посредствомъ зеркалъ?

— То есть?

— Знаете, зеркала подъ извстнымъ угломъ… Фокусники достигаютъ того, что…

— Нтъ-съ, это пустяки. A видлъ я лтомъ въ ‘Акваріум’ механическаго живописца. Маленькій человкъ, который собственноручно портреты съ публики писалъ. Представьте себ, я узналъ, какъ это длается: онъ соединенъ электрическимъ проводомъ съ настоящимъ живописцемъ, который сидитъ за кулисами и рисуетъ на другой бумаг. И что же вы думаете! Устроено такъ, что маленькій живописецъ геніально точно повторяетъ вс его движенія и рисуетъ очень похоже.

— Позвольте! Механическаго человка можно двигать электричествомъ, — но вдь Ферреро живой мальчикъ! Его даже профессора осматривали.

— Гм! Пожалуй. Ну, въ такомъ случа — я прямо отказываюсь понимать: въ чемъ же тутъ дло?!.

Я не могъ больше слушать этого разговора:

— Эй, вы, господа. Все, что мы говорили, можетъ быть очень мило, но почему вамъ не предположить что-либо боле простое, чмъ электрическіе провода и система зеркалъ…

— Именно?

— Именно, что мальчикъ — просто геніаленъ!

— Ну извините, — возразилъ старикъ-авторъ теоріи объ истязаніи. — Вотъ именно, что это было бы слишкомъ простое объясненіе!

* * *

Подумайте только: на красномъ диван позади меня сидли люди, для которыхъ мы пишемъ стихи, разсказы, рисуемъ картины, Шаляпинъ для нихъ поетъ, a Павлова для нихъ танцуетъ.

Не лучше-ли всмъ намъ, съ Шаляпинымъ и Павловой во глав, заняться оптовой торговлей бычачьими шкурами.

A Вилли Ферреро будетъ y насъ мальчишкой на посылкахъ, — относить счета заказчикамъ…

КАЛИФОРНІЯ БЕЗЪ ЗОЛОТА.

Когда первые золотоискатели наткнулись на Калифорнію — они буквально купались въ золот. Вторая волна золотоискателей — боле многочисленная — ходила уже только по колна въ золотыхъ струяхъ, третья — могла еле омочить пятки, a четвертая, пятая, шестая какъ нахлынула на сухой облзшій, когда-то столь густо позолоченный берегъ — такъ ни съ чмъ и отхлынула: рдкому счастливцу посл долгихъ поисковъ попадался золотой слитокъ, довольно ясно видимый подъ микроскопомъ.

Кто, какой піонеръ, какой первый золотоискатель открылъ Выборгъ — этотъ золотой пріискъ, гд можно купить любую вещь дешевле грибовъ — неизвстно. Можетъ быть, оно раньше такъ и было — мн о томъ невдомо. Но вслдъ за первымъ золотоискателемъ изъ Петрограда хлынулъ цлый потокъ золотоискателей — вотъ теперь они и бродятъ по унылымъ опуствшимъ магазинамъ Выборга — съ видомъ усталыхъ рудокоповъ, изрывшихъ цлыя десятины, намывшихъ цлыя горы земли и извлекшихъ изъ ея ндръ одну только пару, подозрительнаго вида, чулковъ за десять марокъ.

* * *

Компанія измученныхъ петроградцевъ съ остолбенлымъ видомъ останавливается передъ витриной крохотной выборгской лавчонки и испускаетъ рядъ отрывистыхъ восклицаній:

— Ого! Ботинки.

— Да. И какъ дешево. 50 марокъ.

— A въ Петроград за такія слупили бы рублей 25.

— Сколько это марокъ вышло бы?

— 25 рублей? Пятьдесятъ четыре съ половиной марки.

— Ну, вотъ видите! На цлыхъ четыре съ половиной марки дешевле.

— Зайдемъ, купимъ.

— Да мн такихъ не нужно. Я такихъ не ношу.

— Ну, вотъ еще какія тонкости! Дешево, такъ и бери.

Вваливаются въ магазинчикъ.

— Покажите намъ вотъ эти ботинки… Что? Послдняя пара? Ну вотъ, видишь: я теб говорилъ — покупай скорй. Гм! Послдняя пара: вотъ что значить дешевка. Ну-ка, примрь.

— Гм… Вззз… ой!

— Что? Тсноваты? Ну, ничего — разносятся. Заверните ему. Плати. Пойдемъ.

— Да я, собственно, такой фасонъ не ношу…

— Но вдь дешевы!

— Дешево-то они дешевы. Жаль только, что тсноваты.

— A зато на четыре съ половиной марки дешевле.

— Дешевле-то они дешевле.

— То-то и оно. Бери, пойдемъ. A это что — смотри-ка… Магазинъ рамочекъ. Для чего эти рамочки?

— Для чего-нибудь да нужны. Зря продавать не будутъ. И какъ дешево — голубенькая, a семь марокъ стоить. Зайдемъ, купимъ.

Входить всего четверо, но лавочка такъ мала, будто вошли сто.

— Слушайте: для чего эти рамочки, что вы продаете?

— Ля картина…

— Для картинъ, значитъ, — переводить одинъ, очевидно, тонкій знатокъ финскаго языка.

— A черезъ границу провести ихъ можно?

— Ta, мосна.

— Я знаю, что таможня, такъ я вотъ и спрашиваю…

— Ты его не понялъ, — торопливо поправляетъ переводчикъ. — Онъ говоритъ, что можно. Но вроятно, спрятать нужно, да?

— Ta, мосна.

— Спрятать. Мы ихъ подъ костюмъ спрячемъ, въ чемоданъ. Знаешь, я возьму пять штукъ.

— И я три. Почемъ он?

— По восьми марокъ.

— A въ Петроград я такія по два рубля видлъ.

— Да ужъ тамъ сдерутъ. Тамъ могутъ. Россія!

— A теб для чего эти рамки?

— Да придумаю. Сейчасъ не нужны, посл понадобятся. Вставлю что-нибудь въ нихъ.

— Заплатили? Пойдемъ. Ну, что теб еще нужно?

— Да такъ, собственно говоря, ничего…

— А ты вспомни!

— Ей Богу, ничего.

— Чулки не нужны ли?

— Чулки? — мямлить вялый петроградецъ. — Собственно говоря…

— Ну вотъ видишь! Вотъ теб и чулочный магазинъ. Здравствуйте. Есть чулки?

— Нету. Ce продано.

— Ну, что вы. Намъ всего нисколько паръ. Поищите. Можетъ, найдется.

— Тамская есть чулки.

— Дамскіе?… Гм! А, ну покажите.

— Послушай… да зачмъ мн дамское.

— Вотъ чудакъ! Дешево вдь. Бери — тепле еще, чмъ носки. До самаго колна. Бери ты три пары и я три пары.

— Сести пара нту. Сетыри пара есть сего.

— Нту шести паръ? Ну, давайте четыре. A остальныя дв пары можно чмъ-нибудь другимъ добрать. Вотъ эту штуку дайте.

— Не, эта не продается. На эта стука сляпа надвается. Для окна. На выставка.

— Дйствительно, слушай… Ну зачмъ теб болванъ для шляпы. Къ чему онъ?

— А? Ну, нтъ, знаешь, не скажи. Это штука удобная. Придешь домой — куда положить шляпу? Ну, и наднешь ее на эту чертовину. A что y васъ еще есть?

— Нисего нту. Ce родано.

— Русскіе все, чортъ ихъ дери. Пронюхали — и сразу все расхватали. A это что за кошка? Почемъ?

— Это наса коска. Сивой.

— Живая? A чего жъ она лежитъ, какъ искусственная. Только покупателей зря смущаетъ…

— Пойдемъ, господа.

— Вотъ драма такъ драма… Пріхали въ Выборгъ, a купить нечего. A вотъ магазинчикъ какой-то, зайдемъ. Что здсь продается?

— Чортъ его… не разберешь. Витрина пустая. Войдемъ на всякій случай.

— Здравствуйте… Гм… Какіе-то рабочіе, a товару не видно. Что вы тутъ длаете, братцы? Это магазинъ?

— Ta. Тольки сицасъ есцо магазина нту. Акроица тая неделя.

— На той недл? A что тутъ будутъ продавать?

— Втоцна магазинъ.

— Цвточный? Ну, ладно. Если еще прідемъ — зайдемъ, купимъ. Смотри, какими хорошенькими обоями оклеиваютъ. Послушайте: почемъ обои?

— В марки кусокъ.

— Ну продайте намъ вотъ эту пачку… Нельзя? Подумаешь важность… Почему нельзя? A ножницы продаются? Нтъ? Жалко, очень хорошенькія ножницы…

* * *

Номеръ гостиницы заваленъ коробками, свертками, пачками.

— Ты чего сопишь?

— Да вотъ хочу ботинки въ рукавъ пиджака засунуть. Боюсь, вдругъ въ Блоостров таможенные дощупаются.

— Если новые — конфискуютъ. A ты поцарапай подошвы — будто ношеные. Ношеные везти по закону можно.

Счастливый обладатель ботинокъ вытаскиваетъ перочинный ножикъ и приступаетъ къ работ.

Зажимаетъ между колнъ подметкой кверху ботинокъ и начинаетъ царапать ножикомъ блестящій лакъ.

— Ну что?

— Чортъ ихъ дери: все-таки, видно, что не ношеные, a просто поцарапанные. Грязи на нихъ нту.

— A ты плюнь.

Владлецъ ботинокъ послушно плюетъ на подметку.

— Да нтъ, я теб не въ томъ смысл. Ну, да ужъ разъ плюнулъ, теперь разотри получше. Объ полъ повози.

— И чортъ ихъ знаетъ, почему y нихъ такіе полы чистые… Не мажется! Блеститъ себ и блеститъ.

— Ножемъ потыкай. Постой, дай я. Вотъ такъ — и такъ… Ой! Видишь — дырка.

— Ну вотъ обрадовался.

— Ничего. Зато ужъ видно, что не новый. Оборви еще ушко ему, чорту. Тогда ужъ никто не придерется.

— Я лучше шнурокъ, будто, оборву. Все поспокойне.

— Собственно, на кой чортъ ты ихъ взялъ? Фасонь не модный, тсные, на боку дырка.

— Ты же самъ говорилъ…

— Мало, что я говорилъ… Вонъ ты мн абажуръ ламповый посовтовалъ взять — я его себ надвать буду, что ли, ежели y меня электричество.

— Сколько ты за него заплатилъ?

— Пятнадцать рублей на наши деньги.

— Вотъ видишь, a въ Петроград за восемь цлковыхъ купишь — и возиться не надо, и прятать не надо.

— Гм… Дйствительно. Рамочки… тоже накупили! Обрадовались! Грубыя, аляповатыя.

— A ты еще въ другомъ магазин докупилъ дв штуки — къ чему?

— Рамочки — что… Ихъ, въ крайнемъ случа выбросить можно. A вотъ чулки дамскіе — это форменное идіотство. Ну, какъ я ихъ надвать буду?

— Обржь верхушку — носки получатся.

— Носки… Ихъ еще подрубить нужно. Да и носки сколько стоять? Два цлковыхъ? A я по четыре съ полтиной за эту длиннйшую дрянь платилъ.

— Подари кому-нибудь.

— A ты найди мн такую женскую ногу. Сюда три помстятся. Постой… Это еще что такое?

— Прессъ-папье изъ березовой коры.

— Боже, какая дрянь. Неужели, это мы купили?

— Мы. A въ этомъ пакет что?

— Тоже рамочки. A это подставки для фруктовыхъ вазъ, банка гумміарабика, лапландскій ножикъ, сигары…

— Мы вдь не куримъ…

— Что значитъ — не куримъ. Мы никого и не ржемъ, a лапландскій ножикъ купили. Мы и не бабы, a шелковое трико коротенькое купили. Дураки мы, вотъ кто мы.

— A это что?

— Этого ужъ я и самъ не знаю. Къ чему оно? Металлическій ящикъ, ручка, какіе-то колесики, задвижечка… Покупаешь, a даже не спросишь — что оно такое.

— Зато дешево. Тридцать дв марки.

— Дешево?.. A я теб вотъ что скажу: эти сорочки здсь стоятъ пять рублей, a въ Петроград — четыре, салфетки здсь десять рублей, въ Петроград семь, a галстуки… Галстуки, вообще, ничего не стоятъ! Повситься можно на такомъ галстук.

— Похали, дйствительно! Обрадовались, накинулись.

— A тутъ еще съ таможней можетъ быть…

— Молчи, пока я тебя лапландскимъ ножикомъ не полоснулъ!!

Тяжелое настроеніе.

* * *

Поздки въ Выборгъ напоминаютъ мн исторію съ Марьиной слободой въ город К.

Была такая Марьина слобода, которая вдругъ прославилась тмъ, что живутъ тамъ самые трезвые мщане и самыя красивыя, добродтельныя двушки и жены.

И когда пошла эта слава, то стала здить туда публика — любоваться на трезвыхъ мщанъ и добродтельныхъ красавицъ… И чмъ дальше — тмъ больше здило народу, потому что слава росла, ширилась, разливалась.

A когда мн совсмъ прожужали уши о знаменитой слобод, и я похалъ туда — я увидлъ рядъ грязныхъ покосившихся домовъ, поломанные заборы, подъ каждымъ изъ которыхъ лежало по пьяному мщанину, a изъ домовъ неслись крики, хохотъ гостей, взвизгиваніе женщинъ и звуки скрипки и разбитаго піанино: это добродтельныя двушки и жены укрпляли славу своей удивительной слободы.

Ибо сказано — о Выборг ли, о Марьиной слобод ли: черезчуръ большой успхъ — портитъ.

НАЧАЛО КОНЦА…

Вполн умстнымъ началомъ можетъ послужить сообщеніе германскаго офиціальнаго агентства, недавно опубликованное: ‘императоръ Вильгельмъ, прибывъ въ сверный городокъ Эльбингъ, неожиданно вошелъ въ трамвайный вагонъ и совершилъ вмст со своей свитой поздку къ ближней верфи. Какъ кайзеръ, такъ и вс лица его свиты, заплатили за проздъ полагающіеся 10 пфенниговъ’.

Вотъ какое сообщеніе появилось въ газетахъ. A дальше — мы уже справимся сами безо всякихъ газетъ и сообщеній… Мы знаемъ, что было дальше.

* * *

Снисходительно улыбаясь, Вильгельмъ вошелъ въ подъздъ маленькой второстепенной гостиницы и спросилъ: — A что, голубчикъ, не найдется ли y васъ номерокъ… такъ марки на три, на четыре?..

— О, ваше величество! воскликнулъ остолбенвшій портье. — Для васъ y насъ найдется номеръ въ дв комнаты, съ ванной за двадцать марокъ…

— О, нтъ, нтъ — что вы. Мн именно хочется испытать что нибудь попроще. Именно такъ, марки на три…

— Весь въ распоряженіи вашего величества, — изогнулся портье. — Попрошу сюда, налво. Номерокъ, правда, маловатъ и темноватъ…

— Это ничего… Цна?

— Три марки, ваше величество.

— За мной.

* * *

Кайзеръ шагалъ пшкомъ по улицъ, a за нимъ шла восторженная толпа. Тихо шептались:

— Обратите вниманіе, какъ онъ просто держится… Прохался въ трамва за десять пфенниговъ, a теперь нанялъ номеръ въ три марки… Что за милое чудачество богатаго внценосца! Интересно, куда онъ направляется сейчасъ?..

— A вотъ смотрите… Ну, конечно! Вошелъ въ дешевую общественную столовую.

— Господи! Зачмъ это ему?

— Наврное, попробовать пищу. Хорошо ли, дескать, насъ кормятъ?..

— Это вы называете — попробовать? Да вдь онъ уплетаетъ в за об щеки. Слышите, какой трескъ?

— Дйствительно, слышу. Что это трещитъ?

— У него. За ушами.

— Ну, ей Богу же — это мило! Зашелъ, какъ простой человкъ въ столовую и стъ то же, что мы димъ.

— Какъ не любить такого короля!

— Правда — чудачество. Но какое милое, трогательное чудачество.

— Вотъ онъ… выходить. Сейчасъ, наврное, подадутъ ему карету. Любопытно, въ какихъ это онъ каретахъ, вообще, здитъ?

— Удивительно! Пшкомъ идетъ… Заходитъ въ табачную лавочку… Что это онъ? Покупаетъ сигару! Да разв найдется y лавочника сигара такой цны, на которую онъ куритъ… Что? За пять пфенниговъ?!! Нтъ — вы посмотрите, вы посмотрите на этого удивительнаго короля!

— Очевидно, ршилъ за сегодняшній день испытать все.

— Тмъ пріятне завтра будетъ вернуться ему къ императорской изысканности и роскоши.

* * *

Черезъ три дня:

— Кто это прохалъ тамъ въ трамва? Странно: на площадк народу биткомъ набито, a онъ детъ внутри совершенно одинъ.

— А, это нашъ кайзеръ. Разв вы не узнали?

— Но вдь онъ уже разъ прохался въ трамва. Зачмъ же ему еще?

— Я тоже немножко не понимаю. Третій день здитъ. Заплатитъ кондуктору и детъ.

— Странно. A публика не входитъ внутрь вагона — почему?

— Ну, все-таки кайзеръ, знаете. Неудобно стснять.

— A куда это онъ детъ?

— Вотъ уже выходитъ. Сейчасъ увидимъ. Гм! Опять заходить въ общую столовую.

— Пищу пробуетъ?

— Какое! стъ во вс лопатки. Вчера чай пилъ тутъ тоже — такъ два кусочка сахару осталось. Въ карманъ спряталъ.

— Что вы говорите! Зачмъ?

— Одинъ придворный тоже его спросилъ. A онъ отвчаетъ: ‘Пригодится, говоритъ. Одинъ кусочекъ подарю Викторіи-Август, другой кронпринцу, если ему Верденская операція удастся’.

— Прямо удивительный чудачина! Я думаю, пообдавъ, швырнетъ сотенный билетъ и сдачу оставляетъ двушк?

— Нтъ, вы этого не скажите. Вчера налъ онъ на четыре марки и десять пфенниговъ. Далъ двушк пять марокъ в говоритъ: оставьте себ двадцать пфенниговъ, a семьдесятъ гоните сюда.

— Такъ и сказалъ: гоните сюда?

— Ну: можетъ, выразился изысканне, но семьдесятъ пфенниговъ все-таки сунулъ въ жилетный карманъ. Потомъ на нихъ (я самъ видлъ) купилъ 3 воротничка.

— Хватили, батенька! Что это за воротнички за семьдесятъ пфенниговъ?!

— Даже за шестьдесятъ. Бумажные. A на оставшіеся десять пфенниговъ купилъ сигару. Докурилъ до половины и спряталъ.

— Какое милое чудачество!

— Ну, какъ вамъ сказать…

* * *

Черезъ недлю.

— Виноватъ, позвольте мн пройти внутрь трамвая…

— Куда вы прете! Неудобно.

— Это почему же-съ?

— Тамъ кайзеръ сидитъ.

— Опять?!

— Да-съ, опять.

— Господи, что это онъ каждый день разъздился. Торчи тутъ вчно на площадк!..

— Ничего не подлаешь. Вс одинаково страдаемъ. Раньше хоть свита его здила, a теперь и т перестали.

— Собственно, почему?

— Собственно изъ-за сигары. Такія онъ сигары сталъ курить, что даже Гельфериха, друга его, извините, стошнило. Съ тхъ поръ стараются съ нимъ въ закрытыя помщенія не попадать.

— Гм!.. Большое это для насъ неудобство.

— И не говорите! Занимаю я номеръ въ гостиниц ‘Розовый Медвдь’, какъ разъ рядомъ съ нимъ… И что же!

— Разв онъ до сихъ поръ въ этомъ ‘Медвд’ живетъ?!

— Представьте! Отвратительнйшій номеришко въ три марки, и такъ онъ туда представьте вгвоздился, что штопоромъ его не вытянешь. Ну, вотъ. Такъ придешь домой — портье жить не даетъ: сапогами не стучи, умываться или что другое длать (перегородка-то въ палецъ) не смй — чистое наказаніе! Будто не можетъ человкъ себ дворца выстроить.

— Да-съ. Оно и съ обдами не совсмъ удобно.

Приходить — вс должны вставать и стоять, пока онъ не състь обда, A стъ онъ долго. Да еще кусокъ останется, такъ онъ норовитъ его въ карманъ сунуть или въ другое какое мсто. Врите — вчера полтарелки макаронъ за голенищемъ унесъ.

— Что за милое чудачество!

— Чудачество? Вотъ что, мой дорогой — если вы тихій идіотъ, то и должны жить въ убжищ для идіотовъ, a не толпиться зря на трамвайной площадк!..

* * *

Черезъ мсяцъ.

— здитъ?

— здитъ. Раза четыре въ день: и все норовитъ до конца дохать за свои десять пфенниговъ. Опять же вагонъ такъ прокурилъ своими сигарами, что войти нельзя. По полтора пфеннига за штуку сигары куритъ — поврите ли?!!

— Какъ не стыдно, право. Вдь мы къ нему въ его дворцы не лземъ, такъ почему жъ онъ къ намъ лзетъ. Кайзеръ ты, — такъ и поступай по-кайзерячьи, a не веди себя, какъ мелкій комми изъ базарной гостиницы.

— Вотъ вы говорите — дворцы… Какіе тамъ дворцы, когда, говорятъ, все заложено и перезаложено. Врите ли — исподнее солдатское подъ видомъ шутки якобы — подъ штаны надлъ, да такъ и ходить. Стыдобушка!

— Слушайте… A нельзя его не пускать въ трамвай?

— Попробуй, не пусти. Я, говоритъ, такой же пассажиръ, какъ другіе! Въ столовой тоже: я, говорить, такой же обдающій, какъ другіе… A какое тамъ — такой! Все-таки кайзеръ — жалко — ну, лишній кусокъ и ввернутъ или полтарелочки супу подбросятъ.

— A въ ‘Розовомъ Медвед’ все еще живетъ?

— Живетъ. За послдніе полмсяца не заплатилъ. Портье жаловался мн. Напомнить, говоритъ неудобно, a хозяинъ ругается.

— Положеньице! A кайзеръ такъ и молчитъ?

— Не молчитъ, положимъ, да что толку… Вотъ, говоритъ, выпущу военный заемъ — тогда и отдамъ. Что жъ военный заемъ, военный заемъ. Военный заемъ еще продать нужно.

— Некрасиво, некрасиво. Лучше бы, чмъ сигары раскуривать — за номеръ заплатилъ.

— A вы думаете, онъ свои куритъ? У него теперь такая манера завелась: высмотритъ кого поприличне и сейчасъ съ разговорчикомъ: ‘Далеко изволите хать?’ — До Пупхенъ-штрассе, ваше величество’. ‘А, это хорошо. Кстати: нтъ ли y васъ сигарки. Представьте, свои дома забылъ’. Жалко, конечно, — даютъ. Но, однако — сегодня забылъ, завтра забылъ — но нельзя же каждый день! Мы тоже не милліонеры.

— И не говорите!.. Съ займомъ тоже: подписался только онъ самъ на полмилліарда, да дти по сту тысячъ. Больше никто. Однако, подписаться подписались, a взноса ни одного еще не сдлали. Сухіе орхи. Даже задатку не дали.

* * *

Черезъ два мсяца, въ общественной столовой:

— Послушайте, вы тамъ! Бросьте сть свою гороховую сосиску. Кайзеръ пришелъ. Спрячьте ее.

— A что, разв неудобно при немъ сть?

— Не то. A увидитъ еще да попросить кусочекъ — вамъ же хуже будетъ.

— И Боже жъ ты мой! Кайзеръ, кажется, какъ кайзеръ, a совсмъ не по кайзериному поступаетъ.

— Довоевались.

НАЧАЛЬНИКЪ СТАНЦІИ.

Это былъ обыкновенный замухрышка начальникъ станціи. Ничего въ немъ не было замчательнаго: ни звзда во лбу не горла, ни генеральскимъ чиномъ не былъ онъ отличенъ, ни талантами, ни умомъ не блисталъ.

И однако же, когда я пришелъ къ нему и сказалъ: ‘Прошу пропустить мои вагоны черезъ вашу станцію — онъ отвтилъ:

— Не пропущу.

— То есть, почему это не пропустите?

— Не пропущу.

— Однако, по закону вы должны пропустить!

— Не пропущу.

— A что нужно сдлать, чтобы вагонъ былъ пропущенъ?

— Смазать.

— Васъ или вагонъ?

— Меня.

‘Эхъ, смазалъ бы я тебя, — сладострастно подумалъ я. — Такъ бы я тебя смазалъ, что ужъ никогда больше не скриплъ бы ты y меня надъ ухомъ’. Вслухъ я удивился:

— Какъ же это васъ можно смазать? Чмъ? Не понимаю.

— Золя читали?

— Даже въ подлинник.

— A я въ перевод. Романъ y него есть одинъ ‘Деньги’.

— Знаю. Такъ-то жъ романъ.

— Хорошо… Пусть то будетъ романъ, a то, что вашъ вагонъ будетъ стоять здсь до второго пришествія — это печальная дйствительность.

— Значить, вы хотите получить съ меня взятку?

— Нтъ, я хочу получить отъ васъ благодарность.

— Ну, хотите я васъ поцлую, если пропустите вагонъ.

— Мн съ вашего поцлуя не шубу шить…

— A вы хотите, значитъ, получить такое, съ чего шубу можно сшить?

— И шапку.

— Не дамъ.

— Не надо. Я сейчасъ прикажу отцпить вагоны.

— A я донесу на васъ.

— Доносите.

— Васъ арестуютъ.

— Можетъ быть.

— Посадятъ въ тюрьму, будутъ судить.

— Чепуха! Ничего подобнаго.

— Ахъ, такъ? Хорошо же.

Я пошелъ и донесъ, кому слдуетъ, что начальникъ станціи Подлюкинъ вымогаетъ отъ меня взятку.

— Вы жалуетесь на Подлюкина?

— Да. Знаете, онъ хотлъ получить съ меня ‘благодарность’ за пропускъ вагона.

— A вы что же?

— Я ему говорю: ‘Вы, значитъ, хотите получить взятку?’

— Такъ и спросили? A вы знаете, что это оскорбленіе должностного лица при исполненіи служебныхъ обязанностей?

— Да какое же это исполненіе обязанностей, если онъ хотлъ содрать съ меня взятку?!

— Это и есть исполненіе его обя… Гм!.. Впрочемъ, что я говорю… Знаете, что? Плюньте на это дло.

— Не хочу! Подать судъ Подлюкина!

— Трудновато. Вы знаете, что онъ въ хорошихъ отношеніяхъ съ Мартыномъ Потапычемъ?..

— Хоть с Чортъ Иванычемъ!

— Экое каверзное дло… Тогда вотъ что: мы его арестуемъ, но только, ради Бога, не подпускайте его посл ареста къ телеграфу.

— Почему?!!

— Телеграмму дастъ.

— Кому?

— Мартынъ Потапычу.

— A тотъ что же?

— Освободитъ.

— Въ такомъ случа я самъ буду присутствовать при арест…

* * *

Такъ оно и было:

— Вы начальникъ станціи Подлюкинъ?

— Я Подлюкинъ.

— Мы васъ должны арестовать по обвиненію въ вымогательств.

— Хоть въ убійств. Только дайте мн возможность къ телеграфному окошечку подойти.

— Нельзя!

Первый разъ въ жизни поблднлъ Подлюкинъ.

— Какъ нельзя? Я же не убгу! Только напишу телеграмму и при васъ же подамъ…

— Нельзя.

— Ну, я напишу, a вы сами подайте…

— Не можемъ.

— Въ такомъ случа… вонъ тамъ стоитъ какой-то человкъ. Позвольте мн ему сказать два слова.

— Это можно.

Подлюкинъ пріободрился.

— Послушайте, господинъ… Вы чмъ занимаетесь?

— Я проводникъ въ спальномъ вагон.

— Хотите быть начальникомъ движенія?

— Хочу.

— Такъ вотъ что: вы знаете Мартынъ Потапыча?

— Господи… Помилуйте…

— Прекрасно. Такъ пойдите и сейчасъ же дайте ему телегра…

Мы заткнули ему ротъ носовымъ платкомъ и повели къ выходу.

* * *

— Я сть хочу, — заявилъ Подлюкинъ.

— Пожалуйста. Эй, буфетчикъ! Дайте этому господину покушать…

— Что прикажете?

Подлюкинъ бросилъ на насъ косой взглядъ и сказалъ:

— Такъ на словахъ трудно выбрать кушанье… Дайте я на бумажк напишу.

— Сдлайте одолженіе.

Я поглядлъ черезъ плечо Подлюкина и замтилъ, что меню было странное: на первое — ‘Мартыну Потапычу’, на второе ‘Выручайте, несправедливо арестованъ, освобод…’

— Э, — сказалъ я, вырывая бумажку. — Этого въ буфет нтъ. Выберите что-нибудь другое…

Онъ заскрежеталъ зубами и сказалъ:

— Вамъ же потомъ хуже будетъ.

Его повели.

Какой-то всовщикъ пробгалъ мимо и, увидвъ нашу процессію, съ любопытствомъ пріостановился.

Подлюкинъ подмигнулъ ему и крикнулъ скороговоркой:

— Я арестованъ! Тысячу рублей, если сообщите объ этомъ Мар…рр…

Мы заткнули ему ротъ.

— Кому онъ говорить сообщить? — съ истерическимъ любопытствомъ впился въ насъ всовщикъ. — Какой это Map…?

— Не какой, a какая, — твердо сказалъ я. — Map — это Маргарита, шведка тутъ одна, съ которой онъ путался.

До арестантскаго вагона вели его съ закрытымъ ртомъ. Онъ краснорчиво мигалъ глазами встрчавшейся публик, дергалъ ногой, но все это было не особенно вразумительно.

Посадили.

— Ф-фу! Наконецъ-то можно отдохнуть.

— Чортъ знаетъ, какой тряпкой вы мн затыкали ротъ. Наврное, ротъ полонъ грязи,— проворчалъ Подлюкинъ. — Пойду въ уборную, выполоскаю ротъ.

— Только имйте въ виду, что мы будемъ сторожить y дверей.

— Сколько угодно!

Онъ криво усмхнулся и побрелъ въ уборную.

Мы стали на страж y дверей. Сначала былъ слышенъ только обычный грохотъ колесъ — потомъ рзкій звонъ разбитаго стекла.

— Выскочилъ! — кричалъ одинъ.

— Ничего подобнаго! Онъ просто выбросилъ изъ разбитаго окна какую-то бумажку, a пастухъ, сидвшій на насыпи, схватилъ ее и убжалъ.

— Сорвалось!

— Я говорилъ, что глазъ нельзя было спускать…

— Можетъ, бумажка не дойдетъ.

— Какъ-же, надйтесь. Нтъ, теперь ужъ не стоить и сторожить… Эй, господинъ Подлюкинъ… На ближайшей станціи можете и выходить. Ваша взяла.

— Ага… То-то и оно.

И въ порыв великодушія добавилъ сіяющій Подлюкинъ:

— Я васъ прощаю.

——

P. S. Я нахожу этотъ фельетонъ совершенно цензурнымъ. Если цензура его пропустить, то я надюсь, Мартынъ Потапычъ не подниметъ крика по этому поводу…

Если же цензура не пропуститъ фельетона, найдя въ немъ разглашеніе не подлежащихъ оглашенію тайнъ, я промолчу. Во всякомъ случа жаловаться къ Мартынъ Потапычу не побгу…

МЫШЕЛОВКИ.

(О русскихъ курортахъ и тому подобной гадости)

Поздъ подходить къ курортной станціи…

Нсколько лнивыхъ туземцевъ, снабженныхъ грязными щупальцами для переноски тяжестей и называемыхъ поэтому носильщиками, врываются съ алчнымъ видомъ въ вагоны и приступаютъ къ раскопкамъ съ цлью извлеченія изъ-подъ чемодановъ и узловъ драгоцннаго человческаго матеріала.

Извлеченное изъ-подъ обломковъ и вытащенное на перронъ человческое тло сразу становится ‘курортнымъ больнымъ’.

Существо это — жалкое, забитое, отъ всхъ униженное и оплеванное…

* * *

— Вамъ что — номеръ?

— Да, мн бы номерокъ… недорогой.

— На билліард y насъ одно мсто еще есть. Въ ванной можно устроить.

— Ну, нтъ… Спасибо. Извозчикъ, позжай въ другую гостиницу!

— Н-но, ты, каракатица! Ползи, что ли.

Ползутъ…

— Мн бы номерокъ. Недорогой.

— Пожалуйте: на билліард есть, потомъ, ежели ванную уважаете, или на галлерейк тоже можемъ.

— Извозчикъ, вези дальше. Что жъ ты, братецъ, уврялъ меня, что тутъ есть номера… Врать ты, я вижу, мастеръ.

— Никакъ нтъ, не вру я. Номера тутъ есть.

— Такъ вотъ — они же говорятъ, что нтъ.

— Не знаю, a только номера есть.

— Послушайте: вотъ извозчикъ говоритъ, что номера y васъ есть.

— Номера? Номера y насъ есть.

— Какъ же вы говорите, что нтъ.

— Мы не говоримъ, что нтъ. A только, можетъ быть, вы на билліард предпочитаете или въ ванной.

— За сумасшедшаго вы меня считаете, что ли?

— Не знаю, a только больной такъ уже привыкъ къ безнумеровью, что прямо, какъ прідетъ — сейчасъ же на билліардъ лзетъ. Даже и въ газетахъ пишутъ: курортъ переполненъ, больные спятъ на билліардахъ и въ ваннахъ…

— Значить, номера есть?

— Пожалуйте. Вотъ номерокъ въ четырнадцать рубликовъ.

— Да мн помсячно не надо.

— Это, виноватъ, поденно. Помсячно триста.

— Крестъ-то на васъ есть?

— На насъ-то? Давно поставили. Мы — курортъ, съ насъ что взять. Такъ какъ же номерокъ, желаете?

— Давай, чтобъ онъ провалился, вашъ курортъ!

— Никакъ нтъ, грунтъ y насъ крпкій. Васька, тащи чемоданы!

* * *

— Хозяинъ! Тутъ y васъ изъ окна дуетъ.

— A чего жъ вамъ. Свжій воздухъ идетъ, чего лучше.

— И замокъ въ дверяхъ не запирается.

— Испорченъ, потому и не запирается. Будь бы не испорченъ, такъ запирался бы.

— Однако, не могу же я жить въ незапертой комнат.

— A вы столикъ къ двери приставьте, да и все. Чемоданъ можно сверху положить для тяжести.

— Однако, когда я выхожу изъ дому…

— A зачмъ выходить? Сидите дома, слава Богу, никто не гонитъ. Хучь цлый день сидите, мы слова не скажемъ.

— A мн лчебныя ванны принимать нужно. Докторъ прописалъ.

— A вы въ прошломъ году записывались?

— На что?

— На очередь. Ежели не записывались, до сентября не получите.

— Не записывался.

— Эхъ, вы… Ну, да все равно. Въ этомъ сезонъ такъ поживете, отдохнете, a на будущій запишитесь. Это ужъ врное дло будетъ.

* * *

— Послушайте, что это за гадость передъ самымъ окномъ валяется?..

— Гд-съ? Это? Вы не позвольте безпокоиться, она не укуситъ, она смирная.

— Чортъ съ ней, что она смирная! Но она вдь дохлая.

— Собачка-то? Такъ точно, померли. Хорошій песикъ были.

— Но вдь она же смердитъ.

— Смердть она смердитъ, это правда. Да оно, правду сказать, и въ живой собак толку мало.

— Однако, нельзя же, чтобы во двор дохлая собака валялась?!.

— Какъ прикажете. Можно ее и на улицу выбросить. Какъ стемнетъ, такъ мы ее за ворота и тово…

* * *

— Чего это тамъ больной раскричался?

— Кушанье ему, вишь, не нравится. На свчномъ, говоритъ, сал жарите.

— A ты бы ему сказалъ, что свчи нынче тоже по три рубля по двадцать фунтъ.

— Потомъ говоритъ: y васъ, говоритъ, не баранина, a какая то кошатина.

— Понимаетъ онъ много! И какъ это такъ человкъ кошку отъ лошади отличить не можетъ… Даже удивительно.

— A на рыб, говоритъ, червячки были.

— A вилка ему на что дадена? Отгреби, да и шь во славу Господню. И какъ это они, ей Богу, ко всякой дряни готовы привязаться. Пріхалъ на курортъ, такъ терпи. Какъ говорится y насъ: терпи больной, мертвецомъ будешь.

* * *

— Человкъ! Коридорный! Худо мн, что-то… Доктора бы позвать.

— Какого прикажете?

— По внутреннимъ.

— По внутреннимъ нтъ.

— Ну, по какимъ-нибудь — все равно.

— По какимъ-нибудь тоже нтъ. Акушерка есть — не желаете ли?

— Съ ума ты сошелъ — для чего она мн!

— Да она женщина пожилая — что жъ тамъ стсняться. Пусть посмотритъ. Прикажете?

— Неужели ни одного доктора нтъ?

— Курортъ, сами знаете. Гд ихъ достать? Одинъ-то, правда, есть, a только онъ на домъ не ходить. Къ нему надо. Въ очередь записаться.

— Я съ постели встать не могу — пойми ты это!

— A вы нашего комиссіонера изъ гостиницы пошлите. Разскажите ему про свою про болзнь, онъ доктору разскажетъ про вашу про болзнь, a тотъ ему уже и скажетъ — какъ и что…

— Разбойники вы вс, вотъ что!

— Обижать изволите. A только сами вдь знали, куда хали.

— Охъ, коридорнушка, плохо мн!

— Чичасъ комиссіонера нашего позову. Вы ему объ своей болзни все и обскажите.

— Больной-то нашъ… не дышетъ.

— Что жъ онъ, чудакъ. Такой y насъ воздухъ хорошій — a онъ не дышитъ.

— Померъ онъ, дурья голова! Какой теб воздухъ.

— Такъ-съ. Вылчился. Хи-хи. И чортъ ихъ, анаемовъ, носить, такихъ кволыхъ. Боленъ, такъ и сиди дома.

— Да онъ-то не такъ ужъ, чтобы и боленъ былъ. A рыбки мы ему, дйствительно, вчера подсудобили. Какъ говорится: рыбка на червя идетъ, a червь на рыбку.

* * *

— Николай! Въ какомъ номер y васъ покойникъ лежитъ?

— Въ сорокъ первомъ.

— Стащи его пока въ ванную — сейчасъ съ позда новыхъ привезутъ.

Несмотря на то, что внутри мышеловки болтается уже разложившійся полусгнившій кусокъ сала, мышеловка работаетъ превосходно.

Читайте также: