Ю. М. Лотман.
Русские писатели. 1800—1917. Биографический словарь. Том 2. М., ‘Большая Россйская энциклопедия’, 1992
Карамзин Н. М.: биографическая справка, Карамзин Николай Михайлович, Год: 1992
Время на прочтение: 26 минут(ы)
КАРАМЗИН Николай Михайлович [1(12).12.1766, с. Михайловка Бузулук. у. Симбирской губ. (по др. сведениям — с. Богородское * Симбирского у. Симбирской губ.) — 22.5(3.6).1826, Петербург, похоронен на Тихвин. кладб. Александро-Нев. лавры], прозаик, поэт, журналист, историк. Происходил из крымско-тат. рода (известного с 16 в.). Детство провел в симбирском имении отца — с. Знаменское, помещика ср. достатка. Воспитывался в частном пансионе в Симбирске, потом в моск. пансионе проф. И. М. Шадена (1775—81), посещал лекции в ун-те. К. владел мн. новыми и древними языками. Служба в гв. Преображен. полку (записан с детства) носила фиктивный характер, но с 1782 К. был вынужден находиться в полку в Петербурге, здесь он сблизился со своим родственником И. И. Дмитриевым Вскоре появилось его первое печатное произв.— пер. с нем. идиллии С. Геснера ‘Деревянная нога’ (СПб., 1783). В 1784 К. вышел в отставку — он никогда уже больше не служил, что выглядело в ту пору как вызов,— и уехал в Симбирск, где вел жизнь светского человека. Переписка с А. А. Петровым (см. его письма к К. ‘Письма рус. путешественника’, Л., 1984, с. 499—512, далее — ПРП, цитируется указ. изд.) вносит поправки в этот облик: постоянство лит. занятий, чтение У. Шекспира, близость к интересам моск. масонов. С влиянием члена новиковского кружка И. П. Тургенева обычно связывается решение К. вернуться в Москву и сближение его с окружением Н. И. Новикова, письма Петрова свидетельствуют, однако, что связи возникли значительно раньше. И биография, и творч. развитие К. отчетливо делятся на периоды. Июль 1785 — май 1789. Пребывание в Москве в кругу масонов. Испытав влияние Новикова, К. одновременно сближается с А. М. Кутузовым, С. И. Гамалеей и нем. поэтом ‘бури и натиска’ Я. Ленцем, а также с критически настроенной по отношению к масон, кружку семьей Плещеевых. С Наст. (Анаст.) Ив. Плещеевой его на долгие годы связывает платоническая сентиментальная дружба. Особенно тесные связи у К. в этот период с Петровым, с ним он делит комнату в ‘масонском доме’ в Кривоколенном пер. Лит. деятельность К. в это время носит ученич. характер, хотя отмечена исключит, динамичностью. Под влиянием А. М. Кутузова он знакомится с лит-рой англ. предромантизма, одновременно обнаруживает широкую осведомленность в лит-ре франц. Просвещения (Вольтер, Ж. Ж. Руссо), нем. и швейц. предромантизма (Г. Э. Лессинг, Ф. Г. Клопшток, Ф. Шиллер, И. К. Лафатер, К. Ф. Геллерт и др.). Масон, воздействие проявляется в интересе к утопич. проектам морального возрождения человечества (Э. Рамзей), стяжавшем К. в дружеском кругу прозвище ‘лорд Рамзей’. В 1787—1789 К. участвует в периодич. изд. ‘Размышления о делах Божиих…’, заполненном переводами из соч. нем. пастора К. X. Штурма и И. Ф. Тиде (сотрудники — А.
Петров, Д. И. Дмитревский и И. Г. Харламов), этот ранний, оказавшийся неудачным опыт журналист, деятельности К. способствовал отвращению писателя от мистич. сочинений. Удачнее было (в те же годы) сотрудничество с Петровым в ж-ле Новикова ‘Дет. чтение для сердца и разума’, здесь К. публиковал соч. и переводы, в т. ч. свою первую ориг. пов. ‘Евгений и Юлия’ (1789, ч. 18). Отд. изданиями вышли переводы поэмы А. Галлера ‘О происхождении зла’ (М., 1786), ‘Юлий Цезарь’ У. Шекспира (М., 1787). К 1788 К. охладевает к масонству, важным пунктом расхождений было убеждение писателя в том, что нравств. совершенство людей приближается не моралистич. проповедями, а облагораживающим воздействием иск-ва, строго дидактич. подход к к-рому его всегда отталкивал. Хотя мотивы и обстоятельства отъезда К. за границу точно неизвестны, принято считать, что он был результатом разрыва К. с моск. масонами.
18 мая 1789 — 15 июля 1790 — заграничное путешествие. Тринадцать месяцев, проведенных К. в европ. странствованиях, оказали решающее воздействие на все его дальнейшее творчество. Документация по этому периоду почти отсутствует: осн. источник — ‘Письма рус. путешественника’ — представляет собой не биогр. документ, а сложный лит. текст, подчиненный как законам худож. построения, так и стремлению многое скрыть в реальном путешествии, факты в нем трансформировались и по законам иск-ва, и из соображений тактики. Путешествие К. начал с поездки в Петербург, однако, отказавшись от плана мор. путешествия, он отправился в карете через Нарву. Видимо, между Дерптом и Ригой он встретился с В. Н. Зиновьевым, товарищем Кутузова и А. Н. Радищева по Лейпцигскому ун-ту, родственником и близким человеком братьев А. Р. и С. Р. Воронцовых, бывшим также сотр. и другом Л. К. Сен-Мартена (франц. мистика, столпа европ. масонства, связанного с рус. кругами) (о встречах за границей и отношении к ним К. см.: Лотман Ю. М., Черты реальной политики в позиции К. 1790-х гг.— В кн.: XVIII век, сб. 13, Л., 1981). Зиновьев советовал К. не ехать через Берлин, в то время ‘столицу розенкрейцеров’, а направиться в Вену, однако в Берлине была намечена встреча с Кутузовым. По пути К. заехал в Кенигсберг, где беседовал с И. Кантом, обнаружив знание его идей и соч. Не застав Кутузова в Берлине — тот неожиданно отправился в Париж,— К. посетил Дрезден, Лейпциг и Веймар, где беседовал с И. Г. Гердером, К. Ф. Виландом и видел И. В. Гёте. В Лейпциге он получил письмо от Кутузова и, как можно судить, переменив маршрут, отправился во Франкфурт-на-Майне, где его застала весть о взятии в Париже Бастилии.
Далее в путешествии К. наступает неясность: по ‘Письмам рус. путешественника’, он пробыл в Париже неполных три месяца, но в ст. ‘Письмо в ‘Зритель» о рус. лит-ре, опубл. за границей в 1797 (см. ниже), К. говорит о 4 месяцах, проведенных им в Париже. Кроме того, если верить сроку, сообщенному в ПРП, то письмо, помеченное ‘Париж, июня…’, должно было быть написано в Париже 27 июня 1790, недостоверно известно, что 4 июня К. был уже в Лондоне. Из этого следует, что он пробыл в Париже только два месяца?! Одновременно совершенно непонятно, что делал К. 5 месяцев (!) в Женеве, где он, согласно ПРП, совершенствовался во франц. языке, и без того ему прекрасно известном. Есть основания полагать, что: 1) К. посетил Париж дважды, но первое посещение — приезд по призыву Кутузова из Франкфурта-на-Майне — почему-то предпочел скрыть, 2) в реальном путешествии К. Швейцарии и Англии было уделено меньше, а Франции значительно больше времени, чем в ПРП.
Знаменательно, что, будучи в Женеве, К. запасся рекомендацией к видному якобинцу Жильберу Ромму. В Париже он многократно посещал Нац. собрание (первый раз — чуть ли не в день приезда туда из Лиона), слушал О. Г. Мирабо, М. Робеспьера, Э де Сент-Рабо и др. ораторов, видел почти всех видных полит, деятелей и со многими свел знакомства, читал газеты и листовки, слушал ораторов в кафе, превратившихся в это время в полит, клубы, посещал почти ежедневно театры, где также кипела борьба. Еще в 1797 К. признавал, что его мысли о революции ‘недостаточно зрелы’, но тогда же понимал, что присутствует при одном из величайших переворотов в истории человечества. В дальнейшем его оценки Франц. рев-ции менялись, но впечатление от Парижа этих лет осталось одним из важнейших до конца дней. К. относительно недолгое время побыл в Англии, сблизился с рус. послом, либералом и англоманом С. Р. Воронцовым, но на Англию продолжал смотреть глазами Руссо, считавшего, что англичане свободны лишь в день выборов, в Англии его привлекала цивилизация, а не полит, система.
Лето 1790 — кон. 1792. Центр, событие этого периода — издание ‘Моск. журнала’ (янв. 1791 — дек. 1792). Вернувшись из-за границы, К. сразу занял активную лит. позицию (план, видимо, был продуман заранее). Он сближается через Дмитриева с Г. Р. Державиным, пытается собирать лит. молодежь, окончательно разрывает с масонами. Издание ‘Моск. журнала’, осуществляемое К. почти единолично, делается осн. содержанием его жизни в те два года, к-рые превратили начинающего литератора в главу молодой лит-ры. К. отказался от к.-л. вмешательств в политику, от морализирования, вычеркнув все ‘теологич., мистич., слишком ученые, педантичные, сухие пиесы’ из плана журнала. Его последовательно проводимая обществ, позиция заключалась в благородной независимости мнений, игнорировании того, что могло бы считаться официозностью (или стремлением согласоваться с правительств, курсом), в вере в прогресс, осуществляемый с помощью просвещения людей средствами изящной словесности, улучшения их вкуса, душевных качеств. Именно иск-во воспринималось К. как средство перевоспитания ‘злых сердец’. Утопизм этого периода сохранился и впредь, но изменил характер. Публикация из номера в номер ‘Писем русского путешественника’ [1791—92, два отрывка в ‘Аглае’ (1794, кн. 1, 1795, кн. 2), первые 4 ч. вышли в 1797 (М.), полностью (ч. 1—6)—М., 1801, в 1799—1804 пер. на нем., польск., англ. и др. языки (о переводах К. см.: Пономарев, Быкова)] задавала ж-лу осн. тон: К. убежден в том, что путь цивилизации един для всего человечества и что Россия идет той же дорогой просвещения, по к-рой движутся др. народы Европы. Создание новой культуры проходило под лозунгом отказа от ‘высокопарности’, от разрыва между лит-рой и жизнью, требовалось ‘писать как говорят’ и ‘говорить как пишут’ (‘Моск. Меркурий’, 1803, ч. 4, No 12, с. 180). Однако фактически и разг. язык, к к-рому должен был быть приближен письменный, и ‘обычная жизнь’, на базе к-рой долженствовало строить культуру, мыслились К. не только как исходная точка, но и как конечная цель его реформы, ибо лит-ру надо было приблизить не к реальной — грубой и пугающей — повседневности, а к ее цивилизованному, очищенному просвещенным вкусом, разумом и чувством идеальному состоянию. В ‘Моск. журнале’ были опубл. принесшие К. славу повести: ‘Бедная Лиза’ (1792, ч. 6, кн. 3, отд. изд.— М., 1796), ‘Наталья, боярская дочь’ (1792, ч. 8), ‘Фрол Силин, благодетельный человек’ (1791, ч. 3, кн. 1), ‘Лиодор’ (1792, ч. 5, кн. 3) и др. После ареста Новикова К. (единственный!) решился выразить ему сочувствие, поместив в своем ж-ле оду ‘К Милости’ (1792, ч. 6, кн. 2) (из письма Петрова к К. следует, что стих, было напечатано в смягченном виде — ПРП, с. 511, ранний вариант не известен), публикация эта, видимо, явилась причиной прекращения изд. ж-ла. ‘Письма рус. путешественника’ (об их месте в развитии рус. культуры см. там же, с. 525—607), ‘Бедная Лиза’ и др. повести К., опубл. в ‘Моск. журнале’, открыли новую страницу в истории рус. прозы. К. обратился к некано-низированным, периферийным жанрам: путешествию, ‘полусправедливой повести’, лирич. отрывку в прозе и к герою, наделенному подчеркнуто обыденными чертами. Но именно эта, с виду непритязательная, проза ставила важнейшие вопросы современности: отношение Запада и Востока (собрание мнимоподлинных писем в ПРП — своего рода новая ‘тилемахида’ европ. цивилизации), судьбы рус. культуры, природы человеческого чувства и морального равенства людей. Лит-ра, благодаря Карамзин, прозе, приближалась к жизни, но жизнь при этом эстетизировалась, признаком ‘литературности’ делалась не возвышенность слога, а его изящество, подобно тому, как ценность человека стала определяться не социальным весом, властью или богатством, а душевной тонкостью.
Позиция К. была противоречива. С одной стороны, он стремился создать человека новой культуры — цивилизованного, утонченного, ‘чувствительного’, с тонкой душой и умом, наследующим все лучшее из запаса мировой культуры. Это должен был быть частный, ‘приватный’ человек, не связанный ни с гос-вом, ни с политикой, его нормальная среда — малый круг близких друзей, естеств. состояние — одиночество. Такой идеал должен был бы осознаваться как противоположный обществ, деятельности (сам К. между тем всю жизнь был обществ, деятелем). Др. сторона его позиции подразумевала стремление поднять рядового читателя до уровня совр. культуры. К. мечтал о грамотном крестьянине, о светской даме, говорящей по-русски и читающей рус. книги, о внутр. культуре и человеческом достоинстве как общем уделе. Не торжеств, оды и не дидактич. поучения, а роман и повесть, короткое лирич. стих, и романс, проникая во все слои общества, облагородят умы и чувства людей. Из позиции К. можно было вывести и идеал лит-ры ‘для немногих’, и программу самой широкой популяризации. Поэтому он активно и умело борется за увеличение тиражей своих ж-лов, одновременно создавая тексты, печатаемые в количестве не более 10 экземпляров, или рукоп. альбомы для избранного кружка. Призвание журналиста, издателя, просветителя имело для К. принципиальный смысл, и потеря в кон. 1792 журн. трибуны трагически отозвалась и на настроениях, здоровье и творчестве писателя (в след. году он не опубл. ни строчки).
1793—1796. Репрессии по делу Новикова и разгрому моск. круга масонов К. не затронули, но подозрения остались. По Москве распространялись слухи, что К. умер или сослан. Эти годы К., с перерывами, проводит в имении Плещеевых Знаменском (Орлов, наместничества) как друг дома, во время приездов в Москву он также живет в их доме. С Ал. Ал-др. его связывает длит, дружба, а Наст. Ив. соединяет роли матери, старшей сестры (она была на 12 лет старше К.) и сентиментального друга. В 1795, узнав, что денежные дела Плещеевых окончательно запутались, К. продал братьям свою часть имения за 16 тыс. и ‘одолжил’ (фактически подарил) эти деньги Плещеевым, окончательно превратившись в профессионала, живущего лит. трудом. Хотя ценз, условия делаются все труднее, К. упорно борется за читат. аудиторию. В 1794—95 он выпускает в Москве два тома альм. ‘Аглая’ (преим. из собств. соч.) — издания, определившего тип рус. альм, последующих лет (переизд. в 1796), две части повестей под назв. ‘Мои безделки’ (М., 3-е изд., 1801) и переводы с франц.: Ж. Ф. Мармонтеля (1-я ч. ‘Новых Мармонтелевых повестей’, М., 1794, 2-я ч.— М., 1798), Ж. де Сталь — пов. ‘Мелина’ (М., 1795). В 1795 К. принял на себя составление раздела ‘смесь’ в ‘Моск. ведомостях’, где опубл. 169 заметок (в осн. переводных). В повестях периода ‘Аглаи’ (‘Остров Борнгольм’, 1794, кн. 1, ‘Сиерра-Морена’, 1795, кн. 2, ‘Афин. жизнь’, 1795, кн. 2, и др.) эстетика приобретает черты субъективизма: сюжетность отступает на второй план (осн. события или остаются нерассказанными, окутываясь дымкой таинственности, или происходят во сне). На первый план выдвигается ритмичность, тонкая звуковая организация. Проза приобретает лирич. характер, приближаясь к поэзии. Одновременно в поэзии К. культивирует простоту, сближая ее с изящной, ‘поэтизированной’ прозой (подробнее см. вступ. статью в Поли. собр. стих. К. 1966). В содержании его лит. труда в эти годы происходят существ, перемены. Под влиянием полит, событий вера в прогресс сменяется глубокими сомнениями. Разочарование в надеждах на ‘общее соединение теории с практикою, умозрения с деятельностью’ (из публицистического, в форме письма к другу, соч. ‘Мелодор к Филалету’ — ‘Аглая’, 1795, кн. 2, то же в кн.: Соч. К., т. 2, Л., 1984, с. 179), т. е. кризис идеалов Просвещения 18 в., побуждает К. к скептич. отношению к любым ‘умозрениям’. Мир предстает как ‘китайские тени моего воображения’ (ПРП, с. 388, ср. аналогичное рассуждение в ‘(Моей) Исповеди’ — Соч., т. 1, изд. 1984, с. 537 и 540—41), в повестях этого периода иллюзия и реальность меняются местами или сливаются в единой худож. игре.
Восприятие мира как призрачного закономерно порождало ориентацию на камерность, творчество для избранных. Выражалась она, в частности, в стремлении К. этих лет создавать произв. по-французски, одновременно насыщая их автобиогр. намеками, мистификациями и в слиянии творчества с салонными играми типа соч. на заданные слова. Так, в 1794 он издал брошюру ‘Les amusements de Znamensco’ (M.) ничтожным тиражом, не поступившую в продажу (сохр. единств, экз. в Ист. б-ке в Москве), к-рая, наряду с любительскими соч. Н. И. Плещеевой и гостившего в Знаменском общества, содержала две франц. пов. К. (одна из них ‘Дремучий лес’ в авт. пер. позже была опубл. в ‘Аглае’, 1795, кн. 2). Итак, с одной стороны, высокая профессионализация писательского труда, с другой — слияние лит-ры и салонной игры и канонизация лит. дилетантизма. Между этими тенденциями для К. нет противоречий — обе по-разному служат единой цели: ‘одухотворению’ рус. общества.
1796—1801. Хронологич. границы этого периода совпадают с царствованием Павла I. Смерть Екатерины II, обществ, репутация Павла как воспитанника Н. И. Панина, возвращение из ссылки А. Н. Радищева и из крепости Новикова, милости, оказанные др. жертвам репрессий, в т. ч. и из новиков, окружения,— все это настраивало К. на оптимистич. лад. Он рассчитывал на смягчение цензуры, ограничение деспотизма власти, покровительство просвещению (см., напр., ‘Оду на случай присяги… Павлу Первому’, М, 1796). К. резко отрицательно относился к внеш. политике Екатерины II и не скрывал своего осуждения участия России в антифранц. коалиции и разделе Польши. В ‘Оде…’ он призывал нового императора ‘мир всеобщий заключить’. Междунар. события также казались благоприятными. К. не считал, что рев-ция во Франции окончена, но полагал, что она вступила в мирную стадию и что примирение враждующих сторон снова поставит Францию во главе просвещенной Европы. Свои надежды он выразил в ст. ‘Lettre au Spectateur sur la littrature russe’ (‘Письмо в ‘Зритель’ о рус. лит-ре’, опубл. во франц., выходящем в Гамбурге ж. ‘Spectateur du Nord’, 1797, Okt., то же в кн.: ПРП, с. 449—56), содержавшей невозможную в рус. печати высокую оценку Франц. рев-ции 1789—94 как важнейшего события эпохи и беглый обзор рус. лит-ры. Самым интересным в статье был автореферат ПРП (не дошедшего до нас раннего варианта). Завязав прочные связи с ж. ‘Spectateur du Nord’, К., кроме статьи о рус. лит-ре, поместил в нем под псевд. Voyageur (Путешественник) статью о Петре III (‘Lettre au Spectateur sur Pierre III’, 1798, No 2, см. также: ПРП, с. 678) с неслыханно резкой оценкой царствования Екатерины II. В 1796—1800 К. энергично боролся за свое место в лит-ре, несмотря на ценз. препятствия, он жаловался Дмитриеву: ‘Рус. литература ходит по миру с сумою и с клюкою’ (3 июня, 1798), ‘Литература под лавкою!’ (27 июля 1798), ‘ценсура как черной медведь стоит на дороге’ (18 авг. 1798) (Письма И. И. Дмитриеву, с. 95… 101). Во 2-й пол. 1790-х гг. он издал три книжки альм. ‘Аониды’ (1796—99), к-рому стремился придать характер ежегодного смотра достижений рус. поэзии, активно пропагандируя малые жанры (ср. полемику с С. С. Бобровым в предисл. ко 2-й книжке ‘Аонид’), опубл. пов. ‘Юлия’ (М., 1796), четыре части ПРП (М., 1797), прозаич. филос. диалог ‘Разговор о щастии’ (М., 1797, 2-е изд., 1802), 1-ю ч. ‘Разных повестей’ (М., 1798, 2-я ч. 1803, 2-е изд., 1816) и др., переиздал ‘Мои безделки’ (М., 1797) (существенно дополнив изд.) и ж. ‘Дет. чтение для сердца и разума’ (1799, последние части вышли в 1804), замышлял ром. ‘Картина жизни’. Важнейшим начинанием К. в этот период было издание в 1798 ж. ‘Пантеон иностранной словесно с-т и’ (переизд. в 1818), явившегося, бесспорно, одним из центр, событий лит-ры и журналистики павловского царствования.
Сам факт существования этого изд. способен вызвать изумление и, вероятно, объясняется поддержкой со стороны Ф. В. Ростопчина (вскоре ставшего свояком К.), сделавшегося при Павле вельможей первой величины. В план издателя входил, во-первых, показ единства мировой культуры (‘Пантеон’ задуман как собр. переводов из разл. источников: худож. и философских, антич. и современных, зап. и восточных), во-вторых, доказательство способности рус. языка гибко передавать своими средствами ее сокровища. Однако была и третья цель: разнообразные источники К. сумел подобрать так, что они сделались выразителями его собств. позиции, и хрестоматия мировой культуры была одновременно как бы лирич. дневником издателя. В основе концепции ‘Пантеона’ — скептич. уверенность в ограниченности человеческого познания: ‘И как не обманываться? Заблуждения в нас, наши понятия несправедливы, мнения неосновательны, знания неверны’ (‘Пантеон’, кн. 1, с. 225). Не внеш. обстоятельства определяют внутр. мир человека, а, наоборот, образ внеш. мира зависит от ‘внутр. расположения сердца, к-рое изливается на все наружные предметы’ (там же, с. 157). В записях К. 1797(98?) высказывания типа ‘Толпа отталкивает меня внутрь моего ‘я» … соседствуют с сентенцией: ‘Время — лишь последовательность наших мыслей’ (‘Неизд. соч….’, с. 199). Однако филос. субъективизм К. в эти годы не ослабляет, а усиливает обществ, активность его позиции: требование личной независимости звучит в ‘Пантеоне’ с необычной для павловского царствования силой: ‘Без личной независимости нет благополучия’ (кн. 3, с. 58). С этим связано стремление К. наполнить ‘Пантеон’ переводами из антич. авторов стоич. толка.
Проповедь антич. героизма имела, однако, в 1790-е гг. недвусмысленную политическую окраску, и это вызвало преследование цензуры (см.: Письма к И. И. Дмитриеву, от 27 июля 1798 г., с. 97). И все же ему удалось провести такие материалы, как пер. из ‘Фарсалии’ Лукана с призывом Катона (младшего) ‘умереть истинными Римлянами и не чувствовать ига Цесарева’ (‘Пантеон’, кн. 3, с. 2). В стих. ‘Тацит’ (‘Аониды’, кн. 3) К. утверждал, что есть мера терпению, далее к-рой начинается душевная низость. ‘Пантеон’ смог просуществовать только год.
Личная жизнь К. в этот период была печальна. Он был одинок: Петров скончался еще в 1793, Дмитриев жил в Петербурге, и дружба с ним имела, скорее, эпистолярный характер, Н. И. Плещеева довела чувствительность до нервного заболевания и мучила К. истерич. припадками. В апр. 1801 он женился на ее младшей сестре Елиз. Ив. Протасовой, к-рая ровно через год скончалась, оставив ему дочь Софию. Враги осаждали К. доносами.
Важнейшим итогом творчества К. 1790-х гг. была реформа языка, в основе к-рой лежало стремление сблизить письм. язык с живой разг. речью образованного об-ва, однако, требуя ‘писать, как говорят’, К. отмечал, что рус. разговорный, в т. ч. ‘общественно-бытовой’ (Виноградов), язык еще надлежит создать: ‘Французы пишут как говорят, а русские обо мн. предметах должны еще говорить так, как напишет человек с талантом’ (‘Отчего в России мало авторских талантов?’ — ВЕ, 1802, No 14, с. 124, то же — Соч. К., т. 2, Л., 1984, с. 124). ‘Карамзинисты ориентируются не на реальную, а, так сказать, на идеальную разг. речь, апробированную критерием вкуса’ (Успенский, Из истории…, с. 18).
Март 1801 — дек. 1803. Резкое изменение обществ.-полит. ситуации в первые же дни царствования Александра I повлияло и на К. Прежде всего он вернулся к активной издат. деятельности: опубл. оды Александру I (‘На восшествие на престол’ и ‘На торжеств. коронование…’, М., 1801). Наконец смогли полностью увидеть свет ПРП. Вторым изд. вышел ‘Моск. журнал’ (с нек-рыми изменениями текста) и третьим — ‘Мои безделки’. Кроме того, К. совм. со своим родственником П. П. Бекетовым предпринял издание илл. периодич. серии ‘Пантеон российских авторов, или собрание их портретов с замечаниями’. В 1802 он выпустил в свет написанное еще в 1801 ‘Ист. похвальное слово Екатерине Второй’ (М.), представлявшее фактически наказ новому царю, переиздал ‘Мелину’ (М., 1802), ‘Повести г-жи С. Ф. Жан-лис’ (ч. 1—2, М., 1802—03), а в 1803—04 осуществил фундамент, изд.— первое свое собрание ‘Сочинений’ в 8 тт. (М.). Однако гл. событием этих лет было изд. лит.-полит. ж. ‘Вест. Европы’ (с янв. 1802 по дек. 1803, выходил 2 раза в месяц, состоял из двух разделов: ‘литература и смесь’ и ‘политика’), создавшего тип рус. ‘толстого’ ж-ла. Впервые в России частное издание, независимое от правительства и культивировавшее эту независимость, имело раздел политики. Как и в ‘Пантеоне иностр. словесности’, К., провозгласив принципиально переводной характер публикуемых им материалов, сумел сделать их выражением своей позиции. Сличение переводных статей ‘Вест. Европы’ с их оригиналами свидетельствует о сложной работе по подбору и часто тенденциозной переработке смысла оригиналов. В целом статьи складываются в единую программу издателя. Проповедник уединения и ‘погружения в себя’, К. выступил в ‘Вест. Европы’ публицистом, комментатором полит, событий и междунар. обозревателем, сразу же обнаружив такую осведомленность, полноту сведений и зрелость мысли, к-рые даются лишь годами размышлений и непрерывного следования за событиями. Превращаясь в полит, писателя, он имел сформировавшиеся представления о задачах и цели политики (гос-ва).
Она для К. уже не ‘чудовище, которое называется Политикою’, ‘дщерь гордости властолюбивой, обманов и коварства мать’ (ПРП, с. 282). Политика, как и порожденное ею гос-во, необходимы, по мнению К., для противостояния эгоистич. воле отд. человека: ‘Благо общее всегда противно частному благу многих’ (‘Речь гос. советника Порталиса…’ — ВЕ, 1802, No 3, с. 67, в оригинале прямо противоположное: ‘Можно быть уверенным, что все частные интересы совпадут, когда речь пойдет от имени общего блага’ — ‘Monitear’, 5 фримера 10 года респ.), ‘для кого настоящий порядок выгоден, тот ненавидит перемены, для кого не выгоден, тот боится еще большего вреда. По крайней мере, всякой хотел бы действие устава обратить в свою пользу, не думая о вредных следствиях для другого’ (ВЕ, 1802, No 3, с. 67).
Эгоизм, следствие дурной природы непросвещенного человека, вызывает необходимость гос. власти, роль ее охранительная — не допускать зла. Позитивная же функция — делать добро — принадлежит цивилизации, внутр. совершенствованию человека и не относится к компетенции политики. В опубл. в ‘Вест. Европы’ стих. ‘Гимн Глупцам’ (1802, No 5) гос-во рассматривается как неизбежность реального мира, где господствуют глупцы, оно может вырвать кинжал из рук злодея или убить Сократа, может лишить счастья человека с умом и сердцем, но осчастливить может только дурака: ‘Глупцы Нерону не опасны: Нерон не страшен и для них’. Положительная же работа совершается культурой, постепенно улучшающей природу человека.
Среди европ. событий гл. место в ж-ле заняла Франц. рев-ция, к-рую теперь К. считал законченной, в первом консуле Бонапарте он усматривал фигуру, исторически напоминающую принцепса Августа, соединившего респ. ин-ты с надежной твердостью единовластия и завершившего эпоху гражд. войн устойчивым миром.
К. был настроен оптимистически и считал, что в Европе воцарился прочный мир и воен.-полит. равновесие. Он подчеркнул положит, итоги рев-ции (что было совершенно неслыханно для рус. печати): рев. власть оказалась исключительно устойчивой, и Франция, трижды ‘без искусных генералов, без дисциплины, с толпами людей едва не безоружных или не умеющих владеть оружием’, среди ‘явных и тайных внутренних неприятелей, желающих успеха внешним’ (ВЕ, 1802, No 1, с. 69), становится победительницей (попутно отмечается нестойкость жирондистов). К. видит замыкание великого ист. круга: в начале 19-го столетия Франция ‘при заключении славного для себя мира вошла точно в старинные свои границы, то есть в границы древней Галлии, с одной стороны по Рейн, а с другой до внутренней Италии’ (там же, с. 68).
Во внутриполит. плане итоги революции рисуются К. в след. виде: ‘Якобинские правила, которые вооружили против Республики всю Европу, исчезли в самом своем отечестве, и Франция, несмотря на имя и некоторые республиканские формы своего правления, есть теперь, в самом деле, не что иное как истинная Монархия’ (там же, с. 72). Героем ‘Вест. Европы’ становится первый консул, власть к-рого ‘должна все соглашать и все устремлять к одной цели’ (‘Письмо из Парижа’ — ВЕ, 1802, No 10, с. 175).
‘Бонапарте столько любим, и столь нужен для щастия Франции, что один безумец может восстать против его благодетельной власти’ (ВЕ, 1802, No 2, с. 90), ‘Роялисты должны безмолвствовать. Они не умели спасти своего доброго Короля, не хотели погибнуть с оружием в руках, а хотят только возмущать умы слабых людей гнусными клеветами… Франции не стыдно повиноваться Наполеону Бонапарте, когда она повиновалась Госпоже Помпадур и Дю-Барри… Мы не знаем предков Консула, но знаем его — и довольно’ (ВЕ, 1803, No 17, с. 79).
Т. о., сущность ‘благодетельной монархии’ составляет не наследственность и не принцип легитимизма, а польза гос-ва, вытекающая из примирения враждующих внутр. сил. В таком освещении монарх почти равен воен. диктатору или лицу, наделенному сильной президентской властью (не случайны одобрит, оценки ‘Вестником Европы’ Дж. Вашингтона). Характерна позиция К. в ‘Ист. воспоминаниях и замечаниях на пути к Троице’ (ВЕ, 1802, 15—17), где он в отличие от ‘Истории гос-ва Российского’ сочувственно оценивает личность Бориса Годунова (К. неоднократно именовал его рус. Кромвелем — ‘У нас был … свой Кромвель: Годунов’ — ПРП, с. 253). Очевидно, что и цареубийство не очень отвращает в эти годы К., если в результате возникает гражд. мир и ‘благодетельное правление’. По мнению К. периода ‘Вест. Европы’, политика вообще лежит вне сферы морали, подчиняясь законам естеств. права. Уже в первой полит. статье ж-ла К. отмечал, что европ. равновесие потребовало жертв: ‘Король Сардинский, герцог Тосканский и немецкие князья остаются жертвами общего покоя, они виноваты, ибо слабость есть вина в Политике!’ (ВЕ, 1802, No 1, с. 73). В последний год жизни К. набросал прозорливо-горькие строки, в к-рых спрашивал сам себя: верно ли, что в политике ‘сила выше всего?’ и отвечал: ‘Да, всего’, хотя и добавлял: ‘кроме Бога, дающего силу!’ (‘Неизд. соч. …’, с. 195). В ‘Вест. Европы’ он этой оговорки не делал. Идеалом его выступает политик-практик, отбросивший теории (‘метафизику’). Он противостоит и доктринерам эпохи революции, и утопич. мечтателям, и ‘теоретикам’, к-рые пытаются подчинить жестокую сферу политики кабинетным расчетам. К последним К., нигде прямо не называя, относил Александра I. Он много раз хвалил доброе сердце молодого императора, его добродетели, но для политика эти качества представлялись ему необязательными. Проекты, вырабатывавшиеся в ‘Негласном к-те’ ‘молодыми друзьями’ Александра I и самим императором, были знакомы К. и не вызывали его сочувствия.
В ‘Вест. Европы’ неоднократно появляются ‘иностранные’ сообщения о ‘добрых’ и ‘мечтательных’ политич. деятелях, к-рые, вверяясь честолюбивым советникам и обольщаясь кабинетными теориями, ограничивают центр, власть, что приводит к олигархии, злоупотреблениям со стороны вельмож и в конечном итоге к гражд. потрясениям. В этом ключе К. излагал историю бунта Видинского паши Пасвана-оглу (‘Письмо из Константинополя’ — ВЕ, 1802, No 4), возникшего вследствие попытки ввести в Турции конституцию и приведшего к усилению аристократии. Хотя К. представляет мат-лы как переводные, обнаружение источников убеждает в исключит, тенденциозности их использования: если в нем. оригинале говорилось о ‘диком рвении’ султана Селима, пытавшегося провести полит, реформы, то в ‘Вест. Европы’ он представал добрым и слабым правителем, к-рый, следуя ‘системам’ и честолюбию советников, чуть не погубил свое гос-во. Очерк ‘О Моск. мятеже в царствование Алексея Михайловича’ (ВЕ, 1803, No 18), повествующий о том, как ослабление центр, власти и своеволие вельмож вызвали нар. бунт, заканчивался словами: ‘С сего же времени Царь Алексей Михайлович начал царствовать Сам Собою, ибо Он видел, сколь опасно для Монарха излишно полагаться на Бояр, которые для особенных, ничтожных выгод своих могут жертвовать благом гос-ва’ (с. 144).
Т. о., проповедь полит, реализма на страницах ‘Вест. Европы’ противостояла и ‘мечтаниям’ идеологов 18 в., и лукавому либерализму ‘дней александровых прекрасного начала’ (Пушкин, ‘Послание цензору’), и беспочв, надеждам реакции восстановить в Европе дорев. порядок. К. защищал сложившийся status quo. Это был реалистич. консерватизм ‘республиканца в душе’, подчеркнутый вызывающе независимой позой издателя ж-ла.
Лит. часть ж-ла играла не менее важную роль: здесь были опубл. повести К. ‘Марфа Посадница, или Покорение Новагорода’ (1803, No 1—3), ‘Рыцарь нашего времени’ (1802, No 13, 18, 1803, No 14), ‘Моя исповедь’ (1802, No6), ‘Чувствительный и холодный. Два характера’ (1803, No 19) и большое число заметок, переводов, небольших статей. Все они организованы единой целью — стремлением внушить читателю идею ценности культуры, просвещения, цивилизаторски воздействовать на его ум и сердце. Непосредственно с полит, частью ж-ла наиб, сближена ‘Марфа Посадница’. Сложность позиции К. давала возможность его критикам видеть в повести и ‘яд якобинический’, и апологию самодержавия. Марфа, искренняя республиканка, ‘Катон своей республики’, полна высокой добродетели. Но в сердца новгородцев уже проникла корысть, ‘а без высокой народной добродетели Республика стоять не может’ (ВЕ, 1802, No 20, с. 319—20). Ге-роич. ‘мечтательности’ в повести противостоит суровая гос. польза, воплощенная в моск. князе. На стороне Марфы — поэзия, на стороне Москвы — проза, всегда побеждающая в политике, и ей принадлежит строгое право говорить от имени ист. неизбежности. Для ‘Марфы Посадницы’ К. нашел новый стиль повествования, уже подготавливающий интонации его ‘Истории гос-ва Российского’. Переосмысление наследия 18 в. требовало нового обращения к имени Ж. Ж. Руссо, волновавшему К. на всех этапах его развития. К. задумал как бы две версии истолкования его ‘Исповеди’: в ‘Рыцаре нашего времени’ он исходит из идеи доброго ребенка, воплощающего в себе прекрасные возможности человека, а в ‘Моей исповеди’ резко полемизирует со всей просветит, традицией — от энциклопедистов до Руссо, обе повести оказали сильное воздействие на М. Ю. Лермонтова и Ф. М. Достоевского. Журнал пользовался значительным успехом. Количество подписчиков достигло огромной по тем временам цифры — 1200 человек.
1803—1816. 28 сент. 1803 К. обратился к тов. мин. нар. просвещения попечителю Моск. ун-та M. H. Муравьёву (отцу декабристов А. М. и H. M. Муравьёвых) с просьбой ходатайствовать об офиц. назначении его историографом, указ последовал 31 окт. того же года. Интерес к истории созревал у К. уже давно, но сейчас он почувствовал необходимость исторически осмыслить свои взгляды на современность. Увлечение Наполеоном после его коронации сменилось разочарованием (‘Наполеон Бонапарте променял титул великого человека на титул императора: власть показалась ему лучше славы’ — из письма брату — ‘Атеней’, 1858, ч. 3, с. 255), надежды на прочный мир также стали казаться иллюзорными, политика Александра — легкомысленной. К. чувствовал приближение великих и трагич. событий. У него возникали вопросы, ответы на к-рые он надеялся найти в истории России. Между тем имя К. оказалось в центре ожесточенной лит. полемики. В 1803 вышла книга А. С. Шишкова ‘Рассуждение о старом и новом слоге’, а в 1805 состоялась пост. комедии А. А. Шаховского ‘Новый Стерн’. Оба автора напали на стиль и языковую реформу К. с позиций архаизма. Однако полемика сразу же переросла лингвистич. границы: критики нападали на обществ, позицию, культурную ориентацию и личность К. Еще раньше К. подвергся критике со стороны радикально настроенных членов Дружеского лит. об-ва (Анд. И. Тургенев, А. С. Кайсаров). В защиту К. от Шишкова выступили П. И. Макаров (издатель ж. ‘Моск. Меркурий’) и позднее Д. В. Дашков. Сам К. в полемику не вмешивался. Он был занят ‘Историей…’.
Образ жизни К. переменился: он женился второй раз, в янв. 1804 — на Ек. Анд. Колывановой (1780—1851), побочной дочери кн. Анд. Ив. Вяземского (П. А. Вяземский, брат жены К., становится его фактич. воспитанником), и весь ушел в изучение ист. источников. Зиму К. проводил в Москве, летом жил в Остафьеве. Первый том ‘Истории…’ был закончен в нач. 1805, второй — 1806 года, к 1808 — третий. ‘Не боюсь ферулы Шлёцеровой’ — писал К. M. H. Муравьёву (Погодин, ч. 2, с. 30, письмо от 6 марта 1806), т. е. почувствовал себя историком-профессионалом, вооруженным навыками ист. критики и знанием источников. Самостоятельно и с помощью ряда сотрудников и помощников К. открыл ценнейшие документ. материалы: два списка суздальской летописи —
Лаврентьевскую (Пушкинскую) и Троицкую (сгоревшую в 1812) летописи, два списка волынской — Хлебниковскую и Ипатьевскую, синодальную рукопись Кормчей книги (13 в.), древнейший список Рус. правды, вопросы Кирика Нифонту, Судебник Ивана Грозного, большое число грамот и лит. документов и не использованных прежде иностр. известий. Счастливая находка Ипатьевской летописи заставила К. совершенно пересмотреть уже почти готовый 5-й том, к-рый удалось закончить лишь в 1811. В начале 1810 К. познакомился в Москве, куда приезжал двор, с сестрой царя вел. кн. Екатериной Павловной и стал посещать по ее приглашению ее резиденцию в Твери, центр оппозиции Александру I справа.
По инициативе Ек. Пав. К. написал и подал царю (в марте 1811) трактат ‘О древней и новой России в ее политических и гражданских отношениях’, известный под назв. ‘Записка о древней и новой России’ (обнаружен в 1836, опубл. за границей в 1861, Берлин, впервые в России полностью — в 1900, отд. изд. 1914, СПб.) — обзор рус. истории, содержавший исключительно острую критику всей гос. политики Александра I. Оценивая реформы Петра I (и по-прежнему признавая их необходимость), К. впервые подчеркнул их излишне насильств. характер (‘пытки и казни служили средством нашего славного преобразования Государственного’ (изд. 1914, с. 28) и также впервые высказал мысль об особом, отличном от зап.-европейского ист. пути России (‘Мы стали гражданами мира, но перестали быть в некоторых случаях, гражданами России. Виною Петр’ — там же, с. 28). Осудив Екатерину II за аморализм, возведенный в ранг гос. политики (одновременно указав, что она ‘очистила самодержавие от при-месов тиранства’, там же, с. 37), К. назвал политику Павла ‘жалкими заблуждениями’ и завершил ‘Записку’ беспощадным анализом современности. Исследователи, высоко ценя личное благородство и смелость автора ‘Записки’, обычно вслед за А. Н. Пыпиным оценивают ее как документ реакц. мысли, усматривая в ней отрицат. отношение к реформам M. M. Сперанского. Однако осн. объектом критики К. был не Сперанский, а Александр I, под давлением царя Сперанский сократил свою программу, сведя ее к чисто административному упорядочению деспотич. режима. Считая республику идеальным, но утопич. вариантом гос. строя, К. полагал, что реальная степень культуры и духовного развития России более соответствует идеалу просвещенной монархии. Попытки же пересадить блестящие формы на почву рус. администрации лишь усилят власть чиновников, гибельную для России бюрократию. Это вызвало неслыханную по смелости критику всей внеш. и внутр. политики Александра I (см. вступ. заметку к публ. ‘Записки…’—Л У, 1988, No4). Политику Александра I К. оценивал более реалистично, чем мн. либеральные историки последующих эпох: он видел в ней не ответы на коренные вопросы рус. жизни, а кабинетное адм.-бюрократич. творчество, к-рое удовлетворит лишь честолюбие бюрократов. Он доказывал, что прежде чем реформировать Россию, ее нужно знать, что просвещение народа важнее адм. стройности, столь любезной ‘систематич. умам’. С необычайной прозорливостью он усмотрел связь между парадоманией Александра I, адм. систематикой Сперанского и воен. поселениями А. А. Аракчеева (первое не было названо, третьи еще не существовали). За всеми этими начинаниями стояло стремление заслониться от реальности бюрократич. химерами, все жаловались, что в России нет порядка, позже, познакомившись с Аракчеевым, К. с изумлением узнал, ‘что граф сам был в числе недовольных’ (запись К. С. Сербиновича — PC, 1874, No 10, с. 250). ‘Записка’ вызвала временное охлаждение царя к К., к чему историк отнесся со стоическим спокойствием.
Работа над ‘Историей…’ была прервана Отеч. войной 1812. При приближении неприятеля к Москве К. отдал ‘лучший и полный’ экземпляр жене, к-рую отправил в Ярославль, а сам готовился сесть на коня и сражаться под стенами Москвы в ополчении, в последнюю минуту К. вынужден был покинуть уже начинавшую пылать Москву. Обещание Ростопчина созвать ополчение оказалось блефом. Год (1813), проведенный в эвакуации в Н. Новгороде, был тяжел: К. похоронил сына Андрея (до этого он потерял дочь Наташу). Однако работал над ‘Историей…’ и поиски источников не прекращались. К 1814 7-й том был готов, затем был написан 8-й, и К. в нач. 1816 отправился в Петербург хлопотать об издании первых восьми томов своей ‘Истории…’.
В 1814 и в 1820 К. переиздает свое ‘Собр. сочинений’ (т. 1—9, М.).
1816—1826. Последние 10 лет К. провел в Петербурге (он навсегда оставил Москву 18 мая 1816). Добиться аудиенции с царем оказалось нелегко, для этого надо было съездить предварительно на поклон к Аракчееву, а К. не мог себя заставить это сделать. Царь, по словам К., ‘душил его на розах’ — историк был принят и ласкаем в царской семье, но Александр аудиенции не давал. Дело о печатании ‘Истории…’ (без цензуры) удалось уладить, только когда К. был уже готов к полному разрыву (разговаривая с Ек. Пав., он ‘только что не дрожал от негодования’ — письмо к жене от 2 марта 1816 г.— ‘Неизд. соч. …’, с. 163). 8 томов ‘Истории государства Российского’ (СПб., на титуле т. 1—3 — 1816, т. 4—8 — 1817) вышли в свет 28 янв. 1818 (3000 экз.) и разошлись в один месяц, сразу же потребовалось 2-е издание. Это был огромный успех. ‘История…’ вызвала многочисл. отзывы современников, М. Т. Каченовский критиковал труд К. с позиций скептической школы, H. M. Муравьёв и Ник. Тургенев высказали несогласие с полит, концепцией (упреки К. в монархизме и крепостничестве), а Мих. Орлов, с патриотич. позиций, требовал блестящих гипотез, возвеличивающих происхождение славян (обзор откликов, в т. ч. ‘молодых якобинцев’, Пушкина, эпиграммы на К. см.: Вацуро, Гиллельсон, с. 34—67). С де-мокр. позиции К. критиковал И. Лелевель. Царь оказывал К. милости (с 1816 К. стат. сов., награжден орденом св. Анны 1-го класса, в 1824 д. стат. сов.), к-рые часто были ему тягостны. Он писал Дмитриеву: ‘Щастлив, кто независим, но как трудно быть щастливым, т. е. независимым’ (11 нояб. 1818 — Письма к Дмитриеву, с. 251). К. с семьей проводил лето в Царском Селе, а зимой жил в Петербурге, в доме Ек. Фёд. Муравьёвой на Фонтанке (ныне д. 25), затем близ Литейного двора (ныне ул. Каляева). Гр. И. Каподистрия говорил, что они ‘считают годы новорожденными детьми и томами Рос. Истории’ (там же, с. 251). Переезд К. в Петербург связан был со сменой его окружения, вместо Дмитриева, В. Л. Пушкина, П. И. Шаликова его слушателями и собеседниками стали, помимо близких ему А. И. Тургенева и В. А. Жуковского, молодые члены арзамас. братства: А. С. Пушкин (они познакомились в Царском Селе в 1816, а в 1818 их отношения осложнились), П. А. Вяземский, К. Н. Батюшков и ‘старшие арзамасцы’ — Дашков, Д. Н. Блудов, С. С. Уваров, исключая Пушкина, они составили осн. часть пост, аудитории К. последних 10 лет (частыми посетителями были также П. П. Каверин, С. И. Кривцов, Д. П. Северин, Сербинович), однако единства мнений между ними и К. не было. К. работал над 9-м томом, поев, эпохе казней в царствование Ивана Грозного. Описание тирании Ивана Грозного потрясло современников смелостью и укрепило за К. имя ‘наш Тацит’ (Рылеев К. Ф., Полн. собр. соч., М.—Л., 1934, с. 458). 9-й том вышел в 1821, в 1824 — 10-й и 11-й, последний, 12-й том вышел посмертно. (Оценку К. как историка эпохи Грозного см.: Веселовский С. Б., с. 12— 16, общую оценку см. в предисл. к репринтному изд. ‘Истории…’ — М., 1988, кн. 1, т. 1—4). 5 дек. 1818, избранный в Рос. акад., К. произнес вступ. речь (‘Речь, произнесенная… в торжеств. собрании имп. Рос. Акад. …’ — СО, 1819, No 1), в к-рой утверждал мысль о развитии способностей души человеческой как высшей цели истории: ‘И жизнь наша и жизнь империй должны содействовать раскрытию великих способностей души человеческой, здесь все для души, все для ума и чувства, все бессмертие в их успехах!’ (цит. по: Соч., т. 2, Л., 1984, с. 176). 4epiM год в собрании той же академии он прочел из ‘Истории…’ ‘несколько страниц об ужасах Иоанновых’ (‘Письма К к кн. ПА Вяземскому…’, с. 92 — письмо от 17 дек. 1819). Между этими двумя чтениями была внутр. связь: работа над 11 — 12-м томами изменила карамзинскую концепцию истории России: если прежде он считал смыслом истории укрепление единства и мощи и, следовательно, осн. акцент делал на воен.-полит. деятельности князей и государей, то теперь выдвигался моральный смысл истории (‘Все для души’). Преступление правителя не может укрепить гос-ва. Карамзинская ‘История…’ не только ист., но и лит. произв., значит, этап в развитии рус. прозы. Если ранняя проза К. связывалась с культом ‘безделок’, то теперь он поставил задачу создания эпич. повествования. Это потребовало смены образа повествователя — им сделался историк, наделенный простодушием летописца и гражд. мужеством Тацита. Изменился и стиль повествования: афористич. точность, ‘важная простота’, элементы архаизации лексики резко отделяют ‘Историю…’ от ранних повестей К., она оказала влияние на рус. лит-ру от ‘Дум’ Рылеева и ‘Бориса Годунова’ Пушкина до трилогии А. К. Толстого.
Смерть Александра I потрясла К. В записке для потомства он писал о своих беседах с царем: ‘Я всегда был чистосердечен, он всегда терпелив, кроток, любезен неизъяснимо, не требовал моих советов, однако ж слушал их, хотя им, большею частию, и не следовал … Я не безмолвствовал о налогах в мирное время, о нелепой Г(урьевской) системе финансов, о грозных воен. поселениях, о странном выборе нек-рых важнейших сановников, о Мин-ве просвещения или затмения, о необходимости уменьшить войско, воюющее только Россию,— о мнимом исправлении дорог, столь тягостном для народа,— наконец о необходимости иметь твердые законы, гражданские и государственные’ (‘Неизд. соч. …’, с. 11 —12). Восстание 14 декабря надломило окончательно моральные и фи-зич. силы К. (он был на площади и простудился), присутствовавшего при конце своей эпохи.
Значение К. для рус. культуры исключительно. В лит-ре он выступал как реформатор, соединив простоту с лиризмом, создав жанр психол. повести, проложил дорогу Жуковскому, Батюшкову и Пушкину в поэзии. Как журналист он заложил основы профессионализации писательского труда и показал образцы всех видов периодич. изданий, сделавшихся в будущем традиционными для России: в ‘Моск. журнале’ — лит.-критич. издание, в ‘Вест. Европы’ — общественно-полит, и лит. ‘толстый’ ж-л, в ‘Аглае’ — альманах. Как реформатор языка он определил осн. линию развития, потребовав писать как говорят и говорить как пишут. Занявшись историей и профессионально освоив др.-рус. источники, К. учел многое из соображений его критиков и открыл дорогу пушкинскому синтезу ‘европеизмов’ и архаизмов в рус. лит. языке. К. поставил вопрос о соотношении рус. и европ. культур, прогресса в общемировом культурном развитии и нац. своеобразия культуры. Как просветитель он сыграл огромную роль в создании читателя, приучил женщин к чтению на рус. яз., ввел книгу в дом. образование детей. Как историк К. создал труд, к-рый, принадлежа своей эпохе, выдержал придирчивую критику Каченовского, Н. А. Полевого, С. М. Соловьёва и П. Н. Милюкова и вновь привлекает внимание историков и читателей конца 20 в. В качестве литератора К. дал рус. культуре эталон благородной независимости, создал образ писателя, ставящего собств. достоинство и неподкупность своих убеждений выше любых суетных соображений минуты.
Изд.: История гос-ва Российского, 2-е изд., тт. 1—12, СПб., 1818 — 29, 5-е изд., кн. 1—3 (т. 1—12), СПб., 1842—43 (репринтное воспроизведение 5-го изд.— М., 1988—1989, с прил. ‘Ключа’ П. М. Строева, под наблюдением Д. С. Лихачева и С. О. Шмидта), переизд. т. 1—3—, М., 1989—91—, Соч., изд. А. Смирдина, т. 1—3, СПб., 1848, Избр. соч., т. 1—2, М.— Л., 1964 (вступ. ст. и комм. П. Беркова и Г. П. Макогоненко), Поли. собр. стих., 2-е изд., М.—Л., 1966 (БПбс, вступ. ст. и прим. Ю. М. Лотмана), Письма рус. путешественника, Л., 1984 (ЛП, сопроводит, статьи: Лотман Ю. М., Успенский Б. А., ПРП К. и их место в развитии рус. культуры, с. 525—606, Марченко Н. А., История текста ПРП), Записка о древней и новой России, СПб., 1914, то же под назв. ‘О Древней и Нов. России в ее полит. и гражд. отношениях’. — ЛУ, 1988, No 4 (вступ. статья Ю. М. Лотмана, подготовка текста и комм. А. Ю. Сегеня), Избр. соч., М., 1964 (вступ. статья П. Н. Беркова и Г. П. Макогоненко), Избр. статьи и письма, М., 1982 (вступ. статья и комм. А. Ф. Смирнова).
Письма: Неизд. соч. и переписка, ч. 1, СПб., 1862, Письма И. И. Дмитриеву, СПб., 1866, Письма кн. П. А. Вяземскому. 1810—1826, СПб., 1897, Переписка К. с 1799 по 1826 (письма к брату В. М. Карамзину).— ‘Атеней’, 1858, No 19—28, Письма А. И. Тургеневу (1806—1826).— PC, 1899, No 1—4, Письма А. Ф. Малиновскому и письма Грибоедова к С. Н. Бегичеву, М., 1860, (Переписка с Николаем I).— РА, 1906, кн. 1, Муратова (1).
Лит.: Погодин М. П., К. по его соч., письмам и отзывам современников. Мат-лы для биографии…, ч. 1—2, М., 1866, его же, Письмо из Симбирска… Об открытии памятника К. …— ‘Москв.’, 1845, No 9, с. 9 *, Тихонравов Н. С., Четыре года из жизни К.— В его кн.: Соч., т. 3, ч. 1, М., 1898, Белинский (ук.), Грот Я. К., К. в истории рус. лит. языка.— ЖМНП, 1867, No 4, Милюков П., Гл. течения рус. ист. мысли, т. 1, М., 1897, Сиповский В. В., H. M. Карамзин, автор ‘Писем рус. путешественника’, СПб., 1899, Покровский В. (сост.), H. M. Карамзин. Его жизнь и сочинения, М., 1904, Платонов С. Ф., H. M. Карамзин…, СПб., 1912, Эйхенбаум Б. М., Карамзин.— В его кн.: Сквозь литературу, Л., 1924, то же в его кн.: О прозе. О поэзии, Л., 1986, Гуковский Г. А., Карамзин и сентиментализм.— В кн.: История рус. лит-ры, т. 5, М.—Л., 1941, Виноградов В. В., Неизв. соч. К.— В его кн.: Проблема авторства и теории стилей, М., 1961, Лотман Ю. М., Эволюция мировоззрения К. (1789—1803).— ‘Уч. зап. ТГУ’, 1957, в. 51, его же, Пути развития рус. прозы 1800—1810-х гг.—Там же, 1961, в. 104, его же, Сотворение К., М., 1987, Веселовский С. Б., Иссл. по истории опричнины, М., 1963, с. 12—21, 500, Канунова Ф. З., Из истории рус. повести (Ист.-лит. значение повестей К.), Томск, 1967, Верховская Н., К. в Москве и Подмосковье, М., 1968, XVIII век, сб. 8 (Державин и К. в лит. движении XVIII — нач. XIX вв.), Л., 1969, Быкова Т . А., Переводы произв. К….— Там же, Лузянина Л. Н., ‘История Государства Российского’ К. и трагедия Пушкина ‘Борис Годунов’ (К проблеме характера летописца).— РЛ, 1971, No 1, Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И., Сквозь ‘умственные плотины’, М., 1986 (1-е изд., М., 1972), Кислятина Л. Г., Формирование обществ.-полит, взглядов К. (1785—1803), М., 1976, XVIII век, сб. 13 (Проблемы историзма в рус. лит-ре. Конец XVIII — нач. XIX вв.— статьи Лотмана, Н. Д. Кочетковой, Лузяниной), Л., 1981, Эйдельман Н., Последний летописец, М., 1983, Успенский Б. А., Из истории рус. лит. языка XVIII — нач. XX в. Языковая программа К. и ее ист. корни, М., 1985, Вацуро В., К. возвращается.— ЛО, 1989, No 11, Козлов В. П., ‘История гос-ва Российского’ К. в оценке современников, М., 1989, ЛН, т. 59 (статьи С. С. Ланды, В. В. Пугачева, М. В. Нечкиной и И. Н. Медведевой о декабристской критике ‘Истории…’, Rоthe H., Karamzins europische Reise. Der Beginn des russischen Romans, Bad Homburg, 1968 (Bibl., S. 443—46), Cross A. G., N. M. Karamzin, L.— Amst., 1971, его же, Karamzin’s first short story? — In: Russia. Essays in History and Literature, ed. by L. N. Legters, Leiden, 1972, Black J. L., N. Karamzin and rissian society in the nineteenth century, Toronto — Buffalo, [1975], сб. Essays on Karamzin, The Hague, 1975, Kowalczyk W., Proza M. Karamzina, Problemy poetyki, Lublin, 1985. + Лонгинов M., Мат-лы для полного собр. соч. и переводов К.— РА, 1864, кн. 2, Межов В. И., Юбилеи Ломоносова, Карамзина и Крылова. Библ. ук. книг и статей, вышедших по поводу этих юбилеев, СПб., 1871, Пономарёв С. И., Мат-лы для библиографии лит-ры о К., СПб., 1883 (Сб. ОРЯС АН, т. 32, No 8), РБС, Брокгауз, Венгеров. Источ., КЛЭ, СИЭ, Черейский, Муратова (1), Масанов.
Архивы: архив К. не сохр., небольшое собр. бумаг — ЦГИА, ф. 951, отд. док-ты — ЦГАЛИ, ф. 248, ГПБ, ф. 336.