А. Кирпичников.
А. Кирпичников.
Карамзин как литератор
Карамзин как литератор
Литература:
Карамзин как литератор, Кирпичников Александр Иванович, Год: 1901
Время на прочтение: 12 минут(ы)
‘Петр Россам дал тела, Екатерина — душу’. Так, известным стихом, определялось взаимное отношение двух творцов новой русской цивилизации. Приблизительно в таком же отношении находятся и два создателя новой русской литературы: Ломоносов и К. Ломоносов приготовил тот материал, из которого образуется литература, К. вдохнул в него живую душу и сделал печатное слово выразителем духовной жизни и отчасти руководителем русского общества. Белинский, которого никак нельзя заподозрить в пристрастии к К., говорит, что им ‘началась новая эпоха русской литературы’ (см.), он доказывает, что К. создал русскую публику, которой до него не было, создал читателей — а так как без читателей литература немыслима, то смело можно сказать, что литература в современном значении этого слова началась у нас с эпохи К. и началась именно благодаря его знаниям, любви к делу, энергии, тонкому вкусу и незаурядному литературному таланту. К. не был поэтом: он лишен творческой фантазии, вкус его односторонен, идеи, которые он проводил, не отличаются большой глубиной и оригинальностью, великим своим значением он более всего обязан своей деятельной любви к литературе и так наз. гуманным наукам. Подготовка К. широка, но неправильна и лишена солидных основ, по словам Грота, он ‘более читал, чем учился’. Серьезное развитие К. начинается под влиянием Дружеского общества (см.), здесь, под влиянием умных и восторженно преданных своему делу руководителей, слагаются все основы его мировоззрения, которые он без существенных перемен сохраняет до могилы. Глубокое религиозное чувство, унаследованное им еще от матери, филантропические стремления, горячая, но мечтательная гуманность, платоническая любовь к свободе, равенству и братству, с одной стороны, и беззаветно-смиренное подчинение властям предержащим — с другой, патриотизм и преклонение перед европейской культурой, высокое уважение к просвещению во всех его видах, а особенно к просвещению массы народной, но при этом нерасположение к галломании и реакция против скептически-холодного отношения к жизни и против насмешливого неверия, даже стремление к изучению памятников родной старины — все это или заимствовано К. от Новикова и его товарищей, или укреплено их воздействием. Пример того же Новикова показал К., что и вне государственной службы можно с огромной пользой служить своему отечеству, и начертал для него программу его собственной жизни. Новиков — натура более искренняя и прямая, более восторженная и альтруистическая и к тому же более самостоятельная, он более деятель, чем писатель. К. зато лучше подготовлен и образован и с большей осмотрительностью отмежевывает себе сферу, где его труды и стремления не могли встретить серьезных препятствий. В Москве под влиянием А. Петрова и, вероятно, немецкого поэта Ленца сложились литературные вкусы К., представлявшие крупный шаг вперед сравнительно со взглядами его старших современников. Исходя из воззрения Руссо на прелести ‘природного состояния’ и на права сердца, К. вместе с Гердером от поэзии прежде всего требует искренности, оригинальности и живости. Гомер, Оссиан, Шекспир являются в его глазах величайшими поэтами, а так назыв. новоклассическая поэзия кажется ему холодной и не трогает его души, Вольтер в его глазах — только ‘знаменитый софист’, простодушные народные песни возбуждают его симпатию. В ‘Детском чтении’ К. следует принципам той гуманной педагогики, которую ввел в обиход ‘Эмиль’ Руссо и которая вполне совпадала со взглядами основателей Дружеского общества. В это время постепенно вырабатывается и его литературный язык, более всего способствовавший великой реформе. В предисловии к переводу Шекспировского Цезаря он еще пишет: ‘Дух его парил, яко орел, и не мог парения своего измерять’, ‘великие духи’ (вместо гении) и т. п. Но Петров смеялся над ‘долгосложно-протяжнопарящими’ славянскими словами, а ‘Детское чтение’ самой целью своей заставляло К. писать языком легким и разговорным и всячески избегать ‘славянщины’ и латинско-немецкой конструкции. Тогда же или вскоре после отъезда за границу К. начинает испытывать свои силы в стихотворстве, ему нелегко давалась рифма, и в стихах его совсем не было так назыв. парения, но и здесь слог его ясень и прост, он умел находить новые для русской литературы темы и заимствовать у немцев оригинальные и красивые размры (его ‘древняя гишпанская историческая песня’ ‘Граф Гваринос’, написанная в 1789 г., — первообраз баллад Жуковского, а его ‘Осень’ в свое время поражала необыкновенной простотой и изяществом). Путешествие К. за границу и явившиеся его результатом ‘Письма русского путешественника’ — факт огромной важности в истории русского просвещения: в первый раз из России поехал в Европу по собственной инициативе молодой, но уже образованный дворянин, не развлекаться, а доучиваться, и не с утилитарной специальной целью, а с общечеловеческой. О ‘Письмах’ Буслаев говорит: ‘многочисленные читатели их нечувствительно воспитывались в идеях европейской цивилизации, как бы созревали вместе с созреванием молодого русского путешественника, учась чувствовать его благородными чувствами, мечтать его прекрасными мечтами’. По исчислению Галахова, в письмах из Германии и Швейцарии известия научно-литературного характера занимают четвертую часть, если из парижских писем исключить науку, искусство и театр, останется значительно менее половины. К. говорит, что письма писаны ‘как случалось, дорогою, на лоскутках карандашом’, а между тем оказалось, что в них немало литературных заимствований (см. напр. Тихонравов: ‘Гр. Ф. В. Растопчин’, ‘Отечественные записки’, 1854, т. 95) — стало быть, они написаны ‘в тишине кабинета’. Как помирить это противоречие? Истина посредине: значительную часть материала К. действительно набирал дорогой и записывал ‘на лоскутках’, но, имея в виду публику, он обрабатывал его ‘в тишине кабинета’. Исходя из убеждения, что чем меньше книжности и чем больше ‘натуры’ и живости будет в его речи, тем лучше, он оставлял многое так, как оно ‘вылилось из-под пера’ его. Другое противоречие существеннее: каким образом пылкий друг свободы, ученик Руссо, готовый упасть на колени перед Фиеско, может так презрительно отзываться о парижских событиях и не хочет в них видеть ничего, кроме бунта, устроенного партией ‘хищных волков’? Конечно, воспитанник Дружеского общества не мог относиться с симпатией к открытому восстанию, но, с другой стороны, и боязливая осторожность играла здесь немалую роль: известно, как резко изменила Екатерина свое отношение к французской публицистике и к деятельности ‘Генеральных штатов’ после 14 июля, самая тщательная обработка периодов в апрельском письме 1790 г. свидетельствует, по-видимому, о том, что тирады в восхваление старого порядка во Франции писаны напоказ. К. усердно работал за границей (между прочим, выучился по-английски), его любовь к литературе укрепилась, и немедленно по возвращении на родину он делается журналистом. Его ‘Московский журнал’ — первый русский литературный журнал, действительно доставлявший удовольствие своим читателям, в нем, как говорит Белинский, ‘все соответствовало одно другому: выбор пьес — их слогу, оригинальные пьесы — переводным, современность и разнообразие интересов — уменью передать их занимательно и живо’. Здесь были образцы и литературной, и театральной критики, для того времени превосходные: красиво, общепонятно и в высшей степени деликатно изложенные. Вообще К. сумел приспособить нашу словесность для лучших, т. е. более образованных, русских людей и притом обоего пола: до тех пор дамы не читали русских журналов, да и не могли читать их. К. в ‘Московском журнале’ (как и позднее в ‘Вестнике Европы’) не имел сотрудников в современном значении этого слова: приятели присылали ему свои стихотворения, иногда очень ценные (в 1791 г. здесь появилось ‘Видение Мурзы’ Державина, в 1792 г. ‘Модная жена’ Дмитриева, знаменитая песня ‘Стонет сизый голубочек’ его же, пьесы Хераскова, Нелединского-Мелецкого и пр.), но все отделы журнала он должен был наполнять сам, это оказалось возможным только потому, что К. из-за границы привез целый портфель, наполненный переводами и подражаниями. В ‘Московском журнале’ появляются две повести К., ‘Бедная Лиза’ и ‘Наталья, боярская дочь’, служащие наиболее ярким выражением его сентиментализма. Особенно большой успех имела первая: стихотворцы славили автора или сочиняли элегии к праху бедной Лизы. Явились, конечно, и эпиграммы. Сентиментализм К. исходил из его природных наклонностей и условий его развития, а также из его симпатии к литературной школе, возникшей в то время на Западе (см. Сентиментализм). В ‘Бедной Лизе’ автор откровенно заявляет, что он ‘любит те предметы, которые трогают сердце и заставляют проливать слезы тяжкой скорби. Такой ‘предмет’, до крайности несложный, кладет он в основу своей повести, действие которой приурочивает к Москве и ее окрестностям. В повести, кроме местности, нет ничего русского, но неясное стремление публики иметь поэзию, сближенную с жизнью, пока довольствовалось и этим немногим, в ней нет и характеров, но много чувства, а главное — она всем тоном рассказа трогала душу и приводила читателей в то настроение, в каком им представлялся автор, это — поэзия субъективная в противоположность объективной, или наивной. Теперь ‘Бедная Лиза’ кажется холодной и фальшивой, но по идее это первое звено той цепи, которая через романс Пушкина ‘Под вечер осенью ненастной’ тянется до ‘Униженных и оскорбленных’ Достоевского, именно с ‘Бедной Лизы’ русская литература принимает то филантропическое направление, о котором говорит Киреевский. И при К., и даже до него были люди, сильнее и яснее чувствовавшие и проповедовавшие добро и правду, но никто из них не мог приобрести себе такой громадной аудитории и не мог найти стольких продолжателей и подражателей. Эти подражатели довели слезливый тон К. до крайности, которой он вовсе не сочувствовал: уже в 1797 г. (в предисловии ко 2-ой кн. ‘Аонид’) он советует ‘не говорить беспрестанно о слезах …способ трогать очень ненадежен’. ‘Наталья, боярская дочь’ важна, как первый опыт сентиментальной идеализации нашего прошлого, а в истории развития К. — как первый и робкий шаг будущего автора ‘Истории Г. Р. ‘. ‘ Московский журнал ‘ имел успех, по тому времени весьма значительный (уже в первый год у него было 300 ‘субскрибентов’, впоследствии понадобилось второе его издание), но особенно обширной известности достиг К. в 1794 г., когда он собрал из него все статьи свои и перепечатал в особом сборнике: ‘Мои безделки’ (2-ое изд. 1797, 3-е 1801 г.). С этих пор значение его как литературного реформатора уже вполне ясно: немногочисленные любители словесности признают его лучшим прозаиком, а большая публика только его и читает с удовольствием, даже его стихотворные опыты, в которых он является только подражателем Державина, пользуются большим успехом, а некоторые, как, например, ‘Веселый час’ и песня о Петре Вел., проникают во все слои общества. В России в то время всем мыслящим людям жилось так плохо, что, по выражению К., ‘великодушное остервенение против злоупотреблений власти заглушало голос личной осторожности’ (‘Записка о древней и нов. России’), даже К. при Павле I отчаивался в судьбах просвещения, готов был покинуть литературу и искал душевного отдыха в изучении итальянск. яз. и в чтении памятников старины. С начала нового царствования К., оставаясь по-прежнему литератором, занял беспримерно высокое положение: он стал не только ‘певцом Александра’ в том смысле, как Державин был ‘певцом Екатерины’, но явился влиятельным публицистом, к голосу которого прислушивалось и правительство, и общество. Его ‘Вестник Европы’ — такое же прекрасное для своего времени литературно-художественное издание, как ‘Моск. журн.’, но вместе с тем и орган умеренно-либеральной партии. Однако и здесь К. приходится работать почти исключительно в одиночку, чтобы его имя не пестрило в глазах читателей, он принужден изобретать массу псевдонимов. ‘Вестник Европы’ заслужил свое название рядом статей о европейской умственной и политической жизни и массой удачно выбранных переводов (К. выписывал для редакции 12 лучших иностранных журналов). Из художественных произведений К. в ‘Вестнике Европы’ важнее других повесть-автобиография ‘Рыцарь нашего времени‘, в которой, между прочим, заметно отражается влияние Жан-Поля Рихтера, и знаменитая историческая повесть ‘Марфа Посадница’. В руководящих статьях журнала К. высказывает ‘приятные виды, надежды и желания нынешнего времени’ (‘В. Е.’, см.), разделявшиеся лучшей частью тогдашнего общества. Оказалось, что революция, грозившая поглотить цивилизацию и свободу, принесла им огромную пользу: теперь ‘государи, вместо того, чтобы осуждать рассудок на безмолвие, склоняют его на свою сторону’, они ‘чувствуют важность союза’ с лучшими умами, уважают общественное мнение и стараются приобрести любовь народную уничтожением злоупотреблений. Специально для России К. желает образования для всех сословий, но прежде всего грамотности для народа (‘учреждение сельских школ несравненно полезнее всех лицеев, будучи истинным народным учреждением, истинным основанием государственного просвещения’), он мечтает о проникновении науки в высшее общество (у нас, к его сожалению, светские люди — не ученые, а ученые — не светские). Вообще для К. ‘просвещение есть палладиум благонравия‘, под которым он разумеет проявление в частной и общественной жизни всех лучших сторон человеческой природы и укрощение эгоистических инстинктов. К. пользуется и формой повести для проведения своих идей в общество: в ‘Моей Исповеди’ он обличает нелепое светское воспитание, которое дают нашей аристократии, несправедливые милости, ей оказываемые, и стремится показать, что результатом этого бывает такое нравственное падение человека, ниже которого ничего нельзя себе представить. В ‘Анекдоте’ он восстает против стремления огорченных жизнью молодых дворян к монашеской келье и вызывает всех к деятельности на пользу общественную и т. д. Слабую сторону публицистической деятельности К. составляет его отношение к крепостному праву, он, как говорит Н. И. Тургенев, скользит по этому вопросу (в ‘Письме сельского жителя’ он прямо высказывается против предоставления крестьянам возможности самостоятельно вести свое хозяйство при тогдашних условиях). Отдел критики в ‘Вестн. Евр.’ почти не существует, и К. теперь далеко не такого высокого мнения о ней, как прежде: он считает ее роскошью для нашей еще бедной литературы. Вообще ‘Вестн. Европы’ не во всем совпадает с ‘Русским путешественником’, он далеко не так, как прежде, благоговеет перед Западом и находит, что и человеку, и народу нехорошо вечно оставаться в положении ученика, он придает большое значение национальн. самосознанию и отвергает мысль, что ‘все народное — ничто перед человеческим’. В это время Шишков (см.) начинает против К. и его сторонников литературную войну, которая осмыслила и окончательно закрепила реформу К. в нашем языке и отчасти в самом направлении русской словесности. К. в юности признавал своим учителем в литературном слоге Петрова, врага славянщины, в 1801 г. он высказывает убеждение, что только с его времени в русском слоге замечается ‘приятность, называемая французами ИlИgance’, еще позднее (1803) он так говорит о литературном слоге: ‘русский кандидат авторства, недовольный книгами, должен закрыть их и слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершенно узнать язык. Тут новая беда: в лучших домах говорят у нас более по-французски… Что же остается делать автору? Выдумывать, сочинять выражения, угадывать лучший выбор слов’. Шишков согласен признать за новым слогом lgance только в том случае, если перевести ее слогом чепуха, он восстает против всех нововведений (причем примеры берет и у неумелых и крайних подражателей К.), резко отделяя литературный язык с его сильным славянским элементом и тремя стилями от разговорного. К. не принял вызова, но за него вступили в борьбу Макаров, Каченовский и Дашков, которые и теснили Шишкова шаг за шагом, несмотря на поддержку Российской академии и на основание им в помощь своему делу ‘Беседы любителей российской словесности’ (см.). Спор можно считать оконченным после основания Арзамаса (см.) и вступления К. в академию в 1818 г., причем в своей вступительной речи он высказал светлую мысль, что ‘слова не изобретаются академиями, они рождаются вместе с мыслями’. По Пушкину (см.), ‘К. освободил язык от чуждого ига и возвратил ему свободу, обратив его к живым источникам народного слова’. Этот живой элемент заключается в краткости периодов, в разговорной конструкции и в большом количестве новых слов, по возможности менее деланных, хотя и бывших когда-то варваризмами и неологизмами (таковы: моральный, эстетический, эпоха, сцена, гармония, катастрофа — будущность, влиять на кого или на что, сосредоточить, трогательный, занимательный, промышленность и пр.). Работая над историей, К. сознал хорошие стороны языка памятников и если в первом томе не совсем удачно пользовался этим прекрасным материалом и лепил выражения вроде луна спасения и пр. (см. Буслаев, ‘О преподавании отечественного яз.’, 2-е изд., стр. 237 и след.), то потом сумел ввести в обиход много красивых и сильных выражений (архаизмов), вроде смиренное платье, судить и рядить, взять на щит и пр. При собирании материала для ‘Истории’ К. оказал огромную услугу изучению древней русской литературы, по словам Срезневского, ‘о многих из древних памятников (нашей письменности) К. сказано первое слово и ни об одном но сказано слова некстати и без критики’. ‘Слово о Полку Игореве’, ‘Поучение Мономаха’ и множество других литературных произведений Древней Руси стали известны большой публике только благодаря ‘Истории Госуд. Российского’. В 1811 г. К. был отвлечен от своего главного труда составлением знаменитой записки ‘О древней и новой России, в ее политическом и гражданском отношениях’ (изд. вместе с запиской о Польше в Берлине, в 1861 г., в 1870 г. в ‘Русск. архиве’, стр. 2225 и сл.), которую панегиристы К. считают великим гражданским подвигом, а другие ‘крайним проявлением его фатализма’, сильно склоняющегося к обскурантизму. Еще бар. Корф (‘Жизнь Сперанского’, 1861) говорит, что эта записка не есть изложение индивидуальных мыслей К., но ‘искусная компиляция того, что он слышал вокруг себя’. Нельзя не заметить явного противоречия между многими положениями записки и теми гуманными и либеральными мыслями, которые высказывал К., напр., в ‘Историческом похвальном слове Екатерине’ (1802) и других как публицистических, так и чисто литературных своих произведениях. Противоречие это необходимо отнести на счет ‘духа времени’, которому слишком легко подчинялся К.: и в Западной Европе именно тогда многие либералы делаются рьяными охранителями основ и горячими сторонниками национальной исключительности, и в России Силы Богатыревы и Устины Вениковы (гр. Ростопчин) выражают господствующее убеждение, что ‘пора духу русскому приосаниться’. Записка, так же как и поданное К. в 1819 г. Александру I ‘Мнение русского гражданина’ о Польше (напеч. в 1862 г. в книге ‘Неизданные сочинения’, ср. ‘Р. архив’, 1869, стр. 303) свидетельствуют о некотором гражданском мужестве автора, так как по своему резко-откровенному тону должны были возбудить неудовольствие государя, но смелость К. не могла быть ему поставлена в серьезную вину, так как возражения его основывались на его уважении к абсолютной власти. Мнения о результатах деятельности К. сильно расходились при жизни его (его сторонники еще в 1798—1800 гг. считали его великим писателем и помещали в сборники рядом с Ломоносовым и Державиным, а враги даже в 1810 г. уверяли, что он разливает в своих сочинениях ‘вольнодумческий и якобинский яд’ и явно проповедует безбожие и безначалие), не могут они быть приведены к единству и в настоящее время. Пушкин признавал его великим писателем, благородным патриотом, прекрасной душой, брал его себе в пример твердости по отношению к критике, возмущался нападками на его историю и холодностью статей по поводу его смерти. Гоголь говорил о нем в 1846 г.: ‘К. представляет явление необыкновенное. Вот о ком из наших писателей можно сказать, что он весь исполнил долг, ничего не зарыл в землю и на данные ему пять талантов истинно принес другие пять’. Белинский же (см.) держится как раз противоположного мнения и доказывает, что К. сделал меньше, чем мог. Впрочем, огромное и благодетельное его влияние на развитие русского языка и литературной формы единодушно признается всеми.
Более полными и исправными изданиями К. до сих пор считаются: ‘Сочинения’ (изд. 4, 1834—35 и 5, 1848) и ‘Переводы’ (изд. 3, 1835). ‘Бедная Лиза’ перепечатывалась много раз, в 1876 г. вышло у Преснова ее народное изд. по 15 к. в 12000 экз., в ‘Дешевой библиотеке’ Суворина повести К. выдержали 2 издания. Так же многочисленны переиздания избранных мест из ‘Писем русского путешественника’, которые с 1838 г. (изд. Моск. унив., 2 изд. 1846) служат в наших средних школах для переводов с русск. на франц. и немецкий. О К. см. Н. С. Тихонравова, ‘Четыре года из жизни К. 1785—88’ (‘Русский вестник’, 1862, No 4), ‘О борьбе карамзинистов с шишковистами’, М. Лонгинова (‘Соврем.’, 1857, 3 и 5, заметки), Н. Лыжин, ‘Альбом К.’ (‘Лет. русск. лит. и древн.’, 1859), А. С. Стурдза, ‘Воспоминания о К.’ (‘Москвит.’, 1846, 9 и 10). Лучшие изд. ‘История Госуд. Росс.’ — 2-е, Сленина (СПб., 1818—29, ‘Ключ’ к нему П. Строева, М., 1836) и 5-е, Эйнерлинга (с ‘Ключом’ Строева, СПб., 1842—43). Недавно вышло изд. журнала ‘Север’. Отдельные томы изд. в ‘Дешевой библиотеке’ Суворина (без примечаний). Критические статьи об ‘Истории’: Каченовского (‘Вестн. Европы’, 1819). Лелевеля (в ‘Сев. архиве’, 1822—24), Булгарина (в ‘Сев. архиве’, 1825), Арцыбашева (в ‘Моск. вестн.’, 1828), Полевого (в ‘Моск. телеграфе’, 1829, ср. его же, ‘Очерки русской литературы’, ч. II), С. Соловьева (в ‘Отечеств. записках’, 1853—56, 6 статей), Галахов, ‘Материалы для опред. лит. деят. К.’ (‘Совр’. 1853, тт. XXXVII и XLII), его же, ‘К. как оптимиста’ (‘Отеч. зап.’ 1858, т. CXVI), Седин, ‘К. и его предшественники’ (СПб., 1847), Старчевский, ‘Жизнь К. ‘(СПб., 1849). ‘Письма К. к А. Ф. Малиновскому’ (изд. ‘Общ. люб. росс. слов.’ под ред. М. Н. Лонгинова, в 1860). Важнейший из сборников писем К. к И. И. Дмитриеву изд. Гротом и Пекарским к юбилею К. в 1866 г., к тому же случаю изд. и книга М. П. Погодина ‘Н. М. К. по его сочинениям, письмам и отзывам современников’ (М., 1866), о других (весьма многочисленных) материалах, обзорах деятельности К. и пр., появившихся к юбилею, см. А. Д. Галахова (в ‘Журн. М. Н. Пр.’ 1867 No 1), а также ‘Сборник’ II отд. Ак. Н. (1867, No 10) и ‘Симбирский юбилей Н. М. К.’ (Симб., 1867). В 1867 г. вышел франц. перевод ‘Писем русск. путешеств.’, Порошина, с интересным введением. В No 4 ‘Ж.. М. Н. Пр.’ за 1867 г. Я. К. Грот поместил исследование ‘К. в истории русск. лит. яз.’. Литература о К. до 1883 г. собрана в XLV т. ‘Зап. Имп. акд. наук’, С. Пономаревым. Материалы, вышедшие после того: ‘Русская старина’ (1884, т. XLIII, стр. 114, 1890, No 6 и сл.), ‘Русский архив’ (1885, т. I, 299, 1886, стр. 653, 1886, стр. 1756, 1890, Т. III, 367 и проч.), исследования: Алексей Н. Веселовский, ‘Западное влияние в русской литературе’ (1882), А. Н. Пыпин, ‘Общественное движение при Александре I’ (2 изд. 1885), его же, ‘История русской этнография’ (1890). См. также Геннади, ‘Справочный словарь о русских писателях и ученых’ (т. II, Б., 1880), Межова, ‘Русская историческая библиография’ (1800—1854, т. II, СПб., 1893), его же, ‘Юбилей Ломоносова, Карамзина и Крылова’.
Источник текста: Энциклопедический Словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона.