Н. В. ГОГОЛЬ
Н. В. ГОГОЛЬ
Карамзин
Карамзин
ПРИМЕЧАНИЯ
Карамзин, Гоголь Николай Васильевич, Год: 1896
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Карамзин: pro et contra / Сост., вступ. ст. Л. А. Сапченко. — СПб.: РХГА, 2006.
OCR Бычков М.Н.
Карамзин представляет, точно, явление необыкновенное. Вот о ком из наших писателей можно сказать, что он весь исполнил долг, ничего не зарыл в землю и на данные ему пять талантов истинно принес другие пять1. Карамзин первый показал, что писатель может быть у нас независим и почтен всеми равно, как именитейший гражданин в государстве. Он первый возвестил торжественно, что писателя не может стеснить цензура2, и если уж он исполнился чистейшим желанием блага в такой мере, что желанье это, занявши всю его душу, стало его плотью и пищей, тогда никакая цензура для него не строга, и ему везде просторно, Он это сказал и доказал. Никто, кроме Карамзина, не говорил так смело и благородно, не скрывая никаких своих мнений и мыслей, хотя они и не соответствовали во всем тогдашнему правительству, и слышишь невольно, что он один имел на то право. Какой урок нашему брату писателю! И как смешны после этого из нас те, которые утверждают, что в России нельзя сказать полной правды3 и что она у нас колет глаза! Сам же выразится так нелепо и грубо, что более, нежели самой правдой, уколет глаза теми заносчивыми словами, которыми скажет свою правду, словами запальчивыми, высказывающими неряшество растрепанной души своей, и потом сам же изумляется и негодует, что от него никто не принял и не выслушал правды! Нет. Имей такую чистую, такую благоустроенную душу, какую имел Карамзин, и тогда возвещай свою правду: все тебя выслушает, начиная от царя и до последнего нищего в государстве. И выслушает с такою любовью, с какой не выслушивается ни в какой земле ни парламентский защитник прав, ни лучший нынешний проповедник, собирающий вокруг себя верхушку модного общества, и с какой любовью может выслушать только одна чудная наша Россия, о которой идет слух, будто она вовсе не любит правды.
Впервые: Сочинения и письма Н. В. Гоголя: В 7 т. СПб.: Изд. П. А. Кулиша, 1896. Т. 6. С. 248—249. Печатается по изданию: Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. М., 1940—1952. С. 266—267.
Гоголь Николай Васильевич (1809—1852) — русский писатель. Гоголевское восприятие Карамзина многогранно, ибо его человеческая личность, его историческая концепция (см.: Виноградов И.А. Гоголь — художник и мыслитель: христианские основы миросозерцания. М., 2000. С. 89—105) и его литературно-художественное творчество по-разному воздействовали на Гоголя и получили разную оценку.
Как отмечено в немногочисленных работах, Николай Васильевич испытал влияние Карамзина еще в детстве: ‘Отец Гоголя в Васильевке пытался воплотить сентиментальный идеал жизни, воспетый Карамзиным’ (Моторин А. В. Карамзин и Гоголь // Н. М. Карамзин: Проблемы изучения и преподавания на современном этапе. Тезисы докладов на I Карамзинских чтениях. Ульяновск, 1991. С. 33). В письме 1832 г. из Васильевки И. И. Дмитриеву Н. В. Гоголь пишет: ‘Теперь я живу в деревне, совершенно такой, какая описана незабвенным Карамзиным’ (вероятно, имеется в виду этюд Карамзина ‘Деревня’). Современный исследователь подчеркивает, что ‘идеал гармонического единства нравственного человека и прекрасной природы навсегда сохранил для Гоголя обаяние и всегда освещал его художественный мир’ (Там же).
Гоголь впервые познакомился с творениями Карамзина еще в Нежинской гимназии высших наук, а затем в Петербурге ‘он оказался в тесных дружеских отношениях не только с ближайшим окружением писателя, но с его семьей’ (Жаркевич Н. М. Н. В. Гоголь о Н. М. Карамзине // Н. М. Карамзин: Проблемы изучения и преподавания на современном этапе. С. 31).
На протяжении ряда лет Гоголь неоднократно обращался к ‘Истории государства Российского’ и делал многочисленные выписки, сосредоточиваясь на процессе объединения русских земель.
Образ Карамзина Николай Васильевич хранил в душе до конца своих дней. Именно личность писателя оставила в нем глубочайшее впечатление.
В гоголевских ‘Выбранных местах…’, там, где речь идет о должном устройстве российской жизни, о государе и помещиках, об ‘умении обходиться с людьми’ (Карамзин Н. М. О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях // Николай Карамзин: Сб. М., 1998. С. 325) прозвучали основные идеи Карамзина, высказанные им в ‘Письме сельского жителя’ и в ‘Записке о древней и новой России’. По словам Ю. М. Лотмана, Карамзин противопоставил бюрократии ‘наивную мысль о семейной, патриархальной природе управления в России. Утопизм этого представления очевиден. Однако оно сыграло в истории русской общественной мысли слишком серьезную роль, чтобы можно было ограничиться такой оценкой. Идея ‘непосредственной’ отеческой власти противостояла европеизированному бюрократическому деспотизму — прямому потомку петровского ‘регулярного государства’. Наиболее близкими продолжателями Карамзина были Гоголь и Л. Толстой’ (Лотман Ю. М. ‘О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях’ Карамзина — памятник русской публицистики начала XIX века // Лотман Ю. М. Карамзин. Сотворение Карамзина: Статьи и исследования 1957—1990. Заметки и рецензии. СПб., 1997. С. 594).
Поразительны аналогии между ‘Письмом сельского жителя’ Карамзина и письмом ‘Русский помещик’ из ‘Выбранных мест…’, хотя у Гоголя, напротив, — письмо к сельскому жителю. ‘Завязка’ во всех случаях одна и та же. ‘Главное то, что ты уже приехал в деревню и положил себе непременно быть помещиком, прочее все придет само собою’ (Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. М., Л., 1940—1952. Т. 8. С. 321. Все дальнейшие ссылки на Гоголя, за исключением особо оговоренных случаев, даются по этому изданию в тексте в скобках с указанием римской цифрой тома и арабской — страницы), — пишет Гоголь, как бы прямо ориентируясь на Карамзина. Начало и конец ‘Русского помещика’ соединены опять же восходящей к ‘Письму сельского жителя’ и предваряющей толстовское ‘Утро помещика’ мыслью: быть помещиком над своими крестьянами повелел тебе Бог, и он взыщет с тебя, если б ты променял свое званье на другое. ‘…Не служа доселе ревностно ни на каком поприще, сослужишь такую службу государю в званье помещика, какой не сослужит иной великочиновный человек. Что ни говори, но поставить 800 подданных, которые все, как один, и могут быть примером всем окружающим своей истинно примерною жизнью, — это дело не бездельное и служба истинно законная и великая’ (VIII, 328). Однако в гоголевском тексте помещик более уподобляется проповеднику, который открывает пред паствой текст Святого Писания и объявляет им (мужикам) ‘всю правду’, чтобы они, исправившись, могли, в свою очередь, и других учить ‘хорошему житию’. Как бы взяв за образец обычаи, заведенные карамзинским ‘сельским жителем’, Гоголь настаивает на непосредственном участии помещика во всех хозяйственных работах, проведении общих праздников трижды в год и т. д. (VIII, 324). Предваряя Л. Н. Толстого, Гоголь советует: ‘Возьми сам в руки топор или косу’ (VIII, 325).
Заходит речь и о сельской школе. Подобно Карамзину, Гоголь отметает ‘вздорные’ представления ‘европейских человеколюбцев’ (у Карамзина — ‘иностранных филантропов’) и большие надежды возлагает на правила морали. Аналогичным образом появляется фигура деревенского священника как ближайшего помощника и собеседника. Но у Карамзина он обладает всевозможными познаниями в теологии, морали, физике, ботанике и медицине, у Гоголя же священник должен быть образован и воспитан самим помещиком, да и читают они лишь духовные книги. Автор ‘Выбранных мест…’ важную роль отводит роли проповеди и подготовке к ней, которую нельзя просто так доверить священнику. Должно вместе с ним читать Златоуста и отмечать нужные места для произнесения их перед народом. Большое значение придается исповеди.
Гоголевский дискурс, как и карамзинский, завершается процветанием и помещика, и крестьян, духовным родством между ними, чувством честно исполняемого долга.
‘В духе Карамзина Гоголь оценивал самодержавие как ‘палладиум’ России’ (Марголис Ю. Д. Книга Н. В. Гоголя ‘Выбранные места из переписки с друзьями’. Основные вехи истории восприятия. СПб., 1998. С. 54). Оба считали, что сердца государей в руках Провидения. Оба задумывались о чувстве страха как о силе, более всего способной управлять людьми. Размышляя о природе гоголевской религиозности, М. О. Гершензон писал, что с Богом Гоголя связывал только страх, а все сокровища его души принадлежали ‘не Богу, а народному благу’ (Гершензон М. О. Избранное. М., 2000. Т. 3. С. 479), отечеству, России.
В наиболее существенных моментах художественная антропология Гоголя, по словам С. А. Гончарова, соотносится с религиозно-учительной темой ‘долга’, ‘служения’, ‘поприща’ (Гончаров С.А. Творчество Н. В. Гоголя и традиции религиозно-учительной культуры: Автореф. дис. … д-ра филол. наук. СПб., 1998. С. 21). В гоголевской системе оппозиций (‘мертвые души’ — ‘живые души’) признак живой души — верность святому долгу, посвящение себя высокому служению.
Карамзин использовал усадебное уединение (в том же Остафьеве) для своих писательских трудов, имевших влияние на всю Россию. В жизни и деятельности обоих писателей произошло ‘переосмысление масштабов, основ, природы и роли самого искусства, поиск нового творчества, нового универсума сознания’ (Захарова Т. В., Лисичный А. ‘Выбранные места из переписки с друзьями’ Н. В. Гоголя в историко-литературной перспективе // Традиции и новаторство в русской классической литературе. СПб., 1992. С. 71).
Духовное завещание Гоголя освещено нравственным идеалом сентиментализма. Он завещает матери и сестрам ‘жить в любви совокупно в деревне’ самой простой жизнью, ‘довольствоваться тем, что производит деревня и ничего не покупать’ (IX, 493) (как известно, деньги в мире писателя-сентименталиста есть зло), отдавать себя крестьянам.
Он, подобно Карамзину, верил в возможность улучшения человечества путем духовного совершенствования каждого отдельного человека: ‘Общество только тогда поправится, когда всякий частный человек займется собою и будет жить как христианин, служа Богу теми орудиями, какие ему даны, и стараясь иметь доброе влияние на небольшой круг людей, его окружающих’ (IX, 494). В этих строках из обращения к друзьям просматривается мысль о недостаточности одного сельского уединения и простой жизни. Идея исполнения долга, общественного и христианского, довлела Гоголю и выводила его за пределы сентименталистского ‘уголка’, ‘домика’. Тем же сестрам (если они не выйдут замуж) он советует превратить свой дом в обитель, открыть приют бедным, живущим без места девицам, которые отдали бы себя на воспитание сироток (IX, 494).
Свой христианский и гражданский долг, по мнению Гоголя, в полной мере свершил Карамзин, осуществлявший свое ‘доброе влияние’ на всю Россию.
В ‘Авторской исповеди’ Гоголь, говоря о своем несходстве с Карамзиным, в то же время берет его в союзники, когда объясняет причины ‘выставления своей внутренней клети’: ‘Я поступил в этом случае так, как все те писатели, которые говорили, что было на душе. Если бы и с Карамзиным случилась эта внутренняя история во время его писательства, он бы ее также выразил. Но Карамзин воспитался в юношестве. Он образовался уже как человек и гражданин, прежде чем выступил на поприще писателя. Со мной случилось иначе’ (VIII, 444).
В духовном завещании Гоголь призывал своих друзей: ‘Будьте не мертвые, а живые души’ (См.: Гоголь Н. В. Духовное завещание // Гоголь Н. В. Выбранные места из переписки с друзьями. М., 1990. С. 380). Карамзин всегда был для него живым явлением русской литературы и жизни. Слово о Карамзине бросает новый свет на главное гоголевское творение, позволяет глубже осмыслить авторскую оценку персонажей ‘Мертвых душ’.
С этой точки зрения может получить объяснение появление прямой пародии на сентименталистскую эстетику в ‘Мертвых душах’ (усадьба Манилова). Этот гоголевский герой далек от понимания своего долга. Казалось бы, несмотря на его доходящую до приторности любезность, он никому не делает зла, но именно его бездействие опустошающим образом влияет на все окружающее, омертвляет душу, разоряет деревню, развращает крестьян.
Характерные приметы сентименталистского пейзажа (парк, уединенная беседка, пруд) в маниловской усадьбе лишены всякой поэзии, нет в них ни малейшего очарования, да и крестьяне отнюдь не напоминают ни бедную Лизу, ни Фрола Силина. И дело здесь не только в исчерпанности пародируемой литературной традиции, но и в гоголевском понимании предназначения человека: деревня для писателя — не ‘храм уединенного размышления’, но поприще деятельности для практического и нравственного благоустройства жизни.
Герой сентиментализма дан, как правило, вне общественной сферы. Природа и близкие, любимые люди — вот его окружение. Отмечено, что сам Карамзин не был сентименталистом в жизни. Усадебное уединение (в том же Остафьеве) он использовал для своих писательских трудов, имевших влияние на всю Россию. Замкнутость идеального сентименталистского мирка была неприемлема и для него самого.
В дальнейшем литературном процессе идеалы сентиментализма, как известно, вызвали многочисленные пародии. У Гоголя довольно ядовитая ирония по отношению к карамзинскому герою промелькнула в ‘Ревизоре’. Пытаясь одновременно ухаживать и за Анной Андреевной и за Марьей Антоновной, Хлестаков оправдывает свое поведение не чем иным, как прямой ссылкой на Карамзина и цитатой из ‘Острова Борнгольма’. Инцест, положенный в основу таинственного сюжета этой повести, не вызывает осуждения автора. Ведь, по словам Н. Котляревского, писателю-сентименталисту был свойствен принцип автономности ‘чувствительного сердца’, т. е. тот принцип, исходя из которого …человек не желал признавать в мире никакой над собой власти, кроме власти именно этого сердца, исполненного любви и от природы вооруженного истинным познанием добра и правды’ (Котляревский Н. Мировая скорбь в конце XVIII и начале XIX в. СПб., 1910. С. 7). В песенке гревзендского незнакомца звучат слова о том, что ‘законы осуждают’ предмет его любви, но Природа хотела, чтоб Лилу он любил. Именно эти строчки повторяет Хлестаков, апеллируя к авторитету Карамзина, отстаивавшего в начале 1790-х годов ‘автономность ‘чувствительного сердца». Однако уже в ‘Юлии’ слова о том, что ‘сердце имеет свои законы’, Карамзин вкладывает в уста князя, отрицающего понятие морального долга.
В статье ‘В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность’ Гоголь точно назвал причину известного неприятия Карамзина как литератора рядом последующих русских писателей: наследие отделилось от личности и было растащено подражателями, которые ‘послужили жалкой карикатурой на него самого и довели как слог, так и мысли до сахарной приторности’ (VIII, 385). В то же время сам Гоголь, преобразуя традиции сентиментализма, воспринял многие грани карамзинского нравственно-эстетического идеала.
Мир сентиментализма удостоен был и ‘прощального слова’, проникнутого неизбывной грустью и сожалением об утраченном. Это и пушкинский ‘Цветок’, и гоголевские ‘Старосветские помещики’. Эта повесть не раз становилась предметом исследования именно в русле указанной проблемы.
Описывая жизнь своих героев, Гоголь говорит о тишине, покое, уединении. Писатель включает в повесть мотив доброты как высшей нравственной ценности — один из основных мотивов этики и эстетики сентиментализма, идиллического семейного счастья, радушия, чистосердечия. Появляется характерная и для Карамзина временная дистанция между автором и событиями, составляющими основу повествования. Прошлое вызывает грустные воспоминания, но автор не хочет их отбросить, они наполняют его душу, без них она была бы пуста.
В то же время сентиментальный мир именно в силу своей замкнутости способен воскресать только в памяти тех, кто имел с ним непосредственное соприкосновение. После него остаются засушенные цветы, развалины, заглохший пруд. Гоголя же не покидает мысль о гражданском долге человека. Выключенность из общественной жизни обрекает его на забвение, и только избирательная ‘память сердца’ (Батюшков) способна вызвать его из небытия.
Стилевые взаимодействия в творчестве Карамзина и Гоголя многоаспектны. Язык и стиль сентиментализма, творчески переработанные, вошли в гоголевское наследие. Как отмечает В. Т. Адаме, Гоголю также свойствен параллелизм природы и настроения героев, причем округа у него похожа на хозяина, а, кроме того, ‘восторженная декламация и ритмически-песенные средства’, ‘сливание ощущений’ в пейзажных зарисовках и их значимое отсутствие, ‘наброски исторического пейзажа’ (Адамc В. Т. Природоописания у Н. В. Гоголя // Ученые записки Тартуского ун-та. Вып. 119. Труды по русской и славянской филологии. V. 1962. С. 77—78, 130—131) и т. д.
Имя Карамзина постоянно встречается в гоголевской переписке. Он внимательно следил за историей создания и открытия памятника Карамзину в Симбирске. Об этом писал ему за границу Н. М. Языков (14 декабря 1844 г.), не принимая, впрочем, саму идею воздвижения на пьедестал музы истории Клио: ‘Не нахожу слов выразить тебе мою досаду, что в честь такого человека воздвигают эту вековечную бессмыслицу!’ (Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 401). В то же время погодинское ‘Похвальное слово Карамзину…’, произнесенное на открытии памятника ‘при громе рукоплесканий всего симбирского дворянства’ (Там же. С. 422), вызвало одобрение Гоголя. В письме к Н. М. Языкову от 26 апреля 1846 г. Гоголь соглашался: ‘Карамзин представляет, точно, явление необыкновенное’ (Там же. С. 428). Именно здесь дана характеристика Карамзина, позднее использованная Гоголем в статье ‘Карамзин’ (‘Выбранные места из переписки с друзьями’). Высказанные мысли не в меньшей степени, чем Карамзина, раскрывают самого Гоголя и выявляют то, что их объединяло: представление о высокой миссии писателя, об его достоинстве и независимости, но в первую очередь о любви ко благу как о наивысшем свойстве человеческой души. Ср. со словами Карамзина из его письма 1815 г. к А. И. Тургеневу: ‘Жить есть не писать историю, не писать трагедии или комедии, а как можно лучше мыслить, чувствовать и действовать, любить добро, возвышаться душою к его источнику, все другое, любезный мой приятель, есть шелуха, — не исключаю и моих ось-ми и девяти томов… Делайте что и как можете: только любите добро, а что есть добро, спрашивайте у совести’ (Карамзин Н. М. Избранные статьи и письма. М., 1982. С. 260). В соответствии со своей системой ценностей Гоголь видит в Карамзине учителя, дающего урок всем российским писателям, и карамзинская мысль о том, что ‘творец всегда изображается в творении и часто — против воли своей’, у Гоголя преобразуется в идею о том, что автору с душой неопрятной, невоспитавшейся не дано сказать правды, ибо, опять же по словам Карамзина, ‘дурной человек не может быть хорошим автором’ (Карамзин Н. М. Соч.: В 2 т. Л., 1984. Т. 2. С. 62).
Приоритет нравственности перед литературой определяет гоголевское восприятие Карамзина, прежде всего как человека, живой души. Даже в погодинском ‘Похвальном слове…’ он ценит прежде всего то, что в нем Карамзин ‘становится как живой перед глазами читателя’ (VIII, 266).
В Карамзине Гоголь видел такого человека и писателя, который помог ему, Гоголю, ‘вырасти выше духом’ (VIII, 219). Именно на него призывал Гоголь быть похожими своих духовных наследников. Такой памяти хотел Гоголь и для себя после смерти.
1 В основе очерка письмо к Н. М. Языкову от 5 мая (н. ст.) 1846 года.
2 Гоголь напоминает здесь притчу Спасителя о талантах (Мф 25, 14—30).
3 Вероятно, отзвук разговоров Гоголя с Жуковским.
4 Это место письма вызвало возражение С. П. Шевырева, который писал Гоголю 30 января 1847 года: ‘Странно еще говоришь ты, что в наше время можно сказать вслух всякую правду, а в доказательство приводишь Карамзина, которого ‘Записка о древней Руси’ до сих пор не напечатана…’ (Переписка Н. В. Гоголя. М., 1988. Т. 2. С. 345). Следует, однако, иметь в виду, что сочинение ‘О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях’ Карамзин для печати не предназначал.