Кара и Акатуй, Якубович Петр Филиппович, Год: 1893

Поэзия
Время на прочтение: 63 минут(ы)
Скачать в PDF
П. Ф. Якубович. Стихотворения
Библиотека поэта. Большая серия.
Л., ‘Советский писатель’, 1960

КАРА И АКАТУЙ

(1889—1893)

СОДЕРЖАНИЕ

‘Когда с душой, страданьем охлажденной…’
‘Смолк честный голос убежденья…’
‘На заре наших дней, ясных, солнечных дней…’
‘Часа свиданья дождавшись, в ночной нелюдимой тиши…’
К родине
Крест и идеал
‘Как вы, я петь бы мог…’
‘Нет, еще мало страдал я во имя свободы и света…’
‘Если честно вы храните…’
Юность
Прощание
‘Да! в мире живых нам свидания нет…’
‘Давно предузнал я твой жребий, голубка моя дорогая!..’
‘Всё глубже сон и мрак на небесах отчизны…’
‘Снова в душе загораются…’
‘Наш полдень бил — и из всего…’
‘Ты не много опять, но любя написала…’
‘Терпенье, кроткое терпенье!..’
‘Здравствуй, забытый рудник!..’
‘Мне снилось сегодня — в безвестном краю…’
Батрак (Из Марии Конопницкой)
Из смутных дней (Из Марии Конопницкой)
Человек
Сестре (‘Печально прошла твоя жизнь, моя бедная!..’)
‘Во мраке былого, в грядущих веках…’
Песня бурильщиков
‘Муки брата смягчая в чужой стороне…’
Забытый мертвец
Памяти С. Н. Бобохова и И. В. Калюжного
‘Дороже райских благ, всего, друзья, что есть…’
‘Проклятье — ваш удел, безумные века…’
Идеалы
‘Он светит, как маяк над бездною морскою…’
1. Именем любви (30 июня 1680 года)
2. Слава
3. Мечтатели
4. Свобода
‘В безмолвии ль полночи…’
‘Были черные дни, страха полные дни…’
На всю жизнь
Странник (На мотив из Гейне)
На страже
‘Сегодня я всю ночь не мог очей сомкнуть…’
‘Пускай обвиняют, клевещут, бранят…’
‘Те годы ужаса, когда во тьме неволи…’
‘Ни застенков, ни криков, ни слез…’
В голодный год
Ночные гости
Облако
‘Потомство узнает, потомство услышит…’
‘Цвет жизни сорван!.. В сердце мрак немой…’
Кузнецы
Учителю
‘Есть ужасные мгновенья!..’
‘День ли, ночь ли — тьмой равно объяты…’
‘Кошмары, стоны — царство муки…’
‘Он будет прав, потомства суд!..’

* * *

Когда с душой, страданьем охлажденной,
И с убеленной скорбью головой
Глядит старик, как зритель утомленный,
На трепет жизни молодой
И, видя ночь на небесах отчизны,
Не верит в свет и правды торжество, —
Нет у меня ни речи укоризны,
Ни утешений для него.
Но если с грустью никнет головою
Живая юность, лишь расцвесть успев, —
Смех, горький смех в душе звучит порою,
Кипя, встает правдивый гнев.
— О вы, певцы, уставшие до срока
Петь о слезах родимой стороны,
И вы, бойцы без страха и упрека,
Свой меч вложившие в ножны!
Скажите: где, с каким врагом вы бились,
Стремясь вперед сквозь вьюгу и туман?
Каких побед трофеями покрылись,
Где кровь и язвы ваших ран?
Смиряли ль вы со злобой беспощадной
Кипенье сил и крови молодой
И ваше я, божка с утробой жадной,
Убили ль собственной рукой?
Когда без слов, в ужасный час разлуки,
Старуха мать приникла к вам в слезах,
Вы, отстранив обвившие вас руки,
Ушли ль с безумием в очах?
А сон любви — тот светлый и стыдливый
Блаженства сон — вам лишь на миг светил?
И поцелуй ваш первый торопливый
Навек последним ли он был?
На вольный крест во имя идеала,
В глухом краю, среди чужих снегов,
Вы шли ль, друзья, поникнувши устало,
Бряцая звеньями оков?..
И гнет иной — креста еще страшнее —
Всю вашу жизнь несли ль вы на себе, —
Сознанья стыд, что лучше и полнее
Могли отдаться вы борьбе?
1889
Кара

* * *

Смолк честный голос убежденья,
Забылась Муза мрачным сном,
Позор и мерзость запустенья
На месте, некогда святом!
Всё, всё, что светлого кипело
У пылкой юности в крови, —
Исканье правды, жажда дела,
Порывы чистые любви,
Живые слезы о народе,
Стремлений лучших гордый пыл,
Мечты о братстве, о свободе —
Всё лед иронии покрыл!
Бойцам за правду — укоризны,
Хвалы предателям звучат,
Уносит смерть врага отчизны—
Цветы на гроб ему дарят!
Разгул :и пляска карнавала…
Затерты славные стези,
Потушен факел идеала,
И знамя светлое — в грязи!..
1889

* * *

На заре наших дней, ясных, солнечных дней
Люди нас разлучили,—
И гранитами гор, и снегами степей,
Как глухою стеной, разделили!
Как разбойникам, гнетом позорных оков
Отягчили нам руки и ноги
И кипучую юность в венке из цветов
Схоронили в печальном остроге.
Нашей светлой любви каждый нежный побег
Умертвили с усмешкой холодной
И сказали: ‘Забудьте друг друга навек,
Увядайте в пустыне бесплодной!’
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Увядать в цвете лет, в блеске сил молодых
И в мечту о свиданьи не верить…
О, способны ли вы этих слов роковых
Всё значенье, весь ужас измерить?
Ни коварству, ни злобе бездушных зверей
Не придумать свирепее мщенья…
И зоветесь вы ‘братья’?! Проснитесь скорей-
Прогоните злой ночи виденья!
Нет, вы слепы, вы глухи… Вам гимны поют,
На челе у вас лавры победы…
И лишь дети иль внуки с проклятьем поймут,
Что творили отцы их и деды!
Лето 1889

* * *

Часа свиданья дождавшись, в ночной нелюдимой тиши
С трепетом в сердце вхожу я в тайник заповедный души.
Долго и жадно гляжу, как безумный, на этот бездушный,
Бледный рисунок, и мнится мне — тенью воздушной,
Словно с туманной вершины, ты сходишь, живая, ко мне,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как он незлобен и тих, этот облик, худой и бескровный!
Что за святая печаль в этих кротко-лучистых глазах,
Строгая дума в очерченных гордо устах!
Милая, добрая, чистая! Мне ль, кто на свете беднее
Самого бедного нищего, — сердцем великим твоим
Мне ли по-царски владеть? Я… и тобою любим!
О, поддержи же меня бесконечной твоею любовью!
Будь мне примером живым, воплощенною совестью будь!
Дай мне отвагу и силу — с душой, истекающей кровью,
Муки Тантала терпеть, горестный выдержать путь!
Взор твой лучистый глядит и струит теплоту и сиянье.
Грусти в нем нет уже, шепчут уста в малодушьи упрек,
Благословляют на крест, на разлуку, страданье!
Горькие думы, как тени, бегут, страх и чужд, и далек.
Черная туча умчалась… На сердце светлее и тише…
Гордой отваги полна, грудь поднимается выше.
Чувствую душу я чище в себе, бескорыстней, добрей…
Мне не страшны ни года, ни угрозы царей!
1889

К РОДИНЕ

За что любить тебя? Какая ты нам мать,
Когда и мачеха бесчеловечно-злая
Не станет пасынка так беспощадно гнать,
Как ты детей своих казнишь не уставая?
Любя, дала ль ты нам один хоть красный день?
На наш весенний путь, раскинутый широко,
Ты навела с утра зловещей тучи тень,
По капле кровь из нас всю выпила до срока!
Как враг, губила нас, как яростный тиран!
Во мраке без зари живыми погребала,
Гнала на край земли, в снега безлюдных стран,
Во цвете силы — убивала…
Мечты великие без жалости губя,
Ты, как преступников, позором нас клеймила,
Ты злобой душу нам, как ядом, напоила…
Какая ж мать ты нам? За что любить тебя?
За что — не знаю я, но каждое дыханье,
Мой каждый помысел, все силы бытия —
Тебе посвящены, тебе до издыханья!
Любовь моя и жизнь — твои, о мать моя!..
И, чтоб еще хоть раз твой горизонт обширный
Мой глаз увидеть мог, твой серый небосвод,
Сосновый бор вдали, сверканье речки мирной,
И нивы скудные, и кроткий твой народ,
За то, чтоб день один мог снова подышать я
Свободою полей и воздухом лесов, —
Я крест поднять бы рад без стона и проклятья,
Тягчайший из твоих бесчисленных крестов!
В палящий зной, в песке сыпучем по колени,
С котомкой нищего брести глухим путем,
Последним сном заснуть под сломанным плетнем
В жалчайшем из твоих заброшенных селений!..
Весной или летом 1890

КРЕСТ И ИДЕАЛ

Ни дружеской руки, ни любящего взгляда…
Как веру поддержать, чем горе усладить?
У жалких париев не отнята отрада
Отчизны видеть свет, родимый воздух пить,—
Всё отнято у нас!.. Убиты до расцвета
Любви и счастья сны… Средь холода и тьмы,
С душою, полною тепла, добра и света,
Не грея, не светя, в цепях угаснем мы.
Угаснем без следа, в тоске невыразимой,
В порывах ярости, бессильных как мечта,
И средь чужих снегов в пустыне нелюдимой
Нам пурга выроет могилу без креста!..
— Путь скорби и тревог, а после — мрак забвенья?..
Нет, нет! Не может быть! Есть правда в небесах:
Когда и жизнь, и смерть — одной лишь цепи звенья,
Когда в веках живет и наш бездушный прах,
Когда сухой листок не упадет бесплодно
И ветер не вздохнет, чтоб не оставить след, —
О, если так, друзья, — скорбям души свободной
Забвенья также нет, уничтоженья нет!
Как грозный океан, волнуясь с плеском мерным,
Род человеческий сквозь сумрак зол и бед
Путем медлительным, но неуклонно верным
Идет, за шагом шаг, вперед, где брезжит свет.
Там вечный день встает! Там — ни вражды, ни муки,
Свободный, лучший мир… Еще рабы страстей,
Всё ж лучше мы отцов, и так же наши внуки
Достойней будут нас названия людей.
Я знаю: на костях погибших поколений
Любви и счастия прекрасный цвет взойдет,
Кровь жаркая бойцов и слезы их мучений
Лишь почву умягчат, чтоб дать роскошный плод.
Из груды их крестов создастся ряд ступеней,
Ведущих род людской к высоким небесам:
Свершится дивный сон — и светлых райских сеней
Достигнет человек и богом станет сам!
Да, там горит звезда неведомого счастья,
Грядущей жизни даль красна и широка…
Что значат перед ней — весь этот мрак ненастья,
Всех этих мук и слез безумные века?
1890

* * *

Как вы, я петь бы мог
Заката пышный блеск,
Луны сребристый рог,
Волны дремотный плеск.
Я так же бы нашел
И нужный склад, и слог,
Ко мне б не хуже шел
Дешевый ваш венок!
Но взор прозревший мой
В испуге увидал
В неволе край родной,
В позоре идеал.
И рай надежд моих
Развеян, как мираж…
Вот отчего мой стих
Так непохож на ваш!
1890

* * *

Нет, еще мало страдал я во имя свободы и света,
Я недостоин, о братья, святого названья поэта!
Истинно божий певец, одаренный любовью,
Скорбью рожденный людской и крещенный изгнаньем,
Каждую песнь покупает страданьем,
Славу же — кровью!..
1890

* * *

Если честно вы храните
Идеалы юных лет,
Если весело стоите
Под грозой утрат и бед,
Если каждый миг готовы
За свою отчизну-мать
И венец принять терновый,
И всю сердца кровь отдать,—
Ни вражды, ни разделений
Я меж вас не признаю,
Братский дар благословений
Всем равно от сердца шлю.
В дни томленья на чужбине,
В час беды в краю родном
Будьте преданы святыне,
Ясны духом и челом!
1890

ЮНОСТЬ

Не с горделивой усмешкой презренья
С юностью вашей прощайтесь, друзья:
Слава ей, светлой заре бытия,
Дивно-блаженной поре — опьяненья,
Траты слепой драгоценных даров,
Дерзкой борьбы и с людьми, и с богами,
Горьких ошибок, ребяческих снов,
Гордых побед и венчанья цветами!
Всё, что живого под солнцем цветет,
К свету и радости взор устремляя,
Движется ею одною вперед…
— Благословенна ты, юность святая!
Пусть мудрецы с охлажденным умом
Трезвому опыту вас поучают,
Небо миражем пустым называют,
Грезы о крыльях — несбыточным сном.
Вслед беспокойной Икаровой тени
Смело, о братья, отважно вперед,
Выше, всё выше: не бойтесь падений
С ясных небесных высот!
Слава победы лишь храбрым дается,
Срама не знает погибший в борьбе…
— Юность, тебе наша песня поется!
Вечная слава тебе!
1890

ПРОЩАНИЕ

Промчалась молодость — и нет от ней следа!
Одних ошибок ряд да поздних сожалений…
А как томилась грудь желанием труда,
Каким избытком сил и светлых вдохновений!
Кто ж, кто виновен в том — ужели я один?
Я честно жить хотел: на жертвенник священный
Любви к родной стране, как сын и гражданин,
Я лучшие дары сложил рукой смиренной —
Свободу, молодость и песен чистый жар…
И если иногда, в уныньи малодушном,
Не как герой встречал губительный удар
Иль самолюбия бывал рабом послушным,
То чаще — жертвой был… Я ощупью вперед,
Сквозь бурный вихрь и мрак, шел к цели благородной,
Себе я сам был вождь, советник и оплот,
Мне совесть лишь была звездою путеводной…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Историк будущий! К тебе взываю я:
Коль посреди имен, отмеченных несчастьем,
Ты вспомнишь и мое, — пускай рука твоя
Мой образ начертит с холодным беспристрастьем.
Не нужно лавров мне, не нужно пышных роз —
Пусть их возьмут бойцы, не знавшие сомненья,
Но тяжких ради мук, обид и тайных слез
Винам моим молю пощады и забвенья!
22 октября 1890

* * *

Да! в мире живых нам свидания нет…
Любя, негодуя, скорбя, проклиная,
Стремлюсь я к тебе, о моя дорогая,
Как узник на вольный и радостный свет!
Напрасны проклятья, напрасны моленья:
Отчаянья ль голос, судьбы ли самой —
‘Проститесь, — гремит, точно звон погребенья,—
Со всякой надеждой, со всякой мечтой!’
Но, друг мой! страданье — стезя идеала:
Блажен, кто с нее до конца не сойдет!
Судьба нас невидимой цепью сковала,
Которой ничто никогда не порвет.
И если года не обвеют молчаньем
Хоть доли терзавших нам душу обид,
То рядом с моим незабытым названьем
Стократной хвалою твое прозвучит!
Грядущих времен обездоленным братьям
Любовь наша будет примером сиять,
А память о наших печалях — проклятьем
На тех, кто терзал и губил нас, лежать!
1890

* * *

Давно предузнал я твой жребий, голубка моя дорогая!
Как племя родное, росла ты, ни ласки, ни счастья не зная,
И, в бурю от пальмы родимой оторванный вихрем листок,
Умчал тебя в край неизвестный взыгравший мятежно поток.
В весеннее нежное утро тебя повстречал на пути я,
И только глаза твои встретил и думы прочел в них родные, —
Как в книге открытой, судьбу твою всю увидал,
И втайне тебя я несчастной, навеки несчастной назвал!
Недолго небесные громы и бури земные молчали:
Как коршунов хищная стая, как волки, враги набежали
И сыпали в гневе свирепом удары вражды на тебя,
Друзья помогали их злобе — разили, любя!
А то, что в сочившейся кровью душе оставалось живого,
Сама ты, сама, как палач, убивала сурово…
И жду я давно без проклятий, без горькой на сердце слезы,
С застывшей душой ожидаю удара последней грозы!
Да, грянет она надо мною, ужасная весть эта, грянет,
Опустится молот тяжелый, раздавит мне душу… И станет
Всё ясно безумцу —и, слезы в груди притая,
Смеяться я громко начну: ‘Ты свободна, голубка моя!
Свободна! Отныне ни люди, ни боги не властны над нами,
Над нашей любовью бессмертной — ведь боги отныне мы сами.
Мгновенья и годы, о друг мой, пред вечностью — звук лишь один,
И скоро я встречусь с тобою в сияньи эдемских равнин…’
1890

* * *

Всё глубже сон и мрак на небесах отчизны,
Всё тягостней кошмар предательств и утрат,
Замолкли голоса бойцов без укоризны,
Нахальней и смелей постыдный клич: ‘Назад!’
Но чем видней позор и чем слабей мерцанье
Когда-то ярких звезд, нам озарявших путь,
Тем пламенней кипит в душе негодованье,
Сильней волнуется измученная грудь!
Беги, мечта любви’, мечта о примиреньи,
Прочь песни рабские унынья и тоски!
Я весь — огонь и меч, я весь — порыв отмщенья,
И гнева я певец до гробовой доски!
И пусть враждебный вихрь измены и сомнений,
Как буря налетев, всё здание сметет
Усилий и трудов минувших поколений,
Пусть сном еще мрачней родимый край заснет, —
Того, что темный мир сияньем озаряло,
Что в жизнь влагало смысл, грозе не истребить,
И на развалинах святого идеала,
Как прежде, буду я и верить и любить!
1890

* * *

Снова в душе загораются
Слезы, гроза и смятение,
Снова встают — улыбаются
Счастья былого видения!..
В ужасах доли скитальческой,
В дальних снегах угасающий,
Образ твой бледный, страдальческий
Снится мне — бодрый, сияющий…
Снится мне: цепи порвалися!
К другу спешишь ты, веселая, —
Косы вкруг плеч разметалися,
Черные косы, тяжелые.
Взор загорелся пленительно…
Голос серебряный чудится…
Верить хочу я мучительно —
Греза блаженная сбудется!
Сбудется, верь мне, желанная!
Слишком уж хочется счастия,
Слишком томит неустанная
Жажда любви и участия…
Мы на пиру мироздания
Были докучные зрители,
Зноем и негой лобзания
Сердца еще не насытили.
Общим судом не развязаны
Нами вопросы несметные,
В тайных речах не досказаны
Думы заветные!..
Сентябрь 1890

* * *

Наш полдень бил — и из всего,
Чем юность вольная пленялась,
Чем сердце радостно цвело,
Одна надежда нам осталась:
Что мертвых нас не разлучат!
Бессильна злость за дверью гроба:
И в светлый рай, и в мрачный ад,
Мой друг, войти должны мы оба…
Рука с рукой соединясь,
Предстанем мы на суд правдивый,
Чтоб палачей совет кичливый
Затрепетал при виде нас…
И верь: награда будет нам,—
О да! Коль верное преданье
К цветущим счастьем временам
Домчит певца любви названье
И славой жертвы окружит,
Ты будешь спутницей-звездою
Его страданий и обид —
Ты не расстанешься со мною!
Но, мой товарищ по судьбе,
Вплетешься в мой венок кровавый,
Как тот цветок, любимый славой,
Который имя дал тебе!
22 октября 1890
Акатуй

* * *

Ты не много опять, но любя написала,
Подаривши меня задушевным словцом, —
И ревнивое сердце мое задрожало,
Точно арфа, задетая грустным певцом…
Не того я боюсь, что под игом страданий
Ты поклонишься воле царящего зла:
Я боюсь — в эти долгие годы скитаний
Вместе с горем и новых друзей ты нашла!
Я боюсь, что к былому страданью и счастью,
К дорогим мертвецам ты остыла душой…
Наяву и во сне с чародейною властью,
Как живые, витают они надо мной!
Ах! не раз мое сердце опять откликалось
На привет обольщающий новых друзей:
Миг один — и со стоном душа закрывалась,
И краснел я постыдной измены своей!
На руины былого гляжу я уныло,
И во тьме ты одна мне горишь как звезда…
То, что молодость скорбью святою крестила,
Только то я люблю, и люблю навсегда!
Ноябрь 1890

* * *

Терпенье, кроткое терпенье!
Не вечно льется братьев кровь —
Исчезнут злые сновиденья…
У гроба встретимся мы вновь.
До нас, любя, несчастны были:
Семь лучших жизни лет губя,
Иаков ждал своей Рахили…
Я — трижды семь прожду тебя!
И буду скот пасти Лавану,
И буду слуг его рабом,
Иаков новый, не устану
Всю ночь бороться с божеством.
Но прозвучит труба рассвета,
Услышат внуки нашу быль,
И вдохновишь ты мысль поэта,
Моя любовь, моя Рахиль!
Декабрь 1890

* * *

Здравствуй, забытый рудник!
Там, где вчера привиденья бродили,
Нетопыри боязливые жили,
Горя и злобы не слышался крик,—
Вновь замигала свеча трудовая.
Снова гранитное сердце горы
Гложут, как черви, стальные буры,
Молот сурово звучит, не смолкая,
Лязгают звенья тяжелых цепей…
Кто здесь томился в минувшие годы?
Вы ли, святые страдальцы свободы,
Темные ль жертвы нужды и страстей?
Крест был один, и, собрат по мученьям,
Вас я одною семьей признаю:
Братский привет одинаково шлю
Вашим бездомным замученным теням!
Нет, не бесследно в могиле живой
Вы, надрываясь, мозолили руки:
Вас уже нет, но живут ваши муки,
Тайно витают вокруг надо мной…
Бедные призраки, скорбные тени,
Вам я великую клятву даю —
Вылить в заветную песню мою
Все ваши слезы, и вздохи, и пени!..
1890
Акатуй

* * *

Мне снилось сегодня — в безвестном краю
В слезах я родимую видел свою.
‘Скажи, мой желанный, скажи, дорогой,
Дождусь ли тебя я, соколик, домой?
Взгляни: мои очи ослепли от слез,
И снега белей стали пряди волос…
Всё грезятся мне наяву и во сне
Страданья твои в чужедальней стране,
Всё слышу бряцанье тяжелых цепей,
Всё вижу замки у дубовых дверей,
За ними — знакомая поступь и речь…
Нельзя мне спокойно в могилу шку лечь!’
— ‘О матушка милая! Рад бы душой
Тебя я утешить, вернуться домой…
Три были бы жизни даны мне в удел —
Все отдал бы я, и к тебе полетел!
Но душу живую посмею ль продать?
Могла ли б меня ты за сына признать?..’
И слезы лились у родимой рекой,
И дряхлой качала она головой…
1890

БАТРАК

(Из Марии Конопницкой)

В колосьях желтеющих нив утопая,
По узкой меже, сквозь редеющий мрак,
В убогой сермяге, кряхтя и вздыхая,
Проходит свободный батрак.
Свобода и рабство еще не бывали,
Казалось, от века в союзе таком,
Еще не светилось подобной печали
Во взоре разумном людском!
Тот год был тяжелый: по всходам промчался
Серебряный бич многоводных дождей,
И пахарь лишь плевел бесплодных дождался
С заплаканной нивы своей.
За подати выгнан, как зверь нелюдимый,
Из хаты, он брата кругом не нашел,
Заветную горсть лишь землицы родимой
В платок завязал — и пошел!..
Свирель заиграла над синей рекою,
Румяное солнце встает из-за гор…
Свободный батрак! Что ж ты стал и полою
Кафтана ресницы отер?
Свободный… Уж в ясли сегодня буренке
Не нужно душистого сена бросать,
Ты волен теперь из родимой сторонки,
Куда загадаешь, бежать.
Свободный… Ты тягости в мире не знаешь, —
Коса разве та, что звенит за спиной,
Отрепье, которым скелет прикрываешь,
Да боль от тревоги глухой!
Свободный… Малютку последнего — сына
В слезах на кладбище весною ты снес,
И с жалобным визгом остался близ тына
Лежать издыхающий пес…
Назад оглянулся ты с горечью новой:
Опишут там каждую тряпку в избе,
Убогое поле, лесок вересковый…
Коса лишь осталась тебе!
Иди же косить! — Хоть издохни без хлеба,
Хоть силу свою ты вконец изведи,
Но подать — священная заповедь неба,
Ее не нарушь ты, иди!
Чего же стоит он, свободный, как птица?
Живи, коли хочешь, не хочешь — умри,
В реке утопись, иль иссохни, как спица,
Трудясь от зари до зари!
И горстью хоть волосы рви он — не встретит
Ни в ком состраданья живого бедняк.
Хоть мертвым пади — и никто не заметит…
Свободный он, вольный батрак!
1890

ИЗ СМУТНЫХ ДНЕЙ

(Из Марии Конопницкой)

Глубокая бездна в начале веков разделила
На жертв и тиранов собратьев-людей.
Безбрежна она, как простор неоглядных морей,
Страшна, как отверстая рана, темна, как могила.
Кровавое мщенье работой мечей и костров
Напрасно стремилось наполнить ее до краев:
Века протекают, а дна ее всё не измерить!
Любовь уж прощать устает и надежда крылатая верить!
Волною бурливой людская горячая кровь
Струится в нее непрерывно… Летят преступленья…
Порок, добродетель, измена, любовь,
И скрежет проклятий, и слезы мученья…
Всё тщетно, всё гибнет в пучине без дна,
И пропасть всё так же темна и страшна!
Сердца исполинов, умов бескорыстнейших силы,
Движенья народов, народов могилы —
Всё в ней исчезает, как в море поток:
От берега берег всё так же далек!
Боец в нее лозунг бросает мятежный,
Мыслитель спокойный — закон неизбежный,
Бедняк — свою скорбь и кровавый свой пот,
Герой — свою славу, труды свои — гений,
История — смену и право явлений,
Сам бог, возмутясь, свои громы берет
И мечет в ту бездну: она всё зияет —
Высокое небо без слов упрекает!
О, ужас! О, горе! Погибнет ли труд?
Ужель этим зернам без счета и меры
Плода не дождаться? Ужель не взойдут
Желанные всходы надежды и веры,
Что братскую пищу народам дадут?
Спеши, о, спеши, золотое светило!
Над безднами горя людского и зла
Взойди, облеченное славой и силой,—
Тобой ведь одним побеждается мгла!
1890

ЧЕЛОВЕК

1

‘Пускай ты — перл земли, могучий царь творенья:
Кто дал тебе, скажи, венец твой золотой?
Ужель ты возмечтал в безумном ослепленьи,
Что я раба твоя, а ты — властитель мой?
Частицу тайн моих тебе постичь дала я,
И ты возмнил, пигмей, что всю меня познал,
Что дерзко заглянул в мое святых святая
И свой там начертал закон и идеал?
Глупец! Я захочу — и, пораженный страхом,
Покорней станешь ты твоих смирнейших псов,
Я землю потрясу — и разлетится прахом
Величие твоих гигантов-городов.
Я вышлю грозный мор с его сестрой — войною,
Цветущие поля я превращу в пески,
Я разолью моря, одену полдень тьмою —
И взвоешь ты, как зверь, от боли и тоски!
Поверь: мне дела нет ни до твоих стремлений,
Ни до твоих скорбей. Я знаю лишь — числа
Безжалостный закон, ни мук, ни наслаждений,
Ни блага для меня под солнцем нет, ни зла!
Живи ж, как все живет: минутною волною
Плесни — и пропади в пучинах вековых,
И не дерзай вставать на буйный спор со мною,
Предвечной Матерью всех мертвых и живых!’

2

Так в вихре, в молнии, в грозе стихий Природа
Гремит, как легион нездешних голосов.
Но с поднятым челом и с возгласом ‘Свобода!’
В обетованный край своих лазурных снов,
Сквозь бурю, ливень, мрак, к долине тихой рая,
Шатаясь, падая под ношей крестных мук,
Вперед идет титан, на миг не выпуская
Хоругви мятежа из напряженных рук,
И гордо говорит:
‘Кто б этот пыл священный
Мне в душу ни вдохнул, карая иль любя,
Игра бездушных сил, иль Разум сокровенный,
Вновь погасить его нет власти у тебя!
Казни меня, бичуй — пощады не прошу я,
Но знай: и ты во мне пощады не найдешь,
На грозный бой тебя, на смертный бой зову я —
Лишь труп холодный мой ты в цепи закуешь!
Слепа ты и мертва в красе твоей суровой,
А я согрет огнем бессмертного ума.
Из Книги бытия, законодатель новый,
Листы я вырву зла, скажу: погибни, тьма!
Скажу: зажгись, рассвет! Взойди эдем в пустыне,
Где пот я засевал, кровавый пот труда!
И будешь ты сама служить моей святыне,
Иль я с лица земли исчезну навсегда!’
1891
Акатуй

СЕСТРЕ

Печально прошла твоя жизнь, моя бедная!..
Как осень холодная, хмурая, бледная,
Без радостей дружбы, без света любви
Мелькнули все лучшие годы твои.
Природа, как дочь неродную, постылую,
Тебя красотой обделила и силою,
Сокровища ж сердца — что радости в них?
Кто перлы считает в пучинах морских?
В себе ты родник отыскала терпения,
В душе твоей жившего светлого гения,
Струившего волны аккордов святых
Из бледных и немощных пальцев твоих.
И мертвые струны, разбуженны звуками,
Дрожали живыми слезами и муками,
Тоскуя, надеясь, мечтая, любя, —
И свой лучезарный был мир у тебя!
Но темная сила, пощады не знавшая,
Проклятьем на всей твоей жизни лежавшая,
Дорогу и в этот лазурный эдем
Тебе заградила, казалось, совсем:
Иссохли, упали, как плети ненужные,
До срока, до времени руки недужные,
И гибель, конечная гибель грозой
Нависла над жизнью твоей дорогой.
Закрылся рояль, и затихли рыдания,
Уснули мечты… Ни мольбы, ни роптания…
А как твое сердце дрожало в тиши,
Как плакали нежные струны души
Да очи твои молодые, безвинные,
Как слезы их ночи лишь видели длинные,—
Кто знает об этом? Упавшей во тьму
Звезды не найти никогда никому!
И в эту-то ночь своей жизни безбрежную
Всю душу свою милосердную, нежную,
Со всеми дарами любви и тепла,
Чужому несчастию ты отдала.
И к скорбному брату, бойцу недобитому,
При жизни в глухую могилу зарытому,
В юдоль безысходных сомнений и мук,
Как ангел небесный, явилась ты вдруг.
Явилась, как чудная весть утешения,
Любви без конца, упованья, терпения, —
И где та любовница в мире, та мать,
К которым бы мог я тебя приравнять?
Награды ль себе ты просила, родимая?
Ах! даже и песнь моя, тайно хранимая
Твоей не знакомой с корыстью рукой,
Мой друг, не тебе отзывалась — другой!..
Теперь, когда дни воротились ненастные,
И ты далеко, мое солнышко ясное,
И некому выплакать горечь обид,
И так я бессилен, так всеми забыт,
Теперь, когда, правду изведав жестокую,
Страшась за дорогу твою одинокую,
Последнюю кровь я отдать бы готов,
Лишь был бы твой жребий не столько суров, —
В часы трудовые и в полночь угрюмую
Черты дорогие зову я и думаю:
‘О слава! нет правды в решеньях твоих,
Ты только красивых целуешь и злых.
Но если бы я был судьей над вселенною,
Тебя я короной венчал бы нетленною,
Тебя б на вершины бессмертья вознес,
О сердце прекрасное, полное слез!..’
1891
Акатуй

* * *

Во мраке былого, в грядущих веках
Ищу я, под гнетом тоски, утешенья,
Но трудно парить и орлу в облаках,
Хоть он и рожден для паренья!
И он, быстрокрылый, порой устает
Отважные делать усилья
И сходит на землю с лазурных высот,
Слагая могучие крылья…
Как жаждет теперь же усталая грудь
Согреться под кровом родимым,—
Рыдая, прижаться к коленям любимым,
От мук и тревог отдохнуть!
1891

ПЕСНЯ БУРИЛЬЩИКОВ

Там, где, холодом облиты,
Сопки высятся кругом,—
Обезличенны, обриты,
В кандалах и под штыком,
В полумраке шахты душной,
Не жалея силы рук,
Мы долбим гранит бездушный
Монотонным ‘тук!’ да ‘тук!’
Где высокие порывы,
Сны о правде, о добре?
Ранний гроб себе нашли вы
В темной каторжной норе!
Счастья кончены обманы,
Знамя вырвано из рук…
Заглушая сердца раны,
Мы стучим лишь: ‘тук!’ да ‘тук!’
С нелюдимого востока,
С плачем снежных непогод,
Этот стук пройдет далеко,
В грудь отчизны западет
И на гибнущее дело
Вышлет сотни свежих рук…
Бейте ж, братья, бейте смело,
Неустанно: ‘тук! тук! тук!’.
1892

* * *

Муки брата смягчая в чужой стороне,
Ты мне пишешь, дитя, в утешенье:
Тот украдкой слезу уронил обо мне,
Тот свое изъявил сожаленье.
И обрывки давно позабытых имен
Из тумана годов выплывают,
Оживая, как смутный, болезненный сон,
И в груди моей желчь поднимают..
Это те, что в сторонке стояли в тиши,
Равнодушные руки скрестивши,
Когда нес на борьбу я все силы души,
О соблазнах покоя забывши.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
А теперь, когда пал безрассудный боец,
Нарушавший гармонию спячки,—
Почему не потешить довольных сердец,
Не швырнуть ему барской подачки?..
Им дешевая слава дороже всего —
Что им слезы правдивых мучений?
— Ах, оставьте меня вы страдать одного,
Не хочу я ничьих утешений!
1891

ЗАБЫТЫЙ МЕРТВЕЦ

Мне снилось — окончились годы
Тяжелой и долгой разлуки:
К тебе я примчался, как ветер,
Простерши дрожащие руки.
Как в старые годы, толпою
Подруги тебя окружали,
Как свежие, пышные розы,
Румянцем и счастьем сияли.
Всё, всё было то же, что прежде,
Ни в чем никакой перемены,—
И те же веселые лица,
И те же уютные стены…
Но только что я показался,—
Смолк говор беседы открытой,
Как будто в кругу беззаботном
Явился мертвец позабытый!
И шепот пронесся смущенья,
Движенье мелькнуло испуга…
Тогда лишь отчетливо-ясно
Увидел я милого друга.
Как мрамор бела, неподвижна,
Сидела ты, грустно-немая,
Скрестив исхудалые руки,
Душою далеко витая.
Застывшие очи казались
Полны бесконечной печали…
И вдруг изумленье и радость,
Как буря, по ним пробежали!
Безжизненно-бледные щеки
Внезапным огнем озарились,
Навстречу объятиям жадным
Поспешно объятья раскрылись.
Минута блаженства… И с криком
Назад ты скорей отшатнулась,
Как будто в устах моих жало
Шипящей змеи шевельнулось!
Упали бессильные руки
Под гнетом тоски беспредельной,
Как снегом, покрылись ланиты
Опять белизною смертельной.
Души моей холод обиды
Струей леденящей коснулся…
Померкла безумная радость…
И снова к тебе я рванулся!
И, складки одежды целуя,
Колени твои обнимая,
Шептал, задыхаясь, волнуясь:
‘Я… я, дорогая, родная!
Всё понял я чуткой любовью:
Меня ты погибшим считала,
По мне, как по мертвом, поминки
Живыми слезами справляла.
И годы промчались… Не знаю,
Какие страданья — нужда ли,
Порыв ли минутный участья —
С немилым тебя повенчали.
Была ты глубоко несчастна
В союзе любви подневольной
И память усопшего друга
Хранила в душе богомольно.
Но гроб растворился… Открой же
Слезами залитые очи:
Румяное утро прогнало
Кошмары и призраки ночи!
Дитя дорогое, очнися
От грезы безумной и дикой!
Мы право на счастье земное
Купили ценою великой…’
Но тщетно тебя заклинал я:
Как тень, ты из рук ускользала…
‘Нет, нет, никогда до могилы!’ —
Устами без жизни шептала…
1891

ПАМЯТИ С. И. БОБОХОВА и П. В. КАЛЮЖНОГО

Есть эпохи печалей, есть страшные годы, —
С дрожью гнева историк о них говорит.
Мрак угрюмей, душней в эти ночи невзгоды,
Но терновый венец величавей горит!
Не о вас я скорблю, зову чести послушных,
Жизнь сумевших за други своя положить:
Я печалюсь о нас, о друзьях малодушных,
На руинах святых остающихся жить.
Мрак и ужас былого воочию видеть,
Всё, что, гордые, вы не хотели снести,
Бесконечно любить, горячо ненавидеть
И не чувствовать силы за вами идти —
Есть ли пытка страшнее?..
13 ноября 1889

* * *

Дороже райских благ, всего, друзья, что есть
Для вас святого во вселенной,
Сокровищ больше всех цените вашу честь,
Души алмаз неоцененный!
Блюдите этот клад, как девушка свой стыд,
От юных дней и до могилы,
И пусть ни злато вас собою не прельстит,
Ни поцелуй и смех Далилы!
Ни слезы матери, ни дряхлый век отца,
Ни вид уже готовой казни
Пусть вашей гордости не сломят до конца,
Открывши сердце для боязни!
Не верьте разуму, когда он скажет вам,
Что не измена — ход лукавый,
Что можно смыть с души вины случайный срам
Годами подвигов и славы.
Не верьте: слабости то шепчет дух больной,
Прикрывшись логики личиной…
Бойцу прилично быть не робкою женой,
А чуждым трепета мужчиной!
И если победит сомненья горький час,
И роковое зло свершится, —
То знайте: нет людей, навек несчастней вас,
И лучше б в мир вам не родиться!..
Никто, ничто печаль души не усыпит —
Она растет, растет с годами…
Довольный враг вам жизнь, свободу возвратит,
Осыплет золотом, дарами,—
Свобода будет вас душить, как свод тюрьмы,
Червонцы руки жечь вам станут,
Друзья… О, скорбь! о, стыд! — друзья, как от чумы,
От вас испуганно отпрянут.
Потупит взор отец, мать, дорогая мать,
Родник прощенья бесконечный,
Грустя о вас, очей не будет осушать…
Мир облечется в траур вечный!
Но пусть простят друзья иль пусть молчит пока
Легенда вашего позора:
Коснется ль ваших рук товарища рука —
Вы стыд почувствуете вора.
Во взгляде любящем прочтете вы укор,
В беседе дружбы — подозренье…
Всё кто-то будет вам шептать: ‘Позор! позор!
Презренье, вечное презренье!’
Чрез много-много лет, когда, попав опять
В водоворот борьбы кипучей,
Найдете счастье вы, какое может дать
Бойцу венец его колючий,
Не раз, как божий гром с безоблачных небес,
Как адский дух средь кущей рая,
Мелькнет забытый сон… И солнца свет исчез,
И сердце сжала боль тупая!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
1892

* * *

Проклятье — ваш удел, безумные века…
Когда отживший мир народы перестроят,—
Не всё исчезнет зло, не замолчит тоска,
И язвы новых ран заноют.
Где свет сплошной горел, увидим бездну тьмы,
Победу возгласив, узнаем гнев бессилья
И снова разбивать о душный свод тюрьмы
Мы будем трепетные крылья!
Но и в уныньи злом, в ночи без маяка
Ни разум мудреца, ни пылкий дух поэта,
Мечтая и скорбя о днях любви и света,
Не обратятся к вам, проклятые века!
1892

ИДЕАЛЫ

* * *

Он светит, как маяк над бездною морскою,
Суля нам тихий рай за далью непогод.
Он говорит душе, истерзанной тоскою:
‘Вперед! Без отдыха вперед!’
Но кто он, дивный вождь? Сквозь этот мрак ненастный
Куда ведет он нас? Кто, дерзкий, хоть во сне
Черты его видал?.. Пленительно-прекрасны
И полны ужаса оне!
Чему еще вчера молились с умиленьем —
Сегодня стало прах, рассеялось, как сон,
И то, что в этот миг зовется преступленьем, —
Святыня завтра и закон!
Свобода, слава, честь, любовь, отчизна, вера…
Нет образам твоим и именам числа.
Ты зажигал костры, ты двигал изувера,
Ты вдохновлял бойца на славные дела!
Как жаждал мир тебя!.. Ты созидал кладбища,
Ты посылал на смерть невинных и святых —
И всё остался чист… Как воздух, солнце, пища,
Как радость бытия, ты нужен для живых!
Падет, падет венец с святыни беззаконной,
Пред светочем ума померкнут ложь и зло,
И из развалин ты, как феникс возрожденный,
Поднимешь светлое чело!
1892

1. ИМЕНЕМ ЛЮБВИ

(30 июня 1680 года)

День голубой занялся над Мадридом,
Томительно-палящий летний день.
Но не садов живительная тень
Влечет толпу: великолепным видом
Порадовать готовится король
Свой пышный двор и уличную голь.
Стук топора и визг пилы был слышен
На площади шестнадцать долгих дней.
Там лабиринт воздвигнут галерей
И ярких лож… Как дам убор там пышен,
Как рыцарей галантны вид и речь!
Жидов и ведьм сегодня будут жечь.
Чу! близятся… Неясный гул движенья…
И замер дух у зрителей в груди,
С мечами трубочисты впереди…
А вот и те... Бредут, как привиденья,
Босые все, со свечками в руках,
В сорочках белых, в страшных колпаках.
С хоругвями, с эмблемами, крестами
Святая инквизиция грядет:
Монахи, патеры, епископы… Народ
Подался в глубь бурливыми волнами,
И с верхних лож благочестивый двор
На сцену устремил горящий взор.
Пришли… Стоят с покорностью печальной…
И зашумела буря голосов:
‘Огня, огня! Долой еретиков!’
Но вдруг… Что там? Раздвинув круг опальный,
Фигура отделилась… Вот она
Пред троном королевы склонена.
И кто б решил: которая прекрасней
Была из двух? Она ль, к порфире чьей
Летел восторг бесчисленных очей,
Иль та, которой не было несчастней
Под солнцем, озарявшим этот миг?
В слезах был весь марранки 1 юной лик.
‘О, сжальтесь, королева, надо мною! —
Она шептала, руки заломив: —
Пятнадцать лет всего мне… Суд правдив,
Но умереть так рано!.. Я ль виною,
Что богу сил есть в мире тьма имен,
Что мой закон — моих отцов закон?’
Здесь — гнева крик, там—шепот изумленья…
Надежды луч и леденящий страх…
У королевы слезы на глазах,
Дрожит рука — и кроткий звук прощенья
Сорваться с уст трепещущих готов:
На короля глядит она без слов.
Но вот уста задвигались сухие
(Великий инквизитор встать спешит):
‘Король Христовой церкви! Враг не спит…
Отринь скорей его наветы злые,
Сверши свой долг!’. И, руку вверх подняв,
Король в ответ: ‘Клянусь, отец, — ты прав’.
И эта клятва мрачными попами
Повторена… Раздался слабый стон —
И грянуло аминь со всех сторон,
И вспыхнуло свирепой казни пламя!
Багровый дым поднялся к небесам
Хвалой тому, кто был замучен сам.
1 Марранами назывались в Испании выкресты, вновь обратившиеся к религии предков.

2. СЛАВА

1

Выше, выше, рабы! Громоздите
На утесы утесы, гранит на гранит!
Изнуряйтесь, кричите от боли, умрите
У подножия гордых моих пирамид:
Вы на то лишь и годны, презренные души!
Я — Хеопс богоравный, я — солнцем рожден:
Звуки славы моей на морях и на суше
Отдаленных достигнут времен.
Но гордитесь — вы подвиг бессмертный творите,
Монумент мой под бурей веков устоит…
Выше, выше еще! Громоздите
На утесы — утесы, гранит на гранит!

2

В путь, в неведомый путь, удалая фаланга
Македонских героев! Бесстрашно вперед
Через пламя пустынь, через холод высот
К изумрудным лесам тихоструйного Ганга!
Александру весь мир покорить вы должны,
Чтобы не было имени в мире славнее…
Жгите села и нивы, рубите смелее,
Убеляйте костями дорогу войны!
Не жалейте напитков на тризне кровавой —
На полях этих пышная жатва взойдет:
Александра бессмертного славой
Мир наполниться должен… Вперед!

3

Славься, славься, моя многозвучная лира,
Ты в великом бою посрамила врагов!
Много сильных земли, много гордых певцов
Пред глазами сошлось удивленного мира,
Чтоб украсить чело заповедным венком,
Много песен, угодных богам, прозвучало,
Дивных песен, сердца зажигавших огнем,—
И меня, лишь меня одного увенчала
Лучезарного Феба благая рука.
Пой же, пой, моя лира, греми, не смолкая:
Ты — Эллады краса и утеха святая,
Будут помнить тебя племена и века!

4

И века пронеслись… Мавзолей величавый
Еле виден в наносах горючих песков,
И ободран его драгоценный покров,
И затерты узорные надписи славы.
И не помнят под солнцем ливийских небес,
Кто из смертных придавлен громадою стройной —
Горделивый Хеопс иль могучий Рамсес…
И не меньше забыт Александр беспокойный!
Смутно шепчет молва о великом бойце,
Полном диких страстей и порывов прекрасных…
Да по свисту знакомому розог ужасных
Школяры еще знают о гордом певце,
Тщетно силясь гекзаметр прочесть величавый…
Вот удел, называемый славой!..

3. МЕЧТАТЕЛИ

Любовь… Блаженный сон!.. Кто в юности прекрасной
Не окружал тебя сияющим венцом?
Была пора — была рабой безгласной
И вещью женщина, мужчина был царем.
Один владел он всем, ничтожной крошки хлеба,
Рабыня, не могла назвать она своей.
В те дни союз любви явился даром неба,
Очеловечившим людей.
Над темным миром зла, над я себялюбивым
Любовь воздвигла мир чарующей мечты,
Зажгла сердца возвышенным порывом,
Из уст исторгла песнь во славу красоты!
Но в позолоте цепь, увы, не легче стала:
Всё доля женская — подобие тюрьмы…
И есть мечтатели, есть дерзкие умы,
Провидящие свет иного идеала.
‘Исчезнешь ты, гимен, ты, злое божество
С улыбкой ангела!.. Обман, мираж красивый,
Которым зверь прикрыт сластолюбивый,
В котором нет святого ничего!
Всё для себя — и ничего для мира…
Ничтожный, пошлый круг! Безвыходный капкан,
Где заперты навек два мстительных вампира
Под масками друзей… И это — ты, титан,
Свободы гордый сын? И к этому так жадно
Века стремишься ты с упорством муравья?
Развеется как дым — безумный, безотрадный
Кошмар, название которому — семья.
За милый женский взгляд, за сладкий миг участья
На брата брат меча не вынет из ножон!
Все будут позваны на светлый праздник счастья,
Никто не будет обделен!’

4. СВОБОДА

Во мгле и ужасе промчавшихся веков,
Где каждый шаг вперед живою куплен кровью,
Один прекрасный луч дразнил мечты бойцов,
Враждою зажигал и вдохновлял любовью.
И больше за него пролито крови, слез,
Чем за другие все дары и блага мира!..
Но гордый ли Дантон на плаху шею нес,
Рубила ль головы Кромвелева секира, —
Всё тот же над землей носился горький стон,
Всё люди вдаль рвались за правдою и светом,
И призрачно мерцал лазурный счастья сон,
Так внятно шепчущий безумцам и поэтам…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .. . .
И с каждой битвою, и с каждой жертвой новой
Как будто глубже мрак над бездной вековой,
Острее и больней язвит венок терновый,
Нахальнее телец сверкает золотой.
— Пловцы, далек ваш путь над глубиной бездонной,
С стихией и судьбой лишь начат гордый спор!
Чем выше и темней хребет волны вспененной,
Тем больше новых бездн смущенный видит взор.
Пред далью грозною — наивный детский лепет
Все грозы прежних дней… На дне своих могил,
Увенчанных хвалой, почувствуете трепет
Вы, славные герои Фермопил!
И ты, железный Брут, и Гракх, и Телль суровый,
Орлы, любившие свободу будто мать,
Вы поняли б борцов любви и правды новой?
Нам руку братскую могли бы вы подать?
И благо, если суд потомства справедливый —
Неумолимый суд — и нас не упрекнет
За то, что наша мысль орлицею пугливой
Бессильно падала с заоблачных высот!..
1892

* * *

В безмолвии ль полночи,
В тревоге ли дня,
Во сне, за работою,
Везде близ меня,
Как призрак блуждающий,
Покоя не знающий,
Мелькает, грустя,
Лицо твое кроткое,
Лицо твое бледное,
Дитя мое милое,
Дитя мое бедное,
Родное дитя!
Всё снится мне мертвая
Изгнанья страна:
Холодная, белая
Снегов пелена
И ты, в них зарытая,
Былинка забытая…
Как будто грустя,
Вокруг тебя шепчется
Тайга неисследная:
‘Дитя беззащитное,
Дитя мое бедное,
Больное дитя!’
Чем другу несчастному
Помочь я могу?
Шепчу лишь бессильные
Угрозы врагу,
Да с тайною мукою,
Как няня, баюкаю,
Ласкаю, грустя,
Видение нежное,
Видение бледное:
— Дитя мое сирое,
Дитя мое бедное,
Родное дитя!..
1892

* * *

Были черные дни, страха полные дни,
Как могила, зловещие ночи…
И твою даже волю погнули они,
Оросили суровые очи!
Не уснув, не один ты встречала рассвет,
Потихоньку в слезах облегчая
Боль неправых обид и колючих клевет, —
И не знал я об этом, родная!
Я не мог тебя грудью своей заслонить,
Защитить тебя кровью своею,
Показать, как умею я нежно любить,
Как ласкать и голубить умею.
Друг твой не был с тобою… Чужая рука
Мой цветок дорогой охраняла,
И, как сердце змеей обвивала тоска, —
Ты не мне свою боль поверяла!
1892

НА ВСЮ ЖИЗНЬ

1

Не ужасы борьбы и злобного гоненья
Проклятием легли на наше поколенье,
Но то, что, знамя взяв свободы и любви,
Все, все грехи отцов носили мы в крови!
И — что больней всего — мы, слуги идеала,
Заветных сердца дум так отдавали мало
На то, чтобы никто не мог нас упрекнуть
За пройденный во тьме многострадальный путь,
Чтоб в эту ночь греха, позора и печали
Мы над пустыней зла, как светочи, сияли —
Живой уликою тупым клеветникам,
Примером верности свободе и друзьям,
Чтоб наш обет любви перед порочным светом
До гробовой доски был верности обетом
И наши имена в дали веков зажглись
Бессмертьем Пенелоп, Леандров, Элоиз!
Но жизнь-завистница величия не сносит —
Все светлые мечты без сожаленья косит…
И слышу я кругом: ‘Чему дивится он,
Мечтательный слепец? Таков судьбы закон’.

2

— Мой друг, далекий друг, чей образ незабвенный
Дороже счастья мне и всех даров вселенной,
Чью ласку помню я, как лучших лет мечту,
Без чьей улыбки рай за рай я не сочту,
Любовь души моей! Мне каждый день разлуки
Приносит новый ад невыразимой муки…
Подолгу ль от тебя нет вести дорогой,
Уж страх меня томит, что я забыт тобой,
Придут ли наконец пленительные строки,
Я, жалостью объят, забывши все упреки,
Как мертвую, готов оплакивать тебя,
Безумной клятвою связавшую себя!
Любимая, зачем? За что в поре расцвета
Должна угаснуть ты, восторгом не согрета?
Весталка бедная, к чему огонь блюсти,
Когда алтарь разбит и брошен при пути?
Смотри, как крест тяжел… Смотри, измены всюду…
Пускай же я один живой гробницей буду,
Обеты юных дней до седины храня:
На то певец я твой, на то мечтатель я!
Нет! не возьму я всех сокровищ наслажденья
За старые мечты и старые мученья, —
Пусть их ребячество ребенок осмеет,
Романтиком меня последним назовет!
1892

СТРАННИК

(На мотив из Гейне)

1

Из странствий далеких и долгих
Во сне я вернулся домой,
И только что на берег вышел —
Был вестью сражен роковой:
Моя дорогая подруга
Давно уж, давно за другим…
Всю ночь на утесе прибрежном
Сидел я, тоскою томим.
Вверху было тихо и грустно:
Как будто над гробом большим,
Мерцая, там двигались свечи,
Клубился таинственный дым…
Внизу же бурливые волны,
Смирясь, начинали шептать:
‘Ах, бедный, обманутый странник,
Покинем отчизну опять!’.
И было себя мне так жалко,
Так слаб и несчастен я был…
И громко кричал я и плакал,
А ветер мой стон разносил!
Заря уж взошла золотая,
Окрасилась кровью волна,
Когда утомленную душу
Опять обняла тишина.
Ревнивое, темное чувство
Куда-то ушло со стыдом,
Наполнилась грудь умиленьем,
И светом зажглась, и теплом.
Змея оторвалась от сердца, —
Любить захотелось, прощать,
Увидеть ее, преклониться,
‘Прости’ ей без гнева сказать!

2

Вхожу нерешительно в залу——
Со вкусом она убрана.
Услышишь, как сердце трепещет,—
Такая везде тишина!
За праздно раскрытою книгой
(Я вижу лишь мельком — роман)
Сидит элегантная дама,
Небрежно склонясь на диван.
Глаза наши встретились, жаркой,
Предательской крови волна
Лицо залила мне… Ужели?!
— Но нет: не она, не она! —
Холодная светская маска,
Усталый, безжизненный взор…
У милой же был он, я помню,
Глубок, точно пропасти гор!
Раскланявшись чинно и с сердцем
Безумным успев совладать,
Вопрос задаю я учтивый:
Могу ли NN увидать?
— ‘Увидеть NN?!’ — ‘Да… хоть, впрочем,
Так прежде звалась она…’ — ‘А!
В счастливые старые годы?..
Я замужем нынче… Тогда…
И горя, и радостей много,
Monsieur {Сударь (франц.). — Ред.}, вы напомнили мне!
Простите, с кем честь я имею?..’
Какое-то имя, вполне
Случайно пришедшее в мысли,
Поспешно назвал я, сказал,
Что долго блуждал по чужбине,
Что там, между прочим, встречал
Лицо, о котором, быть может,
Еще не забыли друзья…
(А сам про себя размышляю:
Ужели же память моя
Так зло надо мною смеется?
Она… Нет, совсем не она!)
Она поднимается с места,
Взволнованна, страшно бледна,
‘Как! вы его знали? Скажите…
И близко?.. Но где же он сам?’
— ‘Сударыня!— тихо в ответ я,—
Увы, он давно уже там’.
(И руку приподнял я к небу)…—
Молчание, вздох — и потом
Беззвучные, кроткие слезы…
‘Себя не виню я ни в чем,
Monsieur… Я ждала его тщетно
Не месяц один или год,
Но, знаете, — тягость разлуки,
Оковы житейских забот,
Отчаянье… жажда забвенья…
Потом этот ужас — молва
О смерти его на чужбине…
Я еле осталась жива!
Конечно, прекрасно в романах
Читать о любви без конца,
О верности вечной, мы в школе
Твердили ‘Любовь мертвеца’.
Но это поэзия! В жизни
Она быстролетна, как сон’.
Тут вставил и я торопливо,
Что это природы закон.
Тогда, улыбнувшись печально,
К другому она перешла:
Что муж ее — малый честнейший,
В свои погруженный дела,
Что небом дана ей отрада —
Любви их единственный плод,—
Прелестная дочка, что скромный
Они получают доход
(Провинции, впрочем, приличный),
Свой домик имеют и сад.
Из собственных вишен варенье
У них превосходно варят.
И, только что счел я уместным,
Взяв шляпу, отвесить поклон,
‘Как можно!— вскричала. — Без чаю?
Нет, нет, извините… Pardon!’ {Простите! (франц.). — Ред.}
И скрылась тотчас за дверями,
Распущенным шлейфом шурша.
А я… Я остался во мраке,
Рыданья едва заглуша…

3

Вдруг… В сумраке ночи безбрежной
Блеснувший, как молния, свет! —
Дверь скрипнула тихо — и крошка
Шести или менее лет,
С глазами испуганной серны,
С бутонами рдеющих щек
Под рамою локонов черных,
Несмело взошла на порог.
Взошла, поглядела… И с криком,
Бывающим только во сне,
С мучительным криком блаженства
Упала на шею ко мне!
Мы мигом друг друга узнали
(Глаза изощряет любовь)…
И оба мы плакали горько,
Смеялись и плакали вновь.
Спешил и в уста я, и в очи
Малютку мою целовать.
Спешил, задыхаясь, волнуясь,
Про всё ей, про всё рассказать.
Она всё росла, изменялась,
На мать походя всё сильней,
И, с образом милым мешаясь,
Душе становилась родней.
Я все ей печали былого,
Все раны свои обнажил,
И лишь одного всё боялся,
Что главное что-то забыл…
И снова спешил, озираясь…
А голос, меж тем, дорогой
Мне на ухо пел, не смолкая:
‘Теперь до могилы ты мой!
Ничто нас теперь не разрознит —
Ни гор снеговые хребты,
Ни волны, ни бури, ни цепи,
Ни жало людской клеветы!’
И пел он, так душу лаская,
Так чудно и нежно звеня,
Как будто из светлого рая
Был послан утешить меня!
1892

НА СТРАЖЕ

(А. И. Зунделевичу)

Брат, замученный брат!
Пусть несчастливы мы,
Пусть гнетут и томят
Стены душной тюрьмы,
Пусть не служат добру
Здесь, в безвестной глуши,
И, как свет на ветру,
Гаснут силы души…
Нет! недаром горим
Мы, светя в темноту:
На почетном стоим
Мы, товарищ, посту.
Перед сильным врагом
Не склоняясь в пыли,
Точно клад, стережем
Честь родимой земли!
1892

* * *

Сегодня я всю ночь не мог очей сомкнуть, —
Сомненье черное мне душу истерзало!
Железною рукой сдавивши мозг и грудь,
Свободно чувствовать и мыслить не давало
И грозным шепотом дышало на меня:
‘О, горе, горе вам! Вы родину сгубили!
В преддверьи светлого и радостного дня
Она была б теперь — вы только отдалили
Ее свободы час… Безумные! себя
За цвет и соль земли сочли вы горделиво,
Вопросы сложные решая торопливо,
Грехи веков сплеча рубя!
И что отрады в том, что стороне родимой
Желали блага вы, что ваша кровь лилась?
Любя, вы нанесли ей вред непоправимый…
Да, вы преступники! Она осудит вас!’
Так, в тишине ночной, угрюмое сомненье
Нашептывало мне, злорадствуя и мстя…
И, полный ужаса и слабый, как дитя,
Спасенья я искал — и не было спасенья!
1892
Акатуй

* * *

— Пускай обвиняют, клевещут, бранят,
И жалят, и топчут, у спящих в могиле
Венцы отнимают… Пускай говорят,
Что родину мы погубили!
Не вам нас судить! Мы на суд вас зовем,
Убийцы свободы, жрецы вероломства!
Без страха суда мы правдивого ждем —
Из уст неподкупных потомства.
Вы неба не знали! Влачась по земле,
На ощупь вы каждый успех измеряли,
А мы… Мы витали в таинственной мгле —
Мы думой в веках прозирали!
Свободная мысль изнывала в цепях,
И мрак был ужасен, и зло ликовало…
Мы подняли знамя, упавшее в прах, —
И полночь вокруг задрожала!
Горсть храбрых на тьмы ополчилась врагов,
Шатались могучего трона ступени…
Мгновенье… Но целые сонмы веков
Подобных не стоят мгновений!
Всё стихло, предсмертный лишь носится стон…
Но явится правды поруганной Мститель:
Не тот, кто на землю упал, — побежден,
Не тот, кто разит, — победитель!
1892

* * *

Те годы ужаса, когда во тьме неволи,
Один, в глухих стенах, я гордо изнывал,
А каждый вздох иль стон невыносимой боли
Под сводом каменным бесплодно замирал,
Когда часы и дни, бесцветные, больные,
Докучливо ползли, питая мрачный сплин,
Меж тем как вдалеке куранты крепостные
Не уставали петь: ‘Страдай, страдай один!’,—
Те годы черных снов и тяжкого томленья,
Лишений горьких дни всё ярче и светлей
Рисуются душе во мраке отдаленья,
Я их вернуть бы рад, как дорогих друзей!
И пусть бы я погиб… Пусть у меня до срока
Сгорели б мозг и грудь в горячечном огне,
Зато бы спас я честь! Ни одного упрека
Не сохранил бы я в сердечной глубине!
А здесь, где каждый день — пучина униженья,
Где каждый час встает мучительный вопрос:
‘Жизнь, эта жизнь раба — не верх ли преступленья?
Возможно ль, честно ль жить под острием угроз?’ —
Ах! Здесь отрады нет… Здесь даже мирный гений
Забвения и сна печален и суров:
Какие бездны зла, какой родник мучений
У этих каторжных, бесчеловечных снов!..
В них всё — позор иль смерть: то, в поисках могилы,
На дно глубоких шахт кидаюсь я стремглав,
То принимаю яд, то открываю жилы,
Тоскующих друзей вокруг себя собрав.
Кошмары без конца… Я слышу клокотанье
В груди самоубийц, не вынесших цепей…
Проснусь — и душит грудь кипучее рыданье,
И влага жгучих слез струится из очей!
1892
Акатуй

* * *

Ни застенков, ни криков, ни слез,
Ни костров, ни ужасных колес…
Люди мягче, гуманнее стали,
И, чтоб вытянуть жилы из нас
Без невольных брезгливых гримас,
Утонченные пытки сыскали.
И сказали, глумясь над врагом:
‘Будь отныне безгласным рабом
Ты, глашатай непризнанный века!
Позабудь образованность, честь,
Всё, что в мире высокого есть,
И венец, и права человека!
Будь рабочим скотом! Трепещи,
Унижайся, работай, молчи,
Избегая неравного спора:
Не почетный и славный конец
Ты найдешь в нем, отважный боец,—
Выпьешь горькую чашу позора’.
Бессердечен судьбы приговор:
Или смерть, или вечный позор!..
Без названия скорбь, без исхода.
А в душе еще силы кипят,
И, хоть гроба темней каземат,
Всё ей снятся борьба и свобода!
— О потомки! в тот радостный день,
Как последняя скроется тень
И, развеявши чары заклятья,
Поразивши могучее зло,
Вы украсите лавром чело
И рабов заключите в объятья, —
Упиваясь своим торжеством,
Не глумитесь над павшим врагом.
Той же казнью его не казните,
Но, как лучший эдема цветок,
Как бессмертия тайный залог,
Человека достоинство чтите!
1892

В ГОЛОДНЫЙ ГОД

С далекой родины приходят злые вести
О черных днях беды, нависшей над страной,
Во сне и наяву зовет к борьбе и мести
Изнеможенный лик страдалицы родной.
И в сердце крик встает: ‘Где вы, друзья свободы?
Чего молчите вы? Чего еще он ждет,
Правдивой казни меч?..’
Мелькают дни и годы..
О боже! кто спасет измученный народ?
Туманная весна. Одетый первым пухом,
Недвижен сонный лес, в заброшенных полях
Не ходит острый плуг… И пахарь, павший духом.
Над мертвой клячею стрит с слезой в очах.
И видит он вдали погнувшуюся хату,
Больные личики детей полунагих
И знает: каждый день сулит ему утрату,
Обиду новую, отраву слез немых…
— Не плачь, несчастный брат! Не думай, что мольбою
Смягчишь ты гнев небес, пославших чашу бед,
Не думай, что вампир, взлелеянный тобою,
Захочет кинуть сам иссохший твой скелет!
От чуда ли ты ждешь желанного спасенья?
Избавит бог тебя от гнета хищных лап?
Защиты в небе нет! Надежды нет в терпеньи —
Иль сам себя спасай, иль погибай как раб!
Но хуже ль ты других? Из полного бокала
Не можешь радость пить со смехом на устах?
Мой край, родимый край! воспрянь… Пора настала
Оковы ржавые разбить и бросить в прах!
Вставай — ударил час!.. Живой огонь тревоги
Воспламени в сердцах, народы всколыхни…
Всели холодный страх в бездушные чертоги,
Зажги по городам зловещие огни!
Темницы распахни!.. И из своей могилы
И мы, забытые, живые мертвецы,
Лишенные давно и мужества, и силы,
Воспрянув, явимся, среди бойцов бойцы.
И если лучший сок пожрал огонь страданья,
И если лучших сил назад не возвратим,
То кровь последнюю, последнее дыханье
Тебе, о Родина, с восторгом отдадим!
1892

НОЧНЫЕ ГОСТИ

Весь вечер слушал я, охвачен дрожью гневной,
До глубины души взволнован, потрясен
Беседой дикой их и темнотой душевной,
И тщетно силился прервать гнетущий сон!
Кровь, сцены грабежа — и хохот бессердечный…
Напрасно в глубь себя замкнуться я хочу.
Вас, тени милые, ваш облик человечный
С болезненной тоской везде кругом ищу,
Ищу, зову, молю… Увы! лишь на мгновенье,
Со взором, полным слез, блеснете вдалеке —
И скроетесь тотчас в испуге и смятеньи…
И я опять один мечусь в бреду, в тоске!
— Жестокий фарс судьбы!.. Как жадною мечтою
Я рвался в вышину к лазурным небесам,
Как мир хотел обнять восторженной душою —
И вот, товарищ я злодеям и ворам!
Мой мир стал мир убийц… Громами обличенья
Перерождать сердца мне дара не дано,
Искать луча небес на глубине паденья —
Хвалы достойный труд, но… он свершен давно!
Умри ж, безумный вопль! Мечты борьбы, усните!
В мученьях пытки злой хотя бы честь сберечь…
О, радость! ночь близка… Уж путаются нити
Разбившихся бесед, ленивей льется речь,
И ангел сна прошел над мрачною тюрьмою:
Как трупы полегли колодники кругом.
Тускнеет лампы свет… И, споря с тишиною,
Ударил барабан, — знакомый, мерный гром.
Мне он не вестник сна! Таинственный и властный,
Он говорит: ‘Воспрянь! желанный миг настал.
Они идут к тебе, друзья поры прекрасной,
Которых жаждал ты и так безумно звал.
Ты слышишь — легкий шум раздался в отдаленьи?
То шелест крыльев их. Смотри: из всех углов,
Со всех сторон глядят заплаканные тени
Знакомцев дорогих… Ты слышишь нежный зов?
Очнись, страдалец наш! Лови часы свободы!
Стряхни сомнений гнет, ты нами не забыт,
Ты так же дорог нам и в эту ночь невзгоды,
Под властью мелочных гонений и обид.
Гордись! К тебе пятно позора не пристало!
Склонись на нашу грудь, на любящую грудь,
Поведай нам всю боль души твоей усталой,
Так страстно рвущейся от странствий отдохнуть.
О, потерпи, родной! желанный отдых скоро:
Уж виден мирный кров и кипарисов тень…
Страданью есть конец, а правде нет позора!
Что ночь, когда за ней сияет вечный день?..’
1892

ОБЛАКО

Сегодня наш рудник весь потонул в цветах!
Толпа колодников, обритых и в цепях,
Вперив еще раз вдаль тоскующие взоры,
Вздыхая и кряхтя, в свои вползает норы.
Безрадостный приют неволи и труда!
С обледенелых стен ручьем бежит вода,
Спускаясь в полутьме, о мокрые ступени
Скользит нога… Склонись по-рабски на колени —
И в каменную грудь бессмысленно стучи!
А сердце гордое безропотно молчи!..
На вольный божий свет я вышел из могилы,
От холода дрожа, озлобленный, унылый,
И ненавистным всё нашел опять вокруг —
Всей этой красоты бездушной ликованье,
Природы наглый блеск перед лицом страданья,
И ароматный лес, и гор зеленых круг…
Но вдруг — там, в вышине, в лазури чистой утра, —
Невольно взор маня причудливой игрой,
С каймой из золота обломок перламутра,
От юга облачко промчалось с быстротой.
И в душу брызнул свет поэзии забытой,
И сердце мертвое мгновенно расцвело.
— О, что тебя в наш край суровый занесло,
Чудесный гость весны? Порыв ли бурь сердитый,
Или бродячий нрав? Из Ганга ль светлых вод,
Из темных ли пучин ты вышло океана?
Отчизну знойную, где рай земной цветет,
Скажи, успело ль ты забыть в стране тумана?
Но вот нахмурился твой лучезарный лик,
Ты дрогнуло и ввысь испуганно вспорхнуло!
Огонь цветов померк… Еще блаженный миг —
И утра дивное виденье потонуло.
Не ужаснулось ли ты вида наших мук,
Свирепости людской, безумья и позора?
В мысль не пришло ль тебе, что от бездушных рук
Не скроешься и ты, любимица простора?..
— Прости, краса небес! Минутный гость, прости!
Спасибо и за то: волшебный сон свободы
Ты пробудил во мне… Счастливого пути
В счастливую страну, где ясен пир природы!
Ты побывай и там, в краю весны моей,
Где милая моя печально увядает,
Где в зелени садов рокочет соловей
Про счастье и любовь и синий Днестр сверкает.
Шепни ей с ветерком, который мчит тебя,
Что прошлое отнять у нас бессильны годы,
Что всё я верен ей, что всё я жду, любя:
Затворы упадут — и грянет весть свободы!
1892

* * *

Потомство узнает, потомство услышит
Все ваши неправды, всю нашу печаль.
Оно заклеймит вас, оно нас запишет
В кровавую славы скрижаль!
Оно изумится тому, как жестоки
И холодны были людские сердца,
Как нагло толпою побиты пророки,
Задушены песни певца!
Оно содрогнется, узнав, как томили
Тебя в чужедальних снегах,
Как нашу любовь, милый друг, умертвили
Во мраке разлуки, в цепях!
И юность правдивая, вспыхнувши грозно,
Отвагой святой закипит:
‘Зачем, о! зачем родились мы так поздно
Для мщения страшных обид?’
Падет безошибочно меч приговора —
Тираны в гробах затрепещут своих!..
Поставят к столбу роковому позора
В тот день не тиранов одних,
Но также и вас, малодушные братья,
Которые мимо распятых идут —
И громкого, страстного слова проклятья
Насилью в лицо не швырнут!..
1892

* * *

Цвет жизни сорван!..
В сердце мрак немой,
И муза редкой гостьей стала.
И нет души, которая б со мной
Одним биеньем трепетала!
Ах! есть, была… Но лучшие года,
Тот ‘праздник, розами увитый’, —
Пройдут, как бледный сон, без счастья, без следа,
В разлуке, холодом облитой!
И тайный страх мою сжимает грудь:
‘Что, если с новыми друзьями
Средь новых бурь пройденный вместе путь
Положит бездну между нами?
Что, если вновь с волненьем молодым
Сойдемся мы к поре заката —
И сердцу сердце скажется чужим,
Родное, близкое когда-то?
Что, если?..’
Нет, прочь дума, демон злой!
Довольно без тебя страданья,
Не отнимай у сломленных грозой
Последней искры упованья!
1893

КУЗНЕЦЫ

Мех гудит и дышит шумно,
Близ горна кромешный ад,
В пляске бешено-безумной
Миллионы искр летят.
Скачут огненные стрелы,
Спеет вар, — и блеск, и шум…
Плавны, быстры и умелы
Взмахи молота: дзинь! бум!
Вот кузнец. Он весь — забота,
Черен, страшен, будто гном,
Щеки, мокрые от пота,
Красным светятся огнем.
Ломит спинушку больную,
Очи жжет, мутится ум,
Но кормилицу мирскую —
Соху он кует: дзинь! бум!
Крепче, ноженьки, держите,
Не катись, слеза, из глаз!
Духи мрака, кровь сосите,
Но блесни и светлый час,
Чу! как будто ада звуки…
Грохот, пламя, лязг и шум…
А натруженные руки
Ходят весело: дзинь! бум!
Так и вы, друзья свободы,
Кузнецы земли родной,
Стойте бодро в дни невзгоды
У горна борьбы святой!
Пусть грохочет непогода:
Молот ваших мышц и дум
Счастье выкует народа,
Волю-долю… Дзинь-дзинь! бум!
1893

УЧИТЕЛЮ

(Петру Лавровичу Лаврову)

В изгнаньи своем сиротеющий гений,
Ты часто нам снишься, учитель родной,
В тяжелые годы измен и сомнений
Один не поникший могучей душой!
Какие столпы вкруг тебя упадали,
Какие герои бросали свой щит,
Какие картины стыда и печали
Твое наболевшее сердце хранит!
Но бодро ты светоч держал идеала,
И путь наш, окутанный в холод и мрак,
Твоя величавая мысль озаряла,
Учений твоих благородных маяк.
В залитую кровью борьбу роковую
Мы, гордость свою, не пускали тебя,
Но все возлюбившие землю родную
Твоими детьми признавали себя.
И сколько отважных, бойцов без упрека,
В слезах проводил ты, как нежная мать,
В тот путь неизвестный, далеко-далеко…
И многих ли принял в объятья опять?
Как старое дерево, ветви теряя,
Стоишь ты недвижно, титан-инвалид,
Последний из славных, о ком, помышляя,
Душа молодая восторгом дрожит!
В темницах отчизны, на солнце чужбины,
Над Леной, под злым акатуйским ярмом
Нам светят твои дорогие седины
Надежды и веры отрадным лучом!
1893
Акатуй

* * *

Есть ужасные мгновенья!
Робкий ум пытая,
Демон скорби и сомненья
Шепчет не смолкая:
‘Правда, солнышко сквозь слезы
Глянет после ночи,
Но пока-то стихнут грозы —
Роса выест очи!’
1893

* * *

День ли, ночь ли — тьмой равно объяты
Для меня и небо, и земля:
В этом мире больше не моя ты,
Навсегда тобой покинут я!
Звуки песен в сердце замолчали,
Замер ум в безжизненной тиши,
Все пути-дороженьки запали
Без тебя, звезда моей души!
Перед этой скорбью, q родная,
Что разлука? Что и смерти час?
Хоть бы знал я, кровью истекая,
Что виновен кто-нибудь из нас!
1893
Акатуй

* * *

Кошмары, стоны — царство муки…
Свободы кроткий идеал —
И цепью скованные руки…
В груди — любовь, в руке — кинжал!
И стыд, и ужас пораженья,
Ошибок горечь, яд клевет…
Удел жестокий поколенья,
Для казни посланного в свет!
Ужель как сон прошли бесследно
Твоя любовь и правый гнев,—
Как дым прошли, отчизны бедной
Не озарив и не согрев?
Все эти жертвы, скорби, муки,
Вся эта боль живых утрат —
Ужели сгибло всё ?.. И внуки
Твоих обид не отомстят?..
О доле светлой и широкой
Мечтало ты для всех людей —
И как оскорблено жестоко
В мечте заветнейшей своей!
Огромный мир казался тесен,
А миром стал — тюремный свод…
Скажи ж: где звуки мощных песен,
В которых скорбь твоя живет?
Иль не придет он, чудный гений,
Несчастьем избранный певец,
Который для твоих мучений
Сплетет бессмертия венец?’.
1893

* * *

Он будет прав, потомства суд!..
И прав, и грозен будет он:
Чей мертвый слух не потрясут
Ни клич добра, ни братьев стон,
Кто праздным вымыслом зовет
Слова: отчизна, братство, честь, —
Утешьтесь, страждущие, — тот
В веках себе готовит месть!
Он будет прав, потомства суд:
От злых он добрых отличит,
Оценит каждый светлый труд,
И вес, и горечь всех обид,
И жертву каждую зачтет,
И слезы все, и каждый стон…
Придет он, правый суд, придет —
И гнев, и милость будет он!
1893

ПРИМЕЧАНИЯ

В Карийскую мужскую каторжную тюрьму Якубович прибыл 20 февраля 1888 г. и находился в ней до ее закрытия (1890). Там ссыльные мыли золото. Из Кары был переведен в Акатуй, где политические не были отделены от уголовных. В Акатуйскую тюрьму Якубович прибыл 19 сентября 1890 г., здесь три года он работал в серебряных рудниках (Тобольский архив, л. 12). Акатуйская тюрьма считалась одной из самых строгих по режиму. В ней содержались секретные и ‘цепные’, т. е. прикованные цепью к стене, арестанты. Первыми политическими узниками Акатуя были польские повстанцы и декабристы — Лунин и др. Период каторжной жизни Якубовичем описан в известной книге ‘В мире отверженных. Записки бывшего каторжника’ (изд. 7-е, тт. 1—2. М., 1933) и в статье ‘Vae victis!’ (‘Современные записки’, 1906, No 1, стр. 1—18).
‘Когда с душой, страданьем охлажденной…’. Впервые — изд. 1.898 г. (2), стр. 41, с цензурным пропуском стиха ‘Бряцая звеньями оков’. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 183. Беспощадную инвективу Якубовича, обличающую либеральное народничество с его программой ‘малых дел’, в РБ не напечатали, несмотря на настойчивые просьбы Якубовича. В декабре 1896 г. Якубович спрашивает о судьбе стихотворения и предлагает смягчить его для цензуры, выбрасывая стих: ‘Бряцая звеньями оков’ (письмо к А. И. Иванчину-Писареву от 21 декабря 1896 г., ПД). Ответа не последовало. В августе 1898 г. он вновь пишет: ‘Наведите, дорогой А. И., справочку об одном моем стихотворении, очень давно посланном в редакцию (‘Когда с душой, страданьем охлажденной…’): цензор ли его не пропустил, так ли просто оставлено оно было втуне? На случай, снова переписываю и посылаю: мне оч<ень> хотелось бы видеть эти стихи в ‘Русском богатстве’ (письмо к А. И. Иванчину-Писареву от 15 августа 1898 г., ПД). Стихотворение не появилось, несмотря на то что Якубович ‘постучался’ к самому Н. К. Михайловскому (письмо от 15 октября 1898 г., с беловым автографом, ПД). Ваше я, божка с утробой жадной, убили ль. Фраза эта восходит к рассказу В. М. Гаршина ‘Ночь’, где читаем: ‘Вырвать из сердца этого скверного божка, уродца с огромным брюхом, это отвратительное Я’. Через год Н. В. Шелгунов резко осудил эгоизм либералов 1880-х годов, у которых ‘до непомерности развито чувство личного Я, но только в сторону самосохранения… Восьмидесятник прежде всего хороший счетчик, и жизненные весы его устроены так, что чашка, на которую кладет он свое личное Я, всегда перетягивает другую чашку’ (‘Русская мысль’, 1890, No 8, стр. 142).
‘Смолк честный голос убежденья…’. Впервые — ‘Мир божий’, 1898, No 3, стр. 19, в цикле: ‘Думы и отклики’. Написано ‘по прочтении в ‘Ниве’ 87 г. стихотворения С. Бердяева на смерть Каткова: ‘Еще одна великая (!!) могила» (прим. Якубовича). В стихотворении Сергея Бердяева ‘На могилу M. H. Каткова’ (‘Нива’, 1887, No 31, стр. 774) Катков назван ‘последним титаном’, а его могила ‘священной’. О Каткове см. примечание к стихотворению ‘К сестре’, стр. 412.
‘Ha заре наших дней, ясных, солнечных дней…’. Впервые — ‘Мир божий’, 1898, No 12, стр. 24, с цензурным пропуском стихов 4—8 строфы 1-й и четырех заключительных стихов (стихотворение кончалось словами ‘Нет, вы слепы, вы глухи…’). Пропуски обозначались точками. Строка точек после стиха 12 обозначает паузу и к цензуре отношения не имеет (об этом см. в письме Якубовича к В. Н. Шеталову от 11 августа 1905 г., ЦГАЛИ). Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 186, где восстановлены цензурные купюры. Написано ‘по получении первого туманного известия о страшной Якутской истории…’ (прим. Якубовича). В марте 1889 г. за отказ группы политических ссыльных ехать на верную смерть в Верхоянск 6 человек было расстреляно, 3 — повешено, 24 человека приговорено к вечной каторге. Р. Ф. Франк была приговорена к 15 годам каторги, замененной 4 годами, и отбывала ее в Вилюйском остроге, где перед тем томился Н. Г. Чернышевский (см. Л. Мельшин. ‘Vae victis’. ‘Современные записки’, 1906, No 1, стр. 1—18). Биография Р. Ф. Якубович-Франк написана Д. П. Якубовичем (Якутская трагедия. Сборник воспоминаний и материалов. М., 1925, стр. 171—184).
‘Часа свиданья дождавшись, в ночной нелюдимой тиши…’. Впервые — изд. 1898 г., стр. 87, под заглавием ‘Над портретом’, с цензурной заменой в последнем стихе ‘людей’ вместо ‘царей’. Печ. по авт. экз., т. 1, стр. 188, где после стиха 5 опущены четыре строки текста и исправлен последний стих. Обращено к Р. Ф. Франк. Тантал (греч. миф.) — Царь, любимец богов, посещавший их на Олимпе, возгордившись, Тантал оскорбил богов и был за это низвергнут ими в подземное царство, где испытывал тяжкие мучения.
К Родине. Впервые — изд. 1898 г., стр. 174, где по цензурным причинам помещено в разделе ‘Из иностранных поэтов’, с фиктивным подзаголовком: ‘Из ирландских песен О’Коннора’. После стиха 12 шло восемь строк, исключенных в изд. 1901 г., т. 1, стр. 191. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 211, где была снята ссылка на О’Коннора. Якубович предлагал Н. К. Михайловскому, чтобы обойти цензурные препятствия, дать в РБ подзаголовок »С итальянского’, напр., ‘Из Никколини’, с подстрочным примечанием ‘писано до объединения Италии, в изгнании’. Но тогда бы пришлось читать: ‘Гнала на край земли, под кровли чуждых стран’ и ‘сосновый бор’, как ни досадно это, заменить ‘лавровым лесом» (письмо от 12 октября 1895 г., ПД). Как переводное из О’Коннора включалось в сборники: ‘Зарницы’, ‘Песни труда и неволи’. В архиве С. А. Венгерова хранится ранняя редакция стихотворения, свидетельствующая о большой стилистической работе, проделанной в дальнейшем над текстом. В изд. 1910 г. было помещено после стихотворения ‘Мне снилось сегодня — в безвестном краю…’. В авт. экз. помечено: ‘Должно быть помещено раньше: написано еще на Каре, весной или летом 1890 г.’ (прим. Якубовича). На этом основании публикуем его после стихотворений 1889 г. Цензор Н. Соколов настаивал на исключении из изд. 1898 г. стихотворения ‘К Родине’, которое было раньше запрещено для журнала ‘Мир божий’, но маскировочный подзаголовок спас. После дебатов цензурный комитет счел, что стихотворение, ‘относящееся непосредственно к Ирландии, не выходит из пределов терпимости’ (ЦГИАЛ, Дело С.-Петербургского цензурного комитета, 1897, No 154, ‘По отпечатанной… бесцензурной книге П. Я. Стихотворения. СПб., 1898’) В. Г. Короленко дал высокую оценку стихотворению, отметив, что у Якубовича ненависть к угнетателям не распространяется на самую родину. Сопоставив стихотворение Якубовича с патриотической лирикой Лермонтова и Жуковского, Короленко отметил глубину и своеобразие ‘истинной любви к родине’ у поэта, значительную часть жизни проведшего на каторге: ‘Жизнь его и его поколения сложилась тяжко и печально. Совсем юношей попал он на каторгу за то, что рано полюбил свободу в стране рабства. И он горько упрекает родину, которая гнала своих детей ‘на край земли, в снега безлюдных стран, убивала в цвете сил’… Говорил он это из глубины каторги не только от себя, но и от сотен таких же страдальцев… Но и этот поэт признает все-таки родину матерью. Он говорил далее, как Лермонтов:
За что, не знаю я, но каждое дыханье,
Мой каждый помысел, все силы бытия —
Тебе посвящены, тебе до издыханья!
Любовь моя и жизнь тебе, о мать моя!..
И он всей жизнью доказал, что такая любовь не выдумана, что она существует в действительности, что так любили родину многие из того недавнего поколения. Не знаю, как на кого, а на меня этот крик сыновней любви, вырвавшийся из груди каторжника Якубовича, производит впечатление более неотразимое и глубокое, чем превосходные картины Лермонтова и светлые воспоминания Жуковского. Якубовича судил суд самодержавного насилия. Но это насилие поддерживалось рабской покорностью и темнотой всего народа. Его заковали в кандалы, гнали этапами и сторожили на каторге те же сыны народа… И все-таки он что-то любит в этой рабской стране, погубившей его молодую жизнь… Таково это странное чувство’ (В. Г. Короленко. Война, отечество и человечество. Иркутск, 1917, стр. 11—13).
Крест и идеал. Впервые — ‘Новое слово’, 1896, No 11, август, стр. 194, подпись: П. Я., под нейтральным заглавием цензурного происхождения ‘Из глуши’ и с цензурными купюрами стихов 3—4 и 11—12, обозначенных точками. С восстановленными цензурными пропусками — изд. 1910 г., т. 1, стр. 190. Печ. по авт. экз. В архиве С. А. Венгерова имеется список ранней редакции. (Первое собрание автобиографий No 2995, ПД). Заглавие ‘Крест и идеал’ Якубович хотел дать всей книге: ‘Заглавие для книги стихотворений, давно в мечтах лелеянное мной (еще в Акатуе), — ‘Крест и идеал’. Но никто из близких мне не одобряет его, находя вычурным и непонятным (?). И я сам теперь колеблюсь… Все-таки хотел бы…’ (прим. Якубовича). Стихотворение, по-видимому, заинтересовало Горького, так как в письмах к нему Якубович, подробно останавливаясь на раскрытии понятия ‘идеал’, полемизирует с ним: ‘Ваш взгляд на ‘идеалы’ как на какую-то ‘ткань’, облекающую формы жизни-женщины, я ни в коем случае разделить не могу. Сравнение не довод, и идеал есть, по-моему, душа жизни, а не ее одежда. Впрочем, нужно прежде всего условиться в понимании терминов. Мне все кажется, что ‘жизнь’ в Вашем понимании есть что-то метафизическое: как это так ‘любить идеалы больше жизни — неудобно для человека и для жизни обидно’? Мне это совершенно непонятно… Если я говорил, что идеалы надо любить, больше жизни, то разумел именно, что их нужно любить больше своего личного бытия и больше художественного созерцания совершающегося на наших глазах мирового бытия, но отнюдь не больше человечества, его интересов и счастья. Последнее было бы бессмыслица, так как идеал, по моему разумению, и есть именно — счастье человечества. Вы вот говорите: ‘стремление к истине и справедливости есть идеал самый лучший’. Может быть, и лучший, но, к сожал<ению>, чересчур туманный… Справедливость — не менее спорное и субъективное понятие: соврем<енные> нам крепостники и рабовладельцы, конечно, считают справедливым, чтобы одна половина рода человеч<еского> работала на другую, …Я определил бы так ‘лучший’ идеал: это — счастье ‘сего человечества, счастье всех вместе и каждого в отдельности. Идеал этот недосягаем в том смысле, что то высшее счастье, какое мы с Вами теперь можем вообразить и нарисовать себе, через несколько тысячелетий, наверное, покажется людям недостаточным — горизонты их расширятся, силы увеличатся, .и идеал опять отдалится. И так, надо надеяться, будет без конца. И это, конечно, хорошо!’ (письмо от 14 февраля 1900 г. Архив А. М. Горького). Звезда неведомого счастья — реминисценция из Пушкина (‘К Чаадаеву’).
‘Как вы, я петь бы мог…’. Впервые — ‘Новое слово’, 1896, No 8, май, стр. 184, начало: ‘Я так же петь бы мог…’, подпись: П. Я. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 192. Вошло в сб. ‘Песни свободы’. Реакционная печать встретила нападками стихотворение Якубовича. См. отзыв К. Медведского в ‘Московских ведомостях’ (1897, No 341, 11 декабря), а также выпад А. Коринфского в журнале ‘Север’ (1898, No 7, стр. 222—223).
‘Нет, еще мало страдал я во имя свободы и света…’. Впервые — ‘Мир божий’, 1898, No 2, стр. 189, в цикле ‘Из признаний’. В изд. 1899 г., стр. 15, входило в триптих ‘Поэт’. Печ. по изд. 1902 г., т. 1, стр. 182. На стихотворение обратила внимание ‘Звезда’, назвав его трогательным ‘после всего, что поэтом выстрадано’ (1912, No 19, 18 марта).
‘Если честно вы храните…’. Впервые — ‘Мир божий’, 1899, No 10, стр. 21, подпись: П. Я. С небольшими исправлениями — изд. 1899 г., стр. 67. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 194. В архиве С. А. Венгерова (ПД) имеется список ранней редакции с разночтениями во 2—3-й строфах.
Юность. Впервые — ‘Живописное обозрение’, 1891, No 46, стр. 322, под заглавием ‘Юности’, подпись: И. Алексеев (в части тиража подпись: Осип Алесеев). С исправлениями — изд. 1898 г., стр. 43. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 195. В журнальном тексте в последней строфе был отзвук Некрасова (‘В больнице’):
Сразу ничто на земле не дается,
Жертва собой неизбежна в борьбе.
Опубликовано при содействии сестры, когда Якубович находился на Каре (прим. Якубовича). Случайный псевдоним дан А. К. Шеллером (Михайловым). Вошло в сб. ‘В грозу’, под заглавием ‘Прощание’. Марксистская критика выделила это стихотворение: ‘Надежда видеть в молодом поколении повторение лучшего (в идейном отношении) периода собственной жизни внушает поэтам горячее сочувствие юности, — писал М. С. Ольминский. — Первым высказался в этом смысле П. Я. (его стихотворение ‘Юность’ — одно из наилучших в лирике последних годов)… Надежда на молодое поколение развивается вместе с верой в грядущее обновление жизни’ (Степаныч <М. С. Ольминский>. Мотивы текущей лирики. ‘Восточное обозрение’, 1899, No 279, 25 декабря). Цитируя стихи из ‘Юности’, большевистская ‘Звезда’ считала их образцом ‘его <Якубовича> постоянной веры в ‘молодость’ и любви к ней…’ (1912, No 19, 18 марта). Сам Якубович в письме к М. Горькому от 29 января 1900 г. отметил, что ‘герои наши много родственны между собой’ (М. Горький. Материалы и исследования, т. 2. М. — Л., 1936, стр. 369). Положено на музыку П. Чесноковым. Икар (греч. миф.) — сын Дедала, хитроумного изобретателя. Заточенный царем Миносом в лабиринт, Дедал сделал крылья из перьев, скрепленных воском, и улетел с сыном. В пути Икар поднялся слишком высоко, и солнце растопило воск. Юноша упал в море и погиб.
Прощание. Впервые — ‘Живописное обозрение’, 1891, No 46, стр. 318, под заглавием ‘Оглядка на прошлое’, подпись: П. Смирный. ‘А. К. Шеллер неуклюже озаглавил ‘Оглядка на прошлое» (прим. Якубовича). С исправлениями — изд. 1898 г., стр. 45. С новыми исправлениями — изд. 1899 г., стр. 70. Без четырех стихов, следовавших после строки 16-й, — изд. 1901 г. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 197. Стихотворение удалось передать из тюрьмы, опубликовать его (в ‘Живописном обозрении’) помогли друзья. Написано в день рождения Якубовича (ему исполнилось тогда 30 лет).
‘Да! в мире живых нам свидания нет…’. Впервые — изд. 1898 г., стр. 81, с цензурным пропуском двух заключительных стихов. В изд. 1899 г., стр. 120, восстановлена половина предпоследнего стиха (‘А память о наших печалях’). С пропуском 4 стихов, следовавших после стиха 4, — изд. 1901 г., т. 1, стр. 181. Печ. по авт. экз., т. 1, стр. 199, где восстановлены цензурные купюры и исправлен последний стих. Автограф (без двух последних стихов) приложен к письму Якубовича к Н. К. Михайловскому от 10 мая 1898 г. (ПД).
‘Давно предузнал я твой жребий, голубка моя дорогая!..’. Впервые — изд. 1899 г., стр. 121. С исправлениями — изд. 1901 г., т. 1, стр. 182. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 200. В стихотворении рассказана история трагической любви П. Якубовича к Р. Ф. Франк, их встреча, арест, разлука, каторга… Давно предузнал я твой жребий... — слегка измененная строка Лермонтова: ‘Я предузнал мой жребий’ (см.: ‘1831-го июня 11 дня’). Я, в бурю от пальмы родимой оторванный вихрем листок. Образ гонимого бурей листка был популярен в русской поэзии. Ср. ‘Дубовый листок оторвался от ветки родимой…’ Лермонтова — стихотворение, повлиявшее на стихи 3—4 Якубовича, и стихотворение петрашевца С. Ф. Дурова ‘Листок’.
‘Всё глубже сон и мрак на небесах отчизны…’. Впервые — изд. 1898 г. (2), стр. 70. С исправлениями — изд. 1899 г., стр. 82. С новыми исправлениями и без четырех строк, следовавших за стихом 4-м, — изд. 1901 г., т. 1, стр. 184. Печ. по изд. 1902 г., т. 1, стр. 191. В архиве С. А. Венгерова имеется ранняя редакция стихотворения (Первое собрание автобиографий, No 2995, ПД). Из нее видно, что работа над стихотворением шла по линии сокращения (после слова ‘назад!’ убрана целая строфа) и стилистической шлифовки (например, заменен стих 4: ‘И бодрый клич ‘Вперед!’ сменил призыв ‘назад!» как неясно выражающий мысль).
‘Снова в душе загораются…’. Впервые — РБ, 1897, No 3, стр. 96. В авт. экз., т. 1, стр. 203, вариант — поправка к последней строфе: ‘или: вопросы (загадки) всесветные’. Написано ‘перед переводом в Акатуй (с Кары)’ (прим. Якубовича), куда он прибыл 19 сентября 1890 г.
‘Наш полдень бил — и из всего…’. Впервые — изд. 1898 г., стр. 84, без стихов 14—24. Печ. по авт. экз., т. 1, стр. 205, где дан полный текст. Стихи 14—24 публикуются впервые. Здесь же приписка: ‘Акатуй, мне исполнилось 30 лет. На верхней шахте,— в думах о самоубийстве…’. Стихотворение обращено к ‘товарищу по судьбе’ — Р. Ф. Франк. Цветок... который имя дал тебе! — роза.
‘Ты не много опять, но любя написала…’ Впервые — ‘Новое слово’, 1896, кн. 1, октябрь, стр. 152, в цикле ‘Листки из жизни’. После стиха 12 шло четверостишие, исключенное в изд. 1901 г., т. 1, стр. 188. Печ. по этому тексту. Д. П. Якубович приводит в авт. экз. примечание П. Ф. Якубовича из утраченного автографа: ‘За это стихотворение меня часто обвиняли, но оно выражает заветнейшие мои мысли и чувства, прошедшее имеет надо мной власть, которой, я думаю, ничто не разрушит. Ноябрь 90 г. Акатуй’.
‘Терпенье, кроткое терпенье!..’. Впервые — изд. 1898 г., стр. 86. Дата: ‘Декабрь 1890, Акатуй’ указана Д. П. Якубовичем в авт. экз. по автографу. Там же он приводит слова П. Ф. Якубовича: ‘Оно остается одним из любимых моих детищ’ и автоперевод этого стихотворения на французский язык с примечанием: ‘Наверное, этот перевод довольно нелеп, и помещаю его здесь только как курьез. Впрочем, последний стих, мне кажется, звучит очень хорошо. Май 1893 г., Акатуй’. Перевод вписан Д. П. Якубовичем в авт. экз., т. 1, стр. 207. Обращено к Р. Ф. Франк. Иаков ждал своей Рахили… В Библии рассказывается о том, как Иаков, плененный красотой Рахили, младшей дочери Лавана, семь лет прослужил у него пастухом. Но Лаван обманом сделал Иакова мужем другой своей, старшей дочери. Иаков служил еще семь лет ради Рахили и достиг цели. В книге Якубовича ‘В мире отверженных’ читаем: ‘Если бы и двенадцать лет пришлось мне ждать, я нашел бы в себе достаточно любви и силы, прождал бы!’ (т. 2. М., 1933, стр. 36).
‘Здравствуй, забытый рудник!..’. Впервые — изд. 1898 г., стр. 118, в цикле ‘В стране сопок’, с цензурным пропуском стиха 11. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 208. Якубович хотел использовать стихотворение в качестве эпиграфа к первой главе очерков ‘В мире отверженных’ — ‘Шелаевский рудник’ (под именем Шелая выведен Акатуй), но по цензурным причинам глава была напечатана без эпиграфа (РБ, 1895, No 10, стр. 78). Посылая стихотворение в редакцию РБ, Якубович указал, что его можно было бы опубликовать по цензурным соображениям с фиктивным подзаголовком ‘Из Гюйо, перевод неизвестного автора’. Подобная попытка опубликования делалась сестрой поэта, М. Ф. Якубович, в журнале ‘Мир божий’ еще в годы пребывания Якубовича в Акатуе, но безуспешно (письмо к А. И. Иванчину-Писареву от 19 мая 1896 г., ПД). Мысль использовать для литературной конспирации имя французского поэта-философа Ж. Гюйо (1854—1888) была, несомненно, подсказана Якубовичу стихотворением Гюйо ‘В руднике’, рисующим труд каторжан. Тема страданий в нем также озарена верой в победу ‘могучего света’. В переводе С. Г. оно было опубликовано в ‘Русской мысли’, 1893, No 1, стр. 226. Переводы из Гюйо в 1890-е годы печатались также в ‘Вестнике Европы’, ‘Мире божьем’ и др. Цензор Соколов настаивал на изъятии стихотворения ‘Здравствуй, забытый рудник!..’ из изд. 1898 г. как проникнутого ‘гражданской скороью’, но В. Г. Короленко, вызванному в цензурный комитет, удалось отстоять его, согласившись на исключение строки о декабристах: ‘Вы ли, святые страдальцы свободы. ..’ (ЦГИАЛ, Дело С.-Петербургского цензурного комитета, 1897, No 154, ‘По отпечатанной… бесцензурной книге П. Я. Стихотворения. СПб., 1898’). Здравствуй, забытый рудник! Якубович в брошюре ‘Вместо Шлиссельбурга’ писал: ‘В акатуевском серебряном руднике работали еще декабристы (на акатуевском деревенском кладбище и теперь еще сохраняется памятник над могилой Лунина…), но, кажется, в начале 60-х годов, по неизвестным мне причинам, рудник этот был закрыт и заброшен, а обветшалая тюрьма срыта. Только в конце 80-х годов прошлого столетия, когда правительство Александра III решило вернуться в отношении политических каторжан к режиму жестокой николаевской эпохи и поставить их в одинаковые с уголовными условия жизни, — оно вспомнило опять об Акатуе и по плану Галкина-Враского, тогдашнего директора Гл. тюр. управления, начало строить там ‘образцовую’ тюрьму, размером на 150 человек, где политические должны были жить и работать вместе с уголовными’ (В мире отверженных, т. 1. М., 1933, стр. 386). Стальные буры, молот сурово звучит. ‘Якубович за время своего пребывания в Акатуе уже успел ‘проделать’ несколько профессий: он был бурильщиком, молотобойцем, наконец, ‘буроносом» (Л. В. Фрейфельд. Воспоминания. ‘Каторга и ссылка’, 1928, No 4, стр. 5). Святые страдальцы свободы — имеются в виду декабристы, работавшие когда-то в Акатуе. Великую клятву даю и т. д. — Якубович, по свидетельству Д. П. Якубовича, говорил, что он ‘не совсем сдержал клятву — она <клятва> имела в виду именно ‘песню’, не прозаический, но поэтический рассказ (‘поэму’), которая мечталась ему на каторге…’ (В мире отверженных, т. 1. М., 1933, стр. 387). Желание Якубовича поставить стихотворение эпиграфом к главе ‘Шелаевский рудник’ было осуществлено лишь, посмертно — в изд. 1933 г.
‘М не снилось сегодня — в безвестном краю…’. Впервые — РБ, 1895, No 11, стр. 264, с цензурным пропуском стихов 9—10, обозначенных точками. С исправлениями — изд. 1898 г., стр. 136. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 210, где дано с исправлениями и восстановленными цензурными купюрами. В архиве С. А. Венгерова есть ранняя редакция стихотворения с разночтениями в стихах 6—11 и 14—15 (первое собрание автобиографий No 2995, ПД). Было очень популярно и неоднократно входило (обычно под заглавием ‘Матери’) в сборники: ‘Новый сборник революционных песен и стихотворений’ (Париж, 1898), ‘Вы жертвами пали’, ‘Под гнетом самодержавия’, ‘Перед рассветом’, ‘Песни труда и неволи’, ‘Сборник революционных песен и стихотворений’ (Берлин, 1906), ‘Песни борьбы’ (1902). Переведено П. Грабовским на украинский язык (Выбрані твори, Киів, 1949). Переведено на шведский язык Р. Линдквистом. См.: Under rd Himmel. Nyryska dikter j urval. Svensk tolkning av Rafal Lindqvist. Helsingfors — Tammerfors, 1945, стр. 11. (Сообщено М. П. Алексеевым).
Батрак. Перевод стихотворения Марии Конопницкой ‘Wolny najmita’. Впервые — изд. 1898 г., стр. 176. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 218, где после 8-й строфы были опущены две строфы, имеющиеся в изд. 1898 г.:
Свободный… Ведь можешь лежать ты бездумно,
Идти, не жалея пораненных ног,
Рыдать без конца иль смеяться безумно,
Петь песни… Суди его бог!..
Замерзнуть ты можешь, покончить с собою,
О камни дорожные череп разбить…
Заря будет снова сменяться зарею,
Зари для него уж не быть!..
Перевод Якубовича был популярен, включался в 192—1907 гг. во многие сборники: ‘Песни борьбы’ (1902), ‘Зарницы’, ‘Перед рассветом’, ‘Песни труда и неволи’. Цензура, налагая арест на стихотворение Якубовича, отмечала: ‘в стихотворении ‘Батрак’ тенденциозно указывается на разорение землепашца за невзнос податей, которые автор иронически называет ‘Священной заповедью неба’ (ЦГИАЛ, Дело Главного управления по делам печати, 1913, No 384, ‘О наложении ареста на брошюру под названием ‘Из стихотворений Л. Мельшина (П. Я) ‘Жизнь — борьба, а не рабство…»). Конопницкая Мария (1842—1910) — известная польская писательница. В ее творчестве нашло отражение революционно-освободительное движение в Польше и России 1860—1890-х годов. Якубович высоко ценил революционно-романтическую лирику Конопницкой, проникнутую публицистической страстью. Он переводил также в молодости из Адама Асныка, большого друга Конопницкой (‘Две встречи’ в изд. 1887 г., стр. 65). Неопубликованные переводы Якубовича из Адама Асныка — в ПД.
Из смутных дней. Перевод стихотворения Марии Конопницкой ‘Z dni smutku’. Впервые — ‘Русская мысль’, 1896, No 2, стр. 107, подпись: П. Я. Печ. по изд. 1899 г., стр. 289, где опубликовано с пропуском стиха 34 (‘Зачем ты всегда так лениво всходило’).
Человек. Впервые — РБ, 1896, No 10, стр. 217. С исправлениями — изд. 1899 г., стр. 39. С новыми исправлениями — изд. 1901 г., т. 1, стр. 198. С незначительными исправлениями — изд. 1902 г., т. 1, стр. 205. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 217. Вошло в сб. ‘Песни свободы’. В 1913 г. цензор отметил в стихотворении ‘Человек’ ‘бунтовщические стремления’: ‘Революционное настроение автора, скрывающееся под маской стремления к правде и свободе, может легко найти отклик в умах незрелых читателей и вызвать подражание’ (ЦГАЛИ, Дело Главного управления по делам печати, 1913, No 384, ‘О наложении ареста на брошюру под названием (‘Из стихотворений Л. Мельшина (П. Я.). ‘Жизнь — борьба, а не рабство…»). Н. К. Михайловский опасался его напечатать в РБ и тянул с решением около 9 месяцев (письма Якубовича к А. И. Иванчину-Писареву от 5 июня и 29 июля 1896 г., ПД). Якубович включил ‘Человека’ в список программных стихов, ‘которым, — сообщал он Бонч-Бруевичу, — сам я придаю некоторое значение’ (‘На литературном посту’, 1927, No 24, стр. 31). А. В. Амфитеатров писал: ‘Стихотворный ‘Человек’ Якубовича на 12 лет опередил ритмическую прозу ‘Человека’ Максима Горького. Поставьте рядом две эти вещи: они удивят вас единством настроения и идейной дидактики’ (Литературные впечатления. ‘Современник’, 1911, No 4, стр. 315). См. также отзыв Р. И. Сементковского (Что нового в литературе? ‘Нива. Ежемесячные литературные приложения, 1896, No 12, стр. 917—920).
Сестре (‘Печально прошла твоя жизнь, моя бедная!..’). Впервые — РБ, 1895, No 5, стр. 117, подпись: П. Я. Обращено к М. Ф. Якубович. Д. П. Якубович указывает в авт. экз., что в автографе было озаглавлено: ‘Сестре и многим другим русским девушкам’.
‘Во мраке былого, в грядущих веках…’. Впервые — ‘Новое слово’, 1896, кн. 1, октябрь, стр. 152, в цикле ‘Листки из жизни’, подпись: П. Я. С исправлениями во 2—3-й строфах — изд. 1898 г., стр. 160. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 223, где сделана поправка в стихе 9.
Песня бурильщиков. Впервые — в тексте книги: Л. Мельшин <П. Ф. Якубович>. В мире отверженных, т. 2. СПб., 1899, стр. 272 (в главе ‘Кошмар’), без заглавия и последнего четверостишия и с цензурными смягчениями (вместо ‘Знамя вырвано из рук’ — ‘Роковой очерчен круг’). Книга фактически вышла в конце 1898 г. Почти одновременно подлинный текст под заглавием ‘Песня рубильщиков’ опубликован в ‘Новом сборнике революционных песен и стихотворений’ (Париж, 1898, стр. 50). Этот сборник был составлен П. Л. Лавровым. С незначительными исправлениями по сравнению с предыдущим текстом и под названием ‘Песня бурильщиков’ — изд. 1906 г., стр. 113. В изд. 1910 г., т. 1, стр. 224, песня не могла появиться полностью. Печ. по авт. экз., где Якубовичем была вписана последняя строфа и внесены мелкие поправки. В примечании Д. П. Якубовича на авт. экз. указана дата по несохранившемуся автографу: ’92 г. Акатуй’. В изд. 1906 г. дата: ‘1891. Акатуйский рудник’. В главе ‘Кошмар’ ‘Песне бурильщиков’ предшествовал следующий текст: ‘Под могучими ударами настоящих бурильщиков без передышки и без конца раздавалось напряженное, гневное: ‘тук! тук! тук!’. У меня, напротив, выходило унылое и минорное: ‘Тук да тук! тук да тук!’ — и под эти минорные звуки сама собою складывалась грустная песня: ‘Там, где холодом облиты…». Дальше шел текст песни. Входила в сб. ‘Вперед’ (текст изд. 1906 г.), а также в несколько заграничных сборников революционных стихотворений нередко под заглавием ‘Песня рубильщиков’: ‘Под гнетом самодержавия’, ‘Революционные песни’, ‘Сборник революционных песен и стихотворений’ (Берлин, 1906), ‘Песня бурильщиков’ повлияла на пролетарскую поэзию. В качестве эпиграфа к стихотворению Е. М. Тарасова ‘На левом берегу’ (1903) взяты первые два стиха из ‘Песни бурильщиков’, а последние два стиха послужили его концовкой как раскавыченная цитата. Кроме того, в свое стихотворение Тарасов ввел 8-ю строку из ‘Песни бурильщиков’ с небольшим изменением: ‘монотонным тук-тук-тук. ..’ вместо: ‘монотонным ‘тук’ да ‘тук» (см. ‘Русская революционная поэзия. Антология’. Л., 1957, стр. 270). Перевод ‘Песни бурильщиков’ Якубовича, выполненный П. Грабовским под названием ‘Песня кайданщиков’, вошел в сборник П. Грабовского ‘Пролісок’ (‘Подснежник’) (1894), но до последнего времени ошибочно считается оригинальным стихотворением П. Грабовского (Избранное. М., 1952, стр. 105).
‘Муки брата смягчая в чужой стороне…’. Впервые — изд. 1898 г., стр. 158, с цензурными купюрами в 3-й строфе (стихи 11—12). С исправлениями — изд. 1901 г., т. 1, стр. 203. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 225, где восстановлена цензурная купюра. Стихотворение направлено против лицемерной гуманности либеральной интеллигенции 1890-х годов.
Забытый мертвец. Впервые — изд. 1898 г., стр. 89.
Памяти С. Н. Бобохова и И. В. Калюжного. Впервые — ‘Мир божий’, 1897, No 9, стр. 20, без заглавия. С исправлениями — изд. 1898 г., стр. 163. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 230. В основу стихотворения положен факт ‘карийской трагедии’: 4 ноября 1889 г. на Каре после истязаний скончалась бывшая учительница — революционерка Надежда Константиновна Сигида (1862—1889). В знак протеста в женской Карийской политической тюрьме покончили с собой М. П. Ковалевская, Н. С. Смирницкая, М. В. Калюжная. В мужской тюрьме 13 ноября 16 человек приняли яд, но скончались двое: Бобохов Сергей Николаевич (род. 1858) и Калюжный Иван Васильевич (род. 1858). ‘Остальные отравившиеся были спасены’ (прим. Якубовича). По свидетельству А. Прибылева, на Каре Якубович написал биографии Бобохова и Калюжного — ‘прекрасное описание жизни и психологии двух незабвенных : товарищей, которое, к сожалению, затерялось… При разборе архива В. Л. Бурцева в 1912 г. я видел и держал в руках обрывок биографии Калюжного, написанный рукой Якубовича’ (А. Прибылев. Еще о карийской трагедии 1889 г. ‘Каторга и ссылка’, 1924, No 1, стр. 123). Революционеры выпустили прокламации о карийской трагедии, интересные стремлением привлечь к этому событию международное общественное мнение. (ЦГИАЛ, Вещественные доказательства к делу Министерства юстиции ‘О посылке по почте прокламаций о голодовке и самоубийстве политических заключенных Карийской каторжной тюрьмы…’, ф. 1410, оп. 1, ед. хр. 553 и 562). Биографические сведения о Н. К. Сигиде, С. Н. Бобохове и И. В. Калюжном см. в сб. ‘Кара и другие тюрьмы Нерчинской каторги’ (М., 1927, стр. 232, 248, 272), в статье Якубовича ‘Vae victis!’ (‘Современные записки’, 1906, No 1, стр. 16—17), П. Ивановская. Документы о смерти Сигиды (‘Каторга и ссылка’, 1929, No 11, стр. 108. В этом же номере опубликованы другие статьи и воспоминания о Н. К. Сигиде — Е. Ковальской, А. Кулакова, М. Жук — Жуковского). П. А. Грабовский, близко знавший Н. К. Сигиду, оставил о ней теплые воспоминания в журнале ‘Жите i слово’ (см. РБ, 1912, No 5, стр. 42). Ей он посвятил свой сборник ‘Пролісок’ (1894) и несколько стихотворений. В 1910 г. Якубович сделал приписку в авторском экземпляре: ‘Можно ли было тогда предвидеть, что страшная история эта почти буквально повторится в России 21 год спустя?!’. Несомненно, Якубович имел в виду самоубийство Егора Сергеевича Сазонова (1879—1910). Приговоренный к бессрочной каторге после террористического акта над министром внутренних дел В. К. Плеве, Сазонов, спасая товарищей от телесного наказания, в знак протеста отравился в Зерентуе 27 ноября 1910 г.
‘Дороже райских благ, всего, друзья, что есть…’. Впервые — ‘Новое слово’, 1897, No 5, февраль, стр. 149—150, подпись: П. Я. С исправлениями — изд. 1901 г., т. 1, стр. 209. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 231. По идее связано со стихотворением ‘Памяти С. Н. Бобохова и И. В. Калюжного’. Н. К. Сигида на суде смалодушничала: подала прошение о помиловании. Потом она упорно искала повода искупить это ‘преступление’ и предпочла смерть вечным угрызениям совести (о Н. К. Сигиде см.: ‘Современные записки’, 1906, No 1, стр. 10—17). Поцелуй и смех Далилы. По библейской легенде, Далила — коварная филистимлянка, прельстившая иудейского героя Самсона, обладавшего сверхъестественной силой. Во время его сна она срезала у него семь прядей волос, в которых заключалась сила Самсона, и обессиленный герой попал в руки своих врагов — филистимлян.
‘Проклятье — ваш удел, безумные века…’. Впервые — изд. 1898 г., стр. 53, начало: ‘Не вечно длиться вам, проклятые века!..’. С исправлениями — изд. 1901 г., т. 1, стр. 212. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 234. Связано по теме со стихотворением ‘Мятежник’ (см. стр. 323), с которым оно составляет ‘по замыслу одно целое’ (Архив В. А. Гольцева, т. 1. М., 1914, стр. 223).

Идеалы

Цикл был сформирован в изд. 1906 г., но в его состав не вошли стихотворения: ‘Он светит, как маяк над бездною морскою…’ и ‘Свобода’. Первоначальное название цикла — ‘Судьба идеалов’. В окончательной редакции опубликован в изд. 1910 г., т. 1, стр. 235. О понятии ‘идеал’ у Якубовича см. примечание к стихотворению ‘Крест и идеал’, стр. 428.
‘Он светит, как маяк над бездною морскою…’. Впервые — изд. 1898 г., стр. 54, под заглавием ‘Идеал’. В стихотворении отразились мысли П. Л. Лаврова, изложенные в 15-м письме ‘Критика и вера’ (П. Л. Лавров. Исторические письма. 5-е изд. Пг., 1917, стр. 230—231.).
1. Именем любви. Впервые — ‘Помощь евреям, пострадавшим от неурожая. Литературно-художественный сборник’. СПб., 1901, стр. 302, с примечаниями: ‘В этот день, ровно 220 лет назад, в Испании было сожжено свыше ста человек — еретиков, колдунов, ведьм и марранов (так назывались евреи-выкресты, вновь обратившиеся к религии предков)’. Автограф — в записной книжке Якубовича, заглавие: ‘Вера’, подзаголовок — ‘Судьбы идеалов’ (ПД). В основу сюжета взят эпизод из истории испанской инквизиции. Царствование последнего Габсбурга, короля Карла II (1665—1700), было концом испанской монархии. В 1680 г., во время бракосочетания испанского короля Карла II с племянницей французского короля Людовика XIV Марией-Луизой, инквизиция, чтобы ‘угодить новой королеве и оказать ей достойную почесть, присоединила к брачным торжествам зрелище большого аутодафе из ста восемнадцати жертв, значительное число коих должно было погибнуть в огне и осветить последние моменты этих торжеств’ (Хуан-Антонио Льоренте. Критическая история испанской инквизиции, т. 2. М., 1936, стр. 304).
2. Слава. Впервые — изд. 1901 г., т. 2, стр. 32. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 238. Автограф — в записной книжке (ПД). Хеопс — древнеегипетский фараон (3-е тысячелетие до н. э.), приказал построить пирамиду, над которой 20 лет работало 360 тысяч рабов, сменявшихся через каждые 3 месяца. Александр — Александр Македонский (356—323 до н. э.), прославленный полководец Древней Греции. Рамсес — имя нескольких египетских фараонов-завоевателей. Школяры… тщетно силясь гекзаметр прочесть величавый. Намек на классическую систему образования.
3. Мечтатели. Впервые — изд. 1901 г., т. 2, стр. 38, с цензурным пропуском слов: ‘название которому — семья’, обозначенных точками. Автограф — в записной книжке (ПД). ‘Мечтатели’ навеяны идеями Н. Г. Чернышевского. См. главу 16 романа ‘Что делать?’ (‘Четвертый сон Веры Павловны’). Якубович, следуя за Чернышевским, смену исторических эпох в жизни женщины завершает картиной будущего общества. Гимен, т. е. Гименей (греч. миф.) — божество бракосочетания. Якубович здесь выступает Не против семьи вообще, а против ее опошления в условиях эксплуататорского общества.
4. Свобода. Впервые — РБ, 1907, No 10, стр. 149. Сохранился ‘мотив’ к стихотворению в записной книжке поэта: ‘Свобода. Есть один прекр<асный> призрак, подобно блуждающему огоньку скользивший над сумр<ачной> пустыней истории, манивший к себе сердца лучших людей. За него пролито крови, б<ыть> м<ожет>, больше, чем за все ост<альные> мечты и блага мира. И были ль они побеждаемы, эти честные и пылкие сердца, брали ль на минуту верх над грубой тиранией себялюбцев, равно лилась кровь и соверш<ались> злодейства то во имя порядка и закона, то во имя ослепит<ельного> идеала, у кот<орого> было имя ‘свобода, равенство и братство’. Равно страдал под ярмом непос<ильного> труда невеж<ественный> народ, равно остав<ался> далек от жизни светлый эдем, кот<орый> снится мечтат<ельным> умам безумцев и поэтов. И с каждой битвой, победой и поражением, с каждой новой жертвой все глубже раскрываются язвы, точащие несч<астное> человечество, ясней изоблич<ает>ся бессилие громких и красив<ых> девизов, ясней становится необходимость и неизбежность великой борьбы на живот и на смерть, борьбы, которая и не снилась вам, прекр<асные> и наивные души прежних веков, вам, добл<естные> Леониды, Гармодии, Гракхи, Телли и Дантоны. Я боюсь, что вы содрогн<улись> бы в своих гробах, осен<енные> ореолом мученичества и славы. Я не знаю: пожали ли бы вы нашу руку, стали ль в наши ряды с кликом: ‘вперед, товарищи!’. И благо еще, если наши потомки не назовут нас самих глупцами, не скажут, что и наша мысль робко останавлив<алась> на полдороге’ (ПД). Дантон (1759—1794) — известный деятель Французской революции, был казнен по приговору якобинского революционного трибунала. Кромвелева секира. Кромвель Оливер (1599—1658) — выдающийся деятель английской революции XVII в. Герои Фермопил. Имеется в виду героическая оборона Фермопильского горного прохода (в Греции), который защищали в 480 г. до н. э. греки от вторжения персов. Войсками греков руководил спартанский царь Леонид, героически погибший в одном из сражений. Брут Марк Юний (85—42 до н. э.) — римский политический деятель, глава заговора республиканцев против диктатуры Цезаря, завершившегося убийством последнего в 44 г. до н. э. Гракхи Тиберий (163—132 до я. э.) и Гай (153—121 до н. э.) — братья, политические деятели древнего Рима, боровшиеся против крупной землевладельческой аристократии и погибшие в этой борьбе. Телль Вильгельм — легендарный герой швейцарского народа в его борьбе за национальную независимость в XIV в.
‘В безмолвии ль полночи…’. Впервые — РБ, 1896, No 11, стр. 128. Печ. по изд. 1902 г., т. 1, стр. 222. Обращено к Р. Ф. Франк, которая отбывала каторгу в Вилюйске. Стихотворение переведено на украинский язык. П. Грабовским (Вибраніі твори. Киів, 1949). Было популярно и современниками называлось как ‘всем известная песня’ (‘Новости и Биржевая газета’, 1900, No 354, 22 декабря).
‘Были черные дни, страха полные дни…’. Впервые — изд 1898 г., стр 133. С исправлениями — изд. 1901 г., т. 1, стр. 217. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 246. По распоряжению якутского губернатора Р. Ф. Франк 5 июля 1892 г. ‘водворена на поселение в Якутском округе’ (Тобольский архив). Франк по приговору якутской военно-судебной комиссии была 22 июля 1889 г. ‘присуждена за вооруженное восстание против властей в г Якутске… к ссылке в каторжные работы на четыре года’ (Тобольский архив). Стихотворение было переведено П. Грабовским на украинский язык (Вибраніі твори. Киів, 1949).
На всю жизнь. Впервые — ичд. 1899 г, стр. 134 С исправлениями — изд. 1901 г., т. 1, стр. 219. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 247, где в заключительном стихе слово ‘отжившим’ было заменено ‘последним’. Пенелопа, Леандр (греч. миф ) — образы непоколебимо преданных героев в любви и дружбе. Пенелопа — в ‘Одиссее’ Гомера преданная супруга Одиссея Во время его странствий хитростью избавилась от навязчивых женихов и дождалась супруга. Леандр — возлюбленный Геро (жрицы Афродиты), переплывавший к ней не раз через Геллеспонт. Погиб в бурю в волнах. Геро, увидя его труп, бросилась в море. Элоиэа — возлюбленная Абеляра, знаменитого средневекового философа XII в., принявшая вместе с ним монашество. Весталка бедная. Весталки — жрицы богини-покровительницы домашнего очага Весты у древних римлян. В храме Весты они должны были поддерживать вечный огонь.
Странник. Впервые — изд. 1898 г. (2), стр. 120, без подзаголовка. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 249. Стихотворение — не перевод из Гейне, а импровизация, сотканная из гейневских мотивов (‘Книга песен’).
На страже. Впервые — изд. 1899 г., стр. 276, по цензурным условиям в разделе ‘Из иностранных поэтов’, в цикле ‘Из Чезаре Никколини (Тюремные мелодии 1830—1840 годов)’, под заглавием ‘На страже Италии’. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 255, где введено посвящение. Вошло в сб. ‘Зарницы’. Зунделевич Аарон Исаакович (1854—1923) — видный революционер-семидесятник, член ‘Земли и воли’ и ‘Народной воли’. Был 15 лет на Карийской каторге, где сблизился с Якубовичем. Позже примкнул к социал-демократам (см. ‘Каторга и ссылка’, 1924, No 1, стр. 213—219).
‘Сегодня я всю ночь не мог очей сомкнуть…’ и ‘Пускай обвиняют, клевещут, бранят…’. Впервые— РБ, 1904, No 11, стр. 143—144, по цензурным условиям в цикле ‘Песни побежденных (Из Чезаре Никколини)’, с цензурными смягчениями: вместо ‘могучего трона’ было ‘могучего Рима’ и др. Печ. по авт. экз., т. 1, стр. 278. Как ‘переводы’ оба вошли в сборники: ‘В грозу’, ‘Песни борьбы’ (1902), ‘За свободу’. В авт. экз. Якубович не только зачеркнул ‘итальянский’ заголовок, но и разрушил цикл, указав, что стихотворения ‘Сегодня я всю ночь…’ (с пометой: Акатуй) и ‘Пускай обвиняют…’ следует поместить после стихотворения ‘На страже’, а ‘Решетки, бойницы… Об стены тюрьмы…’ озаглавить ‘В думах о Шлиссельбурге’ и отнести к 1901 г. Посылая стихи для сборника Ф. Д. Батюшкову, Якубович сообщил, что они ‘Шелайской марки <акатуйской>, не были напечатаны до сих пор по цензурным соображениям. Но, может быть, подзаголовок ‘Из Никколини’ (обычный у меня для такого рода вещей), а также некоторые частные изменения (например, ‘престола святого’, т. е. папского, вместо просто — ‘могучего трона’) покажутся Вам достаточными гарантиями, чтобы пустить эти стихотворения. Буду рад, так как это — одно из любимых моих детищ…’ (письмо от 2 августа 1903 г., ПД). Короленко писал по поводу этого стихотворения: ‘У Якубовича, искреннего революционера и пламенного поэта каторги, есть два стиха, которые должны звучать набатным предостережением всякому торжествующему насилию. Из глубины своего каземата он говорил самодержавию: Да, вы нас подавили, заковали, заперли в тюрьмы, но физическая победа — не всегда окончательная победа… Порой
Не тот, кто повержен во прах, побежден,
Не тот, кто разит, — победитель!’
(Вл. Короленко. Торжество победителей. ‘Русские ведомости’, 1917, No 265, 3 декабря),
‘Те годы ужаса, когда во тьме неволи…’. Впервые — изд. 1901 г., т. 1, стр. 227, по цензурным причинам среди стихов ‘Еще из Чезаре Никколини (Из итальянских тюремных мелодий 1830—1840 годов)’, в цикле ‘В рабочем доме’ (т. е. каторжной тюрьме). В стихотворении противопоставляется одиночное заключение в Петропавловской крепости тюремным условиям в Акатуе.
‘Н и застенков, ни криков, ни слез…’. Впервые — изд. 1898 г. (2), стр. 233′ под заглавием ‘Узник (Из Чезаре Никколини)’, по цензурным причинам в разделе ‘Из иностранных поэтов’. В изд. 1902 г., стр. 235, среди стихов ‘Еще из Чезаре Никколини’, в цикле ‘В рабочем доме’. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 258, где снята ссылка на Ч. Никколини.
В голодный год. Впервые — ‘Мир божий’, 1899, No 9, стр. 24—25, под отвлекающим цензуру заглавием: ‘На чужбине (Из ирландских песен О’Коннора)’ и с разночтениями цензурного характера (например, вместо ‘избавит бог тебя’ было ‘избавит Рим тебя’, вместо ‘Мой край, родимый край! воспрянь…’ было: ‘Зеленый Эрин мой! Воспрянь…’). В изд. 1910 г., т. 1, стр. 260, — под маскировочным заглавием ‘Из-за морей’, с фиктивным подзаголовком: ‘Из ирландских песен О’Коннора’. Печ. по авт. экз., где заглавие было изменено, а также соответственно исправлено в стихе 4: ‘Ирландии’ на ‘страдалицы’. Входило в сборники ‘Зарницы’, ‘Вперед’ (анонимно). Под заглавием ‘В голодный год’, без ссылки на О’Коннора, анонимно напечатано в 1905 г. в сб. ‘Перед рассветом’. Ирландский поэт О’Коннор — фикция: ‘Не раз цензурные соображения заставляли приписывать эти стихи не существовавшему ирландскому поэту О’Коннору. Был даже стих: ‘Зеленый Эрин мой! Воспрянь…’ (прим. Якубовича). Возбуждая в 1907 г. судебное преследование против составителя хрестоматии ‘Русская муза’ Якубовича, цензура отмечала стихотворение ‘В голодный год’ в числе произведений, в которых затрагивается ‘идея народного восстания для ниспровержения государственного строя’. Приговором С.-Петербургской судебной палаты 21 мая 1913 г. ‘Русская муза’, где было напечатано стихотворение, была уничтожена ‘вместе со стереотипами и другими принадлежностями, заготовленными для его напечатания’ (ЦГИАЛ, Дело С.-Петербургского цензурного комитета по делам печати, 1907, No 157, ‘По возбуждению судебного преследования против виновных в напечатании книги… ‘Русская муза… Составил П. Я…’). С далекой родины приходят злые вести. Сообщения о голоде в России дошли до Акатуя в 1892 г.
Ночные гости. Впервые — ‘Мир божий’, 1898, No 11, стр. 28, под заглавием ‘Сон колодника (Памяти Ф. М. Достоевского)’. В изд. 1898 г. (2), стр. 230, с подзаголовком: ‘С итальянского, из Ч. Никколини’. В изд. 1901 г., стр. 254, — под заглавием
‘Памяти Ф. М. Достоевского’, в цикле ‘В стране сопок (Из картинок забайкальской природы и жизни)’. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 262 Аналогичная тема развернута в заключительной 13-й главе книги ‘В мире отверженных’ (т. 1, 1933, стр. 379). Н. К. Михайловский предлагал Якубовичу использовать стихотворение в качестве начала этой главы, см. примечания к кн. ‘В мире отверженных’, т. 1, стр. 391. Кровь, сцены грабежа… — стихотворение написано в Акатуйской уголовно-каторжной тюрьме, куда были помещены политические. Стихотворение перекликается с рядом ‘кровавых’ сцен из ‘Записок из мертвого дома’ Достоевского. Мечты борьбы, усните! Первый том ‘В мире отверженных’ заканчивался аналогичным мотивом: ‘Ах, усни, беспокойное сердце! Замолчите, безумные думы!’ (т. 1, 1933, стр. 381). Заключительный стих — реминисценция из Добролюбова (см. конец его статьи ‘Когда же придет настоящий день?’).
Облако. Впервые — ‘Мир божий’, 1898, No 8, стр. 146, с пропуском стихов 43—44, по цензурным причинам опубликовано под названием »Сон колодника’ (С итальянского)’. Без заглавия и с восстановлением стихов 43—44 — изд. 1902 г., стр. 263, в цикле ‘В стране сопок (Из картинок забайкальской природы и жизни)’. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 264. Рудник весь потонул в цветах! — сибирский багульник покрывает сплошь сопки лиловато-красными цветами. С обледенелых стен ручьем бежит вода и т. д. Аналогичное описание каторжных работ в шахте дано Якубовичем в ‘В мире отверженных’: ‘В шахтах было холодно, как в ледяном погребе, с обмерзлых лестниц и стен струилась повсюду вода… Мрак, холод, вода, онемевшие от усталости руки, дрожь во всем теле…’ (т. 1, 1933, стр. 363— 364). Природы наглый блеск перед лицом страданья — ‘…при виде этого великолепия торжествующей природы заходит в душу желчь, закипит негодование! Негодование против этой безответной бездушной красавицы, способной только цвести и радоваться перед лицом великой человеческой скорби и мук, при живых воспоминаниях о пролитых тут же потоках слез, а быть может, и крови’ (там же, стр. 364). Ты побывай и там… где милая моя печально увядает и т. д. — Обращение поэта к облаку в данном контексте, возможно, восходит к поэме величайшего поэта Индии конца IV в. Калидасы. В его знаменитой поэме ‘Мегхадута’, т. е. ‘Облако-вестник’, герой поэмы (Якша), изгнанный из царства, тоскуя вдали от родины и в разлуке с любимой, просит облако стать вестником для милой жены: ‘Близка уж осень: чтобы придать подруге жизни силы, Он просит облако об участи своей ей весть доставить… Он молит ласково о ласковом супруги утешеньи’ (Калидаса. Облако-вестник. Пер. П. Риттер. Харьков, 1914, стр. 17). Как Филолог, Якубович мог знать поэму Калидасы в немецком или английском издании XIX в.
‘Потомство узнает, потомство услышит…’. Впервые — ‘Мир божий’, 1899, No 10, стр. 20, под заглавием: ‘Vae victis!’ <Гope побежденным!>, с цензурным подзаголовком: ‘Из Ч. Никколини’. В изд. 1899 г., стр 275 — без заглавия, в разделе ‘Из иностранных поэтов’, в цикле ‘Из Чезаре Никколини (Тюремные мелодии 1830—1840 годов)’, с пропуском слов ‘в чужедальних снегах’, обозначенных точками, которые противоречили ‘итальянскому’ колориту. С восстановленным пропуском — изд. 1901 г., т. 1, стр. 229. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 266.
‘Цвет жизни сорван!.. В сердце мрак немой…’ Впервые — РБ, 1895, No 9, стр. 187, под заглавием ‘Дума’, без подписи. С исправлением последней строки — изд. 1898 г., стр. 95. Печ. по изд. 1902 г., т. 1, стр. 238. И муза редкой гостьей стала В 1893 г. Якубович усиленно работал в Акатуйской тюрьме над книгой ‘В мире отверженных’, первый том которой закончил летом. Стихов написано в этот год немного. Что, если с новыми друзьями и т. д. Вероятно, имеется в виду известие о предстоящем переводе Якубовича в Кадаю (близ Горного Зерентуя), который произошел в ноябре 1893 г. Там он жил вне тюрьмы. К этому времени ему была разрешена переписка с Р. Ф. Франк. Перемена в условиях жизни вызвала ряд тяжелых раздумий, отразившихся в стихотворении.
Кузнецы. Впервые — ‘Мир божий’, 1896, No 4, стр. 34, подпись: П. Я. Написано в Акатуе после известия о первых маевках петербургских рабочих, организованных ‘группой Бруснева’ в 1891 г. Напечатано в год массовых стачек в Петербурге, руководимых ‘Союзом борьбы за освобождение рабочего класса’. Было популярно в 1905—1907 гг. Входило в сборники: ‘Честь и слава всем трудам! Сборник стихотворений, посвященных труду’ (вып. 1. М., 1905), ‘Песни борьбы’ (1902), ‘Песни свободы’ и др. Заключительную строфу стихотворения большевистская ‘Звезда’ процитировала и назвала ее призывом, который ‘и теперь надо помнить’ (1911, No 14, 19 марта). Через 9 лет, в 1912 г., Ф. С. Шкулев написал песню ‘Кузнецы’, ставшую очень популярной в рабочей среде и за рубежом. Стихотворение Шкулева близко ‘Кузнецам’ Якубовича. Шкулев в 1904 г. посылал свои первые стихи Якубовичу. Несмотря на положительный отзыв (‘В стихах Ваших говорит несомненное чувство, и в этом отношении Вы головой выше мириада современных стихотворцев’), редакция РБ напечатать их ‘затруднилась’ (письмо Якубовича к Шкулеву от 6 октября 1904, ЦГАЛИ). Стихотворение Якубовича положено на музыку Р. М. Глиэром.
Учителю. Впервые — ‘Мир божий’, 1898, No 9, сто. 152, с посвящением: С. С. А—и, т. е. С. С. Арнольди — псевдоним П. Л. Лаврова в последние годы его жизни. По цензурным причинам напечатано с пропусками 4-й строфы и 2-й строки в последней строфе. С небольшим исправлением — изд. 1898 г. (2), стр. 181. Печ. по изд. 1910 г.. т. 1, стр. 272. где восстановлены цензурные пропуски. Лавров Петр Лаврозич (1823—1900) — виднейший теоретик революционного народничества. Член ‘Земли и воли’ и ‘Народной воли’. Был знаком с Марксом и Энгельсом, ценившими его борьбу против царизма. За год до смерти Якубович писал: ‘Лавров и, немного позже, Михайловский были в юные годы главными моими идейными руководителями, но лично ни того, ни другого я в то время не знал’ (РБ, 1910, No 1, стр. 232). Лавров содействовал опубликованию стихов Якубовича в вольной печати в Женеве в ‘Вестнике Народной воли’ (1884, No 2, 4) и в ‘Новом сборнике революционных песен и стихотворений’ (Париж, 1898). Это подтверждается неопубликованным письмом Лаз-рова к Г. А. Лопатину от 28 (16) сентября 1884 г., захваченным полицией: ‘Вы… прислали стихи Петруччио. До вашего письма уже решено было напечатать 6 из 10 немедленно и сдать в набор’ (Петруччио — Якубович, примечание жандармов). (ЦГИАМ, Еженедельные записки по департаменту полиции, ф. 102, оп. 168, ед. хр. 7, л. 256). Стихотворение было посвящено Лаврову в связи с его семидесятилетием. Отправленное с каторги нелегально, оно было получено Лавровым за границей. Н. Е. Кудрин (Н. Русанов) вспоминает: ‘Не могу забыть волнения, которое охватило Лаврова, когда в день празднования его семидесятилетия, организованного в 1893 г. нами, его идейными товарищами, за границей, ‘из глубины сибирских руд’ пришло послание поэта-каторжанина, которое отличалось столь же великой мужественностью мысли, как и изяществом и энергией формы’ (РБ, 1910, No 1, стр. 255—256). До 1898 г. стихотворение не было напечатано и распространялось в списках (ЦГАЛИ, ф. В. Богучарского, ед. хр. 504). Якубович не оставлял надежды его опубликовать: ‘2 июня исполняется 75-летний юбилей С. С. Арнольди <Лаврова>, — писал Якубович 29 мая 1898 г. Михайловскому, — и мне страстно хотелось бы хоть чем-нибудь откликнуться на него. Невозможно ли поместить в июньской книжке ‘Русского богатства’ прилагаемое здесь стихотворение? Оно давно у меня написано, но теперь я несколько смягчил его и приноровил к цензуре… Боюсь, что мало все-таки приноровил’ (ПД). Михайловский стихотворения не напечатал, и оно вскоре после того появилось в ‘Мире божьем’. В 1904—1905 гг. Якубович много хлопотал в цензуре об издании сочинений Лаврова: ‘целое лето собачился с нею <цензурой> и наконец отстоял’ (ЦГАЛИ, письмо к В. Н. Шеталову от 11 августа 1905 г.). В эти же годы он энергично переписывался с М. П. Негрескул, дочерью П. Л. Лаврова, по поводу своего ‘задушевнейшего желания’ — издания сочинений ‘нашего общего дорогого учителя’ (ЦГАЛИ).
‘Есть ужасные мгновенья!..’. Впервые — ‘Мир божий’, 1898, No 3, стр. 19, в цикле ‘Думы и отклики’. Переведено П. Грабовским на украинский язык.
‘День ли, ночь ли — тьмой равно объяты…’. Впервые — изд. 1901 г., т. 1, стр. 241. В авт. экз. помета: ‘Акатуй’ и приведены мотивы написания: ‘По поводу ложного слуха из Якутской области о выходе замуж за другого невесты моей, Розы Франк. Что я пережил в те страшные дни!..’ (прим. Якубовича).
‘Кошмары, стоны — царство муки…’. Впервые — изд. 1898 г., стр. 50, с цензурными пропусками стихов 2—4 и с заменой стихов 15—16 следующим текстом:
А ты, о сердце поколенья,
Как яд, носившего в крови
Святую жажду искупленья,
Ты, сердце, полное любви,
Так страстно жаждавшее воли,
Добра и счастья для людей,
Но оскорбленное до боли
В мечте заветнейшей своей.
С исправлениями — изд. 1901 г., т. 1, стр. 238. С новыми исправлениями— изд. 1902 г., т. 1, стр. 245. С восстановлением стихов 2—3 — изд. 1910 г., т. 1, стр. 276. Печ. по авт. экз., где восстановлен стих 4.
‘Он будет прав, потомства суд!..’. Впервые — изд. 1898 г., стр. 47. С исправлениями — изд. 1899 г., стр. 75. С переработанной первой строфой — изд. 1901 г., т. 1, стр. 240. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 281.
Якубович Петр Филиппович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Стихотворения, не вошедшие в последнее прижизненное издание, Якубович Петр Филиппович, Год: 1892
  2. В крепости, Якубович Петр Филиппович, Год: 1886
  3. Сюлли Прюдом. Избранные стихотворения, Якубович Петр Филиппович, Год: 1913
  4. На весах, Якубович Петр Филиппович, Год: 1884
  5. К юношеским стихотворениям, Якубович Петр Филиппович, Год: 1883
  6. Возвращение, Якубович Петр Филиппович, Год: 1910
  7. В стране сопок, Якубович Петр Филиппович, Год: 1895
  8. Стихотворения, Якубович Петр Филиппович, Год: 1915
Электронная библиотека