Н. Н. Львова
Н. Н. Львова
Каприз Мнемозины
Каприз Мнемозины
Каприз Мнемозины, Львова Н. Н., Год: 1990
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Булгарин Ф. В. Сочинения. М.: Современник, 1990.
Составитель, автор вступительной статьи и примечаний Н. Н. Львова
На склоне лет, растеряв почти всех своих друзей и единомышленников, бранимый многими, но читаемый всеми, Фаддей Венедиктович Булгарин не без гордости писал в своих воспоминаниях: ‘Могу сказать в глаза зависти и литературной вражде, что все грамотные люди в России знают о моем существовании! Много сказано, но это сущая правда!’ Хорошо знакомый с декабристами — братьями Бестужевыми, Александром и Николаем, с Г. С. Батеньковым, Николаем и Александром Тургеневым, П. А. Мухановым, В. К. Кюхельбекером, Булгарин встречался и переписывался со многими выдающимися людьми своей эпохи — А. С. Пушкиным, который печатался в булгаринских изданиях, А. С. Грибоедовым, запрещенную рукописную комедию которого ‘Горе от ума’ Ф. В. Булгарин почти целиком перепечатал в своем альманахе ‘Русская Талия’, великим баснописцем И. А. Крыловым, знаменитым историографом Н. М. Карамзиным, салон которого молодой литератор посещал с 1819 года, К. Ф. Рылеевым, который посвятил ему своего ‘Мстислава Удалого’, опубликованного в ‘Полярной звезде’, сотрудничал с известным журналистом и писателем Н. А. Полевым, издателем, писателем, ориенталистом О. И. Сенковским, а также с М. П. Погодиным, А. Ф. Воейковым, В. А. Ушаковым, А. В. Никитенко, Н. В. Кукольником, археографом К. Ф. Калайдовичем, лингвистом и фольклористом В. И. Далем, Бестужевым-Марлинским, автором первых русских литературных обзоров, предшествующих обзорам В. Г. Белинского и написавшим первую русскую грамматику Н. И. Гречем. Булгаринские мемуары, ныне забытые, до сих пор сохраняют значение первоисточника. ‘…Почтенные мои читатели, верьте мне, что все сказанное в моих Воспоминаниях сущая истина, — писал он. — Никто еще не уличил меня во лжи, и я ненавижу ложь, как чуму, а лжецов избегаю, как зачумленных. Всему, о чем я говорю в Воспоминаниях, есть живые свидетели, мои современники <,…>, или есть документы <,…>, В том, близок ли я был к некоторым знаменитостям, представлю письменные доказательства, или сошлюсь на живых свидетелей‘ {Воспоминания Фаддея Булгарина. Спб., 1846. Ч. 1. С. VIII-IX, XII.}.
Булгарин обладал независимым, вспыльчивым и упрямым нравом. ‘Гордец’, — отзывался о нем Рылеев {Сочинения и переписка Кондратия Федоровича Рылеева. Спб., 1872. С. 246.}. Обидчивость и задиристость Булгарина была хорошо известна его современникам — он ничего не прощал ни вышестоящим, ни малозаметным лицам и всегда старался отомстить при случае, мог затеять скандал или драку. Ксенофонт Полевой писал, что Булгарин был ‘умным, иногда смешным, капризным, но любезным человеком’ {А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1929. С. 228.}. Говоря о дружбе Булгарина с Грибоедовым, Греч подчеркивал душевный такт Булгарина, который ‘почитал и уважал добрые стороны в людях, даже те, которых сам не имел. Таким образом постиг он всю благость, все величие души Грибоедова, подружился с ним, был ему искренне верен до конца жизни…’. Белинский заметил, что характер Булгарина ‘весьма интересен и стоил бы, если не целой повести, то подробного физиологического очерка…’ {Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. Т. 9. С. 653.}. Неуравновешенный характер Булгарина вредил ему в журналистской и издательской деятельности. В конце концов он рассорился даже со своим задушевным другом Гречем, а дружбу с Рылеевым он восстановил лишь накануне трагических событий 14 декабря 1825 года. Рылеевское письмо, в котором он говорил, что ‘никогда не переставал и верно никогда не перестанет любить Булгарина’ как-то удручающе трогательно. Ответ же Булгарина изобличает в нем глубокого психолога, знатока человеческих страстей. Возвращая самолюбивому Рылееву его письмо, которое, по его предположению, написано под наплывом прежних дружеских чувств, но вскоре вызовет сожаление, Булгарин приписал: ‘…Дабы подлый мир не мог перетолковать’. Рылеев понял это и ответил: ‘Я никогда не раскаиваюсь в чувствах, а мнением подлого мира всегда пренебрегаю’. Размолвка друзей произошла из-за конкурента Булгарина на издательском поприще А. Ф. Воейкова — ‘Ваньки-Каина литературы’. По делу декабристов Булгарин был арестован по его доносу. Личное и общественное часто вступало в противоречие в ту эпоху. Кюхельбекер, например, ожесточенно полемизировавший в ‘Мнемозине’ с ‘Литературными листками’ и ‘Сыном Отечества’ Булгарина и Греча, вскоре становится сотрудником этих изданий. Но богиня памяти, пред которой благоговел лицейский друг Пушкина, слишком по-женски обошлась с Булгариным, словно мстя ему: произведения Булгарина были прочно забыты.
Деловые качества Булгарина привлекали к нему многих литераторов. ‘Сказано и сделано у него одно и то же’, — считал Греч. Он называл Булгарина ‘малым умным, любезным, веселым, гостеприимным, способным к дружбе и искавшим дружбы людей порядочных’ {Греч Н. И. Записки о моей жизни. М., Л., 1930. С. 687.}. А. А. Бестужев-Марлинский стал специально учиться польскому языку, чтобы вместе с Булгариным читать варшавские журналы. В 1822-1829 годах Булгарин издавал журнал ‘Северный архив’ и в качестве приложения к нему ‘Литературные листки’ (1823-1825), издал первый отечественный театральный альманах ‘Русская Талия’. В 1825-1839 годах Булгарин — соиздатель и соредактор Греча по журналу ‘Сын Отечества’, объединенного в 1829 году с журналом ‘Северный архив’, в 1841-1853-м он редактирует журнал ‘Эконом’ и на протяжении почти всей своей литературной деятельности газету ‘Северная пчела’ (1825-1859).
Многожанровость творчества Булгарина поистине удивительна. Создателем первого русского романа назвал Булгарина Белинский {Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 9 т. Т. 4. С. 76.}. ‘Отцом русского романа’ считал Булгарина Греч. Автор ‘Димитрия Самозванца’ и ‘Мазепы’, стоящий вместе с М. Н. Загоскиным, И. И. Лажечниковым и Н. А. Полевым у истоков рождения русского исторического романа, создатель многочисленных очерков нравов, обширной мемуаристики, путешествий, политической публицистики, один из основоположников русской фантастики и фельетонистки — Булгарин выступает первооткрывателем почти во всех жанрах. Без упоминания имени Булгарина не может обойтись ни одно исследование по истории литературы 20-х, 30-х, 40-х и 50-х годов. Целое сорокалетие в жизни русской журналистики, с 1819 по 1859 год, тесно связано с этой выдающейся личностью.
В России 30-х годов XIX века не было читающего человека, который не знал бы об ‘Иване Выжигине’. Любовь, похищения, измены, загадочные незнакомцы, низвергнутый на дно общества аристократ, возмездие, раскаяние, торжество добродетели — все сюжетные изгибы ‘Выжигина’ дышат первозданной чистотой романного жанра. Здесь разворачивается пестрая картина похождений главного героя, который предстает в начале своей жизни в качестве обиженного судьбой безымянного ‘сиротки’, заброшенного в доме пана Гологордовского, а впоследствии оказывается наследником миллионного состояния, незаконным сыном князя Милославского.
Живой интерес к обыкновенной человеческой личности привлек внимание многочисленных читателей и вызвал необъятную массу подражаний. Роман весьма остроумен, отличается искусно выполненными бытовыми сценами, добродушным юмором. ‘В плане автора было, как нам кажется, не интриговать читателей романтическими мистификациями. Он хотел представить толпу характеров, нравов, обычаев русских’, — писал ‘Московский телеграф’ {Московский телеграф. 1829. Ч. 26.}. Литературные требования 20-х годов XIX века в отношении к прозаическим жанрам шли в направлении пристойных ‘нравоучений’, с одной стороны, и ‘нравоописаний’ — с другой. Определение романа как жанра морализующего отразилось в ответе ‘Сына Отечества’ на вопрос: ‘Что такое роман?’: ‘Роман есть теория жизни человеческой’. ‘Нужда в народных романах у нас весьма ощутительна’, — писали ‘Отечественные записки’ {Отеч. зап. 1829. Т. 38.}. ‘Иван Иванович Выжигин’ и явился таким классическим русским романом. В предисловии к первому его изданию (1828) писатель говорил, что его герой заблуждающийся, подверженный ошибкам и падениям, но добродетельный от природы человек. Запутанная интрига романа оттеняет подчеркнутую обыкновенность героя, типичность которого делает его своеобразным предтечей ‘натуральной школы’. ‘Происшествия его жизни такого рода, что могли бы случиться со всяким без прибавлений вымысла’ — так отзывался Булгарин о своем милом, симпатичном, но небезгрешном герое. ‘Мой Выжигин есть существо доброе от природы, но слабое в минуты заблуждения, подвластное обстоятельствам — одним словом: человек, каких мы видим в свете много и часто. Таким я хотел изобразить его’ {Иван Иванович Выжигин. Спб., 1828. 1-е изд. Предисловие.}. Писатель стремился доказать, что все дурное происходит от недостатков нравственного воспитания и что всем хорошим люди обязаны ‘великодушным намерениям’ царя, ‘вере и просвещению’ {Булгарин Ф. Иван Выжигин. Ч. 1. 3-е изд. Спб., 1830. С. VIII, XIV.}.
Таким образом классический русский авантюрный роман в соответствии с отечественным духом одновременно явился и романом нравственно-сатирическим, успешно сочетающим занимательность фабулы с элементами морального назидания и благонамеренной сатиры. ‘В моем ‘Иване Выжигине’, выставляя пороки и злоупотребления, я помещал их всегда рядом с добродетелью и честностью. Вы встречаете хорошего помещика рядом с дурным, честного чиновника как противоположность злоупотреблению, благородного судью возле взяточника’ {Сев. пчела. 1845. No 261.}, — писал Булгарин много лет спустя после выхода романа. Писатель пытался разрешить проблему наиболее полного охвата текущей действительности, стоявшую перед русским романом, не только в смысле панорамности, — хотя и здесь ‘Выжигин’ включает в себя пространство от киргизских степей до Константинополя и Венеции, от Петербурга до ‘русской Польши’, — но и в плане идеологических ориентиров, включающих вопрос о положительном герое. А эта проблема позднее мучила и Гоголя, утверждавшего, что в первом томе ‘Мертвых душ’ Русь представлена отрицательно: ‘с одного боку’, но есть и другая сторона, положительная, которую непременно нужно показать для полноты нравственной картины, что предполагалось сделать во втором томе. Задуманный Гоголем как симпатичный авантюрист Павел (сын Ивана) Чичиков в дальнейшем должен был преобразиться в положительного (а может быть, и идеального?) героя не только как прежний гонитель христиан Савл, ставший апостолом Павлом, но отчасти как заблуждающийся, но обретший в конце концов истину и вкусивший радость ‘единичного добра’ Иван Выжигин. Булгарин разрешает проблему в русле параллельных сюжетов, пожалуй, несколько публицистично, но актуальность постановки проблемы не вызывает сомнения.
Традиция плутовского романа, в которую естественно вписывается ‘Иван Выжигин’, восходит не столько к Лесажу, сколько к отечественному роману В. Т. Нарежного ‘Российский Жильблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова’. Булгаринский роман и носил первоначально п_о_д_з_а_г_о_л_о_в_о_к ‘Российский Жильблаз’. В эту жанровую традицию входят и ‘Мертвые души’ Гоголя, сюжет которых придуман Пушкиным, а отчасти и ‘Герой нашего времени’ Лермонтова — в плане пародийного отталкивания от ‘Выжигина’. Правда, никакой общественно-литературной свирепости по отношению к Булгарину названные литераторы не испытывали, даже полемизируя с ним. К слову сказать, в ‘Выбранных местах из переписки с друзьями’ Гоголя, также отразивших поиск положительного идеала русской жизни, явственно прозвучали нравоучительные булгаринские нотки, так удивившие современников, почти совсем уверенных Белинским в сугубо отрицательной сущности социально ‘бичующей’ сатиры Гоголя.
Лермонтовский Грушницкий своей неистребимой тягой к романтическим эффектам, жизненной позой и бытовой манерой поведения ориентирован на героя булгаринского романа. Станционный смотритель как устоявшийся социальный тип со священным правилом давать лошадей проезжающим либо за небольшую мзду, либо под влиянием угрозы отразился и в ‘Станционном смотрителе’ Пушкина. Даже классическое сравнение Москвы и Петербурга, в разных аспектах разработанное у Пушкина, Гоголя, Достоевского, Белинского, Герцена, явилось впервые в романе ‘Иван Выжигин’.
Роман Булгарина был переведен на французский, итальянский, немецкий, английский, литовский и польский языки в 1829-1832 годах. Тираж книги разошелся стремительно, потребовались переиздания, которые и появились в 1829 (2-е) и 1830 (3-е) годах.
‘Заслуга ‘Ивана Выжигина’ г. Булгарина несомненна, — писал Белинский, — и нам тем приятнее признать ее публично и печатно, что почтенный сей сочинитель не раз обвинял наш журнал в зависти к его таланту. Достоинство произведения Булгарина доказывается еще и его необыкновенным успехом… Кому бы ни нравился тогда роман Булгарина, но он приучал к грамоте и возбуждал охоту к чтению в такой части общества, которая без него еще, может быть, долго бы пробавлялась ‘Милордом Английским’, ‘Похождениями Совестдрала Большого Носа’, ‘Гуаком, или Непоколебимою верностию’ и тому подобными произведениями фризовой фантазии’ {Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 9 т. Т. 4. С. 80.}. Белинский, правда, иронизировал по поводу морализаторства Булгарина, подтрунивал над манерой ‘забавлять, поучая’ и ‘осмеивать пороки, наставляя’, которая представлялась критику наивной и соответствующей вкусам ‘Апраксина двора’ {Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 9. Т. 4. С. 77.}. Греч, однако, еще в 1814 году, размышляя о назначении романов в ‘Обозрении русской литературы’, писал, что ‘начинающий чтением романов, доходит потом до стихотворений, до истории, до философии’ {Греч Н. И. Соч. Спб., 1838. Ч. 5. С. 166.}. С. Т. Аксаков, как будто несколько удивленный шумным и повсеместным успехом ‘Выжигина’, считал, что настоящее место романа Булгарина ‘в передней’, надеясь уязвить, вероятно, таким признанием не только самого романиста, но и восхищенную публику, заподозрив ее в лакейских вкусах. Мысль о том, что ‘Выжигин’ адресован непросвещенной аудитории, разделял и Иван Киреевский, а отчасти и ‘первейший друг’ Грибоедов, сообщавший автору о том, что часто застает слугу своего Александра за чтением ‘Выжигина’. Говорили, будто бы и император Николай I называл Булгарина ‘королем Гостиного двора’. К чести Булгарина служит, однако, то обстоятельство, что он никогда не стыдился своих читателей, гостинодворцев ли, чиновников ли, купцов, мещан, дворян, офицеров. Всякая читающая публика была для него дорога и мила. По собственному признанию, он состоял ‘оруженосцем и конюшеным’ этой ‘дамы’ {Сев. пчела. 1851. 14 апр.}. Справедливости ради следует, однако, сказать, что статистический анализ различных социальных групп читателей показал: главной категорией явилось все-таки ‘благородное’ сословие — дворяне-помещики и дворяне-чиновники {Покровский В. А. Возникновение русского нравственно-сатирического романа. М., Л., 1933. С. 6.}. Существенным дополнением ко всевозможным толкам является и мнение самого романиста: ‘…весьма замечательно, что все журналы, сколько их ни было …начинали свое поприще, продолжали и кончали его — жестокою бранью против моих литературных произведений. Все мои сочинения и издания были всегда разруганы, и ни одно из них до сих пор не разобрано критически, по правилам науки. Нигде еще не представлено доказательств, почему такое-то из моих сочинений дурно, чего я должен избегать и остерегаться. О хорошей стороне — ни помина!.. Вы думаете, что я гневался… Уверяю честию — нет! Если б они были посмышленее, то действовали бы иначе. Думая унизить меня, они возвысили — и сочинения мои, благодаря Бога, разошлись по России в числе многих тысяч экземпляров, многие из них переведены на языки: французский, английский, немецкий, шведский, итальянский, польский и богемский — и Северная Пчела благоденствует!’ {Воспоминания Фаддея Булгарина. Ч. 1. С. XII-XIII. (Выделено в тексте.)}
Конечно, Булгарин преувеличил отрицательное отношение журналов к его литературным трудам, но, видимо, ему хотелось спокойного и серьезного отношения к своей работе.
В булгаринском романе в непринужденной форме поднимались и серьезные вопросы. Одним из таких был вопрос о просвещении в связи с личной свободой и свободой народа. Сама эта мысль любопытна совпадением с позицией Пушкина преддекабристской и последекабристской поры, — Пушкина, которому Булгарин традиционно, но необоснованно противопоставляется. На вершине своего ‘вольномыслия’ в 1822 году Пушкин утверждал, что гражданская свобода является ‘неминуемым следствием просвещения’. А в 1826 году убеждал царя в необходимости распространять и поощрять просвещение как единственное надежное средство предотвращения революционных взрывов: ‘…одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия’. ‘Поверять юношей на руки иноземцам есть величайшая глупость наша’, — писал Булгарин в ‘Выжигине’. Из-за этого дворянство сделалось ‘чужеземною колониею’ в России, не зная ни языка отечественного, ни истории русской, ни обычаев, ни нравов. Каста, презирающая все русское, может со временем заразить своим презрением русский народ, лишить его самоуважения, замутив народные истоки, подрубив корни, и обречь его тем самым на самоистязание, самоистребление. Булгарин воевал с ‘нечестивым либерализмом’, министерским деспотизмом, ‘сатрапством’ бюрократов, от чего ‘волосы становятся дыбом, когда вспомнишь, что после себя оставляешь шестерых малолетних детей, против которых вострят, на твоих глазах, топоры’ (записка ‘Несколько правд, предлагаемых на благорассуждение’).
Арестованному декабристу Корниловичу, который сам являлся автором исторических исследований и повестей из эпохи Петра Великого, советовали почитать ‘Выжигина’ в качестве противодействия ‘антинациональным’ идеям. Тревога за русскую молодежь отразилась и в записке Пушкина ‘О воспитании’, поданной царю. Высказать свои мнения по поводу просвещения молодежи венценосный идеолог попросил и Булгарина. В записке ‘Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного’ Булгарин настаивал на необходимости, как бы мы сейчас сказали, ‘патриотического воспитания’, образования молодых людей, дабы ‘искоренить вольнодумство, увлекшее на край пропасти’ блестящую русскую молодежь — декабристов.
Записки Булгарина, по воспоминаниям А. В. Никитенко, не давали покоя министрам графу Уварову и князю Голицыну, а также председателю цензурного комитета князю Волконскому. Уваров после очередной записки Булгарина был так взволнован, что сказал Волконскому о том, что хочет, ‘чтобы наконец русская Литература прекратилась’: ‘Тогда я… я буду спать спокойно’ {Никитенко А. Дневник // Рус. старина. 1889. XII. С. 756-758.}.
Огромной популярностью пользовалась булгаринская газета ‘Северная пчела’, в которой печатались А. С. Пушкин, И. А. Крылов, К. Ф. Рылеев, Ф. Н. Глинка, Н. М. Языков. Этой частной газете разрешено было печатать правительственные известия и тем самым авторитетно формировать общественное мнение. В России не было газеты, по значению и популярности соизмеримой с ‘Северной пчелой’. Задумав издавать газету ‘Дневник’ и обдумывая ее план, Пушкин писал: ‘Я хотел бы быть издателем газеты, во всем сходной с ‘Северной пчелой’. Рубрика ‘Фельетон’ впервые появилась в ‘Северной пчеле’, а с возникновением этой рубрики вместо тяжеловесной публицистики возник легкий разговор с читателем о текущих событиях и насущных проблемах. Особенным успехом пользовался многолетний цикл Булгарина ‘Журнальная всякая всячина’. Чиновничий мир поприщиных и Хлестаковых совершенно немыслим без ‘Северной пчелы’, и эту характерную черту отметил Гоголь в ‘Записках сумасшедшего’ и в ‘Ревизоре’. ‘Читал ‘Пчелку’, — сообщает Поприщин о своих обычных занятиях и косвенно характеризует почерпнутую информацию: — Эка глупый народ французы! Ну, чего хотят они? Взял бы, ей-богу, их всех, да и перепорол розгами! Там же читал очень приятное изображение бала, описанное курским помещиком’ {Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 6 т. Т. 3. С. 156.}. В рассуждении помешавшегося Поприщина Гоголь преобразовал многочисленные политические обзоры ‘Северной пчелы’ 1833 года в связи с борьбой за испанскую корону, оттенив эти обзоры колоритом булгаринских ‘Воспоминаний об Испании’ 1823 года, подчеркнув тем самым, что чиновники как в политических мнениях, так и в эстетических суждениях руководствовались позицией Булгарина. Тип офицеров, которые ‘любят потолковать о литературе, любят Булгарина, Пушкина и Греча и говорят с презрением и остроумными колкостями об А. А. Орлове’, Гоголь изобразил в образе поручика Пирогова, одержимого страстью ‘ко всему изящному’. Мелкие чиновники, Девушкин и Голядкин, у Достоевского не только почитатели исторических романов Булгарина, спародированных в характеристике вымышленного романа ‘Ермак и Зюлейка’, но как и гоголевские чиновники — усердные читатели ‘Северной пчелы’. Никитенко, ревизовавший в 1833 году Петербургский учебный округ, отметил в своем дневнике, что чиновники ничего не читают, кроме ‘Северной пчелы’, в которую веруют, как в священное писание. Когда ее цитируют, ‘должно умолкнуть всякое противоречие’. В 1859-м журнал ‘Современник’, почтив память Булгарина в год его смерти, отметив значительные заслуги знаменитого романиста и журналиста перед русской литературой и публицистикой, писал, что Булгарин ‘давал умственную пищу своим многочисленным читателям’ ‘и по крайней мере десять тысяч человек приохотил к русскому чтению’ {Современник. 1859. No 1. С. 293, 304.}.
Ошеломляющий успех принес Булгарину исторический роман ‘Димитрий Самозванец’. Ссылаясь на сочинение митрополита Платона ‘Краткая церковная история’ (1823), романист утверждал, что Самозванец был сыном не бедного галицкого дворянина и не беглым монахом, как писал Н. М. Карамзин, но ‘некто подставной’, специально подобранный и воспитанный иезуитами для водворения смуты в России, — стране, традиционно и небезуспешно сопротивлявшейся влиянию католицизма. Кроме присущего ему природного ума, Самозванец был человеком весьма ученым, прекрасно знавшим польский и латинский языки, обладавший превосходными и обширными познаниями и во многих других науках. Он искусно управлял конем, великолепно владел оружием. Все эти факты представлялись писателю несовместимыми с воспитанием русского монаха или сына мелкопоместного дворянина. Булгарин ссылался и на мнения других современных ему писателей, считавших, что появление Самозванца было следствием заговора — ‘великого замысла’ — Иезуитского ордена, действовавшего в то время весьма успешно во всей Европе ‘к распространению Римско-католической веры’. ‘Сии-то мнения насчет рождения Самозванца, его воспитания и средств, употребленных им к овладению русским престолом, послужили основою моего романа, — заключал писателю. — Завязка его — История. Все современные гласные происшествия изображены мною верно, и я позволял себе вводить вымыслы там только, где История молчит или представляет одни сомнения. Но и в этом случае я руководствовался преданиями и разными повествованиями о сей необыкновенной эпохе’. Пушкин, доверившись слухам, будто бы Булгарин благодаря III Отделению ознакомился с полным текстом его трагедии ‘Борис Годунов’, которая появилась в печати лишь в отрывках, подумал, что Булгарин способен на плагиат. Но никакого совпадения между текстами ‘Самозванца’ и ‘Бориса’ не было, а интерпретация центральных героев и даже сама историческая концепция, положенная в основу обоих произведений, была противоположной, что было отмечено и современной Булгарину критикой. В ‘Русском архиве’ позднее было напечатано письмо Булгарина к Пушкину по этому поводу. Письмо это никогда не включалось в переписку поэта, а между тем оно предотвратило намечавшееся выступление Пушкина в печати, которое могло бы повредить репутации поэта, даже сделать его смешным.
18 февраля 1830 года Булгарин писал Пушкину: ‘С величайшим удивлением услышал я <,…>,, будто вы говорите, что я ограбил вашу трагедию ‘Борис Годунов’, переложил ваши стихи в прозу и взял из вашей трагедии сцены для моего романа! Александр Сергеевич! Поберегите свою славу! Можно ли возводить на меня такие небылицы? Я не читал вашей трагедии, кроме отрывков печатных <,…>, В главном, в характере и в действии <,…>, у нас совершенная противоположность. Говорят, что вы хотите напечатать в ‘Литературной газете’, что я обокрал вашу трагедию! Что скажет публика? Вы должны будете доказывать <,…>, Прочтите сперва роман, а после скажите! Он вам послан другим путем. Для меня непостижимо, чтоб в литературе можно было дойти до такой степени! Неужели, обработывая один (т. е. по именам только) предмет, надобно непременно красть у другого? У кого я что выкрал? Как я мог красть понаслышке?’ {Рус. архив. 1880. Кн. 3. С. 462.}
Когда ‘Самозванец’ увидел свет, Пушкин адресовал Булгарину фельетоны Феофилакта Косичкина ‘Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов’ и ‘Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем’, в которых полемически сопоставил произведения Булгарина и творения лубочного романиста Орлова как родственные литературные факты и высмеял, в частности, ‘говорящие’ фамилии героев ‘Выжигина’, чем очень обидел потрясенного романиста, ответившего ему предерзкой статьей ‘Анекдот’ (Северная пчела. 1830. 11 марта), а затем отрицательной рецензией на VII главу ‘Онегина’: ‘Ни одной мысли, ни одного чувствования, ни одной картины, достойной воззрения. Совершенное падение, chute complete! <,…>, Итак, надежды наши исчезли’ (Северная пчела. 1830. 22 марта, 1 апреля). Булгарин упрекал Пушкина в ‘литературном аристократизме’, в намерении ‘писать для немногих’, вывел Пушкина под видом стихотворца, ‘бросающегося рифмами во все священное’, ‘чванящегося перед чернью своим вольнодумством’ и пр., а в доказательство отсутствия у поэта подлинного благородства вывел его в фельетоне под именем ‘поэта-мулата’, возомнившего, что один из его предков был негритянский принц, тогда как ‘дознано’, что этот ‘принц’ куплен был пьяным шкипером в одном из портов за бутылку рома. За такое ‘дознание’ Пушкин обозвал Булгарина сыщиком Видоком и отвечал ему ‘Моей родословной’. Однако император Николай I запретил Булгарину критиковать Пушкина. ‘В сегодняшнем номере ‘Пчелы’, — обратился император к А. X. Бенкендорфу, — находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина, … предлагаю Вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на его литературные произведения, и если возможно, запретите его журнал’. ‘Приказания Вашего величества исполнены: Булгарин не будет продолжать свою критику на Онегина, — ответил Бенкендорф и пояснил: — Я прочел ее, государь <,…>,, ничего личного против Пушкина не нашел, кроме того, <,…>,, эти два автора в хороших отношениях между собой’ {Лемке Мих. Очерки русской цензуры и журналистики XIX века. Спб., 1904. С. 395.}.
И действительно, взаимное уважение Пушкина и Булгарина вплоть до этого случая не оставляло сомнений. Так, Пушкин просил Булгарина напечатать в его издании ‘Литературные листки’ свои две ‘пиесы’, сетуя на редакторскую небрежность ‘Полярной звезды’, где эти ‘пиесы’ были напечатаны с ошибками, ‘отчего в них нет никакого смысла’. ‘Элегии’ (‘Простишь ли мне ревнивые мечты…’) и ‘Нереида’ появились в ‘Литературных листках’ {Эти ‘пиесы’ Булгарин опубликовал в ‘Литературных листках’ (1824. No 4. С. 134).}, причем в письме из Одессы от 1 февраля 1824 года (которое также не включено в переписку поэта) Пушкин счел своим долгом подчеркнуть, что Булгарин принадлежит к ‘малому числу тех литераторов, коих порицания или похвалы могут и должны быть уважаемы’. В ‘Литературных листках’ Булгарина был помещен также и ‘Бахчисарайский фонтан’ Пушкина вместе с критическим отзывом Булгарина на эту поэму: ‘Мы… давным-давно не читали ничего превосходнейшего. Гений Пушкина обещает много для России, мы бы желали, чтобы он своими гармоническими стихами прославил какой-нибудь отечественный подвиг’ {Литературные листки. 1824. No 1. С. 25.}.
Успех второго исторического романа Булгарина — ‘Мазепа’ — был также велик. Писатель полагал своей задачей раскрытие сложного внутреннего мира гетмана Украины, Ивана Степановича Мазепы, в решающий исторический момент, когда отделение ‘Украины’ и ‘Малороссии’ от русских единоверцев из боязни уничтожения политической самостоятельности, а отсюда неизбежное союзничество со шведским королем Карлом XII, противником Петра I, и польским королем Станиславом Лещинским представлялись гетману залогом благоденствия страны. Личное самовозвышение в результате политических перипетий играло не последнюю роль в планах Мазепы. Пушкин и Байрон, по словам Булгарина, воспользовались лучшими эпизодами из жизни Мазепы, но его исторический и человеческий характер оставался загадочным. Мастер политической интриги, обладающий острым и проницательным умом, дипломатическим талантом, знанием людей, даже благородством, но в сочетании с чудовищно изощренным коварством, философски обоснованной лживостью, Мазепа боится русского царя Петра, но в то же время уверен в конечном успехе своих интриг, полагаясь на собственный ум, такт, связи и государственную ‘звезду’. Мазепа — стойкий боец: ничто в политике не может его обескуражить, и лишь роковое стечение личных обстоятельств (совершенно в духе приключенческого романа) лишает его внутренней опоры, приводит к позднему раскаянию и гибели.
Нужно отметить, что сетования Булгарина на то, что лучшие эпизоды из жизни Мазепы уже использованы Пушкиным и Байроном, — это своеобразная литературная поза — поза горделивой скромности. Исторический сюжет романа преображен такими ‘авантюрными’ мотивами, приключенческими поворотами, что подчас не уступает лучшим страницам А. Дюма. Смерть старого Мазепы от руки неузнанного незаконнорожденного сына в ‘Тарасе Бульбе’ Гоголя преобразуется в сознательное сыноубийство за веру и отечество, а Неустрашимый полковник Палей, гроза ляхов, как и Тарас, — ближайший идейный прототип героя гоголевской исторической повести: в образе булгаринского Огневика наблюдаются черты гоголевского Андрия. Дочь Мазепы Наталия, чуждая отцовского честолюбия, и искусная интриганка княгиня Дульская, напоминающая Марину Мнишек, — две противоположности женской судьбы в романе, трагична и судьба дочери лембергского банкира Марии в это грозное историческое время. Блестящие батальные сцены романа, живые описания быта и нравов давно прошедшей эпохи органично вписаны в повествовательную ткань романа. Писатель обращался к обширной историографии на разных языках. Прекрасно зная польский, французский и латинский языки, Булгарин пользовался переводами лишь шведских хроник. Документализм он считал важной частью и непременным условием исторического романа. В ‘Мазепе’ отразилась историческая концепция декабристов, сурово критиковавших взгляды Карамзина на роль сильной личности в истории {См.: Лит. наследство. Т. 59. Кн. 1. М., 1954. С. 595.}. Это размежевание с русским историком родилось у Булгарина еще в 20-е годы, когда он заказал, сам перевел с польского и опубликовал в десяти номерах ‘Северного архива’ рецензию Иоахима Лелевеля, направленную против ‘Истории государства Российского’ Карамзина. Вместе с тем неприятие концепции Карамзина не носило характера открытой борьбы с ним в художественной форме. Напротив, писатель относился к знаменитому историку с неизменным почтением, что отразилось также и в его воспоминаниях о Карамзине, первая встреча с которым состоялась в 1819 году, вскоре после возвращения в Петербург. Публикация критики Лелевеля на Карамзина положила начало длительной журнальной полемике, и уже в 1846 году Булгарин с некоторым удивлением отмечал, что сам русский историограф благосклонно принял замечания и внес ссылки на ‘Северный архив’ Булгарина в примечания своей ‘Истории государства Российского’.
Булгарин оставил воспоминания о Сперанском, Скобелеве, Грече и многих других выдающихся деятелях эпохи, написал даже несколько слов о своей эпизодической встрече с Наполеоном Бонапартом. Булгаринские воспоминания о Грибоедове, ныне забытые, не включенные даже в издание ‘Грибоедов в воспоминаниях современников’, имеют очень важное значение не только для представления о личности Грибоедова, но и о личности вдумчивого мемуариста. Дружба Булгарина с Грибоедовым смущала очень многих, предвзято относившихся к литературной фигуре Булгарина. В романе Ю. Тынянова ‘Смерть Вазир-Мухтара’, претендующем на научность и на создание новой концепции личности Грибоедова, супруга Булгарина, Елена Ивановна, изображена любовницей Грибоедова. Ну, а как иначе объяснить дружбу ‘великого’ Грибоедова и ‘ничтожного’ Булгарина, как не такими вот простыми и естественными причинами! {Попытка восстановить честь жены Булгарина предпринята В. П. Мещеряковым в его кн.: А. С. Грибоедов и его литературное окружение. Л., 1983. С. 168-172.} Но этот явный анахронизм обличает вкусы ‘фельдфебельской аристократии’ и совсем не позорит женщину, ибо слово человека о мире есть слово его о самом себе.
Когда в 1826 году арестованный по делу декабристов Грибоедов был привезен в Петербург и посажен на гауптвахту Главного штаба, то не кто иной, как Булгарин первым проведал заключенного и хлопотал о его освобождении. В надежде на протекцию Я. И. Ростовцева, Булгарин написал ему, что Грибоедов, в бытность свою в Петербурге, ‘избегал знакомства с Рылеевым’, ‘ненавидел Якубовича и стрелялся с ним’. Не будем забывать, что именно Булгарин напечатал в альманахе ‘Русская Талия’ почти всю комедию ‘Горе от ума’ в отрывках, когда она была запрещена, сделав ее тем самым живым фактом русской литературы. Кстати, фамилия главного героя — Чацкий — фамилия польская и, видимо, услышана Грибоедовым от Булгарина. В письме к И. Лелевелю от 12 февраля 1829 года Булгарин упоминает известного исследователя польской истории и древностей Луку Голембиовского, который работал в канцелярии Костюшки, затем сражался под Щекоцинами, а после усмирения польского восстания занимался приведением в порядок библиотеки Ч_а_ц_к_о_г_о {Письма Ф. Булгарина к Иоахиму Лелевелю. Спб., 1877. С. 19.}. Тридцать лет, то есть на протяжении почти всей своей литературной деятельности, Булгарин не забывал о Грибоедове. Задиристо отвечал он ‘Санкт-петербургским ведомостям’, назвавшим Грибоедова покойником: ‘Грибоедов бессмертен и заслужил другой эпитет, а не п_о_к_о_й_н_и_к_а …’ {Сев. пчела. 1849. No 3.} Булгарин не только первый опубликовал уникальные по своей ценности воспоминания о Грибоедове, но и запечатлел дорогой для него образ в художественной форме, выведя драматурга под именем Световидова в романе ‘Памятные записки титулярного советника Мухина, или Простая история обыкновенной жизни’ (1835).
Значительное место в творчестве Булгарина занимают нравоописания, впервые введенные им в отечественную литературу нового времени по типу западных ‘физиологии’ и впоследствии разработанные как жанр литераторами так называемой ‘натуральной школы’, которой Булгарин придумал название {Термин ‘натуральная школа’ был впервые употреблен Булгариным в ‘Северной пчеле’ 26 янв. 1846 г., критиковавшим самоцельный натурализм в описаниях ряда литераторов.}, так понравившееся им. ‘Комары. Всякая всячина. Рой первый’ (Спб., 1842), ‘Петербургские нетайны (Небывальщина, вроде правды, из записок петербургского старожила)’, напечатанные в ‘Северной пчеле’ в 1843 году, ‘Очерки русских нравов, или Лицевая сторона и изнанка рода человеческого’ (Спб., 1843) — все эти произведения пользовались большим успехом у читателей. Литераторы ‘натуральной школы’ иногда подражали Булгарину, но чаще полемизировали с ним. Но — сходные явления часто ощущают себя явлениями противоположными {Литераторы ‘натуральной школы’ использовали сходную с булгаринскими нравоописаниями поэтику, но стремились к социальному обличительству, критицизму, что было неприемлемо для Булгарина как ‘подрывание основ’.}. Булгаринские нравоописательные очерки ‘беспристрастно’, ‘дагерротипно’, ‘без увлечения и сатиры’, ‘документально’ описывали текущую русскую жизнь, поселяя уверенность в легкой исправимости отрицательных ее сторон. Оптимизм Булгарина, объявившего, что цель его ‘физиологических очерков’ петербургского быта — изображение того, ‘как можно помочь бедному человеку, защитить безвинного и открыть зло’, пришелся по душе читателям. ‘В каждом звании честный человек может быть счастлив’, — утверждал Булгарин. Так, ‘Рассказ нищего’ призван научить легкомысленных купеческих сынков уважать свою профессию, родную среду и ее обычаи, беречь ‘честь смолоду’. Впрочем, не только нравоучения содержатся в очерках Булгарина. Они весьма разнообразны по тематике, примером чему может служить ‘Метемпсихоза, или Душепревращение’ — рассказ о вере индейцев в переселение душ. Но странный каприз памяти вычеркнул Булгарина из числа создателей ‘натуральной школы’ как литературного явления.
И до сих пор имя Булгарина произносится пренебрежительно. Но что мы знаем о нем, кроме хрестоматийного: ‘агент III Отделения’, ‘бывший капитан наполеоновской армии’? Какие произведения его читали? Ведь они не переиздавались свыше столетия.
Фаддей Венедиктович Булгарин никогда не был агентом III Отделения {Словарь русских писателей. М., 1989. Т. 1. С. 348.}. Когда родилась эта сплетня и как она укоренилась, уже никто не помнят. И объясняя ее, приходится прибегать к домыслам вроде того, что, моя, его ‘записки’ ‘могли играть’ (?) роль ‘доносов’, которыми пользовались А. X. Бенкендорф и Л. В. Дубельт, но это лишь одно из мнений, которое по сути своей является экстраполяцией массового ощущения эпохи политического сыска, а вовсе не научным доказательством. Пытаясь обнаружить негативные стороны в личности Булгарина, говорят, например, что он ‘предал декабриста’ А. О. Корниловича, рассказав о его тайных связях с австрийским двором, но, может быть, Булгарин стремился помешать в чем-то австрийской разведке и действовал как патриот, во благо России? Все зависит от точки зрения.
Булгарин действительно одно время был капитаном наполеоновской армии. Есть мнение, что Булгарин воевал в корпусе наполеоновского маршала Удино, действовавшего в Белоруссии против русского военачальника графа Витгенштейна. Получается, что русские офицеры, в большинстве своем будущие декабристы, стали близкими друзьями человека, проливавшего русскую кровь? А ведь законы чести, понятия о благородстве и предательстве были тогда весьма строги и определенны: размывание границ добра и зла произошло позднее. И вот этот, с позволения сказать, вражеский офицер преспокойно издает ‘Полярную звезду’ с Бестужевым и Рылеевым, принят в гостиной Карамзина, здоровается за руку с Пушкиным, декабриста П. А. Муханова называет в письмах ‘Милым Петрухой’, на дружеской ноге с популярным тогда Гречем, связан узами нежнейшей дружбы с Грибоедовым — не странно ли? А что, если Булгарин в войне 1812 года п_р_о_т_и_в России действительно не участвовал, как сообщал он в письме генералу Главного штаба А. Н. Потапову, будучи арестованным по делу декабристов? Что, если он воевал как наполеоновский офицер только в Испании? Что слухи, ‘которыми наполнены Литва и Польша’, в самом деле ‘ложны’ и Булгарин ‘всегда сохранял братскую любовь к России’? Но служба во французской армии очень тяготила Булгарина, тем более что раньше он служил в русской армии, откуда его уволили за едкую эпиграмму, написанную то ли на великого князя Константина, то ли на командира полка. ‘Звание благонамеренного русского писателя и смиренного верноподданного столь несовместно с несчастным моим званием французского офицера, что это мучает меня и терзает, — писал Булгарин Потапову, прося перевести его в соответствующий статский чин ‘для определения к гражданским делам’ {Лемке Мих. Очерки истории русской цензуры… С. 374-376.}. В извинение этой роковой ошибки Булгарин не мог ничего представить, кроме ‘польского происхождения’ и ‘неопытности’. В наполеоновских войнах Польша, переставшая существовать политически на карте Европы в результате трех разделов ее территории между Австрией, Пруссией и Россией, воевала на стороне Наполеона, надеясь обрести прежнюю независимость. Наполеон действительно образовал независимое герцогство Варшавское, и множество поляков влилось во французскую армию.
Вопрос об участии Булгарина в войне п_р_о_т_и_в России требует серьезного исследования и должен быть обоснован более тщательно. Ведь царское правительство досконально проверило факты, изложенные в булгаринском письме к Потапову, на основании документов из Франции и Польши: это был период борьбы с государственными ‘изменниками’, пятерых из которых бестрепетно повесили, не разрешив даже поставить кресты на их могилах, ныне затерянных. Не исключено, что правительство нашло неопровержимые аргументы в пользу Булгарина, иначе как объяснить ту огромную роль, которую разрешили играть ему в русской литературной жизни, в периодической печати, в идеологии, наконец, если он прежде убивал русских. Это было не в духе эпохи. Может быть, Булгарин и слегка наивничал, утверждая, что главной причиной его вступления в ряды французских войск было юношеское увлечение ‘блеском славы Наполеона’, могущественным воздействием его личности, и на самом деле ему грезилась независимость ‘ойчизны’, Польши, и ее грядущее процветание в обновленном Наполеоном католическом мире. Но трезвый политический ум Булгарина, исторические уроки, которые он наблюдал, превратили его в искреннего приверженца России, глядящего на взаимоотношения России и Польши как на ‘старый спор славян между собою’ {В письме к И. Лелевелю от 4 января 1823 года Булгарин писал, что любит Польшу как ‘предмет метафизический, который существует только в истории’: ‘…потому и пала Польша, что чувство зависти и неприязни вечно управляли делами работников на одном поприще’. — Письма Ф. Булгарина к Иоахиму Лелевелю. Спб., 1877. С. 11.}.
Составив реляцию о восстании, Булгарин намеревался выехать в Варшаву для ‘усмирения умов’ вместо графа Гауке. Он был уверен, что ‘много сделал бы добра’, предотвратив жестокое кровопролитие.
Трудно усмотреть что-либо ‘доносительское’ в записке ‘О цензуре в России и о книгопечатании вообще’, некоторые мысли которой до сих пор актуальны для отечественной прессы: ‘Нашу публику можно совершенно покорить, увлечь, привязать… одною только тенью свободы в мнениях насчет некоторых мер правительства’, ‘не надобно больших усилий, чтобы быть не только любимым ею, но даже обожаемым. К этому два средства: справедливость и некоторая гласность‘. А в записке к Дубельту ‘Несколько правд, предлагаемых на благорассуждение’ Булгарин предрекал волну европейских революций 1848 года, обнаруживая незаурядную политическую прозорливость.
С иронией и не без яда говорят обычно о том, что ‘в суждениях Булгарина 1824-1825 годов отразились взгляды и мнения декабристов’, с которыми Булгарин расстался очень быстро и безболезненно {Мордовченко Н. М. Русская критика первой четверти XIX века. М., Л., 1959. С. 249 и сл.}. По-видимому, так оно и было. Однако нужно учесть, что становление личности Булгарина шло диаметрально противоположным путем, нежели воспитание будущих декабристов, детей ‘вольнодумцев’ века Екатерины, взращенных в иезуитских пансионах {Ключевский В. О. Воспитание декабристов // Ключевский В. О. Полн. собр. соч. М., 1958. Т. 5. С. 242-244.}. Булгарин, видимо, никогда не мог до конца понять, почему русская дворянская фронда действует против самой себя, ‘хотя по положению в свете сей класс людей долженствовал бы быть привязан к настоящему образу правления’. Он думал, что ‘преждевременное честолюбие, оскорбленное самолюбие, неуместная самонадеянность заставляют их часто проповедовать правила, вредные для них самих и для правительства’. К обретению отечества Булгарин и декабристы шли совершенно разными путями. Булгарин, родившись поляком без Польши, загубленной, как он считал, полуреспубликанским институтом польского сейма, выбирающего короля, обрел отечество в монархической России, в результате многочисленных и сложных перипетий своей жизни, похожей на авантюрный роман. ‘…Единственная, радикальная причина упадка Польши была власть Иезуитов, истребивших истинное просвещение и укоренивших в умах нетерпимость (intolerance). Вторая причина, следствие первой, было слабое правление избирательных Королей’ {Воспоминания Фаддея Булгарина. С. 73.}. В биографии Булгарина отразился внутренний нравственный раскол Польши и внешнеполитический раздел ее территории.
Отец Булгарина, республиканец и товарищ знаменитого Костюшки, был арестован в 1796 году по подозрению в принадлежности к польскому националистическому движению, но вскоре освобожден при содействии графа Ферзена, командующего русскими войсками в Польше. Но незаконный захват родового имения Булгариных паном Дашкевичем оставил семью без средств.
Мать отвезла малолетнего сына в Петербург и не без хлопот поместила его в Сухопутный шляхетский корпус. Здесь Булгарин пристрастился к чтению, впервые стал писать басни и сатиры. После успешного окончания корпуса он принимал участие в военных действиях против французов в 1806— 1807 годах, был ранен, за бой под Фридландом награжден орденом святой Анны 3-й степени. Под русскими знаменами он воевал и в Шведскую кампанию. Но вскоре фортуна изменила ему. В 1809 году за сатиру, написанную на начальство, его арестовали, перевели в Кронштадт, в 1810 году — в Ямбургский драгунский полк и в 1811-м в чине подпоручика уволили из армии. В Ревеле Булгарин страшно бедствовал, затем перебрался в Варшаву, переехал в Париж, где вступил в ряды французской армии и в том же 1811 года в составе польского легиона французских войск воевал в Испании. Позднее ‘Воспоминания об Испании’, вышедшие отдельным изданием в Санкт-Петербурге в 1823 году, пользовались широкой известностью. В 1814 году во Франции Булгарин был взят в плен, отправлен в Пруссию, откуда после размена пленных вернулся в Варшаву в 1816 года, недолго был в Петербурге, затем переехал в Вильно, где публиковался в виленских периодических изданиях, а в 1819 году окончательно поселился в Петербурге. Участие в виленских периодических изданиях, а также общение с либеральными польскими литераторами, входившими в ‘общество шубравцев’, отразилось на литературных взглядах и вкусах Булгарина. Газета шубравцев ‘Уличные известия’, построенная по образцу ‘Спектатора’ Адиссона, продолжала традиции английской школы сатириков — Свифта, Стерна, отчасти Гольдсмита. Значительную часть газеты заполняли утопии, повлиявшие на фантастику Булгарина (‘Правдоподобные небылицы, или Странствия по свету в XXIX веке’, ‘Похождения Митрофанушки в Луне’, ‘Путешествие к антиподам на Целебный остров’ и т. д.). ‘Товарищество шубравцев’, почетным членом которого он стал в январе 1819 года, было крупным литературно-общественным явлением Польши 20-х годов и привлекало к себе настойчивое внимание попечителя виленского учебного округа Н. Н. Новосильцева, считавшего его ‘весьма вредным’, о чем он сообщил графу Аракчееву, приложив список лиц подозрительных, ‘коих шубравцы называли Рустиканами’. Это были Булгарин, Сенковский, Греч. Слухи дошли и до Николая I. В апреле 1828 года, уже при существовании III Отделения (участие в котором так настойчиво приписывалось Фаддею Венедиктовичу), начальник Главного штаба граф Дибич писал Новосильцеву, что ‘государь император’ интересуется подробностями по поводу Булгарина и Греча. В мае 1828 года Новосильцев сообщал, что Булгарин ‘продолжает настраивать поляков против россиян’, в результате чего дело было передано генерал-адъютанту графу Чернышеву для окончательного решения. Но выяснилось, что еще в 1824 года граф Аракчеев произвел очень подробное следствие по делу Булгарина и Греча, которое обнаружило полную несостоятельность всех обвинений и подозрений на их счет…
В 1989 году исполнилось 200 лет со дня рождения русского писателя, журналиста, издателя Фаддея Венедиктовича Булгарина. Полная история русской литературы невозможна без его имени и трудов. И теперь, когда страсти улеглись, наша нравственная и историческая память возвращает нам его творчество, забытое в бурных идеологических схватках, гневно, но необоснованно заклейменное.