В прекрасный октябрьский вечер 1777 года все любопытные из небольшого городка Пор-Луи собрались на берегу залива, противоположном тому, на котором выстроен город Лорьян. Предметом общего любопытства и толков был прекрасный тридцатидвухпушечный фрегат, уже с неделю стоящий в небольшой бухте рейда. Он появился тут однажды утром, точно цветок океана, распустившийся за ночь. Этот фрегат как будто впервые гулял по морю: такой он был чистенький и хорошенький. Он вошел в залив под французским флагом, на котором при ярких солнечных лучах заблестели три лилии.
Любопытным, смотревшим сейчас на это зрелище, столь обыкновенное и между тем всегда новое в портовом городке, досадно было, что никак нельзя угадать, в какой стране построен корабль, силуэт которого так красиво рисовался на фоне зарева. Формою и снастями он не походил ни на французский, ни на английский, ни на американский, ни на голландский, ни на испанский, а экипажа его никто и не видел. Можно было даже подумать, что на нем совсем никого нет, если бы по временам из-за борта не появлялась голова матроса или вахтенного офицера. Между тем этот корабль, несмотря на свою загадочность, не имел, кажется, никаких враждебных намерений, потому что его прибытие нисколько не встревожило лорьянское начальство, да притом он стал прямо под пушками крепости, которая по случаю войны между Францией и Англией недавно была заново вооружена и приведена в боевую готовность.
В толпе любопытных выделялся один молодой человек: с беспокойством расспрашивал он всех и каждого об этом фрегате, явно заметно было, что судно очень его интересует. Сначала этот молодой человек привлек общее любопытство своим мушкетерским мундиром, ведь всякому известно, что эти королевские телохранители редко выезжают из столицы, потом многие узнали в нем сына одного из самых знатных и богатых бретонских помещиков — графа Эммануила д’Оре. Старинный замок его предков возвышался на берегу Морбиганского залива, а семейство состояло из маркиза д’Оре, несчастного помешанного старика, которого уже лет двадцать никто не видывал, маркизы, женщины строгих нравов и чрезвычайно надменной, юной Маргариты, девушки бледной и нежной, как цветок, имя которого она носила, и наконец молодого графа Эммануила. Вокруг последнего толпился сейчас народ, привлеченный его знатным именем и блестящим мундиром.
Несмотря на все его расспросы, никто не мог сказать графу ничего определенного, потому что никто ничего толком не знал и все только делились своими или чужими догадками. Эммануил собрался уже уходить, как вдруг увидел приближающуюся к молу шестивесельную шлюпку, командовал ею молодой человек в офицерском мундире королевского флота. На вид ему казалось не более двадцати — двадцати двух лет, никак не больше. Он сидел или, лучше сказать, полулежал на медвежьей шкуре, небрежно опираясь рукою на руль, а рулевой, который по прихоти своего начальника остался без дела, сидел на носу. Само собой разумеется, как только шлюпку заметили в толпе, взоры всех любопытных, бродивших по берегу, устремились на нее в надежде, что теперь-то наконец откроется тайна удивительного фрегата.
Двинутая вперед последним усилием дюжих гребцов, шлюпка врезалась в песок в восьми или девяти футах от берега, так как мелководье не позволило ей подойти ближе. Два матроса тотчас встали, положили весла и прыгнули в воду, доходившую здесь до колена. Молодой офицер медленно поднялся, подошел к носу, матросы подхватили его на руки и бережно понесли к берегу, чтобы ни одна капля соленой воды не запятнала красивого мундира моряка-щеголя. Сойдя на берег, он приказал шлюпке обогнуть мыс, выдававшийся здесь еще на триста или четыреста шагов, и ждать себя по ту сторону батареи. Затем остановился на минуту, поправил прическу, немного растрепавшуюся, после чего, напевая французскую песенку, пошел прямо к воротам крепости и скрылся за ними, слегка кивнув часовому, который отдал ему честь.
Кажется, в портовом городе отнюдь не диковинка, что морской офицер сошел с корабля на берег и пошел в крепость, между тем во всей толпе, собравшейся на молу, не было, кажется, ни одного человека, который бы не подумал, что это происшествие имеет какую-то связь с таинственным фрегатом. Поэтому, когда лейтенант сошел на берег, у ворот собрался такой тесный круг зрителей, что молодой человек, очевидно, подумал: уж не очистить ли себе путь хлыстиком, однако, махнув им раза два или три так, что хлыстик взвизгнул, он внезапно остановился. Заметив графа Эммануила, блестящий мундир и благородные манеры которого выделялись на фоне бедной одежды простых бретонцев, он пошел к нему навстречу в ту самую минуту, как тот сделал несколько шагов, чтобы приблизиться к лейтенанту. Офицеры переглянулись и, мгновенно оценив друг друга, поклонились с благородной вежливостью и светской фамильярностью.
— Послушайте, дорогой земляк, — обратился лейтенант к мушкетеру, — я предполагаю, что вы, так же как и я, француз, хотя и встречаю вас в стране гиперборейской и если не совсем дикой, то по крайней мере порядочно варварской! Скажите мне, ради бога, что во мне такого чудного, из-за чего мое появление привело в волнение весь город? Или морской офицер считается в Лорьяне такой невидалью, что способен возбудить внимание всех без исключения нижнебретонских туземцев? Вы меня этим очень одолжите, и мне весьма приятно будет воспользоваться первым случаем оказать вам ту же самую услугу.
— Это несложно, лейтенант, — ответил граф Эммануил. — В любопытстве здешнего народа нет ничего оскорбительного ни для вашего мундира, ни для вас самих. К тому же, лейтенант, по вашим эполетам я догадываюсь, что мы почти одного чина, и я разделяю любопытство этих добрых бретонцев, но только у меня гораздо больше причин заняться решением задачи, которая их занимает.
— Если я могу вам помочь чем-нибудь, — ответил моряк, — то мои познания в математике к вашим услугам, только здесь нам не совсем удобно будет беседовать. Не угодно ли отойти немного от этих добрых бретонцев, чтобы никто не помешал?
— Очень охотно, — поклонился мушкетер. — К тому же, если мы пойдем в эту сторону, вы будете ближе к вашей шлюпке.
— О, в этом нет никакой необходимости! Если вам не по пути, то пойдемте куда вам угодно. Мне торопиться некуда, а людям моим и подавно. Вот здесь можно свернуть, если вам угодно.
— Нет-нет, пойдемте вперед и будем держаться берега. Я хочу просить вас еще об одном одолжении… Пойдемте по этому мысу, пока будет земля под ногами.
Моряк молча последовал за графом д’Оре с таким видом, словно ему совершенно все равно, куда идти. Дойдя до оконечности мыса, граф остановился и, указав рукой на таинственный фрегат, спросил:
— Знаете ли вы, что это за корабль?
Моряк бросил на своего нового друга быстрый, испытующий взгляд. Равнодушно поглядев на море, ответил:
— Это, как видите, красивый тридцатидвухпушечный фрегат, стоит с зарифленными парусами, на буксирном якоре, чтобы можно было выйти в море по первому сигналу.
— Извините, — Эммануил улыбнулся, — я не о том вас спрашиваю. Мне совершенно безразлично, сколько на нем пушек и на каком якоре он дрейфует: так, кажется, по-вашему?
Здесь, в свою очередь, улыбнулся моряк.
— Но мне хотелось бы знать, — продолжал граф, — какой нации принадлежит этот фрегат, куда он идет и как зовут капитана.
— Какой он нации — немудрено угадать: если он не француз, так, вероятно, большой плут. Вы видите, у него белый вымпел, правда, немножко изорванный, но зато огромный. Куда он идет, это вы тоже знаете: комендант ведь говорил вам, что этот фрегат идет в Мексику.
Эммануил с удивлением посмотрел на лейтенанта.
— Что же касается до его капитана, то нелегко сказать, кто он такой. Одни уверяют, что он моих лет или ваших, потому что, кажется, мы с вами почти ровесники, хотя судьбы у нас разные и кому-то, верно, придется лечь в могилу пораньше. Иные готовы поклясться, что он ровесник дяде моему, графу д’Эстену, который, как вы, вероятно, знаете, недавно произведен в адмиралы и теперь помогает английским мятежникам, как у нас называют сейчас американцев. Имени его я тоже не могу сказать вам, потому что он сам его не знает, а впредь до нового распоряжения называется Полем.
— Полем?
— Да, капитаном Полем.
— Поль… а как же его фамилия?
— Поль Провиденский, Ренджирский, Алианский — смотря по тому, каким кораблем он командует. Сами знаете, во Франции немало людей, смело прибавляющих к своему коротенькому имени название какого-нибудь поместья и прикрывающих все это рыцарским шлемом или баронской шапкой, так что их герб кажется таким древним, что любо-дорого посмотреть. Теперь он, кажется, называется Полем Индейским и, очевидно, гордится этим именем, по крайней мере, я бы на его месте не променял этот фрегат на лучшее поместье во всей Бретани.
Граф д’Оре молчал некоторое время, обдумывая странные ответы молодого моряка, в которых сквозило то простодушие, то откровенная ирония. Наконец он спросил:
— Лейтенант, но хоть что-нибудь вы можете рассказать мне об этом человеке?
— Именно о капитане? Но, любезный… барон… граф… мар… князь…
— Граф, — слегка поклонился Эммануил.
— Ну так, любезный граф, позвольте вам сказать, что вы ведете меня от одной задачи к другой: я уже говорил, что рад и готов служить вам своими познаниями в математике, но не для того, чтобы искать неизвестного. Что он за человек? Э, граф, кто до конца может понять человека? Да и сам он всегда ли до конца понимает себя? Вот я уже лет десять как рыщу по морю то на бриге, то на фрегате. Можно сказать, что океан у меня перед глазами с тех пор, как помню себя, изучаю я прихоти моря с того времени, как научился говорить, а рассудок — соединять слова в мысли, и все-таки я еще не знаю характера океана, хотя его волнуют только четыре главных ветра и тридцать два румба — вот и все. Как же можно понять человека, которого обуревают тысячи страстей?
— Да я этого и не требую от вас, дорогой… герцог-маркиз… граф…
— Лейтенант, — подсказал моряк, поклонившись.
— Я не требую от вас, дорогой лейтенант, рассказа о страстях капитана Поля. Мне только хотелось узнать от вас две вещи. Во-первых, как вы считаете: он человек благородный?
— Прежде всего, дорогой граф, давайте обговорим значение этого слова. Скажите мне, что вы подразумеваете под словом благородство?
— Позвольте выразить вам свое удивление — это вопрос довольно странный. Благородство — понятие, кажется, довольно определенное.
— Вот то-то и оно: все понятно, а определить, что оно такое, трудно. Не так уж редко, поверьте, ухитряются прикрыть этим словом очень неблагородные поступки. Если вы хотите, чтобы я ответил на ваш вопрос, то выражайтесь определеннее.
— Мне хотелось знать, можно ли положиться на его слово?
— О, я уверен, что он никогда не изменит своему слову! Даже враги его, — а прожив такую жизнь, не иметь недругов невозможно, — даже враги его признают, что он способен пожертвовать жизнью, чтобы клятву свою исполнить. Я говорю вам правду, он благородный человек. Но вы, кажется, еще что-то хотели узнать о нем?
— Да, мне хотелось знать: согласится ли он исполнить повеление короля?
— Какого короля?
— Право, дорогой лейтенант, вы задаете мне вопросы, достойные софиста, а не моряка!
— Однако не стоит сердиться, граф, на то, что я хочу сначала понять, о чем меня спрашивают, а потом уж отвечать. Мало ли у нас в Европе королей! Король английский, король испанский, король французский, которому я предан всей душой…
— О нем-то я и говорю, — прервал его Эммануил. — Как вы думаете: согласится ли капитан Поль исполнить повеление короля, которое я объявлю ему?
— Я думаю, капитан Поль, — ответил уверенно моряк, — как и всякий другой капитан, подчиняется власти, если только он не пират, не корсар и не морской разбойник, а этого, судя по виду его корабля, вообразить нельзя. Полагаю, что где-нибудь в каюте у него есть корабельные бумаги и если они скреплены подписью Людовика и печатью с тремя лилиями, капитан Поль, наверное, с величайшей готовностью исполнит всякое повеление за той же подписью и с приложением той же печати.
— Ну, теперь я знаю все, что мне хотелось знать! — сказал граф, досадуя, однако, в душе на не совсем откровенные и, как ему показалось, странные ответы своего собеседника. — Однако же позвольте мне задать вам еще один вопрос.
— Прошу вас, граф, готов отвечать на него так же искренно, как и на первые.
— Не знаете ли вы, как мне переехать на фрегат капитана Поля?
— Да вот же шлюпка, у берега.
— Но это ваша шлюпка.
— Ну так что же? Я вас перевезу.
— Значит, вы знаете капитана Поля?
— Я? Нисколько. Но я племянник адмирала, и меня знают все командиры судов — от боцмана, который управляет шлюпкой, до вице-адмирала, который командует эскадрой. Притом наша братия, моряки, все связаны одной цепочкой и узнаем друг друга с первого взгляда, в каком бы месте суши или моря ни сошлись. Не церемоньтесь, принимайте мое предложение. Шлюпка, матросы и я сам — к вашим услугам.
— Хорошо, окажите мне эту последнюю услугу, и…
— И вы забудете скуку, которую я навел на вас своей болтовней, не так ли? — сказал моряк, улыбаясь. — Что делать, любезный граф, — продолжал он, — проводя всю жизнь в море, поневоле привыкаешь к монологам: в штиль призываешь ветер, в бурю — тихую погоду.
Эммануил с недоверчивым видом поглядел на своего собеседника, но тот выдержал этот взгляд с тем простодушным выражением на лице, которое появлялось у него сразу, как только он замечал, что за ним наблюдают. Граф невольно удивился этому презрению ко всему человеческому и поэтическому взгляду на мир, но так как он видел в этом странном моряке только человека, готового оказать ему необходимую услугу, то охотно принял его предложение без всяких оговорок. Минут через пять они уже сидели рядом в шлюпке и быстро неслись к фрегату благодаря усилиям шести дюжих матросов, которые гребли так ровно, с такой точностью, как будто веслами двигала машина, а не человеческие руки.
ГЛАВА II
По мере того как они продвигались вперед, красивые формы фрегата вырисовывались перед ними во всех подробностях и видно стало их удивительное совершенство. Сказать по правде, граф д’Оре был не знаток красоты, облеченной в такую форму, но и он не мог не любоваться изящными линиями корабля, прочностью мачт, тонкостью канатов и веревок, которые на фоне неба, озаренного последними лучами заходящего солнца, казались гибкими и шелковистыми нитями, словно сотканными каким-то гигантским пауком.
На фрегате царствовало прежнее безмолвие, и никто на нем, по беспечности или из надменности, по-видимому, не обращал внимания на приближающуюся шлюпку. Один раз графу показалось было, что из бота, подле заткнутого жерла пушки, высунулась подзорная труба, обращенная в их сторону, но в это время корабль, повинуясь дыханию океана, повернулся к ним носом и внимание графа привлекла фигура, украшающая обыкновенно носовую часть корабля и в честь которой его называют: то была дочь Америки, открытой Христофором Колумбом и завоеванной Фердинандом Кортесом, индианка, с разноцветными перьями на голове, с обнаженной грудью и коралловым ожерельем на шее. Остальная часть этой полусирены-полузмеи извивалась прихотливыми арабесками по всему носу фрегата.
По мере приближения к судну графу показалось, что индианка устремляет на него глаза: несомненно, что вырезана она была из дубового пня не ремесленником, а большим художником. Моряк, со своей стороны, с удовольствием наблюдал, как внимание сухопутного офицера все более сосредоточивается на корабле. Наконец, заметив, что граф совершенно поглощен созерцанием фигуры, о которой мы сейчас говорили, он решил прервать молчание.
— Ну, что, дорогой граф, — сказал он, скрывая под притворной веселостью нетерпение, с которым ожидал ответа, — не правда ли, мастерское произведение?
— Да, по сравнению с подобными украшениями, которые мне хоть и редко, но случалось видеть, это точно мастерское произведение.
— Говорят, — продолжал лейтенант, — что это последнее произведение Гильома Кусту, который умер, не доделав его. Оно закончено учеником его, Дюпре, очень талантливым скульптором, который умирает с голоду и из-за отсутствия мрамора режет из дерева и обтесывает корабельные снасти, вместо того чтобы делать статуи. Посмотрите, — сказал моряк, повернув руль так, что шлюпка, вместо того чтобы подойти прямо к кораблю, прошла под бушпритом, — у нее на шее ожерелье из настоящих кораллов, а в ушах серьги из настоящего жемчуга. Вместо глаз у нее алмазы, из которых каждый стоит гиней сто, так что капитан, который возьмет этот фрегат, кроме чести, приобретет еще прекрасный подарок для своей невесты.
— Лейтенант, а не глупо ли украшать свой корабль, словно женщину, — спросил Эммануил, — и тратить большие деньги на вещи, которые могут погибнуть в первом сражении или при первой буре?
— Что делать! — ответил грустно моряк. — У нас, бродяг, нет другой семьи, кроме судовой команды, другой родины кроме океана, другого зрелища, кроме бури, другого развлечения, кроме сражения, а хочется ведь и нам к чему-нибудь привязаться. Любимой женщины у нас не может быть: кто будет любить моряка, который сегодня здесь, завтра Бог знает где! Вот мы и принуждены довольствоваться привязанностью к тому, что встретим в странствиях: один вспоминает какой-нибудь свеженький тенистый островок, и всякий раз, когда этот островок возникает из моря, как корзинка цветов, сердце его радуется, у другого есть между звездами любимая звезда, и в прекрасные длинные ночи на Атлантике, всякий раз, когда он идет под экватором, ему кажется, будто эта звездочка к нему приближается и радостно и приветливо ему одному светит. А чаще всего моряки любят свой фрегат… Так обычные люди любят сына или дочь: переживают, когда ветер изломает ему снасть или бушприт, а когда корабль поражен в сердце и должен погибнуть, моряк подает вам, жителям суши, пример верности: вместе с ним идет на дно моря. Капитан Поль принадлежит к этим чудакам, он отдал своему фрегату убранства, которые могли бы служить прекрасным свадебным подарком… Ага! Кажется, они зашевелились!
— Эй, вы, на шлюпке, что вам надо?
— Мы хотим попасть на корабль, — прокричал Эммануил. — Бросьте нам веревку или что-нибудь, за что можно уцепиться!
— Причальте к правому борту, там трап.
Через несколько секунд шлюпка была уже у трапа, ведущего на палубу. Вахтенный лейтенант встретил нежданных гостей очень вежливо, что свидетельствовало о воспитанности офицеров этого корабля.
— Господин лейтенант, — сказал моряк, обращаясь к вахтенному офицеру, — знакомьтесь, приятель мой, граф. Кстати, я забыл спросить, как вас зовут…
— Граф Эммануил д’Оре.
— Приятель мой, граф Эммануил д’Оре, желает поговорить с капитаном Полем. Здесь он?
— Здесь, сейчас приехал, — ответил вахтенный офицер.
— Дорогой граф, простите, но я вынужден покинуть вас, чтобы сообщить ему о вашем прибытии. Господин лейтенант, вероятно, согласится показать вам тем временем фрегат. Это зрелище очень любопытное для сухопутного офицера, тем более что вы вряд ли найдете еще хоть один корабль в таком порядке, как этот. Теперь, кажется, время ужина?
— Да, наши люди ужинают.
— Тем лучше.
— Но… — лейтенант с некоторой нерешительностью поглядел на спутника графа, — я на вахте!
— Пустяки! Кто-нибудь из ваших товарищей охотно займет на несколько минут ваше место. Я постараюсь, чтобы капитан не заставил графа слишком долго ждать. До свидания, граф. Я отрекомендую вас так, что капитан хорошо вас примет.
Моряк быстро повернулся и стал спускаться вниз по трапу, а лейтенант повел графа в батарею, где матросы в то время ужинали.
Графу впервые довелось увидеть подобное зрелище, и, как ему ни хотелось поскорее переговорить с капитаном, однако же корабль полностью завладел его вниманием.
Между двумя пушками, в пространстве, оставленном для маневрирования, не стояли, а висели на веревках стол и лавки. На каждой лавке сидело по четыре матроса, и все они дружно ели говядину. На столах стояло по четыре бутылки вина, то есть по полбутылки на человека, хлеб лежал горкой и выдавался, видимо, не по рациону, а кому сколько понадобится. Глубочайшее молчание царствовало на этой трапезе, — в которой занято было не меньше двухсот человек.
Между тем, хотя матросы разевали рты только для того, чтобы есть, Эммануил с удивлением отметил, что все они дети разных народов и это очень заметно по их физиономиям. Чичероне его, заметив удивление графа, тотчас ответил на немой вопрос.
— Да, да, — сказал он с легким американским акцентом, на который граф уже обратил внимание и который доказывал, что и сам лейтенант родился по ту сторону Атлантического океана. — Да, у нас здесь полная коллекция образчиков всех народов, и если бы вдруг добрый потоп смел с лица земли детей Ноя, как прежде детей Адама, в нашем ковчеге нашлись бы семена всякой нации.
Посмотрите: вот эти три молодца, которые выменивают у соседей пучок лука на кусок ростбифа, родом из Галисии, мы взяли их на мысе Ортегал. Они не станут драться, пока не помолятся святому Иакову Кампостельскому, но зато уж как помолятся, так не отступят ни на шаг, пока их не изрубят в куски! Другие двое, которые лощат стол рукавами, добрые голландцы, они и теперь еще жалуются, что открытие мыса Доброй Надежды здорово вредит их торговле. Посмотрите, с первого взгляда это настоящие пивные бочонки, но как скомандуют: ‘Койки долой!’ — они мигом становятся ловкими и проворными, как бискайцы. Вот этот стол весь состоит из французов, видите, не смея говорить громко, они шепчутся. Взгляните вот туда, по центру, это начальник их, которого они сами и выбрали, родом парижанин, по ремеслу — космополит, мастер подраться на палках, хороший фехтовальщик, а по профессии — учитель танцев. Он вечно весел и всем доволен, работает с песнями, дерется с куплетами да и умрет припеваючи, если только пеньковый галстук не перехватит ему глотки, а это очень даже может случиться, если угодит в руки Джону Булю.
Теперь посмотрите сюда: видите целый ряд костлявых квадратных голов? Для вас это, разумеется, непонятная странность, а человек, который родился между Гудзоновым и Мексиканским заливами, сразу угадал бы, что это медведи с берегов озера Эри или моржи из Новой Шотландии. Обратите внимание, что трое или четверо из них кривые: это оттого, что дерутся они между собой совершенно необычным способом — вцепятся указательным и средним пальцами в волосы противника, а большим высадят ему глаз. Некоторые из них очень ловки в этом деле и никогда не дадут промаху. Зато и во время абордажа они не теряются, будьте спокойны. Бросают пику или нож и, сцепившись с каким-нибудь англичанином, выдавливают ему глаз так проворно, что любо-дорого посмотреть. Согласитесь, граф, что у нас необычный экипаж?
— Но как же ваш капитан командует всем этим разноплеменным сбродом? — удивленно ответил вопросом на вопрос Эммануил, внимательно выслушав этот подробный рассказ.
— О, во-первых, капитан говорит на всех языках! А во время бури или битвы он хоть и подает команды на своем родном языке, но здесь уже инстинкт: всякий его понимает и повинуется. Простите, я вас покидаю. Видите, дверь капитанской каюты отворяется: вероятно, капитан готов принять вас.
Из каюты появился молоденький юнга, подошел к офицерам, спросил Эммануила, не он ли граф д’Оре, и повел его к капитану. Лейтенант, который так любезно исполнял обязанности чичероне, пошел опять на вахту. Эммануил с некоторым беспокойством и любопытством приближался к каюте, заранее воображая себе встречу с таинственным капитаном.
Кумир, занимавший вот уже несколько дней сердца и умы бретонцев, оказался человеком лет пятидесяти или пятидесяти пяти, сутуловатым, но не от старости, а скорее от привычки ходить между палубами. Он был в полной флотской форме: синем мундире с красными отворотами, красном камзоле, таких же штанах, серых чулках, с жабо и манжетами, волосы его, завитые толстыми буклями, были сильно напудрены и связаны сзади лентой с висячими концами, треугольная шляпа и шпага лежали подле него на столе. Когда Эммануил показался в дверях каюты, капитан сидел в кресле, но, увидев гостя, быстро встал.
Молодой граф почувствовал некоторое смятение при виде этого человека: глаза его, казалось, проникали в душу и свободно читали в ней то, что было скрыто для других людей. Может быть, впечатление это усиливалось тем обстоятельством, что дело, которое привело графа Эммануила сюда, вызывало в нем некоторые угрызения совести.
Они поклонились друг другу учтиво, но как люди, которые чувствуют один к другому тайное отвращение.
— Я имею честь говорить с графом Эммануилом д’Оре? — спросил старый капитан.
— А вы, конечно, капитан Поль? — спросил в свою очередь молодой мушкетер.
Оба еще раз поклонились.
— Позвольте узнать, — продолжал капитан, — какому счастливому случаю обязан я честью видеть у себя на корабле наследника одной из знатнейших во всей Бретани фамилий?
Эммануил еще раз поклонился в знак благодарности и, помолчав несколько секунд, как будто ему было трудно начать этот разговор, наконец произнес:
— Капитан, мне говорили, что ваш корабль идет в Мексику?
— Это правда. Я иду в Новый Орлеан и по пути зайду в Кайенну и Гавану.
— Прекрасно. Значит, вам не нужно будет и сворачивать с пути, чтобы исполнить предписание, которое я вам привез, если вы согласитесь его исполнить.
— От кого же это предписание?
— От морского министра.
— Предписание на мое имя? — спросил капитан с некоторой недоверчивостью.
— Собственно, не на ваше имя, а на имя всякого капитана, который идет в Южную Америку.
— В чем же дело, граф?
— Необходимо отправить в Кайенну одного государственного преступника, приговоренного к ссылке.
— Документ с вами?
— Вот он, — ответил Эммануил, вынимая из кармана бумагу.
Капитан взял ее, подошел к окну, чтобы воспользоваться последним светом уходящего дня, и прочел вслух следующее:
— ‘По приказанию господина министра морских сил и колоний, благоволят все господа капитаны и лейтенанты, на казенных судах команду имеющие и отправляющиеся в Южную Америку или Мексиканский залив, принять на свой корабль и высадить в Кайенне государственного преступника Лузиньяна, приговоренного к пожизненной ссылке. Командир корабля должен наблюдать за тем, чтобы преступник не выходил из своей каюты и не имел никакого сообщения с экипажем’.
— Согласны ли вы исполнить это предписание?
— Я обязан исполнять предписания морского министра.
— Так позволите доставить на ваш корабль преступника?
— Когда вам угодно. Только, если можно, поскорее, потому что я недолго простою в здешних водах.
— Я велю поторопиться.
— Вы ничего не имеете больше сказать мне?
— Мне остается только поблагодарить вас.
— Не за что: я получил предписание и по долгу службы исполню его, вот и все. Это не услуга.
Капитан и граф снова раскланялись, и прощание оказалось еще холоднее, чем встреча.
Выйдя на палубу, Эммануил спросил у вахтенного офицера, где его знакомый, тот ответил, что молодой моряк остался ужинать у капитана Поля, а шлюпку свою предоставил в распоряжение графа. Действительно, она стояла борт о борт с фрегатом, и матросы, держа весла наготове, ждали пассажира, которого им приказано было доставить на берег. Как только Эммануил спустился в шлюпку, она понеслась к берегу с прежнею быстротою.
В ту же ночь ссыльный был привезен на корабль, и на другой день любопытные тщетно искали глазами фрегат, который целую неделю давал повод к бесчисленным догадкам. Приход его, пребывание в гавани и внезапное исчезновение навсегда остались для добрых обывателей Пор-Луи нераскрытой тайной.
ГЛАВА III
Причины, которые привели капитана Поля в Пор-Луи, пока пусть остаются тайной для нашего читателя так же, как и для жителей городка, и хотя описывать происшествия на суше автору приятнее и интереснее, чем малозначительные события на море, однако дня два-три мы будем вынуждены следовать за быстрым бегом ‘Индианки’ по океану.
Погода была прекрасная, какая только может быть в западных странах в начале осени. ‘Индианка’, подгоняемая попутным ветром, летела как на крыльях, и матросы, беспечно полагаясь на ясный и спокойный вид неба, за исключением нескольких человек, занятых приборкой корабля, расселись всюду по палубе и убивали время кто как умел. Вдруг с высоты мачты раздался голос сторожевого матроса: ‘Гей! Парус!’
— Гей! Парус! — повторил боцман, который был в это время на марс-стеньге.
— Парус! Парус! — закричали матросы на палубе, потому что в это время волна приподняла появившийся на горизонте корабль, и моряки тотчас его заметили, хотя пассажиры и пехотные солдаты, очевидно, приняли бы эту белую точку не за корабль, а за морскую птицу.
— Неужели парус?! — выкрикнул радостно молодой человек лет двадцати четырех, выбежавший из каюты на палубу. — Где парус, Вальтер?
— Впереди, капитан, — ответил лейтенант, который показывал корабль графу д’Оре.
— Дайте-ка мне трубку, — сказал капитан, выхватив ее у лейтенанта и прикладывая к глазам.
— Да, да, — продолжал он, — точно парус. Спросите боцмана, что он об этом думает?
— Эй, боцман! — закричал лейтенант по-английски, приложив к губам рупор. — Капитан спрашивает, что ты думаешь об этом орешке?
— Да, кажется, что это большой корабль и движется он к нам, — ответил боцман тоже по-английски. — Ага вот уже поднимает нижние паруса!
— Да, да, — сказал молодой человек, которого Вальтер назвал капитаном. — Да, точно. Наверно, они так же хорошо видят, как и мы, они нас заметили. Хорошо. Если им хочется поразвлечься, так, пожалуй, за нами дело не станет. Такая жара, и нашим пушкам, я думаю, давно душно. Они, бедняги, уж сколько дней стоят с заткнутыми ртами и дышат только запалом. Артур! — продолжал капитан, обращаясь к юнге, который недавно вводил графа д’Оре в его каюту. — Пойди скажи лейтенанту Матису: у нас по курсу подозрительный корабль, пусть он приготовится. Ну, что, Герри, как тебе нравится этот корабль? — поднял капитан голову к боцману, сидевшему на марсе и наблюдавшему за приближающимся судном.
— Это военный корабль, капитан, — довольным голосом ответил тот. — Вымпела у него не видно, но я бьюсь об заклад, что его корабельные бумаги подписаны адмиралами короля Георга.
— Ты как всегда прав, Герри! Полагаю, командиру приказано напасть на один фрегат, который зовут ‘Индианкой’, а за победу ему обещан чин капитана, если он лейтенант, и вице-адмирала, если он капитан. Ага, вот и брам-стеньги подняты! Видно, он точно нас пронюхал и хочет за нами погоняться. Прикажите и у нас поднять брамсели, Вальтер, и двинемся прямо вперед! Интересно, осмелится ли он встать у нас на пути?
Приказ капитана тотчас был повторен лейтенантом, корабль в ту же минуту покрылся парусами и, словно ожив при виде неприятеля, хищно нагнулся вперед и глубже врезался носом в волны, раскидывая на обе стороны шипящую пену.
На корабле наступила минута безмолвия и ожидания. Мы воспользуемся ею, чтобы обратить внимание наших читателей на молодого человека, которого Вальтер называл капитаном.
Это был уже не тот молодцеватый и насмешливый лейтенант, который привез графа д’Оре на фрегат, и не тот старый моряк с согнутым станом, с грубым и хриплым голосом, который принимал его у себя в каюте: то был молодой человек, как мы уже говорили, лет двадцати пяти, который, сбросив маскарадные костюмы, появился в том платье, в котором ходил всегда, когда бывал в море. На нем был полукафтан из черного бархата с золотыми шнурками, турецкий кушак, за которым заткнуты были два пистолета — не абордажных, а дуэльных, — вычеканенных, разукрашенных, роскошных пистолета, которые казались скорее украшением, чем оружием. Кроме того, на капитане были белые казимировые панталоны и сапоги со складками, доходившие ему до колен. Вокруг шеи был повязан индийский платок, полупрозрачный, с яркими, словно живыми, цветами. Вдоль щек молодого моряка, потемневших от солнца, висели длинные волосы, черные как смоль и приподнимавшиеся от каждого дуновения ветра. Подле него, на задней пушке, лежала стальная каска, которая застегивалась под подбородком: это было единственное оборонительное оружие, которым он пользовался при абордажах. Широкие рубцы на стали ясно показывали, что каска эта уже не раз охраняла голову капитана от страшных ударов коротких и широких сабель, обыкновенно идущих в ход, когда два корабля сцепятся борт о борт. На всех прочих офицерах и матросах был французский флотский мундир.
Между тем корабль, который минут двадцать назад казался белой точкой на горизонте, начал превращаться мало-помалу в целую пирамиду парусов и снастей. Глаза моряков устремились на него, и хотя капитан молчал, чувствовалось, что все внутренне приготовились к бою, как будто уже отдан был приказ драться. На ‘Индианке’ воцарилось то торжественное и глубокое молчание, которое на военном корабле всегда предшествует последним и решительным приказаниям капитана.
Неприятельский корабль все рос, рос, и наконец корпус его вышел из воды, как прежде постепенно выступали паруса и мачты. Стало видно, что судно это больше ‘Индианки’ и что на нем тридцать шесть орудий. Оно шло, как и фрегат, без флага, а команда спряталась за сетками, так что нельзя было угадать, какому государству принадлежит этот корабль. Капитан сразу это заметил.
— Видно, у нас будет маскарад, — сказал он, обращаясь к лейтенанту. — Артур, принеси несколько флагов: покажем этому незнакомцу, что наша ‘Индианка’ мастерица переряжаться. А вы, Вальтер, прикажите приготовить оружие. В этих водах нам некого встретить, кроме неприятеля.
За приказаниями вместо ответа последовало исполнение. Через минуту юнга принес с дюжину разных флагов, а лейтенант раздал оружие и велел класть в разных местах на палубе пики, топоры и ножи, потом опять подошел к капитану. Каждый член экипажа, словно повинуясь инстинкту, занял свое место, потому что приказа готовиться к бою не было. Кажущийся беспорядок, который заметен, был в это время на фрегате, мало-помалу прекратился, все внимательно смотрели на капитана.
Корабли шли по диагонали друг от друга, но расстояние между ними быстро сокращалось. Когда они сблизились на расстояние трех пушечных выстрелов, капитан сказал:
— Теперь, Вальтер, можно уже подразнить нашего нового знакомого: покажите-ка ему шотландский флаг.
Лейтенант сделал знак дежурному боцману, и на корме ‘Индианки’ взвился красный флаг с синей каймой, но ни по чему не видно было, что неприятельский корабль обратил внимание на этот маневр.
— Да, да, — сказал капитан, — знаем: английские леопарды обстригли когти и подпилили зубы шотландскому льву, поэтому теперь не хотят и глядеть на него, ему нечем защищаться, а они думают, что он сделался ручным. Покажите ему другой флаг, Вальтер, авось язык у него развяжется.
— Какой прикажете, капитан?
— Первый попавшийся под руку, может быть, вам и посчастливится.
Шотландский флаг был тотчас спущен, и вместо него взвился сардинский. Неизвестный корабль молчал по-прежнему.
— Понимаем, — сказал капитан, — видно, король Георг живет в дружбе и согласии с королем Кипрским и Иерусалимским. Что нам их ссорить! Поднимите-ка, Вальтер, американский флаг да укрепите его холостым выстрелом.
Прежний маневр был повторен: сардинский флаг спустился, и американские звезды под грохот пушечного выстрела медленно поднялись к небу.
Случилось то, что капитан и предвидел: как только этот мятежнический флаг нагло распустился по воздуху, неизвестный корабль сбросил с себя таинственность и поднял великобританский флаг. В ту же минуту облако дыма вырвалось из его борта, и ядро, несколько раз отрикошетив по волнам, погрузилось в воду, не долетев около сотни футов до фрегата.
— Велите бить сбор, лейтенант! — вскричал капитан. — Мы угадали. Ребята, — продолжал он, обращаясь к экипажу, — ура Америке! Смерть Англии!
Матросы ответили ему единодушным восклицанием, и на английском бриге послышалась команда: ‘Койки долой!’ Барабанщик на фрегате тотчас ответил тем же, и все приготовились к бою, канониры бросились к пушкам и на реи. Капитан остался на баке, играя со своим рупором, символом власти на корабле, морским скипетром, который командир судна во время бури или сражения всегда держит в руке.
Между тем роли переменились: теперь уже английский корабль притворялся спокойным. Как только они сблизились на пушечный выстрел, длинное облако дыма взвилось по всему протяжению брига, послышался грохот, подобный грому, но чугунные ядра, отправленные сгоряча, не сумели преодолеть расстояние между кораблями и попадали сбоку от фрегата, причинив ему так же мало вреда, как град, гонимый ветром, какой-нибудь кровле. Фрегат, не удостоив ответом эту преждевременную атаку, молча и спокойно шел вперед и поворачивал к ветру, чтобы скорее сблизиться с неприятелем.
В это время капитан обернулся, чтобы бросить последний взгляд на свой корабль, и с удивлением увидел новое лицо, которое появилось на сцене в эту страшную, торжественную минуту.
То был молодой человек лет двадцати двух — двадцати трех, не больше, с бледным и печальным лицом, одетый просто, но изящно, капитан прежде не замечал его у себя на корабле. Он стоял, прислонившись к фок-мачте, сложив руки на груди и с меланхолическим видом посматривая на английский бриг, который шел на всех парусах. Непоказное спокойствие в такую минуту, и притом в человеке не военном, удивило капитана. Тут только вспомнил он о государственном преступнике, которого граф д’Оре привез к нему на корабль в последнюю ночь пребывания его в Пор-Луи.
— Кто позволил вам выйти на палубу? — спросил капитан, смягчая свой голос так, что трудно было разобрать: обычный это вопрос или упрек.
— Никто, капитан, — спокойно ответил пленник. — Но я подумал, что в такой ситуации вы не станете слишком строго исполнять приказания, данного вам на мой счет.
— Разве вы забыли, что вам запрещено общаться с экипажем?
— А я не для этого пришел сюда. Мне просто интересно, не вздумается ли какому-нибудь ядру унести меня с собой.
— Это легко может случиться, если вы будете стоять на таком опасном месте. Ступайте-ка лучше в трюм!
— Позвольте вас спросить, капитан, я должен принимать это как совет или как приказание?
— Как вам угодно.
— В таком случае благодарю вас. Я остаюсь здесь.
В эту минуту раздался страшный грохот: корабли были уже на три четверти пушечного выстрела друг от друга, и потому весь чугунный ураган пронесся по палубе и сквозь паруса ‘Индианки’, послышались стоны и приглушенные крики нескольких человек. Капитан в это время смотрел на своего пленника: ядро пролетело в двух футах над его головой и вырвало кусок фок-зайля, у которого он теперь стоял, но, несмотря на смертельную опасность, молодой человек остался по-прежнему спокоен, как будто ангел-истребитель и не пахнул ему в лицо своим крылом. Капитан разбирался в людях, и ему достаточно было увидеть один этот поступок, чтобы понять, что за человек перед ним.
— Прекрасно, — сказал он. — Можете оставаться на палубе, господин арестант, а когда мы пойдем на абордаж и вам наскучит стоять сложа руки, возьмите какую-нибудь саблю или топор и помогайте нам. Все. Извините, больше не могу заниматься вами, у меня много дел. Вальтер, — закричал он лейтенанту, — ступайте в батареи и прикажите начать огонь! Пусть берут выше: канониры должны разделаться порядком с деревом, а с людьми мы и сами справимся!..
Едва капитан успел отдать это приказание, как лейтенант Вальтер уже скрылся в переднем люке. Секунд через пять ‘Индианка’ сотряслась от киля до верхушек мачт, облако дыма распростерлось, как парус, по левому борту и поднялось, гонимое ветром. Капитан, полулежащий на одной из передних каронад, с нетерпением ждал, когда дым рассеется, потому что за ним нельзя было видеть действия первого залпа. Как только взгляд его смог проникнуть сквозь дымовую завесу, он заметил, что марс-стеньга бизань-мачты обрушилась и завалила корму английского брига снастями, а все паруса большой мачты расстреляны. Поль поднял рупор и закричал:
— Славно, ребята, славно! Теперь повернуть корабль, и живо! Пока они убирают паруса, им некогда будет изрешетить нас вдоль. Бросьте им с правого борта, сколько у нас есть, старого чугуна да обрейте их теперь поплотнее.
Человек двенадцать матросов бросились исполнять приказание. Корабль, красиво накренившись, начал выполнять этот маневр и кончил его, как предвидел капитан, без помехи со стороны неприятеля. Потом фрегат снова дрогнул, как вулкан, и, как вулкан, извергнул дым и пламя.
Канониры в точности исполнили приказ капитана, и все снаряды попали в сетки и нижние части мачт противника. Ванты, канаты и гардели были расстреляны. Обе мачты еще стояли, но везде вокруг них висели и валялись лохмотья парусов. Видно, на бриге случилось и какое-то важное повреждение, которого издали было не разглядеть, потому что ответный залп последовал в то же мгновение, и неприятель взял прицел не вдоль — с носа к корме, а искоса. Впрочем, залп этот был ужасен: он весь попал в бок фрегата и на палубу, так что поразил вместе и судно, и экипаж, но по непостижимому везению все три мачты уцелели. Несколько канатов и веревок было порвано, однако это было несущественное повреждение и оно не мешало кораблю маневрировать. Поль с одного взгляда заметил, что лишился только части команды, а фрегату большого вреда не причинено. Он снова поднес рупор ко рту и прокричал:
— Руль на бакборт! Зайти сзади! Все, кому нечего делать в батареях, на работу! Мы его живо пронижем, сгладим, как понтон, и возьмем приступом, как крепость.
При первом движении фрегата капитан английского брига понял его маневр и попытался проделать то же самое, но в это время на палубе его раздался ужасный треск: большая мачта, надломленная последним залпом фрегата, покачалась несколько минут и, как дерево, вырванное с корнем, обрушилось на палубу, завалив ее снастями и парусами. Тут капитан Поль понял, что замедлило движение брига.
— Ну, ребята, — закричал он, — теперь берите его руками, даром! Еще залп на пистолетный выстрел и потом на абордаж!
Фрегат повиновался, как хорошо выезженная лошадь, и без сопротивления шел к неприятелю, которому оставался теперь только рукопашный бой, потому что бриг не мог уже маневрировать и пушки были для него бесполезны. Судьба английского корабля полностью зависела теперь от неприятеля, и фрегат, держась в некотором отдалении, мог бы спокойно потопить его, но капитан пренебрег такой легкой победой и послал ему в ста шагах последний залп, потом, не ожидая ответного действия, кинулся на бриг. Реи фрегата спутались с реями брига, и американцы бросили крюки. В ту же минуту марсы и шкафуты ‘Индианки’ воспламенились, и горящие гранаты, как град, посыпались на палубу брига. За пушечной пальбой последовали ружейные выстрелы, и посреди этой адской трескотни раздавался звучный голос капитана:
— Живо, ребята, живо! Запутайте бушприт в ванты бизань-мачты! Славно! Свяжите их! К передним каронадам! Пали!
Все эти приказания были исполнены словно по мановению волшебной палочки, и корабли оказались как бы связанными железными узлами, пушки, стоявшие на носу и еще не стрелявшие, загремели и обмели неприятельскую палубу картечью, потом раздался последний страшный крик:
— На абордаж!
Не отделяя дела от слов, капитан ‘Индианки’ бросил свой рупор, ставший теперь бесполезным, накрыл голову каской, застегнул ее под подбородком, взял в зубы кривую саблю, которая была у него на боку, и бросился на бушприт, чтобы оттуда соскочить на корму неприятельского судна. Однако, несмотря на то что проделал все эти приготовления Поль так быстро, как гром следует за молнией, не он первый очутился на английском бриге: там уже был молодой пленник. Скинув с себя верхнее платье и схватив топор, он первым бросился навстречу смерти или победе.
— О, вы не знакомы с дисциплиной, — вскричал Поль, смеясь. — Раньше меня никто не смеет быть на неприятельском корабле, на этот раз я вас прощаю, но впредь прошу этого не делать!
В ту же минуту с бушприта, с сеток, с концов рей, с крюков, со всех снастей, которые могли служить проводником, матросы ‘Индианки’ попадали на палубу брига, как спелые плоды с дерева. Тут англичане, отступившие к носовой части корабля, демаскировали каронаду, которую они успели повернуть. Сноп огня и чугуна пронесся сквозь толпу нападающих. При этом едва ли не четвертая часть экипажа ‘Индианки’, ругаясь или вопя от боли, легла на палубу… Но громче стонов и проклятий раздался крик капитана:
— Живые, вперед!
Тут начался ужасный рукопашный всеобщий поединок: гром пушек, ружейная стрельба, треск гранат — все прекратилось, и в дело пошло острое оружие, безмолвное, но надежное: топоры, которыми моряки разносят друг другу головы, ножи, которыми они распарывают грудь неприятелю, широкие пики, которыми они его прикалывают к обломкам мачты. Лишь временами в этой резне раздавался одинокий пистолетный выстрел, который странно нарушал это ужасное душегубство. Рукопашный бой продолжался с четверть часа и был настолько страшен, что описать его невозможно. Наконец английский флаг спустился, экипаж брига бросился через люки в батареи и в трюм, и на палубе остались только победители, раненые и мертвые. Капитан ‘Индианки’ в группе своих матросов стоял одной ногой на груди неприятельского командира, рядом с ним перебинтовывал себе руку лейтенант Вальтер, тут же находился молодой пленник в окровавленной рубашке, которая показывала, что он тоже завоевывал победу.
— Теперь все кончено, — сказал Поль, подняв руку. — Убью первого, кто осмелится нанести еще хоть один удар! — Потом, похлопав по плечу своего арестанта, он добавил: — Расскажите мне вечером вашу историю. Чувствую, что здесь какие-то подлые интриги. В Кайенну ссылают только низких преступников, а вы так храбры, что не можете быть низким…
ГЛАВА IV
Полгода спустя, весной 1778 года, почтовая коляска, запряженная парой дюжих, но усталых коней и вся покрытая пылью и грязью, медленно ехала по Ваннской дороге в замок Оре. Путешественник, который трясся в ней по глубоким колеям проселочной дороги, был наш старый знакомый, граф Эммануил д’Оре. Он спешил из Парижа в дедовский замок.
Граф Эммануил д’Оре принадлежал к одной из самых древних и знатных бретонских фамилий. Один из его предков участвовал в походе Людовика Святого в Палестину, и с тех пор имя, последним носителем которого был Эммануил, всегда фигурировало в истории и счастливых, и злополучных времен французской монархии. Отец его, маркиз д’Оре, кавалер Большого Креста, ордена Святого Людовика, командир ордена Святого Михаила и Святого Духа, своим знатным происхождением, богатством и личными достоинствами выделялся среди придворных короля Людовика XV. Влияние его при дворе еще более возросло, когда он женился на мадемуазель де Сабле, которая не уступала ему ни знатностью, ни богатством. Блестящая будущность открывалась перед молодыми супругами, как вдруг, лет через пять после их женитьбы, при дворе разнесся слух, будто маркиз д’Оре, который был в это время в своем поместье, сошел с ума. Долго не верили этим слухам.
Наступила зима, ни он, ни жена его не появлялись в Версале. Место маркиза целый год оставалось вакантным, потому что король все надеялся, что он поправится, но прошла еще зима, и даже маркиза не являлась к королеве. При дворе забывают быстро, отсутствие — серьезная болезнь, против которой не устоит самое древнее, самое знатное имя. Саван равнодушия мало-помалу распростерся над этой фамилией, которая затворилась в своем замке, как в склепе, и от которой давным-давно уже не было ни просьб, ни жалоб.
Генеалоги внесли в это время в свои родословные рождение сына и дочери маркиза и маркизы д’Оре, других детей у них не было. Имя д’Оре по-прежнему осталось в списках французского дворянства, но уже двадцать лет никто из членов этой фамилии не был замешан ни в придворных интригах, ни в политических делах, никто из них не был ни приверженцем, ни противником мадам Помпадур или мадам Дюбарри, не участвовал в победах маршала Брольи, не терпел поражения с графом Клермоном, о них не было ни слуху ни духу, и, как водится во Франции да и везде, их совершенно забыли.
Между тем древнее имя д’Оре было два раза произнесено при дворе, но тихо, без всякого отголоска: в первый раз в 1769 году, когда молодой граф Эммануил д’Оре принят был в пажи короля Людовика XV, и второй раз, когда он поступил в мушкетеры юного короля Людовика XVI. Вскоре граф познакомился с бароном, Лектуром, который был дальним родственником министра Морепа и имел на него довольно большое влияние. Он был представлен этому ловкому старому царедворцу, и тот, узнав, что у графа д’Оре есть сестра, сказал мимоходом, что их семьи могли бы породниться.
Честолюбивый Эммануил очень обрадовался этому предложению: ему надоело скрываться за занавесом, который время и забвение набросили на их семейство, а этот союз подавал ему надежду занять со временем при дворе место своего отца. Барон Лектур также настаивал на немедленной свадьбе под предлогом скрепить родственным союзом дружбу свою с Эммануилом, а это было тем более лестно для молодого графа, что человек, который добивался руки его сестры, никогда не видел ее. Маркиза д’Оре также с удовольствием согласилась на брак, открывавший ее сыну путь к почестям и известности. Таким образом, все уже было улажено, если не между женихом и невестой, то между их родственниками, и Эммануил ехал в замок объявить матери, что все по поводу свадьбы обговорено и что Лектур едет вслед за ним. Маргарите только объявили об ожидающейся свадьбе, не спрашивая, согласна ли она, словно осужденному смертный приговор.
С блестящими надеждами, с честолюбивыми планами в голове возвращался молодой граф в древний замок своих предков. Башни феодальных времен, почерневшие от времени стены, поросшие травою дворы составляли совершенную противоположность с юными, золотыми мечтами его владельца. Замок стоял уединенно: на полтора лье вокруг него не было никакого жилья, и одним из фасадов выходил на ту часть океана, которую его обитатели называли Диким морем, потому что буря беспрестанно вздымала его волны, другим обращен был в парк, уже лет двадцать не знавший рук садовника и превратившийся в настоящий лес. Что касается внутренних покоев, то за исключением комнат, занимаемых хозяевами, все остальные были заперты и убранство их, возобновленное в царствование Людовика XIV, благодаря стараниям многочисленной дворни сохраняло еще богатый и аристократический вид, между тем как более изящная, но не столь величественная мебель конца XVIII столетия совсем не имела его.
Выскочив из дорожной коляски, граф Эммануил прошел прямо в комнату, украшенную резьбой, с расписным потолком и огромным узорчатым камином. Ему так хотелось поскорее сообщить матери добрые вести, что он даже не стал переодеваться. Бросил на стол шляпу, перчатки, дорожные пистолеты и тотчас послал старого слугу спросить маркизу, позволит ли она прийти к ней или сама пожалует в его комнату.
В этой старинной фамилии уважение детей к родителям было так велико, что сын после пяти месяцев разлуки не смел без позволения явиться к своей матери. Эммануил и Маргарита видели отца только раза два в жизни, и то украдкой: их всегда тщательно удаляли от него, мать сказала им, что он в своем помешательстве необыкновенно раздражителен. Одна маркиза, образец супружеской верности, была всегда с мужем и выполняла при нем даже обязанности слуги. За эту самоотверженность во всех окрестных деревнях имя ее чтили почти наравне с именами святых.
Через минуту вошел старый слуга и возвестил, что маркиза сама сейчас пожалует в комнату графа.
Вслед за тем другая дверь отворилась, и в комнату вошла мать Эммануила. То была женщина лет сорока или сорока пяти, высокая, бледная, но еще прекрасная, в спокойном, строгом и печальном лице ее было что-то надменное и властное. Она ходила в трауре с тех пор, как муж ее помешался. Длинное черное платье придавало ее походке — медленной, но легкой, как поступь тени, — такую торжественность, что дети не просто уважали мать, но при виде ее испытывали непонятный страх, который не могла победить в них даже детская привязанность.
Когда она вошла в комнату, Эммануил вздрогнул, словно при появлении привидения, встал, сделал три шага вперед, почтительно преклонил колено и поцеловал руку, которую маркиза ему протянула.
— Встань, Эммануил, — сказала она, — я рада, что тебя вижу.
Маркиза произнесла эти слова так спокойно и холодно, как будто ее сын, которого она уже пять месяцев не видела, только вчера уехал. Эммануил подвел мать к креслу, она села, а он стал перед ней в почтительной позе.
— Я получила твое письмо, граф, — сказала она, — и вижу, что ты человек ловкий. Ты рожден, чтобы быть дипломатом, и барону Лектуру надо было бы выпросить тебе у короля не полк, а место посланника.
— Лектур готов просить обо всем, чего бы мы ни захотели, матушка, и ему ни в чем не откажут, потому что он имеет сильное влияние на министра Морепа и притом влюблен в мою сестру.
— Влюблен в девушку, которой он никогда не видел?
— Лектур — человек рассудительный, матушка. Он знает Маргариту по моим рассказам, знает по слухам о нашем богатстве и потому очень хочет стать вашим сыном и моим братом. Он сам просил, чтобы все предварительные обряды были совершены без него. Вы приказали объявить в церкви о помолвке Маргариты?
— Да, уже объявлено.
— Так послезавтра мы можем подписать брачный договор?
— Полагаю, все будет готово!
— Покорнейше благодарю вас, матушка.
— Эммануил, скажи мне, — продолжала маркиза, опершись на ручку кресла и нагнувшись к сыну, — он не спрашивал тебя о молодом человеке, который по его ходатайству отправлен в ссылку?
— Ни слова, матушка. Он, видно, понимает, что этого рода услуги требуются без всяких объяснений и их оказывают без расспросов, между порядочными людьми принято о них сразу и забывать.
— Так он ничего не знает?
— Нет, а если бы знал…
— Что же тогда?
— Он, знаешь, философски смотрит на подобные вещи, и это нисколько бы не изменило его намерений.
— Я так и думала: промотавшийся дворянчик, — словно говоря сама с собой, с выражением глубочайшего презрения произнесла маркиза.
— Но если и так, матушка, — сказал Эммануил с некоторым беспокойством, — вы, надеюсь, не откажете ему?
— О, нет! Мы достаточно богаты для того, чтобы заплатить за положение при дворе, которое он поможет завоевать нашему семейству, ведь мы так давно его лишены.
— Да, остается только согласие Маргариты…
— Ты полагаешь, что она может воспротивиться моему приказанию?
— А вы думаете, что она совершенно забыла Лузиньяна?
— По крайней мере, за все эти полгода она не осмеливалась при мне вспоминать о нем.
Подумайте, матушка, — продолжал Эммануил, — ведь эта женитьба — единственное средство придать некоторый блеск нашей фамилии. Я не смею скрывать от вас нашего положения. Отец уже лет пятнадцать болен и не бывал при дворе, поэтому покойный король совершенно забыл о его существовании, а молодой и не вспомнил о нем ни разу после вступления на престол. Вы из-за своей привязанности к отцу никогда не покидали его с тех пор, как он лишился здоровья. Конечно, вашу преданность можно ставить в пример, но свет не умеет ценить ее, и в то время как вы здесь, в глуши Бретани, исполняете то, что по строгости своих правил называете долгом, прежние ваши друзья или умерли, или забыли о нас, так что, когда я явился ко двору… больно сказать!.. имя д’Оре было их величествам известно лишь из истории…
— Да, знаю, — сказала маркиза, — в Париже люди забывчивы! Но я надеюсь, что провидение будет милостиво к нам и к нашей милой Франции…
— О, что может нарушить ее благоденствие! — прервал ее Эммануил с той непостижимой, слепой верой в будущее, которой отличалось тогдашнее французское дворянство. — Людовик XVI молод и добр, Мария Антуанетта молода и прекрасна, верный французский народ их обожает. Я думаю, их величества вне ударов судьбы.
— Никто на свете не может быть выше слабостей и заблуждений человеческих, — сказала маркиза, покачав головой. — Ничье сердце не в состоянии полностью господствовать над своими страстями. Голова, чья бы ни была, может поседеть в одну ночь. Ты говорил, что наш народ верен своим государям… — Маркиза встала, подошла к окну и медленно протянула руку к океану. — Посмотри, — торжественно произнесла она, — вот море: теперь оно спокойно, но завтра, нынче ночью, может быть через час, ветер принесет к нам предсмертные крики людей, которых оно поглотит в своих безднах. Я не живу в свете, но до меня доходят слухи. Правда ли, что есть философская секта, в которую вовлечены многие знатные люди? Правда ли, что целая часть света желает стать отдельным государством и какая-то чернь называет себя нацией? Я слышала даже, что некоторые знатные люди переплыли океан, чтобы предложить мятежникам свою саблю, которую их предки обнажали только в защиту законных государей. Мне говорили, но я этому не верю, что даже король Людовик XVI и королева Мария Антуанетта, забывая, что все государи — братья между собой, одобряют эти действия своих подданных и даже чин и грамоту свою даровали какому-то корсару?
— Правда, все это правда, — подтвердил удивленный Эммануил.
— Ну, да сохранит и помилует господь короля и королеву! — сказала маркиза, медленно выходя из комнаты.
Эммануил был так поражен ее печальными предчувствиями, что не смог произнести ни слова, не попросил остаться, даже не простился. Он стоял задумавшись, подавленный тенью, которую отбросил на него траур матери, но скоро беспечный характер снова взял верх над грустью, и он рассеянно отошел от окна, выходившего к морю, и оперся на другое, откуда видна была вся равнина, простирающаяся между Оре и Ванном.
Через несколько минут граф заметил вдали двух всадников, ехавших по той же дороге, по которой недавно ехал он сам. Всадники, по-видимому, тоже направлялись к замку, и скоро стало видно, что это господин со своим слугой. Первый был одет, как обыкновенно одевались в то время молодые франты: на нем был короткий зеленый сюртук с золотыми позументами, узкие панталоны из белого трико, сапоги с отворотами и круглая шляпа. Волосы были связаны лентой. Он ехал на прекрасном английском скакуне и управлял им с легкостью кавалериста, который полжизни провел в седле. За ним, в некотором отдалении, ехал слуга в красивой, расшитой золотом ливрее, которая соответствовала знатному виду господина. Эммануил, внимательно следивший за спутниками, полагал сначала, что это барон Лектур вздумал удивить его, приехав раньше назначенного времени, но вскоре заметил свою ошибку. Графу показалось, однако, что он уже где-то видел этого молодого человека, но никак не мог припомнить где. Пока раздумывал, когда и при каких обстоятельствах случилось ему столкнуться с ним, приезжие скрылись за углом стены. Спустя минут пять Эммануил услышал во дворе цоканье копыт, и вслед за этим лакей отворил дверь и доложил: ‘Мосье Поль’!
ГЛАВА V
Имя было известно Эммануилу, но он еще не успел припомнить, кому из его знакомых оно принадлежит, как дверь отворилась и приезжий вошел в комнату. Это посещение было очень некстати — графу очень хотелось на досуге поразмышлять о своих планах на будущее, — однако правила приличия заставили его принять посетителя со всей вежливостью, тем более по всему заметно было, что он человек светский и знатный. Раскланявшись, Эммануил пригласил незнакомца сесть, разговор начался с обмена любезностями.
— Очень рад, что имею честь видеть вас, граф, — сказал приезжий.
— Мне весьма приятно, что вы нашли меня дома, я только что приехал из Парижа.
— Знаю, граф, потому что я ехал следом и везде по дороге справлялся о вас у почтальонов, которые вас везли.
— Позвольте спросить, — произнес нетерпеливо Эммануил, — чему обязан таким вниманием к моей персоне?
— О, оно вполне понятно, ведь мы же с вами старые знакомые, и я, знаете, граф, несколько обижен тем, что вы меня совершенно забыли.
— Мне тоже кажется, что я где-то вас видел. Но, извините, право, не вспомню. Сделайте одолжение, подскажите, пожалуйста, где я имел удовольствие с вами встречаться?
— Если так, граф, то, видно, у вас память действительно слаба, потому что в эти полгода мы с вами встречались трижды.
— Хоть мне и стыдно, однако сделайте одолжение, напомните, где, когда, при каких обстоятельствах я имел честь в первый раз встретиться с вами?
Познакомились мы, граф, на морском берегу, в Пор-Луи. Помните, вы хотели кое-что разузнать об одном фрегате, который в то время стоял там, и мне посчастливилось показать вам его. Я был одет тогда лейтенантом королевского флота, а вы — в мундир мушкетера.
— Да, точно, я даже помню, что отбыл с корабля, не поблагодарив вас за услугу, которую вы мне оказали.
— Нет, граф, вы меня благодарили, но уже при втором нашем свидании.
— Где ж это?
— На том же корабле, в каюте. Помните старого капитана в синем мундире, красном камзоле, красных штанах, в серых чулках и в пудре? Правда, он показался вам лет на тридцать постарше лейтенанта… и все-таки хорошо, что мне удалось так быстро состариться, потому что вы, вероятно, не решились бы вверить молодому человеку важной тайны, которую мне тогда сообщили.
— Это невероятно, но теперь мне кажется, что это точно правда. Да-да, я помню: вы, то есть… старый капитан стоял в тени, и глаза его блестели точно так же, как теперь ваши. Я их не забыл! Но вы говорите, что мы еще раз где-то виделись? Это уж я совсем не помню.
— В последний раз мы с вами встретились, граф, с неделю назад в Париже… у Сен-Жоржа, в фехтовальном зале. Вы, может быть, вспомните англичанина в красном мундире и с яркими рыжими волосами, они даже под пудрой были рыжими, помните? Я даже имел честь подраться с вашим сиятельством и тронул вас три раза, а вы меня ни одного. В этот раз меня звали Джонсоном.
— Странное дело! Совсем другой человек, а взгляд точно тот же самый.
— Да, граф, какие бы трюки с одеждой ни проделывал человек, взгляда своего он изменить не может, ведь в глазах каждого из нас есть своя искорка. И лейтенант, и капитан, и англичанин — все это ваш покорнейший слуга.
