Капитальный труд, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1901 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 20 минут(ы)

Александр Измайлов

Капитальный труд

I.

Во время ревизии церковного имущества благочинный обратился к настоятелю кладбища, о. Евграфу Разсудину и мимоходом спросил:

— А что, о. Евграф, церковная опись у вас ведется в надлежащем порядке? Имущество, по мере приобретения, вносится в запись неопустительно?

Протопоп на минуту задумался. Солгать ли, что опись ведется исправно, или откровенно признаться, что никакой описи нет? А ну, как благочинный скажет: ‘позвольте-ка мне ее посмотреть?’

И настоятель с оттенком сокрушения в голосе ответил:

— В этом отношении, о. благочинный, мы не похвастаем особенною исправностью: не имеется у нас описи.

— То есть, как не имеется? Совсем описи нет?

— Видите ли, ваше преподобие, у нас с шестьдесят шестого года опись не возобновлялась. Мой предшественник, о. Власий, всю свою жизнь собирался обзавестись описью, а потом помирать собрался. Да, притом, и человека потребного не имелось…

— Как же так без описи, храни Бог! С шестьдесят шестого года, — легко сказать! Нет, уж вы, Евграф Петрович, как угодно, озаботьтесь… А то ведь это соблазн: больше двадцати лет церковь без описи.

— Озабочусь, о. благочинный, всенепременно… Действительно, вещь важная и… и существенная. И, правду говоря, я о ней уже давно подумываю…

— Как же можно! Храни Бог, — пожар, или там что… Все под Богом ходим… Не весте, сказано, дне и часа… В ответе мы с вами, а владыка — законник! У-у! Благостен, но и взыскателен за нерадение… Призовет к себе и — храни Бог!..

Рассказав кстати случай, который должен был иллюстрировать высказанное положение, а в сущности, ничего не иллюстрировал, благочинный уехал, и, хотя по ревизии все оказалось на кладбище в исправном виде, однако, вопрос об описи сильно обеспокоил настоятеля. Положим, благочинный — человек весьма политичный и, выражая свое неудовольствие, ни на минуту не возвысил голоса, но, видимо, неисправность пришлась ему не по сердцу. И как это, в самом деле, протопоп не догадался заранее предусмотреть эту Ахиллесову пяту? Столько раз видел он старую опись и четко выведенный на переплете год ‘1866’! Воистину, пока гром не грянет, русский человек не перекрестится!

II.

Протопоп пришел домой недовольный и сердитый. Напившись чаю и поделившись впечатлениями с женой, о. Евграф ушел в свой кабинет и начал быстро расхаживать по комнате, погруженный в размышления.

После столь категорического внушения писать опись необходимо, и вопрос только в том, на кого возложить это ‘тяжкое и бедненосимое бремя’. Дело требует невеликих знаний, но некоторой опытности, и всего лучше было бы предложить его кому либо из иереев. Здесь, однако, встречается великое запинание, ибо легче провести верблюда в игольные уши, чем привлечь к этому делу двух сослуживцев о. Евграфа — Кирила и Ефимия. Кирил, по обыкновению, недоумевающе пожмет плечами, плюнет в сторону и скажет, что письменные упражнения надоели ему еще в семинарии, а затем наговорит много вещей весьма неблагожелательных. Ефимий же слезливо замигает глазами и затянет длиннейшую канитель о своих ревматизмах, а на утро разнесет по всему городу весть о том, что настоятель обижает его, пользуясь его старостью и безответностью. По поповке пойдет разговор, многие примут сторону старика, и дело повлечет неприятнейшие дрязги.

Сокрушенно вздохнув, протопоп перешел к дьяконам. О. Дмитрий Властов весьма годен для дела: человек молодой, кончил по первому разряду и говорит весьма складно. Но его теща приходится теткой архиерейскому секретарю, и о. Евграф рискует попасть на дурной счет ко владыке. Старик Илья — не умен и продерзатель. Всегда, к месту и не к месту, он старается говорить Разсудину неприятные вещи. Когда простота и дерзость соединяются вместе, получается нечто нетерпимое и невыносимое человеческими силами. Протопоп не может выносить, когда этот ‘окраденный умом’ забасит негодующим тоном и понесет свою нескладную речь, захлебываясь, брызгаясь слюною и употребляя десять слов там, где обыкновенный смертный довольствуется двумя.

Остается Марк Лотов, человек благопокорный и кроткий, как агнец. Но он, хотя и носит рясу, служит на вакансии псаломщика, и возлагать на него бремя описи почти непозволительно. А впрочем…

И, поразмыслив еще несколько минут, протопоп решил участь Марка, предварительно попытавшись склонить на дело кого-либо из высших членов клира. Попытка, впрочем, оказалась вполне безуспешною. При первом намеке, Ефимий так уничиженно замигал глазами, а Кирил так дерзко-наивно предложил самому настоятелю заняться сочинительством, что о. Евграф поспешил успокоить их и заявить, что составитель описи уже найден.

III.

Оставалось сделать последнюю попытку уговорить Дмитрия. Встретившись с ним на кладбище, протопоп придал своему голосу особенную мягкость, дружески взял Властова за локоть и сказал:

— Щегольская у вас ряска. Позвольте полюбопытствовать, — шил, вероятно, Иголкин?

— Иголкин, о. протоиерей.

— Славная ряска. А что, о. Дмитрий, не возьмете ли вы на себя труд составления описи? Зашли бы вы ко мне сегодня ввечеру…

Протоиерей испытующе взглянул на физиономию дьякона, на челе которого не отразилось ничего.

— Что ж, о. протопоп, делать нечего. Если вы приказываете, я возьму на себя. Только извините меня, я завтра зайду. Сегодня мне необходимо съездить к Замятеву.

Это была фамилия архиерейского секретаря. В уме протопопа мелькнула подозрительная мысль. ‘Жаловаться едет, — как свят Бог, — жаловаться…

— Вы, может быть недовольны, о. дьякон!.. Может быть у вас какие-нибудь особые дела?..

Дьякон воспользовался вопросом и начал доказывать, что в самом деле совсем не имеет свободного времени. На его ответственности ризница и церковная библиотека, на нем же часть церковного письмоводства… Вот Илья и Марк — те свободны, как птицы.

Тон речи о. Дмитрия из благопокорного и смиренного мало-помалу начал переходить в озлобленный и дерзостный. Кроткий о. Евграф, во избежание неприятности, решил окончить разговор.

— Это вы, действительно, резон говорите, — согласился он. — Я запамятовал, что у вас библиотека и ризница. В таком случае, я у вас попрошу совсем маленькой услуги: увидите о. Марка, — пошлите его ко мне… Пусть вечерком зайдет…

Марк Лотов, рослый и плотный человек, с густою шапкою темных вьющихся волос и добрыми смеющимися глазами, почувствовал некоторое смущение, входя вечером к своему начальнику. Сильно беспокоиться, конечно, не было причин, так как совесть дьякона была чиста и незазорна, но у о. Марка, как у человека маленького и ничтожного, выработалась своеобразная точка зрения на мировые явления. Обсуждая всякую новость, он прежде всего задавал себе вопрос, благожелательна ли она, или досадительна, и к смерти ли служить или к славе Божией. Посмотрев под этим углом зрения на экстренный зов к протопопу, Марк почти был уверен, что это — не к славе Божией.

Но уже по первым словам, любезно обращенным к нему хозяином, по дружественному приглашению ‘присесть’, Лотов убедился в несправедливости своих опасений. Протопоп, видимо, не только не собирался распечь его, но к чему-то явно ‘подговаривался’.

— Вот что, о. Марк, вы на ревизии присутствовали?

— Присутствовал-с!

Марку показалось неуместным прилагать к себе такое почетное слово, употребляемое обыкновенно в отношении к высоким лицам и, поправляясь, он прибавил:

— Был, был…

— Да, я теперь припомнил. И, следственно, слышали наш разговор с благочинным относительно описи?

— Имел честь.

— Так вот, видите ли, я хочу возложить это дело на вас.

Лотову стало смешно. Он будет писать опись! Почетная вещь. Видно, Разсудин питает к нему большое доверие, если предпочел его и Илье, и хитроумному Дмитрию. Хлопотная, правда, вещь, а главное — и не сумеешь сделать, как следует. Обыкновенно описи бывают удивительно толстые!

Дьякон вслух рассмеялся, и, сам досадуя на свою несдержанность, сказал:

— Благодарю за честь, но как же мне, с позволения сказать, опись писать? С одной стороны, я и не сумею.

О. Марк сильно злоупотреблял словами: ‘с одной стороны’ и никогда не употреблял ‘с другой стороны’, почему язвительный Кирил обыкновенно называл его ‘односторонним’ человеком.

— Пустяки! Вы же учились немного в семинарии и писали сочинения, — а это проще. Только описывайте церковь — и все! Образцом вам послужит прежняя опись… Да, наконец, если какое затруднение, недоразумение… ну, там еще что-нибудь… так я всегда к вашим услугам. Сочту даже за особенное удовольствие.

Лотов серьезно взглянул на дело и убоялся бездны премудрости, какой требовало писание.

— Как хотите, о. настоятель, а мне это дело — не с руки. Тут мозги нужны. С одной стороны, я давно не писал, а ведь это — не поминанье изобразить.

— Ах, Господи! Эк заладили! Да ведь писали же вы в семинарии сочинения?

— С одной стороны, о. настоятель, сам я, говоря по совести, почти не писал, — за меня мой двоюродный брать упражнялся. Я ему за это по пятницам пироги отдавал. А не то я с книжек смазывал… Нарочно в запятых да в яти ошибок понаделаешь, — педагог и не заметит. А ведь тут все из головы.

Упрощая доказательства, Разсудин принес с окна толстую старую опись, наугад раскрыл ее и начал изъяснять дьякону, в чем будет состоять его работа. Нужно смерить длину и ширину иконы, свесить ризу, описать образ и отметить место его нахождения. Дьякону это показалось слишком просто.

— Так неужто только?

— Ну, потом церковь опишете. Какой иконостас, клиросы, алтарь… Конечно, последовательно… Словом, все это сущие пустяки… Конечно, потрудиться придется, что говорить, но само по себе дело очень нехитрое. А я вас благочинному на вид поставлю.

— Весьма благодарен, о. протопоп!

— Так, благословясь, и начинайте. Завтра еще побеседуем. И увидя, что Марк уже потянулся было за описью, о. Евграф уронил:

— Я вам перешлю ее с прислугой. Сами-то не беспокойтесь.

— Ничего, о. настоятель, я и сам стащу.

И, захватив громадную книгу под мышку, о. Марк получил благословение начальника и ‘потащил’ опись домой, гордясь возложенной на него новою миссиею.

IV.

Старая опись шестьдесят шестого года уже одним своим внешним видом произвела в доме дьякона настоящую сенсацию. Хотя, неся книгу под мышкой, о. Марк, незаметно для себя, стер с нее достаточно пыли, однако, дьяконица разрешила внести ее в комнату не прежде, чем горничная обтерла переплет сырым полотенцем.

— Вот, мать моя, будем опись писать! — торжественно объявил дьякон жене. — Теперь деловым человеком сделаюсь. Протопоп обещал вознаградить. Я, говорит, с одной стороны, вас благочинному на вид поставлю…

Лотов начал рассматривать опись. Книга была написана четко и красиво, но от времени бумага покоробилась, чернила выцвели, и какая-то посторонняя рука карандашом перечиркала все страницы, делая на полях приписки, очевидно, о переменах, происшедших в церковных владениях. ‘Обалдеешь, как этакую книгу напишешь, — подумал Марк. — Нет, где мне!’

Но вместе с сознанием грандиозности предстоящего труда дьякона одолевало честолюбие. Увидя на первом листе торжественную надпись: ‘трудами дьячка Афанасия Бычкова’, он вообразил как эффектно написать таким же образом свою собственную фамилию. Пройдут года, может быть, весь штат причта обновится, а на описи все будет красоваться его фамилия. Против воли, по его губам скользнула самодовольная усмешка. ‘Опять же: поставлю на вид благочинному’!..

Главная трудность, по мнению Марка, состояла всецело в начале. Стоит только приступить к делу, и оно пойдет, как по маслу, как говорится в какой-то латинской пословице, которую дьякон знал, да позабыл. Нечто подобное происходит за службой: начинаешь служить, — в горле словно кол стоит, а разойдешься, — слова нижутся, как бисер.

— Вот-с, Марфинька, с завтрашнего дня начнем орудовать. На целый год теперь засяду за эту завадиловку. Капитальный, можно сказать, труд.

Завтрашний день наступил и прошел. Прошел и еще день, а Лотов никак не мог приступить к своему капитальному труду и со дня на день откладывал писание, хотя все необходимое для дела, начиная с бумаги, было заготовлено, кухарке запрещено ‘без пути’ беспокоить батюшку, а ребятишкам строго внушено не трогать отцовских бумаг.

О. Марк чувствовал потребность довести до всеобщего сведения о предпринятом деле. При всяком случае, кстати и некстати, он старался заметить, что у него теперь есть постоянное серьезное дело. а, оставаясь наедине с церковными сторожами, выяснял им важность своего предприятия.

— Нет, брат, Кузьма, — говорил он свечнику, убиравшему свечи в ящик, — опись мудреная штука! Не скажи, брат! Тут надо с умом да не пьющему, а не то и поясницу надорвешь. Ой-ой, какая работа! Капитальный труд, братец мой…

— Само собой, о. дьякон, — соглашался свечник.

— Да, это, брат, не ‘паки и паки’, тут дело посурьезнее будет…

— Еще бы, о. Марк! Само собой, посурьезнее. Книга-то — во какая! Видели, чай! Сочинить не шутка.

— А ты вот еще что, Кузьма, замечай! — понизив голос, добавлял Марк. — Ты вникни, что о. Евграф никому этого дела не доверил, а на меня возложил. Вот Дмитрий-то и семинарию кончил и хвастается, что учен, как Ориген, а протопоп ему не доверил. С одной стороны, потому, что уж дело-то больно сурьезное… Должно быть, на меня-то он больше всех полагается.

Свечник продолжал соглашаться и поддакивать, а Марк трактовать на тему о высокой важности и значении писания описи, не замечая, что Кузьма уже спрятал свои свечи и не уходит домой только из вежливости.

Встречался ли дьякон с кем-либо из знакомых на улице, он неопустительно после первых слов о погоде и смертности переходил к рассуждению об описи и отмечал доверие к нему протопопа. Однажды Марк задумал было поделиться новостью и с о. Кирилом, хотя последний смотрел на дьяконов свысока и всегда старался ‘срезать’ или ‘уязвить’ своих младших сослуживцев.

— У меня, о. Кирил, новое дело! — похвастал он.

— Какое же это дело? — апатично спросил Кирилл.

— Буду опись составлять.

Но Кирил так презрительно сплюнул в сторону и так уничижительно спросил, что общего между Марком и описью, что дьякон почувствовал себя сильно сконфуженным и в сто первый раз дал себе зарок никогда не обращаться с разговорами к надменному Кирилу.

V.

Прошла неделя, а бумага, приготовленная Марком для писания, оставалась по-прежнему девственно чистою. Только вверху первого листа появилась торжественная надпись: ‘Опись имущества Воздвиженской кладбищенской церкви’ и ниже: ‘трудами диакона Марка Лотова’. Дьякон все еще не мог дождаться вдохновения, несмотря на то, что протопоп уже осведомлялся, приступил ли он к своей задаче. Для успокоения авторской совести о. Марк дословно выписал из старой описи главу о внешнем виде церкви, с самою незначительною поправкой, но, приступив к самостоятельной работе, измучился и обессилел. Дьякон чувствовал, что опись его выйдет нескладною, так как мысли у него скачут, как блохи. При всем старании, Марк никак не мог достигнуть систематичности и поминутно возвращался к тому, о чем уже было сказано. После многочисленных попыток авторствования, завершавшихся обыкновенно порчею настроения, Лотов начал не в шутку задумываться над своим неуменьем, и даже факт оказанного ему настоятельского доверия уже перестал приятно щекотать его самолюбие.

Недели через две, отправляясь ко сну, о. Марк заговорил с дьяконицей относительно описи. Обсуждение вопроса продолжалось до полуночи, но зато завершилось решительным результатом. На утро Лотов проснулся с непременным убеждением пренебречь житейскою славою и отказаться от сочинительства.

Когда случайно протопоп пригласил дьякона присутствовать при ‘высыпке’, т. е. при счете опущенных в кружку денег, о. Марк заметил благодушное настроение Разсудина, собрался с духом и заговорил о неудобоносимости возложенного на него бремени.

— Чем же вы, о. Марк, затрудняетесь?

— Да всем, о. протоиерей, решительно всем. С одной стороны, не знаю даже, с чего и начать… Мысль разбегается и никакой последовательности нету.

— Эка премудрость! Что же вам иконы что ли не описать?

— Да и помимо того… Вот, с одной стороны, я уж и грамматику позабыл. К примеру, икона четырехугольная, а как это самое слово написать, — ей-ей не упомню: с ером или без ера, за один раз или в два слова?

— Э! дьякон, пустяки говоришь!! — недовольно поморщился о. Евграф, переходя на ты.

— Опять же слово купель. Как его писать станешь? В старой описи и так, и сяк написано, в требнике через ять, а у сынишки в грамматике столбцы такие есть с трудными словами, — там слово купель нет. Стало быть, есть выходит.

Настоятель опять сделал недовольную гримасу и, видя, что у Марка имеется целый арсенал недоуменных слов, поторопился его остановить.

— И опять скажу, все пустяки говорите… Ять вам не помеха… Пишите, как хотите, — было бы написано…

— И почерк у меня, о. протопоп, несоответственный. Тут нужно, чтобы четкость была…

Потом Марк заговорил о семейных делах, об обязанностях службы, ссылался на ‘болезненность здоровья’, хотя был здоров, как Геркулес, и под конец возымел смелость категорически объявить:

— Не могу писать, о. Евграф, и… и не буду.

— Что?

— Не в состоянии я писать… как хотите! Служить, сколько хотите, буду, а писать, ей-Богу, разучился. Не сочтите за дерзость…

Протопоп молчал. Молчал и Марк. В церкви была тишина. Слышно было только, как звякали медные пятаки, собираемые протопопом в столбики да постукивал маятник огромных ветхозаветных часов. Дьякон чувствовал себя в глупом положении и сопел, как будто пробежал версту. Разсудин продолжал пребывать в молчании. Окончив счет, он медленно поднялся и, не глядя на уничтоженного Лотова, сурово произнес:

— Принесешь сегодня опись ко мне… грамотей!..

Марк внутренно усмехнулся и перекрестился.

VI.

Строптивый дьякон Илья был необычайно удивлен, когда однажды, поздним вечером, церковный сторож Афанасий принес к нему, неизвестно с какою целью, огромную старинную опись. Сторож отказался дать какие-либо разъяснения и прибавил только, что протопоп сам обещался на утро поговорить с дьяконом. Илья смутился и обеспокоился, догадываясь, что наступаешь пора оставить житейские дела и взять в руки меч для самозащиты. Он знал о возложенном на Марка деле, и не нужно было быть слишком дальновидным, чтобы понять, с какою целью опись передана ему. Перспектива составления капитального труда показалась старику-дьякону весьма неблагожелательной, и Илья решил до последней капли крови отстаивать свою свободу.

— Видимое дело, заставить писать! — сказал он жене.

— Да ведь Лотов пишет?

— Ну, значит, что-нибудь помешало… Но только меня не так-то легко заставить…

— Как же ты?

— Да вот возьму — да и не возьму…

Ложась спать, дьякон долго обдумывал речь, которую он завтра скажет протопопу, отклоняя от себя неприятное дело. Конечно, можно настоять на своем, ‘взять да и не взять’. Но протопоп может довести дело до благочинного, и тогда получится ‘комиссия’. Предположение тем более правдоподобное, что протопоп давно точит зубы на Илью, который, пользуясь своею старостью, говорит ему большие откровенности. Взять же писание на себя и страшно, и обременительно: может выйти катавасия, в которой и не разберешься.

Зная нрав о. Ильи и ожидая, что дьякон будет отказываться от писания описи с яростью льва, протопоп совершенно изменил свою тактику и, встретив его утром, категорически сказал ему:

— Я прислал вам опись… Лотов вести, ее не способен, и я возлагаю это дело на вас. Трудностей особых не предвижу.

— Нет, о. протопоп, стар я описи писать… При многосложности моих обязанностей…

— Какие такие у вас обязанности?

— А хотя бы то возьмем, что я заказы на обедни принимаю. Верите ли, звонок за звонком! Ни утром, ни вечером покою нет, целый день при параде… Даже жена смучилась. И каждый заказчик к тебе с заявлениями неудовольствия лезет.

— Что вы мне сказки сказываете! Заказчики вам не помеха…

— Весь бы резон о. Марку.

— Марк недалек. Ему такого дела нельзя доверить…

— Подыскали бы, о. Евграф, кого другого, а то я…

— А вот вы подыщите, тогда и разговор кончим… В крайнем случае, мы ему из церковных сумм можем кой-какое вознаграждение сделать… Ну, там рублей десять — пятнадцать в месяц… Серьезно, озаботьтесь-ка, о. Илья!.. Ох, уж эта опись! Надоела она мне — вот как! Воистину, Ахиллесова пята…

Уходя с кладбища, о. Илья долго и напряженно думал, где бы найти чудака, который бы взялся исполнить этот труд, тягчайший египетских пирамид. Но не было нужного человека. Дьякон приходил уже к печальному сознанию необходимости собственного авторствования, как вдруг его тоскующий ум осенила утешительная мысль.

Илья вспомнил о существовании Гобза.

VII.

Гобз принадлежал к типу людей, которых именуют неудачниками. Настоящее имя его было — Антон Степаныч Кручин, но судьба устроила так, что действительное его наименование как-то затерялось и вместо него ему усвоили какую-то странную и ничего не выражающую кличку Гобза. Кручин происходил из левитского сословия и был сыном состоятельного городского священника. Дни своего отрочества и юности он провел в науке, но, дойдя до университета, поссорился с Минервой и вступил в подозрительную дружбу с Бахусом. На третьем годе своего студенческого жития Антон Степаныч неожиданно обнаружил крайнее легкомыслие, покинул университет и вступил в новый образ беззаботного и веселого существования. С этого времени вместо Кручина появилось на свет новое существо, которое кладбищенские обыватели прозвали Гобзом. Находя поддержку в отце, Гобз жил без особых лишений. Он устраивался на месте, обзаводился приличной одеждой, приобретал даже несколько портретов русских иерархов, которые развешивал на стенах, начинал по-своему сибаритствовать и — вдруг впадал в полосу загула и бросал место, наговорив горьких вещей своим начальникам Дойдя ‘до крайней точки’ и променяв свою одежду на обноски, он делал визит к отцу, запасался на его счет необходимой одеждой и снова начинал сказку про белого бычка.

Отец умер, и Гобз остался за бортом. Но жизненный опыт уже достаточно умудрил его. Он не упал духом, сказал прочувствованное надгробное слово над свежей родительской могилой и начал уже совершенно самостоятельную жизнь. И каких только разнообразных должностей не прошел он на своем веку: был он и учителем, и корректором, и дьячком, и послушником, и певчим, и чиновником в десяти ведомствах. Жизнь его представляла какую-то бестолковую смену воловьего труда и бесшабашного разгула. Гобз являлся зараз и производителем, и потребителем, и всякую копейку, перепадавшую в его дырявый карман, ставил ребром.

Оригинальный способ прожигания жизни создал в Гобзе и оригинальную философию. У него выработался особый, своеобразный взгляд на вещи, — миросозерцание, с явным преобладанием оптимистических и утилитарных настроений. На мир божий Кручин смотрел ‘с точки зрения наплевать’ или, как он выражался иначе, с точки зрения всемахания рукой. Случилась неприятность, — пустяки! Голова с похмелья болит — все к лучшему в лучшем из миров! Предвиделось угощение и вдруг не состоялось, — что делать: все прекрасное земное разлетается, как дым.

Практический оттенок мировоззрения Гобза выражался в том, что он ежеминутно был проникнут стремлением ‘раздобыть’ копейку и, конечно, не из корыстолюбивых побуждений, а лишь постольку, поскольку копейка обусловливала возможность его благополучия и благодушия. В этом отношении Кручин являл большое сходство с гончей, отыскивающей добычу, и с летами приобрел неимоверную чуткость, ‘Что-то нос чешется, — значит, сегодня пьем!’ — говорил он, и всегда оказывалось, что через несколько минут или часов Гобз, действительно, сидел за столом и ‘давил’ рюмку за рюмкой.

VIII.

Диогеновский образ жизни дал возможность Кручину завязать обильнейшие знакомства. Он не гнушался никем, и с равным удовольствием выпивал и у могильщика, и у почтенного человека. Гобз достиг высшего беспристрастия. Он ‘не зрел на лице человеков’, и в его глазах раб и владыка предстояли в равном достоинстве. Благодаря неисчислимым знакомствам, он постоянно находился в курсе современности и имел богатые познания о том, что делается и в духовном, и в светском мире. Ум его обогащался познаниями и житейскою опытностью, и в минуты трезвости он был безусловно умным и интересным человеком. В ‘неприятном’, как он выражался, состоянии, Гобз мог говорить не умолкая несколько битых часов, если только перед ним сидел хотя бы и не слушающий его собеседник, которого можно было похлопывать рукою по колену и называть ‘братцем’. В существе дела, Гобз был не худым человеком и, по собственным словам. если кому-нибудь насолил в жизни, то только самому себе. Бесспорно, почтенными свойствами его были прямота и независимость: кому угодно он говорил в лицо горькую правду и всею душой ненавидел кривду и прижимку.

Наружность Кручина внушала мало уважения. Маленькие слезливые глазки, большой мясистый нос, острый, выдавшийся вперед подбородок с жидкой ‘святительской’ бородкой, — все это делало его мало солидным. Он выглядел каким-то подержаным. Впрочем, внешностью своей Кручин, интересовался очень мало, и лишь изредка, взглянув в зеркало, делал насчет себя юмористические замечания. ‘Прежде был лик совсем иконописный, — говорил он, — а теперь в итальянщину ударился’.

К успокоению его служили и две российские пословицы, гласящие, что с лица не воду пить, и что не красна изба углами. ‘Мне не свататься’, — басил Гобз, и это его, по-видимому, совершенно утешало.

IX.

В тот момент, когда недоумевающий ум Ильи посетила мысль о Гобзе, Кручин вступил в новый фазис существования. Ему было уже под сорок, и прежний воинственный пыл его угас. Утомленный бурною жизнью, беспокойный человек искал оседлости и успокоения. Он перестал пить, стал ходить в манишке и довольно приличном пальто, самостоятельно нанимал комнату, на стене которой висели изображения Скобелева и Никанора Херсонского, и уверял всех, что с этих пор намерен остепениться. Благодаря кроткому о. Евграфу, знавшему и любившему его отца, Кручину удалось довольно прочно устроиться при кладбище в роли нештатного письмоводителя, и в несколько месяцев он показал, что может стоять поистине на высоте призвания. В свободное от занятий время Гобз иногда исправлял обязанности дьячка и пел панихиды. Однажды, увидя его, шагающего с кадилом сзади священника, старик-дьякон окликнул его и попросил подождать.

— У меня до вас, Антон Степаныч, есть дельце.

Гобз остановился и устремил на дьякона воспаленные глаза.

— Не относительно ли выпивки?

— Нет, серьезное дело… Хотя для хорошего человека всегда можно и выпивку… Не зайдете ли вы ко мне сегодня под вечерок?

— Нет ничего невозможного… Только вы, о. Илья, озаботьтесь, чтобы мне не было скучно… Чего-нибудь легонького…

Вечером Гобз, действительно, пришел, но суровый и угрюмый. С целью предрасположить его к согласию, дьякон поставил на стол закуску и попросил Кручина приступить. Пока Гобз угощался, хозяин излагал ему суть дела.

— Беритесь-ка, Антон Степаныч, ей-ей! Раз, что меня выручите, а два — себе заработаете. А я протопопа уговорю, — он вам десятку за месяц положит.

— Это не регардю! За десять не стоит рук марать.

— Пятнадцать, коли так, выпросим… Ведь собственно что ж? Дело плевое! Я бы сам, знаете, взялся, да где тут со всякими хлопотами! Опять же вы все-таки человек образованный, вам это сущий пустяк… Протопоп-то уж больно озабочен. Это, говорит, моя Геркулесова пята… Так и сказал…

— Ну, положим, Ахиллесова…

— Ахиллесова — Геркулесова, это решительно все одно, а вот беретесь-ка, Антон Степаныч!. Ну-те-ка!

Миросозерцание Гобза несколько просветлело. Перспектива ежемесячного получения трех синеньких, а, следовательно, и ежедневного благодушествования, соблазняла его.

— Что ж, укажите на меня протопопу… — На пятнадцать я согласен, только чтобы он мне деньги аккуратно выдавал… А теперь, Илья Павлыч, не разделать ли нам с вами херувимскую Бортнянского?.. — Давайте-ка номер четвертый, а?..

Дьякон вздохнул с облегчением.

X.

Илья задел больную струнку протопопа. Наутро он передал ему о согласии Кручина и добавил:

— Сугубо благое дело, о. протопоп, сделаете. Кручину очень желательно подтянуться. Теперь-то его и поддержать. Даже и пить совсем бросил.

— Может, до поднесеньева дня?

— Нет, о. протопоп, решил серьезно. Тут-то ему и дать дело. Он за него, как за перила, подержится

— Что ж, я готов. Я ради его отца для него все готов сделать. Уважаемый старик был, приснопамятный.

Кручин немедленно вступил в отправление новой обязанности. Протопоп радовался, что нужный человек нашелся так скоро, и, хотя автора будущей описи несколько дискредитировал его прежний образ жизни, однако, за неимением чего-либо лучшего, можно было довольствоваться и Гобзом, в компетентности которого во всяком случае не могло быть сомнений. Протопоп поставил только непременным условием, чтобы при всех работах Кручина в церкви присутствовал дьякон Илья, и чтобы черновая работа никак не затянулась дальше полугода.

С этого времени почти ежедневно Гобз и старый дьякон после обедни являлись в церковь на работу. Сторожа снимали иконы и ризы, Илья прикидывал серебро на весы, а Кручин делал пометки на затрепанных и пыльных листах. Илья рассматривал иконы, стирал с них пыль и задавал Кручину глубокомысленные вопросы о том, почему головы святых окружают нимбами, почему преподобные не носили длинных волос и т. п. С видом понимающего дело человека Гобз разрешал дьяконские недоумения и рассказывал кстати всевозможные истории.

Дело шло ходко и успешно. Аршин и карандаш так и ходили в руках Кручина, и настоятельское сердце радовалось, с одной стороны предусматривая, хотя еще и вдалеке, благоуспешный конец начатого предприятия, с другой, видя, что Гобз опять обращается в Кручина. Раза два сам о. Евграф посетил церковь во время работы в ней Антона Степаныча, поощрил его за проворство и энергию, сказал несколько лестных вещей об его родителе, о. Степане, и посмотрел довольно увесистую тетрадь с записями, в которой, однако, не понял ничего, кроме там и сям поставленных цифр.

— Так, так… одобрил о. Евграф, — а когда же вы за переписку приметесь?

— А это, о. протопоп, после, а то теперь, того и гляди, что-нибудь пропустишь… Кончу все, — виднее будет.

— Ну, ну, помогай Бог! Работайте, работайте!..

XI.

От начала составления описи прошел уже месяц, как вдруг столь успешно двигавшееся дело пришло к неожиданному завершению, совершенно уничтожившему благоплодное начало.

Виновником такого поворота дела неожиданно для себя явился дьякон Дмитрий. Когда однажды Гобз сидел на кладбище, отдыхая от трудов хождения по панихидам, дьякон подсел к нему и заговорил. Кручин не в духе. Странствование по кладбищу в страшную жару июньского дня расстроило его и утомило. Гобз кряхтел, жаловался на судьбу и высказывал желание поскорее освободиться.

— А что вам и делать-то, — заметил Властов.

— Не забывайте, о. дьякон, — мы с отцом Ильей опись пишем.

— Пишете, пишете… Кто вас знает, что вы там пишите… Я взглянул — словно арабская грамота. Чего доброго у вас там иконопись за живопись сходит, медь за золото…

— Мы, о. Дмитрий, тоже не спиной кашляем… Кой-что сменяем… Гвоздь от панихиды отличим.

Властов скептически улыбнулся. Гобз начинал терять терпение.

— Не годился бы, — не пригласили б. Не поисках, но поискан бых… А только насчет византизма и итальянского письма я, может быть, вам двадцать очков вперед дам.

— Рассказывайте сказки!

— Было время, я целый год в археологический институт бегал. Протопоп компетентнее вас, а и тот мне доверил. Но только в виду того, что вы меня обижаете, — я возьму и сего дня же дело брошу.

— Вот испугали!

— Ей-ей, возьму и брошу. Пускай, скажу, ваши собственные мудрецы доканчивают. Вот тогда и увидаем, что вы запоете.

— Да сделайте одолжение… Мне-то что?..

В простоте сердца дьякон никак не предвидел, что последствия случайной размолвки будут значительны. Можно было ожидать, что Кручин только погорячился, но он остался господином своего слова и, действительно, в тот же день принес о. Илье, для передачи протопопу, значительную кучу усеянной иероглифами бумаги.

— Скажите, о. Илья, протопопу, что Гобз был, да весь вышел. Приказал, мол, долго жить и больше усердствовать не будет… Обиделся и осерчал. Денег я рублей двадцать забрал, так это за письмоводство зачтется. А, впрочем, какой же это долг, — ведь я целый месяц работал…

Положение протопопа было почти безвыходно. С одной стороны, настоятельное требование благочинного, с другой, решительный отказ почти всех сослуживцев, — и Марка, и Ильи, и вот теперь даже Гобза. Что предпринять, и на кого возложить надежды? Остается Дмитрий, но он тверд, как камень, и непоколебим, как стена. Протопоп подумал, и решил попытать счастья с Властовым.

Сверх всяких ожиданий, дьякон на этот раз не возразил ни слова и кротко склонил свою голову под тяготою возлагаемого на него дела.

— Что ж, о. настоятель, если нет иного, я возьмусь. Только условие — не торопите меня. Буду помаленьку делать…

— Чудеса, — подумал о. Евграф, дивясь неожиданной и странной перемене, внезапно происшедшей в упрямом дьяконе.

XII.

Метод писания описи молодым дьяконом был совершенно особый и вовсе не похожий на приемы Кручина. Перемен в образе жизни о. Дмитрия не произошло никаких, только на лице как будто появилось выражение сосредоточенности и серьезности. В церковь для дела он являлся совсем редко и не более, как на полчаса, как будто в это время ему удавалось собрать огромную кучу материала, в котором он и разбирался в течение следующих двух недель. Вместе с тем было, однако, несомненно, что дело двигается, и двигается с страшною быстротою, так как на вопросы протопопа, в каком положении дело, Властов всегда давал в высшей степени утешительные ответы.

— Весьма скоро двигается, о. протопоп, весьма скоро.

— И недоумений нет?

— Нет, пока нету, о. настоятель. Если будут, — позволите обратиться к вам…

— О, конечно!.. Ну, а что же вы теперь пишите, в частности?

— Теперь?.. мм… Да вот вчера закончил описание хоругвей и клиросов… Собственно, скоро первую часть окончу.

О. Евграф был весьма доволен, и всякий раз, встречаясь с благочинным, отвечал на его вопрос, пишется ли опись, одною и тою же стереотипною фразой:

— Пишется, ваше преподобие, как же!.. Очень скоро и успешно пишется…

И сверх этого настоятель буквально приводил слова дьякона:

— Собственно, скоро первую часть окончит, о. благочинный!.. Да, да, славный дьякон, трудолюбивый и усердствующий…

XIII.

Прошло более полугода после того, как молодой дьякон начал успешно двигать дело описи, как вдруг неожиданно по Воздвиженской поповке пронесся сенсационный слух о переходе его к Введенской церкви. Выяснить, из какого источника идет слух, было очень трудно, хотя по всем вероятиям, в основе своей он был справедлив. Молва утверждала, что о. Властов меняется местом с дьяконом Мастодонтовым, который, как всем было известно, уже давно собирался перейти куда либо из-за беспрестанных контр с своим начальством. Слух имел все следы фактического правдоподобия, и о. Дмитрию был весь резон переселяться именно к Введению. Во-первых, оттуда недалека консистория, с родственником о. Дмитрия — Замятевым, во-вторых, рукой подать до духовного училища, где учится дьяконский сын. Наконец, настоятель Введенской церкви сродни о. Дмитрию, и, помимо всего, туда влекут его родственные чувства.

Более всего заинтересован меною был о. Марк. Вопрос о том, каков-то будет Мастодонтов, как сослуживец, задевал его прямо и непосредственно, и хотя он считал Властова человеком, в тишине созидающим козни и уготовляющим сеть, однако, полагал, что лучше ладить с ним, чем с о. Зосимой, которого молва рисовала темными красками. С другой стороны, с уходом о. Дмитрия опять выступал на сцену вопрос о принадлежащем ему саде. Этот сад в некотором роде являл значительное сходство с вертоградом Навуфея, и все три дьякона с давних пор спорили о том, кто должен по праву обладать им. Теперь старик Илья вряд ли возьмется за возделывание виноградника, и сад естественно перейдет к нему, Марку, он наделает там гряд, посеет репу и морковь, разведет кусты смородины, устроит ребятишкам качели, а по вечерам на свежем воздухе будет пить чай…

Лотов не мог долее сдерживать пыл своего нетерпения и, накинув ряску, направился через двор к о. Властову.

XIV.

— О. Дмитрий, слышали ли вы, что про вас толкуют на поповке? — загремел Марк, встречая о. Дмитрия. — Говорят, будто вы нас покидаете? Несколько сей слух правдоподобен?

Дмитрий облобызался с Лотовым и своим обычным, сладким, — ‘коварным’, как прежде выражался Марк, — голосом ответил:

— Ухожу, милейший о. Марк… Сколь ни жаль вас покинуть, ухожу…

Марк был ошеломлен новостью. ‘Несомненно уходит, и очевидно, все дело уже улажено, ибо иначе стал бы скрываться и прятаться, как улита’. И, стараясь скрыть свое крайнее удивление, Марк заговорил:

— Как жаль, о. Дмитрий, как жаль!.. Я к вам, ей-ей, так привык… Что же вас понуждает?

— Да так, знаете, там для меня удобнее… Для сына, собственно… Место-то ведь не лучше, право не лучше…

— Так, так, о. Дмитрий!.. Жаль!.. Наведывайтесь что ли почаще… И такой вы полезный для кладбища человек были… Библиотека, ризница… Опять же опись… Ну, и что же, вы и настоятелю уже заявились?

— То-то вот, что нет! — понизив голос, ответил Дмитрий, — да не знаю, как и заявиться…

— А что же такое? — удивился Марк.

— Да все та же опись!.. Ведь вы знаете, — Властов понизил голос, — я ее вовсе не писал…

— Ка-ак не писали?

— Так совсем и не писал. Как получил, так и сунул куда-то, в шкап, под книги… Даже забыл куда, только вот вчера отыскал.

Марк широко поднял брови и хлопнул глазами.

— Так вы говорите совсем, вовсе не писали?

— Ну да, совсем.

— А как же говорили: первая-мол часть?..

— Зря говорит, так только… чтобы о. Евграф не докучал…

Марк еще раз напряженно мигнул глазами, как-то сморщился, покраснел и вдруг, присев, закатился таким богатырским хохотом, что из соседней комнаты высунулись головы домочадцев о. Дмитрия.

— Ну, и разодолжили вы меня, отец Дмитрий!..

Срезали!.. Да вы совсем Одиссей!.. Вы нас всех передипломатили!..

* * *

Молодой дьякон через неделю действительно оставил Воздвиженскую поповку после предварительного, весьма долгого разговора с о. Евграфом по поводу описи. Вместе с ключами от библиотеки и ризницы он представил протопопу и черновую, писанную Кручиным, опись. К иероглифам, начертанным на ней, дьякон не прибавил ни одной новой буквы, ни одной черты. Новым был только кофейный круг, отпечатавшийся на описи от поставленной на нее дьяконицею кружки, что, впрочем, было сделано совершенно непреднамеренно.

Протопоп скорбел. Старую сказку про белого бычка приходилось начинать сызнова.

—————————————————-

Источник текста: Сборник ‘Черный Ворон’. Санкт-Петербург, 1901.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.