Скиталецъ.
Кандалы.
I.
II.
III.
IV.
——
Кандалы, Скиталец, Год: 1904
Время на прочтение: 31 минут(ы)
— Вы свободны! — сказалъ мн жандармскій ротмистръ, вставая. Онъ ловко звякнулъ шпорами и саблей въ металлическихъ ножнахъ и сдлалъ рукой элегантный, нсколько театральный жестъ.
Прокуроръ и товарищъ прокурора тоже встали въ знакъ уваженія къ свобод. Они стояли впереди по одну сторону меня, ротмистръ по другую, и когда я двинулся съ мста — они разступились и дали мн дорогу.
Я вышелъ изъ тюремной канцеляріи.
Съ меня взяли подписку, что впредь до окончанія ‘дла’ я буду жить въ сел Кандалахъ, мст моей родины. По документамъ я числился крестьяниномъ этого села, изъ котораго ухалъ лтъ двадцать тому назадъ, еще въ ранней юности. Ни земли, ни хозяйства я никогда не имлъ, земледліемъ не занимался и въ Кандалахъ у меня не было ни кола, ни двора и ни одной знакомой души. И вотъ въ этой-то давно забытой ‘деревн’, вроятно, придется проторчать всю зиму на положеніи ‘заподозрннаго’!.. Хороша свобода!
Я отправился на ‘родину’ съ первымъ же поздомъ желзной дороги и все время пути злился, тщетно припоминая ‘село родное’ и его обитателей.
Мн вспоминались дтство и отрочество, проведенныя въ этомъ сел, и недружелюбное отношеніе мужиковъ и ребятъ ко мн, ‘некрестьянину’, голяку, сыну деревенскаго столяра.
Вспомнилась ихъ суровая религіозность и раскольничья косность. Еще въ дтств заподозрнный мужиками въ томъ, что изъ меня вырастетъ нчто враждебное крестьянству, я теперь, черезъ двадцать лтъ, возвращаюсь къ нимъ уже въ качеств патентованнаго ‘врага народа’ и долженъ буду жить среди нихъ, окруженный ихъ дикой ненавистью, подъ властью станового, подъ надзоромъ урядника, старшины, сотскаго и десятскихъ…
Свобода!..
И невольно въ памяти моей, какъ сонъ или сказка, вставало большое село съ широкой улицей и кирпичной, красной церковью съ пятью блыми главами, опоясанное извилистой рчкой, за ней луга и дремучій дубовый лсъ, за лсомъ быстрый и глубокій рукавъ Волги — Проранъ, каждый годъ мнявшій свое русло, а вдали, за Волгой — могучая синяя гора ‘Батракъ’.
Вспоминалось почему-то лтнее воскресное утро, наивные, простодушные звуки пастушьей свирли, слышныя сквозь мой сладкій дтскій сонъ, и малиновые звуки церковнаго колокола… Кудахтанье куръ… И солнце, ласковое, доброе солнце, шутливо протягивалось сквозь щели закрытыхъ ставней и щекотало меня тонкимъ и длиннымъ лучомъ своимъ, словно вылитымъ изъ теплаго мягкаго золота.
Вспоминались двки въ яркихъ нарядахъ, крупныя, дородныя, въ коротенькихъ плисовыхъ душегрйкахъ со сборками и разноцвтными пуговицами сзади… Двки идуть серединой широкой улицы, выстроившись въ рядъ, и звонкими свирльными голосами поютъ протяжныя псни… Стоитъ погожая ведренная осень, въ прозрачмомъ неб летятъ тенета, а лсъ издали кажется одтымъ въ золото и пурпуръ. Идутъ и поютъ двки, а на завалинк большой старостиной избы, на площади противъ церкви сидятъ старики — вс въ длиннополыхъ суконныхъ кафтанахъ, въ черныхъ высокихъ шляпахъ гречневикомъ, степенные, крупные старики съ длинными, сдыми бородами…
Вспоминался зимній обликъ села: широкая улица занесена снгомъ, и только чернетъ дорога, изрытая ухабами отъ постоянныхъ обозовъ. И обозы эти, длинные, крпкіе, тяжело нагруженные, снаряженные въ далекій путь: большіе розвальни обшиты рогожами, а лошади, сильныя и тяжелыя, идуть мрнымъ ходкимъ шагомъ…
На площади около кабака и торговыхъ лавокъ каждый зимній вечеръ собираются ребятишки, хлопаютъ рукавицами и кричатъ: ‘давай-давай-давай!’ Это начинается зимняя забава — кулачный бой. Дерутся сначала дти, а когда стемнетъ — выходятъ взрослые… И бьются стна на стну молодые парни, плечистые мужики и даже длиннобородые старики, и надъ всмъ селомъ до полуночи стонъ стоитъ отъ воя бойцовъ… Кое-гд краснютъ въ окнахъ огоньки, да зимняя луна свтитъ печально и сказочно, крупными звздами падаетъ снгъ и влаженъ тихій воздухъ снжной мягкой зимы…
Вспомнилась еще картина сельской масленицы. Все село вызжало кататься. Сани двигались по широкой улиц всей массой, отъ одного ряда избъ до другого, шагомъ, въ шумной тснот. И лошади почти у всхъ были хорошія, сбруя гремла и блестла мдными бляхами, серебрянымъ наборомъ, бубенцами и колокольцами. Дохавъ до конца села, вс останавливались таборомъ, сбивались въ кучу, и въ центр ея оказывался какой-нибудь острословъ-прибауточникъ, произносившій для всеобщей забавы длинныя прибаутки о маслениц. Потомъ хали обратно, опять безпорядочной массой, наводняя собой всю улицу, и гулъ стоялъ надъ селомъ отъ саннаго скрипа, звона сбруи, криковъ, ржанія лошадей, псенъ, ругани и смха. И все: плечистыя фигуры мужиковъ, въ суконныхъ кафтанахъ, солидныя избы, толстыя двки, сытыя лошади, крпкая сбруя, кулачные бои и праздничное пьянство — все говорило о мужичьемъ благополучіи, зажиточности, сил и здоровьи. Больныхъ, горькихъ пьяницъ или слабоумныхъ почти не было: былъ только на все пятитысячное населеніе Кандаловъ одинъ дурачокъ — Гриша Рпинъ, хромой и сухорукій, ходившій въ длинной посконной рубах, да и тотъ имлъ наружность Геркулеса съ шапкой черныхъ кудрей и роскошной окладистой бородой, обладалъ большой физической силой, но былъ безвреденъ, кротокъ, послушенъ и богомоленъ.
Село изстари считалось богатымъ, хлбнымъ. Почти каждый велъ большое, крпкое хозяйство, держались большими семьями, средній крестьянинъ, не считавшійся богатымъ, имлъ до двадцати рабочихъ лошадей и жеребца для вызда, пять-шесть коровъ и сотни овецъ. Имли залежныя деньги, ддовскія кубышки. Надъ селомъ возвышалось три или четыре каменныхъ двухъ-этажныхъ дома, принадлежавшихъ уже настоящимъ богачамъ, хлботорговцамъ, ворочавшимъ десятками тысячъ.
Кандалинцы были государственными крестьянами, никогда не знали крпостного права и были извстны самоуправствомъ и своеволіемъ. Село лежало на большомъ тракту и встарину промышляло воровствомъ, грабежомъ и разбоями на большой дорог и на Волг.
Почти половина села принадлежала къ различнымъ раскольническимъ толкамъ, и это были самые богатые, самые скупые, прижимистые, кремнистые и религіозные мужики. Православные по своимъ понятіямъ были тоже въ душ раскольниками и отличались отъ нихъ только большею мягкостью, распущенностью и равнодушіемъ къ религіи.
Но тмъ не мене, посл масленицы и чисто-языческихъ пиршествъ, когда съ высокой красной колокольни густо и сытно неслись протяжные зовы ‘мірского’ колокола, вс они проникались покаянно-религіознымъ настроеніемъ и начинали ‘говть’.
Въ раннее зимнее утро, когда на темномъ неб еще мигали звзды,— по улиц уже тянулся народъ въ церковь, къ заутрени, а потомъ къ обдн, въ сумерки къ вечерн и такъ ежедневно весь великій постъ: одни ‘говли’ на первой недл, другіе на второй и т. д. И просторная каменная церковь съ золоченымъ рзнымъ иконостасомъ, мдными вызолоченными хоругвями и ‘спасомъ’ въ купол была полна молящихся, и вс они были въ крытыхъ сукномъ шубнякахъ, съ волосами, остриженными по раскольничьи ‘въ кружало’ и густо, разъ на все время говнія, напитанными коровьимъ масломъ. Истово крестились они и падали ницъ, когда на амвонъ выходилъ старый протопопъ, служившій въ Кандалахъ безсмнно тридцать пять лтъ, низенькій, плотный, съ длинной толстоволосой бородой, съ крупными чертами лица и суровымъ, властнымъ взглядомъ. Мужики звали его ‘тятенькой’, боялись и слушались, какъ дти, а у ‘тятеньки’ нравъ былъ крутой, Кандалы онъ считалъ своею вотчиной, себя — неограниченнымъ властелиномъ, а сельскія общественныя дла — своимъ личнымъ дломъ. За тридцать пять лтъ онъ такъ сжился съ кандалинцами, что никто не помнилъ и не понималъ иного отношенія священника къ прихожанамъ, какъ властное вмшательство въ жизнь общества, семьи и личности. Онъ былъ законоучителемъ въ школ и больно хлесталъ учениковъ по щекамъ своей коротенькой, но увсистой десницей. Въ нкоторыхъ случаяхъ билъ онъ и взрослыхъ, и вс находили это въ порядк вещей. Однажды онъ побилъ даже лицо интеллигентное — фельдшера, который долгое время былъ съ нимъ во вражд и, наконецъ, смирясь, пришелъ къ нему на маслениц въ ‘прощеный день’ попросить прощенія. Протопопъ не простилъ его, а въ тотъ моментъ, когда кудрявый фельдшеръ по обряду поклонился ему въ ноги — схватилъ его обими руками за волосы, долго возилъ наедин по горниц, выволокъ за волосы же по корридору на крыльцо и сбросилъ въ снгъ.
Протопопъ не врилъ въ Бога и никогда не говорилъ въ церкви проповдей. Дти у него давно уже вс были взрослыми, и онъ жилъ въ старомъ поповскомъ дом съ густымъ палисадникомъ только вдвоемъ съ престарлой протопопицей, маленькой, сморщенной и жалкой, которая трепетала передъ нимъ и пила запоемъ, пряча водку въ дровахъ, плетняхъ и солом.
Секретъ неограниченной власти протопопа надъ вольными землепашцами заключался въ его желзной энергіи, ум и близкомъ знаніи своихъ прихожанъ. Раскольниковъ онъ не преслдовалъ, былъ богатъ и не унижался до вымогательства за требы и по сбору: щедрыя даянія лились къ нему и безъ этого. И когда, наконецъ, въ епархію прислали новаго архіерея и архіерей началъ перетасовывать духовенство то перевелъ и протопопа въ городъ, не внявъ его просьб оставить его умереть на старомъ, насиженномъ мст.
И въ день отъзда, отслуживъ обдню, онъ сказалъ народу единственную, первую и послднюю проповдь или, скоре, прощальную коротенькую рчь. И когда онъ стоялъ на амвон лицомъ къ народу, маленькій, въ одной ряс и эпитрахили, со скрещенными на груди руками, то слезы, крупныя и тяжелыя, текли по его длинной, прямой бород, и обычно суровое лицо его стало въ эту минуту добрымъ, кроткимъ и печальнымъ.
И плакалъ народъ, провожая его, и не хотлъ другого ‘тятеньки’, и видно было, что любилъ онъ своего суроваго, драчливаго протопопа.
Недолго прожилъ онъ въ город, на новомъ мст: скоро дошелъ въ Кандалы слухъ, что умеръ ‘тятенька’, а узжалъ онъ еще крпкимъ и бодрымъ, хотя и было ему семьдесятъ лтъ.
Прислали на его мсто новаго благочиннаго, высокаго, съ длинной рыжей бородой, съ большой семьей и такого худого и тонкаго въ таліи, что сразу же пошелъ слухъ о постничеств и святости его. Обращался онъ ласково, ‘тятенькой’ звать себя не веллъ, обдню служилъ долго и каждый праздникъ говорилъ длинныя обличительныя проповди, а когда ходилъ по сбору, то бралъ сколько дадутъ, къ раскольникамъ же совсмъ не пошелъ… Обижались раскольники и зазывали его.
Заговорило село о святомъ, безкорыстномъ священник.
Но прошло немного времени — перемнился новый благочинный, не выдержалъ: сталъ ‘драть’ съ живого а съ мертваго, на раскольниковъ архіерею доносы писалъ, а отъ ‘мірскихъ’ длъ въ сторон стоялъ, не радлъ, не вникалъ и ни въ чемъ не хотлъ понять кандалинцевъ.
И сразу не взлюбили его мужики и ничего ему не прощали: ни рзкаго слова, ни гостей, ни псенъ, ни папиросъ, ни высокихъ цнъ за требы, а боле всего ошибки своей не могли забыть, что благочинный святымъ не оказался.
И вся жизнь ихъ, обычаи, понятія, умственные интересы, врованія и даже самое невріе и раскольничество — все вращалось около религіи, вытекало изъ нея и было проникнуто ея настроеніемъ. Даже стремленіе нкоторыхъ къ просвщенію, свтской книг и вольнодумству — тоже исходило изъ вопросовъ религіозныхъ.
И мн стали припоминаться кандалинскіе ‘вольнодумцы’.
Прежде всего всталъ въ моей памяти Кузьма, по прояванію — челякъ. Челякомъ у кандалинцевъ называлось глубокое большое ведро, которымъ мряютъ зерновой хлбъ. Онь былъ похожъ на это ведро: маленькій, но весь выпуклый, какъ цилиндръ. Всю его широкую грудь покрывала окладистая борода каштановаго цвта, рябоватое лицо всегда носило выраженіе важности и напряженнаго мышленія, косматыя брови хмурились, а изъ-подъ бровей смотрли бгающіе, выпученные глазки оловяннаго цвта. Онъ былъ сельскимъ писаремъ и ходилъ въ ‘пеньжак’ и тяжелыхъ сапогахъ. Низенькій, но увсистый и важный, онъ какъ неразмолотымъ житомъ, полонъ былъ неразработанныхъ, тяжелыхъ думъ.
Еще молодымъ парнемъ ушелъ онъ въ расколъ изъ большой православной семьи и служилъ по найму въ работникахъ. Но и расколъ его не удовлетворилъ, и онъ ушелъ изъ раскола, а къ церкви все-таки не возвратился. И жилъ онъ безъ религіи, все время тревожно занятый отрицаніемъ ея. Когда ему удалось сдлаться сельскимъ писаремъ — онъ близко познакомился съ мстными богатями — Воробьевымъ и Листратовымъ, которые тоже ни во что не врили, кром денегъ. Они орудовали мірскими длами, торговали хлбомъ и жили на купеческій ладъ. Въ домахъ ихъ были внскіе стулья, мягкая мебель, зеркала. Они выписывали столичную и провинціальную газеты и два толстыхъ журнала. Считали себя людьми образованными. Мужиковъ презирали за невжество. Младшій братъ Листратова учился въ петербургскомъ университет, лтомъ прізжалъ къ брату, привозилъ запрещенныя книги, и вся компанія — Листратовъ, Воробьевъ и Челякъ съ жадностью зачитывались ими.
Но просвщенный образъ мыслей не помшалъ имъ, однако, спекулировать арендой участка удльной земли, которую они съ большимъ барышемъ сдавали своимъ односельчанамъ. Разбогатлъ отъ казенной земли и Челякъ, сталъ толще, важне и глубокомысленне. Купилъ домъ, садъ и уже окончательно упразднилъ изъ своей жизни религію.
И какъ противовсъ этимъ ‘новымъ’ людямъ деревни вспомнился мн старикъ Неулыбовъ, тоже кандалинскій богачъ, закадычный другъ и поклонникъ стараго протопопа, благообразный, съ длинными сдыми кудрями, милосердный благодтель бдныхъ людей. Народъ любилъ этого справедливаго старозавтнаго человка. Онъ былъ добръ и жалостливъ. Помогалъ. Прощалъ долги. Ни съ кмъ не судился. Велъ дла на совсть и честное слово, по старинному. И богатство его было чистое, взятое отъ плодородія земли и умноженное доброю Волгой, по которой словно шла тогда золотая волна.
Всномнился пріемный сынъ его Федька Неулыбовъ, смуглый, черноволосый мальчишка, съ которымъ вмст бгали мы въ сельскую школу. Старикъ души въ немъ не чаялъ. Постоянно говорилъ о немъ. Мечталъ увидть его хозяиномъ и стремился обезпечить его будущее. ‘По наук’ онъ не пустилъ его дальше сельской школы, чтобы не забылъ онъ Бога и не ушелъ въ другой міръ изъ родного гнзда. А чтобы сынъ не избаловался — старикъ женилъ его чуть ли не шестнадцати лтъ, исхлопотавъ на это особое разршеніе архіерея… Невсту взяли изъ-за Волги, тоже изъ богатаго дома, и домъ этотъ стоялъ на самомъ берегу ея у подножія горбатой Батрацкой горы.
Свадебные пиры Феди Неулыбова были похожи на пиры древнихъ: такъ много на нихъ пили и ли. Съ перваго же дня пировъ вся орава гостей и родни не разставалась и пьянствовала гурьбой, переходя по очереди изъ дома въ домъ другъ къ другу, перезжая цлымъ таборомъ изъ села въ село. По пьяному длу многіе обморозились, изувчились, но никто на это не обращалъ вниманія. Шутили жсстоко: кто-то кому-то ради забавы откусилъ носъ подъ предлогомъ поцлуя. Пьянаго спящаго Челяка схватили прямо съ постели въ одномъ бль, вытащили на трескучій морозъ, подожили въ сани и повезли на другой конецъ села, гд происходилъ пиръ. По дорог встртили татарина и долго приставали къ нему, предлагая купить пьяную свинью. Пока дохали — раздтый Челякъ закоченлъ: его, безчувственнаго, внесли въ избу, положили на полъ, ножемъ разжали зубы и влили въ ротъ коньяку. Черезъ часъ Челякъ — уже одтый и приведенный въ чувство — плясалъ какъ ни въ чемъ не бывало.
Вмсто водки пили коньякъ и пили его стаканами и ковшами въ гомерическомъ количеств. Опьяненіе ни на кого болзненно не дйствовало, возбуждая только всеобщее бурное веселье. И такъ пили они каждый день съ поздней осени до масленицы боле трехъ мсяцевъ, и только наступленіе великаго поста положило конецъ пиршеству. И въ этомъ дикомъ и широкомъ разгул чувствовалось что-то древнесильное, языческое, первобытное.
За все время свадьбы пропито было семь тысячъ рублей.
Очухавшись, принялись ‘говть’.
Такъ живали встарину кандалинцы.
Часа въ четыре вечера, въ сумеркахъ сраго осенняго дня, почтовый поздъ остановился у станціи ‘Кандалы’. Я помнилъ эту станцію: она была и теперь все такая же, какъ прежде, выкрашенная въ казенную, коричневую краску, скучная, какъ вс маленькій стаіщій.
Въ полуверст отъ нея, подъ горой, въ ложбин, срло мое родное село и торчала, съ дтства знакомая мн, красная колокольня.
Никто на станціи не узналъ меня и я не зналъ никого. Какой-то захудалый мужиченко съ кнутомъ подъ мышкой предложилъ мн ‘довезти’ меня и подкатилъ съ внутренней стороны вокзала на заморенной лошаденк, запряженной въ старую, кособокую бричку.
— Къ кому везти-то? — спросилъ онъ меня. Я подумалъ и наудачу сказалъ:
— Къ Воробьеву.
Ямщикъ ничего не сказалъ и задергалъ возжами. Лошаденка побжала по грязной осенней дорог. Бричка жалобно задребезжала.
Поздъ свистнулъ и, выбрасывая клубы чернаго дыма, помчался дальше. Когда онъ скрылся въ ложбин и желзные звуки его колесъ замерли въ воздух — меня охватила странная, непривычная тишина осенняго деревенскаго поля. Лошаденка сменила до странности медленно, и казалось мн, что вся жизнь умчалась отъ меня впередъ съ быстротою локомотива и вотъ стоитъ опять предо мной родная деревня моя, стоитъ попрежнему, на прежнемъ мст, срая, тихая, печальная, позабытая цлымъ свтомъ.
Большія втряныя мельницы плавно и медленно шевелили гигантскими крыльями, тихо скрипли и жалостно стонали о чемъ-то, словно обезсиленные, умирающіе великаны.
А безжизненное, словно обглоданное кмъ-то, поле печально уходило въ даль, срое небо темнло и медленно сгущались тихія осеннія сумерки.
И въ тишин, какъ глубокій вздохъ, издалека прозвучалъ грустный мдный голосъ и долго плылъ, дрожалъ и таялъ.
Колоколъ звонитъ.
Всплываютъ въ душ моей позабытыя старыя грезы, встаютъ печальные, тихо вздыхающіе призраки. Какъ вечернія тни, протянулись они изъ далекаго прошлаго и становятся все длиннй и сумрачнй.
Словно золотыя облака на горизонт, освщенныя умирающими лучами заката, долго и грустно блёкнутъ они, тонутъ въ сумрак ночи, расплываются легкимъ туманомъ и падаютъ на мое сердце вечернею теплой росой.
Тихо, словно приближаясь издалека, звучитъ въ душ моей жалобный, чуть слышный, хоръ… Грустныя блдныя двушки, взявшись за руки, медленнымъ хороводомъ проходятъ предо мной и томительно-сладко поютъ о чемъ-то невозвратно-погибшемъ и роняютъ изъ внковъ своихъ сухіе мертвые цвты.
И все кажется, что удаляется и замираетъ вдали печальное похоронное пніе.
Колоколъ звонитъ.
Подъ горой, за селомъ, въ зеленыхъ мшистыхъ берегахъ, обрамленныхъ густымъ камышемъ, лежитъ зеркально-глубокое озеро, и вода въ немъ прозрачна до самаго дна, и купаются въ ней широкіе плавучіе листья, что растутъ въ вод на длинныхъ, тонкихъ стебляхъ. за озеромъ вьется узкій, глубокій ручей, весь обросшій зеленой задумчивой осокой и плавучей воднной травой. Надъ нимъ шумитъ дремучій дубовый лсъ и уходитъ онъ до горизоита, вплоть до старыхъ осокорей, что возвышаются надъ всмъ лсомъ, что вцпились исполинскими корнями въ глинистый высокій берегъ Прорана. Отдлился онъ отъ Волги и каждый годъ ищетъ себ новую дорогу. А весной, соединяясь, они разливаются, какъ море, затопляютъ лсъ и подходятъ къ жилищамъ людей.
Но сбываетъ вода — и дремучій лсъ рядится въ новые наряды: поляны заростаютъ высокою, сочною травой, и ландыши поятъ воздухъ сладкимъ ароматомъ, и весь длинный солнечный день невидимка-кукушка оглашаетъ зеленый лсъ мрнымъ своимъ кукованьемъ.
За осокорями, на широкомъ Проран, есть островъ Зуморъ, весь въ сочной, высокой трав, и пестрютъ на остров рубахи косцовъ, шуршатъ и звенятъ стальныя, блестящія косы, псни женщинъ, сгребающихъ сно, далеко несутся по рк, а Проранъ и Волга обнялись, разлились и уходятъ сверкающей равниной въ даль, къ чуть видной голубой Батрацкой гор, и только противъ Зумора, на высокомъ берегу Прорана, торжественно и мощно стоятъ великаны осокори и вчно звенятъ высоко въ неб не видными снизу верхушками своими… Шумъ ихъ сливается съ музыкой волнъ буйнаго Прорана и кажется дивною псней дремучаго лса.
И везд: надъ Прораномъ и въ лсу, на озер и надъ ручьемъ — везд вспоминается мн лсной бродяга, подростокъ въ блой рубах, нелюдимый сынъ столяра, бдный мечтатель съ головой, полной несбыточныхъ замысловъ, одинокій, застнчивый сынъ столяра.
Колоколъ звонитъ… звонитъ…
Совсмъ ужъ стемнло. Мы демъ по широкой пустой улиц большого бднаго села… Избы словно ушли въ землю, покосились, измельчали, смотрятъ растерянно, уныло. Кое-гд въ слезящихся, обмазанныхъ красной глиной окнахъ, тускло мигаютъ огоньки, и смотритъ оттуда угрюмая, грубая бдность.
На мосту, при възд въ село, намъ встртились дв странныхъ фигуры: босикомъ, въ какихъ-то длинныхъ балахонахъ, съ желтыми, истощенными лицами… Они сидли въ рядъ на краю моста, безпечно болтали босыми грязными ногами и вели между собой какой-то безсмысленный разговоръ, по-дтски картавя и неестественно размахивая руками.
— Это наши дурачки!..— слегка обернулся ко мн мужиченко: — блажные… завсегда вмст ходятъ.. хе-хе!.. дружные!..
Онъ слегка подхлестнулъ клячу и добавилъ, усмхаясь:
— Объ чемъ говорятъ?.. Господи знаетъ!
— А Гриша Рпинъ — живъ? — спросилъ я.
— Померъ Гриша… а на мсто его — новыхъ двое родилось… умножается народъ… ну и дураковъ больше…
Идіоты о чемъ-то спорили между собой, но при нашемъ приближеніи прекратили разговоръ и уставились на меня мутными глазами, потомъ переглянулись и, показывая другъ другу вслдъ намъ костлявыми, грязными пальцами, начали хохотать безсмысленінымъ животнымъ хохотомъ.
Осмянный идіотами, я въхалъ въ родное село.
На широкой песчаной площади по-прежнему стояла большая красная церковь, только площадь стала больше и дома кругомъ почти вс измнились, за исключеніемъ волостного правленія. Рядомъ съ нимъ прежде была министерская школа, теперь на ея мст возвышался двухъ-этажный каменный домъ съ вывской: ‘Учительская семинарія духовнаго вдомства’, а надъ вывской водруженъ былъ огромный золоченый крестъ.
Новая министерская школа и женское училище были выстроены по другую сторону площади, тамъ же была больница съ квартирой врача, а на углу стоялъ, еакъ и прежде, ‘шатровый’ домъ Воробьева, съ зеленой желзной крышей, противъ него, черезъ площадь, виднлся домъ Челяка, тоже шатровый, но только похуже.
Отпустивъ извозчика, я вошелъ къ Воробьеву. Внутренность его дома была все та же, что и прежде: изъ прихожей виднлся залъ съ высокими трактирными зеркалами и внскими стульями, разставленными вдоль стнъ въ скучномъ однообразіи. Въ дом царствовали чистота, тишина и скука. Въ зал за столомъ сидлъ и что-то читалъ самъ хозяинъ. Чтобы обратить на себя вниманіе — я кашлянулъ, но онъ не пошевелился. Сказалъ ‘здравствуйте’ — не поднимаетъ головы. Тогда я снялъ пальто и, войдя въ залъ, повторилъ громко:
— Здравствуйте!
Воробьевъ поднялъ голову и уставился на меня изумленно:
— Не узнали? — спросилъ я.
— Ась?
— Не узнали, говорю?
— Узналъ, какъ не узнать?.. Больно похожъ на отца-то! Да вы громче говорите, я, вдь, плохо слышу.
— Что такъ?
— Да ужъ давно, лтъ пятнадцать… еще на свадьб Неулыбова уши-то застудилъ… съ тхъ самыхъ поръ… А вы по какимъ дламъ въ наши мста? на долго ли?
— Жить пріхалъ! — отвчалъ я и началъ разсказывать ему о своемъ положеніи.
Воробьевъ заволновался.
У него было типичное мужичье лицо съ небольшой сренькой бороденкой, покрытое, какъ налетомъ, цлой стью мелкихъ морщинъ, и пріятный, пвучій теноръ, которымъ онъ когда-то подпвалъ дьячку на лвомъ клирос. Руки у него были не по росту большія, узловатыя, мужичьи, фигура въ просторномъ пиджак и брюкахъ — коренастая.
— Вотъ квартиру мн надо, на всю зиму! — закончилъ я свое повствованіе.
— Да, да! — подхватилъ глухой:— квартиру! У меня-то негд… у Челяка ежели, такъ у него дв учительши живутъ, а вотъ къ Неулыбову, къ Федору, въ самый бы разъ тебя: у него весь передъ пустой… и не топятъ, а живетъ онъ бдно, ему бы на руку было!.. Я сейчасъ пошлю за Челякомъ, онъ запряжетъ лошадь, и създимъ: Неулыбовъ-то, вдь чай, помнишь, далеко отсюда живетъ, на томъ конц…
Онъ вышелъ въ переднюю и послалъ кого-то къ Челяку.
— Какъ у васъ тутъ тихо, на сел-то! — сказалъ я:— словно вымерли вс!
— Тихо? — переспросилъ Воробьевъ:— это только снаружи тихо, а ежели разобрать, да вникнуть…— онъ махнулъ рукой и подозрительно покосился на окошко.— Не больно тихо…
— А что?
— Волненіе пошло въ народ…. шатаніе ума,— таинственно наклонясь ко мн, сказалъ старикъ.— Почитай, что въ каждой изб дти съ отцами на ножахъ — палачутся. На сход стонъ стоитъ. Разбились на партіи, и каждая, значитъ, свою линію гнетъ. Такое идетъ!.. чуть не до драки… Зашевелился народъ! обдняли вс… озлились… А земскій разжигаетъ: за одно только несниманіе шапки человкъ по двадцати разомъ въ арестанку садитъ, урядникъ парней да двокъ съ ‘улицы’ гонитъ, псни пть не велитъ… Вотъ оно съ виду-то и тихо…. А внутри — кипитъ у каждаго!
Ему не хотлось говорить громко, онъ все ближе наклонялся ко мн и гудлъ, оглушая меня…
— Какія же у васъ на сход партіи?— спросилъ я.
— Да оно не на сход только, а везд и во всемъ… Само собой — особо вредная для всхъ партія это — земскій начальникъ, старшина съ писаремъ, урядникъ, да попы… Противъ нихъ вс возстаютъ… Старшина у насъ — прямо разбойникъ. Ну, противъ нихъ: врачъ да учители, учителей теперь у насъ много… ничего, хорошій народъ… полезный намъ… потомъ мужики, вотъ мы съ Челякомъ, Неулыбовъ и другіе. А то есть еще совсмъ молодые мужики… молодежь… Задача-то у всхъ одна, ну только что молодые горячатся много и лзутъ въ открытую… А мы ведемъ линію исподволь, полегоньку…
Онъ замолчалъ, окинулъ меня испытующимъ взглядомъ умныхъ, но уже тусклыхъ глазъ, расчесалъ пальцами бороду и уже другимъ тономъ сказалъ:
— Сразу-то все не разскажешь… Вотъ поживешь у насъ — увидишь. Ну, пока что — пойдемъ-ка чай пить!
Мы вышли въ столовую, освщенную большой висячей лампой, на стол киплъ большой мдный самоваръ и все уже было готово для чаепитія.
Вышла жена Воробьева, пожилая, но еще сохранившая слды красоты, худая, высокая, вся въ черномъ, серьезная, молчаливая. Она церемонно, по старинному, поклонилась мн глубокимъ пояснымъ поклономь и церемонно же пригласила ‘откушать’ чаю. Я помнилъ ее еще очень красивой, молодой. Кажется, что происходила она изъ раскольничьей семьи.
За чаемъ я спросилъ Воробьева о томъ, какъ живеть теперь Челякъ, какъ живетъ Неулыбовъ. И Воробьевъ, громкимъ голосомъ глухого, повдалъ мн, что Челякъ давно уже ‘прогорлъ’ на посвахъ и капиталу теперь не иметъ никакого, кром дома, фруктоваго сада и мучной лавки. Разорились почти вс кандалинскіе богачи… Никого изъ нихъ теперь и въ сел нтъ. Листратовъ перехалъ въ городъ. Но самая несчастная судьба постигла Неулыбовыхъ.
Счастье вообще давно уже отвернулось отъ кандалинцевъ… Словно что-то оборвалось, закрылось, померкло. Почему-то начались изъ года въ годъ засухи, неурожаи, торговля упала, Волга стала мелть, мужики бднть, а крестьянскіе богачи одинъ за другимъ разоряться. Были ужасныя голодовки всмъ селомъ. И въ голодные года мужики почему-то особенно сильно дрались зимой на кулачки… По всей ночи дрались, до озврнія… Урядникъ прізжалъ верхомъ разгонять и ничего не могъ подлать. Неулыбовы лишились всего сразу: подошли платежи, за себя и за другихъ, уже потерпвшихъ крахъ, за которыхъ старикъ Неулыбовъ имлъ неосторожность поручиться — и все исчезло въ одинъ день: арестовали недостроенную паровую мельницу, садъ, деньги… Домъ сгорлъ незастрахованнымъ. Старикъ поступилъ въ город приказчикомъ, а жена Федора сошла съ ума отъ горя. Пришлось ему везти ее въ городъ въ сумасшедшій домъ. Похали на пароход по Волг. Это было въ темную и теплую лтнюю почь. Федоръ сидлъ въ кают вдвоемъ съ безумной и плакалъ, глядя на нее. Должно быть, онъ очень любилъ ее, да и у самого-то голова шла кругомъ. Федоръ и теперь со слезами и ужасомъ вспоминаетъ объ этой ночи. Онъ разсказываетъ, что когда они оба заснули въ кают ему приснилось, что все это — и разореніе, и сумасшествіе жены — только страшный сонъ и что необходимо проснуться, но какая-то темная тнь наклонилась надъ нимъ и душитъ его, и отъ этого онъ опять почувствовалъ тоску и ощущеніе несчастья, какъ будто кто-то ударилъ его въ сердце… Онъ проснулся, оглядлся — жены нтъ. Кинулся на палубу. Заря. Волга плещется. Пароходъ вздымаетъ волны. И тутъ онъ увидлъ свою жену. Духъ у него захватило. Члены словно оледенли: блдная, въ блой ночной рубах, въ бломъ платк, она уже спустила ноги за бортъ. Онъ не помнитъ, что потомъ было. Помнитъ, что въ рукахъ у него остался только блый головной платокъ, который онъ же и подарилъ ей когда-то, въ счастливые дни.
И случилось такъ, что обнаженный трупъ ея прибило волнами и выбросило на берегъ какъ-разъ у Батрацкой горы, къ дому ея родителей.
Съ тхъ поръ Федоръ выпивку сталъ любить, потомъ — бросилъ все, ребенка своего отдалъ родителямъ покойной жены, тестю съ тещей, а самъ — скрылся.
Ухалъ онъ въ Сибирь, на постройку желзной дороги, и семь лтъ не было о немъ ни слуху, ни духу.
И вотъ всего только года два, какъ онъ воротился и кое-какъ устроился въ старомъ, обгорломъ дом. Добылъ мсто при земств — агентомъ, получаетъ рублей двсти въ годъ, на нихъ и живетъ. Женился на пожилой вдов — для мальчишки. Жмутся въ заднихъ комнатахъ, а весь передъ — заколоченъ. Все миновалось. Не вернуть ему богатства.
Глухой разсказывалъ объ этомъ безстрастно, ровнымъ голосомъ, медленно хлебая чай. Жена его, плотно сжавъ красивыя, тонкія губы, молча разливала чай.
Въ корридор стукнула дверь, послышались тяжелые, быстрые шаги и на порог комнаты, на моментъ остановившись, появился Челякъ. Онъ былъ все такой же низенькій, цилиндрическій, въ сромъ ‘пеньжак’ и тяжелыхъ сапогахъ. Только борода его, прежде каштановая, стала теперь сроватой, да маленькіе оловянные глаза пучились напряженне, чмъ въ былое время.
Мы съ нимъ по-пріятельски расцловались. Узнавъ отъ меня, что я остаюсь въ Кандалахъ на всю зиму, Челякъ тяжелой рукой хлопнулъ меня по плечу и радостно воскликнулъ:
— Не въ томь сила, что кобыла сива! Ничего! Проживешь! а намъ это на руку, вотъ въ чемъ дло!
— Вамъ-то что? — удивился я.
— А какъ же? — возразилъ Челякъ:— да намъ только тебя и недоставало! въ самый разъ пріхалъ!.. То есть до зарзу нужно намъ писателя… во — какъ! Ну, чтобы боекъ былъ!
Пріятели весело разсмялись. Даже Воробьиха сдержанно улыбнулась, наливая Челяку стаканъ крпкаго чая. Челякъ услся за столъ противъ меня, налилъ блюдечко до краевъ, но, прежде, чмъ пить, разгладилъ широкую бороду, сгребъ ее на одну сторону и, пыливо посмотрвъ на меня, спросилъ:
— Въ губернской газет — пишешь?
— Иишу.
— И въ столичныхъ можешь?
— Могу и въ столичныхъ.
— Здорово!
Онъ ткнулъ въ бокъ сидвшаго рядомъ Воробьева.
— Слышалъ? Теперича мы ‘ихъ’ припугнемъ! Ужъ одно то, что онъ пріхалъ — на нихъ подйствуеть!
— Подожмутся! — подтвердилъ Воробьевъ, кивая головой.
И они оба какъ-то бережно и хозяйственно осмотрли меня, точно новую, только-что выписанную и необходимо-нужную имъ машину. Потомъ озабоченно принялись толковать о томъ, согласится ли Неулыбовъ пустить меня на квартиру.
— Пуститъ! — увренно сказалъ Челякъ.
— Наврное пуститъ! — отозвался глухой:— а ежели будетъ заминаться — уговоримъ!
— Уговоримъ! — повторилъ Челякъ.
Затмъ, поглощая неимоврное количество чая, они стали говорить о ‘сход’, который былъ вчера и гд Челякъ провалился съ какимъ-то ‘вопросомъ’.
— Ты не умлъ — сбрендилъ! — посмивался надъ нимъ Воробьевъ:— а я бы на твоемъ мст не провалилъ: хочешь — я теб все это на слдующемъ сход поправлю?
Потомъ заговорили о попахъ, о земскомъ, о врач.
— Врачь у насъ,— говорилъ Воробьевъ,— онъ всмъ хорошъ, дйствительно, можно сказать — дятель, и народъ его любитъ. Ну, а вотъ за одно только нельзя къ нему полнаго доврія имть: съ попами якшается! А они для насъ люди вредные… И начальство они… та же полиція… Въ этомъ у него — большая ошибка!
Когда заговорили о попахъ, Челякъ даже вскочилъ и взволнованно забгалъ по комнат, тяжело громыхая огромными сапогами.
— Въ прошлый разъ,— началъ онъ,— встрчается мн на площади Матюшинскій — самый изъ нихъ главный ябедникъ — и говоритъ: что это я тебя никогда въ церкви не вижу? что, ты — молоканинъ, что ли? И потомъ, говоритъ, до меня дошло, будто мужикамъ ты разныя бредни болтаешь, умствуешь относительно таинствъ и прочее? Это какъ? Смотри!— Я, говорю, батюшка, не молоканинъ, а только что въ церковь хожу, когда есть мое къ тому желаніе, и опять же — время… А загонять меня туда силой — что толку… Что касаемо разговоровъ съ мужиками то, конечно, мы, мужики, обо всемъ промежду себя говоримъ, а понятія ни объ чемъ, по глупости нашей, не имемъ. Вы бы, говорю, батюшка, какъ пастырь духовный, должны намъ объяснять, наставлять насъ. Я, молъ, вотъ все хочу спросить васъ: растолкуйте мн, какъ надо понимать таинства: что — вс они равны между собой, али нтъ? Онъ подумалъ, и — строго таково — говоритъ: конечно — вс равны, да теб-то что до этого? А какъ же, говорю, коли вс равны, расцнка-то у васъ имъ разная? За исповдь вы берете дв копйки, а за свадьбу пятнадцать рублей? Какъ онъ закричитъ на меня! Подогомъ застучалъ! Подлецъ, говори, ты, а не прихожанинъ! Я, говоритъ, тебя… Да куда, молъ, вы, батюшка, меня изъ мужиковъ-то можете разжаловать? ниже-то мужика — куда можете поставить?
Челякъ, довольный собою, захохоталъ и на выпученныхъ глазахъ его мелькнули слезы.
— Сплавить бы его! — замтилъ Воробьевъ:— больно смутьянъ!
— Въ прошломъ году,— обратился ко мн Челякъ, мы такъ отъ одного духовнаго лица избавились: я поссорилъ его съ другимъ попомъ, тотъ на него донось и настрочилъ и, значитъ,— карамболемъ…
Челякъ сдлалъ билліардный жестъ.
— Чмъ же у васъ попы нехороши?— спросилъ я.
— Да что ужъ, какіе это пастыри? — возразилъ Воробьевъ, пренебрежительно усмхаясь.— Одинъ надъ другимъ норовятъ выслужиться передъ архиреемъ, да повышеніе получить и все за счетъ мужичишекъ. Старовровъ ловятъ, обыскиваютъ, книжки староврскія запрещеннгыя отбираютъ, съ жандармами перенюхиваются! Совсмъ нестоющіе люди!
— Хуже, видно, стараго-то, ‘тятеньки’?
— Еще бы! тотъ хоть дрался, а за мужиковъ передъ начальствомъ горой стоялъ, а эти…
— Ну, а земскій каковъ?
Друзья только руками замахали.
— Отставной маёръ, пьяница и воръ!— брякнулъ Челякъ:— вмст со старшиною воруютъ и другъ друга покрываютъ! Давно ужъ подсудимая скамья по нимъ тоскуетъ. Старшина разбогатлъ на мірской ше, мужиковъ въ морду бьетъ, въ арестанк гноитъ. Духовному вдомству мірскую землю продалъ. Ну, на что намъ, примрно, семинарія? мужики въ ней не учатся, а выходятъ изъ нея учителя церковно-приходскихъ школъ! И вдь это все онъ устроилъ, и землю, и домъ поворотилъ такъ, будто бы мужики сами изъ усердія пожертвовали!..
Челякъ погладилъ бороду и неожиданно добавилъ:
— Однако, мы такую политику подводимъ, чтобы земскій смстилъ его! Изъ-за этого мы къ маёру и въ гости ходимъ. Не знай, что выйдетъ?
— Какъ? вы ходите къ земскому?
— Ходимъ. Играемъ въ дружбу! Ну, да не поздоровится ему отъ нашей дружбы. Намъ бы только старшину свергнуть!..
— А что думаютъ мужики о вашей дружб съ земскимъ?— спросилъ я.
— Да вдь какъ-же иначе? — уклончиво отвчалъ Воробьевъ:— стоитъ ли съ земскимъ ссориться? Ежели, скажемъ, скачать его съ шеи, такъ другого пришлютъ — пожалуй, и похуже, а съ этимъ, хоть онъ и мошенникъ — все же можно ладить… Все-таки и насъ онъ побаивается! Вонъ врачъ и вс наши образованные ругаютъ насъ за это… и говорятъ, что ничего, молъ, у васъ не выйдетъ, а я имъ отвчаю: вдь это вамъ, господа, хорошо такъ говорить, вы у насъ годъ-другой побудете, а потомъ васъ и переведутъ въ другое мсто… мы же — здсь постоянно. Намъ такъ нельзя!.. Мы — исподволь, полегоньку, свое возьмемъ!
— Чего же вы хотите?
— А проведемъ въ старшины человка нашего характера… кого-нибудь изъ молодыхъ… Чтобы легче стало народу. Намъ выгодне — за народомъ быть, на его еторон…
— Да, мы — за народъ, за бдноту! — подтвердилъ. разглаживая бороду, Челякъ:— намъ иначе нельзя, какъ мы сами — мужики!
Въ такихъ разговорахъ они закончили чаепитіе, осушивъ весь самоваръ, и стали собираться къ Неулыбову. Въ прихожей Челякъ опять похлопалъ меня по плечу и сказалъ заискивающе:
— А старшину ты какъ-нибудь раздлай въ газет! а? Ей-Богу! Сдлай намъ это дло! Мы его тогда — по Божьи… съ Господомъ! Хе-хе-хе!
И два кулака, ратующихъ ‘за народъ’, съ неожиданной заботливостью повели меня къ выходу, гд уже стояла сытая, рыжая лошадь, запряженная въ бричку.
Я поселился у Неулыбова.
Онъ жилъ въ двухъ заднихъ комнатахъ одноэтажнаго каменнаго дома. Домъ этотъ былъ когда-то двухъ-этажнымъ, но посл пожара остался только низъ, который кое-какъ покрыли тесомъ, отчего домъ принялъ жалкій, смшной и печальный видъ.
Я занялъ дв переднія комнаты, кое-какъ обставленныя старой мягкой мебелью. Каменныя стны, вмсто обой выкрашенныя въ темную краску, были плохо оштукатурены, промерзли безъ топлива, отсырли и постоянно выдляли изъ себя мутную влагу, которая текла по нимъ тихими слезами. Домъ словно плакалъ о быломъ.
Самъ Федька Неулыбовъ, котораго я помнилъ мальчикомъ, оказался тридцатилтнимъ человкомъ съ преждевременной сдиной на вискахъ коротко-остриженной головы, съ рзкими складками горечи около рта и добродушнымъ одутловатымъ лицомъ съ рденькой черной бороденкой. Ходилъ онъ дома въ блуз и высокихъ валеныхъ сапогахъ. Ни лошади, ни коровы и вообще никакого хозяйства у него не было. Работы по агентству — тоже. И онъ цлыми днями изнывалъ отъ бездлья. Жилъ Федоръ Неулыбовъ на свт какъ бы нехотя, не ища въ своей жизни какого-либо смысла. Жилъ мечтой о возрожденіи, о томъ времени, когда кончится аренда мельницы и сада, и наотоящее, съ его тусклымъ бездльемъ и постояннымъ безденежьемъ, положеніе бобыля и пролетарія — вызывало въ немъ скуку, тоску и озлобленіе.
И это недовольство своимъ положеніемъ сближало его съ вчно-недовольнымъ и дятельнымъ Челякомъ и было главной причиной его участія въ борьб кандалинцевъ съ властями. Оба они въ прошломъ потеряли богатство и потому живе бдняковъ чувствовали бдность и больне страдали отъ несправедливостей и униженій.
Жизнь моя въ родномъ сел могла бы казаться сносной, если бы не отравлялъ ее своеобразный надзоръ за мной простодушной сельской полиціи. Каждый день, часовъ около шести утра, когда было еще темно, въ квартиру мою, не смотря на протестъ Неулыбова и его жены, приходили десятскіе съ бляхами на груди, съ длинными палками, въ громыхающихъ сапогахъ и будили меня, желая удостовриться, не убжалъ ли я. Робко, но настойчиво влзали они въ мою спальню и, видя меня вскочившимъ съ постели и ругающимся, успокаивались. Я посылалъ ихъ ко всмъ чертямъ, выталкивалъ въ шею, они бормотали что-то въ свое оправданіе и уходили. Но вечеромъ, когда я ложился спать, они снова являлись, наполняя домъ грохотомъ своихъ ногъ и палокъ — и опять повторялась утренняя сцена.
— Убирайтесь къ чорту! — кричалъ я.
Добродушные бородатые мужики чесали въ затылкахъ и гудли:
— Низвините… никакъ невозможно… становой строго приказалъ…
— Вонъ!
— Дерется, вдь, онъ… становой-то!.. пожалй ты насъ… Какъ мы, значитъ, наблюдатели за тобой…— говорили они, ухмыляясь. Обязанность слдить за мной смшила и забавляла ихъ.
Являлся Неулыбовъ, стыдилъ и выпроваживалъ вонъ ‘наблюдателей’, а утромъ, на разсвт, они опять приходили.
По вечерамъ къ намъ прізжалъ Челякъ. Появлялся самоваръ, бутылка водки и мы просиживали до полуночи въ разговорахъ все о томъ же, все о сверженіи старшины и о преданіи суду маіора, о писар, о попахъ, объ урядник, выбившемъ нагайкою глазъ мужику, о результатахъ послдняго ‘схода’, о народномъ дом, гд по воскресеньямъ попы читали акаисты, называя ихъ ‘религіозно-нравственнымъ чтеніемъ’, и о врач, который затялъ поставить въ народномъ дом пьесу ‘Бдность не порокъ’.
И на эти наши засданія почти всегда являлся Вароломей, сосдскій парень, сынъ закоренлаго раскольника Лукьяна. Семья Лукьяна была громадная, человкъ въ двадцать, вс его четыре сына были женаты, имли кучу ребятъ, но не длились, подчиняясь твердой вол отца, воспитанные въ строгой раскольничьей нравственности. Вс они, какъ и самъ Лукьянъ, были молчаливые? замкнутые, упрямые. По воскресеньямъ ходили молиться въ ‘моленную’, а въ осталыные дни совершали всей семьей моленія у себя дома, въ изб, при чемъ вс становились на колни передъ большимъ кіотомъ, полнымъ старыхъ, потемнвшихъ иконъ и пли въ унисонъ печальные, однообразные стихи. Впереди всхъ стоялъ на колняхъ самъ Лукьянъ со своимъ иконописно-суровымъ лицомъ и большой свтло-рыжей бородой еще почти безъ сдинъ. Онъ широко оснялъ себя двуперстнымъ крестомъ и клалъ земные поклоны, касаясь лысымъ лбомъ маленькой шелковой подушечки, засаленной отъ долгаго употребленія
Но самый младшій и любимый сынъ Лукьяна — Вароломей — не участвовалъ въ этихъ моленіяхъ и даже не ходилъ въ моленную. Не ходилъ, конечно, и въ церковь.
Онъ читалъ книги.
Компанія молодыхъ мужиковъ съ Вароломеемъ во глав выписывала газету вскладчину и получала откуда-то изъ-за Волги, изъ скитовъ таинственныя раскольничьи книги, но не старинныя, а новыя, написанныя литературнымъ языкомъ и напечатанныя гражданскимъ шрифтомъ. Видлъ я у Вароломея также и сочиненія русскихъ писателей — Толстого, Достоевскаго. Въ общественной библіотек кандалинскаго народнаго дома, находившейся подъ непосредственнымъ покровительствомъ земскаго начальника, этихъ книгъ не было: она была полна ‘духовно-нравственной’ литературой и газетами ‘Свтъ’, ‘Гражданинъ’ и какими-то органами ‘для крестьянъ’. Изъ этой библіотеки мужики книгъ не брали, предпочитая покупать иныя книги и выписывать другія газеты на свои деньги.
Центральнымъ лицомъ среди читающей мужицкой молодежи былъ Вароломей.
Когда-то мы съ нимъ вмст учились въ кандалинской школ: я былъ уже въ самомъ старшемъ класс, а онъ — въ младшемъ. Я помогалъ учителю и училъ Вароломея читать. Тогда онъ былъ кудрявымъ, блокурымъ бутузомъ съ громадными синими глазами и серьезнымъ личикомъ.
Теперь ему было двадцать пять лтъ, но на видъ казалось гораздо меньше, такъ какъ у него не росло ни усовъ, ни бороды. Тонкій, нжнаго сложенія, съ блднымъ одухотвореннымъ лицомъ, съ блыми кудрями и какимъ-то особеннымъ, ‘неземнымъ’ выраженіемъ громадныхъ продолговатыхъ глазъ, изъ которыхъ словно исходили мягкіе, голубые лучи, онъ мн казался похожимъ на изображенія юныхъ великомучениковъ первыхъ вковъ христіанства.
Отступничество Вароломея отъ церкви и отъ моленной очень удручало Лукьяна, тмъ боле, что это отрицаніе всего стараго въ раскол было среди кандалинскихъ раскольниковъ чмъ-то врод новой секты, охватившей исключительно молодежь. Но Лукьянъ уже не могъ сломить Вароломея и въ моментъ моего появленія въ Кандалахъ почти примирился съ вольнодумствомъ сына.
Тмъ не мене Вароломей пряталъ отъ него свои газеты и книги, а для чтенія ихъ приходилъ къ намъ. Въ то время, какъ мы, сидя вокругъ самовара, обсуждали злободневные кандалинскіе вопросы, молчаливый Вароломей, разостлавъ на сосднемъ стол или подоконник газету, лежалъ на ней всей грудью и, водя пальцемъ подъ строкой, углублялся въ чтеніе.
Иногда онъ забывался и неожиданно вскрикивалъ:
— Въ Кіев рабочіе забастовали!
Или:
— А студенты-то!.. опять!..
Но тотчасъ же конфузился и умолкалъ, еще крпче и обстоятельне налегая грудью на газету.
Иногда мы съ Неулыбовымъ отправлялись вечеромъ въ гости къ Челяку и тогда насъ отвозилъ туда на рзвой буланой лошаденк Вароломей, сдлавшійся моимъ постояннымъ ямщикомъ.
Челякъ лучшія комнаты своего дома ‘сдавалъ’ учительницамъ, а самъ, какъ и Неулыбовъ, довольствовался двумя задними комнатами и кухней.
Насъ встрчала дородная, красивая жена Челяка, выше его ростомъ, блая, съ привтливыми, веселыми глазами. Эти глаза она держала обыкновенно скромно-опущенными, говорила мало, но всегда остроумно, и даже въ молчаніи ея чувствовался притаившійся бсъ, дремлющая сила. Должно быть, и характеръ у нея былъ настойчивый и властный: извстно было, что кряжистый Челякъ постоянно ведетъ съ ней упорную борьбу за свою независимость, и на этомъ равновсіи двухъ силъ покоилось ихъ семейное счастье.
Впрочемъ, она тоже вздыхала о быломъ богатств мужа, кратко мелькнувшемъ въ ея жизни, и сочувствовала его борьб съ ‘властями’ не безъ радужныхъ надеждъ: ей хотлось быть старшинихой.
Занавски оконъ плотно задвигались, съ потолка ярко свтила большая лампа подъ жестянымъ абажуромъ, столъ, накрытый клтчатой скатертью, ставили посреди комнаты, хозяйка приносила тяжелый кипящій самоваръ, выставляла варенья и соленья, а Челякъ озабоченно исчезалъ въ сни и являлся оттуда съ громадной ведерной бутылью настойки темно-вишневаго цвта, изъ которой онъ наполнялъ маленькій графинчикъ, и опять бережно уносилъ колоссальную бутыль куда-то во тьму чулана, продлывая все это съ какой-то особенной торжественностью и уваженіемъ къ большой бутыли. Настойку, изобртенную имъ самимъ, онъ называлъ ‘путаницей’ за т послдствія, которыя она ему причиняла, выпитая въ большомъ количеств.
Вароломей, не пившій ‘путаницы’, удовлетворялся стаканомъ чач и уходилъ въ кухню, гд и предавался весь вечеръ чтенію, мы же не безъ торжественности приступали къ чаепитію, а потомъ къ ‘путаниц’, при чемъ пила и жена Челяка, разливавшая чай. Едва мы успвали выпить по рюмк, какъ дверь медленно отворялась и въ нее неуклюже влзалъ крякающій, глухой Воробьевъ, и тогда мы снова и безъ конца обсуждали общественные кандалинскіе вопросы.
Къ предстоящему ‘сходу’ ‘партія’ надялась прижать земскаго начальника угрозой разоблаченія его ‘уголовныхъ’ продлокъ, ключъ къ нимъ и улики уже находились въ рукахъ Челяка, такимъ путемъ хотли принудить его смстить старшину. Посл низложенія старшины предполагалось открыть карты, вроломно измнить ‘маіору’ и предать его въ руки правосудія.
— Мы его — по Божьи!..— мечтательно говорилъ Челякъ и развивалъ передъ нами хитро-задуманный планъ, полный дипломатическихъ тонкостей, уловокь, увертокъ, казуистики и политики.
Въ одинъ изъ подобныхъ моментовъ въ темную маленькую прихожую вошелъ кто-то въ длинномъ черномъ пальто, высокій и стройный. Появленіе этой фигуры вызвало радостные возгласы всей компаніи.
А пришедшій, снявъ пальто, остановился на минуту въ дверяхъ, осмотрлъ всхъ насъ немного иронически и улыбнулся удивительно-славной русской улыбкой.
Это былъ хорошо одтый красивый господинъ лтъ около тридцати съ длинными, небрежно-вьющимися волосами и подстриженной свтлой бородой. Умные, немножко печальные, немножко ироническіе глаза его какъ-то ужъ очень хорошо усмхались и влекли къ себ.
Мн показалось, что я уже гд-то видлъ его, любилъ его. Ну, да, конечно, это онъ, старый знакомый, докторъ Астровъ, талантливая натура на фон деревенской жизни, чеховскій докторъ Астровъ, но только помолодвшій, вытрезвившійся, воодушевленный чмъ-то.
Онъ вошелъ въ комнату, высокій, стройный, располагающій къ себ и, протягивал мн руку, отрекомендовался съ легкой тнью добродушной ироніи въ голос:
— Здшній земскій врачъ!
Зимой вс событія сгруппировались, и развязка ихъ произошла въ одинъ день.
Еще наканун врачъ прислалъ мн ‘почетный билетъ’ съ приглашеніемъ быть утромъ въ народномъ дом на открытіи ‘сельскохозяйственнаго общества’. Въ этотъ же день предстоялъ ‘сходъ’ для избранія старшины на новое трехлтіе, а вечеромъ предполагался первый любительскій спектакль въ народномъ дом — ‘Бдность не порокъ’.
Челякъ пропустилъ моментъ ‘прижать’ земскаго начальника, ревизія давно уже прошла и маіоръ имлъ время исправить перерасходы, уничтожить опасные докумепты и спрятать вс концы въ воду. Общаніе объ увольненіи старшины онъ теперь могъ позабыть безнаказанно.
Такъ и случилось.
Мы съ Неулыбовымъ пришли въ народный домъ, когда тамъ почти вс уже были въ сбор. Это каменное зданіе, выстроенное подгь безконтрольнымъ завдываніемъ земскаго начальника, стоило очень дорого, было построено плохо, и походило на длинный, низкій сарай. Внутренность его представляла изъ себя продолговатый залъ со скамьями ‘для народа’ и нсколькими рядами внскихъ стульевъ впереди для ‘чистой публики’.
Въ глубин зала была устроега маленькая сцена.
Заль кишлъ мужиками.
Впереди, около сцены, собралась мстная интеллигенція.
Врачъ, замтивъ меня, улыбнулся, пошелъ ко мн навстрчу, схватилъ подъ руку и повелъ къ ‘интеллигенціи’ — знакомиться.
Кандалинская ‘интеллигенція’ состояла изъ двухъ учителей министерской школы, двухъ учительницъ, трехъ учителей ‘духовнаго вдомства’ и четырехъ священниковъ, которые тоже учительствовали въ ‘семинаріи’. Священники вс были молодые и самаго современнаго типа: интеллигентные, франтоватые, въ очкахъ и воротничкахъ, съ манерами ‘свтскихъ’ людей.
Тутъ же были Воробьевъ и Челякъ,
Вс дожидались появленія земскаго начальника, старшины и писаря, чтобы начать засданіе.
Въ зал стоялъ сдержанный гулъ толпы.
Мужики сидли и стояли кучками, полушопотомъ разговаривая между собой. У ‘интеллигенціи’ тожо шелъ свой разговоръ, на минуту прерванный моимъ приходомъ
— Ну-съ, такъ вотъ,— звучнымъ жирнымъ баритономъ говорилъ священникъ высокаго роста въ щегольской ряс и безукоризненной чистоты воротничкахъ:— я утверждаю, что не всякаго писателя можно давать мужику… Мужикъ — это дитя, которое еще нужно воспитывать. Какое, напримръ, вліяніе можетъ оказать на него, скажемъ, Достоевскій? Этотъ больной духъ?! Самое разлагающее. Къ чему все это мужику? Разв онъ разберется въ этомъ? Помилуйте!.. Ему нужна здоровая, удобоваримая пища, и волей-неволей, просвщая народъ, любя его, заботясь о немъ, мы должны ограничивать, такъ сказать,— фильтровать…
Онъ говорилъ самоувренно, бойко и складно, подробно развивая эту не новую мысль.. Лицо у него было рябое, непріятное, глаза умные, холодные: свтлые, кудластые волосы, еще не успвшіе вырости длинными, лежали копной.
— Это — академикъ! — шепнулъ мн Челякъ:— учительствуетъ въ семинаріи!
Врачъ отвелъ меня въ сторону, поближе къ мужикамъ и сталъ было говорить о желательномъ состав членовъ предполагаемаго ‘Общества’.
Но ему помшали мужики.
Я давно уже чувствовалъ, что они смотрятъ на меня и говорятъ обо мн. И вотъ теперь ихъ говоръ становился все ясне, гуще и громче. Наконецъ, мн стало слышаться, что они повторяютъ мое имя.
— Капитонъ! — громко крикнулъ кто-то изъ нихъ. Мужики окружили меня,
— Али не узнаешьнасъ? — раздавались голоса:— чай, вмст въ школу-то бгали, играли вмст! Помнишь?
Я озирался и видлъ кругомъ себя бородатыя, большею частью еще не старыя лица. И было въ этихъ лицахъ что-то истомленное, выстраданное и вмст съ тмъ боле одухотворенное, чмъ въ прежнихъ мужицкихъ лицахъ. Должно быть, уже не было прежняго богатства, сытости и благополучія, не было и здоровья отцовъ, но лица были живе, нервне, осмысленне. Общее выраженіе ихъ лицъ было такое, словно они устали страдать, устали ждать.
Одинъ по одному они подходили ко мн, жали руку и говорили:
— Филата помнишь? это я!
— А я Золинъ!
— А Микишку-то неужто не узналъ?
Нкоторыхъ я вспомнилъ и узналъ, многихъ не могъ узнать, но со всми долженъ былъ расцловаться и разсказать о себ.
Все это были мои сверстники, товарищи. Возвращаясь въ родное село и боясь отчужденности и вражды мужиковъ, я, оказалось, упустилъ изъ виду одно простое обстоятельство, что т мужики, суеврные, грубые и косные, которые двадцать лтъ назадъ ненавидли такихъ, какъ я, давно уже состарились, сидятъ за печкой или умерли, а вмсто ихъ живутъ и дйствуютъ вотъ эти, новые мужики, съ новыми понятіями.
— А мы ужъ давно слдимъ за тобой… по газет… все читали, что ты тамъ пишешь!
Да, это были совсмъ таки новые люди, грамотные, имющіе понятіе о газет, о книг, любящіе писателей. И то, что я писалъ и длалъ тамъ, далеко, въ город, было извстно имъ и вызывало въ нихъ сочувствіе и одобреніе. Оказалось, что мое литераторство и даже моя ‘поднадзорность’ служили въ ихъ глазахъ признаками моей порядочности, что перо газетчика въ моихъ рукахъ они считаютъ оружіемъ, поднятымъ на защиту ихъ. И они говорили мн объ этомъ по своему, простыми словами, какъ умли.
Пока я съ ними разговаривалъ, пріхало начальство: земскій, старшина и писарь.
Отставной маіоръ — высокій, прямой старикъ съ желтоватыми сдыми усами и краснымъ носомъ сбросилъ николаевскую шинель и дворянскую фуражку на руки сотскаго и, вытирая усы платкомъ, походкой военнаго направился прямо на сцену, гд уже былъ приготовленъ длинный столъ, накрытый зеленымъ сукномъ. За нимъ шелъ старшина, плотный, въ суконной поддевк, съ коротко-подстриженной сдой бородой, съ мдной цпью на ше. Онъ имлъ видъ добраго, благоразумнаго мужичка, преданнаго начальству. Шествіе заключалъ волостной писарь въ пиджак и косоворотк, съ большой книгой подъ мышкой и выраженіемъ административной строгости на полномъ рябоватомь лиц.
Мужики молча встали. Шумъ затихъ. И въ этой неестественной напряженной тишин сельскія власти гуськомъ прошли сквозь толпу и размстились за зеленымъ столомъ.
Маіоръ сипло откашлялся и, ни на кого не глядя, рзко позвонилъ въ предсдательскій колокольчикъ. Засданіе началось.
Черезъ часъ въ зал народнаго дома происходило что-то, похожее на скандалъ: посл закрытой баллотировки оканалось, что предсдателемъ правленія вновь открываемаго общества огромнымъ большинствомъ голосовъ избранъ кандалинскій земскій врачъ.
Это было дерзостью со стороны мужиковъ, такъ какъ самъ ‘маіоръ’ желалъ быть избраннымъ. Онъ кусалъ концы своихъ желтыхъ усовъ и, наклоняясь къ старшин, говорилъ ему что-то съ негодующимъ видомъ. Старшина подставлялъ ухо и кивалъ головой. Въ зал стоялъ гвалтъ.
Врачъ отказывался отъ чести быть предсдателемъ сельскохозяйственнаго общества, просилъ сдлать новую баллоткровку, избирать другого. Онъ вышелъ на эстраду и оггуда смущенно кланялся ‘народу’, прижимая руки къ груди.
— Не могу… да не могу же!..— повторялъ онъ.
Но толпа восторженно ревла. При самомъ начал засданія врачъ взялъ на себя трудъ изложить имъ суть учреждаемаго общества и сдлалъ это такъ хорошо, что мужики увлеклись.
— Просимъ! Просимъ! — кричали они.
Впереди всхъ стоялъ большой рыжій мужикъ въ дубленомъ полушубк и оралъ зычнымъ голосомъ, покрывая всхъ:
— Не надо намъ другого! Коли будетъ другой, то и въ обчество не пойдемъ! Мы теб вримъ.