Время на прочтение: 8 минут(ы)
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
Каменская станица. Письмо первое (‘Земля и Воля’ No 2), письмо второе (‘Земля и Воля’ No 3)
Вся русская история представляет не что иное, как непрерывную борьбу государственности с автономными стремлениями общины и личности. Борьба эта тянется красною нитью через все 1000-летнее существование русского государства, принимает самые различные формы — от восстания Стеньки и Пугачева до возведения бегства от властей и полного отрицания государственности в религиозный догмат. Эта борьба на жизнь и смерть между двумя противоположными принципами отнюдь не прекращается и в настоящее время. Удалось ли государству внушить крестьянину другие привычки, другие стремления, можно ли опираться революционной партии на эти, по-видимому, задавленные стремления к автономии общины и личности — это вопрос другой, я же в настоящем письме хочу только описать один из эпизодов этой борьбы — эпизод, имеющий тем больший интерес для читателя, что он совершается на наших глазах. Я говорю о волнениях донских казаков по поводу введения новых правил пользования общественными лесами. Правила эти состоят в следующем. Лес делится большими просеками на 30 равных участков. Рубка может происходить ежегодно только в одном из них. Воспрещается пасти в лесу скот. Вводится правильный сбор лесных плодов. Каждый казак имеет право только на определенное количество леса, между тем как до сих пор каждый казак пользовался всем, ‘куда топор и коса ходили’. Недоверие казаков, как и всего народа, к его земским опекунам таково, что вопрос о том, целесообразны или нет предлагаемые меры, вовсе и не поднимался, и только те станицы, в которых преобладали степные хутора, согласились подписать приговор об отдаче леса под земскую опеку, лесные же почти все протестовали.
Особенно упорно держалась и держится Луганская станица Донецкого округа. Эта станица со своими хуторами окружена со всех сторон лесами. Удобные места для пастьбы окота отстоят верст на 15 от нее, и, разумеется, гонять скот так далеко очень неудобно, особенно, когда грозит еще перспектива постоянных штрафов. ‘Вышла свинья за ворота — она уж в лесу: вот тебе и потрава’ — говорят казаки, и всякий знакомый с местностью вполне согласится с ними. Но не одни только эти неудобства заставляют протестовать против отдачи леса. Вековое недоверие народа к правительству таково, что, вслед за известием об ‘отнятии’ лесов, пошли толки о том, что там-де пойдут отбирать озера, а после ‘хоть ложись да помирай’.
Одна казачка, на станичном сборе, даже сравнила земство с парнем, который сулит девке золотые горы, покуда не добьется своего, а потом кругом обманывает ее.
Казаки, назначенные атаманом прокладывать просеки в лесу, отказались, по желанию всей Луганской станицы, выйти на работу. Из Черкасска наехало разное начальство, в том числе какой-то генерал, который хвастался перед казаками, что усмирял в 1861 г. бунтовавших крестьян. ‘Мы тебе не мужики!’ — отвечали на это казаки. На одном из сборов, урядники, по приказанию начальства, стали было записывать наиболее восстававших против отдачи леса. Но это заметили казачки, которые вообще очень интересуются общественными делами, — кинулись на урядников и принялись их бить на глазах у начальства, которое бросилось бежать из станичного правления.
Началось было следствие по этому делу, но станица заявила, что ‘били все’. Несколько раз потом приказывали казакам выезжать для рубки просек в лесу, и ни разу они не послушались.
Приказано было собрать новый сход, но едва кончилась обедня, и атаман вышел из церкви, как его окружила толпа казаков, послышались ругательства и угрозы, которые едва не перешли в действие. Атаман немедленно же отказался от должности, и сход не мог состояться. Потом казаки отравились к квартире землемера, назначенного для межевания леса и проживавшего в станице, и грозились убить его, если он не уедет. Прошло несколько дней. Ночью, когда вся станица уже спала, кто-то выстрелил в окно хаты, занимаемой землемером. Хотя он не был даже ранен, но переполох был чрезвычайный. Утром землемер поспешил уехать из Лугани, а за ним и храбрый военачальник, усмирявший в 1861 году крестьян. Этот последний, еще накануне хвалившийся, что он хоть тридцать лет проживет в станице, а поставит на своем, так струсил, что не решился удирать без конвоя.
Всё начальство засело в Митякинской станице, в 25 верстах от Лугани, и оттуда требовало на суд тех казаков, которые отказались делать просеки в лесу. Последние не ехали, а требовали, чтобы суд сам ехал к ним. А пока тянулась между ними переписка, в Луганской станице шло следствие по делу ‘о покушении на жизнь таксатора. Подозревали сначала нескольких казаков — один был даже арестован, — но потом оказалось, что в ночь, когда было сделано покушение, он был на одном из хуторов. Стали валить всё на каких-то темных личностей, которые жили перед тем в станице, бывали даже на сходах и подстрекали будто бы казаков к бунту. Стали разыскивать этих таинственных посетителей, но оказалось, что их и след простыл. Всё дело было свалено на нигилистов.
К выстрелу население относится сочувственно и жалеет только, что таксатор не был убит. Между тем, казаки, которых требовали на суд по делу о неповиновении распоряжениям атамана, решились ехать: какой-то смельчак уговорил других, что им де и там ничего не посмеют сделать. Но когда они явились в Каменскую станицу, — главную в Донецком округе,— всех их (30 чел.) арестовали и посадили в острог. Но это только подлило масла в огонь: между казаками пошли толки о том, чтобы не платить совсем земских и страховых (штраховых, как они называют) денег. Они стали обвинять атамана в предательстве и грозились убить его. Казаков пугают военной экзекуцией, а они говорят, что ‘примут ее в пики’. Поднялся вопрос: стоит ли давать землю (паек в 200 дес.) тем из офицеров, которые особенно энергично ‘усмиряли’ казаков.
Чем всё это кончится — неизвестно, одно только можно сказать, что волнение не ограничивается одной Луганской станицей. В остальных станицах того же округа, напр., в Гундеровской, казаки, хотя и не гонят таксаторов, но владеть лесами собираются по-старому, и приговор подписали только ‘господа’, т. е. офицеры, ‘чернь’ же — простые казаки — противится ему.
Вообще, как бы ни было различно сопротивление, недовольство везде одинаково сильно. Припоминаются какие-то предсказания ‘стариков’, которые давно говорили, что придет время, когда будут стеснять казаков, когда у них отберут все угодья, и тогда произойдут на тихом Дону смуты, и будет кровопролитие.
И теперь уже казаки других станиц начинают с завистью, смешанной с уважением, смотреть на луганцев.
‘Ведь у нас какой народ-то: им бы, как луганцам, гнать таксатора, а они уперлись, что не отдадут лесу, да и только, а таксатор — вон уже просек в лесу наделал’, говорила мне одна хуторская казачка.
До сих пор я рассказывал вам о событиях, которых или был очевидцем, или знаю от верных людей. Что же касается до слухов, то говорят, что в Слонской станице, Усть-Медведицкого, если не ошибаюсь, округа, за таксатором, выехавшим делать в лесу просеки, бегали казаки с шашками, так что он едва спасся. Волнуются и в Урюпинской станице, волнуются в Усть-Медведицкой, Казанской и Раскольницкой. До сих пор казаки воображают, что стоят на легальной почве. ‘Мы своей кровью завоевали эти места, — говорят они, — кто же может отобрать их у нас? Когда государь был на Дону, он прямо сказал, что у нас останется всё по старому’.
Теперь, к осени, стали возвращаться казаки с войны и, понятно, встретят далеко не с радостью эту новую ‘царскую милость’.
Интересно здесь особенно то, что казаки Донецкого округа, где волнение приняло самые большие размеры, составляли 3-й Орлова полк, имеющий самое большое число георгиевских кавалеров и отличившийся в забалканском походе. Эти герои возвращались домой и без того сильно раздраженные мошенничеством их полкового командира, полковн. Грекова, заменившего Орлова. По рассказам казаков, он не выдавал им совсем фуражу для лошадей, между тем, как сам получал по 2Ґ руб. за каждый пуд сена, которое он будто бы выдавал лошадям. На возвратном пути при посадке на железную дорогу, казаки, если верить их рассказам, ‘приняли его в нагайки’. После этого скандала, был вызван прежний командир полка, Орлов, который и взялся умиротворить казаков. На площади в нашей станице происходил публичный торг казаков с Орловым. Он предложил казакам 7.000 руб. с тем, чтобы они прекратили всякое неудовольствие на Грекова. Казаки насчитали, что он украл у них 200.000, и требовали их сполна, грозя в противном случае подать жалобу. В конце концов согласились на 25.000 руб., по рублю на водку каждому казаку и по 25 рублей на сотню для угощения. После этого публичного скандала, они разошлись по домам и, разумеется, только усилят собою контингент недовольных правительством.
Я уже писал вам о так называемой Луганской истории, волновавшей население нашего округа с самого начала весны 1878 т. Вы помните, вероятно, что 30 чел. луганцев, ‘наряженных’ для резки леса станичным начальством и отказавшихся исполнить это распоряжение, были посажены в каменский острог. Этих козлов отпущения держали в тюрьмах до конца ноября, постоянно таская на допросы. Ответы арестованных были коротки и единодушны: ‘мы ни в чем не виноваты, бунтовали не мы одни, а вся станица, да и по прочим станицам также недовольны земством и разными прочими нововведениями и терпят только до поры до времени’.
‘Неповиновение власти’ было слишком упорно, соблазн для других станиц слишком велик: начальство решилось действовать ‘со скоростью и строгостью’. Посылать солдат в станицу, в которой, вместе с принадлежащими ей хуторами, считается до 15 т. жителей, было слишком рискованно, поэтому изобретательное начальство прибегло к другому способу действий. В Луганскую станицу снова является какой-то ‘генерал’ и обращается к проживающему там шпиону из отставных офицеров, Апостолову, с просьбой указать бунтовщиков и тем поддержать ‘основы’. Тот, разумеется, не заставил повторять просьбы, и его усердие превзошло даже генеральское ожидание. Бунтовщиков оказалось целых полторы сотни, в число которых, замечу я от себя, попали казаки, даже не бывшие на сборах. Но проверять верность показаний ‘доносителя’ было некогда, да и надобности не представлялось. Импровизированным бунтовщикам была объявлена следующая альтернатива: или уговорить казаков отдать лес, или разделить участь арестованных раньше 30 чел., которым грозит Сибирь. Вы, мол, бунтовали, вы и усмиряйте. Усмирить они должны были в весьма короткий срок.
Узнав об этой дикой выходке начальства, луганцы призадумались. Поддержки другие станицы не оказывают, а начальство грозит Сибирью даже невинным решено стереть Лугань с лица земли. Несколько дней шли всевозможные толки в станице и, наконец, стачечники решили, что ‘один в поле не воин’. ‘Эх, — говорили они, с проклятием подписывая приговор об отдаче леса, — поддержи нас другие станицы, не так бы кончилось дело’. Как только приговор был подписан, немедленно были освобождены от следствия не только 150 чел., оболганных Апостоловым, но и те 30 чел., что содержались в Каменском остроге. Тяжкие обвинения, которые взвалились на них, были забыты начальством тотчас же, как миновалась надобность в заложниках, на которых можно было бы сорвать сердце и показать спасительный пример строгости.
Так кончилась Луганская история, кончилась, как и множество других так называемых мелких бунтов победою правительства, при чем сопротивление населения во время ‘бунта’ только редко и то не надолго переходило из пассивного в активное. Но причины, вызвавшие сопротивление, не только не перестали существовать, но, напротив, получили законную санкцию. Это, разумеется, только увеличивает неудовольствие казаков, и вот почему я думаю, что нам, быть может, придется еще увидеть эпилог только что закончившейся драмы.
А эпилог, пожалуй, будет интереснее самой драмы, хотя бы потому, что разыгрывать его будут не новички. Луганский ‘бунт’ оставил казакам драгоценный опыт в подобных делах. Этот опыт показал, во-1), что для того, чтобы рассчитывать на какой-нибудь успех в борьбе с правительством, необходимо действовать дружно и единодушно, он показал, во-2), полную возможность единодушного действия, так как причины неудовольствия одинаковы во всем войске.
Казаки хорошо знают это, и мне кажется, что ни в какой другой части населения России нельзя встретить более осмысленного и более сильного недовольства существующим порядком вещей.
Недовольны казаки своим новорожденным земством, которое отбирает леса, озера, реки, налагает пошлины на мельницы, налагает вместе с правительством акциз на соль, добываемую в войске, так как прежде добывание ее было вольное, и т. д.
Недовольны они плохим наделом земель. Это можете показаться странным, так как всем известно, что свободных земель в войске пропасть. Но в том-то и дело, что из этих свободных земель никаких прирезок станицам не делается, хотя население растет. Официальный душевой надел казака в нашем округе считается 30 десятин, он и подать (положим, небольшую — 50 коп. с пая) платит за 30 десятин, — а, между тем, количество земли, действительно, удобной для обработки, колеблется от 8 до 10 дес, да и то ценится так дешево, что арендная плата не превышает 50 копеек.
Рядом с этими, так сказать, экономическими причинами недовольства, являются правительственные, вроде отобрания оружия у казаков. По возвращении с театра военных действий у них в Киеве были отобраны пушки, а затем, когда они приехали в Черкасск — и ружья. Казаки объясняют эти меры тем, что начальство, дескать, боится общего бунта на Дону.
Насколько ненавидят казаки земство и как хорошо понимают они, что замена прежнего казацкого самоуправления земским — равносильна замене действительного, неподдельного самоуправления фиктивным и, притом, не дешево стоящим, — видно во всяком слове казака, толкуете ли вы с ним в хате, встретитесь ли и разговоритесь по дороге или, наконец, явится ли он на сбор в станичное правление.
Случилось мне недавно пойти в один хутор, недалеко от нашей станицы. Дорогой меня нагнал казак, ехавший в телеге. После обычных приветствий и вопроса: ‘где (т. е. куда) идешь?’ — вызвался подвезти меня до хутора. Я воспользовался предложением, и у нас завязался разговор, который, разумеется, тотчас же свелся на земство.
‘Земство, — говорил мой собеседник, — будет постепенно отнимать наши права, оно хорошо знает, что если захочет отнять их сразу, то казаки взбунтуются все. Казак — что бык: если его будут приучать к упряжи постепенно, будет терпеть, пока хватит сил, если же сразу под ярмо — непременно взбесится. Многие еще не понимают земства и его подходов, когда же узнают, то это даром не пройдет, казаки — им не мужики’.
‘Если уже земство так умно, что всюду сует свой нос, — иронизировал другой казак на сборе в Гундеровской станице, — то пусть лучше обучает мою старуху хлебы печь, а к нам не мешается’.
С кем из казаков ни заговорите, везде услышите одно и то же. Появляются свои доморощенные ораторы, которые производят сильное впечатление и на нашего брата, а о казаках и говорить нечего. Я встретил одного из таких выразителей общего недовольства. Теперь уже седой и вдобавок глухой, этот замечательный человек всю жизнь свою не мог осесться на одном месте. Летом он бурлачит, зимой ходит по хуторам и станицам и рисует планы. Пламенные речи свои он начинает словами: ‘приутих, приуныл славный Дон’, далее следует мастерское сравнение прежнего вольного казачьего житья с настоящим, конечно, не в пользу последнего, оканчивает он их песней собственного сочинения, которой я, к сожалению, не мог записать, запомнил же только начало:
Ктой-то, братцы, наше войско
Губит, грабит, разоряет.
Ктой-то, братцы, нашу землю
Податями облагает.
Таково положение дел у нас на Дону в настоящее время. Сделать из описанного те или другие выводы предоставляю читателю.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
