КАМЕНКА.
(1821—1825 г.)
(Эпизодъ изъ временъ Александра I.)
(Посвящается М. И. Анненковой).
КАМЕНКА.
(1821—1825 г.)
(Эпизодъ изъ временъ Александра I.)
(Посвящается М. И. Анненковой).
I.
——
II.
III.
Каменка, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1881
Время на прочтение: 45 минут(ы)
Мишель постилъ Каменку впервые, осенью въ 1821 году, посл своего нежданнаго перевода въ южную армію, въ полтавскій полкъ, изъ распущеннаго, за неповиновеніе, семеновскаго гвардейскаго полка.
Никогда потомъ, въ немногіе годы молодой и бурной, рано погибшей жизни, Мишель не могъ забыть ни своего зазда въ этотъ красивый уголокъ кіевской Украйны, ни его радушныхъ обитателей.
Это было въ конц ноября.
Его однополчанинъ по гвардіи и теперь ротный командиръ, по полтавскому полку, Сергй Ивановичъ Муравьевъ-Апостолъ собирался тогда въ свое родовое, миргородское помстье, село Хомутецъ.
— Хочешь, Миша, — сказалъ онъ ему: я по пути заду на именины въ Каменку…. тамъ, въ екатерининъ день, весело, — барышни, танцы…. а главное, увидишь общество замчательныхъ, истинно умныхъ русскихъ людей.
Ротный любилъ Мишеля, покровительствовалъ ему и былъ радъ доставить ему развлеченіе. Они похали.
Дорога въ этой части чигиринскаго узда шла извилистыми, лсистыми холмами. Погода была мглистая, съ небольшимъ морозомъ. Дубовыя, липовыя и грабовыя рощи, захваченныя раннимъ снгомъ, еще не потерявъ всхъ листьевъ, стояли то темными, то багрово-золотистыми островами, среди опустлыхъ, блыхъ полянъ. Рдкіе сёла и хуторы, съ историческими именами, Субботово, Смла, Мотронинъ и Лебединскій монастыри, напоминали гетманщину и недавніе, послдніе дни Запорожья.
Верстахъ въ сорока отъ Чигирина, извилистый проселокъ сталъ круто спускаться въ долину. Подъ пригоркомъ, переская Каменку на дв части, текла еще незамёрзшая рка Тясминъ. Сквозь морозную мглу блеснули маковки двухъ церквей, обозначились новые, вдаль уходящіе холмы и обширное, въ нсколько сотъ дворовъ, населенное малороссами и евреями, мстечко. На возвышенномъ взгорь сталъ виднъ большой, двухъ-этажный, помщичій домъ, съ пристройками, — за нимъ старый садъ, красивыми уступами спускавшійся къ рк, Барскій дворъ былъ уставленъ возками, санями. Кучера водили упаренныхъ лошадей. Прислуга суетилась между домомъ и дворовыми постройками.
— А знаешь-ли, кого еще мы можемъ здсь встртить?— сказалъ спутникъ Мишелю, при спуск въ улицу, называя ему обычныхъ каменскихъ гостей: сюда, эти дни, ждали гостя изъ Кишинева…. онъ уже навщалъ Каменку минувшею весной…
— Кто такой?
— Пушкинъ….
— Можетъ-ли быть?
— Увидишь.
Любопытство Мишеля было сильно возбуждено, и онъ не помнилъ, какъ въхалъ въ ворота и какъ ступилъ на крыльцо.
Восемнадцатилтній, темнорусый, голубоглазый и средняго роста юноша, Мишель въ это время съ виду былъ еще почти ребенокъ. Сильно впечатлительный, добраго и нжнаго сердца, онъ, подъ надзоромъ страстно его любившей матери, сперва воспитывался въ Москв, потомъ въ Петербург, въ пансіон какого-то парижскаго эмигранта — аббата. Образованіе ему было дано въ дух того времени, чисто французское, такъ что, до поступленія въ гвардію, онъ даже съ трудомъ говорилъ по-русски.
Опредлясь въ полкъ, изящный, чувствительный и нжный воинъ не могъ равнодушно видть мученій мухи, комара. Полковая учебная стрльба бросала его въ краску и приводила въ дрожь. Затянутый въ узкій, офицерскій мундиръ, съ высокимъ, жесткимъ воротникомъ и острыми, длинными фалдочками, онъ, когда былъ веселъ, своимъ звонкимъ, задорнымъ смхомъ и рзвостью, а когда скучалъ, — томностью робкихъ, разсянныхъ глазъ, красиво-вьющимися кудрями и вздохами, напоминалъ скоре дикую, несложившуюся двочку, чмъ сына Марса. Не желая, впрочемъ, отстать отъ товарищей, онъ любилъ себя показать лихачемъ, гарцовалъ по Невскому на красивомъ скакун, участвовалъ въ дружескихъ попойкахъ, въ карточной игр и прочихъ холостыхъ кутежахъ. Но его любимымъ занятіемъ было чтеніе.
Западные и преимущественно французскіе историки, философы, романисты, поэты и экономисты были Мишелемъ съ жадностью прочитаны въ богатыхъ библіотекахъ его московской и петербургской родни. Съ книгой Беккарія о преступленіяхъ и наказаніяхъ, съ разсужденіемъ о законахъ Монтескье, съ Вольтеромъ и Дидеро онъ ознакомился съ такимъ же наслажденіемъ, какъ и съ Плутархомъ, Гельвеціемъ, Кондильякомъ, Гольбахомъ, Вателемъ и Руссо. Изъ русскихъ писателей онъ увлекался фантастическими балладами Жуковскаго и плакалъ надъ Лизой Карамзина. Но его идеаломъ былъ Пушкинъ…. Мишель зналъ наизусть почти вс его стихи, въ томъ числ его неизданныя, смлыя и пламенныя сатиры, ходившія въ то время въ безчисленныхъ спискахъ и читавшіяся на расхватъ: Лицинію, Деревня, Кинжалъ, Чаадаеву, на Аракчеева, Голицына и другія.
И вдругъ, этотъ Пушкинъ, этотъ идолъ молодежи, полубогъ, могъ быть дйствительно здсь же, въ Каменк. Не шутитъ-ли товарищъ? не издвается-ли безъ жалости надъ юнымъ поклонникомъ любимца парнасскихъ боговъ?
Виновница имениннаго създа, еще сохранившая слды былой, замчательной красоты, величественная и любезная семидесятилтняя старушка, Екатерина Николаевна Давыдова была урожденная графиня Самойлова, сестра извстнаго канцлера и племянница свтлйшаго князя Потемкина. Отъ перваго брака у нея былъ сынъ, — извстный защитникъ Смоленска и герой Бородина и высотъ Парижа, генералъ Николай Раевскій, два сына котораго, ея внуки, были друзьями Пушкина. Ея сыновья отъ втораго мужа, Давыдова, старшій Александръ и младшій Василій Львовичи, жили съ матерью. Высокій, тучный, свтлорусый и величавый, отъ природы неподвижный, лнивый и всегда полудремлющій Александръ Львовичъ, какъ и его мать, весьма схожій съ ддомъ Потемкинымъ, былъ женатъ на красавиц-француженк, графин Граммонъ. Василій Львовичъ, совершенная противоположность брату Александру, впослдствіи женатый на миловидной и доброй, дальней родственниц, Александр Ивановн, былъ съ виду въ покойнаго своего отца, — роста ниже средняго, съ курчавыми, темными волосами, веселый, со всми общительный, говорливый и живой.
Оба брата воспитывались въ Петербургскомъ пансіон аббата Николь, служили, какъ вс тогда, въ военной служб, одинъ въ кавалергардахъ, другой адьютантомъ князя Багратіона — въ гусарахъ, отличились въ двнадцатомъ году и теперь находились въ отставк, старшій генераломъ, младшій полковникомъ. Александръ Львовичъ съ семьей жилъ въ нижней, лвой части каменскаго дома, Василій — въ особой пристройк, въ правой. Средину нижняго этажа, съ своими домочадцами, занимала старушка мать. Она вставала рано, обходила въ пристройкахъ разныя рукодлья, кружевницъ, коверщицъ и швей, навщали оранжереи, цвтники и свряла свой брегетъ по солнечнымъ часамъ, устроеннымъ на садовой полян, передъ домомъ. Вс обдали, пили чай и ужинали внизу у старушки, бесдуя въ общей, огромной, увшанной фамильными портретами, нижней гостинной. Верхній этажъ и одинъ изъ флигелей служили для прізда гостей.
Къ Каменк принадлежали семнадцать тысячъ десятинъ земли, унаслдованной ея владлицей, благодаря дяд, свтлйшему Потемкину, то есть чуть не половина Чигиринскаго узда, и Екатерина Николаевна заране ршала почти вс уздные выборы, говоря одному — ты, батюшка, будешь предводителемъ, другому — теб быть исправникомъ, или судьей.
Въ семейные праздники въ Каменку съзжались, кром другихъ сосдей, Лопухиныхъ, Орловыхъ, родные хозяевъ, изъ Кіева Александръ и Николай Раевскіе, Поджіо и др. А теперь здсь былъ и недавно женатый на сестр Раевскихъ, служившій въ Кишинев, генералъ Михаилъ Ордовъ, съ своимъ адьютантомъ, Охотниковымъ, генералъ князь Сергй Григорьевичъ Волконскій и московскій гость, также бывшій семеновецъ, капитанъ Иванъ Дмитріевичъ Якушкинъ.
Мишель съ товарищемъ подъхали къ началу молебна. Вс гости были въ сбор, отслушали исполненное пвчими многолтіе, поздравили именинницу и, въ ожиданіи пирога, размстались вкругъ хозяйки въ гостинной и частью въ зал. Слуги разносили чай. Степенный и важный дворецкій, Левъ Самойлычъ, съ порога поглядывалъ, все-ли въ порядк въ зал и въ столовой.
Прерванный молебномъ, разговоръ оживленно продолжался. Мишель разсянно прислушивался къ толкамъ лицъ, которымъ передъ тмъ былъ представленъ. Съ нимъ заговорилъ младшій Раевскій. Но онъ и его едва слушалъ, оглядываясь и ища кого-то счастливыми, смущенными глазами.
Французскій говоръ здсь преобладалъ, какъ и во всемъ тогдашнемъ обществ. До слуха Мишеля долетали слова:— ‘кортесы ршили’ —‘Меттернихъ опять’ — ‘силы якобинцевъ’ — ‘Аракчеевъ’ — ‘карбонары’…. Кто-то передавалъ подробности о недавнемъ, неудачномъ, хотя столько пророчившемъ, вторженіи въ Турцію изъ Кишинева грека-патріота, русскаго флигель-адьютанта, князя Ипсиланти.
— Это сильно озадачило, смшало нашъ кабинетъ, — произнесъ въ гостинной молодой женскій голосъ: добрая попытка не умретъ….
— Да, но бдная родина Гомера и емистокла! возразилъ другой голосъ, и въ немъ Мишель узналъ своего ротнаго:— ждите…. нескоро вернется законное наслдіе четырехвковой жертв турецкихъ кинжаловъ и цпей….
— Австрійцы вторглись въ Неаполь и мы же, имъ въ помощь, стянули войско къ границ, — толковали въ зал.
— И все Меттернихъ, Аракчеевъ.
— Но у насъ Сперанскій, Мордвиновъ….
— Придетъ пора!
— Два года назадъ, Зандъ расправился съ предателемъ Коцебу….
— А вы знаете новую сатиру Пушкина на Аракчеева? — спросилъ кто-то Раевскаго, въ двухъ шагахъ отъ Мишеля.
— Какъ не знать!… ‘Достоинъ лавровъ Герострата?’ — отозвался тотъ.
— Нтъ, а эти:
‘Безъ ума, безъ чувствъ, безъ чести,
‘Кто-жъ онъ, преданный безъ лести?’
— ‘Просто фрунтовой солдатъ!’… еще бы!— да гд же онъ самъ? ужли еще спитъ?— произнесъ Раевскій и, обратясь къ Мишелю, сказалъ: вы желали съ нимъ познакомиться…. хотите на верхъ?
— Постой, постой, — крикнулъ Раевскому младшій Давыдовъ, держа листокъ бумаги: Омелько пошелъ будить Пушкина, а онъ ему сказалъ и записалъ въ постели вотъ этотъ экспромтъ….
Давыдовъ прочелъ стихи: ‘Мальчикъ, солнце встртить должно’.
— Мило! прелесть!— раздалось со всхъ сторонъ. Мишель пошелъ за Василіемъ Львовичемъ. Поднявшись изъ сней, по внутренней, круглой, полутемной лстниц, Мишель и его провожатый остановились вверху, у небольшой двери. Мишель почему-то предполагалъ увидть Пушкина не иначе, какъ демонически-растрепаннаго, въ странномъ и фантастическомъ наряд, въ красной феск и въ пестромъ, цыганскомъ плащ. Раевскій постучалъ въ дверь.
— Entrez!— раздался за порогомъ негромкій, пріятный голосъ.
Къ удивленію Мишеля, Пушкинъ оказался въ щегольски сшитомъ, черномъ сюртук и въ блыхъ воротничкахъ. Его непокорные, вьющіяся кудри были тщательно причесаны. Онъ сидлъ у стола. Свтлая, уютная комната, окнами въ садъ, на Тясминъ и зарчные холмы, была чисто прибрана. Ни безпорядка, ни сора, ни слдовъ воспваемаго похмлья.
— Бессарабскій…. онъ же и бсъ-арабскій! сказалъ съ улыбкой Раевскій, представляя Мишелю пріятеля.
— Что, пора?… разв пора?— торопливо спросилъ Пушкинъ, въ попыхахъ подбирая на стол клочки исписанныхъ бумагъ, комкая ихъ и пряча въ карманы и столъ.
Мишель съ трепетомъ вглядывался въ эти клочки, въ этотъ столъ и въ знакомыя по наслышк, выразительныя черты любимаго, дорогаго писателя.
— Пирогъ простынетъ, — съ укоромъ сказалъ Раевскій.
— Ну, вотъ!— поморщился Пушкинъ, оглядываясь на дверь: душенька, какъ бы безъ меня?
— Безъ тебя! да что ты? разв забылъ:
‘Тебя, Раевскихъ и Орлова
‘И память Каменки любя….’
— Оставь, голубушка! ужъ лучше и впрямь о пирог, уныло отвтилъ Пушкинъ, посматривая, все-ли спряталъ со стола.
— Нтъ, — вдругъ перебилъ, заикаясь, красня и самъ сей удивляясь, Мишель: нтъ, это неподражаемо, восторгъ…. ‘Недвижный стражъ дремалъ….’ я все знаю…. или это:
‘И неподкупный голосъ мой
‘Былъ эхомъ русскаго народа….’
Пушкинъ, надвая перчатки, радостно и ласково глядлъ на худенькаго и голубоглазаго офицерика, въ стянутомъ воротник и со вздёрнутыми, въ вид крылышекъ, эполетами, неловко и съ нерусскимъ выговоромъ произнесшаго передъ нимъ его стихи.
— А это?— почти крикнулъ взволнованнымъ, дтски-сорвавшимся голосомъ Мишель:
‘Увижу-ль я, друзья, народъ неугнетенный,
‘И рабство, падшее по манію царя?»
Пушкинъ помолчалъ, взялъ шляпу.
— Не увидишь, милый, не увидишь, славный!— сказалъ онъ съ горечью и, обратясь къ Раевскому, прибавилъ: объясни ему это, Николай.
— Да почему-же?— спросилъ, замедляясь у двери, Раевскій: разв тотъ, въ Грузин, не допуститъ?…
— Малюта Скуратовъ! врагъ честныхъ Адашевыхъ!— проговорилъ Мишель.
— Да, онъ съ искоркой!— вполголоса сказалъ пріятелю Пушкинъ, спускаясь по лстниц.
Мишель разслышалъ эти слова и былъ вн себя, на седьмомъ неб.
Въ теченіе всего того дня, за завтракомъ, обдомъ и чаемъ, Мишель не спускалъ глазъ съ дорогаго гостя. Онъ любовался его шутками, остротами и шаловливымъ ухаживаньемъ за двнадцатилтнею, быстроглазою и хорошенькою Адель, дочерью старшаго Давыдова, которой Пушкинъ, какъ узналъ Мишель, передъ тмъ написалъ извстные стихи: ‘Играй, Адель.’
Вечеромъ молодежь танцовала. Сосднія дамы и двицы пли итальянскія аріи и французскіе романсы. Въ карты никто не игралъ, да и нкогда было. Общая, дружеская и разнообразная бесда длилась далеко за полночь.
Лежа въ постел, въ комнат, также отведенной на верху и случайно по сосдству съ Пушкинымъ, Мишель долго не могъ заснуть.— ‘Какая разница!’ — разсуждалъ онъ: ‘этотъ домъ, кто общество и т, гд я прежде бывалъ! Правду сказалъ товарищъ: вотъ истинно-умные русскіе люди…. И какъ здсь все просто, безъ чопорности и праздныхъ затй…. Ни лишней, толкущейся, напыщенной челяди, ни всхъ обычаевъ стараго барства…. А разговоры? Давно-ли, въ видныхъ, даже гвардейскихъ семьяхъ, какъ о чемъ-то обычномъ, шли пренія о томъ, какъ полезне наказывать солдатъ? часто-ли и понемногу, или рдко, но мтко? Давно-ли, не на моихъ-ли глазахъ, нечистые на руку офицеры жаловались начальству, что товарищъ этого назвалъ негодяемъ, тому нанесъ ударъ по лицу? А здсь — два генерала, Волконскій и Орловъ, у нихъ въ полкахъ, какъ говоритъ Сергй Ивановичъ, отмнены палки, солдатское хозяйство отдано самимъ солдатамъ, заведены батальонныя школы, библіотеки. И все у нихъ тихо, солдаты отъ нихъ безъ ума. Что же это значитъ? и почему во глав правленія стоитъ ненавистный всмъ Аранчеевъ, а не Мордвиновъ и не Сперанскій, которыхъ вс такъ любятъ и отъ которыхъ такъ много ждутъ? Боже, смилуйся надъ родиной. Вдь я такъ ее сильно, такъ горячо люблю. Ты — высшая правда, наше спасеніе и любовь!’ Мишель заснулъ, вспоминая книгу Эккартсгаузена, которою нкогда такъ зачитывался: ‘Dieu est l’amour le plus pur’.
На другой день, когда часть гостей разъхалась и, кром двухъ-трехъ постороннихъ, остались близкіе друзья хозяевъ, Пушкинъ, исполняя желаніе дамъ, прочелъ въ слухъ конченнаго весной въ Каменк ‘Кавказскаго плнника’ и наброски новой поэмы ‘Братья разбойники’. Восторгъ слушателей, особенно Мишеля, былъ неописанный. ‘Мн душно здсь, я въ лсъ хочу!’ шепталъ Мишель, забывая окружающихъ и мысленно слдя за узниками, разбивающими цпи. Онъ сильно обрадовался, когда узналъ, что его полковой товарищъ, по просьб хозяевъ, ршилъ еще погостить въ Каменк.
Тсный кругъ собесдниковъ, по вечерамъ, собирался на половин младшаго Давыдова. Разговоръ сталъ еще увлекательне, живе. Толковали о недавнихъ столичныхъ новостяхъ: объ удаленіи, по доносу Фотія, министра Голицына, о запрещеніи книги преосвященнаго Филарета и ‘естественнаго права’ профессора Куницына, о голод въ Смоленской губерніи, откуда пріхалъ Якушкинъ, о пророческихъ радніяхъ модной сектантки Татариновой и о новыхъ движеніяхъ въ Испаніи и Пьемонт. Кто-то сказалъ, что готовится распоряженіе о закрытіи всхъ массонскихъ и другихъ, тайныхъ и явныхъ, благотворительныхъ обществъ въ Россіи. Послдняя новость вызвала большіе споры.
Боле другихъ горячо и съ сердцемъ объ этомъ говорили младшій хозяинъ, Василій Львовичъ, и его товарищъ по петербургскому пансіону аббата Николь, князь Волконскій. Старшій Давыдовъ, Александръ, слушалъ общіе толки нехотя и разсянно, то морщась, то снисходительно улыбаясь, куря сигару и лишь изрдка, хриплымъ, лнивымъ басомъ, вставляя свое слово.
Въ памяти Мишеля особенно врзался послдній изъ тогдашнихъ вечеровъ въ Каменк.
Мущины, какъ всегда, пообдавъ, собрались покурить въ большомъ, съ мягкою мебелью, кабинет Василія Львовича. Орловъ переглянулся съ Волконскимъ и, сказавъ что-то Якушкину, слъ въ общій кругъ, къ столу, поглядывая на Пушкина. Они втроемъ какъ-бы о чемъ-то между собою условились.
— Господа, — сказалъ Орловъ, какъ всегда, по французски: у меня къ вамъ просьба, мы каждый день толкуемъ, споримъ, и все, кажется, безъ толку. Говорятся умныя вещи, а не сходимся ни въ чемъ, и неизвстно, на чьей сторон правда. Попробуемъ вести разговоръ по парламентски.
— Это какъ? — спросилъ ничего не подозрвавшій младшій Раевскій.
— Выберемъ предсдателя… вотъ, кстати, на стол и колокольчикъ, — улыбнулся черноглазый и статный красавецъ Орловъ.
— Браво!— подхватилъ Пушкинъ, садясь съ ногами на диванъ: будетъ старое вче….
— Республики въ Новгород и Псков процвтали семь вковъ!— не громко, но ршительно, проговорилъ Мишель.
— Искорка!— разсмялся Пушкинъ: но кого же въ предсдатели?
— Васъ, Николай Николаевичъ! васъ выбираемъ!— обратился Якушкинъ, очевидно по условію съ другими, къ младшему Раевскому.
— Теб, теб!— крикнулъ Пушкинъ, апплодируя другу.
— Избираемъ, просимъ!— подхватили остальные.
Вс тсне сдвинулись, съ трубками и сигарами, вкругъ большаго, укрытаго ковромъ, стола. Тяжело изъ угла, съ своей гаванной, подвинулся въ кресл и старшій, какъ всегда, плотно повшій, Давыдовъ.
— О чемъ же пренія?— полушутя и полуважно спросилъ, берясь за колокольчикъ, Раевскій.
— Да вотъ, — началъ Якушкинъ: чего ни коснешься, рчь невольно заходитъ о томъ-же, незримомъ, безъ видимой должности и власти, человк, который, между тмъ, теперь вся сила и власть…. Вы, разумется, понимаете, о комъ говорю?
— Еще бы, — отозвался Василій Львовичъ.
— Протей-министръ, — произнесъ Волконскій.
— Діонисіево ухо, — сказалъ, поджимая подъ себя ноги, Пушкинъ.
— Онъ лазутчески, подъ личиной скромности, — продолжалъ Якушкинъ: какъ змй, какъ тать, вползаетъ всюду, все порочитъ и хулитъ, ловко ся недовріе въ монарх къ лучшимъ силамъ страны.
— Къ нему, въ Грузино, — подхватилъ Василій Давыдовъ: уже здятъ не только члены государственнаго совта, даже министры….
— А ты, Базиль, хотлъ-бы, — хрипло прокашлявшись, перебилъ брата старшій Давыдовъ: чтобъ вс здили въ твоему краснобаю, Мордвинову, или къ этой раскаявшейся, семинарской Магдалин, — къ Сперанскому?
— Не перебивать, не перебивать! Къ порядку!— послышались голоса.
Раевскій позвонилъ. Александръ Львовичъ, брезгливо пыхтя, опустилъ спину въ кресло, а подбородокъ въ жабо.
— Такъ вотъ, господа, — продолжалъ Якушкинъ: слыша это, вс мы, между прочимъ, знаемъ, кто въ настоящее время противится и лучшимъ мыслямъ государя…. въ томъ числ предположенію о вол крестьянъ…. Поставимъ вопросъ: возможна-ли, желанна-ли эта воля?
— Еще бы, — живо отвтилъ Волконскій: дарована свобода завоеваннымъ, прибалтійскимъ эстамъ и латышамъ…. а сильная, древняя Россія….
— Побжденные ликуютъ, побдители порабощены!— произнесъ съ чувствомъ Орловъ.
— Гоняемся за славой освободителей и повелителей всей Европы, — проговорилъ младшій Давыдовъ: а дома — военныя поселенія, Татаринова, Фотій и Магницкій.
— Такъ теб, Вася, хотлось-бы освободить своихъ крпостныхъ?— спросилъ Александръ Львовичъ.
— Да, да и тысячу разъ да!— съ жаромъ и твердо отвтилъ младшій братъ.
Александръ Дьвовичъ грузно повернулся лнивымъ, тучнымъ тломъ, попробовалъ опять прокашляться и привстать.
— А кто будетъ, Базиль, теб длать фрикандо, супъ а-ли тортю и прочее, — спросилъ онъ: если дадутъ вольную Митьк? и что скажетъ Левъ Самойлычъ?
— Всхъ освобожу, и теперь Мит и Самойлычу я плачу жалованье!— отвтилъ Василій Львовичъ: спроси, вонъ, Якушкина — ему графъ Каменскій давалъ четыре тысячи за двухъ крпостныхъ музыкантовъ его отца…. а Иванъ Дмитріевичъ графу отвтилъ выдачей имъ обоимъ вольныхъ.
— Рисуетесь!— брезгливо прохриплъ Александръ Львовичъ, сося полупогасшую сигару: въ якобинцевъ играете…. мода, жалкое подражаніе чужимъ образцамъ.
— Какъ мода? извините!— обратился къ спорщику Волконскій: это постоянная мысль лучшихъ нашихъ умовъ.
— Гд они? — кисло улыбнулся и звнулъ Александръ Львовичъ.
— Екатерина думала, — отвтилъ Волконскій: графъ Стенбокъ, двадцать лтъ назадъ, подавалъ мнніе о вольныхъ фермерахъ… Малиновскій совтовалъ объявить волю всхъ крестьянскихъ дтей, родившихся посл изгнанія Наполеона.
— Мордвиновъ предлагалъ планъ, — подхватилъ Орловъ: чтобы каждый, кто внесетъ за себя въ казну извстную сумму, по такс, или пойдетъ охотой въ солдаты, былъ свободенъ.
— Опять Мордвиновъ! но вдь это все галиматья!— нетерпливо проговорилъ Александръ Львовичъ: quelle ide! воля безъ земли, безъ права на свой уголъ, пашню, домъ…. вдь фермеры….
— Отсталъ, отсталъ! — живо крикнули Давыдову Орловъ, младшій братъ и Волконскій: съ землею! ршаютъ дать землю!
— Кто ршаетъ? удивленно спросилъ и даже приподнялся Александръ Львовічъ, глядя на собесдниковъ.
Т странно замолчали.
— Охъ вы, кроители законовъ и жизни!.. скучно!.. Партія! но вдь и Аракчеевъ партія…. потягайся съ нимъ!
— Такъ по твоему все хорошо? и военныя поселенія?— спросилъ брата младшій Давыдовъ.
— Нтъ, этого не хвалю.
— Наконецъ-то! но почему?
— Да какъ теб это сказать? ну, просто нелпо и глупо устроено! ну, совсмъ глупо!— убжденно отвтилъ Александръ Львовичъ: вс эти поселяне, во-первыхъ, никуда негодные солдаты, а во-вторыхъ, вн фронта, постоянно недовольные крестьяне…. оттого и бунты….
Проговоривъ это, Александръ Львовичъ, сопя и сердито бурча себ подъ носъ, переслъ въ глубь комнаты, на другой диванъ и, какъ бы ршивъ боле не спорить, закрылъ глаза.
Шли пренія о новомъ предмет. Сильно горячился Орловъ. Ему возражалъ Якушкинъ.
— Такъ какъ, по слухамъ, предполагаютъ закрыть массонскія и другія тайныя, благотворительныя общества, — сказалъ Орловъ: я прошу слова и предлагаю вопросъ: на сколько умстна и нужна эта мра? и можетъ-ли самый способный, благомыслящій чиновникъ замнить, въ смысл общей пользы, частнаго, свободнаго дятеля?
— Парадоксъ!— произнесъ, очевидно условно, Якушкинъ.
— Далеко не парадоксъ, — возразилъ Муравьевъ: понятія народа грубы, насилія всякаго рода, продажность судей, воровство и грабительство снизу до верху и общая нравственная тьма, разв это не возмутительно?
— У насъ, кто смлъ, грабитъ, кто не смлъ, крадетъ, — сказалъ Василій Львовичъ.
— Отслужили когда-то честную службу массоны, — произнесъ Волконскій: но ихъ ученіе перешло въ нчто низшее нашего вка, въ мистицизмъ. Волтерьянство предковъ замнилось исканіемъ всемірной, слдовательно, опять не нашей, не насущной, истины. А время не ждетъ.
— Именно такъ, — сказалъ Василій Львовичъ: намъ надо отплатить низшимъ, страждущимъ слоямъ за все, что мы черезъ нихъ имемъ, за наше богатство, почести, образованіе, за превосходство во всемъ….
— Такъ, такъ!— отозвались голоса.
— Поэтому-то и въ виду нашихъ просвщенныхъ сосдей — нмцевъ, — произнесъ Орловъ: цня усилія и труды высоко-рыцарскаго общества Тугендбундъ, этого борца за права человчества, я, господа, предлагаю вопросъ: на сколько было бы полезно и у насъ учрежденіе подобнаго… тайнаго общества?
Вс на мгновеніе замолчали. Старшій Давыдовъ раскрылъ глаза. Пушкинъ сидлъ блдный, взволнованный. Мишель отиралъ смущенное, раскраснвшееся лицо.
— Какія цли этого общества?— спросилъ, взглянувъ на Волконскаго, Якушкинъ.
— Благотворительность, въ самыхъ широкихъ размрахъ, — отвтилъ Орловъ: ну, просвщеніе ближнихъ, облагороженіе службы на всхъ жизненныхъ ступеняхъ.
— Разумется, такое общество полезно!— сказалъ Василій Львовичъ.
Его поддержалъ Охотниковъ.
— О, еще бы! и скоре, господа!— съ жаромъ отозвался Пушкинъ: не откладывайте! при избытк силъ, при глухой и ничтожной нашей обстановк…. да это будетъ кладъ….
— Патріоты, члены такого общества, — прибавилъ младшій Давыдовъ: обновятъ заглохшую жизнь, укрпятъ, зажгутъ любовь къ родин у всхъ….
— Я противъ тайныхъ обществъ, — сказалъ, какъ-бы дождавшись своей очереди, Якушкинъ.
— Почему?— удивились нкоторые.
— Да очень просто, — продолжалъ Якушкинъ: буду говорить откровенно…. Вс тайныя общества у насъ вскор будутъ запрещены, а это, по существу своихъ цлей, высокихъ и сокровенныхъ, не можетъ быть явнымъ…. И потому, вы меня поймете, — учреждать такое общество, — значитъ прямо идти подъ грозный отвтъ Аракчееву….
— Не боюсь я вашего сатрапа!— запальчиво крикнулъ Пушкинъ: ученикъ Лагарпа, ставъ императоромъ Европы, не переставалъ быть нашимъ царемъ…. Онъ выслушаетъ насъ, пойметъ….
— А если графъ къ нему не допуститъ? — сказалъ, улыбаясь, Орловъ.
— Допуститъ!— произнесъ Пушкинъ, сверкнувъ глазами.
— Понимаю ршимость Курція и Винкельрода!— проговорилъ, охваченный дрожью, Мишель.
— Enfants perdus!— досадливо пробасилъ съ дивана Александръ Львовичъ.
— Такъ ты и въ этомъ противъ насъ? говори, противъ?— обратился къ нему младшій братъ….
— Еще бы — все фарсы!… пересадка то нмцевъ, то Франціи….
— Какая?
— Да эти-то подземные рыцари…. все игра въ конституцію, въ партіи…. и все для успха толпы….
— Но эта толпа — родное общество, — убжденно сказалъ Орловъ: мы же его ближайшіе, кровные вожди….
— А я не согласенъ, — подзадоривалъ Якушкинъ.
— Пора достроить старое, великое зданіе, — произнесъ Волконскій..
— Рано, князинька, захотли быть на виду, карнизомъ!— возразилъ старшій Давыдовъ: не только наши стны, фундаментъ ползетъ по швамъ.
— Стыдно, слушай! Ужли не понимаешь?— обратился къ брату Василій Львовичъ: вдь одно спасеніе въ такомъ обществ.
— Vous prirez, cher frre….
— Mais en honnte homme…. voila.
— Et moi, moi, — заговорилъ, горячась и сверхъ обычая сильно волнуясь, старшій братъ: je vous die…. vous fairez bien du mal la Russie, — съ этимъ вашимъ тайнымъ обществомъ!… вы насъ отодвинете на пятьдесятъ лтъ назадъ….
Прошло нсколько мгновеній общаго молчанія.
— Такъ, какъ-же? поставимъ прямо вопросъ: полезно-ли учрежденіе такого общества?— спросилъ Орловъ: ршайте.
Стали собирать голоса. Большинство, въ томъ числ самъ предсдатель, отвтили утвердительно.
— Мн же не трудно доказать противное, а именно, что вы вс здсь шутите, — вдругъ сказалъ Якушкинъ: и первый намъ это докажетъ нашъ предсдатель.
— Какъ, такъ?— спросилъ, красня, Раевскій.
— Дло просто, — продолжалъ Якушкинъ: ну, положимъ, мы васъ обманывали…. или нтъ, иначе говоря…. ну, представьте, что союзъ, или тамъ тайное политическое общество, о которомъ сейчасъ шла рчь… уже теперь существуетъ и что вы среди его членовъ….
— Ну, и что-же?— спросилъ не совсмъ ршительно Раевскій.
Пушкинъ, Мишель и другіе впились глазами въ Якушкина.
— Такъ вотъ я къ вамъ, Николай Николаевичъ, обращаюсь, — проговорилъ Раевскому Якушкинъ: если такое общество существуетъ, вы наврное отказались бы вступить въ его члены?
— Напротивъ, изъ первыхъ бы къ нимъ присоединился!— отвтилъ Раевскій.
— Ой-ли? въ такомъ случа, — торжественно произнесъ Якушлинъ: знайте, общество существуетъ…. вашу руку….
— Вотъ она!— нсколько подумавъ, сказалъ Раевскій.
— И моя, — съ жаромъ вскрикнулъ Пушкинъ.
— И моя!— радостно присоединился Мишель. Волковскій тревожно, изъ-за спины Орлова, длалъ незамтные другимъ, знаки Якушкину. Посддній опомнился.
— Я пошутилъ, — сказалъ, смясь, Якушкинъ: мы условились съ Орловымъ: неужели можно было принять это за правду? тайнаго общества въ Россіи нтъ и быть не можетъ.
Орловъ, Василій Давыдовъ и Волконскій также смялись.
— Ну, и браво!— проговорилъ, весело поворачиваясь въ кресл, Александръ Львовичъ: а то вы, господа, совсмъ было меня напугали…. глупая мода — эти общества! пустая и опасная….
Пушкинъ всталъ.
— Какъ? такъ это и въ-прямь была только шутка?— вскрикнулъ онъ взволнованнымъ, обрывавшимся голосомъ: вы издвались надъ нами? шутили?
Всхъ поразилъ видъ Пушкина. Въ его гнвно-пылавшихъ глазахъ дрожали слезы. На блдномъ лиц выступили красныя пятна. Весь онъ былъ взбшенъ и раздражемъ.
— Я никогда… о, никогда, — произнесъ онъ съ чувствомъ и сбиваясь на каждомъ слов: въ жизни я ни разу не былъ такъ несчастливъ, какъ теперь….
Вс слушали молча.
— Я врилъ, — продолжалъ Пушкинъ: говорю среди честныхъ людей…. я замчалъ, почти былъ убжденъ, что тайный союзъ патріотовъ уже учрежденъ, или здсь же, среди насъ, получитъ свое начало…. Я видлъ высокую цль, видлъ жизнь мою облагороженною, нужною и полезною для другихъ….
— Александръ Сергичъ! Саша! полно, успокойся!— перебилъ это Раевскій: да твоя слава, жизнь….
— И все это была только шутка! или я не стою такой чести?— вскрикнулъ, дрожа и глотая слезы обиды, Пушкинъ: идеалъ мой разбитъ! спасибо! зло шутите, господа….
Сказавъ это, онъ бросился изъ комнаты, надлъ въ передней шубу и шапку и вышелъ въ садъ. Видя его настроеніе, никто изъ друзей не ршился его остановить или слдовать за нимъ. Сдлалъ было движеніе Волконскій. Князю было жаль Пушкина, хотлось ему что-то сообщить, чмъ-то его утшить. Но и онъ остановился, подъ вліяніемъ тайнаго, грустнаго раздумья и почти священнаго благоговнія къ общему, пылкому другу.
Погода, по прежнему, была тихая, съ легкимъ морозомъ. Туманъ поднялся. Звздная ночь искрилась на оледенлыхъ деревьяхъ и кустахъ, на крыш дома и садовыхъ полянахъ. Окрестность молчала. Изрдка только снизу, черезъ садъ, доносился шумъ колёсъ водяной, на Тясмин, мельницы, работавшей на вс камни, благодаря недавнему половодью пруда и рки.
Пушкинъ шагалъ сквозь кусты, по полян, на шумъ мельницы. Его ноги легко скользили по хрупкому, снжному насту. Не замчая бившихъ его втвей и падавшихъ на него клочьевъ инея, онъ думалъ горькія и вмст отрадныя думы. Въ его мысляхъ носился сверъ, шумъ и блескъ имъ оставленнаго, столичнаго міра, и его молодые, праздно улетающіе годы. Слезы кипли въ его душ. Онъ чувствовалъ, какъ он текли по его лицу, и не видлъ, что невдали отъ него, по тёмной, скрытой въ деревьяхъ дорожк, шелъ другой человкъ.
То былъ Мишель.
Самъ не сознавая, за чмъ онъ, безъ шинели и фуражки, также вышелъ въ садъ, Мишедь, съ замираніемъ сердца, слдилъ дорогую тнь и думалъ: ‘Тайные союзы, общества!… члены клянутся на шпагахъ, на яд…. и все для ближнихъ. Для блага страждущаго человчества! Боже, какъ это страшно и вмст какъ возвышенно! И какъ бы я былъ счастливъ, если бы удостоился этого выбора! Они смются…. Нтъ, всякій обязанъ выполнить долгъ къ родин, къ низшимъ, угнетённымъ слоямъ. Опасность, гибель?… Но, если я и безъ того военный, а слдовательно всегда готовый на смерть? И не все-ли равно, какая и гд смерть за другихъ? А это…. о! подобный подвигъ — выше всхъ подвиговъ Наполеона……
Безумныя мечты Мишеля сбылись.
Черезъ четыре года, онъ снова и не разъ навстилъ Каменку. Но подъ какими впечатлніями? Объ этомъ онъ не могъ думать безъ сладкаго и радостнаго трепета.
Это было въ 1825 году.
Мишель въ то время уже состоялъ членомъ тайнаго ‘Союза благоденствія’, замнившаго прежній ‘Союзъ спасенія или истинныхъ и врныхъ сыновъ отечества’. Боле того: онъ въ этомъ союз тогда уже прошёлъ вс степени — братій, мужей и даже бояръ, имющихъ право принятія другихъ членовъ. Его бывшій ротный командиръ и покровитель, Сергй Муравьевъ-Апостолъ, получивъ баталіонъ черниговскаго полка, въ то время состоялъ предсдателемъ одной изъ южныхъ управъ союза, именно Васильковской, гд Мишель также состоялъ чмъ-то, въ род товарища блюстителя. Предсдателями другой управы, собиравшейся въ Каменк, были Василій Давыдовъ и, въ томъ году женившійся на другой сестр Раевскихъ, князь Волконскій. Мишель зналъ теперь, что четыре года назадъ Волконскому, въ Каменк, было поручено принять Пуишина въ члены тайнаго общества. Онъ вспоминалъ, какъ тогда, ничего не подозрвая, тотъ сидлъ среди вожаковъ союза, и ему было понятно великодушіе Волконскаго, скрывшаго отъ Пушкина роковое порученіе.
Мишель также зналъ, что въ ‘союз благоденствія’, будто-бы распущенномъ въ Москв, указанія всему давала Тульчинская или коренная дума. Предсдатель этой думы и всего южнаго союза не любилъ нершительныхъ и малодятельныхъ. Мишель былъ дятеленъ и смлъ, но, по молодости лтъ, попадался въ необдуманныхъ выходкахъ и болтовн, а недавно къ тому еще сильно влюбился.
Случилось это такъ. здивши въ Кіевъ, по дламъ союза, Мишель на какой-то станціи перемнилъ лошадей и, едва миновалъ чей-то лсъ, услышалъ въ древесной чащ топотъ всадниковъ. На поляну изъ проски выскочили, повидимому, догоняя его, дв наздницы. ,
— Arrtez vous, Paul! — кричали он, махая платками: что за глупости, воротитесь!
Мишель остановился. Въ разсявшемся облак пыли ему предстали дв незнакомки: одна молоденькая, красивая, въ синей амазонк, блондинка, другая — въ зеленой, постарше, очевидно ея гувернантка. Об, разглядвъ остановленнаго, сильно смшались.
— Извините, — сказала гувернантка: об мы очень близоруки — здсь почтовая дорога, и мы васъ приняли за только-что ухавшаго кузена этой двицы…. Не я-ли, Зина, тебя предостерегала?
Мишель, вставъ съ телги, вжливо поклонился.
— Съ кмъ имю честь?— спросилъ онъ.
— Зинаида Львовна Витвицкая, — отвтила гувернантка, указывая на сопутницу, я — Элиза Шонъ….
Мишель назвалъ себя.
— Извините и меня, — сказалъ онъ, обращаясь къ гувернантк, какъ любитель верховой зды, не могу утерпть…. вашъ мундштукъ сильно затянутъ, лошадь деретъ голову, можетъ опрокинуться….
— Ахъ!— расхохоталась Зина, давно насилу сдерживавшая смхъ: вотъ любезно!… а безъ этого вы, Элизъ, — вы…. упали бы…. ха, ха!
Раскатистый, звонкій смхъ двушки увлекъ и гувернантку и Мишеля. Вс смялись. Гувернантка встала съ лошади. Солнце свтило весело. Жавороны ряли въ безоблачной синев. Отъ лса несло душистою прохладой.
Пока Мишель возился съ мундштукомъ, изъ-за деревъ показался шарабанъ, въ немъ три мужчины и между ними одинъ военный.
— Вотъ вы гд…. въ чемъ дло?— спросили подъхавшіе.
— Мишель! ты какими судьбами?— вскрикнулъ военный. Въ послднемъ Мишель узналъ бывшаго товарища по семеновскому полку, Трепанина. Они дружески обнялись.
— Вотъ и кавалеръ! будетъ кадриль!— сказалъ Трепанинъ, представляя Мишеля прочему обществу.
— Отлично! милости просимъ къ намъ! — заговорили мужчины: отдохнете, повеселитесь….
— Нельзя, спшныя дла, очень благодаренъ! — твердилъ Мишель.
— Полно теб, — возразилъ Трепанинъ, такъ давно не видлись, — а это у моего дяди…. ухалъ подъ арестъ просрочившій мой братъ…. нтъ кавалера — будь любезенъ….до Ракитнаго рукой подать. И тетушка будетъ такъ рада….
Новыхъ отговорокъ Мишеля не приняли. Онъ отпустилъ почтовыхъ. Его вещи сложили въ шарабанъ. Дамскихъ лошадей взяли на поводъ, и все общество направилось въ Ракитное, черезъ лсъ, пшкомъ.
Въ тотъ же вечеръ Мишель танцовалъ въ дом Витвицкихъ, гд было нсколько сосднихъ барышень. На другой день была прогулка, верхами и въ экипажахъ, на паску, въ какое-то лсистое займище, завтракъ на трав подъ стогами и рыбная ловля въ озер. А вечеромъ опять гремлъ домашній оркестръ и снова танцовали. Мишель не отходилъ отъ Зины. Онъ забылъ и неотложныя порученія управы, и поздку въ Кіевъ, и весь союзъ. Такъ онъ здсь прогостилъ тогда съ недлю. Създивъ въ Кіевъ, онъ на обратномъ пути вновь свернулъ въ Ракитное.— ‘Неужели?’ — твердилъ онъ себ, ‘и что это значитъ? ни покоя, ни сна…. все Зина, все она и ея свтлые, добрые, смющіеся глаза!’ — Еще черезъ недлю, Мишель сдлалъ предложеніе Витвицкой и сталъ ея женихомъ.
Свадьба была назначена въ январ слдующаго года. Въ наступающемъ декабр Витвицкіе собирались, съ дочерью, въ Москву, — длать приданое и познакомиться съ матерью жениха. Мишелю, какъ штрафному, бывшему семеновцу, въздъ въ столицы былъ воспрещенъ, и онъ все обдумывалъ, какъ бы исхлопотать отпускъ и побывать въ Москв, вмст съ невстой.
Въ коренной дум косились на молодаго собрата, слали за него Васильковской управ замчанія и даже выговоры.— ‘Это безтолковый, невозможный мальчикъ’, — говорилъ о немъ вожакъ южныхъ членовъ: ‘онъ ршителенъ до безумія, это правда, но у него голова не въ порядк’.— Муравьевъ, умряя Мишеля, отстаивалъ его, ссылаясь на его искреннее служеніе общему длу, и даже, по поводу его сватовства, указывалъ, что онъ боле посвящаетъ времени дламъ союза, чмъ своей невст.
Мишель торжествовалъ: любовь и тайный союзъ!… Романтическихъ клятвъ на кинжал и яд въ союз онъ уже не засталъ. При вступленіи, давалась простая, собственноручная росписка. Мишель помнилъ то сильное и страшное волненіе, которымъ онъ былъ охвачевъ при подписаніи подобной росписки. И хотя онъ зналъ, что, по уставу прочтенной имъ ‘зеленой книги’, эта его росписка была, вслдъ за ея подписью, сожжена, но съ того мгновенія уже не считалъ себя жильцомъ этого міра, а самоотверженнымъ и врнымъ слугой того, скрытаго для остальныхъ и сильнаго человка, который тогда руководилъ почти всмъ союзомъ. Онъ о немъ не говорилъ даже невст, хотя, вздыхая, намекалъ, что жизнь — бурная волна, не всегда щадящая пловцовъ.
Наконецъ, Мишель увидлъ и этого вожака, два года назадъ, на създ, въ Тульчин, въ имніи Мечислава Потоцкаго. Члены създа собрались въ квартир генералъ-интенданта второй арміи, Юшневскаго, и вс были какъ бы не по себ. Говорили разсянно, вяло, посматривая то на дверь, то на часы. Мишель, впрочемъ, былъ въ дух. Онъ уже не боялся, что его, какъ случалось прежде, не знаютъ, и что о немъ могутъ обидно спросить сосда: ‘Qu’est ce que c’est que cet homme, qu’ on ne voit nul part?’. Онъ былъ всмъ извстенъ, и хотя казался все еще восторженнымъ мальчикомъ, его уже называли не просто Мишель, а Михаилъ Павловичъ.
Кром предсдателя, ждали еще двухъ-трехъ запоздавшихъ товарищей. Въ назначенный часъ дверь отворилась.
Вошелъ невысокаго, даже нсколько ниже средняго, роста, плотный и на крпкихъ ногахъ, смуглый и съ пріятнымъ, строгимъ лицомъ, темно-волосый, коротко-остриженный и черноглазый, тридцати-двухъ-лтній человкъ. Сдержанный и вмст привтливый на видъ, онъ сразу приковывалъ къ себ вниманіе.
— Здравствуйте, господа, — не опоздалъ?— спросилъ онъ, пожимая руки на право и на лво.
Мишель при этомъ голос, съ внутреннею дрожью, сказалъ себ: это Пестель.
Сынъ бывшаго сибирскаго губернатора, воспитанникъ лучшихъ дрезденскихъ профессоровъ. потомъ пажескаго корпуса, Пестель въ двнадцатомъ году былъ раненъ въ ногу, двадцати лтъ уже имлъ шпагу за храбрость, былъ любимымъ адьютантомъ князя Витгенштейна, затмъ служилъ въ маріупольскихъ гусарахъ, во время греческаго возстанія былъ отряженъ для развдокъ въ Бессарабію и оттуда прислалъ государю Александру замчательную записку, смыслъ которой выразился въ новыхъ и тогда смлыхъ словахъ: ‘ныншняя борьба грековъ противъ ихъ угнетателей то-же, что нкогда была борьба русскихъ противъ ига татаръ’. Теперь Пестель былъ начальникомъ вятскаго пхотнаго полка, состояніемъ котораго, на послднемъ смотру, государь былъ такъ доволенъ, что сказалъ: ‘Superbe! c’est comme la garde!’ и командиру вятцевъ подарилъ три тысячи душъ крестьянъ.
Пестель вошелъ, съ толстою портфелью подъ мышкой, выслушалъ привтствія сочленовъ, сказалъ ‘къ длу, mes chers cammarades’ и разложилъ бумаги на стол.
— Это опытъ кодекса будущихъ законовъ, — произнесъ онъ самоувренно и просто: я позволилъ себ назвать это…. въ память другой попытки, при Ярослав…. Русскою Правдой.
И онъ сталъ читать почти конченный трудъ, о которомъ въ союз было столько говору и ожиданій. Введеніе, распредленіе страны на области, округи, волости, на русскихъ и подвластныя племена, статьи о правахъ гражданства и о свобод крестьянъ текли плавно и легко. Мишель слушалъ съ напряженіемъ, хотя вскор былъ нсколько утомленъ.— ‘Однообразное и длинное чтеніе’, — подумалъ онъ: ‘но предметъ первой важности, глубокій, хотя по невол сухой’. Онъ не безъ удивленія и съ нкоторымъ ужасомъ замтилъ, что все-кто изъ слушателей морщился, какъ бы заглушая звокъ, а иные даже усиленно мигали, стараясь отогнать непрошенную дремоту. ‘Такое дло, — цлый подвигъ’ — мыслилъ Мишель: а мы относимся такъ легко……
Чтеніе обширнаго, политико-юридическаго трактата было кончено. Его составитель попросилъ высказаться о своемъ многолтнемъ труд и, на два-три замчанія, перебивъ другихъ, заговорилъ самъ.
— Я никому въ жизни не желалъ зла, — сказалъ, между прочимъ, Пестель: ни къ кому не питалъ ненависти и ни съ кмъ не былъ жестокъ…. Я бы желалъ, чтобы мои мысли привились мирно къ каждому, чтобъ он были приняты добровольно и безъ потрясеній. Вы, добрые товарищи, помогите мн въ томъ….
‘И какъ это ясно и просто!’ разсуждалъ Мишель, понявъ то неотразимое и сильное вліяніе, какимъ Пестель пользовался въ сред союза. Умно и дльно, по его мннію, говорили относительно прочитаннаго Юшневскій и Муравьевъ, Волконскій, Барятинскій и Басаргинъ. Но даръ слова блюстителя южнаго союза былъ выше всхъ. Пестель перешелъ къ обсужденію тогдашняго положенія Россіи.
— Мы не ищемъ потрясеній, — говорилъ тогда Пестель: наше стремленіе исподоволь подготовить, воспитать, своимъ примромъ пересоздать общество…. Становясь на разныя поприща, будемъ лучшими, надежными людьми и вызовемъ къ длу такихъ же, другихъ….
Любуясь его голосомъ, смлымъ и яснымъ изложеніемъ задушевныхъ мыслей, Мишель невольно тогда вспоминалъ отзывы товарищей о суровомъ, почти отшельническомъ образ жизни Пестеля, о его богатой, классической библіотек, о заваленномъ бумагами и книгами рабочемъ стол и о его упорномъ, безпрерывномъ труд. И ему становилось понятно, почему сухой, положительный и степенный Пестель врилъ въ свои, казалось, неосуществимые выводы и мечты, какъ въ строго-доказанную, математическую истину.
— Мы воздухъ, нервы народа! выразился, между прочимъ, Пестель.
— Свточи!— съ жаромъ прибавилъ Юшневскій: насъ оцнятъ, особенно, Павелъ Ивановичъ, васъ….
Одно поражало Мишеля. Нкоторые изъ сочленовъ въ глаза Пестелю говорили одно пріятное, согласное съ его мнніями, и рдко ему противорчили, а въ его отсутствіи не только оспаривали его философскіе, казалось, неопровержимые доводы, но говорили о немъ съ нерасположеніемъ, порочили его мры и тайкомъ издвались надъ нимъ. Отъ него, какъ, напримръ, на московскомъ създ, даже просто хотли избавиться. По слухамъ, и Пушкинъ отзывался о Пестел не-ладно.— ‘Не нравится мн этотъ сухой, философскій умъ,’ — будто бы онъ сказалъ про него: ‘и я бы съ нимъ не сошелся никогда, умомъ я тоже матеріалистъ, но сердце противъ него….’
Самый проектъ уравненія крестьянъ съ прочими гражданами, составленный Пестелемъ, многіе изъ членовъ общества, особенно титулованные богачи, находили разорительнымъ для страны и невозможнымъ.
— Такъ быстро! это нелпость! по крайней мр, десять или двнадцать лтъ переходной барщины!— говорили нкоторые, забывъ, что по этому предмету повторяли мнніе динабургскихъ дворянъ, одобрявшееся, по слухамъ, тмъ же, ненавистнымъ имъ, Аракчеевымъ.
Даже силу вліянія Пестеля на нкоторыхъ изъ членовъ союза, въ томъ числ на близкаго ему Сергя Муравьева-Апостола, въ сред союза объясняли постороннею причиной, а именно месмеризмомъ. Какъ многіе тогда, волтерьянецъ и энциклопедистъ, Муравьевъ былъ, по словамъ нкоторыхъ, не чуждъ мистическихъ увлеченій. Онъ, между прочимъ, врилъ в какую-то модную гадальщицу, близкую кругу Татариновой, которая ему предсказала ‘высокую будущность’. Поклонникъ Канта и Руссо, Пестель въ глубин души былъ также мистикомъ и, несмотря на свой матеріализмъ, не въ шутку считалъ себя одареннымъ силой месмеризма. Онъ допускалъ сродство душъ и ясновидніе и, подъ глубокой тайной, въ домашнемъ кругу, занимался магнетизированіемъ двухъ-трехъ изъ близкихъ друзей, въ томъ числ Муравьева. На этихъ усыпленіяхъ, по слухамъ, онъ проврялъ важнйшія изъ предположенныхъ мръ и будто бы узнавалъ чрезвычайныя указанія о будущемъ.
Мишель наконецъ услышалъ о своемъ предсдател и такое выраженіе одного сочлена: ‘Нашъ вождь — невозможный самолюбецъ и деспотъ…. онъ ищетъ покорныхъ сеидовъ, слугъ, а не преданныхъ друзей.’
‘Зависть, соперничество’ — мыслилъ Мишель, разбирая въ ум мннія товарищей: ‘увы! недоброжелательство вкрадывается и въ нашу возвышенную среду…. Что за причина? Павелъ Ивановичъ первый ясно и твердо опредлилъ нашу сокровенную, высокую цль и, кажется, неуклонно къ ней ведетъ. Все должно объясниться. Въ Каменк назначены създы южныхъ управъ. Тамъ все узнаю….’