КАКОЙ ‘ПАРТИИ’ ЦЕРКОВЬ?
КАКОЙ ‘ПАРТИИ’ ЦЕРКОВЬ?
БЕЗДЕЙСТВИЕ ЦЕРКВИ
БЕЗДЕЙСТВИЕ ЦЕРКВИ
ВОЗМОЖНО ЛИ ‘ЛИБЕРАЛЬНОЕ ПРАВОСЛАВИЕ’?
ВОЗМОЖНО ЛИ ‘ЛИБЕРАЛЬНОЕ ПРАВОСЛАВИЕ’?
ЗЕЛЁНЫЕ ЛИСТЬЯ
ЗЕЛЁНЫЕ ЛИСТЬЯ
Какой партии Церковь?, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1912
Время на прочтение: 7 минут(ы)
———————
Публикуется по: Свенцицкий В. П., прот. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909-1913) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2014.
———————
Вопрос, по меньшей мере, нелепый.
Но что поделаешь: вопросы ставим не мы, а жизнь, — нам волей-неволей приходится отвечать на них.
Да и вопрос этот нелеп только с идеальной точки зрения. А если исходить из ‘факта’, то, напротив, он вполне логичен и более чем своевременен.
‘Церковь’ и ‘департамент духовных дел’ — понятия у нас тождественные. Мне вспоминается по этому поводу один очень характерный случай.
Года четыре тому назад я был привлечён к ответственности за статью ‘Обращение верующего к Православной Церкви’. Обвинение было предъявлено по 129-й статье. Дело слушалось в Петербургской судебной палате. Прокурор доказывал, что я обращался не к церкви, а к войскам, так как если бы желал обратиться к Церкви, то представил бы докладную записку митрополиту Антонию или обер-прокурору.
И вот мне, тогда ещё студенту, пришлось объяснять прокурору палаты, что ‘Церковь’ и ‘обер-прокурор’ — не одно и то же.
Но в известном смысле я был неправ — я рассуждал с ‘идеальной’ точки зрения. Прокурор исходил из факта.
Если Церковь есть ‘департамент’, то ясно, к какой партии она должна принадлежать. Ведь ‘департамент духовных дел’ есть составная часть ‘правительства’. А посему, как самое ‘управление’ церковное, так и те общественные группы, которые к нему ‘примыкают’, — должны принадлежать к партии правительственной.
Но вот новый обер-прокурор заявляет, что ‘церковь молится о мире всего мира’. Что не следует возмущать её благодатной ‘тишины’. Что политических демонстраций надо ‘всецело избегать’, и прочее, и прочее.
С первого взгляда можно подумать, что речь идёт о какой-то высшей ‘беспартийности’. Даже о некотором ‘вселенском’ начале. Помилуйте: ‘О мире всего мира’. Это уже ‘космополитизм’ своего рода.
Но язык церковный — язык особенный: ‘Сие надо понимать духовно’.
Под словом ‘мир’ надо разуметь департамент духовных дел, а под словом ‘благодатная тишина’ надо разуметь то неподвижное состояние, в котором находится церковь в качестве правительственной партии. Таким образом, перекладывая пожелания обер-прокурора на общечеловеческий язык, получится: не надо устраивать таких демонстраций, которые бы шли вразрез с общим направлением департамента духовных дел.
Под словом ‘тишина’ ничего иного и не может подразумеваться, так как никакой иной ‘тишины’ в Церкви нет. ‘Покой’ может быть от полноты жизни и от отсутствия жизни. Там, где жизнь, — там, прежде всего, борьба и движение вперёд. В делах церковных это обязательно выражается в стремлении к соборности.
Недавно закончились съезды баптистов, беспоповцев и старообрядцев. Пусть общественная жизнь в этих общинах чуть теплится, но всё же она есть. А потому есть и стремление ‘собираться’, ‘общаться’. Церковь же наша и не хочет, и не нуждается в Соборе, — она вылилась в форму ‘правительственной партии’ и наслаждается ‘благодатной тишиной’!
И только когда появляется слишком ревностный ‘член партии’, который начинает нарушать тишину ‘необычными’ демонстрациями, ‘церковь’ тревожится и предлагает молиться ‘о мире всего мира’.
Религиозное понимание жизни невольно заставляет к каждому крупному событию относиться с особой, высшей точки зрения.
Таким наиболее крупным событием последнего времени является расстрел рабочих на Ленских приисках.
О том, как оскорблено Ленскими событиями религиозное чувство, поймёт каждый, и верующий, и неверующий. В каждом убийстве — для религиозного сознания совершается акт величайшего преступления, ибо человек — сын Божий, носитель божественного начала, и убийство есть новое соучастие в Голгофской казни Богочеловека.
Но есть здесь и другая сторона, не религиозно-моральная, а религиозно-общественная. И на ней необходимо остановиться.
Я имею в виду бездействие Церкви в такие важные моменты общественной жизни, как Ленские события.
Церковь, очень охотно принимающая участие в политической жизни, до полицейского воздействия на избирателей, в частности, — прикрывается ‘невмешательством’ в политику там, где речь вовсе не о ‘политике’, — речь о прямой обязанности Церкви перед душами тех, кто считает себя ‘православными христианами’.
Политическая сторона вопроса будет достаточно обсуждена Думой. Пусть правительство отвечает на запрос, пусть доказывает закономерность или незакономерность массового убийства, пусть наказывает или прощает преступников. Это дело и обязанность государственной власти. Это ‘кесареви’. Но Богови? Кто, как не Церковь, должен вступиться за Божью Правду? Ведь те, кто совершил преступление, — не только ‘агенты власти’, они ещё и ‘члены Церкви’, — и Церковь должна обратиться к ним с грозными словами обличения. Пусть государство отрешает их от должности — Церковь может отлучить от Церкви. Почему ‘ересь’ писателя вызывает отлучение, а кощунственное преступление людей не вызывает религиозного протеста? Бездеятельность власти карается судом человеческим. Бездеятельность Церкви заслуживает суда бесконечно более страшного — суда Божьего.
Опять поднят старый и запутанный вопрос: возможно ли ‘либеральное православие’ или неизбежно соединение православия с реакцией, с консерватизмом, с черносотенством?
Вопрос так запутан потому, что редко ставят его на строго принципиальную почву. Обыкновенно подымают его в целях политических, и тогда спор превращается в ряд более или менее недобросовестных упрёков.
Одни говорят: вы православные — значит, черносотенцы, а черносотенцы — значит, мерзавцы, значит, если не хотите быть мерзавцами, перестаньте быть православными.
В подтверждение приводят ‘имена’ православных-черносотенцев.
Православные на это отвечают: нет, православие наше нисколько не мешает самым благонамеренным либеральным программам. Религия сама по себе, политика сама по себе.
В подтверждение такого взгляда тоже начинают перечислять ‘имена’. Вот, мол, вам Сидор Сидорович или Пётр Петрович — и православный, и либерал: значит, можно!
Надо перестать ссылаться на ‘имена’! Перестать заниматься более или менее остроумным жонглёрством вроде сопоставлений Илиодора с Булгаковым и т. д. Что хорошо для газетного фельетона, то никуда не годится для серьёзного религиозного решения вопроса. Сравнивать невера, нигилиста и религиозного хулигана с убеждённым православным Булгаковым можно только в погоне за дешёвым эффектом: посмотрите, какие мы глубокомысленные, даже в самых противоположных явлениях умеем найти сходство!
Надо перестать также ссылаться на либеральных православных. Действительно, были такие православные, даже нелиберальные, а самые что ни на есть ‘крайние левые’, и всё-таки это решительно ничего не доказывает. Или, пожалуй, доказывает, что плохие они православные. Я сам долгое время считал такое противоестественное соединение возможным, но теперь убеждён, что всякий либерал постольку либерал, поскольку неправославен, и, напротив, постольку православен, поскольку не либерал. И это так потому, что истинное православие неминуемо требует реакционной общественности. Пора перестать на это ‘обижаться’ и посмотреть правде в глаза прямо. Истина эта кажется такой ‘горькой’ в силу того, что давно уже валят в одну кучу слова: ‘консерватор’, ‘черносотенец’, ‘интендант’, ‘субсидия’, ‘тёмные деньги’ и пр., и пр. А так как интендантом никому быть не хочется, то все либеральные ‘православные христиане’ открещиваются от реакционной общественности. Словом, спор принимает самый неожиданный оборот: возможно ли быть православным и остаться порядочным человеком?!
Но откинем все эти предвходящие страхи и опасения — взаимные упрёки и всяческие заподозривания, поставим вопрос по существу: возможно ли либеральное православие? И если невозможно, то почему? Для выяснения этого надо вскрыть те мистические корни, которые делают православие нераздельным с реакционной общественностью.
Бесспорным и общественным может считаться то положение, что православие является выражением аскетического, монашеского уклона в христианстве.
Не только высшее церковное управление в православии в руках монахов, но и высшие религиозные идеалы. Святые православия — православные ‘угодники Божьи’, ‘аскеты’, схимники, затворники, молчальники. Умерщвление плоти — вот основа православной религиозной жизни, чёрный клобук — её завершение.
Всё это относится к жизни религиозной. Жизнь ‘светская’, социальная, экономическая и политическая, обычно рассматривается ‘либеральными православными’ как жизнь мирская. А раз православие, т. е. монашеское христианство, ‘не от мира сего’, — значит, мол, в этой светской, ‘мирской’, области можно быть ‘кем угодно’, религия здесь ни при чём.
Но на самом деле — это глубокое заблуждение.
Действительно, православие и монашество дают известное право вовсе не участвовать в общественной жизни, ‘уйти от мира’, ‘от зла’, ‘и сотворить благо’, но если участвовать, то обязательно в духе реакции.
И вот почему.
Тело каждого отдельного человека должно, по учению аскетического христианства, ‘умерщвляться’, подавляться, сводиться на нет. В этом религиозная задача личной религиозной жизни каждого православного, степенью приближения к ней меряется степень приближения к Богу.
Но в жизни всего человечества должно быть ‘умерщвлено’ то, что основывается на потребностях тела. Телом в человечестве являются отношения экономические, социальные и политические, как непосредственное их следствие.
Православие, ‘умерщвляя’ тело отдельных людей, неминуемо должно стремиться к умерщвлению тела человечества, т. е. того, что возникает на почве потребностей тела отдельных людей.
Вот где корень православной реакционности.
Общественный и политический консерватизм православия — это не что иное, как общественное и политическое схимонашество.
Не признать его, не признать ‘консерватизма’ и остаться православным так же невозможно, как не признать за ‘святость’ неподвижное стояние на камне Серафима Саровского.
Конечно, нелепо говорить, что православие неминуемо связано с неограниченным образом правления, важно то, что православие будет всегда на стороне наиболее консервативной политики данного исторического момента.
Потому что оно будет всегда видеть перед собой одну и ту же религиозно-общественную задачу: ‘умерщвления’ общественной и политической жизни.
Пусть на ‘православии’ и ‘реакции’ многие люди, ничего общего с верой не имеющие, делают себе карьеру, продажничают и лицемерят. Можно лицемерить и торговать и либерализмом, и чем угодно. Но речь не о них.
Речь о православии подлинном, как великой исторической силе.
И здесь вопрос должен быть решён без всяких оговорок:
‘Либеральное православие’ невозможно, ибо православие и реакция — два ствола, растущих из одного общего корня: аскетического христианства.
Монахи не могут совершать двух таинств: крещения и брака.
Не могут участвовать в ‘грязном деле’. Не могут благословлять зачатие и приветствовать рождение.
Зачатие — грех, ‘грязь’… положим, родится ребёнок — ‘ангел’, но — ‘лучше не надо’.
Говорят: монашество ушло от мира.
От мира ли? Не от жизни ли? Не смешало ли ‘мир’ с ‘жизнью’. И, проклиная мир, не прокляло ли жизни. А если жизнь проклята — что же остаётся?
Чёрный гроб чёрной схимы…
Монашество — высший чин православия. Говоря о ‘правде православия’, должны иметь в виду не ‘слабость’, не ‘уступки’, а высшее лучшее — то есть монашество. Если неправда в монашестве — значит, неправда в самом ‘лучшем’, в святая святых православия, а если неправда в святая святых, — то, значит, ложь в основе. И всё во лжи.
Православие, допуская брак как ‘слабость’ людскую и крещение как невольный результат этой ‘слабости’, говорит всей жизни: ‘лучше не надо’!
Говорит не прямыми словами, а всей своей психикой.
Подумайте только:
Брак и основа его, половое сношение, — грязь.
Но грязь — всякое общение полов, не только людей, но и животных. Недаром на старом Афоне изгнаны не только женщины, но и все животные женского пола. Грязь — самое желание, где бы и в ком бы оно ни было.
Но как же быть с жизнью, когда в основе её лежит это желание, и без него ничего не может быть, кроме чёрного гроба с изображением черепа и костей — кроме гроба, в котором хоронят схимников?
Вот наступила весна.
И на молодых деревьях показались радостные, зелёные листья… Как быть с ними афонским монахам? Ведь это брак, крещение. Ведь без зачатия, без рождения не было бы ни леса, ни зелёных листьев, ни весны.
Пусть ‘грязь’ здесь едва заметна для человеческого глаза, но от этого она не перестаёт быть грязью. В основе то же. В основе то же и разделение полов, и совокупление, и зачатие, и рождение.
Что же: ‘лучше не надо’? Пусть стоят в лесу сухие мёртвые деревья?
А цветы? С ними как же? Растоптать, сжечь, проклясть? Зачем на грязи растут!
Афонские монахи не могут держать животных и птиц женского пола. Но как быть с теми, которые сами прилетают, не зная, что они оскверняют святую обитель. Как быть с ласточками, когда они носятся стаей над святою горой и поют песни, как новобрачные, и рождают детей, и вьют свои гнезда. А животные? Те ещё ближе к человеку. Как с ними? Задушить? Чтобы не оскверняли, не рождались, не жили?
К счастью, это не во власти афонских монахов. Но если бы им дать эту власть, по духу своего учения они должны были бы истребить всё — начиная от ‘рождающихся из грязи’ детей, кончая последним ‘рождающимся из грязи’ зелёным листочком. Всё закрыть, задушить чёрным своим клобуком.
Святая святых монашеского православия — отрицание жизни. Этим оно само убивает себя. В этом залог его осуждения.
Пусть это покажется почти нелепым, но мы утверждаем самым решительным образом, что русский народ в религиозных переживаниях своих неправославен, что народ душой никогда не примет религию смерти, что живучесть некоторых языческих черт в русском народе, связанных большею частью с браком, свидетельствуют о том, что византийское монашество не могло вполне удовлетворить чаяний религиозной народной души.
И наконец, что народное христианство ещё не нашло своего полного исторического выражения.