Власъ Михайловичъ Дорошевичъ
Какъ я былъ туркомъ
Какъ я былъ туркомъ
Как я был турком, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1906
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ VII. Разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 219
Эта мысль пришла мн въ голову какъ-то за границей, въ одномъ изъ курортовъ.
— Буду туркомъ!
Длается это очень легко.
Вы покупаете себ феску, и какъ только ее надли, — весь міръ вокругъ измняется къ лучшему.
Все становится необыкновенно деликатнымъ, любезнымъ, внимательнымъ.
— Турокъ!
На улиц, въ театр, на желзной дорог вы — предметъ общаго вниманія.
— Смотрите! Смотрите! Турокъ!
Мальчики поутру, идя въ школу, останавливаются передъ вашими окнами, стоятъ и пропускаютъ уроки.
— Здсь живетъ турокъ!
Все это чрезвычайно пріятно.
Вы знаете, что десятки людей ежедневно, придя домой, говорятъ:
— А вы знаете! Я сегодня встртилъ (или встртила) турка!
— Да неужели?!
Согласитесь, что это очень лестно.
Надо написать ‘Воскресеніе’, вылпить Лаокоона или нарисовать Сикстинскую Мадонну для того, чтобы возбудить къ себ такое же всеобщее вниманіе, какое вы возбуждаете, всего на все надвши феску.
И я рекомендую всякому и каждому, прізжая за границу, надвать феску.
Какова бы ни была ваша наружность, — въ ней находятъ ‘черты храбрыхъ османлисовъ’.
Когда вы молчите, въ вашихъ глазахъ видятъ ‘много восточной лни и нги’.
Когда заговорите, вс толкаютъ другъ друга подъ столомъ:
— Смотрите! Смотрите, какъ горятъ его глаза!
Ваша жизнь — тріумфальное шествіе.
Если вы во время ды прибгаете къ помощи ножа и вилки, это вызываетъ всеобщій восторгъ:
— Какъ онъ воспитанъ!
Если вы въ разговор случайно упомянете, что Лондонъ лежитъ на рк Темз или Парижъ на рк Сен, — вс обмниваются взглядами, изумленными и восхищенными:
— Скажите! Какой образованный!
Если вамъ удается боле или мене связно сказать дв-три фразы, вс находятъ, что вы прямо краснорчивы.
А если вы поднимете платокъ уронившей его дамы, — Боже, какой неописанный восторгъ вы вызовете.
— Вотъ вамъ и турки! А?!
Объ этомъ будутъ говорить три дня.
Наконецъ, если это все вамъ надостъ, вы можете взять руками кусокъ ростбифа, вытереть руки о фалды своего сосда или погладить даму по декольте.
И вс сдлаютъ видъ, что ничего не замтили:
— Вдь онъ турокъ!
Вообще можно доставить себ массу удовольствій.
Совершенно безнаказанно массу такихъ удовольствій, за которыя всякаго европейца выгонятъ въ шею, изобьютъ или убьютъ на дуэли.
Раньше такъ же выгодно и пріятно было быть русскимъ.
Когда вы садились за столъ, сосди спшили отодвинуть отъ васъ ‘судокъ’, боясь, что вы сейчасъ выпьете уксусъ и начнете себ мазать прованскимъ масломъ сапоги, чтобы блестли.
Къ концу обда вс блднли:
— Вотъ сейчасъ вынетъ изъ бокового кармана сальную свчку, състъ, а руки оботретъ объ голову сосдки!
Но теперь — увы! — эти счастливыя времена миновали.
Русскихъ столько шляется повсюду, что на нихъ не обращаютъ никакого вниманія.
Разв какой-нибудь особенно любезный иностранецъ, желая васъ занять разговоромъ, спроситъ:
— А правда, что у васъ въ газетахъ разршаютъ писать только о погод?
Да и то рдко.
Итакъ, однажды я ршилъ превратиться въ турка.
Подъзжая къ курорту, я въ вагон, въ купэ, надлъ феску, и едва вышелъ на платформу, ко мн бросились вс комиссіонеры всхъ лучшихъ пансіоновъ.
Еще бы! Каждому пансіону лестно имть у себя турка!
Я выбралъ самый лучшій изъ наилучшихъ, и комиссіонеръ, которому вс завидовали, шепнулъ мн:
— Хозяинъ съ удовольствіемъ сдлаетъ вамъ даже скидку!
Я думаю!
Въ книг для прізжающихъ я сдлалъ нсколько каракуль и поставилъ въ скобкахъ:
— Османъ-Дигма-Бей.
А черезъ дв минуты ко мн явился сіяющій хозяинъ:
— Я въ первый разъ еще имю честь принимать у себя турка! У меня бывали англичане, французы, нмцы, испанцы, русскіе, даже греки и венгерцы. Но турокъ, — турокъ это еще въ первый разъ. Я очень, очень радъ!
Затмъ я слышалъ, какъ онъ по очереди обходилъ вс двери, стучалъ, входилъ на минутку, говорилъ что-то и бжалъ стучать въ слдующую дверь.
Изъ-за дверей при этомъ слышались изумленныя восклицанія мужскія и женскія:
— Да неужели?!
Это онъ сообщалъ:
— Къ намъ пріхалъ турокъ!
Къ табль-д’оту явился весь пансіонъ. Мужчины во фракахъ. Дамы декольте.
Обдъ съ туркомъ! Это былъ обдъ-gala {торжественный}. Вдь не всякому случается въ его жизни обдать за однимъ столомъ съ туркомъ.
Во вниманіе къ моимъ восточнымъ нравамъ меня посадили между двумя дамами.
И я видлъ, какъ у нихъ даже плечи покраснли отъ гордости:
— Значитъ, мы ничего себ, если насъ выбрали для турка!
Остальныя дамы смотрли на нихъ съ завистью.
А когда я имлъ случай одной сосдк передать соль, а другой — горчицу, — он были въ полномъ и неописанномъ восторг.
Вс съ удовольствіемъ переглянулись:
— Каковъ?!
— Давно вы изъ Константинополя? — спросила меня хозяйка.
— Два мсяца! — отвчалъ я.
— Я не имла случая постить Константинополь Но я бы очень хотла быть Говорятъ, это такой красивый городъ.
— Да, Константинополь удивительно красивъ! — отвтилъ я, но спохватился и, скромно опустивъ глаза, добавилъ:
— По крайней мр, такъ говорятъ!
Тутъ вс принялись наперерывъ расхваливать Константинополь.
Оказалось, что никто еще ‘не имлъ случая постить этотъ городъ’. Но что вс ‘ужасно хотятъ’. И что вс много о немъ читали.
— Эти мечети и минареты, прямые, какъ стрла, которые уносятся въ безоблачное небо!
— А Босфоръ!
— Особенно въ лунную ночь!
Я почувствовалъ удовольствіе, что родился въ такомъ красивомъ город.
— Турки — ужасно храбрый народъ! — воскликнулъ кто-то, и вс подхватили:
— О, да! О, да! Храбрый и мужественный народъ!
И тутъ, — вотъ тутъ-то въ первый разъ, — я и почувствовалъ въ душ своей гордость,
Что жъ удивительнаго! Пріятно, когда тебя принимаютъ за представителя порядочнаго народа.
Я покраснлъ, и покраснлъ при этомъ искренно. И опустилъ глаза.
— Право, мн трудно высказывать свое мнніе…
Хозяйка, чтобъ перемнить разговоръ, щекотавшій мою скромность, поспшила задать мн пріятный для меня вопросъ:
— Какъ здоровье его величества султана?
Что долженъ длать турокъ въ такомъ случа?
Я поблагодарилъ ее взглядомъ и отвтилъ:
— Здоровье его мудрости, его свтлости, покровителя правоврныхъ, нашего великаго повелителя находится въ самомъ вожделнномъ благополучіи и не оставляетъ намъ, простымъ смертнымъ, ожидать ничего лучшаго!
Вс были тронуты этимъ восточнымъ отвтомъ, а хозяйка поспшила умиленно замтить:
— Вы вс, вроятно, такъ любите вашего султана?
— А разв можно его не любить, когда онъ тнь Аллаха на земл?! — просто отвтилъ я, какъ будто удивляясь.
И знаете что? Это странно! Но ей Богу я въ эту минуту чувствовалъ, что, дйствительно, люблю султана, и что его нельзя не любить!
О ложь! Она начинается съ того, что мы обманываемъ ею другихъ, а кончается тмъ, что мы сами начинаемъ въ нее врить!
Такъ актеръ, вроятно, входитъ въ роль и начинаетъ искренно ненавидть короля Клавдія и любить Офелію, дйствительно, какъ сорокъ тысячъ братьевъ любить не могутъ!
Вс съ умиленіемъ переглянулись при моемъ отвт:
— Какая непосредственность!
И только у одной очень молоденькой и очень хорошенькой дамы вырвалось нечаянно:
— Vieux crapule! {старый мерзавецъ}
Собственно говоря, я бы не обратилъ на это никакого вниманія. Какое мн дло до того, что ругаютъ человка, съ которымъ я не знакомъ даже шапочно?
Но я замтилъ, что вс поблднли. Вс взглянули съ ужасомъ на молодую даму и потомъ уставили на меня глаза, полные мольбы.
Словно уговаривали:
— Не убивай ея!
Я почувствовалъ, что долженъ что-то длать.
— Но что, чортъ возьми?
Хорошо бы поблднть. ‘Турокъ поблднлъ, какъ полотно’. Это хорошо! Но какъ это длается?
На всякій случай я плотно сжалъ губы и началъ дышалъ носомъ, длая видъ, что мн вообще чрезвычайно трудно дышать. Кровь приливала мн къ вискамъ, и я чувствовалъ, что ‘все лицо турка наливается кровью’. Отлично! Отлично!
Затмъ я вспомнилъ, что необходимо сверкнуть глазами. Сверкнулъ разъ, два, даже три. Остановилъ взглядъ сначала на нож, потомъ на вилк, потомъ перевелъ его даже для чего-то на стеклянную вазу съ фруктами.
Вс дрожали.
Нсколько минутъ ничего не было слышно, кром моего сопнья.
Тогда я ршилъ:
— Довольно! ‘Турокъ сдлалъ нечеловческое усиліе и задушилъ охватившее его бшенство’.
Я улыбнулся ‘слабой улыбкой’, словно меня ранили въ сердце, обвелъ всхъ такимъ взглядомъ, словно хотлъ сказать:
— Не безпокойтесь. Ничего. Я не убью.
Вс посмотрли на меня взглядами, полными признательности, и обдъ закончился среди всеобщихъ прославленій турецкаго султана.
Бдняжка, у которой сорвалось съ языка неосторожное слово, сидла, опустивъ голову, то красня, то блдня, ничего не ла и не смла поднять своихъ наполненныхъ слезами прекрасныхъ глазъ. Жалко!
Когда кончился обдъ, и мы, мужчины, пошли курить, — я видлъ, какъ вс дамы накинулись на нее. Должно-быть, ей хорошо досталось!
— Простите, у насъ нтъ кальяна! — страшно волновался хозяинъ.
Но я поспшилъ его успокоить ‘жестомъ, полнымъ мягкости и благоволенія’.
— О, ради Аллаха, не безпокойтесь! Я охотно курю и сигары!
И окончательно привлекъ къ себ вс сердца.
— Вотъ никогда не думалъ, чтобъ турки были такъ милы и общительны!
— Прямо — препріятный народъ въ общежитіи! — услышалъ я мелькомъ замчаніе.
Покуривъ, я отправился погулять въ садъ, и никто не осмлился сопровождать меня, зная наклонность восточныхъ людей къ уединенію и размышленіямъ.
Я шелъ, дйствительно, задумавшись, хоть я и не восточный человкъ, — какъ вдругъ въ отдаленной и узенькой аллейк я столкнулся лицомъ къ лицу съ молоденькой дамочкой, обругавшей турецкаго султана.
При вид меня она вскрикнула и отшатнулась.
Я улыбнулся и протянулъ ей руку:
— Не бойтесь!
Она схватила мою руку. Ея руки были холодны и дрожали.
Она была блдна, какъ полотно, и смотрла на меня большими-большими глазами, въ которыхъ была боль и пытка.
Мн стало жаль ее.
Я нагнулся, чтобъ поцловать ея руки.
Но она отдернула ихъ въ испуг, почти съ ужасомъ, крикнувъ:
— Нтъ! Нтъ! Не надо!.. Это я… я должна…
Крупныя-крупныя слезы потекли у нея по щекамъ, и она заговорила голосомъ взволнованнымъ, прерывистымъ:
— Простите меня… Простите… Я нарочно пришла сюда, чтобъ попросить у васъ прощенія… Я ждала васъ… Я знала, что вы придете… Зная привычку восточныхъ людей къ уединенію и задумчивости… Простите меня… Я вамъ сдлала больно… Да? Очень больно?..
Женщины всегда, когда сдлаютъ больно, освдомляются потомъ: ‘Да? Правда? Очень больно? Очень?..’
Надо было пококетничать.
Я прижалъ руку къ сердцу, какъ будто и сейчасъ еще чувствовалъ боль отъ нанесенной раны.
— Конечно, сударыня, мн было очень тяжело, очень мучительно, когда при мн моего всемилостиваго падишаха назвали вдругъ…
Она задрожала вся и схватилась за голову.
— Не надо! Не надо! Я чувствовала, какъ вамъ это тяжело! Какую рану я нанесла вашему сердцу!.. Я видла, какія усилія, какія нечеловческія, героическія усилія употребили вы, чтобъ подавить въ себ жажду мщенья, жажду крови…
Она смотрла на меня восторженно.
— Я видла, какъ вы страдали, я видла эту борьбу!.. И я… я васъ полюб… Боже! Боже! Что я говорю! Зачмъ вамъ знать это?!
И прежде, чмъ я усплъ опомниться, она схватила мою руку, поцловала и кинулась въ кусты.
Вотъ такъ чортъ!
Вечеромъ, придя въ свою комнату, я увидлъ сквозь тюлевую занавсочку на улиц, противъ моего окна, порядочную толпу лакеевъ и слугъ пансіона.
А въ коридор, я слышалъ, тихонько открывались двери сосдей, и люди на цыпочкахъ крались къ дверямъ моего номера.
Отъ меня ждали вечерняго ‘намаза’.
Люди Запада только себ дозволяютъ ‘свободное мышленье’, а отъ насъ, восточныхъ народовъ, требуютъ ‘дтскихъ чувствъ’.
Чтобъ доставить удовольствіе лакеямъ и сосдямъ, я слъ, поджавъ подъ себя ноги, вытянулъ вверхъ руки и потихоньку заплъ:
— Ля илляга иль Аллахъ, Магометъ рассуль Аллахъ, даккель, саккель, Магометъ!
Все, что я знаю изъ Корана.
Вроятно, возбуждаемый слушателями и зрителями, я плъ даже съ увлеченіемъ.
А когда я заплъ:
— Даккель, саккель, Магометъ!
Я самъ чувствовалъ, въ моемъ голос слышался непримиримый фанатизмъ.
Затмъ я погасилъ лампочку, легъ спать и, посл всхъ сдланныхъ за день глупостей, заснулъ, какъ убитый.
На утро — странное дло! — первою моею мыслью была мысль о Магомет и о турецкомъ султан.
Я отлично помню, что подумалъ именно:
— Что-то теперь длаетъ нашъ султанъ?
Положительно, меня гипнотизировали окружающіе. Внушали мн ежечасно, ежеминутно, что я турокъ.
Меня разспрашивали о Турціи, и я безпрестанно долженъ былъ врать, расхваливая турецкія учрежденія.
Врать изъ самолюбія.
Очень пріятно быть человкомъ такой страны, учрежденія которой возбуждаютъ только смхъ!
Очень пріятно, чтобъ на тебя смотрли съ сожалніемъ.
И я расхваливалъ все: турецкихъ министровъ, турецкую таможню, турецкую цензуру.
— Увряю васъ, что все это совершенно не такъ! Наша турецкая цензура чрезвычайно либеральна!
Мало-по-малу, я началъ даже хвастаться Турціей. И безпрестанно замчать:
— А у насъ, въ Турціи, это длается такъ-то!
Меня стали считать ужаснымъ патріотомъ и, когда находили въ газетахъ что-нибудь пріятное про Турцію, спшили преподнести мн:
— А сегодня напечатано, что Меджидъ-паша представлялся султану!
Или:
— А у васъ вырыли новый колодецъ!
Когда же въ газетахъ было что-нибудь непріятное, отъ меня прятали номеръ.
Тогда я выходилъ изъ себя и посылалъ мн купить эту газету, читалъ и хмурилъ брови, и ходилъ цлый день мрачный и нахмуренный.
Я привыкъ читать въ газетахъ только о Турціи, я искренно спрашивалъ себя, раскрывая газету:
— Ну-ка, что о насъ пишутъ?
Однажды я разсвирплъ такъ, что даже чуть-чуть не послалъ ругательнаго письма одному редактору, который требовалъ въ своей газет немедленнаго раздла Турціи.
— Насъ? Раздлить?
Такъ шло до свиныхъ котлетъ.
Однажды за обдомъ подали великолпныя свиныя котлеты съ картофельнымъ пюре. Я протянулъ руку, — но хозяйка, покраснвшая, сконфуженная, воскликнула:
— Это… это… это изъ очень нехорошаго животнаго…
Но я улыбнулся:
— Сударыня, я не такой ужъ старовръ.
И чтобъ доказать свое свободомысліе, положилъ себ дв свиныя котлетки, а потомъ попросилъ и третью.
Это было оцнено.
Общество взглянуло на меня съ величайшимъ сочувствіемъ:
— Онъ младотурокъ!
Въ тотъ же вечеръ на террас поднялся вопросъ о религіи.
— Какъ человкъ просвщенный, согласитесь, однако, что Магометъ… конечно, онъ былъ великій пророкъ… но врядъ ли онъ былъ особенно нравственный человкъ.
— Ахъ, это многоженство! — взвизгнула одна изъ дамъ.
Я чувствовалъ себя немножко виноватымъ передъ Магометомъ за котлеты и ршился защищать его изо всхъ силъ.
— Ничуть! — воскликнулъ я съ горячностью, которой отъ себя даже не ожидалъ. — Ничуть! Вся разница Магомета отъ другихъ великихъ реформаторовъ заключается въ томъ, что другіе реформаторы писали законы для ангеловъ, а Магометъ для людей. Они хотли создать ангеловъ на земл. Магометъ хотлъ создать только порядочныхъ людей. Они отвергали человческую природу. Магометъ давалъ ей приличный видъ. Единоженство, должно-быть, не въ человческой природ. Всякій мужчина многоженецъ. Кто зналъ въ жизни только одну женщину? Очевидно, мы не можемъ довольствоваться одной женщиной, какъ не можемъ довольствоваться однимъ какимъ-нибудь блюдомъ. Природа, разнообразная всегда и во всемъ, и тутъ требуетъ своего любимаго — разнообразія. Магометъ только благословилъ то, что раньше него было узаконено самой природой. Онъ сказалъ: ‘Теб нужно много женщинъ, бери столько, сколько теб нужно, только не длай гадостей’. Мы, турки, знаемъ, мы даже очень знаемъ, что такое семья, — но мы не знаемъ, что такое развратъ. Что длаетъ европеецъ, когда ему нравится посторонняя женщина? Онъ разрушаетъ изъ-за этого свою семью. Это величайшее несчастіе для его семьи! А у насъ, когда магометанину нравится посторонняя женщина, онъ женится на ней, онъ увеличиваетъ только, усиливаетъ, умножаетъ свою семью. Это превосходно для его семьи! У васъ изъ-за того, что мужчин нравится женщина, разрушается семья, у насъ она растетъ и укрпляется.
И среди споровъ, которые вызвала эта тирада, молоденькая женщина, обругавшая за первымъ обдомъ султана, шепнула мн съ горящими глазами, проходя мимо меня въ темный садъ:
— Я люблю… Магомета!…
Чортъ побери, должно-быть, это не ускользнуло отъ вниманія молодого поручика, который ужъ и такъ давно смотрлъ на меня звремъ.
Среди шума голосовъ раздался его дребезжавшій, звонкій тенорокъ:
— Однако, эта религія многоженства кончаетъ тмъ, что превращаетъ всхъ людей въ женщинъ.
Вс взглянули на него съ недоумніемъ. Раздалось:
— Тссс…
Но поручикъ закусилъ удила:
— Говорятъ, что турки мужественны. Быть-можетъ! Однако, это не мшаетъ, чтобъ ихъ били въ каждой войн. И въ очень непродолжительномъ времени эта мужественная нація будетъ окончательно изгнана изъ Европы.
Я поблднлъ. На этотъ разъ я, дйствительно, чувствовалъ, что поблднлъ.
— Вы такъ думаете?
— Такъ думаетъ исторія! — отвчалъ поручикъ, пощипывая усики, которые только еще пробивались.
Вс съ ужасомъ глядли на меня. Что я сдлаю? Разорву его на мст? Перебью всхъ? Начну ругаться?
Но я ршилъ поддержать — чортъ возьми! — достоинство турокъ.
— Поручикъ, мы кончимъ нашъ споръ завтра утромъ! — сказалъ я, учтиво, но холодно кланяясь, и вышелъ въ темный садъ.
На утро мы дрались.
Будь я проклятъ, если мн хотлось драться!
Я бы съ удовольствіемъ бросилъ пистолетъ и крикнулъ:
— Довольно этой комедіи!
Но меня останавливала мысль:
— Что скажутъ о туркахъ!
Такъ я привыкъ уже дорожить честью Турціи.
И я подставлялъ свою грудь за честь ‘отечества’.
Въ ту минуту, когда поручикъ поднималъ пистолетъ, я думалъ:
‘Покажемъ, какъ умираютъ османлисы!’
Оба промахнулись.
А мн, кром того, пришлось еще и удирать изъ курорта.
Обо мн съ почтеніемъ и восторгомъ говорилъ весь городъ:
— Какой патріотъ! Жизнь готовъ положить за родину!
Дло проникло въ газеты, могъ явиться съ визитомъ турецкій консулъ…
Я съ удовольствіемъ, словомъ, слъ въ купэ, заваленное букетами цвтовъ, и съ наслажденіемъ, когда тронулся поздъ, выкинулъ въ окно малиновую феску.
Но какая странность…
Вы знаете, я долго еще не могъ отвыкнуть! Беря газету, я прежде всего искалъ:
— Что пишутъ о Турціи?
Часто ловилъ себя на мысли:
— Мы, турки…
Одинъ разъ страшно удивилъ жену, машинально сдлавъ намазъ передъ тмъ, какъ лечь въ постель.
И еще на-дняхъ ужасно обидлся, когда при мн обругали Турцію.
Такъ медленно выдыхается изъ меня турецкій патріотизмъ.
Я медленно, съ трудомъ освобождаюсь отъ лжи, въ которой однажды уврилъ себя. Словно выздоравливаю отъ тяжкой болзни. Словно просыпаюсь отъ гипноза.
Что же такое патріотизмъ, если можно сдлаться даже турецкимъ патріотомъ?! Нчто такое, о происхожденіи чего мы просто никогда не подумали.