КАКЪ ОНЪ ВОСКРЕСЪ.
КАКЪ ОНЪ ВОСКРЕСЪ.
(Очеркъ).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
Как он воскрес, Рушецкий И., Год: 1901
Время на прочтение: 42 минут(ы)
— Кто-о?— удивленно спросилъ редакторъ.
— Ивинъ.
Секретарь даже поперхнулся, произнося ужасную фамилію.
Въ контор вс застыли въ тхъ позахъ, въ какихъ очутились при звук этого имени. Бухгалтеръ Иванъ Семенычъ Шмидтъ, вчно жевавшій сухой чай для заглушенія сивушнаго запаха, сдлалъ такое лицо, какъ будто передъ нимъ была статуя Командора, а не Антонъ Андреичъ Ивинъ изъ газеты ‘Эхо’. Анна Петровна Потылицына, маленькая, сухопарая шатенка, смотрла на страшнаго гостя остановившимся стекляннымъ взглядомъ. Ей казалось, что она птичка и сейчасъ упадетъ въ раскрытую пасть удава. Ивинъ сидлъ съ потупленнымъ взоромъ и вовсе не походилъ ни на удава, ни на статую, по крайней мр Командора. Наоборотъ, столь наоборотъ, что вторая, конторщица — Елена Ивановна Сушкина моментально въ него влюбилась. Впрочемъ, она влюблялась во всхъ сколько-нибудь знаменитостей, страшно возмущая этимъ Анну Петровну:— ‘У васъ нтъ никакихъ убжденій,— упрекала она ее обыкновенно:— вы способны Катковымъ увлечься!’
Дверь кабинета шумно растворилась, и вс вздрогнули.
— Пожалуйте,— сухо пригласилъ секретарь.
Шмидтъ перемстилъ чай за щеку и напряженно замеръ, Потылицына притаила дыханіе, а Сушкина саркастически замтила:
— Напрасно, господа: ничего вы не услышите… Да и у него такой тихій голосъ…
— Отъ страху, поврьте!— ршилъ Иванъ Семенычъ и прибавилъ:— А интересно: зачмъ онъ могъ пожаловать?
— И какъ вы, господа, себя держите,— просто возмутительно! Вытаращили на него глаза и сидятъ!
— Елена Ивановна!— бухгалтеръ погрозилъ пальцемъ — Ужъ запылали, запылали, вижу! Фу! какъ вамъ не стыдно…
— Вовсе нтъ, вовсе нтъ… А нельзя же смотрть человку въ ротъ,— оправдывалась та, смясь и красня.
Редакторъ, Мауровъ нсколько растерялся, когда Ивинъ объяснилъ цль своего визита: онъ, Ивинъ предлагаетъ имъ свои услуги…
— У васъ что-нибудь вышло съ Кожемяткинымъ?— спросилъ Мауровъ, стараясь выиграть время.
— Нтъ,— вспыхнувъ, отвтилъ Ивинъ,— просто, не могу продолжать въ прежнемъ тон, а ‘Эхо’ всегда останется только эхомъ: какую дрянь ни крикни, на все отзовется… Я не исписался, какъ, можетъ быть, приходитъ вамъ въ голову. Меня никто оттуда не гонитъ, а Митрофанъ Василичъ, несмотря на вс мои увренія, думаетъ, что я лишь вымогаю увеличенье построчной платы. Но это не такъ: если вы не найдете возможнымъ принять меня въ число сотрудниковъ, я уду…
— Антонъ Андреичъ… вы не обидитесь, если мы попросимъ дать намъ обдумать? Я знаю, насколько вы цнный работникъ, но, во-первыхъ, я человкъ здсь новый и отъ меня мало что зависитъ… такъ какъ тутъ вопросъ и средствъ. А во-вторыхъ,— онъ улыбнулся,— ‘Эхо’ и ‘Мысль’ все же — антиподы, и приходится взвшивать… послдствія.
— О да, разумется…
Ивинъ сконфуженно всталъ. Маурову сдлалось его жаль, и онъ мягко прибавилъ:
— Куда же вы торопитесь? Присядьте, потолкуемте.
— Не хочу вамъ мшать.
— Нтъ, нтъ! Я сейчасъ отправилъ цлую кучу матеріала, такъ что имю въ запас добрыхъ полчаса.
У Антона Андреича рябило въ глазахъ, онъ задыхался, стараясь скрыть обуревавшія его чувства, но это плохо ему удавалось… Онъ еще сильне ощутилъ весь стыдъ прошлаго и горечь настоящаго, услыша нотку состраданія въ тон Маурова…
Очутившись, наконецъ, въ сняхъ, Ивинъ поднялъ воротникъ и стремительно сбжалъ внизъ, точно ему гикали вслдъ. Въ ушахъ его шипли цлые паровозы. Пройдя нсколько саженъ, онъ нагнулся и, зацпивъ горсть снгу, провелъ по разгоряченному лицу. Это немножко облегчило Антона Андреича. Какъ могъ онъ допустить хоть на мигъ, что его примутъ въ порядочный органъ?! Вдь онъ же Ивинъ, ‘без стыжіе глаза’.. Хорошо еще: наткнулся на добраго человка! Другой бы съ лстницы спустилъ…
Вдь онъ не ослпъ: онъ видлъ, какой эффектъ произвело его появленіе, его имя даже на маленькихъ, срыхъ людей, сидвшихъ за своими конторскими книгами. А какъ бы ему простили т, въ чьи колеса онъ подсовывалъ всегда палки? Не изъ какого-нибудь убжденія въ зловредности этихъ колесъ, а ради злобнаго удовольствія — сказать и сдлать гадость… Онъ ничего не защищалъ, ничего не отстаивалъ, онъ только говорилъ:— ‘Ахъ, вы такъ наивны, врите въ добродтель?— Да, пожалуй, она и есть… пока ее некому купить. Есть, какъ залежавшійся на окн магазина товаръ’… ‘Заботы о ‘меньшомъ брат’?— Полноте! Это — ходули, съ которыхъ видне, гд плохо лежитъ’. ‘Еврейскій вопросъ’?— А сколько вамъ заплатили жиды? Въ лучшемъ случа — желаніе казаться истинно культурнымъ человкомъ’… ‘Драть ли мужика’?— Господа, сантименты! Разв насъ не драли? Прежде даже регулярно — по субботамъ, передъ банькой. И ничего себ — живы’. ‘Партіи’?— Какія? Разв въ Россіи имются партіи? Въ первый разъ слышу, то бишь, въ тысячу первый. Но вдь это же одно заблужденіе. Консерваторы? Ахъ, т, которые имли власть и утратили? Либералы, вы говорите? Да, т, кои ее наслдовали… Еще радикалы?— Бредъ юной души… Придя въ соотвтствующій возрастъ, они превратятся въ либераловъ, чтобъ стать на склон лтъ брюзжащими консерваторами’… ‘Идеалы человчества’?— Откровенно признаться — урвать’… Да, все это онъ говорилъ. Но дла его часто бывали лучше его словъ…
Острое до нестерпимости чувство теперь стало тягучимъ, ноющимъ, какъ зубная боль, которая, вмсто челюстей, сосредоточилась въ груди, около сердца. Антонъ Андреичъ усиленно вздыхалъ, стараясь выжить ее оттуда, но она за что-то тамъ цплялась, отчего ему длалось еще больне. Ему вдругъ показалось, что ‘Эхо’ больше нтъ, что на его мст очутилась большая дыра. Онъ подходитъ — и ничего уже нтъ: громадный провалъ зіяетъ черной бездной среди снга, а надъ нимъ носится духъ Кожемяткина въ туч пыли. Духъ сохранилъ земную оболочку Митрофана Василича, только внутри этой оболочки не кишки, не мясо, а просто срая пустота, и лицо тоже срое, какъ сумерки…
Но ‘Эхо’ не имло намренія валиться куда бы то ни было: нижній этажъ, гд помщалась типографія, весело переливался огнями. Тамъ что-то ухало и гудло. Взмахи машинъ перебгали крылатыми тнями черезъ дорогу и взметывались на стну противоположнаго дома. Въ контор и редакціи тоже былъ свтъ.
Секретарь, щупленькій Василій Дементьичъ, пересматривалъ свжія, еще влажныя ‘гранки’, сердясь на обиліе полицейской хроники:
— Митрофанъ Василичъ, это же, право, невозможно. Отложимте на завтра?
— Нельзя, голубчикъ, никакъ нельзя: и безъ того Дембицкій въ претензіи, что сокращаемъ… Вдь онъ ихъ составляетъ, а вы черкаете. Для начальства обидно…— проговорилъ рыхлый мужчина въ мягкихъ, отложныхъ воротничкахъ, оглядываясь на вошедшаго. Узенькіе глазки Кожемяткина впились въ лицо Антона Андреича, который, не здороваясь, направился къ своему столу. Издатель насторожился, какъ котъ на шорохъ мышиныхъ лапокъ. Онъ пересталъ сопть носомъ и, полуобернувшись, смотрлъ однимъ глазомъ въ широкую спину Ивина. Отъ ожиданія и неловкой позы сердце его зачастило. Митрофанъ Василичъ, наконецъ, не выдержалъ и ласково произнесъ:
— Ну, что, голубчикъ, надумали?
Ивинъ не отвтилъ. Кожемяткинъ кинулъ скорбный взоръ въ сторону секретаря, но Василій Дементьичъ только сурово насупился: нельзя же, въ самомъ дл, ежечасно тянуть изъ человка душу! Сколько разъ онъ это твердилъ, и все неймется.
Антонъ Андреичъ рзкимъ, характернымъ почеркомъ вывелъ обычный заголовокъ и посмотрлъ на плоскую хрустальную чернильницу. Это была та самая, въ которую онъ макнулъ дрожащей рукою перо, подписывая свою первую, облитую ‘и горечью, и злостью’ статейку… Нтъ сомннія: та самая! Неизвстно почему, но ему тогда бросился въ глаза пузырекъ въ стекл. И тутъ такой же, на томъ же мст. Пять лтъ не замчалъ онъ его, пять лтъ,— пока онъ ссорился съ Митрофаномъ Василичемъ, — служила она другимъ, и больше уже года, какъ онъ вернулся къ ней, подруг его ‘злобной музы’…
Почему онъ вспомнилъ, узналъ ее именно въ минуту душевнаго перелома? Это страшно удивило Ивина. Теперь онъ смотрлъ на нее почти съ ненавистью, какъ будто она-то и погубила его… Вдь не разбилась, проклятая!
Время шло, и Митрофанъ Василичъ, не смя торопить, пыхтлъ, оглядывался. Ему скажи, попробуй! Швырнетъ ручку, и былъ таковъ! Ему что — его везд съ удовольствіемъ… Самъ испортилъ: не слдовало такъ ухаживать… Теперь ужъ не поправишь. Но неужели онъ Уйдетъ, уйдетъ, въ самомъ дл? Вдь, наконецъ, его же здсь любятъ, это же его литературная колыбель… Надо не имть сердца, чтобъ забыть узы столькихъ лтъ!
Митрофанъ Василичъ осторожно поднялся и, подойдя на цыпочкахъ, обнялъ Ивина за плечи:
— Антоша, что съ тобой?
Тотъ вздрогнулъ отъ неожиданности.
— Митрофанъ Василичъ, оставьте меня… Статьи не будетъ.
— Да ты хоть скажи? Ну, чортъ съ ней, со статьей! Ты скажи по душ…
— Потомъ…
— Антоша!
— Митрофанъ Василичъ, я не могу сегодня пускаться ни въ какія объясненія.
— Что ты: влюбился, въ карты проигралъ, денегъ теб надо? Бери, бери, сколько хочешь… Антоша?!
— Митрофанъ Василичъ, да оставьте вы его,— раздраженно прошепталъ Василій Дементьичъ, когда Кожемяткинъ ринулся было за Ивинымъ въ переднюю.
А въ ‘Мысли’ тоже разыгрывалась ‘драма’: секретарь, узнавъ, зачмъ приходили ‘безстыжіе глаза’, чуть не упалъ въ обморокъ:
— Какъ, этотъ негодяй воображаетъ, что когда-нибудь переступитъ порогъ честной газеты?! И вы не вытолкали его въ шею?
— Въ чемъ дло?— спросили въ одинъ голосъ Яковъ Иванычъ Суворцевъ и издатель — едоръ Дмитричъ Каблуковъ, вошедшіе въ этотъ моментъ.
— Ивинъ предлагаетъ намъ свое сотрудничество.
— Ивинъ? Это интересно,— издатель оживился.
— Что тутъ интереснаго?— сердито сказалъ Суворцевъ, отыскивая гранки своей ‘передовой’.— Разв это мыслимо?
— Но, господа, онъ совсмъ теперь приличенъ…
— Что не мняетъ прошлаго,— еще рзче проговорилъ Суворцевъ.
— Подождите,— началъ было Мауровъ, но тотъ перебилъ:
— Вы меня удивляете: какъ можно идти на подобные компромиссы? Чортъ съ нимъ, съ его и талантомъ, если онъ вываленъ въ грязи!
— Дайте хоть слово сказать…
— Не дамъ, здсь не мсто прохвостамъ! Вотъ отъ васъ-то ужъ, Николай Николаичъ, не ожидалъ я такой снисходительности…
Издатель, болзненно морщась, теръ лобъ: ‘конечно, нельзя, немыслимо! Вдь кто же это? ‘Безстыжіе глаза’! Яковъ Иванычъ правъ, совершенно правъ’… А лукавый бсъ нашептывалъ: ‘Ну, а чмъ было ‘Эхо’ до Ивина? Захудалой провинціальной газетишкой, какъ и ‘Мысль’. При немъ оно пошло въ гору, посл него упало, настолько упало, что могла народиться ‘Мысль’, и снова воскресло съ его появленіемъ’… Мнніе Маурова, еще не высказанное, заставило издателя волноваться: ну, а если?..
Но секретарь и Суворцевъ говорили на-перебой, не давая Маурову открыть ротъ.
Угрявый репортеръ, принесшій хронику, сердито думалъ:
— ‘И какого чорта кочевряжатся? Жрать скоро будетъ нечего, а туда же’…
— Господа, почему вы не допускаете переворота? Савлъ — оттого, что былъ гонителемъ Христа, не сдлался меньше… Мы не виноваты въ условіяхъ своего дтства, своей среды. Одни берутъ истину готовой, другіе — доходятъ до нея путемъ тяжелой борьбы, отреченія отъ прежнихъ боговъ. Для однихъ она — наслдственное достояніе, для другихъ — завоеванное счастье. Я даже не знаю: что цнне и надежне?— говорилъ Мауровъ.
— Прозрть только въ тридцать лтъ?— иронически разсмялся секретарь.— Благодарю покорно за такихъ прозелитовъ? Когда человкъ вполн опредлился?
— Лучше отъ худого придти къ хорошему, чмъ наоборотъ.
— Когда человкъ проросъ старыми корнями? Почемъ вы знаете, не уцллъ ли одинъ изъ этихъ скверныхъ пахучихъ корешковъ — я убжденъ, что ихъ еще достаточно!— и не пуститъ ли онъ снова ростки?— желчно сказалъ Суворцевъ.
— Это онъ пусть малолтковъ морочитъ… Мы-то его знаемъ отъ а до зетъ, намъ съ Яковомъ Иванычемъ очки не вотрешь! Господинъ Ивинъ просто сообразилъ, что быть негодяемъ даже невыгодно,— замтилъ секретарь.
— Однако, у Митрофана-то домъ,— тихонько пробунчалъ репортеръ, и тутъ только о немъ вспомнили.
— Вы кончили?— сердито спросилъ секретарь.
— Сейчасъ…
Вс сразу умолкли, но черезъ минуту Суворцевъ снова вскиплъ:
— Моя нога здсь не будетъ, если у насъ объявится этотъ господинъ!
— Господа, такъ все-таки нельзя: рубить съ плеча…— вяло произнесъ издатель.— Надо же немножечко обдумать. Ну представьте себ, что мы захлопываемъ дверь передъ погибающимъ…
— Э-э, полноте!— махнулъ рукой Суворцевъ.
Репортеру очень не хотлось уходить, но секретарь настойчиво заглядывалъ въ его узенькіе листочки, а исправлять ужъ было больше нечего. И когда онъ вышелъ, тотъ досадливо сказалъ:
— Какъ это мы про него забыли! Наврное, сейчасъ побжитъ въ ‘Эхо’.
— А вамъ-то что? Дтей съ ними крестить собираетесь?— огрызнулся Суворцевъ.— Я никогда не скрывалъ своего отношенія къ прохвостамъ и впредь не намренъ.
— Все-таки неловко же, Яковъ Иванычъ, кричать на всхъ перекресткахъ: ‘Ивинъ къ намъ просится’. А говорить при такихъ, какъ этотъ, все равно что на перекресткахъ.
— Господа, ну ошельмуемъ мы человка…— началъ опять издатель, но Суворцевъ его перебилъ:
— Онъ самъ себя ошельмовалъ!
— Мн кажется…— заговорилъ Мауровъ, но тотъ снова не далъ кончить:
— Меня возмущаетъ легкость, съ какой вы соглашаетесь на сдлки съ совстью.
— Яковъ Иванычъ, позвольте же хоть на минуту,— разсердился издатель,— какія сдлки?
— Защищайте вора, мошенника, я ничего не скажу…
— Это талантливый человкъ!
— Тмъ хуже! Будь это жалкій писака, врод того, что вышелъ сейчасъ отсюда, я самъ бы нашелъ ему оправданія. Но для Ивиныхъ ихъ нтъ и быть не можетъ!
— Яковъ Иванычъ, вы не дали намъ выслушать Николая Николаича. Дайте ему, наконецъ, высказаться.
— Яковъ Иванычъ, ну, да постойте!— проговорилъ секретарь, подававшій до сихъ поръ съ нимъ вмст вс реплики.
— Нтъ, господа, надо номеръ кончать. Сразу мы все равно не столкуемся,— сказалъ Мауровъ.
— Помните одно: ‘нельзя и невинность соблюсти, и капиталъ пріобрсти’,— насмшливо закончилъ Суворцевъ, берясь за шапку.
— Кажется, вамъ извстно, что я проживаю, а не наживаю,— обиженно промолвилъ издатель.
— Я только хотлъ предостеречь васъ отъ излишняго увлеченія талантами господина Ивина. Очень вроятно, что читатели окажутся строже насъ самихъ и, вмсто благодарности, вы же будете обруганы.
Посл ухода Суворцева въ редакціи затихло. Издатель тяжело вздыхалъ, секретарь сидлъ мрачный, Мауровъ обдумывалъ, какъ позолотить пилюлю и въ то же время поддержать Ивина: вдь ясно — ничего изъ этого не выйдетъ…
— Николай Николаичъ, а какъ вы насчетъ псевдонима? Можетъ, и Яковъ Иванычъ тогда примирится… Вдь нельзя же отрицать, что это не тотъ Ивинъ, что въ человк произошла какая-то радикальная ломка…
— Да захочетъ ли самъ Ивинъ? Я что-то сомнваюсь… И, кром того, у него слишкомъ оригинальная физіономія, чтобы можно было схоронить концы, если вообще допустима въ такихъ случаяхъ фальшь.
— Да, конечно, вы правы! Но все-таки досадно, что такой талантъ обреченъ прозябать на мусорной куч…
— И хочется, и колется…— сердито подумалъ секретарь. Онъ вообще не врилъ искренности своего патрона. Съ испоконъ вковъ провинціальныя газеты велись ‘секретарями’, если редакторъ не былъ въ то же время издателемъ. ‘Мысль’ чуть ли не первая нарушила этотъ обычай и весьма при томъ недавно.
Мсяца три тому назадъ, разсуждая, почему какое-нибудь ‘Эхо’ благоденствуетъ, а порядочныя газеты, какъ ‘Мысль’, еле влачатъ свое существованіе, едоръ Дмитричъ пришелъ къ неожиданному, самоуничижительному выводу:
— А потому, батенька, что мы съ вами — ‘писатели-обыватели’ и только!
— А Кожемяткинъ — ‘настоящій’?— разсмялся секретарь.
— У него вывозитъ Ивинъ. Вдь иной разъ самому читать противно: точно попала теб въ ротъ какая-то жила, и какъ ты ее ни жуй, все не прожуешь… Вотъ, напр., послушайте. Сперва мое упражненіе: ‘Мы неоднократно указывали на опасность’… Вдь и самъ хорошенько не знаешь, какъ правильне — ‘на опасность’ или просто: ‘опасность’?… переулка, именуемаго Гусинымъ, особенно въ непогодныя, осеннія ночи, когда что называется ни зги не видно’… Ну, и пр., и пр. Въ зубахъ навязнетъ, пока доберешься до сути! Или у васъ: ‘Въ такихъ обстоятельствахъ ни въ коемъ случа не слдовало допускать непринятія мръ предосторожности. Не ясно ли г-ну Сидоренку, что отъ его небрежности и не могло не воспослдовать ничего иного, кром печальнаго инцидента — а тутъ еще и скверная опечатка: ‘инциндента’!— завершившагося въ камер мирового судьи вчерашняго дня’. Все не да не и мировой судья вчерашняго дня, когда онъ таковымъ второе трехлтіе!
— Гд это, гд?— всполошился секретарь, покрываясь красными пятнами.— Ахъ, да!.. Но вспомните, какъ это писалось: посл цензорскихъ выкидокъ, на пустое мсто, я даже въ телефонъ ему читалъ, чтобъ не задерживать печатаніе. Въ такой спшк за каждымъ словомъ не угоняешься.
— А настоящій-то литераторъ и съ просонокъ такъ не напишетъ.
Съ тхъ поръ едоръ Дмитричъ началъ носиться съ настоящимъ литераторомъ, какъ съ больнымъ зубомъ. Вскор сюда попалъ случайно Мауровъ, и секретарское ‘редакторство’ кончилось…
На другой день Ивинъ въ редакцію ‘Эхо’ вовсе не явился, прислалъ только маленькую замтку.
Предчувствія не обманули его: Мауровъ, выражая свои сожалнія, извстилъ, что ‘Мысль’ вынуждена отклонить предложенное сотрудничество. Письмо заканчивалось слдующей фразою: ‘Мн кажется, мои коллеги не столько противъ васъ лично, сколько противъ вашего имени. Но, быть можетъ, это еще уладится…’
Антонъ Андреичъ поспшилъ отвтить: ‘Я не вижу, многоуважаемый Николай Николаевичу, какимъ образомъ? Съ помощью псевдонима? Согласитесь, въ моемъ положеніи это боле, чмъ неудобно… Я не желаю быть принятымъ благодаря лишь фальшивому паспорту. Я никогда имъ не пользовался, да и думаю, что это было бы трудно при наличности ‘особыхъ примтъ’: отдлаться отъ своей манеры врядъ ли я смогу… Не нахожу словъ выразить, какъ я тронутъ и благодаренъ вамъ за доброе отношеніе’…
Ему казалось, что онъ подготовилъ себя вполн, и все-таки это былъ ударъ! Въ немъ какъ будто что оборвалось. Знакомая тупая тоска — спутница всей его писательской жизни, несносная за послдній годъ — выгнала его изъ дому.
Стоялъ морозъ, какъ и вчера. Солнце проступало изъ дымки красноватымъ, тусклымъ кругомъ. Полозья саней визжали, скованная земля чутко насторожилась. Эта напряженность и острота звуковъ болзненно ударила Ивина по нервамъ: онъ вздрагивалъ и ежился, стараясь не слышать своихъ гулкихъ, скрипучихъ шаговъ. Онъ шелъ, не зная куда и зачмъ. Только не въ ‘Эхо’! Ему вспомнились вчерашнія слова Митрофана Василича: ‘Денегъ надо? Бери, бери, сколько хочешь’! Сколько хочешь! Онъ началъ у него съ полкопйки и только черезъ полгода ему ‘положили’ полторы… Онъ вдь тогда и это ‘почиталъ за счастье’. Полномера надо было настрочить, чтобъ, быть сыту самому, отцу инвалиду и больной матери… А теперь — ‘Антоша’, ‘бери, сколько хочешь’! Проклятые крокодилы! Сколько этотъ Антоша отдалъ вамъ своего труда, даже не за полторы копйки, а такъ, даромъ, только потому, что, кром него, некому было длать, потому, что вы пользовались его молодой, пылкой любовью къ литератур… Чмъ онъ для васъ не былъ при случа? И наборщикомъ, и фальцовщикомъ, и корректоромъ… А теперь: ‘бери, сколько хочешь’… Нтъ, онъ отлично знаетъ, куда ведетъ кожемяткинская щедрость: чтобъ вы не выскочили изъ-за его ‘прилавка’…
Зачмъ было соваться въ ‘Мысль’? Вдь все здсь отравлено воспоминаніями… Но Антона Андреича тянуло сюда, какъ тянетъ убійцу къ мсту преступленія: вся душа изныла, изболла, а онъ приходитъ, бередитъ свои раны, будитъ совсть, безсильный забыть… Онъ ненавидлъ этотъ городъ, эти улицы, дома, людей, которыхъ онъ зналъ съ дтства и которые ему сдлали столько зла.
Очутившись въ тепл и свт ресторана, куда занесли его привычныя ноги, Антонъ Андреичъ все еще вздрагивалъ и ежился. Лакей, расплываясь въ улыбку, уже тащилъ ему бутылочку добраго рейнскаго вина. Ивина въ ресторанахъ любили не за одни ‘чайки’…
Антонъ Андреичъ вернулся домой довольно поздно и не удивился, заставъ Маурова ожидающимъ. Ему вдругъ показалось, что онъ даже былъ увренъ въ этомъ.
— А я къ вамъ третій разъ навдываюсь,— проговорилъ тотъ, поднимаясь.
— Да? Жаль, что доставилъ столько хлопотъ. Простите.
Антонъ Андреичъ произнесъ это равнодушнымъ, точно чужимъ голосомъ, и ему стало неловко, но въ душ его все какъ-то замерло, застыло, онъ не находилъ въ себ ни давешней благодарности, ни мукъ. Онъ понялъ визитъ Николая Николаича безошибочно: будетъ рчь о невозможности псевдонима, ‘фальшиваго паспорта’. И тотъ дйствительно сказалъ:
— Вы угадали замаскированный намекъ… Я сдлалъ его весьма неохотно, уступая чужимъ настояніямъ, но лично ни минуты не сомнвался, что васъ не можетъ удовлетворить фальшивый паспортъ…
— Очень вамъ благодаренъ за доброе мнніе.
— Но, можетъ быть, дло уладится еще…
— Нтъ, я не питаю больше иллюзій. Въ существ — они правы. Застарлыя пятна не скоро отмоешь, въ особенности здсь, гд все мое прошлое на виду и на счету. И въ этомъ моя ошибка… А вамъ не стоитъ хлопотать о какомъ-то… прохвост!
— Антонъ Андреичъ!
— Но только, Николай Николаичъ, — не корыстное прохвостничество… А просто линія такая вышла.
— Надюсь.
— Сегодня я пьянъ, очень пьянъ… Посл Новаго года уду. Съ радостью бы раньше, но Кожемяткинъ вытянулъ изъ меня общаніе кончить ужъ декабрь.
— Куда вы думаете? Я хотлъ бы быть вамъ полезнымъ.
— Еще ничего не думалъ. Лишь бы подальше, потому что… Кто это?— перебилъ себя Антонъ Андреичъ, поднимая голову на шорохъ. Въ дверяхъ стоялъ Митрофанъ Василичъ. Мауровъ взялся за шапку:
— Ну, мы еще съ вами увидимся?
— Непремнно, если позволите. Очень вамъ благодаренъ.
— Теперь понимаю,— сказалъ Кожемяткинъ, когда Ивинъ, проводивъ гостя, вернулся къ нему.
— Ничего вы, Митрофанъ Василичъ, не понимаете.
— Господа ‘мыслители’ занимаются переманиваніемъ чужихъ сотрудниковъ!
— Повторяю: ничего вы не понимаете и лучше молчите.
— Антоша, я долго молчалъ!
— Митрофанъ Василичъ, я еще дольше.
— Ты пьянъ!
— Да, пьянъ отъ вина и отъ горя.
— Какое у тебя горе?
— Идите въ свое ‘Эхо’, а меня оставьте: не вамъ на него откликнуться.
— Но что же, наконецъ, будетъ? Ты хоть вспомни, какой теперь мсяцъ!
— Послдній, Митрофанъ Василичъ, послдній!— Ивинъ расхохотался. Ему ужъ некого было стсняться, и не онъ одолвалъ хмль, а хмль его: Антона Андреича покачивало, глаза у него совсмъ посоловли.
— Гд же рождественская сказка? Когда ты за нее примешься? Я же изъ-за тебя вернулъ Кротову, и теперь, пожалуй, останемся на бобахъ…— выжидательно помолчавъ, снова заговорилъ Кожемяткинъ.
— Сказка будетъ грустная.
— Да хоть какую-нибудь.
— О маленькомъ мальчик, о глупомъ мальчик, который попалъ къ людодамъ. Нтъ, не къ людодамъ, къ вампирамъ. Людоды старо, да и что такое: щелкнулъ зубами, гамъ!— и гд ты, человкъ? Можно сказать, плевка не стоитъ. Не смерть страшна — жизнь, когда кровь вашу пьютъ… Вы понимаете, Митрофанъ Василичъ, вампиры были умные… Вдь и вы умный.
— Ну, Антоша, у меня еще номеръ не верстанъ. Ты лучше напиши, вотъ…
— Они его кормили, не очень, правда, сытно, но все-же кормили. А къ праздникамъ, когда надо было кровь пить, порціи удваивались. Знаете, какъ гусю…
— Тебя, братъ, не переслушаешь! Прощай… номеръ не верстанъ.
— Вамъ не нравится моя сказка?
— Отличная… пиши!— отвтилъ Кожемяткинъ уже изъ передней.
— Не стоитъ, не напечатаете. Бжишь! Антоша — подручный мальчикъ, получай свои полторы копйки… Проклятые вы, проклятые!
Антонъ Андреичъ грузно опустился на стулъ. Комната передъ нимъ ходила, въ голов стучали молотки, глаза застилались туманомъ. Ивинъ подумалъ, что это отъ освщенья, что малъ огонь, и повернулъ винтъ фитиля, но изъ лампы задымило. Онъ быстро убавилъ, и вокругъ стало еще темне.
— Подавать вамъ ужинать?— спросила горничная, заглянувъ къ нему.
— Нтъ, я ужиналъ.
— Керосину у васъ нтъ, что ли? Пахнетъ какъ…
Она подошла, посмотрла.
— Если мало, налейте.
— Хватитъ, да, поди, и спать вамъ пора — вонъ вы сегодня какой…
— Не ваше дло!
— Конечно, не мое, а только васъ же жалютъ.
— Ну, приготовляйте постель и уходите, пожалуйста. Керосинъ есть?
— Есть,— сердито отвтила двушка, хлопая подушками. Нсколько дней тому назадъ Антонъ Андреичъ, будучи въ пьяномъ вид, ее ‘облапилъ’, и она, очевидно, думала, что покорила, наконецъ, его сердце.
А онъ сидлъ и твердилъ:— ‘Все скотство, скотство’…
Ему лзли въ голову его довольно многочисленные, низкопробные романы. Вдь не было ни одной порядочной женщины! Даже изъ средняго круга на него обращала вниманіе только дрянь. Онъ всегда растерявался въ ‘дамскомъ’ обществ и превосходно себя чувствовалъ среди мелкихъ пвичекъ.
Съ этими не страшно, а тамъ бойся — какъ бы не вырвалось бульварное словечко… Онъ и не замтилъ, какъ у него образовался своеобразный жаргонъ: вдь съ кмъ только и гд онъ не путался! Проститутки, швеи, пвички, ночлежники, купцы, чиновничья братія… Чего онъ не видлъ, чего онъ не описалъ? И все точно оставило на немъ свой грязный слдъ…
Ему страстно захотлось очиститься, омыться, забыть эту пошлость и жизни, и любви, а тутъ Дуняши съ распростертыми объятіями…
Онъ не врилъ, что у него есть талантъ, такой талантъ, который цнился бы и въ настоящей, большой пресс. Онъ былъ нарасхватъ въ мелкой, его переманивали нсколько издателей, но Антонъ Андреичъ пользовался ихъ предложеніями, какъ средствомъ поприжать Митрофана Василича. Мнять его на другихъ, какъ онъ убдился за пять лтъ разлуки съ ‘Эхомъ’, почти не имло смысла: вс они стоили другъ друга. Послдніе три года Ивинъ не нуждался, хотя безъ авансовъ, и довольно крупныхъ, не обходилось — деньги уходили нелпо, безтолково.
Онъ мучился своей бездомностью, одиночествомъ. Его прежніе литературные друзья давно исчезли въ бездонной ‘ям’ — кто умеръ, кто спился, одного онъ встртилъ, обходя ‘ночлежку’. Пытался было вытащить, но тотъ упорно твердилъ:— ‘Поздно, Антоша, поздно! Пропащій я человкъ, и не зачмъ теб со мной возиться. Ходи мимо — отворачивайся: я вдь тоже спасалъ, да и самъ пошелъ на дно’…
Отъ всхъ этихъ воспоминаній у Ивина щемило сердце, и даже пьяный онъ тяжело вздыхалъ, ворочаясь въ постели. Хоть бы что, хоть бы одна чистая, свтлая радость, одинъ милый, незабываемый образъ — все отравлено, забрызгано грязью…
Митрофанъ Василичъ упорно не хотлъ врить, что ‘Антоша’ его покидаетъ, а еще больше, что онъ детъ искать новаго счастья, и приставалъ до самаго отъзда:
— Ну, хочешь семь копекъ? Разорюсь — вотъ те крестъ!— но назначаю. Слышишь, семь! Ну, лшій тебя подери, восемь! Слышишь, восемь копекъ. Какого еще рожна? Али тамъ гривенникъ?
— Отстаньте вы! Чего вы торгуетесь?
— Ты торгуешься.
— Вдь ужъ я сказалъ вамъ почему.
— Это ‘мыслители’ тебя въ одинъ день въ свою вру оборотили?
— Почитайте, что я писалъ весь годъ, если не читали.
— Я тебя не неволю: пиши, про что хошь.
— А вы рядомъ будете Ермолаича ‘подпущать’?
— Кумъ онъ теб, что-ли? Али родня какая?
— Ну, право, довольно! Не о чемъ намъ разговаривать.
— И въ эдакую пору, когда меня хотятъ състь? Когда они писателей настоящихъ завели? Отблагодарилъ, братъ, отблагодарилъ, можно сказать! Спасибо, спасибо…
— Вы же требуете благодарности? За что? За мой трудъ, который вы оплачивали буквально грошами?
— Да кто бы тебя, мальчишку, взялъ? Подохъ бы ты, съ голоду подохъ!
— Ну, прощайте.
— Еще вспомянешь, вспомянешь Митрофана Кожемяткина. Кто вывелъ тебя въ люди? Митрофанъ Кожемяткинъ… Старая хлбъ-соль забывается… Высоко летаешь, да гд-то, братъ, сядешь…
Ивинъ зашелъ еще проститься только къ Маурову. Никого изъ знакомыхъ онъ не любилъ, да и къ нему вс были равнодушны. И, не смотря на это, его охватила грусть, когда онъ очутился на вокзал — некому было встрчать, некому и провожать…
Спросивъ пива, Антонъ Андреичъ прислъ къ столику. Собственно, его зналъ чуть не весь городъ, съ нимъ безпрестанно раскланивались, подходили пожать руку и перекинуться двумя-тремя словами, но никого не касалось, куда и зачмъ онъ детъ и даже детъ-ли, а не просто выпиваетъ.
Поэтому, когда репортеръ Евдокимовъ, уже беззубый старикашка, робко пробормоталъ: ‘Счелъ долгомъ… въ послдній разъ.. Все-таки столько лтъ’… Антонъ Андреичъ растрогался:
— Спасибо, спасибо! Присаживайтесь.
Евдокимову здсь было длать нечего: онъ писалъ по ‘толкучей части’ — и, очевидно, пришелъ только проводите Грязный, оборванный, иззябшій, типъ настоящаго золоторотца, онъ казался тутъ еще боле жалкимъ, чмъ въ редакціи ‘Эхо’.
Ивинъ веллъ подать вина.
— Ваше здоровье!
— Ваше-съ! Отлично надумали… Давно бы вамъ надо — вдь яма у насъ, яма-съ.
— А куда изъ ямы возьмутъ? въ новую?— усмхнулся Антонъ Андреичъ.
— Оно точно… Только при вашемъ талант вы везд можете обратить на себя вниманіе..
— Да вдь еще вопросъ… едоръ Петровичъ,— такъ, кажется?..
— Точно такъ-съ,— репортеръ слегка даже привсталъ.
— Вопросъ еще, говорю: талантъ-ли? Не развязность-ли только?
— Ну, какъ можно, какъ можно, — заволновался тотъ,— вдь чувствуется онъ, брызжетъ… Боже мой, да вы обо всемъ хорошо-съ! Съ восторгомъ иногда наблюдалъ: рука такъ и. летаетъ! Вамъ въ слог нтъ затрудненія… И мысли у васъ..
Звонокъ прервалъ эти наивныя похвалы.
— Уже-съ,— торопливо допивая, произнесъ Евдокимовъ.
— Успемъ.
— Митрофанъ Василичъ истинно рвутъ и мечутъ. Обидно, говорятъ: столько надавалъ, а онъ, вы-то, не обратили даже нуль вниманія. Не поврили, молъ, что-ли… Я, дескать, не щепками расплачивался.
— ‘Надавалъ’!.. Онъ все путаетъ литературу со своими кожами.
— Да вдь откуда вышелъ, тмъ и пахнетъ.
— Ну, и отъ меня вотъ также.
— Антонъ Андреичъ, какъ можно?! Вы — благородный человкъ.
— Однако, надо идти… До свиданья, не поминайте лихомъ.
— Помилуйте, за что-съ? Всякихъ успховъ, всякихъ! Дай Богъ!
Старикъ окончательно разстроился, когда Ивинъ расцловался съ нимъ,— прослезился и долго махалъ вслдъ шапкою, идя за поздомъ, хотя Антонъ Андреичъ не могъ этого видть: и ночь, и рамы подняты.
Прислушиваясь къ постукиванью колесъ на скрещеніяхъ, Ивинъ вспоминалъ свой первый разрывъ съ Митрофаномъ Василичемъ: вдь и тогда казалось, что впереди ждетъ другое…
Онъ не воспользовался услугами Маурова, заявивъ ему: ‘Я не хочу злоупотреблять вашей добротою. Вы меня совершенно не знаете, вроятно, не совсмъ во мн уврены. Я не хочу ставить въ затруднительное положеніе ни васъ, ни вашихъ друзей, но, если вы позволите обратиться къ вамъ за совтомъ или указаніемъ, буду весьма признателенъ’.
Николай Николаевичъ не настаивалъ и, быть можетъ, остался даже доволенъ, что его не поймали на неосторожномъ слов…
Антонъ Андреичъ испытывалъ истинное наслажденіе: онъ больше не Кожемяткинскій сотрудникъ, онъ только пассажиръ, такой же, какъ и вс, съ нимъ разговариваютъ, какъ и со всми, и никому не приходитъ въ голову, съ кмъ имютъ дло… Вытянувшись во весь свой большой ростъ, Антонъ Андреичъ мирно лежалъ теперь и слушалъ стукъ колесъ, которыя явственно выговаривали: ‘Скорй, скорй, вотъ такъ, да такъ, такъ’!. Отъ этихъ словъ на душ его стало радостно, онъ зажмурился, уснулъ и увидлъ сонъ: ‘Митрофанъ Василичъ бжитъ за поздомъ, крича: ‘Восемь копекъ не щепки! Антоша, бери! Бери, а то не успешь’! Антонъ Андреичъ хотлъ отвтить и открылъ глаза: поздъ стоялъ.
— Ну, бги же, а то не поспешь,— шептала закутанная женщина другой.
— Да мн бы тебя хотлось устроить… Что же ты, такъ и будешь на ногахъ? Взять да разбудить — разлеглись на всхъ лавкахъ…
— Не безпокойтесь вы, ради Бога! И сама устроюсь… Ну, вонъ слышите — второй звонокъ. Еще останетесь…
Он порывисто обнялись и исчезли за дверью. Потомъ младшая вернулась. Ея багажъ, сваленный въ проход, былъ весь въ снгу. Смахнувъ его, двушка примостилась напротивъ Ивина. Но спавшій пассажиръ потянулся, и ей пришлось встать.
— Садитесь,— сказалъ, поднимаясь, Антонъ Андреичъ.
— Спасибо… Если-бы вы подобрали немножко ноги,— хотя, кажется, это для васъ довольно трудно,— то мн мста-бы хватило.
— Да, я думаю, что это трудно… Лучше ужъ совсмъ убрать, улыбнулся онъ.
Нкоторое время они сидли молча, потомъ Ивинъ спросилъ:
— Можетъ, вы приляжете? Вамъ это легче сдлать, чмъ мн, а я къ тому же выспался.
— Нтъ, merci, не хочется.
— Какъ не хочется: пятый часъ, до утра долго. Ложитесь, право. А то я чувствую себя собакой на сн.
Двушка разсмялась.
— Разв ужъ, чтобъ не тревожить вашу совсть?— она быстро устроилась, свернувшись въ комочекъ. Они немножко попрепирались: Антонъ Андреичъ указывалъ, сколько еще между ними свободнаго пространства, она увряла, что ей преотлично и такъ, въ комочк. Онъ пересталъ настаивать, боясь показаться навязчивымъ. Въ вагон опять затихло, только буйная мятель билась въ окна, да стучали колеса и лязгали цпи. Поздъ шелъ неровно, порывами, словно преодолвая невидимыя препятствія.
Подъ вой втра и шипнье колесъ — теперь ужъ они не подбадривали себя ‘скорй, скорй’!— а какъ-то шипли — Антонъ Андреичъ задремалъ и сидя. Когда онъ открылъ опять глаза, поздъ снова стоялъ, и почему-то сразу почувствовалось, что это не у станціи. Въ вагон сильно похолодло.
— Что это? ужъ не въ занос-ли?— спросилъ Ивинъ встрепанную голову, которая свсилась съ верхней койки и смотрла на него круглыми глазами.
— Да-съ, батенька… Удовольствіе! А все-таки не слзу… Чортъ съ нимъ! Въ тишин-то еще слаще уснешь. Только вотъ дрогнуть началъ…
— Ну, а я пойду — надо же посмотрть. Давно стоимъ?
— Не знаю. Должно быть, порядочно: ужъ я съ четверть часа какъ проснулся — гд-то все дверями хлопали.
Фонари уже были потушены и въ залпленныя снгомъ окна чуть брезжилъ свтъ. Втеръ свистлъ, перелетая черезъ крышу вагона, который, какъ будто ежился, вздрагивая подъ его напоромъ. Ивинъ вышелъ на площадку, но дальше проникнуть не удалось: одну дверь занесло до стекла, другая оказалась запертой на ключъ, а средняя не двигалась ни взадъ, ни впередъ и, должно быть, давно уже застряла, потому что черезъ щель намело цлый сугробъ.
Антонъ Андреичъ вернулся обратно. Двушка сжалась еще больше. Подумавъ немного, онъ осторожно накрылъ ее своимъ одяломъ. Второй ихъ визави — старичекъ на нижней лавк, тоже проснулся и всталъ посмотрть.
— Не пройдете, я ужъ пробовалъ,— окликнулъ его Ивинъ.
Они направились къ другому выходу. Въ воздух носились цлые пласты липкихъ хлопьевъ. Длинный поздъ казался маленькимъ и безпомощнымъ среди блой, мутной пустыни. Старичекъ, ахнувъ, ринулся обратно. Антонъ Андреичъ, увязая по колна, попытался пробраться къ паровозу, около котораго суетилась и кричала бригада. И хотя это было близко — ихъ вагонъ былъ второй,— но онъ едва понялъ, что тамъ длается. Шла Сизифова работа: сколько отбросятъ, столько же прилетитъ назадъ. Впереди, когда ломался и падалъ снжный столбъ урагана, чернли какія-то точки.
— Мужики бгутъ,— пояснили рядомъ.
Блдный разсвтъ какъ будто застылъ: кругомъ все попрежнему было мутно. По временамъ черныя точки совсмъ пропадали въ сугробахъ и поле длалось ровнымъ, точно бжавшихъ засыпало съ головой.
Антонъ Андреичъ съ трудомъ вернулся назадъ въ вагонъ, гд вс уже проснулись и грлись, кто какъ могъ. Сосдка Ивина, поджавъ подъ себя ноги, ушла въ одяло. Старичекъ быстро ходилъ отъ двери, до двери.
— Замерзаю, окончательно замерзаю,— сказалъ онъ, увидвъ Антона Андреича.
— Ничего, сейчасъ ‘мужичекъ’ спасетъ.
У кого-то нашлась водка.
— Я забрала ваше одяло… Ваше, должно быть?— спросила двушка, длая движеніе стащить его съ себя.
— Нтъ, нтъ, не снимайте! Мн тепло, отлично…
— Ужъ какое тамъ отлично!
— Все равно я не возьму, даромъ пролежитъ,— настаивалъ Антонъ Андреичъ.