Д. В. Философов
Д. В. Философов
Как не надо учить культуре
Как не надо учить культуре
(Около ‘Современных записок’ и ‘Чисел’)
Научиться культуре не одна ли из задач,
поставленных нам судьбой?
Д. Мережковский (‘Меч’, 13 — 14)
Как не надо учить культуре, Философов Дмитрий Владимирович, Год: 1934
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Как ‘научиться’ культуре, и можно ли учиться без учебников и профессоров?
Неужели возможно научиться чтению клинообразных надписей без учителя, самоучкой?
Ныне, когда произошел несомненный надлом в культуре 19 века, когда произошло катастрофическое столкновение не только культур социальных, но и национальных, расовых, ‘научиться’ культуре без учителя и учебника, без проводника, пожалуй, еще труднее, нежели научиться самоучкой клинообразным надписям культуры умершей, ассиро-вавилонской.
Словом, для того чтобы ‘некультурные’ люди научились культуре, необходимы своего рода ‘передаточные ремни’. Какие-то знающие и сознательные люди должны сначала установить иерархию культурных ценностей, отделить в них пшеницу от плевелов, затем добросовестно поискать подходящую почву и, наконец, найдя эту почву, — подготовить ее, чтобы зерно взошло и принесло плоды.
Роль таких ‘передаточных ремней’, сеятелей культуры, исполняют у нас, в зарубежье, два культурных журнала: ‘Современные записки’ и ‘Числа’.
Журналы эти выходят с длительными перерывами. Сейчас почти одновременно вышли в свет очередные книжки и того и другого.
Должен сразу сказать, что, по моему глубокому убеждению, оба журнала — педагоги плохие и ‘учат’ культуре далеко не совершенно.
Однако предпочтение надлежит отдать, конечно, ‘Современным запискам’, а не ‘Числам’.
В ‘Современных записках’ есть свой стиль, имеются свои давние традиции, а главное — у них есть сознание ответственности. Они не ветром подбиты, как ‘Числа’. У них есть стержень. А потому с этой новой разновидностью давней эсеровской идеологии можно спорить: вы знаете, с кем имеете дело. Споры же с ‘Числами’ не только бесполезны, но и невозможны. Нельзя ‘сражаться’ с тенью. ‘Талантливость’ — понятие очень условное, ‘свобода’ же — понятие обоюдоострое. Сколько ‘талантов’, выращенных в теплице, распадаются прахом при малейшем дуновении ветра, с какой легкостью ‘свобода’ превращается в ‘Бобок’ Достоевского (‘обнажимся! оголимся!’)!. Расплывчатость и бесформенность ‘Чисел’ делает их безответственными, непрочными. Чуть дотронешься, они расползаются.
Могут сказать, что ‘Современные записки’ несколько застыли. Что они плетутся за творчеством, а не творят сами, что их заела ‘алда-новщина’, что из воспоминаний Маклакова или Керенского ничего не выцедишь, наконец, что они злоупотребляют новыми вариациями на тему старенького вальса ‘Невозвратное время’, который наигрывала на разбитом клавесине престарелая помещица в романе Андрея Белого ‘Серебряный голубь’.
Алданов с художественной точки зрения сродни Краснову, что же касается литературы ‘мемуарной’, то она интересна лишь нам, злым старичкам со стажем. Уже по своему возрасту мы любим ‘историю’. С другой стороны, мы склонны преувеличивать значение наших старых, доэмиграционных счетов и расчетов. Но разве эти старые счеты могут интересовать третье поколение? Самооправдания или самовосхваления Сухомлинова или Милюкова, Керенского или Маклакова встречают со стороны эмигрантской молодежи полное равнодушие. Третье поколение хочет учиться истории России до 1917 года, а не заниматься набившими оскомину распрями злых старичков со стажем. Чудовищный факт звериной расправы с царской семьей не изменится оттого, что Керенский проявил должную энергию для отправки царской семьи за границу. Этот вопрос имеет значение лишь для биографии Керенского, которая, откровенно говоря, мало кого сейчас интересует. Так же мало интересует, как биография Сухомлинова или Куропаткина.
Но если позволительно признать эти недостатки ‘Современных записок’, если позволительно отметить известную застылость этого журнала, столь напоминающего давний ‘Вестник Европы’ эпохи М.М. Стасюлевича, из этого отнюдь не следует, что прошлогодние моды ‘Чисел’ имеют какое-либо положительное значение, что ‘Числа’ хоть в какой-нибудь степени ближе к культуре, нежели ‘Современные записки’. Марлен Дитрих одевалась, вероятно, очень хорошо и еще вчера казалась страшно ‘модерн’. Недавно же скончавшаяся г-жа Кюри была некрасива, одевалась скверно, ‘модернизма’ в ней не было ни на грош. Однако Марлен Дитрих уже отцвела, едва успев расцвесть, а г-жа Кюри сияет и после смерти, как культурная ценность, которую не уничтожат ни моль, ни ржа.
Несмотря на свою некоторую односторонность, застылость, скажем даже, ‘старомодность’, ‘Современные записки’ проявляют всю доступную им терпимость, обладают большой мерой внутренней свободы. Это видно по следующему, на вид незначительному, но, по существу, знаменательному примеру.
В числе многочисленных рецензий они в последнем, 55-м выпуске поместили две, посвященные книгам Д.С. Мережковского (‘Иисус Неизвестный’) и о. Сергия Булгакова (‘Агнец Божий. 1. О Богочеловечестве’). Рецензии, в которых серьезно говорится о серьезном и подчеркивается значение обоих трудов.
Зная биографии и мировоззрение видных руководителей журнала, как, например, М. В. Вишняк или В. В. Руднев, надо признать, что они проявили громадное уважение к культурным ценностям, большую внутреннюю свободу — не воспрепятствовав помещению подобных рецензий, а тем более статьи Ф. Степуна ‘Христианство и политика’. И именно потому, что ‘Современные записки’ полны несколько ‘старомодных’ традиций, которые тянутся к Лаврову и Михайловскому, две вышеупомянутые рецензии звучат особенно полновесно. Добавлю к этому, что другой основоположник ‘Современных записок’, И.И. Бунаков, является в то же время одним из соредакторов ‘Нового града’. К этому журналу можно относиться по-разному, но вряд ли можно усомниться в том, что он думает и говорит об очень важном. Он уже не ‘около’ важного, а в самой его ‘середке’. С ним можно спорить, потому что он знает, чего хочет, тогда как ‘Числа’ решительно этого не знают…
Итак, ‘Современные записки’ проявляют самое серьезное отношение к проблемам культуры, проявляют всю доступную им меру свободы и, кроме того, не отказываются от ответственности. Они не безответственны, как ‘Числа’, с которых все взятки гладки.
Тем досаднее, что они столь неудачно исполняют роль ‘передаточных ремней’.
В этом отношении крайне типична статья г-на Бицилли ‘Оазис’. Она посвящена как раз той отрасли культуры, которой будто бы не желает учиться ‘некультурный’ В.Г. Федоров. Она как раз расценивает ‘Прустов и Джойсов’. Можно с полной уверенностью сказать, что подобные статьи ‘культуре’ не учат и научить не могут. А вместе с тем г. Бицилли имел в виду как раз исполнение роли ‘передаточного ремня’, ибо для людей, мало-мальски разбирающихся в современной французской литературе и во французских литературных традициях, его статья совершенно бесполезна. Для людей же несведущих она недоступна, так как написана в предположении, будто читатели ее уже прочли не только ‘Прустов и Джойсов’, но и все выдающиеся произведения французской литературы, начиная с ‘Песни Роланда’, и, кроме того, знакомы с историей французской философии. Выходит так, что она предназначена для французов. Но французы ахнули бы, если бы ознакомились с нею, до такой степени она путана, противоречива и мало самостоятельна. Невольно приходят на память довоенные статьи Зинаиды Венгеровой, Ф. Д. Батюшкова или А. Л. Флексера.
Почему же никто из парижских ‘культурников’ не объяснит г. Бицилли высокую бесполезность его компиляции начетчика? Почему редакционный комитет ‘Современных записок’ с такой небрежностью относится к ответственной роли ‘передаточного ремня’?
Достаточно прочесть рассуждения г-на Бицилли о ‘чередованиях’ во французской литературе (см. стр. 406), чтобы понять обоснованность моих жалоб. Вся эта несчастная 406 страница представляет собою яркий образец того, как не следует учить культуре…
Великим веком французской культуры, великим веком французской литературы Бицилли считает век XVII (стр. 405). Такова же была точка зрения воинствующего католика Фердинанда Брюнетьера. Для него XIX век как бы не существовал, романтизм был чуть ли не личным его врагом, натурализм же он ненавидел лютой ненавистью.
Брюнетьер скончался ровно двадцать лет тому назад, не оказав влияния на молодую литературу, и если нынешний монархист Морра, нынешний католик Мориак и нынешний коммунист Андрэ Жид вернулись к французскому классицизму XVII века, то скорее вопреки Брюнетьеру, во всяком случае помимо него. Они, можно сказать, открыли Расина, посмотрели на него новыми глазами. Г-н Бицилли лишь следует им, совершенно забывая, в каком пренебрежении был Расин у поколения, находившегося под влиянием Анатоля Франса.
Андрэ Жид подошел к Расину формально, с чисто эстетической точки зрения, Морра ценит в XVII в. примат Разума, Мориак подошел к Расину через Паскаля. Конечно, нельзя сказать, что Мориак — янсенист. Он сам считает себя ортодоксальным католиком. Однако вне янсенизма произведения Мориака (на мой взгляд, самого замечательного писателя современности) непонятны. Можно сказать, что в янсенизме заключаются все достоинства и все недостатки художественного творчества Мориака.
Г-н Бицилли проявляет большую близорукость, игнорируя внутренний конфликт французского классицизма.
‘Франция, — говорит он, — переболела кальвинизмом и выздоровела, укрепив свою целость и свою автархию ‘вольностями галликанской церкви’, но оставшись католической’.
Этот тезис в высшей степени голословный. Во-первых, не следует преуменьшать опасность болезни, которой ‘переболела’ Франция. По странной случайности, в том же 55-м выпуске ‘Современных записок’ В.В. Руднев напоминает, что после отмены Нантского эдикта 1685 г. Францию покинуло до 600 тысяч гугенотов. Такое кровопускание даром не проходит. Если оно привело к окончательному ‘торжеству’ католицизма, то не надо забывать, что этим кровопусканием во многом объясняется и столь легкое торжество энциклопедистов, вольтерьянства, вообще ‘духа’ XVIII в., подготовившего торжество революции 1789 г. Благодаря ‘победе’ над кальвинизмом воцарилось не торжество католицизма, а торжество страшного оппортунизма в лоне официальной католической церкви. С другой стороны, для понимания Расина важны не столько Нантский эдикт и его отмена, сколько разгром Пор-Рояля, т.е. французских янсенистов. Отмена Нантского эдикта состоялась в эпоху аскетического молчания Расина. Он замолчал после ‘Федры’ (1677 г.). ‘Эсфирь’ появилась в 1688 г., а ‘Гофолия’ — в 1691. Замолчал же Расин потому, что он вернулся к своим учителям, вернулся к учению Пор-Рояля. В некотором роде он пережил драму, аналогичную с драмой, пережитой Львом Толстым… Но умер ли янсенизм с разгромом Пор-Рояля? Напомним, что в произведениях Бальзака уделено много места католическому духовенству, особенно приходским священникам. Этот гениальный и столь современный для нас писатель изображает приходское духовенство в тонах типичного янсенизма как типы положительные. Стендаль ненавидел иезуитов. Боялся их как огня. Можно сказать, что он страдал в этом пункте манией преследования. В своем романе он описывает пребывание Жюльена Сореля в католической семинарии. И что же мы видим? Ярый атеист Стендаль с величайшим уважением относится к наставнику Сореля, типичному янсенис-ту, которого преследуют иезуиты.
Г-н Бицилли говорит о единстве миросозерцания XVII в., умалчивая о внутренней драме величайшего выразителя этой эпохи — Расина. Вместе с тем как раз эта драма, столь проникновенно рассказанная Мориаком, делает и Расина, и литературу XVII века столь нам близкой и понятной.
Здесь ‘передаточный ремень’ от ‘холодной’ драматургии XVII века, соблюдающей три пресловутые единства, к трагедии современного человека, растерявшего все ‘единства’. Тусклое же и нудное жонглирование именами, цитаты из рассуждений такого типичного сноба, как Фернандез, в высокой степени бесполезны. Они лишь дезориентируют читателя.
Что же касается ‘гугенотов’, то их также не следовало игнорировать. Они во Франции еще живы, и многие из них играют выдающуюся роль в современном масонстве. Можно к масонству относиться отрицательно, но подходить к нему с точки зрения ‘Союза русского народа’ — значит проявлять первобытное невежество. А если так, то нельзя его и игнорировать, как это делает г. Бицилли, особенно на страницах ‘Современных записок’. Масонство — до сих пор большая сила, с которой необходимо считаться не только с политической, но и с культурной точки зрения. Говоря грубо и упрощенно, во Франции еще далеко не изжита борьба между ‘иезуитами’ и ‘масонами’. И, может быть, для того чтобы понять настроения современной французской молодежи, следует учесть ее желание освободиться от влияний как масонов, так и иезуитов…
Статья г-на Бицилли озаглавлена ‘Оазис’.
Этим оазисом является, по мнению г-на Бицилли, современная Франция. Может быть, это и так. Но нельзя же превращать этот ‘оазис’ в идиллию, нельзя же оазис, самое понятие которого связано с источником воды в песчаной пустыне, лишать этой живительной влаги и превращать его в безводный склад бутафорской учености, ничего не говорящий ни уму, ни сердцу.
Что же касается стиля статьи, то о нем лучше и не говорить. ‘Великим и могучим’ русским языком в ней и не пахнет. Если бы не существовало г-на Вейдле, который пишет еще хуже, г-ну Бицилли можно было бы отдать пальму первенства в умении подражать Тре-дьяковскому. Он проявляет необычайный талант в стремлении непонятно говорить о понятном.
Чтобы не возвращаться к ‘Современным запискам’, добавлю, что статья г-на Адамовича ‘О верности России’ совершенно неуместна на страницах этого серьезного журнала. Ей место в ‘Числах’. Редко мне приходилось читать столь самодовольную, пустопорожнюю и циничную болтовню на столь ответственную тему. Г-н Адамович, очевидно, забыл, что для многих из нас Россия и Верность ей — понятия воистину святые, и подходить к ним ‘по-хлестаковски’ — значит совершать большую непристойность.
Не знаю, доживу ли я до следующей, 11 -й, книжки ‘Чисел’. Слишком редко журнал этот выходит. Но сдается мне, что следующая книжка будет уже иной и ‘Числа’ выберутся из стоячего болота безответственного и бездейственного эстетизма.
Помещенная у нас статья Мережковского ‘Около важного’ дает основание на это надеяться. Мережковский, конечно, не зря оказал кредит ‘Числам’, по отношению к которым он до сих пор занимал позицию очень ‘нейтральную’. Хотя сама по себе 10-я книжка не дает никаких данных утверждать, будто бы ‘Числа’ уже подошли к ‘важному’ и находятся около него, можно предположить, что некоторое брожение в кругу ближайших руководителей журнала началось. Чуткий сейсмограф Мережковского это едва заметное колебание почвы поспешил зарегистрировать. Дай Бог, чтобы Мережковский не ошибся. Если ‘Числа’ не одумаются, они сойдут на нет, исчезнут, как накипь послевоенного Парижа, столь склонного к экзотизму.
Наше эмигрантское гетто — вещь очень опасная. Оно иссушает душу, суживает наш кругозор. Однако выход из этого национального гетто отнюдь не там, где его до сих пор видят ‘Числа’. Их одурманило то невероятное смешение языков, которое господствовало в Париже до самого последнего времени. Они не понимают, что в ‘смешении языков’ нет и не может быть начал вселенских, что в этом механическом смешении ‘самым важным’ и не пахнет. Космополитизм не есть вселенскость (‘кафолицизм’), а лишь жалкая на него пародия. Чары парижского космополитизма обманывают своим высоким уровнем, особенно наших мягкотелых ‘скифов’. Но этот ‘высокий уровень’ очень условный и совершенно безоружен против всемирной пошлости людской. По существу, между ‘космополитизмом’ Шанхая и Монпарнаса разницы нет. В Шанхае он лишь примитивнее, а потому безопаснее. Парижу грозит полное разложение, если он не ограничит свой космополитизм, не освободится от засилия ‘метеков’, не проявит своего национального лица.
Священные маски негров по-своему прекрасны, но на лице европейца, притом еще культурного, они становятся отвратительными.
Сдается, что этот процесс оздоровления во Франции уже начался. Можно даже установить дату этого перелома. Начался он в 1932 году, в день смерти Аристида Бриана.
Сам Бриан тут, конечно, ни при чем. Он был человеком крайне ничтожным. Однако он прекрасно выражал тенденции культурного, буржуазного Запада примерно с 1922 по 1932 год. Свалился ведь не Бриан. Свалилась Лига Наций, рухнули конгрессы ПЕН-клубов. Уменьшилось нашествие американцев, торговцы картинами потерпели крах, Поль Валери и Андрэ Жид стали издавать ‘полное собрание’ своих сочинений, ‘Нувелль Ревю Франсез’ стало напоминать престарелую Мистингетт, которая готова была бы сделать турне по России, если ее туда пригласят. Поль Моран, который со страстью описывал ночные притоны всего земного шара, — почувствовал, что надо сменить ‘вехи’, и потребовал ‘чистки’, престарелая мадемуазель Вейсс, лишившись своего патрона, перестала устраивать митинги пацифистов. А яркий выразитель настроений среднего француза, талантливый пошляк Клеман Вотель торжественно заявил, что мода на ‘партузы’ прекратилась.
Конец бриандизма получил самое резкое свое выражение 6 февраля нынешнего года. В этот день классическому парламентаризму 3-й французской республики был нанесен оглушающий удар. Не верится просто, что всего несколько лет тому назад ‘всесильный’ тогда Эррио самым грубым образом выгнал президента Мильерана из Елисейского дворца. Ныне тот же самый Эррио покорно подчинился Думергу, который согнул французский парламент в бараний рог, а президент Лебрен правит, не считаясь с парламентом. Все это знаменья времени, не учитывать которых невозможно.
Должны их учесть и наши космополитические ‘Числа’. Иначе они оторвутся окончательно и от эмиграции, и от современной Франции. Последняя книжка ‘Чисел’ не дает свидетельств тому, что сознание журнала ‘просветлилось’. Поэтому она и производит столь ‘старомодное впечатление’, поэтому от нее и веет столь сильным душком разложения. Но будем верить, что Мережковский прав, что это болезнь не к смерти, а к здравию.
Понятно, что при таких условиях ‘Числа’ не в состоянии кого бы то ни было ‘учить культуре’. Для этого они слишком некультурны. Культура ведь не ‘состояние’, а ‘бытие’. Бытие же невозможно без сознательной воли. ‘Числа’ ‘пребывают’, а не ‘живут’. Они до сих пор ‘пребывают’ в красе торжественной своей, забывая, что земная красота принадлежит к продуктам скоропортящимся. Никакие ‘институты красоты’ и ‘вечные ондуляции’ не могут сохранить молодости. Такую ‘вечную ондуляцию’ напоминают многочисленные картинки ‘Чисел’. Кому эти картинки нужны? Чему они могут научить? ‘Балетно-оперные’ достижения, давно уже достигнутые и преодоленные, какие-то ‘Сильфиды’ из Монте-Карло, старенькие декорации Ларионова и Гончаровой (в очень плохом воспроизведении), банальный портрет Лифаря, статья Валериана Светлова, точно перепечатанная из ‘Петербургской газеты’ эпохи ‘императорского’ балета… Все это ‘молью трачено’, бессмысленно и бесполезно.
Но как можно предъявлять какие-либо требования к ‘Числам’, когда их главный редактор (см. его ‘Дневник’) сам не знает, чего хочет: не то севрюжины с хреном из старорусского трактира, не то ласточкиных гнезд из соседнего китайского ресторана…
Любопытно, что ‘Числа’ уже не в состоянии поддерживать средний уровень столичной (парижской!) ‘культурности’. Об этом свидетельствуют не только ‘Сильфиды’ из Монте-Карло или балетная статья Валериана Светлова. Потрясающей некультурностью несет и от статьи г-на Унковского (‘В мире экзотики’). Как раз в двадцатом веке, и особенно после войны, оценка африканской культуры подверглась серьезному пересмотру. Не далее как в прошлом году в парижском Трокадеро была устроена очень замечательная выставка культуры Дакара — Джибути. Казалось бы, Трокадеро не столь уже далеко от Монпарнаса и его кофеен. Однако ‘Числа’, как ни в чем не бывало, печатают пошлости д-ра Унковского, ничего в Дакаре не увидевшего, кроме тропической жары и ‘невежества’ негров. Есть у ‘Чисел’ и свой Бицилли. Я имею в виду г-на Вейдле. Он, конечно, не чета г-ну Светлову или г-ну Унковскому. В противоположность им, он вооружен ‘последним’ (вчерашним!) криком современности. У ‘Джойсов и Прустов’ он чувствует себя как дома. Но хрен редьки не слаще. Статья г-на Вейдле называется ‘Над вымыслом слезами обольюсь’. Тема ее простая и ясная, как огурец: литературное произведение невозможно без поэтического вымысла. В конце концов, автор ломится в открытую дверь. Но для того чтобы придать значение своей статье, он загромождает эту открытую дверь бесконечным количеством ломаных стульев. Наломал эти стулья сам автор, во славу ‘Александра Великого’. Но как бы ни была ‘велика’ тема автора, зачем же ‘стулья ломать’? На пяти страницах, правда, довольно мелкого шрифта, нагромождены следующие фамилии: Форстер, Олдос Хаксли, Томас Манн, Роберт Музиль, Роже Мартен дю Гар, Жюль Ромэн, Андрэ Жид, Мориак, Драйзер, Льюис, Вассерман, Дос Пасос, Дёблин, Герман Блох, Пруст, Брох (?), Монтень, Паскаль, Томас Броун, Достоевский, Александр Блок, Клодель, братья Гонкуры, Жюль Ренар, Арнольд Беннет, Фрейд, Селин, Гете… Весьма возможно, что я кого-нибудь пропустил.
Эти тридцать писателей, в полуискалеченном виде, сложены в кучу у открытой двери. В последний момент начитанный автор убирает эти стулья, им же нагроможденные, и торжественно проходит в давно открытую дверь: ‘Искусство не есть дело расчленяющего сознания, но целостного прозрения и неделимой веры. Ущерб вымысла означает ослабление этой веры и разрушение одной навечных основ художественного творчества’.
Таковы последние слова этой премудрой статьи. Слова в достаточной мере заковыристые, но смысл их все-таки ясен. ‘Неделимая вера’ и ‘целостное прозрение’ должны быть занесены в золотую книгу ‘великого могучего русского языка’, наравне с многими другими жемчужинами того же автора.
Так, например, из статьи г-на Вейдле мы узнаём, что ‘книги Мориака — куски живой ткани, вырванной из души самоуглублением одинокой совести’.
Это самоуглубление одинокой совести, которое вырывает куски живой ткани не из костюмов г-жи Мистингетт, а из души писателя, напоминает жемчужину некоей г-жи Мельниковой-Папоушковой (есть и такая!), которая пишет в ‘Современных записках’ (см. стр. 411): ‘Лишь через два года появляется роман г-жи Тилышовой ‘Искупление’, материал для которого она носила в душе почти двадцать лет!’
Вы подумайте только, двадцать лет носить ‘материалы’, и это не на спине (все-таки легче!), а в душе. Мориак вырывает из своей души какие-то ‘куски’, а г-жа Тилышова покорно носит в своей душе строительные материалы.
Как известно, Гете написал нечто вроде воспоминаний, озаглавив их ‘Вымысел и Правда’.
Г-н Вейдле спешит пояснить смысл этого заглавия: ‘Сочетание этих слов означает не только сляние в лице автора историка, излагающего и поясняющего факты, с поэтом, придающим им одному ему доступную сверхфактическую целостность…’ (стр. 230).
Гете был человек ‘необразованный’, по-русски не говорил. Иначе он, вероятно, пришел бы ночью к г-ну Вейдле и стал бы таскать его за ноги. Нельзя же в самом деле оставлять безнаказанными такие прелести, как ‘слияние в лице автора историка’ или ‘придающим им одному ему’.
Нет! Такими статьями культуре решительно никого не научишь, и если кто-нибудь из ‘варшавских дикарей’ спросит у меня совета, как ему научиться культуре, я ему скажу: ‘Лучше читать любой энциклопедический словарь или разрозненные номера старого ‘Вестника Европы’, нежели безличные и некультурные ‘Числа’.
Я сознательно ни словом не обмолвился о литературной части 10-го выпуска ‘Чисел’. Я пишу не литературную критику, меня интересует журнал как целое. Его неделимая вера, целостное прозрение и расчленяющее сознание.
Охотно верю, что в литературной части журнала много вещей талантливых, которые украшают журнал. Но никакая талантливость литературных сотрудников не в состоянии спасти журнал от ‘небытия’. В проходном дворе ‘Чисел’ каждый писатель отвечает лишь за себя самого. За журнал же отвечает редакция, которая находится в бегах…
Впервые опубликовано: ‘Меч’ (Варшава). 1934. No 15/16.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_kak_ne_nado.html