Как это было, Анисимов Сергей Сергеевич, Год: 1913 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 72 минут(ы)

Какъ это было.

Съ того самаго дня, какъ присяжный повренный Брагинъ принялъ на себя въ первый разъ въ жизни защиту предъ военнымъ судомъ девяти каторжанъ, обвиняемыхъ, по 279 стать, карающей смертной казнью, имъ овладла совсмъ особое, неизвстное ему раньше, душевное состояніе. Въ него вселилась смутная, но большая тоска отъ страха за ихъ жизнь, и такая же смутная, но страстная надежда, что они будутъ спасены.

Пять дней пути къ тому сибирскому городу, гд долженъ былъ состояться судъ, онъ думалъ только о нихъ и о нелпой жестокости казни.

Получивъ пропускъ, Брагинъ на шустрой извозчичьей лошадк отправился въ тюрьму.

Пока простыя санки двигались по городскимъ улицамъ, его не покидало обычное теперь для него состояніе тоскливаго безпокойства за жизнь его девяти кліентовъ. Но когда, продолжая путь къ стоявшей за городомъ тюрьм, онъ выхалъ на просторъ сверкающихъ близной снжныхъ полей, а потомъ перескъ и старую сосновую рощу, съ могучими деревьями-великанами, усыпанными хлопьями снга, отъ которыхъ вяло неземнымъ спокойствіемъ непреходящей вковой красоты, онъ вдругъ весь встрепенулся, расправилъ въ шуб плечи, вздохнулъ всей грудью и заговорилъ самъ съ собой:

— Что за вздоръ!? Вислицы — среди этой красоты лсовъ и полей?.. Вздоръ!..

Онъ бодро, даже весело соскочилъ съ санокъ, подошелъ къ воротамъ тюрьмы и дернулъ заржавленную ручку звонка. Раздался протяжный, переливчатый звонъ, и все стихло.

Блая стна тюрьмы съ угловой башней, на снгу у нея едва замтный, закутанный, недвижимый, какъ кукла, часовой, кругомъ снжная равнина, тишина и яркій свтъ морознаго зимняго полдня — повяли на него полнымъ душевнымъ покоемъ и ясностью какого-то будто вновь родившагося въ душ чувства жизни. Забывшись и отдавшись этому новому настроенію, Брагинъ стоилъ у воротъ, безсознательно повторяя про себя навязавшіяся слова:

— Не можетъ быть! Не можетъ быть!

— Баринъ, звоните крпче,— посовтовалъ извозчикъ. Они, черти, сразу никогда не откроютъ.

Брагинъ нетерпливо позвонилъ. Воротный надзиратель медленно зашевелился, посмотрлъ въ глазокъ маленькой калитки, отперъ ее и пропустилъ защитника.

На большомъ тюремномъ двор лежалъ такой же блый покровъ, и грудь дышала тмъ же морознымъ воздухомъ.

Такъ какъ ‘смертниковъ’ не приказано было выводить изъ камеры, то посл долгихъ перезвоновъ по телефону въ контор тюрьмы, посл подозрительныхъ оглядываній искоса — Брагина повели въ помщеніе, въ которомъ находились его подзащитные.

Они провели въ тюрьм уже два мсяца. За этотъ срокъ къ нимъ заходили только слдователь и прокуроръ, и еще однажды постилъ ихъ губернаторъ, желавшій лично видть этихъ важныхъ преступниковъ, совершившихъ, какъ онъ говорилъ и думалъ, зврское, неслыханное по своей дерзости нападеніе на военный конвой съ цлью побга, вслдствіе чего губернаторъ и передалъ это дло въ военный судъ.

По отношенію къ себ начальствующихъ лицъ, по взглядамъ и разговорамъ караулившихъ ихъ солдатъ, по строгостямъ режима, по постоянному опасенію за ихъ побгъ начальника тюрьмы, его помощниковъ и надзирателей, по внезапно возникшему прозвищу ихъ ‘смертниками’, а ихъ камеры ‘смертной’ — они знали, что вс считаютъ ихъ обреченными на казнь. Они сознавали это до такой степени ясно, что ихъ никогда не покидало чувство очевидности предстоящей имъ судьбы. Отъ этого у нихъ вытравились изъ сознанія всякіе расчеты на избавленіе отъ смерти, но вмст съ тмъ развилась обычная черта всхъ смертниковъ — мечтать, что какъ-нибудь случайно, какимъ-то чудомъ, но они въ конц-концовъ ускользнутъ отъ вислицы…

Вс девять содержались вмст въ одной камер, такой тсной, что они едва размщались на ея полу. Ни стола, ни наръ въ камер не было. Грязное окно съ ршеткой было такъ высоко и такъ мало, что они не видли ни клочка неба. Для всхъ отправленій и днемъ и ночью стояла ‘параша’.

Ни одного изъ нихъ ни разу не выпускали изъ камеры даже въ коридоръ, а въ глазокъ двери они постоянно видли слдившіе за ними глаза часового-солдата. Они были закованы по рукамъ и ногамъ, причемъ наручники были соединены такой короткой цпью (всего въ шесть вершковъ), что ни лежа, ни сидя, ни стоя, никакъ нельзя было найти для рукъ такого положенія, чтобы они не отекали и не ныли. И эта непрестанная боль въ рукахъ также непрестанно напоминала о казни, спугивая съ души всякій проблескъ осмысленной надежды. И дни и ночи они проводили большею частью лежа на полу, точно живые трупы въ общей, такъ сказать, предварительной могил. Лишь временами они отчаянно шумли, ругались или спорили въ нсколько голосовъ подъ пронзительный лязгъ кандаловъ. Въ эти періоды казалось, что отъ нихъ отлеталъ неразлучный съ ними ужасъ смерти, но онъ напоминалъ о себ остальной тюрьм, и она вся сразу вспоминала о своихъ девяти ‘смертникахъ’. Потомъ они затихали, и тюрьма какъ будто забывала о нихъ… Ужасъ смерти снова безраздльно водворялся лишь въ ихъ камер… Хотя они, какъ вс сбитые судьбой въ одну кучу, отрзанные отъ всхъ впечатлній человческой жизни, но люди, жили въ постоянномъ каждый противъ всхъ и вс противъ каждаго раздраженіи, но, когда это чувство особенно обострялось, то, крича, ругаясь, лязгая кандалами, они избавляли въ такіе моменты другъ друга отъ навязчиваго представленія объ ожидавшей ихъ участи. И это было ихъ общимъ спасеніемъ среди ихъ общей смертельной тоски.

Когда старшій помощникъ ввелъ Брагина въ пропитанный густой тюремной вонью коридоръ, и надзиратель, гремя желзомъ, быстро отперъ и распахнулъ дверь ‘смертной’ камеры, заключенные моментально вскочили съ пола, и въ тотъ же мигъ раздался такой рзкій и страшный лязгъ сразу восемнадцати паръ кандаловъ, что Брагинъ отъ неожиданности и жуткой боли въ душ въ первую минуту совсмъ растерялся. Заключенные же сгрудились въ кучу, и вс придвинулись къ нему, ища взглядомъ его глазъ. Осмотрвшись въ полутьм, онъ впервые въ жизни увидлъ предъ собой людей, знающихъ, что имъ наврное не избжать казни. Онъ увидлъ ихъ сверкающіе глаза, смотрвшіе съ блдныхъ, отечныхъ, тюремныхъ лицъ, какъ темная, холодная вода прорубей на рк зимою, и вдругъ понялъ, какой ужасъ кроется въ этихъ стеклянныхъ взглядахъ, привыкшихъ въ долгіе дни и ночи сверлить лишь холодную бездну по ту сторону жизни.

Ихъ страшныя въ своей неподвижности лица и дико блествшіе глаза вс уперлись въ растерявшагося защитника, стараясь уловить, есть ли у него какая-нибудь надежда? У Брагина же почти остановилось сердце, и онъ закрылъ на секунду глаза. Но, сдлавъ надъ собою усиліе и вспомнивъ свое настроеніе по дорог чрезъ сосновую рощу, онъ овладлъ собой, и вдругъ сознательно, спокойно и ясно улыбнулся имъ и дружески сталъ здороваться съ ними.

— Вы первый человкъ, котораго мы здсь видимъ,— почти закричалъ одинъ изъ нихъ.

И вс они сразу, перебивая другъ друга, забросали Брагина вопросами, залязгали цпями, заговорили, не слушая ни его, ни другъ друга, быстро переглядываясь съ нимъ и между собой радостными взглядами. Они вдругъ прочли въ его лиц, въ его глазахъ, во всей его фигур и жестахъ надежду на жизнь, о которой онъ не смлъ, не могъ или не умлъ сказать словами. И Брагинъ видлъ, какъ мгновенно сползла съ ихъ лицъ роковая неподвижность, и быстро исчезла та особая, покрывавшая ихъ уже тнь, которая бываетъ лишь на лицахъ приговоренныхъ къ казни. Среди смерти какъ бы пронеслось дуновеніе жизни…

Съ этого свиданія съ защитникомъ для заключенныхъ наступилъ новый періодъ ихъ существованія,— періодъ напряженной борьбы съ судомъ за свою жизнь.

II.

Побгъ, за который грозила казнь всмъ девяти заключеннымъ, произошелъ такъ:

По старому сибирскому тракту шелъ этапъ. Стояла поздняя сибирская осень, сухая, морозная, когда снгу еще нтъ, а уже все мертво, оголено и лишено покрова, когда втеръ такъ рзокъ, земля и небо такъ мрачны, а людямъ всегда такъ холодно, что кажется, будто бы и въ самой природ ничего не осталось, кром злобы.

Арестанты, какъ полагается, т.-е. каждое утро на разсвт, выступали изъ этапнаго помщенія и шли затмъ часовъ пять-шесть подрядъ, длая верстъ двадцать до слдующаго этапа. Шли вереницей вперемежку съ солдатами, изнемогая отъ холода, отъ усталости, отъ долгаго голоданія, отъ плохой, неудобной обуви, отъ неуклюжей, тяжелой арестантской одежды, а главное отъ точившаго душу чувства безнадежности. Слабые и больные хали на подводахъ. Посл полудня добирались до слдующаго этапнаго зданія, входили въ него и заставали тамъ обычно дымъ, угаръ и холодъ, такъ какъ этапныя помщенія топятся только въ дни прохода партій два раза въ недлю. Грлись, какъ могли, у огня или прижимаясь другъ къ другу, готовили себ пищу, кричали, ссорились, бранились и только къ вечеру затихали. Спали въ повадку на нарахъ и на полу тревожнымъ, тяжелымъ сномъ съ кошмарами, съ нытьемъ въ душ и въ тл, со стонами, вздохами, хрипами, въ полутьм коптящихъ лампъ, въ духот и вони. А на утро опять вставали и шли дальше по старой ‘Владимирк’, по замерзшей дорог среди обнаженнаго лса и пустыхъ паскотинъ.

Партія состояла изъ 33 арестантовъ и 18 конвойныхъ солдатъ. Ни женщинъ, ни дтей не было.

Когда этапъ вытягивался длинной вереницей, то впереди всегда оказывался каторжанинъ-аграрникъ Гуржій. Онъ твердо шагалъ по замерзшей земл и все какъ будто присматривался къ небу, къ молочнымъ, срымъ облакамъ, къ унылому, пустому лсу. Это былъ молодой крестьянскій парень, сильный, здоровый, съ русскими усиками и чистыми, смлыми глазами. Ему шелъ всего только 20-й годъ.

Гуржій былъ добрый, мягкій человкъ съ жаждой творческаго земледльческаго труда. Идя межъ широкихъ паскотинъ, онъ мысленно глазами распахивалъ ихъ и радовался, какъ ребенокъ, рдкимъ полосамъ почернвшаго жнивья по дорог. Въ этап онъ непрерывно переживалъ смну двухъ острыхъ настроеній: то его наполнялъ порывъ почти молитвеннаго восторга предъ красотой и просторомъ полей и лсовъ, по которымъ онъ истосковался въ тюрьм, то горько сокрушался объ убитыхъ имъ двухъ молодыхъ солдатахъ-башкирахъ изъ усмирявшаго его родную деревню отряда, и тогда его вдругъ одолвали приступы сильнйшей злобы къ начальству, къ своему помщику, къ пропагандистамъ, къ полиціи,— вообще ко всмъ людямъ, доведшимъ, какъ онъ думалъ, его, скромнаго парня, до того, что онъ сталъ каторжникомъ и убійцей. И онъ изступленно проклиналъ ихъ.

— Я еще покажу себя!— кричалъ онъ и грозилъ какою то страшною местью.

Въ партіи онъ сторонился уголовныхъ каторжанъ, образовавъ около себя отдльную группу, ловко и хозяйственно устраивалъ ее при ночлегахъ, при распредленіи подводъ. Онъ покупалъ для нея пищу, возился съ варкой обдовъ, чая, закускою, хлбомъ по пути.

Другой каторжанинъ партіи изъ крестьянъ — Синяковъ — новобранцемъ попалъ въ такъ называемое возстаніе, которое заключалось въ томъ, что рота, куда онъ былъ зачисленъ, отказалась повиноваться офицерамъ, и вышла со двора казармы на улицу съ краснымъ флагомъ. За это Синяковъ и еще семь человкъ, такихъ же, какъ онъ, новобранцевъ, судились военнымъ судомъ, который осудилъ его къ смертной казни ‘за явное возстаніе въ числ боле восьми человкъ’, какъ значилось въ статейномъ списк Синякова. По конфирмаціи Синякову казнь была замнена безсрочной каторгой. Въ тюрьм Синяковъ сталъ считать себя эсъ-эромъ и врилъ, что скоро будетъ общее возстаніе, которое всхъ освободитъ. Въ противоположность Гуржію онъ всегда былъ въ ровномъ, ясномъ настроеніи.

Около Гуржія держался еще одинъ каторжанинъ — Абрамъ Машурьянцъ, совсмъ юный, красивый кавказецъ, сынъ грегоріанскаго священника. Машурьянцъ учился въ гимназіи. Въ 4-мъ класс, семнадцати лтъ отъ роду, онъ убжалъ изъ пансіона и примкнулъ къ шайк экспропріаторовъ, называвшихъ себя анархистами. По ихъ порученіямъ онъ цлый годъ возилъ бомбы изъ города въ городъ. Машурьянцъ такъ привыкъ къ этому занятію, а чувство постоянной опасности такъ поднимало его въ собственныхъ глазахъ, что онъ испытывалъ почти тоску и скуку, когда въ его ручной багажной корзинк не было снаряда. Съ бомбами же онъ былъ и арестованъ на вокзал въ Одесс. Отстрливаясь при арест, онъ убилъ городового, былъ судимъ и осужденъ судебной палатой на 20 лтъ каторги. Общительный, веселый нравъ Машурьянца, сохраненный имъ даже въ тюрьмахъ и на этап, вызывалъ къ нему общую симпатію и арестантовъ и конвойныхъ солдатъ. Онъ жилъ минутными настроеніями, непрестанно острилъ и плъ, жаждалъ только свободы и мечталъ объ удалой разбойничьей жизни на Кавказ. Случалось, что смлый и откровенный Машурьянцъ, обнимая солдатъ, разсказывалъ имъ о план своего будущаго, необычайно отважнаго побга или мечталъ вслухъ о чудесномъ освобожденіи, и ему каждую минуту казалось, что вдругъ неожиданно это счастье освобожденія для него настанетъ и унесетъ счастливаго Абрама Машурьянца на Кавказъ къ его милымъ горамъ, къ яркому солнцу.

— Смотри, Абрамъ, не сваляй дурака,— говорилъ ему иногда строго старшой въ конво, унтеръ-офицеръ Лабановъ, природный сибирякъ, необычайно крпкій и плотный блондинъ съ ршительнымъ лицомъ.— Придется тебя подстрлить, какъ зайца. Хорошій ты малый, а раздавимъ тебя, какъ червяка на дорог.

Самую яркую и рзко отдленную группу въ этап составляли восемь человкъ старыхъ уголовныхъ каторжанъ, осужденныхъ за разбои, убійства, грабежи, изнасилованія и т. л. Это была уголовная аристократія этапа, командовавшая всей партіей. Ихъ власть въ этап была почти неограничена, и основаніемъ этой власти служилъ необузданный терроръ этихъ людей, которымъ нечего было терять. Они всегда имли деньги, взысканныя съ остальныхъ арестантовъ. Ежедневно по вечерамъ пили они водку, играли въ карты, неистово ругались, дрались и били или грозили побоями всмъ нарушителямъ ихъ обычаевъ. На этапное передвиженіе они смотрли, какъ на своего рода праздникъ въ своей однообразной каторжной жизни, и старались его по своему использовать.

Было въ партіи три крестьянина, возвращавшихся этапомъ на родину ‘за безписменность’, т. е. за неимніе при себ паспортовъ. Вс трое бородатые мужики шли вмст въ одно село. Совсмъ случайные люди въ тюрьмахъ и этапахъ, они держались особнякомъ, опасливо сторонясь каторжанъ. Они разговаривали между собою только о хозяйств и о своихъ домашнихъ длахъ, а къ неожиданному аресту и невол относились съ истинно-крестьянскимъ терпніемъ и выдержкой.

Десять арестантовъ были назначены въ ближайшую губернскую тюрьму для отбытія наказаній за кражи по приговорамъ мировыхъ судей.

Четверо ‘слдственныхъ’ шли на допросъ къ слдователю по длу объ убійств въ драк.

Пять человкъ уголовныхъ ссыльно-поселенцевъ пересылались за самовольную отлучку въ мста ихъ приписки.

Былъ еще въ партіи худой, длинный 16-лтній мальчикъ, гимназистъ, единственный сынъ матери-вдовы, полякъ-католикъ Стась, какъ звали его вс въ этап, высланный съ родины административно временнымъ генералъ-губернаторомъ ‘за участіе въ разнаго рода революціонныхъ организаціяхъ’. Высылка была предпринята массовая, и Стась попалъ подъ нее только потому, что одинъ изъ филеровъ зналъ его имя и фамилію, когда-то и почему-то записанныя въ его записную книжку.

Несмотря на большой ростъ, Стась имлъ еще совсмъ дтскій видъ, и постоянно носилъ на лиц выраженіе какого-то недоумнія. Онъ былъ религіозенъ до экстаза и никогда не разставался съ маленькой карманной книжкой молитвенника и Евангелія въ лиловомъ бархатномъ переплет съ тисненымъ золотымъ крестомъ на крышк. Замкнутый въ себя, онъ восторженно изливалъ свою душу только въ молитв, и въ этапныхъ помщеніяхъ ежедневно подолгу горячо молился, стоя гд-нибудь въ углу на колняхъ съ своей завтной книжкой въ рукахъ, неслышно шепча обращенныя къ Богу слова, среди невроятнаго гама, отвратительной брани, лязга кандаловъ, криковъ, отчаянной картежной игры. Вообще, этапъ доставлялъ ему невроятныя нравственныя страданія, безпощадно разрушая и издваясь надъ его дтскими экзальтированными представленіями о людяхъ, о жизни и о мір. Стась занималъ въ партіи совершенно исключительное положеніе общаго любимца.

Въ тайникахъ всякой самой озлобленной и цинично-жестокой человческой души, какъ извстно, всегда остается потребность нжности. И Стась, этотъ свтлый, чистый ребенокъ, среди преступныхъ или изстрадавшихся до отчаянія людей, былъ единственнымъ существомъ, на котораго эта нжность должна была излиться. Какъ бываютъ у арестантовъ голуби или котята, которыхъ кормитъ, бережетъ и ласкаетъ вся тюрьма, такъ ласкали и Стася. Во время одного изъ его долгихъ вечернихъ моленій былъ случай, что этапъ, захваченный зрлищемъ его молитвеннаго экстаза, вдругъ весь затихъ, и, пока онъ стоялъ на колняхъ, вс говорили шопотомъ, ходили на цыпочкахъ, чтобы не помшать Стасю въ его горячей молитв.

III.

На одиннадцатый день по выход изъ послдней пересыльной тюрьмы, въ субботу 28-го сентября, партія прибыла на этапъ въ деревню Богандинку. Здсь ей полагалось сдлать дневку и выступить дальше лишь утромъ въ понедльникъ. Вс нетерпливо ждали этого отдыха.

— Ничего, этапщикъ въ Богандинк хорошій мужикъ,— сообщилъ старшой Лобановъ,— онъ топитъ на совсть. Дровъ общественныхъ не воруетъ.

Когда вошли во дворъ, Лобановъ заперъ ворота и пропустилъ всхъ арестантовъ въ помщеніе этапа мимо себя по одному, громко считая и трогая каждаго рукой за плечо или спину, чтобы не сбиться въ счет.

Арестанты заняли дв заднихъ камеры съ желзными ршетками въ окошкахъ, пробитыхъ подъ самымъ потолкомъ: лвую — меньшую заняли Гуржій, Синяковъ, Машурьянцъ и Стась и другіе, правую — большую захватили каторжане съ состоявшими при никъ уголовными арестантами.

Въ передней камер, предназначенной для конвоя, солдаты составили свои ружья въ пирамиду, развсили зарядныя сумки и шинели.

Въ четвертой камер-кухн, гд были навалены полнья сосновыхъ дровъ, былъ разведенъ огонь въ плит, и тамъ тотчасъ собрались въ кучу солдаты и арестанты. Мирно шумя и слегка перебраниваясь, они кипятили чайники, сушили пимы {Валенки.}, варили пищу, грлись.

Когда размстились, старшой роздалъ кормовыя деньги до мста назначенія за четыре дня впередъ. Затмъ во дворъ были впущены крестьянки-торговки съ творогомъ, молокомъ, яйцами, пшеничнымъ хлбомъ.

Пришелъ на этапъ и единственный, жившій въ Богандинк ссыльный политикъ — Черницкій, бывшій солдатъ изъ крестьянъ, сосланный на поселеніе по приговору военнаго суда за чтеніе въ казарм нелегальныхъ книгъ.

Это былъ человкъ небольшого роста, съ блымъ лбомъ, съ яснымъ выраженіемъ глазъ, съ грустной улыбкой на концахъ губъ, съ особымъ настроеніемъ дятельной доброты, заставлявшей его заботиться о каждой проходившей партіи. И теперь Черницкій доставилъ на этапъ заготовленный имъ пудъ мяса. Лобановъ встртилъ его у воротъ, какъ стараго знакомаго и своего человка, бывшаго солдата, съ которымъ видлся при каждомъ движеніи этапа черезъ Богандинку. Онъ принялъ и послалъ съ солдатомъ мясо.

Приказавъ затмъ часовому пропустить Черницкаго на свиданіе къ Гуржію, старшой пошелъ на село, гд были знакомые. Съ дороги онъ обернулся и весело крикнулъ:

— А жиганы,— то уже гамять.— Чрезъ стны слышно. Какъ мухи въ бутылк.

Когда часовой пропустилъ Черницкаго въ полутемный коридоръ этапа, его сразу оглушилъ смшанный, страшный для каждаго человка съ воли гулъ голосовъ и лязгъ цпей. Оказалось, что староста уголовныхъ каторжанъ — по прозвищу Савка, блый, пухлый, съ ассиметричнымъ лицомъ и срыми холодными глазами, арестантъ, осужденный за то, что вырзалъ при грабеж цлую семью съ женщинами и дтьми, собиралъ со всхъ на общую выпивку изъ розданныхъ кормовыхъ денегъ, и вс были вынуждены отдавать почти все, что получили, подъ страхомъ жестокихъ побоевъ. И вс давали,— одни покорно, другіе ругаясь.

Кончивъ сборъ, Савка тотчасъ послалъ въ монопольную лавку на село бывшаго въ этап на побгушкахъ сына этапщика, мальчугана лтъ 14-ти, Степу, купить три четверти водки. Едва же Степа принесъ въ мшк на спин три четвертныхъ бутыли съ водкой съ казенными ярлыками, Савка овладлъ ими и сталъ одлять всхъ водкой. Арестанты толпились, подходя къ нему, а Савка, покрикиваетъ:

— Пей! Не задерживай! Не напирай! Разобьешь.— Убью!

Потомъ Савка вмст со Степой зашелъ съ бутылью въ камеру Гуржія и тамъ также всхъ угостилъ водкой. Вс пили за исключеніемъ Стася. Одни съ жадностью, крякая посл глотка обжигавшей ротъ и горло влаги, другіе — сосредоточенно и молча. Для каторжанъ Савка отдлилъ особую порцію, и они распили ее, усвшись въ кружокъ на нарахъ вмст съ солдатами.

Когда вс три большія, зеленыя бутылки опустли, арестанты начали гонять Степу за водкой въ розницу. Степа прибгалъ, запыхавшись, приносилъ бутылки и полубутылки, смотрлъ изумленными глазами, съ какой они жадностью, а иные съ изступленіемъ на лиц выпивали ‘вино’, получалъ мдяки, гривенники, двугривенные и опять, что было духу, по морозу несся въ валенкахъ и ситцевой рубах и приносилъ новыя бутылки, полубутылки и сотки съ водкой.

Передъ вечеромъ часа въ четыре зашелъ на этапъ старшой Лобановъ, тоже выпившій на сел, справляться, все ли благополучно.

Когда же и ему здсь предложили водки, и одинъ, совершенно пьяный солдатъ по фамиліи Карасевъ, ласково и весело протянулъ ему налитый стаканъ, Лобановъ, вообще неустойчивый въ настроеніи, вдругъ вспыхнулъ, самъ смутившись повальнаго пьянства арестантовъ. Онъ ударилъ наотмашь кулакомъ по стакану. Водка расплескалась, стаканъ, треснувшись въ стну, разлетлся въ куски. Лобановъ разругался и раскричался на пьянаго солдата. Тотъ обидлся. Съ кровяными глазами, съ георгіевскимъ крестомъ на разстегнутомъ старомъ мундир, онъ сталъ бить себя кулакомъ въ грудь и дико кричать:

— Я георгіевскій, кавалеръ! Хоть ты начальство, а я не позволю! Ты старшой, а я нтъ!.. Не позволю!

Лобановъ сорвалъ съ него крестъ, оттолкнулъ, подбжалъ къ дверямъ, открылъ ихъ и, размахнувшись, забросилъ крестъ черезъ ‘пали’. Карасевъ совсмъ озврлъ и неистово порывался драться, но его удержали. Черницкій и Гуржій увели старшаго, и Лобановъ такъ же быстро успокоился, какъ раньше внезапно, вспыхнулъ.

Между арестантами тоже не разъ въ теченіе дня возникали ссоры, брань и драки. Возня же, гамъ, крики, тяжелыя, нудныя тюремныя псни не прекращались цлый день.

Когда стемнло, Лобановъ приказалъ настрого пятерымъ, державшимся на ногахъ солдатамъ, оставаться въ этап, а самъ ушелъ ночевать на село, гд уже гуляли или спали остальные конвоиры.

Посл его ухода каторжане отправили черезъ Степу къ старух-корчемниц два казенныхъ халата, пріобрли у нея взамнъ еще три бутылки водки и наскоро роспили ее своимъ кружкомъ. Степа получилъ за работу еще двугривенный и ушелъ домой къ отцу довольный и веселый.

Вечеромъ втеръ упалъ. Сильно подморозило. Землю и крыши запорошило снгомъ. Настала тихая безлунная ночь. Темное небо надъ этапнымъ зданіемъ вызвздло, ушло глубоко въ высь и посылало оттуда земл, словно неясный шелестъ вчности,— мерцающій свтъ звздъ. Бодрый воздухъ влеталъ съ дыханіемъ, казалось, въ самую душу и рождалъ упоительныя, неясныя надежды. Въ этап же, посл страшнаго шума въ теченіе всего дня, брани, псенъ, возни, и даже нсколькихъ дракъ, часамъ къ девяти тоже все успокоилось, стихло. Въ духот и вони, въ туман, стоявшемъ отъ дыханія, испареній человческихъ и пыли, въ полумрак жалкихъ керосиновыхъ лампъ, на нарахъ и на полу, въ раскрытыхъ камерахъ и въ коридор, всюду почти на всемъ пространств пола, лежали спящіе арестанты.

Въ камер, помщеніи для конвоя, гд стояли въ козлахъ ружья, и висли сумки и одежда, спали у стны лишь двое солдатъ, а посреди ея, на полу, вокругъ тусклой жестяной лампы, пятеро каторжанъ и двое конвойныхъ, босые, въ ситцевыхъ рубахахъ, играли въ карты, въ польскій банчокъ. Выигрывали и проигрывали другъ другу все, что имли — деньги и вещи. Игроки напряженно слдили за картами, за серебряными деньгами, лежавшими посредин кона, за руками сдатчика. Игра шла отчаянная, азартная, страстная, сосредоточенная и нелпая, ибо вс были пьяны. Однако, часовъ до 11 ночи все было спокойно. Слышались только храпніе, сонные вздохи, стоны изъ коридора, шлепанье картъ и сдержанные возгласы скверной брани среди игравшихъ. Одинъ изъ игравшихъ солдатъ, худой блондинъ съ мальчишескимъ лицомъ, по фамиліи Любихинъ, страстно и нелпо длалъ ставки, то въ пятачокъ, то въ полтинникъ, и, желая отыграться, проигрывалъ уже казенныя вещи. Пьяный Савка все боле и боле обыгрывалъ его и ругался. Вдругъ у Любихина не хватило полтинника, уже поставленнаго на конъ и проиграннаго Савк. Тогда Савка, ни слова не говоря, придвинулся къ блдному солдату и изъ всхъ силъ ткнулъ его кулакомъ подъ носъ. Солдатъ брякнулся на полъ. Раздалась неистовая брань, крикъ, поднялась драка.

Часовой, спавшій, сидя съ ружьемъ въ коридор, очнувшись со сна съ испуга, далъ выстрлъ. Потомъ еще и еще… Отъ выстрловъ погасли лампы, и въ темнот мгновенно поднялась невообразимая паника и свалка, въ которой вс били, и вс отбивались отъ своихъ сосдей, хватали ружья, лзли къ дверямъ, чтобы вырваться изъ этого страшнаго ада, чтобы перевести духъ отъ изступленнаго страха и злобы. Когда, наконецъ, выскочили на дворъ, вс на минуту успокоились… Но вдругъ изъ открытой настежь двери коридора донеслись отчаянные, раздирающіе слухъ вопли: кричалъ и вылъ конвоиръ Тараненко, тотъ самый, что спалъ на часахъ и стрлялъ. Онъ оказался раненымъ штыкомъ въ животъ, съ разрывомъ печени и желудка… Вс тотчасъ вернулись въ коридоръ, зажгли лампу, увидли, въ чемъ дло, и паника возобновилась,— сосредоточенная, молчаливая, страшная, та, когда люди застываютъ отъ ужаса. Вс четверо бывшихъ въ этап солдатъ, схватили ружья и побжали въ деревню, бросивъ среди арестантовъ и раненаго Тараненку и пьянаго Карасева, спавшаго на дровахъ въ кухн. За воротами этапа они тотчасъ подняли тревогу, давъ десятка три выстрловъ.

Рзко и страшно прорзалъ сухой трескъ выстрловъ покой звздной зимней ночи въ глухой деревн, дремавшей въ тишин подъ легкимъ снжнымъ покровомъ. Выстрлы эти сразу взвинтили арестантовъ до безумія.

Поднялся плачъ, рыданія, визгъ, упреки, брань.

Машурьянцъ, непрестанно лелявшій мечту о чудесномъ бгств, моментально схватилъ въ козлахъ солдатскую винтовку и, какъ былъ, въ однихъ штанахъ и черной рубашк выскочилъ за ворота, оглядлся кругомъ и, что было силы, молніей понесся къ лсу, чернвшему узкой полоской за блымъ полемъ въ верст отъ этапнаго помщенія. Не чувствуя подъ ногами кочковатой земли, не ощущая собственнаго разгоряченнаго тла, обжигаемый морознымъ воздухомъ, ничего не соображая, летлъ онъ прыжками, упиваясь внезапнымъ счастьемъ свободы, ощущая это великое счастье съ восторгомъ всмъ тломъ и всей душой, безъ всякой мысли о томъ, кто онъ, что онъ, гд и зачмъ бжитъ, какъ ощущается всегда всякое истинное счастье вн времени и мста.

Стась забился въ уголъ наръ, упалъ на колни съ лиловой книжкой Евангелія въ рук и горячо молился, чтобы внезапно исцлился Тараненко, и вс успокоились и помирились. Губы Стася шептали страстные призывы къ Богу, а его открытые, наивные, сіяющіе врой глаза, съ набгающими невольными слезами, упирались кверху, въ толстыя, почернлыя бревна, гд могло быть распятіе, пронизывали ихъ взглядомъ и, казалось, видли за ихъ тупой деревянной преградой что-то чудесное и великое.

Каторжане кричали и дико, неистово мыкались по камерамъ. Савка съ отвратительной бранью требовалъ, чтобы вс бжали, злобствовалъ, что убитъ ‘духъ’, т. е. конвойный солдатъ, и готовился съ товарищами къ побгу. Они разувались и раздвались, снимали кандалы, переобувались и переодвались въ вольную одежду, сорванную и отнятую у испуганныхъ, отороплыхъ пересыльныхъ арестантовъ, имвшихъ свое платье, дрались и грозили убить при всякомъ намек на сопротивленіе.

— Передушатъ васъ всхъ, какъ паршивыхъ котятъ,— свирпо оралъ Савка.— Туда вамъ, сволочи, и дорога!

— Шпана! Законныя вши!— хриплъ басомъ другой каторжанинъ, алкоголикъ Коврыга, измученный въ тюрьм долгимъ воздержаніемъ отъ водки почти до сумасшествія, всегда злобный, а теперь совсмъ озврвшій отъ выпивки.

Гуржій и Синяковъ, одтые въ солдатское платье въ поясахъ съ подсумками, съ ружьями въ рукахъ, переходили отъ одного къ другому и убждали и умоляли всхъ итти всмъ вмст въ деревню требовать мировой отъ конвойныхъ и Лобанова, а если т будутъ нападать, драться съ ними до послдней крайности. Но ихъ никто не слушалъ и не понималъ.

Потерявшись до невозможности кого-либо слушать, понимать или что-либо сдлать для своего спасенія, одни изъ нихъ метались по этапу, въ ужас требуя отъ кого-то, чтобы ихъ спасали, другіе падали въ отчаяніи ничкомъ на нары, снова вскакивали, опять падали, и опять кричали и рыдали.

Вс восемь уголовныхъ каторжанъ по одному, по-двое, по-трое, выскакивали на дворъ и, осмотрвшись, быстро, безшумно, большими прыжками, убгали — кто черезъ калитку, обгай зданіе этапа по улиц, а боле осторожные перелзай черезъ высокія ‘пали’. Очутившись въ пол, они тотчасъ же направлялись къ лсу, мимо котораго партія проходила утромъ по дорог въ Богандинку.

Посл побга каторжанъ, гамъ и хаосъ звуковъ въ этап замтно ослаблъ, и опять явственно послышались изъ кухни стоны раненаго Тараненко.

Оставленный всми, онъ лежалъ въ кухн навзничь на полу у стны, рядомъ съ пьянымъ, нешевелившимся Карасевымъ, и вылъ отъ боли, то вытягивая шею и ворочая затылкомъ по грязному полу, то вбирая голову въ плечи и стуча оскалившимися зубами.

Одинъ изъ пересыльныхъ крестьянъ, пожилой сибирякъ, съ прямыми, длинными, свтлыми волосами, въ синей рубах, въ пимахъ съ розовыми, свтлыми разводами по фамиліи Сдыхъ, очень замкнутый и тихій въ обыкновенное время человкъ, мыкался съ горящими глазами изъ камеры въ камеру и визгливымъ и плачущимъ голосомъ умолялъ всхъ замолчать, послушать его, итти всмъ сообща искать старшого Лобанова, арестоваться, объяснить ему, что они вс стоятъ за одно съ солдатами, будутъ свидтелями, оправдаютъ ихъ своими показаніями. Потомъ и Сдыхъ ослаблъ, услся на краюшк наръ, схватился руками за голову, закачался и заскулилъ, какъ при невыносимой зубной боли.

Отъ выстрловъ, данныхъ солдатами, тревога быстро передалась всей мирно спавшей деревн. Крестьяне — мужики, бабы, двки, дти, подростки, вс поднялись на ноги, вс догадались о несчасть на этап, но рдко кто ршился выйти на улицу изъ боязни и нежеланія вмшиваться въ чужое страшное дло. Во всхъ домахъ засвтились окна, но никто не двинулся къ этапу, только бабы и двки неслышно перебгали въ тни заборовъ изъ дома въ домъ изъ страстнаго любопытства узнать, что случилось.

Отъ первыхъ же выстрловъ вскочилъ и слъ на постели Черницкій. Мысль о бд на этап въ ту же минуту освтила его сонное сознаніе. Выстрлы повторялись еще и еще: заволновавшись, весь дрожа, онъ подкрутилъ вверхъ фитиль притушенной слегка на ночь лампы, наскоро одлся и вышелъ на улицу. Прислушался — все было какъ будто тихо, но чуялось въ тиши звздной ночи что-то страшное и злое. Вдругъ вдоль по улиц раздались опять выстрлы, и къ этапу пробжали солдаты.

Черницкій опять весь задрожалъ отъ холода внутри тла. Не давая себ ни минуты подумать, зачмъ и что онъ длаетъ, онъ быстро сталъ пробираться къ этапному помщенію. Крадучись, держась въ тни домовъ и заборовъ, перебгая отъ дома къ дому, легко безшумно, Черницкій приближался къ этапу. Но чмъ ближе онъ былъ къ нему, тмъ все больше и больше у него пропадало самообладаніе, и, несмотря на то, что Черницкій зналъ и былъ твердо увренъ, что долженъ туда итти, что это важно и необходимо для нихъ, для арестантовъ, для него самого, имъ овладло то стихійное чувство страха, надъ которымъ человкъ не воленъ.

— Надо! Надо!— шепталъ себ Черницкій, удерживая изъ всхъ силъ челюсти и противную дрожь въ тл, и въ то же время самъ былъ готовъ каждую минуту бжать, стремглавъ, назадъ, укрыться въ своемъ углу, въ своей изб вн этой страшной бды.

Черницкій обогнулъ съ угла пали этапнаго двора, и, забжавъ съ поля, прильнулъ грудью къ обиндеввшимъ бревнамъ этапа. Чрезъ нихъ въ аршин отъ себя онъ услышалъ приглушенные толстыми бревенчатыми стнами стоны, вопли, плачъ, причитанья. Чей-то голосъ жалобно, протяжно вылъ.

Въ тотъ же мигъ на двор этапа опять затрещали выстрлы одинъ за другимъ разъ пятнадцать. Пули ударились въ стны… Мелко зазвенло стекло. Плачъ и вой въ этап, усилились. Послышался на двор голосъ Лобанова:

— Молчи! Становись на крыльцо! Держи двери! Никого не пускай! Убью!

Открылась дверь… На секунду Черницкому врзался въ уши чей-то визгливый, какъ бы дтскій или женскій плачъ… Вошли… дверь снова закрылась… Раздались глухіе выстрлы внутри… Погасъ свтъ въ окнахъ…

Черницкому было такъ жутко, что не хватало ни силъ, ни ршимости шевельнуться, только съ безумной пытливостью напрягая слухъ, и заработало воображеніе. Мгновеніями ему казалось, что стны нтъ, что онъ видитъ всхъ и все, вс ихъ раны и страданья, ихъ ужасъ, искаженныя страхомъ смерти лица… Но видніе исчезало, въупоръ предъ нимъ протягивалось обиндеввшее бревно, а изъ-за бревна неслись стоны и сдавленные крики ужаса. Все затуманивалось въ его голов. Онъ былъ готовъ сойти съ ума, грызть стну, у которой стоялъ, бить себя кулаками, лишь бы только очнуться.

А тамъ за стною опять раздавались выстрлы, слышались возня… удары… неистовые крики… мольбы… стоны… всхлипывающій плачъ… Затмъ все притихло… Зажгли свтъ… Снова раздались выстрлы внутри… Опять погасъ свтъ… Опять зажгли… Задвигали чмъ-то… Опять раздались выстрлы… потомъ все покрыли стоны, стоны и стоны… Снова показался свтъ въ окнахъ… Снова раздались выстрлы… Снова погасъ свтъ… Опять все стихло… Солдаты вышли на дворъ…

Свершилось страшное дло.

IV.

Старшой Лобановъ спалъ въ дом знакомой вдовы. Услышавъ выстрлы, перепуганная ими женщина вскочила и разбудила его. Еще Лобановъ не усплъ обуться, какъ прибжали четверо солдатъ съ этапа, блдные, съ растерянными лицами, безъ шапокъ, въ растрепанной одежд. Когда Лобановъ увидалъ ихъ и догадался сразу, въ чемъ дло, онъ мгновенно представилъ себ, что теперь не миновать ему острога, этаповъ, кандаловъ, долгой, темной неволи. Въ приступ бшенной злобы, въ одномъ сапог, съ босой другой ногой, онъ бросился на солдатъ съ бранью и ударилъ кулакомъ въ лицо того самаго тщедушнаго блондина Любихина, изъ-за котораго началась драка въ этап, и который теперь плакалъ и причиталъ по-бабьему о своей загубленной жизни.

Одинъ за другимъ прибжали еще трое конвойныхъ, спавшихъ въ деревн, испуганные, растерянные. Лобановъ и имъ пригрозилъ побоями и каторгой.

Робкіе, виноватые солдаты сгрудились у входа и притихли, тяжело и безсильно перебирая мысли, близкіе къ отчаянію, къ отупнію, къ полной апатіи.

Лобановъ, стиснувъ зубы, быстро одвался.

Вдругъ одинъ изъ вновь пришедшихъ, бойкій татаринъ Насибулинъ рванулся было бжать къ старост, звать сельскихъ властей и крестьянъ, ловить бжавшихъ.

— Стой, ты, татарва некрещеная,— злымъ шопотомъ остановилъ его старшой.— Безъ твоей косоглазой морды не знаю, что длать! Ахъ ты… и онъ опять цинично обругался.

Онъ отрывисто, рзко бросалъ бранныя слова и въ то же время осматривалъ ружья и сумки съ патронами.

— Хорошо!… черти… хотли бжать!.. я имъ покажу!

— Идемъ! Вс за мной!— строго скомандовалъ Лобановъ, и вс съ ружьями въ рукахъ побжали къ этапу, кром жалкаго Любихина, который остался, какъ былъ, на лавк съ головой, уткнутой въ колни.

Едва въ зданіи этапа Лобановъ увидлъ предъ собою жалкихъ, безоружныхъ, беззащитныхъ, безвредныхъ для него арестантовъ, плачущихъ, стонущихъ, съ отчаяніемъ молящихъ о пощад, имъ овладло изступленіе и дикое наслажденіе жестокости. Онъ властно, могущественно, какъ дикій вождь, командовалъ и самъ билъ и стрлялъ, добивалъ прикладомъ, кололъ и рвалъ штыкомъ живое тло, живыхъ людей. Съ упоеніемъ онъ билъ и стрлялъ ихъ за то, что они были жалки и беззащитны, за то, что они въ ужас съ перекошенными лицами глядли на него, за ихъ мученическіе глаза, за ихъ протянутые съ мольбой руки, за то, что они:шевелились и рыдали… Остре же всего онъ чувствовалъ, что мстилъ имъ, и наслаждался ихъ муками за тотъ скверный, овладвшій имъ, Лобановымъ, страхъ каторги, и онъ весь превратился въ одно сладострастное чувство жестокой мстительности.

Въ Богандинскомъ этапномъ зданіи Лобановъ съ его товарищами перебили прикладами, перестрляли, перекололи штыками сразу двадцать два человка. Стрляли, били и кололи, какъ попало, и возились въ этой кровавой груд мертвыхъ и живыхъ тлъ съ изступленнымъ упорствомъ очень долго, можетъ быть, часъ, можетъ быть, полтора или два, пока смолкли въ ней вс голоса жизни.

Когда же все было кончено, Лобановъ, дрожащій, изнеможденный, кровавый, вывелъ изъ этапа солдатъ, продолжавшихъ безсознательно, неистовую возню съ холодвшими уже трупами.

На двор, когда солдаты немного отдышались и, обмнявшись другъ съ другомъ взглядами воспаленныхъ глазъ, успли понять, какъ они теперь тсно скованы совершенными ими преступленіями. Лобановъ ршилъ и быстро сговорился съ ними относительно однихъ и тхъ же показаній. Они скажутъ, что вс конвойные ночевали въ этап, что арестанты ночью внезапно на нихъ напали съ цлью побга, что они сопротивлялись имъ, дрались съ ними, какъ могли, изъ всхъ силъ, до послдней крайности, что, несмотря на это, многіе арестанты бжали, а остальные были убиты въ общей свалк.

Затмъ Лобановъ повелъ ихъ заявлять сельскому старост о побг и писать протоколъ.

Въ деревн, казавшейся особенно мирной и тихой отъ благо, легкаго покрова снга, звонко лаяли встревоженныя собаки, но нигд не было слышно человческихъ голосовъ. Лишь свтившіяся всюду окна давили знать, что и люди засуетились по случаю бды на этап.

Двухъэтажный домъ Богандинскаго старосты, стоявшій на углу тракта и узкой боковой улички, тоже свтился всми шестью небольшими окнами верхней горницы. Когда Лобановъ съ солдатами явился туда, самъ староста, красивый мужикъ, съ синими ясными глазами и курчавой русой бородой, по имени Климентъ Ивановичъ, сидлъ за столомъ, разспрашивая о побг собравшихся у него бабъ, двокъ,— подростковъ и мальчишекъ, которые наперебой разсказывали подробно съ гримасами страха, создавшуюся уже между ними легенду о томъ, какъ бжали арестанты, подкравшись будто бы къ солдатскимъ ружьямъ и перебивъ на смерть всхъ до одного солдатъ. Но при вход живыхъ солдатъ вс остолбенли отъ ихъ ужаснаго и вмст съ тмъ жалкаго вида,— и женщины внезапно замолкли.

— Сволочи! Хотли бжать! Мы имъ показали! Такъ на мст и пришпилили!— входя, заговорилъ Лобановъ развязнымъ, неестественнымъ, грубымъ голосомъ, отвчая на обращенные къ нему испуганные взгляды толпы подростковъ и женщинъ.

Лобановъ пролзъ за столъ, услся рядомъ со старостой и началъ разсказывать дло.

Разсказывалъ онъ не то, что было въ дйствительности, а то, что должно было быть, чтобы онъ былъ правъ предъ своимъ начальствомъ и не могъ попасть подъ судъ. Поэтому, Лобановъ началъ свой разсказъ издалека и, между прочимъ, разсказалъ, что въ теченіе всего движенія этапа онъ врилъ арестантамъ и не подозрвалъ побга. Они же побгъ давно задумали. Когда пришли въ Богандинку, тоже все было хорошо. Однако, прійдя вечеромъ на этапъ, онъ все-таки принялъ мры: размстилъ арестантовъ въ двухъ заднихъ камерахъ, а конвойныхъ нижнихъ чиновъ въ двухъ переднихъ. Выставилъ часовыхъ на два поста: одного въ коридор, другого на двор у воротъ. Часовъ въ 10-ть вечера часть конвойныхъ легла уже спать, а остальные пили чай и потихоньку разговаривали между собой. Арестанты сидли въ своихъ камерахъ такъ тихо, что казалось, что вс спали. Вдругъ по команд: разъ! два! три!— двери обихъ арестантскихъ камеръ сразу были нажаты изнутри, и вс арестанты гурьбой вывалились въ коридоръ, напали на часового, вырвали винтовку и смяли его подъ себя. Однако часовой не растерялся, и прежде, чмъ былъ обезоруженъ, усплъ заколоть штыкомъ одного изъ арестантовъ. Остальные арестанты бросились въ камеру конвоя къ винтовкамъ. Тогда Лобановъ тоже не растерялся и скомандовалъ, что было мочи:— Въ ружье!..— Неспавшіе солдаты схватились за винтовки… Вскочили и т, что спали въ кухн, схватили полнья, и стали бить арестантовъ сзади то головамъ.— Въ лвой камер засло много арестантовъ, и ни одинъ не хотлъ сдаваться… Долго пришлось возиться съ ними, пока всхъ убили. Все успокоилось только часа черезъ два посл начала схватки…

Разсказывая впервые эту исторію мнимаго боя солдатъ съ арестантами и создавая ее, онъ былъ уже совсмъ, казалось, спокоенъ и увренъ въ себ, и, чувствуя производимое впечатлніе, даже началъ рисоваться предъ собравшейся толпой женщинъ своимъ холоднымъ, безпощаднымъ зврствомъ по отношенію къ арестантамъ.

— Одинъ лзетъ ко мн на колняхъ,— говорилъ Лобановъ,— вытянулъ руки, а его раскрытый ротъ и глаза такъ и уставились на меня. Ползетъ на колняхъ, а стриженая голова качается съ боку на бокъ… Я его какъ ахнулъ прикладомъ, такъ голова и лопнула, даже щелкнула, какъ пузырь. И что-то брызнуло изъ нея на руки мн и въ лицо. А прикладъ сломался.

Слушателей бросало въ ознобъ отъ этихъ разсказовъ.

Солдаты сначала молчали, жалкіе, перетрусившіе, несчастные, подавленные происшедшимъ. Потомъ ихъ захватила и увлекла эта спасающая ихъ ложь Лобанова, и они сами стали вставлять въ нее и развивать свои подробности.

И впечатлніе ихъ разсказовъ о жестокостяхъ удивляло и потрясало не только слушателей, но и самихъ разсказчиковъ, и они наперебой другъ передъ другомъ изливали въ словесной передач кровавыхъ картинъ охватившую ихъ всхъ страсть злорадной мести, и дико, и странно наслаждались рисовавшимися сценами убійствъ и смертей.

Изъ пятнадцати человкъ конвойныхъ, собравшихся у старосты, только семеро на самомъ дл участвовали въ этомъ избіеніи безоружныхъ людей. Другіе восемь не имли ни на своихъ рукахъ, ни на своей совсти ничьей крови, ничьей жизни, Но и эти восемь непроизвольно лгали, взводя на себя кровавую хулу, каждый приписывая себ убійство одного, двухъ, трехъ, даже четырехъ человкъ.

Пожилому и умному мужику, старост, похвальба кровью стала, наконецъ, отвратительна, и, несмотря на свое сочувствіе къ солдатамъ и презрительное отношеніе къ арестантамъ, онъ не выдержалъ ихъ наслажденія кровавыми образами и разогналъ бабъ и двокъ по домамъ.

Солдатъ староста оставилъ ночевать у себя въ той самой горниц, гд родились эти отвратительные ему разсказы. Самъ же Климентъ Ивановичъ съ Лобановымъ спустился въ низъ дома, въ кухню, писать донесеніе о случившемся въ волость и становому.

Освободившись, оставшись наедин и обдумавъ все дло, Лобановъ разбудилъ татарина-солдата Насибулина и пошелъ съ нимъ осматривать этапъ. На дворахъ успокоились собаки, и вновь между бездоннымъ звзднымъ небомъ и утихшими подъ снжной пеленой полями какъ будто протянулись незримыя нити лучистаго сіянія звздъ, какъ бы посылавшихъ земл привтъ вчнаго мира и тихаго, святого счастья.

Въ этап же было темно и страшно.

Ежась отъ жуткаго ощущенія царившей здсь злой смерти, они, крадучись, вошли въ коридоръ… Затворили и заперли изнутри двери… Прислушались… Было тихо, только въ кухн слабо, жалобно стоналъ Тараненко. Они нагнулись надъ нимъ. Тараненко продолжалъ стонать, ничего не говоря, и то закрывалъ, то открывалъ свои сверкающіе болью глаза. Они принесли ему, вмсто воды, горсть чистаго снга, и онъ съ жадностью сълъ его. Затмъ они занялись пьянымъ, безчувственнымъ Карасевымъ. Посл долгой возни, растиранія ушей, кормленія снгомъ, расталкиванія они, наконецъ, подняли его на ноги. Тогда они уложили Тараненко на солдатскую шинель, вынесли его изъ этапа, и, подталкивая шедшаго впереди ничего не понимавшаго Карасева, снесли Тараненко въ домъ старосты. Затмъ вернулись обратно на этапъ. Лобановъ зажегъ принесенную съ собой лампу, но похолодвшее стекло лопнуло. Остался горть коптящій фитиль. Поднявъ свтъ надъ головой, Лобановъ заглянулъ въ камеру, гд сбились въ кучу арестанты, и гд теперь валялись въ крови ихъ остывавшія тла.

— Въ ружье!— еле дыша, скомандовалъ онъ, весь затрепетавъ предъ грудой мертвецовъ, которые словно шевелились при мерцающемъ свт фитиля.

Лобановъ и Насибулинъ прислушались… никакого шелеста жизни. Только шумно дышали ихъ собственныя сильныя груди, и въ нихъ колотились сердца. На минуту, чтобы перевести духъ, пришлось закрыть глаза. Ноги у нихъ отнимались, трудно было сдвинуться съ мста.

Вдругъ въ груд труповъ какъ будто снова послышался шопотъ… Содрогаясь, оба вылетли въ коридоръ и захлопнули дверь… Вышли на воздухъ, ободрились… Возвратились обратно. Все было покойно въ этап, но попрежнему ужасно. Они опять пріотворили дверь къ мертвецамъ… прислушались… Тихо…

— Бери! Смло! Тащи на дворъ,— скомандовалъ Лобановъ, подбадривая крикомъ и себя и дрожащаго татарина…

Задыхаясь, съ подкашивавшимися ногами, они торопливо хватали горячими, вымазанными кровью, дрожащими руками холодныя руки мертвецовъ, растаскивали ихъ и распредляли группами.

Сначала подняли за руки и за ноги мертваго Сдыхъ, въ синей рубашк съ разбитой изуродованной головой, и, пыхтя, выволокли его на дворъ… Потомъ приподняли трупъ снова и обнесли со двора кругомъ палей, и положили въ пол за этапомъ. Уложивъ трупъ, Лобановъ перевернулъ его ничкомъ, лицомъ къ земл, и прикрылъ его разбитую голову снятой съ Насибулина солдатской фуражкой.

Возвратившись, взяли другой трупъ, также отнесли на улицу и положили невдалек отъ калитки этапнаго двора… Ослабвъ и потерявъ силы, Лобановъ прислъ на крыльц, приказавъ товарищу стащить на улицу еще одного мертваго арестанта. Насибулинъ, схвативъ трупъ за ноги, понесъ его на спин. Руки мертвеца повисли и поволоклись по полу. На крыльц татаринъ споткнулся, сходя со ступенекъ, и упалъ на Лобанова вмст съ трупомъ. Очутившись на земл подъ трупомъ, весь въ холодномъ поту, Лобановъ едва не лишился сознанія. Превозмогши кое-какъ страхъ, они съ Насибулинымъ распредлили остальные трупы группами въ зданіи и во двор этапа.

Кончивъ эту инсценировку мертвецовъ къ слдствію, Лобановъ распорядился сбить прикладами запоры со всхъ дверей… Громъ и трескъ раздались въ этап. Въ ушахъ Лобанова они отдавались съ удесятеренной силой, точно кононада среди мертвецовъ. Но едва останавливались ихъ руки, сразу наступала такая тишина смерти, что становилось еще страшне, чмъ среди стука прикладовъ и треска разбиваемыхъ пробоевъ. Работая надъ пробоями, они то и дло выбгали на улицу убдиться, что ихъ никто не слышитъ, что за ними никто не слдитъ. Въ объятіяхъ этого страха и передъ мертвыми и передъ живыми они суетились, точно мыши, захваченныя мышеловкой.

Когда же они все-таки справились съ запорами и должны были уходить, Лобанова вдругъ опять потянуло въ этапъ, опять ему почудилось, что въ немъ есть кто-то живой помимо ихъ. Тогда онъ снова сталъ съ коптящею лампой въ рук осматривать мертвецовъ, пробовалъ рукой ихъ холодныя тла, засматривалъ въ ихъ неподвижныя, недоумнныя мертвыя лица… Съ нихъ глядли на него остановившіеся глаза, кривые, перекошенные рты,— и только. Живыхъ не было… Наконецъ, и эта скверная возня трусливаго заметанія слдовъ была, казалось, закончена. Лобановъ, совсмъ уже овладвшій собой, занялся дловымъ точнымъ подсчетомъ числа убитыхъ и бжавшихъ, необходимаго для рапорта по начальству, и перебиралъ въ мозгу имена и фамиліи покойниковъ, которыхъ онъ столько разъ живыми перекликалъ на утреннихъ и вечернихъ повркахъ. Какъ вдругъ его сознаніе съ новой силой пронизала мысль, что, кром нихъ, еще кто-то живой есть, въ этап. Опять его ушамъ послышался какой-то скрытый шорохъ… Потерявшись, онъ снова въ страх выскочилъ на дворъ. И снова, овладвъ собой, онъ ршительно вошелъ въ арестантскую камеру, поставилъ лампу-коптилку на полъ и на колняхъ на четверенькахъ сталъ ползать по лужамъ крови и осматривать пространство подъ нарами.

Тамъ подъ нарами, въ углу, у стны, лицомъ къ нему лежалъ живой Стась. Все его тонкое, дтское тло прилипло къ стн, а глаза горли, смотря въ упоръ на Лобанова. Увидвъ Стася, онъ застылъ на мст. Потомъ вдругъ онъ почувствовалъ себя какъ-будто очнувшимся отъ забытія. Вмсто страха въ душ стояла тяжелая, невыносимая боль, было нестерпимо жаль и себя и Стася.

— Вылзай! Скорй вылзай! Не трону,— прошепталъ ему Лобановъ.

Но Стась не двигался, только дрожащими руками медленно закрылъ лицо своей книжкой Евангелія съ золотымъ крестомъ на крышк.

— Вылзай!..— заоралъ на него Лобановъ дикимъ голосомъ, чувствуя, что имъ снова овладваетъ то состояніе, въ которомъ онъ съ наслажденіемъ изступленія убивалъ арестантовъ.

— Вылзай! Вылзай! Вылзай сейчасъ!— грозно, повелительно кричалъ, что было мочи, Лобановъ, какъ будто думалъ, что Стась его не слышитъ.

Стась все-таки не двигался, молчалъ, только скорчился и ляскалъ зубами.

Лобановъ схватилъ ружье, изогнулся, изловчился, прицлился, выстрлилъ.

Когда дымъ выстрла медленно разсялся, Лобановъ увидлъ, какъ Стась открылъ лицо, изъ его шеи шла струйкой кровь, а ротъ глоталъ воздухъ. Онъ выстрлилъ еще наугадъ, не цлясь, и тотчасъ выбжалъ въ кухню этапа и бросился ничкомъ на полъ.

Насибулинъ постоялъ надъ нимъ немного, попытался его растолкать, но ничего не вышло…

Оставшись одинъ, татаринъ не выдержалъ жути безмолвнаго страха смерти, наполнявшаго этапное зданіе, и, покинувъ въ немъ товарища, ушелъ въ домъ старосты…

VI.

Лобановъ очнулся не рано, часовъ въ девять утра. Все его тло ныло отъ боли, холодъ и ломота сковывали его руки и ноги. Въ первый моментъ пробужденія ему казалось, что у него не хватаетъ силъ шевельнуться, какъ бываетъ въ ночныхъ кошмарахъ. Онъ хотлъ уже кричать и звать на помощь, какъ вдругъ его сознаніе зажглось мыслью, что съ нимъ случилось что-то страшное, обрзавшее его прежнюю жизнь. Ему представилось, что когда-то давно, давно онъ велъ партію… потомъ была стрльба и убійства… давно, давно они съ Насибулинымъ растаскивали трупы, и вдругъ въ немъ ожилъ образъ Стася подъ нарами съ безумно горящими глазами, кровь на его ше, глотающій воздухъ ротъ… Лобановъ завылъ, ринулся вонъ и, стремглавъ, побжалъ по деревн, точно за нимъ кто-то гнался. Опомнившись, онъ свернулъ къ крайней недостроенной изб Черницкаго.

У самыхъ дверей въ сни Лобановъ заколебался, но затмъ мелькнуло въ его воображеніи обычно привтливое радушное лицо Черницкаго, и онъ понялъ, что кром Черницкаго ему никто не нуженъ, что больше ему дться некуда.

Дома у Черницкаго оказались только дти,— семилтняя двочка Поля, глазастая, съ большимъ лбомъ, очень бойкая, всегда ласкавшаяся къ Лобанову, и мальчикъ лтъ трехъ, обычно державшійся около сестры. По глазамъ дтей, по взглядамъ ихъ, застывшимъ при его появленіи, Лобановъ понялъ, какъ онъ былъ теперь страшенъ не только внутри души, но и въ своемъ вншнемъ вид, который раньше онъ всегда считалъ благообразнымъ и красивымъ.

Оглядвшись, онъ увидлъ на рукахъ, на пальцахъ, почувствовалъ на лиц липкую кровь, услышалъ ея запахъ, смшанный съ пороховой гарью. Растерявшись передъ дтьми, стоя на порог въ нершительности, онъ жалко, криво улыбнулся имъ. Дти въ ужас юркнули подъ кровать, большую, стоявшую въ углу.

— Какъ Стась!— сверкнула дкая мысль въ сознаніи Лобанова.

Лобановъ захохоталъ и свалился на ту самую кровать, подъ которой спрятались дти. Они, какъ мыши, молча перебжали комнату и забились въ уголъ, за большой сундукъ.

Понемногу Лобановъ замолкъ. Тогда двочка, ршивъ, что онъ спитъ, какъ великанъ въ сказк, воспользовалась этимъ, схватила на руки брата и убжала съ нимъ къ сосдямъ.

Часа въ три за Лобановымъ прибжалъ отороплый солдатъ Любшинъ сказать, что пріхалъ изъ города жандармскій ротмистръ, разслдовать дло.

— Не бойся, все будетъ по-нашему,— успокоилъ товарища Лобановъ.

Онъ умылся, прибрался, и только тогда пошелъ на допросъ.

Ротмистръ, молодой, красивый человкъ, звенвшій при каждомъ движеніи шпорами, къ приходу Лобанова зналъ уже все, что разсказывали о дл конвойные солдаты. Оживленно блестя глазами, ротмистръ встртилъ Лобанова словами:

— Молодецъ, Лобановъ, ты, какъ видно, не потерялся. Молодецъ!

— Радъ стараться!— сдержанно отвтилъ ему Лобановъ.

На дознаніи ротмистра, при осмотр этапа и при допрос, въ то время, какъ солдаты подобострастно, робко суетились около него, забгая впередъ, стараясь угадывать его вопросы и приказанія, Лобановъ велъ себя съ ротмистромъ такъ сдержанно и такъ спокойно, какъ будто не сомнвался въ своей правот, даже овоемъ превосходств и доказанной на дл храбрости.

Давая показаніе ротмистру, Лобановъ многое добавилъ по сравненію съ тмъ, что было въ его донесеніи, и что онъ разсказывалъ наканун у старосты.

Такъ, между прочимъ, онъ добавилъ, будто въ партіи очень подозрительно вели себя четверо политическихъ арестантовъ — Гуржій, Синяковъ, Машурьявцъ и Стась, изъ которыхъ трое первыхъ скрылись, а четвертый убитъ, будто по вечерамъ они всегда тайно совщались между собой, а вечеромъ, 28 сентября, переговаривались чрезъ глазки дверей съ уголовными каторжанами на какомъ-то непонятномъ язык, вроятно, еврейскомъ, котораго русскій часовой не могъ понять.

О себ самомъ и о поведеніи конвоя: Лобановъ разсказалъ такъ:

Вырвавшись изъ камеры въ коридоръ, арестанты кричали: ‘Бей старшого! Прочіе сдадутся!’, а Лобановъ отвчалъ на ихъ крики командой:— ‘Ребята, не выдай! бей чмъ попало! Не сдавайся!’.

Въ начал боя арестанты успли захватить 9 винтовокъ, и 9-ть же винтовокъ оставалось въ рукахъ солдатъ. Но арестантовъ было вдвое больше числомъ, и поэтому солдаты одолли только благодаря отчаянному сопротивленію и ловкости. Бжавшіе арестанты съ невроятнымъ искусствомъ въ кандалахъ перескакивали чрезъ высокія пали этапнаго двора. Одного изъ нихъ Лобановъ самъ штыкомъ снялъ съ забора, и онъ тутъ же легъ мертвымъ. Безоружный рядовой Кожешкуровъ, увидвъ лзущаго на заборъ арестанта съ винтовкой, которому она мшала, ловко провелъ арестанта, крикнувъ ему: ‘товарищъ, дай-ка ружье, я теб помогу’, тотъ отдалъ ружье и также палъ мертвымъ. Рядовой Николаевъ, оставшись безъ ружья, схватилъ кочергу и дйствовалъ ею съ такой силой, что одному изъ арестантовъ отскъ ею руку, и на труп, вмсто руки, дйствительно, торчала раздробленная кость, а кисть руки съ растопыренными пальцами валялась отдльно. Вообще солдаты выдержали рдко-тяжелый двухчасовой рукопашный бой, но одержали верхъ, уложивъ мертвыми 22 арестанта. Солдаты же — пять человкъ — получили только незначительныя пораненія рукъ и лицъ, и только одинъ — рядовой Тараненко, тяжелую рану въ животъ. Изъ крестьянъ никто о дл не знаетъ, ибо арестанты, выбжавъ съ винтовками на дворъ, открыли такую отчаянную, безпорядочную стрльбу и такъ напугали ею мужиковъ, что лишь на другой день многіе изъ нихъ ршились выйти изъ дому.

Ротмистръ старательно и быстро записалъ все это, составилъ показанія остальныхъ солдатъ и наскоро осмотрлъ этапъ.

— Объ этомъ дл будетъ доложено, и я постараюсь, чтобы теб, Лобановъ, дали награду,— сказалъ ротмистръ на прощанье.

По отъзд его Лобановъ тотчасъ же вернулся въ домъ къ Черницкему.

Но едва онъ оставилъ солдатъ, ротмистра, старосту, всхъ людей, съ которыми ему было такъ вншне хорошо и спокойно, среди которыхъ онъ такъ легко и просто лгалъ и предъ собой и предъ ними, едва очутился онъ у Черницкаго, куда его безотчетно тянуло, какъ вдругъ вся эта ложь и спокойствіе, какъ кора съ сухого дерева, свалились съ него, и онъ опять сталъ такъ же жалокъ и ужасенъ себ, какъ былъ жалокъ и ужасенъ утромъ при встрч съ дтьми.

Черницкій встртилъ Лобанова, какъ самаго несчастнаго изъ несчастныхъ. И весь вечеръ Лобановъ сидлъ съ нимъ съ глазу на глазъ, и, сгорбившись въ дугу, упорно опустивъ глаза въ грязный полъ, тихо плакалъ и уныло разсказывалъ, что произошло въ дйствительности на этап. И удивительное дло, въ то время, какъ у ротмистра онъ могъ только лгать, здсь онъ могъ говорить только правду, и передавалъ ее такъ, съ такой полнотой, простотой и ясностью, какъ еще ни разу не представлялъ событія даже самому себ. Онъ велъ разсказъ такъ вдумчиво и откровенно, какъ будто сообщалъ исторію, бывшую съ кмъ-то давнымъ-давно, съ кмъ-то, дйствительно, глубоко злымъ и въ то же время несчастнымъ, но эта исторія была такъ жестока, и этотъ кто-то упалъ въ ней такъ низко, сдлалъ такъ много бдъ, доставлялъ такъ много страданій, и самъ былъ такъ низокъ, жалокъ и несчастенъ, что не было силъ удержать слезы въ горячей скорби о немъ и о загубленныхъ имъ людскихъ жизняхъ. Дойдя до убійства Стася, Лобановъ зарыдалъ и дико захохоталъ. Черницкій успокаивалъ его, поливалъ голову водой, утшалъ, говоря, что теперь, посл откровенной исповди, ему будетъ легче, и ласкалъ его со снисходительностью женщины.

— Понимаешь, онъ у меня въ глазахъ стоитъ,— шепталъ съ плачемъ, стиснувъ зубы, Лобановъ.

— Я не хотлъ убивать Стася! Не хотлъ!.. Не хотлъ!— кричалъ онъ, съ мокрымъ отъ слезъ лицомъ.

— Пусти меня! Пусти меня! Я не могу, я не хотлъ!— снова плакалъ Лобановъ, и то куда-то рвался изъ рукъ Черницкаго, то падалъ къ нему на плечо и мочилъ его бородатую щеку своими слезами.

Ночью, немного успокоившись, прекративъ плачъ, Лобановъ, все также глядя въ полъ предъ собой, тихо твердилъ:

— Нтъ! Нтъ! Теперь мн только удавиться. Нтъ! Я не могу… Нтъ! Нтъ!

VII.

Григорій Лобановъ былъ сынъ зажиточнаго сибирскаго крестьянина. Какъ его здоровые и дятельные родители, сколачивавшіе помалу, но неуклонно и врно, свой достатокъ, какъ вс люди его среды, онъ привыкъ по совсти считать, что для каждаго человка было единственно важно въ жизни — имть матеріальное благополучіе.

Самъ — здоровый, хозяйственно-дятельный и обезпеченный онъ считалъ хорошими людьми только такихъ же, какъ онъ, людей — дятельныхъ, здоровыхъ богатыхъ. На служб Лобановъ былъ послдній годъ. Она ему не нравилась однообразіемъ казарменной жизни, монотонностью солдатскихъ занятій и ученій, въ которыхъ на его взглядъ не было никакой понятной ему цли. Онъ ждалъ съ удовольствіемъ освобожденія отъ службы и надялся дома развернуться въ какомъ-нибудь торговомъ дл или, можетъ быть, даже завести рыбный промыселъ въ Обдорск. Въ ожиданіи же конца службы, Лобановъ устраивался на ней возможно лучшимъ образомъ.

Сначала постарался попасть въ учебную команду, чрезъ годъ былъ младшимъ унтеръ-офицеромъ, а послдніе два года ему постоянно поручали за страшого конвоировать этапы. Зимою и осенью это было очень тяжело. Но соблазнительно и хорошо было то, что въ этап онъ всегда чувствовалъ себя независимымъ, стоящимъ выше всхъ. Нравилось движеніе по деревнямъ, остановки въ нихъ, гд онъ былъ везд въ своей сред хорошимъ, желаннымъ гостемъ. Нравилось также хозяйственно и дловито устраивать сложное сравнительно движеніе партій. Въ этап ему всегда казалось, что онъ длаетъ какое-то важное для государства дло… Главное же, что возвышало его здсь, въ собственныхъ глазахъ,— это привычка быть неограниченнымъ начальникомъ въ этап, имвшимъ право, какъ онъ думалъ, даже убить арестанта при всякой попытк къ побгу. Это положеніе пріучило Лобанова, молодого, добродушнаго, довольнаго жизнью крестьянина, къ острому наслажденію самовластіемъ, которое онъ привыкъ и любилъ испытывать, начальствуя надъ арестантскими партіями.

Всхъ арестантовъ Лобановъ считалъ стоящими ниже себя, плохими людьми, потому что они сидли въ острогахъ, потому что были одты въ нелпую одежду и мучились въ кандалахъ, потому, что были лишними людьми, которые не умли устроиться въ жизни, и еще потому, что въ большинств они были хилы, жалки, несчастны.

Не укладывались въ эти прочные и точные взгляды Лобанова только ‘политическіе’ арестанты. ‘Политики’ эти сначала казались ему просто чудаками, которые гд-то, тамъ въ Россіи, взбунтовались не изъ-за своего дла и не изъ-за своего интереса и теперь вынуждены были горько расплачиваться за это неволей, ссылкой, ломкой всей жизни, потерей здоровья въ этапахъ, безчисленными страданіяіми. Потомъ, узнавъ ихъ ближе, сжившись и привыкнувъ къ нимъ, онъ сталъ сильно подозрвать, что, очевидно, плоха, голодна, холодна, неустроена та жизнь, тамъ въ Россіи, которая выбрасывала ихъ въ Сибирь, въ ссылку или даже въ каторгу. Нкоторыхъ изъ нихъ, людей съ образованіемъ, со средствами, и особенно крестьянъ, которые умли устраиваться на новыхъ мстахъ въ Сибири, Лобановъ, съ теченіемъ времени, даже сталъ уважать, какъ уважалъ, напримръ, Черницкаго, но это нисколько не мняло его общаго представленія объ арестантахъ, какъ о плохихъ, жалкихъ, негодныхъ и ненужныхъ для жизни людяхъ.

Къ арестантамъ онъ былъ сухъ, такъ какъ они, эти плохіе и жалкіе люди, всегда угрожали ему возможностью побговъ, разрушеніемъ въ такомъ случа всего его благополучія и превращеніемъ его, Лобанова, въ такого же, какъ они, жалкаго арестанта. Сильно безпокоясь за возможность побговъ, онъ для предупрежденія ихъ грозилъ каждой партіи поголовнымъ избіеніемъ, и былъ убжденъ, что онъ можетъ и долженъ, въ случа побга, перебить всхъ, и что онъ непремнно это сдлаетъ.

И вотъ, 28 сентября, Лобановъ сдлалъ то, что онъ, казалось ему, могъ и долженъ былъ сдлать въ случа побга.

VIII.

Когда 29-го сентября Лобановъ и бойкій, дловитый ротмистръ, съ крестьянами-понятыми, съ конвойными, робвшими за себя, подошли къ этапу для составленія протокола и осмотра, то ихъ глазамъ представилась слдующая картина: былъ тотъ моментъ яснаго, морознаго дня, когда въ лучахъ солнца появляются первыя золотыя нити, когда чувствуется уже переломъ дня къ ночи, и въ чуткой тишин воздуха уже ощущается грусть сумерекъ, хотя все еще кругомъ свтло и ярко. На деревянныхъ крышахъ прочныхъ сибирскихъ домовъ, на высокихъ этапныхъ ‘паляхъ’, на всемъ, даже, на замерзшихъ трупахъ арестантовъ сверкалъ обильный иней. На улиц, противъ воротъ этапнаго двора, лежалъ арестантъ съ разбитой, изуродованной головой, босой, въ однихъ штанахъ и рубах. Во двор, на прямой линіи между воротами и крыльцомъ — лежала груда изъ четырехъ мертвыхъ тлъ. Съ противоположной стороны, между зданіемъ и заборомъ, также въ кучк, лежали еще четыре трупа — окровавленные, застывшіе, въ скорченныхъ позахъ, съ множествомъ штыковыхъ ранъ. Въ пол за этапомъ валялся мертвый пересыльный арестантъ Сдыхъ — съ фуражкой рядового Нассибулина на разбитой голов. Одинъ трупъ лежалъ на заднемъ крыльц этапа, съ уцлвшимъ, перекошеннымъ лицомъ, съ раскрытыми глазами и ртомъ. Два лежали на полу въ коридор, спинами вверхъ, прямо противъ открытой двери, загораживая входъ, такъ что для того, чтобы пройти внутрь, надо было перешагнуть черезъ нихъ. Солдаты поспшно подскочили и стащили ихъ въ сторону, чтобы очистить дорогу ротмистру и Лобанову. Два мертвыхъ тла валялись въ противоположномъ конц коридора. Въ правой арестантской камер было три трупа, страшно изуродованныхъ, съ огнестрльными и колотыми ранами на живот и на бокахъ, и оторванная рука, которую Лорановъ отмтилъ въ своемъ показаніи. Остальные оставались въ лвой задней камер. Ихъ было четверо, и среди нихъ былъ мертвый Стась, окоченвшій подъ нарами, съ лиловой книжкой Евангелія въ рук, съ раскрытыми, потухшими глазами.

Боязливо, нершительно потрогавъ трупы, сосчитавъ ихъ и отмтивъ это въ книжечк, гд сколько лежало, ротмистръ и вс сопровождавшіе его ушли къ старост писать протоколъ дознанія, а у воротъ этапа остался рыжебородый караульный крестьянинъ по наряду оберегать цлость труповъ.

Вслдъ за ротмистромъ спшно пріхалъ въ Богандинку слдователь. Онъ составилъ подробный протоколъ осмотра этапа и труповъ, записалъ въ него выбитые пробои, опечаталъ ихъ и взялъ съ собой, и такъ же спшно, какъ и ротмистръ, ухалъ обратно.

Слдователь разршилъ зарыть трупы. И раннимъ утромъ, еще въ темнот, 30 сентября, четверо мужиковъ принялись копать большую общую яму, саженяхъ въ ста отъ этапа въ пол, въ виду синвшаго лса, въ которомъ скрылись убжавшіе каторжане. Кончивъ работу, смривъ нсколько разъ глубину ямы, поговоривъ о томъ, что яма достаточно глубока, и собаки не отроютъ, они сли группой на вырытой, глинистой, мерзлой земл отдохнуть, а вертвшагося теперь около нихъ Степу, сына этапщика, такъ же, какъ онъ раньше терся около арестантовъ, послали за водкой и сказать старост Клименту Ивановичу, что могила готова.

Степа быстро слеталъ за бутылкой водки для могильщиковъ, и они, выбивъ пробку, распили ее изъ горлышка, отмчая пальцами на бутылк каждый свою долю такъ, чтобы было поровну. Отъ скуки они покурили, потомъ подправили и расширили еще и безъ того большую и просторную яму.

— То-жъ-отъ небось жить хотлось,— сказалъ одинъ, кивнувъ на этапъ, и затянулся всласть трубкой такъ, что она засипла.

— Какъ не хотть, лошадь на дорог падаль увидитъ, и то храпитъ, боится. Корову на бойню приведешь, привяжешь, она хоть не понимаетъ смерти, а кровь чуетъ, реветъ, тоскуетъ, глаза мутные, бьется.

— Всякая душа жить хочетъ,— спокойно замтилъ пожилой мужикъ, съ рзкой просдью въ бород.

Затмъ пришелъ староста и съ нимъ человкъ двадцать крестьянъ. Молча, въ тишин, они свалили трупы и молча зарыли, пыхтя и шурша лопатами и гремя объ нихъ комьями земли. И подъ этой глинистой, тяжелой, сухой, мерзлой землей, въ этой общей могил нашли свой вчный покой сразу двадцать два человка.

По наряду отъ деревни пришли три женщины, вымыли полъ и нары въ этапномъ зданіи. А черезъ два дня оно уже вновь приняло въ свои стны партію живыхъ арестантовъ, транспортировавшихся въ обратномъ направленіи. Съ приходомъ живой партіи, дкая тюремная вонь, шумъ, гамъ, лязгъ кандаловъ, общій хаосъ тюремныхъ звуковъ, раздирающихъ слухъ, и суматоха арестантской жизни снова наполнили его и какъ будто прогнали страшныя, витавшія еще, казалось, въ немъ тни его недавнихъ мучениковъ-жильцовъ. Но кровь ушедшихъ въ вчность, прилипшая мутными пятнами на стнахъ, на полу, на нарахъ, мучила живыхъ арестантовъ холодомъ могилы, и страшно имъ было, ночевать въ этомъ зданіи, чувствуя себя въ немъ, точно въ чужомъ гробу.

IX.

Въ то самое время, когда внезапно подступившая насильственная смерть оборвала страданія оставшихся въ этап арестантовъ, для тхъ одиннадцати, что бгствомъ изъ него спасли свою жизнь, страданія только начинались.

Пьяный Коврыга, убгая къ лсу, былъ настигнутъ другимъ каторжаниномъ по фамиліи Макаровымъ, имвшимъ 10 лтъ каторги за убійство неврной жены. Очутившись ночью вдвоемъ въ лсу, они согласились держаться вмст, хотя раньше всегда враждовали. Первые чаоа три они шли и бжали, что было силъ, вдоль опушки, прислушиваясь, страшась возможной погони. Когда замтили, что слабютъ, они безъ дороги стали пробираться въ гущу лса. Забравшись въ него такъ далеко, что не было слышно нигд собачьяго лая, они свалились отдыхать. И тотъ и другой, убгая, захватили свой ситный хлбъ, лежавшій ночью подъ головами, но оба на-бгу потеряли коты, и ихъ ноги, опухшія и сбитыя, жестоко страдали. Кое-какъ они развели костеръ, согрлись, но уснуть не могли отъ страха погони, отъ боли въ ногахъ, отъ холода. Собравшись снова съ силами, они бросили горвшій костеръ и пошли, стараясь держаться у опушки лса. Такъ они проплутали по лсу три ночи и два дня, то подвигаясь впередъ, то прячась въ гущу лса, разводя тамъ костры, кое-какъ согрваясь у нихъ и отдыхая. Пока былъ хлбъ, ихъ силы поддерживала страстная надежда уйти, вырваться на волю, и они шли, несмотря на онмвшія отъ боли ноги и отчаянныя страданія отъ холода во всхъ костяхъ, въ голов, въ зубахъ.

Но на третій день пришлось голодать…

Когда стемнло, они пошли на огни деревни, которая оказалась вблизи. Хозяева первой съ краю избы, хотя пригрозили было имъ связать и донести начальству, однако, пустили обогрться, дали хлба и сообщили, что по всему тракту дано знать о розыск бжавшихъ изъ Богандинки, что для поимки ихъ изъ города прислана цлая рота солдатъ.

Головы ихъ болли, ноги отнимались, не оставалось уже ни силъ, ни надежды, но угроза быть пойманными такъ показалась страшна, что они опять ушли въ лсъ… Ночью снова зажгли костеръ, уснули. Но насталъ день, и костеръ пришлось погасить изъ страха быть найденными по дыму. Опять начались мученія и отъ холода и отъ голода. Силы истощились, сталъ одолвать страхъ погибнуть, замерзнуть, наступила такая усталость, что въ душ ничего не оставалось, кром непреодолимаго стремленія къ сну, къ покою. Утромъ, 2-го октября, они не выдержали, и, еле двигаясь, выбрались на опушку и пошли опять къ деревн за хлбомъ и пріютомъ. Едва они вышли изъ лсу, какъ ихъ замтили. На опушку выскочилъ солдатъ и что-то грозно закричалъ. Оглянувшись, они увидли шагахъ въ двухстахъ отъ себя крестьянина и солдата, который цлился въ нихъ и что-то имъ кричалъ. Они оба грохнулись на колни, подняли руки вверхъ, чтобы показать, что сдаются. Т, осторожно держа ружья наготов, подошли, обыскали и погнали ихъ впереди себя къ деревн. Но вдругъ на опушку выскочилъ изъ лсу другой солдатъ и прицлился. Бглецы повторили тотъ же маневръ съ паденіемъ на колни. Ихъ конвоиры въ испуг длали солдату знаки, чтобы не стрлялъ. Но солдатъ ошаллъ отъ остраго чувства охотника, вдругъ увидвшаго дичь, которую онъ тщетно искалъ, и прежде чмъ опомнился, и понялъ, въ чемъ дло, далъ выстрлъ. Раненый въ животъ Макаровъ сначала прислъ, затмъ свалился. Стрлявшій солдатъ бросился къ нему, смущенный, разстроенный и испуганный тмъ, что онъ сдлалъ. Вс вмст осмотрли рану. Всмъ было ясно, что Макарову больше не жить, но вс постарались его успокоить. Потомъ Коврыга взвалилъ стонущаго, смертельно раненаго товарища къ себ на плечи и понесъ его въ деревню подъ конвоемъ двухъ солдатъ и крестьянина, поддерживавшихъ его за руки и ноги.

Машурьянцъ, очнувшись въ лсу отъ экстаза, въ который его привело внезапно нахлынувшее ощущеніе свободы. тотчасъ же впалъ въ отчаяніе. Въ легкой рубашк, готовый плакать отъ холода, безпомощности и одиночества, онъ началъ кричать и звать на помощь Гуржія. И тотъ услышалъ его, отыскалъ и повелъ съ собою. Утромъ слдующаго же дня они вмст явились въ деревню Гнздилово и попросились обогрться также въ первый домъ съ краю деревни. Ихъ не пустили. Они зашли во второй. Хозяинъ, старый мужикъ, сжалился, увидвъ ихъ, и пропустилъ въ кухню. Тмъ временемъ, его сосдъ, къ которому они заходили, сбгалъ сказать старост. Пришли мужики гурьбой и арестовали обоихъ.

Еще двое убжавшихъ каторжанъ утромъ слдующаго дня явились арестовываться къ сельскимъ властямъ: старост и писарю деревни Курской. Разыскивая старосту, онк застали его въ лавк, гд собрались уже мужики узнать подробности Богандинскаго побга. Ихъ связали и побили. Потомъ староста накормилъ и обогрлъ ихъ въ своемъ дом изъ опасенія, что они убгутъ изъ сборной избы, а онъ будетъ отвчать за это, и отправилъ ихъ, крпко связанными веревками, съ десятскими въ городъ.

Изъ всхъ одиннадцати одинъ лишь Савка былъ такъ выносливъ, такъ находчивъ и такъ удачливъ, что ему удалось скрыться. Или, быть можетъ, онъ замерзъ гд-нибудь въ лсу или погибъ отъ голода, предпочитая смерть на ‘вол’, въ лсу, обращенію за помощью къ людямъ, сопряженному съ рискомъ каторги, неволи или казни.

Макаровъ умеръ въ тотъ же день, когда былъ раненъ.

Девять остальныхъ по разныхъ проселочнымъ дорогамъ, но съ одинаковыми физическими и нравственными страданіями были доставлены въ губернскую тюрьму, и здсь вс вновь соединены въ той общей камер съ однимъ окномъ по прозванію ‘смертной’, въ которой ихъ засталъ передъ судомъ ихъ защитникъ Брагинъ.

Конвойный Тараненко тихо, безропотно умеръ въ дом старосты во время допроса его жандармскимъ ротмистромъ, производившимъ дознаніе. Когда ему предлагали вопросы о дл, онъ, безучастно, медленно открывая глаза, какъ будто это движеніе вкъ было ему необычайно трудно, также безучастно смотрлъ на спрашивающихъ и не то неслышно стоналъ, не то тихо, какъ шелестъ, шепталъ: ‘Да-а… Да…— а…— а’. Затмъ Тараненко затихъ и угасъ подъ скрипъ пера, заносившаго на бумагу то, о чемъ его спрашивали, угасъ такъ тихо, что никто не замтилъ момента его смерти. Женщины обмыли его тло, одли въ блые холщевые штаны и рубаху и уложили въ тесовый гробъ деревенской работы. Солдаты же помстили гробъ съ простыя сани и на обывательской подвод отправили въ губернскій городъ, гд стоялъ ихъ полкъ. Конвойный рядовой Любихинъ, по распоряженію Лобанова, сопровождалъ его, неся за обшлагомъ на рукав шинели бумаги съ донесеніемъ о смерти Тараненко. До города пришлось хать 70 верстъ. хали два дня, такъ какъ плелись шагомъ, мняя обывательскую лошадь и ямщика въ каждомъ сел. Почти всю дорогу, спасаясь отъ холода, Любихинъ шелъ пшкомъ за гробомъ товарища и безпокойно толковалъ, а когда слишкомъ уставалъ, то даже иногда плакалъ отъ тоски, отъ озноба въ тл, отъ жалости къ себ.

Хоронили же Тараненку очень парадно, съ военной музыкой. На похоронахъ былъ весь полкъ, съ командиромъ, со всми офицерами. Пріхалъ на похороны и губернаторъ, очень важный человкъ, съ русыми бакенбардами, въ треуголк. Подъ печальную, значительную музыку похороннаго марша процессія вытянулась по улиц, медленно двигаясь къ кладбищу. По бокамъ по деревяннымъ тротуарамъ, съ любопытствомъ смотря на блестящія трубы оркестра, прикованныя ихъ звуками, шли густыя группы городскихъ мальчугановъ и любопытныхъ.

Изъ всхъ оконъ, отъ всхъ воротъ ее провожали глаза обывателей, мужчинъ и женщинъ, старыхъ и молодыхъ. За нарядной группой офицеровъ и чиновниковъ слдовала длинная вереница экипажей съ дамами и городской публикой. Впереди, когда умолкла музыка, плъ архіерейскій хоръ. Слушая его, старики и старухи, постоянные постители всхъ большихъ похоронъ, умилялись и завидовали тому, какъ хорошо удалось умереть этому солдату. Совершавшій отпваніе архіерей произнесъ въ церкви рчь, въ которой постоянно повторялъ слова ‘враги’ и ‘отечество’, и въ конц сказалъ, что Тараненко исполнилъ свой долгъ передъ Богомъ, передъ людьми и передъ родиной, и что за это ему будутъ прощены вс грхи, и сотворена вчная память.

Когда вышли изъ церкви, полковой командиръ вызвалъ изъ густыхъ рядовъ солдатъ Лобанова и подвелъ къ губернатору. Губернаторъ, высокій человкъ, посмотрлъ на него, не поворачивая головы, сбоку и чрезъ бакенбарды и назвалъ его молодцомъ.

Лобановъ тихо отвтилъ ему: ‘Радъ стараться!’ — какъ отвчалъ въ Богандинк ротмистру.

— О теб тоже доложено, и ты тоже получишь награду,— поощрилъ его губернаторъ.

— Радъ стараться!— опять повторилъ Лобановъ.

Не зная, что ему дальше длать, онъ пошелъ рядомъ съ губернаторомъ, неестественно держа руки вдоль ногъ, пока командиръ полка не сказалъ ему стать въ ряды.

Черезъ мсяцъ посл этого въ полку былъ парадъ. Служили благодарственный молебенъ, а посл молебна командиръ полка прочелъ передъ фронтомъ бумагу, въ которой была объявлена благодарность Лобанову, всему конвою и офицерскому составу полка, ихъ воспитавшему.

По поводу этого событія солдаты были освобождены на три дня отъ занятій, ихъ лучше кормили въ эти дни — въ обдъ давали по крышк водки. Въ офицерскомъ же собраніи, убранномъ флагами и гирляндами хвои, былъ по этому случаю балъ, на которомъ до глубокой ночи играла музыка, были танцы, а за ужиномъ командиромъ полка былъ произведемъ сборъ пожертвованій на памятникъ на могил Тараненко. Такъ ликвидировано было это дло въ полку, гд служилъ Лобановъ.

Лобанову же долго еще приходилось разсказывать о Богандинскомъ дл.

И онъ всегда разсказывалъ о немъ одно и то же, но не то, что было въ дйствительности, а то, что ему казалось, должно было быть, и что онъ показывалъ о дл прокурору, слдователю и жандармскимъ властямъ. И то, что онъ разсказывалъ, было совсмъ не страшно ни ему, ни слушателямъ, потому что этого не было. Вспоминать же о дйствительно случившемся ему всегда было тяжело и жутко, и онъ сознательно гналъ отъ себя эти воспоминанія.

Оставаясь наедин съ самимъ собой, первое время онъ всегда чувствовалъ себя нехорошо и тревожно и успокаивался только на томъ, что теперь все кончено, а скоро и совсмъ пройдетъ, забудется. Мысли глубокой, твердой мысли, которая могла бы его примирить со случившимся и съ его ролью въ немъ, у Лобанова не было. Онъ просто ждалъ избавленія отъ жившей въ немъ тревоги въ убжденіи, что она уйдетъ куда-то съ глубину времени, и сама исчезнетъ.

Но по ночамъ, когда онъ не владлъ собой, случалось, что ему снились убитые, и онъ просыпался со страхомъ, весь потрясенный сномъ. Сонъ всегда кончался на одномъ и томъ же видніи: живой, здоровый и милый Стась, сидя на нарахъ въ этап, придвигался къ Лобанову и, по-товарищески обнимая его за плечо, просился пойти погулять по деревн… Лобановъ хотлъ вырваться, но не было силъ, а Стась не пускалъ и все ближе и ближе придвигалъ къ нему свои дтскіе глаза. Очнувшись отъ кошмара, Лобановъ чувствовалъ невыносимую душевную боль, отъ которой некуда было дться. Но для успокоенія вновь являлась надежда, что будетъ судъ, покончитъ все, а вслдъ за нимъ все нераскрытое погибнетъ и въ душ Лобанова. Затмъ наступалъ день, и на людяхъ все въ его внутренней жизни какъ будто шло по-старому.

— Случилось и ушло назадъ,— думалъ онъ,—все равно ничего не поправишь.

И отъ ночной тревоги и душевной боли какъ будто ничего не оставалось.

Ни отъ кого ни разу Лобанову не приходилось слышать ни упрека, ни укора за свое злое дло. Ни разу онъ не видлъ на себ за него негодующаго или ненавистнаго взгляда. Отъ этого, чмъ дальше шло время, тмъ больше все въ его жизни, на видъ, какъ будто становилось на старое мсто. Разница была лишь въ томъ, что все ему стало скучно, не интересно, не привлекательно, тогда какъ раньше было наоборотъ — все въ жизни — казалось значительнымъ, влекло, волновало, радовало. Новымъ было также и то, что Лобановъ теперь ясно и отчетливо представлялъ саб, что онъ непремнно умретъ, какъ умираютъ вс люди, какъ умеръ Стась, какъ умерли убитые въ этап арестанты, что и для него, Лобанова, какъ и для всхъ людей, неизбжна могила съ гробомъ и тлніемъ тла. И это новое жило въ немъ постоянно, гд бы онъ ни былъ, что бы онъ ни длалъ. Онъ ложился и чувствовалъ его въ себ, вставалъ и вспоминалъ о немъ. Даже во время ротныхъ занятій, когда онъ передавалъ команду офицера рядамъ солдатъ, бгавшихъ на мст съ отрывистымъ топотомъ сотни ногъ, или шелъ съ ними, упорно слдя за равненіемъ въ рядахъ, и поправлялъ испорченную линію солдатскихъ грудей, и тогда это новое онъ чувствовалъ въ себ, и оно длало безсмысленными и занятія солдатъ, и ихъ бгъ на мст, и равненіе, и его собственныя старанія научить ихъ этому искусству. Когда же онъ не былъ занятъ, это ощущеніе ненужности всего, что было вокругъ, всплывало въ острую мысль о нелпости человческой жизни вообще, въ виду неизбжности для нея смертнаго конца. И эта мысль заполняла все сознаніе молодого, жизнерадостнаго прежде и довольнаго жизнью Лобанова нудной стоячей тоской, сковывала вс его члены, длала неподвижнымъ, тупымъ, скучнымъ. Въ такомъ состояніи Лобановъ ждалъ суда въ смутной надежд на него, полагая почему-то, что посл суда къ нему вернется его прежнее довольство жизнью.

XI.

Когда за десять дней до судебнаго разбирательства пріхалъ въ Богандинку Брагинъ добывать, какъ онъ говорилъ, матеріалы для раскрытія причинъ и дйствительнаго содержанія этой кровавой человческой драмы, то Черницкій встртилъ его какъ давно жданнаго нужнаго человка или даже какъ друга, призваннаго разршить вс его недоумнія и тревоги.

— Скажите, правда имъ грозитъ казнь?— волнуясь, съ влажными глазами, спросилъ онъ Брагина, едва тотъ вошелъ къ нему, поздоровайся и слъ.

— Да, обвиненіе предъявлено къ нимъ по стать, которая не знаетъ иного наказанія, кром казни. Вс думаютъ, что они будутъ казнены. И разъ судъ осудитъ, сомннія нтъ, что ихъ не помилуютъ, повсятъ. Повсятъ сразу девять человкъ,— отвтилъ, заволновавшись, Брагинъ.— Я надюсь только на васъ и хочу врить, что ваши показанія разъяснятъ все дло.

— Я почти что ничего не видлъ, хотя я знаю все,— грустно отозвался Черницкій.

— Я все разскажу на суд… лишь бы мн поврили. Я здилъ самъ въ городъ къ слдователю, но слдователь отослалъ меня назадъ, сказалъ, что онъ уже отдалъ дло прокурору.— Пишите,— говоритъ,— если хотите, прокурору, а меня оставьте. Такъ я ни съ чмъ и ухалъ. А теперь слышу, прохалъ военный судъ, я и не знаю, что мн длать.— Спасибо вамъ: вы пріхали. Буду васъ слушать. Скажите, что нужно, я все сдлаю.

Въ тсной недостроенной изб Черницкаго безъ сней, гд происходилъ этотъ разговоръ, въ углу, у кровати, стояла жена Черницкаго, опрятная, еще молодая, но изможденная женщина. Она недоврчиво искоса, оглядывала барское платье защитника, а у ея юбки жались дти, откровенно разсматривая невиданнаго по одежд человка.

— Не ханжи! Думай лучше о себ!— вдругъ сорвавшимся, непріятнымъ голосомъ оборвала она разсказъ мужа.

— Постой, это потомъ,— спокойно, твердо остановилъ жену Черницкій.

Неожиданно измнивъ тонъ, она жалобно, со слезами на глазахъ, быстро заговорила, обращаясь къ Брагину.

— Не трогайте насъ, господинъ защитникъ, пожалйте насъ. Врьте совсти, изстрадались,— и, гладя обими руками головки прильнувшихъ къ ней дтей, плача и причитая, она вновь заговорила, указывая на мужа

— Изъ-за его глупости пошли въ Сибирь. Чего только не натерплись мы… и тамъ, пока онъ былъ въ тюрьм, и въ дорог на этап… Пропадаемъ здсь на чужой сторон… Холодныя сидимъ… Голодныя. А онъ все бгаетъ на этапъ въ каждую партію. Пропадемъ съ нимъ совсмъ… некому помочь намъ… некому защитить…— и она неудержимо заливалась слезами, уткнувшись въ фартухъ.

Брагинъ смутился за себя, за свои надежды на показанія Черницкаго.

— Урядникъ, конечно, грозилъ ей, что мн не сдобровать, если буду свидтелемъ,— сказалъ спокойно Черницкій, чтобы оправдать передъ Брагинымъ жену.

— Только я этому не врю,— добавилъ онъ,— Конечно, полиція будетъ придираться къ намъ, и меня политика всегда можетъ выслать отсюда. Но ужъ вы насъ тамъ побережете, какъ можете…

Черницкій подошелъ и сдержанно успокоилъ жену, и она по его просьб занялась самоваромъ и приготовленіемъ къ чаю.

— Помогите только мн, чтобы я, могъ показать по совсти, и я раскрою на суд все дло и успокоюсь,— просилъ Черницкій, сидя за самоваромъ у стола рядомъ съ женой, толково и обстоятельно сообщивъ Брагину все, все, что видлъ, что зналъ и о чемъ слышалъ по этому длу.

Обсудивъ вмст весь этотъ матерьялъ, они ршили пригласить старосту Климента Ивановича, этапщика, его сына Степу, сидлицу винной лавки, кое-кого изъ Богандинскихъ крестьянъ, чтобы разспросить ихъ, указать имъ, что обвиняемымъ грозитъ смерть на вислиц, и просить ихъ быть свидтелями и разсказать въ суд то, что они знаютъ о дл.

Сидлица винной лавки ршительно отказалась.

— Не лзьте, пожалуйста, ко мн съ вашими длами,— рзко оборвала она Черницкаго, пришедшаго позвать ее.

Остальные намченные свидтели охотно явились на зовъ Брагина и Черницкаго.

Когда староста Климентъ Ивановичъ, блестя блыми зубами и курчавой бородой, услся прочно за столъ, Брагинъ просто, серьезно, убжденно сообщилъ ему и всмъ свидтелямъ, что, если не разъяснится дло на суд, всхъ 9-ть бжавшихъ съ этапа и пойманныхъ арестантовъ наврное ожидаетъ смертная казнь черезъ повшеніе.

— Что мы знаемъ, то мы вамъ разскажемъ,— отвтилъ староста, окинувъ Брагина сильнымъ, быстрымъ взглядомъ синихъ глазъ. Убдившись, что Брагинъ не чиновникъ, и что здсь нтъ риска, онъ сообщилъ подробности поведенія солдатъ и разсказалъ между прочимъ, что пьяный до безчувствія конвоиръ Карасевъ лишь на другой день узналъ о случившемся на этап, и когда, понялъ, то сразу отрезвлъ и сталъ плакаться у него въ дом. Когда же его допрашивалъ ротмистръ, онъ показалъ, какъ вс, и разсказалъ, какъ онъ сосновымъ полномъ разбилъ головы двухъ арестантовъ.

— Старуха Сафрониха сожгла два халата., купленные у арестантовъ за водку. Испугалась, какъ бы не обыскалъ слдователь, а теперь жалетъ.— Вы бы ее позвали,— предложилъ староста.

За старостой Степа и вс остальные разсказали все, что знали, и вс предлагали позвать еще свидтелей, знавшихъ подробности кровавой исторіи на этап.

Брагинъ попросилъ старосту быть свидтелемъ и въ суд.

Въ отвтъ на это Климентъ Ивановичъ, откровенно улыбнувшись и пожавъ плечами, всмъ своимъ видомъ показалъ, что нельзя вмшивать зря человка въ чужое да еще непріятное дло, что не такой онъ чудакъ, какъ Черницкій, чтобы въ него путаться. Но изъ вжливости не сталъ объяснять этого словами, чтобы не обижать его, ибо считалъ это понятнымъ каждому человку — не чудаку и не дураку.

— Это дло не наше,— коротко заявилъ онъ и, придавивъ столъ ладонью, всталъ, чтобы уходить.

За нимъ ушли и вс остальные свидтели.

По отъд Брагина у Черницкаго защемило сердце. Жена ныла и боялась до потери всякой способности разсуждать и понимать положеніе. Впереди передъ нимъ повисла полная: неизвстность, и стала совсмъ ничтожной надежда спасти отъ казни вдругъ ставшихъ очень близкими ему Гуржія и Машурьянца и съ ними еще семь человкъ. Какъ быть, что длать для ихъ спасенія — онъ не зналъ, и отъ этого глубоко тосковалъ. Но скоро пришла повстка съ вызовомъ въ военный судъ, и тоска Черницкаго сразу исчезла, теперь цлые дни его не покидала дловая мысль о томъ, что и какъ онъ покажетъ въ суд. За нсколько дней до суда онъ отыскалъ крестьянина, собиравшагося хать въ городъ на базаръ за покупками, и договорился съ нимъ за полтинникъ до города.

Когда онъ узжалъ, жена плакала и убивалась такъ, точно онъ халъ на войну и могъ не возвратиться. Выхали рано утромъ. Собирались и прощались еще при огн, отчего проводы вышли еще тоскливе. Но когда выхали за деревню, и дорога пошла широкой проской среди зеленой тайги изъ пихтъ и елей, когда взошло солнце и засверкало на ослпительной пелен земли и въ хлопьяхъ снга на обвисшихъ втвяхъ пихтъ и елей, и самый воздухъ весь заискрился, наполненный звздочками инея, Черницкій вдругъ почувствовалъ себя словно освобожденнымъ отъ заключенія. Легко постукивая и поскрипывая полозьями, быстро бжали все впередъ и впередъ маленькія санки-козырьки, а вокругъ на всемъ была такая широкая, мощная красота сверной зимы, что мысли Черницкаго вдругъ потекли легко и вольно, какъ втеръ по проск. Незамтно и неожиданно для него, сама собой его охватила и заволновала страстная надежда спасти обвиняемыхъ. Ему вдругъ стало ясно, что никто другой, а именно онъ призванъ обстоятельствами бороться за ихъ жизнь, и было въ то же время ясно, что онъ твердо и мужественно пойдетъ на эту борьбу, какъ воинъ въ бой, отдастъ ей вс силы своей души, все свое чувство правды, и будетъ вести ее до послдней крайности. И было странно и удивительно вспомнить, что еще нсколько дней назадъ, еще вчера онъ тосковалъ и думалъ только о себ, о спокойствіи своей совсти, когда это совсмъ не нужно и не важно, въ то время, когда чужія многія жизни въ опасности, когда надо спасать ихъ, и онъ иметъ и силы и средства спасти ихъ, и можетъ и долженъ итти бороться за нихъ. Ему казались жалки и ничтожны вс опасенія жены. Обидно было за опустошеніе ея души, но и это казалось ему тоже ничтожнымъ и ничего нестоющимъ предъ глубокимъ значеніемъ предстоящей ему борьбы за девять человческихъ жизней. Онъ не замчалъ холода, не замчалъ, какъ стынутъ его руки и ноги, на остановкахъ онъ механически здоровался съ хозяевами, не замчалъ, какъ пилъ чай и обогрвался, а самъ думалъ и чувствовалъ только одно, только страстное напряженіе борьбы, и вынашивалъ и выращивалъ въ сознаніи свтлую надежду ихъ спасенія.

Когда Черницкій явился въ номеръ гостиницы къ Брагину, измученному и обезсилвшему отъ долгихъ, тягостныхъ свиданій съ обвиняемыми, отъ изученія безнадежнаго матеріала слдствія, отъ разговоровъ о дл съ секретаремъ суда, отъ городскихъ толковъ, что ихъ все равно повсятъ, то онъ подйствовалъ на Брагина, какъ дйствуетъ струя свжаго, бодраго морознаго воздуха посл душной комнаты. Настроеніе одного быстро заразило другого, и они теперь врили и надялись вмст. И отъ того, что надежды ихъ были общія, он не удвоились, а удесятерились. Удесятерились и ихъ силы въ борьб за жизнь обвиняемыхъ. Настроеніе ихъ стало такъ высоко, что, судя по себ, они ршили, что могутъ теперь убдить и Лобанова показывать въ суд истину. Ршивъ это, Черницкій отправился въ казармы.

Когда Лобановъ вдругъ увидлъ передъ собой Черницкаго, предъ которымъ онъ когда-то каялся и изливалъ свои муки, онъ былъ такъ пораженъ, точно передъ нимъ появился не Черницкій, а одинъ изъ убитыхъ на этап арестантовъ. При вид Черницкаго поднялась въ сознаніи вся отстоявшаяся въ немъ и почти, казалось, забытая мука совершенныхъ убійствъ, и ожили вдругъ пережитыя, отупвшія чувства, и стало опять такъ нестерпимо больно, какъ бывало во время ночныхъ кошмаровъ, когда въ видніи сна обнималъ его за плечи Стась. Лобановъ едва удержался, чтобы не закричать и не прогнать его прочь съ тмъ ужасомъ, какъ гонятъ призракъ.

— Зачмъ пришелъ?— дико метнувъ глазами, враждебно сказалъ Лобановъ. Онъ чувствовалъ, что ему надо гнать отъ себя Черницкаго или самому бжать отъ него, чтобы избавиться отъ внезапно подступившей къ самому горлу душевной муки.

— Я пришелъ спросить тебя, что ты думаешь показывать на суд,— пытливо щурясь, какъ бы заглядывая внутрь его, отвтилъ Чернидкій мягкимъ, успокоительнымъ тономъ.

Сообразивъ, зачмъ пришелъ Черницкій, и понявъ, что онъ будетъ разсказывать суду всю правду о томъ, что было на этап, Лобановъ весь сжался отъ боли и страха, готовый броситься на Черницкаго и бшено бить его.

— Кому и зачмъ на суд нужна правда?— отвтилъ онъ сухо, сдержавъ свое дикое раздраженіе.

— Нужна тмъ, что бжали, тмъ, кого теперь судятъ. Безъ нея всхъ девятерыхъ повсятъ.

— Теб не миновать — говорить правду, а то твоимъ языкомъ ихъ тянутъ на вислицу,— сказалъ Черницкій, точно молоткомъ заколачивая эту мысль въ голову Лобанова.

— Я тебя не звалъ! И ты меня не учи! Самъ знаю, что показывать. На суд услышишь,— грубо отвтилъ Лобановъ, чтобы поскоре отдлаться отъ него.

Но Черницкій не уходилъ. Подумавъ и выдержавъ время, онъ взялъ Лобанова дружески за руку и сказалъ ласково:

— Голубчикъ! Говори правду, и теб легче будетъ.

Но тотъ отстранилъ руку, повернулся спиной и молча отошелъ отъ него въ сторону.

XII.

Для засданія временнаго военнаго суда былъ предоставленъ тотъ самый залъ офицерскаго собранія, гд недавно еще былъ балъ въ ознаменованіе полученной полкомъ благодарности, на которомъ были собраны деньги на памятникъ погибшаго Тараненко.

Большія окна зала выходили въ садъ изъ старыхъ пихтъ и сосенъ и тонкихъ, стройныхъ березъ, засыпанный глубокимъ, чистымъ снгомъ. Бревенчатыя новыя стны зала были убраны трехцвтными флагами и темно-зелеными гирляндами можжевельника, а въ глубин его была сцена, отдленная яркимъ расписнымъ занавсомъ. Предъ занавсомъ стоялъ длинный столъ съ краснымъ сукномъ для судей, а по бокамъ два раскрытыхъ зеленыхъ карточныхъ стола для прокурора и защитника. Въ этомъ убранств большой, свтлый залъ имлъ радостный, наивный видъ, и можно было подумать, что здсь готовится не военный судъ, а школьный актъ или вообще какой-либо дтскій праздникъ.

Брагинъ явился въ судъ рано, когда залъ былъ еще совершенно пустъ. Пройдя въ глубину зала въ дверь налво, онъ услышалъ изъ сосдней затворенной комнаты громкій голосъ секретаря:

‘Дубины!’ — кричалъ обычно сдержанный обрусвшій нмецъ-секретарь на прикомандированныхъ къ нему солдатъ-писарей въ тотъ моментъ, когда Брагинъ открылъ дверь въ помщеніе его канцеляріи.

— Отправлю всхъ на гауптвахту, на сутки, тогда вы узнаете у меня, какъ писать ‘повшаніе’.

Оказалось, что секретарь раздражился на писарей за то, что въ только что переписанной съ его черновика и поданной ему для подписки бумаг словно ‘повшеніе’ было написано черезъ ‘а’, вмсто ‘е’, т. е. въ бумаг было написано ‘повшаніе’, несмотря на то, что въ предшествовавшихъ бумагахъ онъ уже исправлялъ эту ошибку.

Брагинъ попросилъ секретаря пройти съ нимъ въ комнату, чтобы конвойные не сомнвались въ его личности и пропустили его.

— Ни къ чему не могу пріучить этихъ ословъ — ротныхъ писарей,— говорилъ по дорог секретарь.— Дали шесть человкъ, а они одного хорошаго писаря не стоютъ. Вожусь съ ними цлые дни безъ отдыха. Надоли. Того и гляди, ляпнутъ что-нибудь такое… Тогда отвчай за нихъ.

Въ небольшой угловой комнат на длинной лавк вдоль стны сидли въ своихъ ручныхъ и ножныхъ кандалахъ тсно въ рядъ, вплотную другъ къ другу, вс девять подсудимыхъ.

Шесть конвойныхъ солдатъ полукругомъ стояли передъ ними съ ружьями въ рукахъ. Еще два солдата сидли на подоконник окна. Солдаты встрепенулись при вход секретаря съ защитникомъ. Порывисто вскочили было съ своей скамейки съ рзкимъ лязгомъ кандаловъ и вс подсудимые, но солдаты испуганно закричали и усадили ихъ на мста.

При яркомъ свт дня среди людей ‘съ воли’ лица подсудимыхъ теперь еще рзче выдлялись своей тюремной желтизной и зеленоватой блдностью, чмъ въ полутьм ихъ смертной камеры. При появленіи защитника, глаза всхъ девятерыхъ снова мгновенно впились въ его лицо своими расширенными до краевъ зрачками. А тамъ въ глубин глазъ непрерывно то зажигалась, то меркла острая, живая мечта о жизни, о опасеніи отъ казни.

Какъ ни привыкъ Брагинъ при ежедневныхъ свиданіяхъ съ ними къ этому рзкому лязгу кандаловъ и къ ихъ невидящему ничего предъ собою взгляду смертниковъ, но и теперь, какъ всегда, онъ внутренно вздрогнулъ и отъ ржущей боли въ душ.

По привычк, уже моментально овладвъ собой, онъ, какъ всегда, отвтилъ имъ не словами, а глазами и тихой улыбкой, и обвелъ всхъ яснымъ взглядомъ надежды, который, казалось ему, проникалъ въ черныя пропасти ихъ раскрытыхъ зрачковъ и зажигалъ тамъ теплый, мягкій, нжный свтъ жизни.

Онъ сдлалъ это потому, что посл десяти дней ежедневныхъ свиданій съ ними зналъ, что было вн его умніи передать словами, то, что просто и легко выражалось въ его лиц и глазахъ. Подойдя вплотную, онъ поздоровался со всми по-очередно. Сидя, они протягивали свои отечныя сине-красныя руки въ желзныхъ наручникахъ, поддерживая, какъ всегда, правую руку у кисти лвой рукой, чтобы соединявшая ихъ шестивершковая толстая цпь не мшала здороваться.

Вынувъ портсигаръ, Брагинъ молча указалъ на наго старшему. Тотъ молча же разршилъ, и Брагинъ роздалъ папиросы, и вс съ жадностью стали затягиваться табачнымъ дымомъ.

— Я надюсь,— говорилъ Брагинъ подсудимымъ.— Но что будетъ, не знаю. Больше всего надюсь на Черницкаго. Онъ пріхалъ, говоритъ, спасать васъ. А Черницкій знаетъ все, и все разскажетъ.

— Боритесь и вы сами до послдней крайности, объясняйте, говорите все на чистоту, по правд, непремнно по правд, даже въ мелочахъ, только не ругайте и не осуждайте солдатъ.

Брагинъ еще разъ напомнилъ, что Гуржій долженъ разсказать все, какъ было, а остальные должны дополнить подробности своего побга. Напомнилъ каждому планъ его объясненій.

— Не подыскивайте словъ,— сказалъ онъ на прощанье,— говорите просто, что было, что знаете.

Залъ былъ уже наполненъ людьми. Въ углу, направо отъ входа, тсной группой стояли конвойные солдаты-свидтели. Пробжавъ по нимъ взглядомъ, Брагинъ сразу узналъ Лобанова по блдному, спокойному, казалось, лицу, по увренной поз, по опущеннымъ вкамъ глазъ.

Въ заднихъ рядахъ стульевъ въ зал Брагинъ увидлъ своего пріятеля, вызвавшаго его на эту защиту, съ группой его знакомыхъ мужчинъ, которыхъ онъ съ разршенія предсдателя записалъ для пропуска въ судъ, какъ родственниковъ и знакомыхъ подсудимыхъ, у которыхъ въ дйствительности не было въ этомъ город ни одного близкаго или даже просто знакомаго человка. Вс они привтливо и пытливо смотрли на Брагина, вс замтили его волненіе и тотчасъ стали шопотомъ переговариваться между собою.

Въ переднихъ рядахъ собралось человкъ двадцать офицеровъ, нсколько чиновниковъ губернскаго правленія и судейскихъ. Бойкій жандармскій ротмистръ, производнашій дознаніе, разсказывалъ имъ дло, звеня шпорами, какъ человкъ, прекрасно знающій вс подробности.

— Въ такихъ длахъ судъ сводится къ простой формальности,— говорилъ онъ.— Здсь все готово, остается только примнить наказаніе. Въ данномъ случа ничего, кром смертной казни, военный судъ вынести не можетъ,— развязно и слегка возбуждаясь, говорилъ молодой краснощекій ротмистръ.

— Это у насъ нжничаютъ со всми преступниками и убійцами, смущаются, жалютъ приговоренныхъ къ казни, просятъ помиловать всякихъ негодяевъ… Въ Европ это длается очень просто и никого не смущаетъ. И у насъ привыкнутъ, и очень скоро никто не будетъ ни возмущаться, ни страшиться смертныхъ казней.

На хорахъ, вверху задней стны зала, гд на вечерахъ помщается оркестръ, виднлись дамскія платья и мховыя шляпы. Тамъ биткомъ набилась городская публика, пропущенная чрезъ квартиру завдывающаго собраніемъ капитана, которому позволилъ это генералъ — предсдатель суда. Оттуда несся въ залу сдержанный гулъ голосовъ, шорохъ ногъ, передвигаемыхъ стульевъ…

Разложивъ бумаги и книги на своемъ стол, Брагинъ прошелъ къ секретарю. Вс четверо полковниковъ, временныхъ членовъ суда, и пятый запасный были въ сбор, вс въ орденахъ и парадныхъ мундирахъ.

Квартировали они въ томъ же зал за занавсомъ,— гд была сцена, и гд теперь стояли для нихъ кровати. Вмст съ ними помщался тамъ и помощникъ военнаго прокурора Иванъ Адамовичъ Унгебауеръ, полнющій блондинъ лтъ тридцати пяти съ сухимъ лицомъ и выдержанно-вжливыми манерами. Весь день наканун суда и большую часть ночи судьи провели съ прокуроромъ за тми самыми ломберными столами, которые были приготовлены теперь въ зал для обвинителя и защитника, за игрой въ преферансъ. Прокуроръ былъ въ постоянномъ выигрыш, поэтому судьи-полковники теперь получали у секретаря прогонныя и суточныя деньги по командировк въ засданія военнаго суда. За исключеніемъ одного судьи, прибывшаго изъ сосдняго узднаго города, остальные четверо пріхали издалека и поэтому получили по нсколько сотъ рублей. Вс они знали о дл со словъ мстныхъ офицеровъ, со словъ прокурора, секретаря, слдователя и ротмистра, и оно казалось имъ тоже простымъ, яснымъ и возмутительнымъ. Что касается наказанія смертной казнью, то они считали, что здсь будетъ дйствовать воля закона — 279 статьи, воля самихъ подсудимыхъ, поставившихъ себя подъ эту статью, и воля генерала, предсдателя суда, юриста, котораго они признавали за начальство въ суд и считали единственно компетентнымъ въ этомъ вопрос. Кром того, самъ генералъ, когда они ему представлялись, посовтовалъ имъ не слушать ничьихъ разговоровъ о дл и разршать его такъ, какъ оно представится имъ на суд.

И они просто ждали суда безъ всякой мысли о подсудимыхъ, играли въ карты, скучали или развлекались, какъ могли.

Брагинъ поздоровался съ судьями и съ прокуроромъ

— Очень интересуемся вашей защитой по этому длу и вашей будущей рчью,— сказалъ ему изъ любезности одинъ изъ судей — полный, добродушный, съ густыми эполетами, казачій полковникъ.

Прокуроръ же нарочно, чтобы смутить защитника, что онъ считалъ своею обязанностью въ суд, отозвалъ Брагина въ сторону и сказалъ:

— Мн кажется, вы напрасно вызвали Чернецкаго: знаете — политикъ, ссыльнопоселенецъ по военному суду, бывшій солдатъ, измнившій ради политики долгу присяги… Это можетъ очень скверно подйствовать на судей… Это не мое дло, я извиняюсь, но рекомендовалъ бы вамъ отказаться отъ него… И зачмъ такія средства? Вы увидите, что мы живыхъ людей не глотаемъ. Полковники такъ добродушно настроены. И безъ Черницкаго вы могли бы вызвать въ нихъ состраданіе къ подсудимымъ… Какъ хотите, это дло ваше, но мн казалось необходимымъ васъ предупредить.

Во время этой рчи Брагину едва удалось по привычк сдержаться.

— Благодарю васъ. И Брагинъ, поспшилъ уйти обратно въ залъ за свой ломберный столъ.

По залу бгалъ, суетясь, дежурный офицеръ, молоденькій безусый подпоручикъ, съ безпокойствомъ ожидая прихода генерала — предсдателя суда. Въ передней при вход въ собраніе уже около часа дежурилъ въ ожиданіи, построившись въ дв шеренги, взводъ солдатъ, командированныхъ для почетнаго караула. Дежурный же офицеръ долженъ былъ не пропустить его появленія и тотчасъ же посл привтственнаго крика солдатъ сдать генералу почетный рапортъ о томъ, что все благополучно. Въ то же время онъ долженъ былъ приготовить все къ открытію судебнаго засданія, проврить свидтелей и позаботиться о томъ, чтобы къ выходу суда въ зал вс были на своихъ мстахъ. По непривычк эта роль очень волновала подпоручика. Но вотъ въ залъ вбжалъ солдатъ, далъ сигналъ дежурному офицеру, и тотъ полетлъ въ переднюю. Вс насторожились. Черезъ минуту оттуда донеслась команда: ‘На караулъ!’ Затмъ послышалось въ тишин отчетливое бряцанье ружьями и громкій смотровой обрывистый крикъ солдатъ:

— Зда… жла.. емъ, Ваш-пре-сход-ство! Вслдъ затмъ быстро прошелъ черезъ залу, ни на кого не смотря, къ секретарю въ канцелярію самъ генералъ въ пальто съ фуражкой въ одной рук, по-военному махая другой свободной рукой.

Это былъ невысокій, полный, нестарый человкъ лтъ сорока пяти съ совершенно лысой, сужавшейся кверху головой, съ удивленнымъ выраженіемъ близорукихъ глазъ въ очкахъ съ толстыми стеклами. Вслдъ за нимъ туда же пробжалъ дежурный офицеръ.

Минутъ черезъ десять изъ этой же двери выбжалъ обратно безусый дежурный офицеръ и неестественно прокричалъ:

— Судъ идетъ!.. прошу встать!

За нимъ быстро вышли и прошли къ столу съ краснымъ сукнамъ генералъ и полковники-судьи.

Генералъ объявилъ, какое дло и о комъ подлежитъ, слушанію, и приказалъ ввести подсудимыхъ.

Дежурный офицеръ снова понесся чрезъ залъ исполнять приказаніе.

Вс сли и затихли въ ожиданіи.

Въ чуткую тишину зала донесся ржущій ее, бьющій по нервамъ звонъ кандаловъ, и вслдъ затмъ, окруженные солдатами, вошли нестройной толпой подсудимые. Ихъ разставили въ ширину сзади стола защитника, окруживъ тснымъ кольцомъ конвоя. Все опять на минуту стихло, и въ тишин отчетливо разнесся мелкій перезвонъ кандаловъ, отъ дрожи въ рукахъ и тл подсудимыхъ. Теперь ихъ расширенные, остановившіеся глаза вс разомъ глядли на генерала. Ихъ осунувшіяся желтовато-зеленыя лица казались совсмъ странными въ срыхъ нелпыхъ халатахъ, съ выблившимися блестящими цпями на ногахъ и опухшихъ дрожащихъ рукахъ, среди цлаго взвода солдатъ съ ружьями въ большомъ, свтломъ зал, весело убранномъ флагами и зелеными гирляндами, передъ нарядной офицерской и чиновной публикой.

На вопросы предсдателя объ именахъ, фамиліяхъ, судимости, занятіяхъ того времени, когда они были на свобод, вс отвтили неувренно, какъ будто все это они совсмъ забыли и теперь вспоминали снова.

Затмъ предсдатель старательно усадилъ ихъ по очереди фамилій и громко объявилъ, что будетъ прочтенъ о нихъ обвинительный актъ.

Секретарь всталъ и бойко, громко и отчетливо сталъ читать обвинительный актъ. Быстро, съ сознаніемъ своего мастерства, онъ рзко выговаривалъ одно за другимъ слова и фразы бумаги, ни разу не взглянувъ на подсудимыхъ, точно въ ней говорилось не о людяхъ, которымъ эта бумага грозила смертной казнью, а это былъ какой-нибудь докладъ или проектъ постройки.

Во время этого чтенія отъ деревяннаго голоса секретаря лица подсудимыхъ отъ ужаса покрылись крупными каплями пота.

На Брагина же это безстрастное чтеніе такъ дйствовало, что онъ пересталъ понимать содержаніе давно ему извстнаго обвинительнаго акта. Въ его ушахъ раздавался трескучій голосъ секретаря, и слышались лишь звуки словъ, при чемъ значеніе ихъ не доходило до сознанія.

Вмст съ этими звуками онъ ясно слышалъ сзади себя тихій перезвонъ цпей отъ дрожи въ рукахъ его подзащитныхъ. Отъ чтенія разбгались и терялись мысли, и ему было такъ страшно и такъ холодно, прохватывала такая дрожь, что, удерживаясь изъ всхъ силъ, стискивая челюсти, онъ все же замтно стучалъ зубами.

А чтеніе все продолжалось, такое же отчетливое, трескучее и деревянное. Наконецъ, черезъ часъ секретарь закончилъ обвинительный актъ и вернулъ дло предсдателю. Вс оживились. Предсдатель перешелъ къ опросу подсудимыхъ. Первымъ онъ спросилъ Гуржія, пытливо глядя ему въ лицо.

— Подсудимый Гуржій, признаете ли себя виновнымъ?— оказалъ предсдатель.

— Не признаю,— тихо, какъ шелестъ, отвтилъ Гуржій, но такъ ясно, что его отвтъ слышали вс.

За нимъ по-очереди поднимались остальные, и, звена кандалами, каждый особымъ тономъ, какъ клавиши какой-то живой машины, еще восемь человкъ повторили т же слова:

— Нтъ, не признаю!

И вдругъ во всемъ зал всмъ стало легче дышать отъ повторенія этихъ простыхъ и ясныхъ словъ, такъ увренно, съ такимъ облегченіемъ они ихъ произносили въ первый разъ посл двухъ мсяцевъ заключенія въ смертной камер, произносили предъ судомъ, громко открыто для всхъ, получивъ въ первый разъ возможность сказать эти слова.

Этими словами они начинали свою защиту.

— Гуржій, не пожелаете ли вы объяснить, почему вы не считаете себя виновнымъ?— спросилъ предсдатель.

И Гуржій первый началъ говорить о томъ, что было на этап 28-го сентября. Съ первыхъ же словъ его разсказа въ зал водворилась та напряженная тишина, которую не только слышишь, но и чувствуешь и ощущаешь, въ которой каждый узнаетъ, какъ бьется его сердце. Гуржій не спускалъ своихъ глазъ съ лицъ судей и разсказывалъ имъ, какъ шелъ этапъ, какъ въ Богандинк собирались вс, и арестанты и конвойные, отдохнуть, какъ начали пить, какъ дрались нсколько разъ днемъ, какъ улеглись затмъ спать, и большая часть конвойныхъ солдатъ разбрелась по знакомымъ домамъ въ деревн, какъ каторжане съ двумя солдатами играли въ карты, какъ разбили носъ солдату Любихину, и началась свалка, какъ Тараненко далъ выстрлъ, и въ суматох, вс испуганные, вскочивъ со сна, бились и отбивались другъ отъ друга, какъ на двор уже услыхали страшный стонъ раненаго Тараненко и въ паник не знали, что длать, и какъ потомъ они похватали ружья и безпрепятственно убжали къ лсу.

Гуржій разсказывалъ подробно и даже монотонно, но своимъ голосомъ и лицомъ то молилъ, то проникновенно убждалъ судей выслушать его и поврить въ ихъ невинность, какъ врилъ онъ самъ одинаково со всми подсудимыми, и все всматривался въ лица судей, чтобы понять, врять ли они ему. Но судьи молчали, и Гуржій ничего не могъ понять по ихъ незнакомымъ лицамъ, по ихъ фигурамъ въ орденахъ и мундирахъ за краснымъ столомъ въ офиціальныхъ, строгихъ судейскихъ позахъ. И, не понимая ихъ отношенія къ своему разсказу, Гуржій то какъ будто терялся, ослабвалъ и замолкалъ, то снова продолжалъ умолять и убждать судей разсказомъ новыхъ подробностей о томъ, что было на этап.

Генералъ далъ ему возможность сказать все, что онъ могъ и хотлъ сказать, но въ то же время своимъ выработаннымъ вншне-неуловимымъ отношеніемъ къ длу страшилъ Гуржія еще больше, чмъ другіе молчавшіе судьи.

— Садитесь!— сказалъ предсдатель Гуржію.

Всталъ прокуроръ и безукоризненно вжливо попросилъ разршенія задать вопросъ подсудимому Гуржію.

— Не пожелаетъ ли подсудимый Гуржій отвтить суду,— сказалъ прокуроръ,— для какой именно цли, собираясь бжать, онъ считалъ необходимымъ имть ружье и патроны. И дале второй вопросъ: отдано ли было ему это ружье конвойными солдатами безъ сопротивленія, или онъ его отнялъ силой у кого-либо изъ нихъ и у кого именно?

Предсдатель предложилъ Гуржію отвтить на эти вопросы. Гуржій всталъ, но, не понявъ вопросовъ, смутившись отъ тона прокурора, растерянно стоялъ и молчалъ, безпомощно глядя на предсдателя. И среди этого молчанія Брагинъ почувствовалъ, что снова нависла надъ подсудимыми, надъ судомъ, надъ нимъ и, вроятно, надъ всми въ зал, кром сидвшихъ близко другъ къ другу секретаря и прокурора, та самая жестокая, холодная моральная тяжесть, которая бросила, его въ дрожь при чтеніи обвинительнаго акта. И опять Брагинъ услышалъ сзади себя сухой, тихій перезвонъ цпей на рука.хъ подсудимыхъ.

— Разскажите, какъ вы взяли ружье,— спокойно спросилъ предсдатель.

— Какъ взяли? Да такъ. Въ конвойной камер никого, не было, вошли и взяли…

И опять вс въ зал, какъ показалось Брагину, почувствовали облегченіе.

Затмъ, по приказу предсдателя, были введены свидтели. Цлой толпой они загородили судейскій столъ. Пока предсдатель поименно перекликивалъ ихъ, проврялъ, опрашивалъ, нтъ ли среди нихъ родныхъ подсудимыхъ, предупреждалъ о святости присяги и грозилъ имъ строгимъ наказаніемъ отъ Бога, отъ закона и отъ людей за ложныя показанія на суд, Брагинъ привсталъ и отыскалъ глазами въ толп Черницкато, котораго не видлъ съ утра, и глазами же поздоровался съ нимъ.

Черницкій пришелъ въ судъ почти такъ же рано, какъ и Брагинъ, но едва онъ явился, какъ дежурный офицеръ отвелъ его въ маленькую комнату при буфет полкового собранія, гд обычно солдаты ставили самовары и мыли во время баловъ посуду. Офицеръ приказалъ Черницкому находиться въ ней безотлучно, ни съ кмъ не сообщаясь. Сдлано это было по просьб прокурора, которому еще наканун посовтовали это ротмистръ и слдователь, чтобы, какъ они говорили, Черницкій не могъ повліять на свидтельскія показанія конвойныхъ солдатъ, если бы передъ допросомъ они проводили время вмст съ нимъ.

Когда Черницкій уходилъ изъ камеры отъ Лобанова, ничего не добившись, его охватили смшанныя чувства вмст и страха, и жалости, и негодованія. Страхъ обнималъ душу при мысли, что они невинно будутъ казнены. По-дтски до горячихъ слезъ ему было жаль и ихъ, и несчастнаго, по его убжденію, Лобанова, губившаго и себя и свою совсть. Въ то же время, его разбирала активная ненависть и негодованіе и противъ Лобанова съ совершенными имъ зврствами, съ его клеветой на невинныхъ, и противъ тхъ, кто не хотлъ, какъ онъ думалъ, разобраться въ ихъ дл, и тащилъ ихъ на вислицу. Все это вмст тснилось и путалось въ его сознаніи въ одинъ общій жестокій хаосъ смшанныхъ чувствъ и мыслей, въ которыхъ онъ долго не могъ разобраться, и отъ которыхъ онъ болзненно тосковалъ и мучился, не зная, что ему длать. Его состояніе было похоже на настроеніе врующихъ говльщиковъ, подростковъ-дтей, на страстной недл, когда они въ первый разъ въ жизни въ чистый четвергъ у вечерней службы слушаютъ сознательно чтеніе Евангелія о страстяхъ Господнихъ, и душу охватываетъ горячая, любовная, мучительная и сладостная жалость къ Христу и трепетный страхъ, и горе за его тлесныя и душевныя муки, и негодованіе къ гонителямъ, и безсильный ужасъ предъ роковой неизбжностью его смерти. Но кончается чтеніе описаніемъ свершившейся казни, и все это тонетъ въ умиленіи предъ твердостью Христа, передъ его безмрной любовью къ людямъ, даже къ своимъ гонителямъ, и въ радостной вр въ его непремнное воскресеніе. Нчто подобное этому дтскому настроенію вры въ спасеніе и умиленія предъ непремнной побдой правды въ этомъ дл создалось и въ душ Черницкаго, когда онъ подавилъ въ себ озлобленіе къ Лобанову и ясно до очевидности и ярко и точно почти до галлюцинацій представилъ себ все, что онъ разскажетъ въ суд о происшедшемъ на этап. Ему стала казаться нелпой мысль, что этому разсказу могутъ не поврить судьи. Сидя въ одиночеств въ изоляціонной комнат, ожидая съ минуты на минуту, что его позовутъ разсказывать, какъ было дло, чуждый всеіму тяжелому и условному, что было и дйствовало на всхъ въ судебномъ зал, Черницкій въ своей комнат дошелъ на время почти до незлобиваго состоянія святости въ умиленіи предъ непремннымъ раскрытіемъ выношенной въ его сознаніи правды объ этомъ дл и въ глубокой вр въ спасеніе чрезъ нее жизни всхъ подсудимыхъ.

Когда Лобановъ и вс другіе свидтели, принимая присягу, вс по-очереди подходили и цловали на анало раскрытыя слова Евангелія и золотой крестъ, Черницкій стоялъ въ сторон, такъ какъ прокуроръ отвелъ его отъ присяги, какъ свидтеля, лишеннаго по суду всхъ правъ состоянія.

Онъ находился близко къ Брагину и опять, встртившись съ нимъ взглядомъ, посмотрть на него ясными, дружескими и даже, какъ показалось Брагину, радостными и нсколько странными, безумными глазами.

Посл присяги, по приказанію генерала, изъ свидтелей въ зал остался одинъ Лобановъ, и когда двери зала закрылись за послднимъ ушедшимъ свидтелемъ, Лобановъ началъ свое показаніе.

Блдный, съ опущенными вками, съ блыми приглаженными на-бокъ волосами, но съ вншне-ршительнымъ видомъ, Лобановъ вышелъ впередъ къ судейскому красному столу, стукнулъ по-солдатски каблуками и вытянулся передъ предсдателемъ во фронтъ.

— Разскажи, Лобановъ, что знаешь по длу,— строго сказалъ предсдатель.— Еще разъ напоминаю теб, что на суд надо говорить правду. Законъ и судъ, совсть и Богъ строго караютъ за ложь на суд.

И вдругъ Лобановъ заговорилъ громкимъ, твердымъ, тмъ неестественнымъ солдатскимъ голосомъ, которымъ отдаются рапорты по начальству, длая при этомъ видъ, будто смотритъ въ глаза предсдателю, а въ дйствительности смотря ему въ лобъ немигающими глазами.

— Такъ что 20 сентября,— говорилъ Лобановъ,— я принялъ за старшого партію арестантовъ. За шесть дней провелъ по росписанію этапъ до деревни Шептуховки. Такъ что въ Шептуховк сдалъ партію конвою, шедшему навстрчу. Отъ послдняго принялъ партію въ 33 человка для доставленія въ городъ…

И Лобановъ повторилъ наизусть слово въ слово то, что было записано въ его письменныхъ показаніяхъ, какъ бы читая ихъ по памяти. Между прочимъ, онъ сказалъ, что все время пути партія вела себя въ высшей степени образцово, что когда все стихло на ночь въ Богандинскомъ этап, то слышались переговоры ‘вроятно, на еврейскомъ язык’, и что когда арестанты вывалились въ коридоръ, то вс они кричали: ‘Бей старшого, остальные сами сдадутся!’.

— Остановись, Лобановъ,— прервалъ его предсдатель въ этомъ мст его рапорта.

Лобановъ замолчалъ.

— Скажи, кто же билъ тебя, чмъ и куда? въ голову? въ грудь?

— Такъ что вс кричали и били, ваше превосходительство,— отвтилъ Лобановъ.

— Но кто же именно изъ нихъ билъ тебя?— спросилъ предсдатель, указывая на подсудимыхъ.

Вс въ зал какъ будто онмли и окаменли за т нсколько секундъ, пока Лобановъ перевелъ духъ, а затмъ отчеканилъ.

— Не могу знать! Такъ что вс били, ваше превосходительство.

— Ты не говори вс,— строго замтилъ генералъ,— назови фамиліи бившихъ тебя арестантовъ.

— Не могу знать… многіе мертвые,— отвчалъ Лобановъ.

— Ты оставь мертвыхъ. Подумай, можешь ли ты утверждать по совсти, что тебя билъ кто-нибудь изъ этихъ 9 живыхъ, изъ подсудимыхъ?— спросилъ предсдатель.

— Не могу знать, кто билъ, вс били,— сказалъ Лобановъ.

Онъ разсказалъ дальше, какъ въ него стрлялъ почти въ упоръ какой-то бжавшій арестантъ и прострлилъ фуражку, а потомъ другой ранилъ его въ грудь штыкомъ, причинивъ ссадину на груди. Разсказалъ онъ также и о томъ, какъ онъ ‘уложилъ штыкомъ мертвыми двухъ арестантовъ’.

Лобановъ разсказывалъ твердо и отчетливо, но чмъ дальше, тмъ все больше блднлъ и задыхался, а голосъ его былъ такъ сухъ и такъ скриплъ, будто это говорилъ человкъ, въ которомъ былъ вставленъ какой-то аппаратъ, умющій отвчать на вопросы и разсказывать, такъ странно и неестественно звучала въ суд его рчь. При его допрос у подсудимыхъ еще больше осунулись лица, и выдались впередъ раскрытые, остановившіеся глаза.. Но, впиваясь въ слова Лобанова, ловя ихъ съ той же жадностью, съ какой, предъ судомъ куря, они глотали табачный дымъ, они теряли въ сознаніи ихъ значеніе, а слышали только его голосъ и скрипучіе звуки произносимыхъ имъ словъ, и эти звуки рзали ухо и были страшны отсутствіемъ въ нихъ живыхъ человческихъ нотъ.

Брагина снова билъ ознобъ отъ досады, отъ моральной боли за эту ложь и отъ злобы къ Лобанову.

Предсдатель подъ толстыми стеклами очковъ усиленно мигалъ глазами и, сдерживаясь, все повышалъ свой голосъ до высокихъ теноровыхъ нотъ.

Два казачьихъ полковника-судьи изъ степныхъ областей, сидвшіе налво отъ предсдателя, ближе къ окнамъ зала, большіе, массивные, съ красными лицами, то спокойно, съ довольными лицами поглядывали на Брагина, то оживленно переговаривались съ секретаремъ, сидвшимъ сбоку. Выслушавъ Лобанова и искренно принимая, его показанія за чистую, ршительную солдатскую ‘правду-матку’, какъ оцнилъ эти показанія одинъ изъ нихъ, они шопотомъ подлились другъ съ другомъ и съ секретаремъ готовымъ уже убжденіемъ, что всхъ девятерыхъ надо ‘вздернуть’, какъ они выражались, чтобы ‘другимъ неповадно было’, и что совсмъ не важно то, чего допытывался отъ Лобанова генералъ, ибо все равно — подсудимые били конвойныхъ или другіе, они виноваты, принявъ участіе въ сговор на бгство.

Третій членъ суда, пхотный полковникъ, пожилой, рыхлый блондинъ тоже въ очкахъ для близорукихъ, какъ и предсдатель, тяжело ворочался на своемъ судейскомъ стул и громко соплъ и вздыхалъ. Его мучилъ Лобановъ неправдой своихъ показаній, но онъ не врилъ также и арестантамъ-подсудимымъ и мучительно не зналъ, что ему длать. Онъ вдругъ понялъ, что здсь дло обстоитъ совсмъ не такъ просто, какъ онъ раньше думалъ, и что укрыться за предсдателя въ этомъ дл ему не придется, что оно требуетъ самостоятельнаго ршенія его собственной совсти, которую прямо рвалъ, какъ стекломъ, Лобановъ своими граммофонными показаніями.

Кром запасного члена суда, сидвшаго въ сторон отъ судейскаго стола, былъ еще одинъ членъ суда, сидвшій крайнимъ направо отъ предсдателя, тоже пхотный полковникъ, маленькій, желчный человкъ, съ тонкими, черными усами и лысой плоской головой, постоянно по привычк недовольный и раздраженный, такъ какъ онъ считалъ себя прекраснымъ военнымъ служакой, но обойденнымъ навсегда начальствомъ по служб за его ревность и добросовстность къ ней. Теперь онъ былъ недоволенъ тмъ, что одинъ изъ всего состава суда пріхалъ изъ ближняго узднаго города всего за сто верстъ и получилъ очень мало прогоновъ.

Желчный полковникъ нетерпливо суетился и что-то порывисто записывалъ карандашомъ на лист бумаги, возбужденно оглядывая Лобанова, подсудимыхъ, защитника, прокурора и всхъ въ зал, какъ будто протестуя противъ чего-то своимъ лицомъ и глазами.

Кончивъ допросъ, предсдатель предложилъ прокурору допрашивать дальше Лобанова, но прокуроръ попросилъ предъявить свидтелю всхъ подсудимыхъ, чтобы онъ ихъ назвалъ поименно.

Подсудимые, трепещущіе, по-очередно вставали, коротко звякая цпями, передъ Лобановымъ, и онъ такъ же рзко, какъ этотъ звукъ, называлъ ихъ фамиліи.

— Итакъ, Лобановъ, ты знаешь ихъ всхъ,— сказалъ прокуроръ.— Разскажи теперь, кто изъ нихъ что длалъ во время нападенія на конвой?

Лобановъ молчалъ, оглядывая подсудимыхъ и какъ будто припоминая. И вс, кром полковниковъ-казаковъ, почувствовали, что теперь каждое его слово о каждомъ отдльномъ подсудимомъ повлечетъ для того смертную казнь. Вс въ зал сначала зашептались, а потомъ застыли, и у всхъ потемнли лица.

— Не могу знать, ваше высокородіе,— опять по-солдатски отрзалъ Лобановъ, и на этотъ разъ его сухой голосъ и этотъ стереотипный заученный среди солдатской словесности отвтъ сразу разрдилъ сгустившійся въ зал при вопрос прокурора общій страхъ казни.

Прокуроръ, недовольный этимъ отвтомъ, какъ будто онъ былъ направленъ Лобановымъ сознательно противъ него, заявилъ предсдателю, что не желаетъ допрашивать дальше такого свидтеля. Тогда генералъ, оставивъ въ зал Лобанова, по просьб Брагина, приказалъ позвать Черницкаго. Молоденькій дежурный офицеръ снова понесся къ выходнымъ дверямъ зала къ кучк тснившихся въ нихъ солдатъ. И минуты черезъ дв бодро къ судейскому столу подошелъ Черницкій и сталъ рядомъ съ Лобановымъ.

— Хотя вы не принимали присягу,— обратился къ нему предсдатель,— но и вы должны показывать только правду.

— Разскажите все, что знаете по этому длу.

— Хорошо,— увренно отозвался Черницкій.— Я вамъ разскажу сначала, что я самъ видлъ. Когда пришла партія, я понесъ на этапъ мясо. Для каждой партіи я заготовляю мясо, иначе арестантамъ его купить негд. У воротъ я встртилъ Лобанова. Онъ былъ тогда не такой, какъ сейчасъ,— разсказывалъ Черницкій, оглядывая въ упоръ Лобанова, неподвижно стоявшаго къ нему бокомъ.

— Лобановъ былъ тогда веселый. Мы съ нимъ поговорили. Онъ сказалъ мн, что въ партіи хорошій парень каторжанинъ Гуржій, вонъ тотъ, что сидитъ на краю справа,— сказалъ Черницкій, указывая пальцемъ на Гуржія. Гуржій тоже не такой былъ, какъ сейчасъ, его узнать нельзя.

— Почему его нельзя узнать?— прервалъ предсдатель.

— Онъ теперь худой и страшный, а тогда былъ здоровый. Когда я пришелъ въ этапъ, уголовный староста Савка собиралъ деньги на водку.

— Съ Савкой ходилъ по камерамъ Коврыга,— продолжалъ свой разсказъ Черницкій, снова повернувшись лицомъ къ суду.— Коврыга былъ уже здорово пьянъ, все матюкался и грозился всхъ бить.

Сколько они собрали, я не знаю. Только мальчикъ, сынъ этапника, Степа, сначала побжалъ домой, взялъ у матери мшокъ, а потомъ принесъ изъ монополіи въ мшк три четвертныхъ бутыли водки. Когда Степа принесъ водку въ мшк, то кричалъ на весь этапъ: Тише! Не тронь, а то разобью! И Савка, отогнавъ Коврыгу, взялъ у Степы со спины мшокъ, и я видлъ — вынулъ три бутыли.

Конечно, ихъ распили. Сами пили чайной кружкой, а другихъ одляли водочнымъ стаканчикомъ. Пили почти вс.

— Постойте, а вы пили?— прервалъ его предсдатель.

— Да! выпилъ и я…

Мы были въ камер Гуржія, пили чай, закусывали, Савка принесъ бутыль, гд было водки еще половина или больше. Степа держалъ стаканчикъ, а Савка всмъ то-очередно наливалъ. Участвовалъ и я, мы вс выпили по стаканчику.

— А конвойные пили?— спросилъ предсдатель.

— Которые были въ этап, конечно, пили,— отвтилъ Черницкій такъ же просто, какъ онъ давалъ все свое показаніе.

— Ужъ что пили, то всмъ извстно,— продолжалъ Черницкій.— Когда перетаскивали мерзлыя тла убитыхъ арестантовъ, когда ворошали и укладывали ихъ въ яму въ пол, то изъ могилы несло водкой. Вс чуяли сивушную вонь, пока не засыпали могилы. Крестьяне даже удивлялись тогда, что такъ долго она не выходитъ. Такъ крпко она пахла, когда ихъ хоронили.

Слушая Черницкапо, пухлый полковникъ въ очкахъ пересталъ ворочаться на своемъ стул. Внимательно, не пропуская ничего, онъ слушалъ его разсказъ, съ благодарностью смотрлъ на Черницкаго и лишь грустно вздыхалъ о томъ, что ему пришлось отъ него узнать.

— Скажите, за что вы лишены правъ состоянія: и сосланы на вчное поселеніе въ Сибирь?— спросилъ онъ Черницкаго.

— Если вы желаете, можете не отвчать на этотъ вопросъ,— предупредилъ его предсдатель.

— У меня нтъ причины молчать,— вжливо отозвался Черницкій.— За политику. Я читалъ въ казарм запрещенныя книжки. У меня сдлали обыскъ, и военный судъ осудилъ меня.

Черницкій разсказывалъ, дйствительно, только то, что онъ видлъ и зналъ. Показаніе свое онъ давалъ правдиво до послднихъ мелочей, вдумчиво, увренно и такъ энергично и естественно, что его разсказъ захватилъ вниманіе всхъ, даже секретаря, даже прокурора, даже нежелавшихъ врить ему казачьихъ полковникоівъ-судей, такъ легко и хорошо было слушать его посл обвинительнаго акта и посл показаній Лобанова. Черницкій разсказывалъ про кровавыя и страшныя дла, но разсказывалъ съ такимъ хорошимъ человческимъ отношеніемъ къ виновникамъ этихъ длъ, съ такой глубокой внутренней правдой, что было грустно до слезъ и до боли тяжело слушать его разсказъ, когда онъ разсказывалъ, напримръ, со словъ Лобанова объ убійств Стася, или о томъ, какъ онъ наблюдалъ сквозь стны этапа за избіеніемъ оставшихся тамъ арестантовъ по звукамъ и стонамъ, по своему собственному галлюцинировавшему соображенію. Но вмст съ тмъ его разсказъ вносилъ въ сознаніе слушателей и нчто мучительно-сладостное и примиряющее.

Когда Черницкій показывалъ вс это, рядомъ съ нимъ, въ двухъ шагахъ, предъ судейскимъ столомъ стоялъ блдный до полной близны Лобановъ, вытянувшись, съ руками по швамъ, неподвижный, какъ въ гипноз, съ безсмысленными глазами, вшими по казарменной привычк лобъ генерала. Ни разу онъ не взглянулъ и не повернулся лицомъ къ Черницкому, какъ будто рядомъ съ нимъ стоялъ и билъ его словами его большой врагъ. По началу Лобановъ даже хотлъ и не слушать его, нарочно разсивая свои мысли, но это ее удалось ему. Какъ только Черницкій началъ свой разсказъ, такъ въ воображеніи Лобанова встали живые образы былого, стрльба по живымъ людямъ, штыковые удары въ живое тло, удары прикладовъ по арестантскимъ черепамъ, ихъ горячая кровь на рукахъ, ея запахъ, смшанный съ пороховой гарью, лицо и глаза Стася подъ нарами, его рука съ Евангеліемъ, его рана на ше, его кровь, ужасъ самого Лобанова, ознобъ при растаскиваніи труповъ, шорохъ среди мертвецовъ, стукъ прикладовъ о обиваемые съ камеръ пробои, ощущеніе ужаса отъ того, что за ними будто слдятъ, стоны, мольбы, крики, ужасные глаза умирающихъ, вс, вс, что было пережито въ ту страшную ночь…

Вс это вихремъ нахлынуло въ сознаніе Лобанова, вдругъ овладло имъ и стало терзать его, какъ въ тотъ день, когда онъ вылъ и кричалъ отъ боли предъ дтьми Черницкаго, какъ въ тотъ вечеръ, когда онъ плакалъ навзрыдъ передъ нимъ самимъ, каялся и съ отчаянія хотлъ лзть въ петлю, чтобы покончить съ собою. Лобановъ готовъ былъ снова завыть и зарыдать передъ судьями и длалъ послднія усилія надъ собой, чтобы удержаться. Извн онъ только блднлъ и выдавалъ себя лишь мелкой дрожью глазныхъ вкъ и мелкимъ подергиваніемъ всей кожи на голов. И отъ того, что онъ не могъ здсь ни стонать, ни рыдать, отъ тото, что надо было вс скрывать, притворяться, молчать и лгать, что надо было стоять смирно на вытяжку и глядть на генерала, что съ одного боку его пронизывали ясные и чистые глаза Черницкаго, а съ лвой стороны на него,— онъ чувствовалъ,— не отрываясь, смотрли девять арестантовъ, которые тоже вс знали, Лобанову было еще хуже и страшне, чмъ въ этап, когда онъ инсценировалъ тла убитыхъ къ дознанію и слдствію.

Глаза и вки его что-то жгло, а ротъ и горло такъ высохли, что онъ чувствовалъ, что не скажетъ ни слова, если его спросятъ. Снизу въ груди къ горлу что-то давило, подступало и тснило дыханіе до тошноты и дурноты, животъ что-то втягивало внутрь, ноги тяжелли и въ колнахъ отказывались служить. А Черницкій все стоялъ рядомъ, и все продолжалъ разсказывать о его страшныхъ длахъ.

Когда Черницкій кончилъ, Брагинъ попросилъ сдлать ему очную ставку съ Лобановымъ.

— Лобановъ, повернись къ нему,— сказалъ предсдатель.

Лобановъ сдлалъ по-солдатски на-лво и уперся глазами въ лобъ и волосы Черницкаго.

— Скажи теперь, такъ это было, какъ онъ разсказываетъ?— спросилъ предсдатель.

— Ни-и-ка-акъ н-тъ!— нетвердо, шопотомъ, сказалъ, не оборачиваясь, Лобановъ, едва удержавшись на ногахъ.

— Голубчикъ, Григорій Иванычъ,— мягко, сострадательно позвалъ его Черницкій.— А Стася — помнишь? А горячія слезы свои, какими плакалъ, мочилъ мои щеки — помнишь? А какъ горько каялся тогда, хотлъ вшаться — помнишь? Не бойся, говори правду. Береги свою душу. Береги совсть! А то твоимъ языкомъ ихъ повсятъ,— проникновенно, и любовно, и строго сказалъ Черницкій, взявъ Лобанова за плечо.

Вс замерли въ зал, какъ будто даже не дышали, ожидая его отвта.

Но Лобановъ молчалъ.

— Черницкій, вы не имете права грозить Лобанову тмъ, что ихъ повсятъ,— остановилъ его предсдатель.

Лобановъ продолжалъ молчать, застывъ на мст, стоя подъ взглядами сотни человческихъ глазъ.

— Лобановъ, повернись ко мн,— сказалъ предсдатель.— Скажи теперь, было это или не было?

— Никакъ нтъ. Не было,— отвтилъ сорвавшимся голосомъ Лобановъ.— Дозвольте уйти… Такъ что уморился… больше не могу,— добавилъ онъ, едва слышно.

Предсдатель приказалъ ему ссть въ рядахъ стульевъ и оставаться въ зал.

Затмъ онъ обратился къ прокурору и предложилъ ему съ своей стороны допрашивать свидтеля Черницкаго.

Прокуроръ, какъ и вс присутствовавшіе въ зал, не исключая даже оторопвшихъ конвойныхъ, сторожившихъ подсудимыхъ, былъ захваченъ сценой этого допроса и очной ставки, но на предложеніе предсдателя отвтилъ отказомъ, махнувъ рукой и сдлавъ лицомъ пренебрежительную мину по отношенію къ Чарницкому, чтобы показать суду, что онъ не вритъ ни одному его слову и поэтому считаетъ допросъ его ненужнымъ и излишнимъ.

Предсдатель отпустилъ Черницкаго и объявилъ перерывъ на десять минутъ.

Слушая показанія Черницкаго, вылитыя въ образы, полные внутренней правды и вры въ спасеніе подсудимыхъ, сами подсудимые тоже увровали въ свое спасеніе. Въ перерыв засданія, когда судъ ушелъ, они говорили, улыбаясь, длились другъ съ другомъ впечатлніемъ отъ очной ставки, изображали другъ другу, какъ говорилъ Черницкій, какъ слушалъ Лобановъ, какъ онъ его взялъ за плечо и смотрлъ въ глаза, какъ убждалъ говорить правду… Они теребили Брагина и радостно улыбались ему, какъ люди, мимо которыхъ уже прошла смертельная опасность, и такъ оживились, что звонъ и лязгъ ихъ двойныхъ цпей наполнилъ весь залъ. Но эти рзкіе ржущіе непривычное ухо звуки, теперь уже никого не страшили и казались уже не предвстниками грядущей казни, какъ раньше, а проявленіемъ вновь обртенной жизни.

Но вотъ выбжалъ изъ комнаты, куда удалился судъ, молодой дежурный офицеръ и крикнулъ:

— Судъ идетъ!

Все смолкло въ зал, и черезъ минуту засданіе суда возобновилось. Начался допросъ по-очереди всхъ солдатъ изъ конвоя Лобанова. Они входили одинъ за другимъ съ укупоренными на-глухо душами и отвчали передъ судомъ наизусть, какъ плохіе робкіе ученики на экзамен, о той фантастической геройской схватк съ арестантами, длившейся около двухъ часовъ, разсказъ о которой былъ записанъ въ ихъ показаніяхъ у ротмистра и у судебнаго слдователя.

Въ глубокихъ тайникахъ души они не считали себя повинными въ крови арестантовъ, ибо тамъ ими командовала и управляла чужая воля — воля старшого Лобанова, а убитые были людьми, которыхъ по солдатской наук можно было убивать, какъ враговъ на войн. Выходя къ судейскому столу, вытягивались во фронтъ, блдня и трепеща только за себя, за возможность суда надъ собой, они безсвязно давали затверженныя показанія о движеніи этапа, о томъ, что до ночи въ этап все было благополучно, что арестанты сначала переговаривались, вроятно, по-еврейски, а потомъ напали на конвой, и т. п. Разсказывая о самомъ бо съ арестантами, каждый изъ нихъ вновь разсказывалъ о томъ, какъ онъ, дйствуя полномъ, кочергой, штыкомъ или прикладомъ, убилъ одного, двухъ или троихъ арестантовъ. Но, разсказывая теперь о своемъ вымышленномъ зврств, они уже не рисовались имъ и не наслаждались местью, какъ было въ дом у старосты въ ночь катастрофы на этап, когда они стадно увлеклись массовой похвальбой кровью предъ сочувственной имъ толпой крестьянскихъ женщинъ, а только страшились суда и наказанія, и, стоя покорно и робко предъ генераломъ, ждали только возможности поскоре уйти.

Брагинъ и прокуроръ каждому изъ солдатъ предлагали вопросы. Брагинъ въ упрямой надежд, что кто-нибудь изъ нихъ проговорится, или сознается въ томъ, что было дйствительно на этап, прокуроръ же не мене упрямо добивался, что кто-нибудь изъ нихъ укажетъ на кого-либо изъ подсудимыхъ, какъ на убійцу Тараненко, или какъ на руководителя боя, или какъ на человка, который билъ или стрлялъ въ конвойныхъ. Но на вс ихъ вопросы свидтелисолдаты отрывисто отвчали только казенными словами:

— Не могу знать,— и — никакъ нтъ.

Пока такъ допрашивали, приводили и уводили одного за другимъ шестнадцать свидтелей-солдать, прошло часа полтора. Вс въ зал быстро привыкли къ этому однообразному процессу и начали томиться и скучать. И въ этомъ томленіи и скук совершенно утонуло наполнявшее раньше залъ жуткое, таинственное ощущеніе возможности смертныхъ приговоровъ. Случилось это тмъ проще и легче, что вншняя сторона процесса текла такъ хорошо, прилично, формально, вжливо и даже по-военному элегантно, что за нею совсмъ скрывалась и исчезала самая мысль о томъ, что вся задача суда сводилась только къ тому, чтобы опредлить, слдуетъ или не слдуетъ казнить черезъ повшеніе и удушеніе сразу девять человкъ, сидящихъ здсь на скамь подсудимыхъ съ блдными лицами и страшными глазами, въ срыхъ халатахъ, въ цпяхъ, среди полукруга солдатъ съ ружьями.

Среди этой скуки, приличія и быстро пріобртенной привычки за судейскимъ столомъ и въ публик, заполнявшей ряды стульевъ, и у конвойныхъ солдатъ, и у свидтелей, и на хорахъ, и даже у подсудимыхъ совсмъ стерлись и обезцвтились вс душевныя движенія.

И между людьми, наполнявшими судъ, вдругъ остались только вншнія бездушныя отношенія, похожія на порядокъ среди вещей и мебели въ хорошо убранной комнат. Погрузившись вмст со всми въ общую атмосферу скуки и моральной тупости, сознаніе подсудимыхъ тоже стало терять яркіе тоны загорвшейся въ немъ надежды, и они тупо и сро заныли и затосковали на своей страшной скамь съ опущенными внизъ головами.

Наконецъ, слдствіе кончилось. Вс оживились и насторожились, когда всталъ прокуроръ, чтобы произнести свою рчь.

Прокуроръ говорилъ ровно, твердо, безъ всякаго волненія. И его спокойствіе и увренность взволновали слушателей больше, чмъ самое содержаніе его словъ. Говорилъ же онъ о томъ, что подсудимые безспорно виновны въ коварномъ, жестокомъ, зврскомъ нападеніи на конвой врасплохъ ночью, когда думали, что доврявшіе имъ солдаты спали, о томъ, что они же виноваты въ крови не только Тараненко, которому теперь будетъ воздвигнутъ памятникъ за стойкое исполненіе долга, но косвенно виноваты и въ крови двадцати двухъ арестантовъ, среди которыхъ были и такія невинныя жертвы, какъ гимназистъ Стась, достойный всевозможнаго сожалнія. Что касается показаній Черницкаго, то ему прокуроръ просто не врилъ, и по совсти, какъ онъ выразился, какъ военный, не могъ врить бывшему солдату, измнившему своей присяг на врность Царю и отечеству, лишенному за это всхъ правъ состоянія то приговору военнаго суда, сосланному въ Сибирь на поселеніе,— весьма возможно — тайно участвовавшему въ арестантскомъ сговор на этотъ побгъ и явившемуся сюда выручать своихъ попавшихся товарищей и позорить предъ военнымъ судомъ солдатъ, получившихъ уже за свое мужество одобреніе.

— Я полагаю, господа военные судьи,— закончилъ прокуроръ свою рчь тмъ же ровнымъ голосомъ,— что за все это они должны получить отъ васъ заслуженную ими кару, положенную въ закон. Поэтому я прошу васъ примнить къ нимъ 279-ю статью свода военныхъ постановленій и подвергнуть всхъ девятерыхъ подсудимыхъ смертной казни черезъ повшеніе.

Подсудимые съ напряженіемъ старались слушать его рчь, но мстами она такъ ихъ возмущала, что, волнуясь и негодуя, они теряли нить его мыслей. При словахъ же прокурора ‘подвергнуть смертной казни’ — ихъ вновь объялъ былой, пережитый и, казалось было, навсегда минувшій ихъ ужасъ насильственной смерти отъ удушенія на вислиц, и лица ихъ вновь покрылись той могильной тнью, которая жніла івъ нихъ въ ихъ ‘смертной’ камер. Глаза подсудимыхъ снова расширились и потемнли и снова, какъ прежде, стали сверлить бездну по ту сторону жизни, только еще остре, еще мучительне, еще страшне…

Дальше они уже не слыхали и не понимали ничего изъ того, что происходило вокругъ нихъ.

Въ зал же въ это время случилось слдующее:

За весь день суда слова смертная казнь — произнесены были впервые, и самое произнесеніе ихъ прокуроромъ съ увренностью и убжденіемъ произвело на всхъ ошеломляющее впечатлніе. Въ публик же на хорахъ произошло движеніе, послышались сначала сдавленныя женскія рыданія, и вслдъ за тмъ раздались отчаянные истерическіе крики и вопли.

— Это ужасно! Что онъ говоритъ?! Это возмутительно!

Многія женщины вынули платки и тихо плакали.

Эти женскіе крики, вопли, рыданія и слезы взволновали всхъ, не исключая судей, и сразу разрушили до тла покрывавшую всхъ кору приличія и условной,— бездушной жестокости. Они больно рзнули по сознанію и вернули чувства людей къ пониманію страданій подсудимыхъ, поставленныхъ подъ угрозу смертной казнью.

Предсдатель строгимъ голосомъ приказалъ публик успокоиться, пригрозилъ удаленіемъ и объявилъ перерывъ для водворенія порядка въ зал.

Посл перерыва говорилъ Брагинъ:

— Съ мыслью о казни,— началъ онъ, едва владя собой,— не мирится живое чувство человка.— Воооразите себ, господа военные судьи, что по вашему слову, по вашему приговору всхъ этихъ девять живыхъ, здоровыхъ людей по-очереди будутъ душить накинутой на шею веревкой, подтягивая ихъ на вислицу… Вообразите себ лица повшенныхъ и ихъ конвульсивно вздрагивающія тла. Вообразите, что палачи выдерживаютъ ихъ на вислиц по четверть часа. Представьте себ, какъ ихъ, смотрящихъ сейчасъ на васъ горящими глазами, зарываютъ въ ямы. Напрягите свое воображеніе, чтобы спасти свою совсть, и вы почувствуете брезгливое отвращеніе къ длу, на которое васъ здсь призываютъ. Чтобы вполн понять, чего отъ васъ требуютъ во имя правосудія, вообразите еще себ душевныя муки приговоренныхъ къ казни. Вообразите, какъ днемъ на-яву они силятся угадать то, что будетъ по ту сторону жизни, и, конечно, не могутъ этого ни понять, ни осмыслить, и отъ страха и холода могилы ляскаютъ зубами, и отъ мысли о своемъ собственномъ гніеніи теряютъ свою личность, воютъ, превращаются въ живыя олицетворенія ужаса. Ночью же, каждый разъ, какъ удается заснуть, имъ снится ощущеніе веревочной петли на ше… приговоренные пробуждаются въ холодномъ поту и вновь терзаются мыслью и чувствомъ передъ ужасомъ подступившей смерти, противъ которой съ отчаяніемъ борятся ихъ молодыя, здоровыя тла. И въ этой мук проходятъ для нихъ дни, недли, иногда мсяцы, пока свершается самая казнь. Представьте себ все это живо и отчетливо, какъ бы случившееся съ вами самими, вамъ станетъ тошно, и вы ужаснетесь, что вашими руками хотятъ лишить жизни сразу девять вотъ этихъ сидящихъ здсь людей.

Брагинъ говорилъ дальше о томъ, что здсь судятся люди только за то, что они убжали съ этапа изъ опасенія быть убитыми, изъ страха принять на мст безъ суда и слдствія смертную казнь отъ разсвирпвшаго Лобанова. Затмъ Брагинъ изобразилъ всю драму на этап, какъ роковую случайность, описалъ Лобанова, какъ человка, временно потерявшаго тамъ разсудокъ, для котораго моральное спасеніе теперь только въ раскаяніи и только при условіи оправданія всхъ девяти подсудимыхъ. Черницкаго онъ изобразилъ не какъ обманщика и друга черныхъ преступниковъ, а какъ истиннаго христіанина, ищущаго спасенія одинаково для всхъ — и для друзей, и для враговъ, и для подсудимыхъ и для Лобанова, и для конвойныхъ, и для своей совсти и для совсти судей, защитника и прокурора. Брагинъ говорилъ страстно и убжденно съ врой въ невинность подсудимыхъ и въ ихъ спасеніе.

И рчь его тоже увлекла вниманіе всхъ судей, не исключая двухъ казачьихъ полковниковъ, а на подсудимыхъ она такъ повліяла, что, когда судьи ушли совщаться, подсудимые воскресли, ничуть не сомнваясь въ своемъ оправданіи. Съ радостными, ясными лицами, улыбаясь со слезами и сладостными и горькими, они жали руки Брагину.

Изъ полкового буфета съ помощью служившаго при немъ наивнаго, веселаго татарина-солдата, Брагинъ принесъ имъ на большомъ поднос дымящійся горячій чай въ стаканахъ и бутербродовъ. И они съ аппетитомъ ли ихъ, жадно смотря чрезъ окна зала на красивый, яркій кончающійся зимній день. За окнами же собранія по легкому склону были разбросаны группами вковыя ели и пихты. Двственно чистый, мощный, снжный покровъ лежалъ на земл между ихъ крпкими стволами, а громадныя темнозеленыя втви густо покрывали хлопья снга. И вся эта природа съ великой спокойной красотой могучей сверной зимы была такъ противоположна всему тому мелкому и жестокому человчеству, что было въ зал, что Брагину опять стало жутко смертной казни, которая, какъ показалось ему, ушла лишь на время съ судьями въ совщательную комнату, чтобы, выйдя оттуда, неумолимо поглотить подсудимыхъ. У него навернулись слезы. Чтобы скрытъ ихъ, Браігинъ отошелъ вплотную къ окнамъ. Взглянувъ оттуда украдкой на подсудимыхъ, онъ снова увидлъ, какъ они, забывъ все, пили чай и любовались черезъ окна красивымъ зимнимъ днемъ съ такимъ упоеніемъ, точно все это досталось имъ въ первый разъ въ жизни.

Чтобы не смутить ихъ своимъ видомъ, онъ незамтно отодвинулся въ уголъ зала и оттуда прошелъ за занавсъ, отдлявшій сцену въ помщеніе, гд стояли кровати полковниковъ, гд они играли обычно въ карты съ прокуроромъ, и гд теперь никого не было.

Когда подсудимые, спокойные за свою участь, пили чай и закусывали, любуясь чрезъ окно красотой зимы въ первый разъ посл двухмсячнаго пребыванія въ смертно и камер и непрерывнаго ожиданія смерти, въ это самое время въ совщательной комнат, куда ушелъ судъ для постановки приговора, генералъ-предсдатель суда жестоко волновался за ихъ судьбу. Страшась судей и не ршаясь отбирать ихъ мннія, онъ бгалъ изъ угла въ уголъ по комнат, изобртая способъ спасенія подсудимыхъ. Генералъ былъ полонъ того самаго отвращенія къ смертной казни, о которомъ говорилъ Брагинъ. Еще когда онъ халъ въ командировку по этому длу, оно угнетало его душу своими двадцатью четырьмя смертями и тяжестью положенія подсудимыхъ. Еще тогда, какъ онъ говорилъ себ, онъ мечталъ, что для суда откроется возможность перехода въ приговор по этому длу отъ казни къ продленію сроковъ каторги, но онъ зналъ, по особенностямъ дла, что осуществленіе этой мечты было почти невозможно, ибо могли не ршиться на это полковникисудьи. Теперь же неожиданно раскрывшаяся картина дла создала въ немъ убжденіе въ невинности подсудимыхъ и давала прямой выходъ изъ положенія въ оправдательномъ приговор. Но необходимо было согласіе полковниковъ. По грустному открытому лицу пхотнаго полковника съ близорукими глазами, по его отзыву о показаніяхъ Черницкаго въ перерыв засданія, генералъ наврное зналъ, что тотъ стоитъ за оправданіе. Но два здоровыхъ казачьихъ полковника заставляли его прямо трепетать за исходъ дла. Хотя они молчали при немъ, но отъ пытливаго вниманія генерала не укрылось ихъ отношеніе къ подсудимымъ. И онъ понималъ, что они съ упорствомъ будутъ требовать для всхъ девятерыхъ смертной казни, что казачьи полковники относятся къ нимъ, какъ къ коварнымъ и жестокимъ врагамъ, повиннымъ въ тяжелой смерти солдата Тараненко, къ врагамъ, готовымъ всегда мстить за свою неволю, по отношенію къ которымъ недопустимо никакое милосердіе, что всякое проявленіе гуманности здсь со стороны военныхъ судей они оцнятъ какъ малодушіе, какъ отступленіе отъ суроваго воинскаго долга.

Такимъ образомъ, оставался еще одинъ пятый судья — желчный и всегда недовольный, озлобленный и раздраженный полковникъ, отъ мннія котораго цликомъ зависла жизнь и смерть подсудимыхъ. Взглядывая въ его возбужденные глаза, генералъ никакъ не ршался отбирать голоса. Чтобы выиграть время и углубить работу и своей и ихъ совсти, онъ предложилъ всмъ молча еще разъ въ одиночку перебрать и оцнить вс данныя дла, а самъ снова зашагалъ по комнат изъ угла въ уголъ. Подавленный яснымъ и жестокимъ хладнокровіемъ казаковъ онъ, наконецъ, ршилъ выторговать у нихъ жизнь подсудимымъ за продленіе имъ сроковъ каторги. Это ему казалось единственнымъ способомъ спасенія ихъ отъ казни. Онъ собралъ судей вокругъ стола и прямо заявилъ имъ, что, какъ военный и врноподданный, въ виду того, что подсудимые убжали съ этапа изъ страха передъ конвоемъ, онъ считаетъ необходимымъ всхъ оправдать по 279 стать, и въ то же время считаетъ нужнымъ всмъ, безъ исключенія, продлить сроки каторги, какъ за простой побгъ, ибо они не явились затмъ къ властямъ.

— Да что вы, генералъ,— заговорилъ первымъ желчный полковникъ.— Хорошо! ихъ на каторгу, а тхъ куда?— Тутъ въ первую голову, надо судить солдатъ за нарушеніе службы.

Генералъ мягко замтилъ, что судъ не можетъ этого обсуждать, но въ то же время понялъ, что онъ жестоко ошибся въ этомъ судь, что будетъ полное оправданіе.

— Если нельзя, то не надо, я буду молчать, какъ всегда молчу,— и онъ, дйствительно, замолчалъ, принявъ свой обычный, протестующій недовольный видъ.

Оба казачьихъ полковника спокойно высказались за казнь для всхъ подсудимыхъ.

— А я бы хотлъ ихъ совсмъ оправдать,— сказалъ старшій изъ всхъ пхотный полковникъ въ очкахъ. Генералъ присоединился къ двумъ пхотнымъ полковникамъ и голосами трехъ судей изъ пяти — подсудимые были избавлены отъ смертной казни, которая долго и настойчиво готовилась для нихъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прошло два часа ожиданія, пока судъ вышелъ, и генералъ объявилъ приговоръ.

Стоны, рыданія и крики наполнили залъ, радостные, рвавшіеся изъ души, освободившейся отъ кошмара нависшихъ казней.

Успокоивъ публику, генералъ сказалъ подсудимымъ, что они оправданы по обвиненію по 279 стать, и приказалъ солдатамъ немедленно снять съ нихъ ручные кандалы.

Въ слдующую затмъ минуту Брагинъ и Черницкій, встртившись взглядами, бросились другъ къ другу, обнялись и поцловались, смотря другъ другу въ счасливые влажные глаза. Тотчасъ же ихъ окружила и стиснула публика, и незнакомые имъ совсмъ люди по-братски цловались съ ними, тоже счастливые и радостные, какъ они.

Держась вмст, они изъ зала ушли прощаться въ маленькую угловую комнату подсудимыхъ. Тамъ стоялъ веселый шумъ, и солдаты снимали наручники. У всхъ сверкали радостью глаза, сіяли лица.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Часовъ въ десять вечера того же дня, когда состоялся судъ, въ казарм резервнаго полка, гд служилъ Лобановъ, солдаты, бывшіе въ его конво, собравшись вокругъ него, вспоминали вс подробности показаній Черницкаго на суд и, робя за себя, спрашивали его, не будетъ ли теперь и надъ ними всми суда.

Лобановъ, блдный и злой, весь дрожалъ и ругалъ своихъ солдатъ за ихъ страхи.

— А Черницкому я покажу… Онъ узнаетъ, какъ уличать меня Стасемъ,— тараща глаза, шепталъ Лобановъ.

Ночью же, когда въ казарм все стихло,— онъ вскочилъ, подкрался тихо къ пирамид ружей, схватилъ винтовку, закричалъ, дико завизжалъ и бросился въ столовую, гд въ середин длинной стны помщался кіотъ съ большимъ образомъ Христа на трон въ голубой одежд, благословляющаго міръ, и предъ нимъ стояло паникадило съ лампадою. Лобановъ съ разбгу подлетлъ къ кіоту, сбилъ прикладомъ паникадило и, дико визжа, началъ бшено колоть штыкомъ ликъ на икон Христа.

Въ дом умалишенныхъ Лобановъ повсился.

Сергй Анисимовъ.

‘Современникъ’, кн. V—VII, 1913 г.

Какъ это было.

Читайте также: