КАКЪ ЧЕРВЬ ПОЛЗУЩІЙ.
КАКЪ ЧЕРВЬ ПОЛЗУЩІЙ.
Разсказъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
Ив. Сазановъ
‘Русское Богатство’, No 7, 1911
Как червь ползущий, Сазанов Иван Дмитриевич, Год: 1911
Время на прочтение: 18 минут(ы)
А Спиридонъ все играетъ.
Торчитъ изо рта, изъ рыжихъ волосъ острая дудка и безъ устали пляшутъ по ней темные пальцы.
Веселые, дрожащіе звуки вьются надъ степью, острой спиралью уходятъ въ высокое, прозрачное небо, свиваются, падаютъ на траву и плывутъ, волнуясь, низкими жужжащими нотами.
Зеленая степь слушаетъ и подпваетъ тихонько сонными голосами.
Поскрипываютъ, качаясь, высокія, срыя фуры съ шерстью, и вяло тянется по-надъ шляхомъ колнчатая, похожая на поздъ, тнь. Лниво жуютъ красные коротконогіе быки и ползутъ въ медлительно-важномъ спокойствіи, какъ жуки..
Одинокой кочкой чернетъ на курган хмурый степнякъ — орелъ, слушаетъ и что-то туго соображаетъ. Потомъ лниво машетъ крыльями, кружится въ пустот, и видно, что зря, отъ нечего длать, чтобы размять крылья. И курганъ — лиловый, задумчивый, очерченный струистой линіей небосклона. Свтится издали и зоветъ глазъ блый камень въ трав, а можетъ быть,— перелетный культурный гость, попавшій Богъ всть откуда и чуждый здсь — кусокъ бумаги. За курганомъ шляхъ исчезаетъ и выныриваетъ тамъ гд-то далеко срымъ, приподнятымъ угломъ.
Все здсь покойное, важное и вчное: и зелено-бурое пространство, уходящее въ лиловую даль, и такое же огромное небо, и солнце. Три стихіи, застывшія въ вчномъ одиночеств и давящія человка своимъ молчаливымъ величіемъ.
Если не оглядываться, то кажется, что это вовсе не Спиридонъ играетъ, а комаринымъ голосомъ поетъ степь, и звукъ этотъ тоже вченъ и необходимъ здсь, какъ шумъ у моря…
Спиридонъ — весельчакъ. Онъ и поиграть любитъ, и псню спть съ бабами гд-нибудь на заваленк въ тихій задумчивый вечеръ. И спляшетъ съ ними, лихо притопывая чириками. Его душа растворяется въ простор и со степью онъ сросся, какъ ковыль. Была бы дудка…
Косые лучи путаются и играютъ въ его рыжихъ кудряхъ на голов и бород, и издали кажется, что вокругъ него сіяніе, какъ около святого. Фуражка сумкой свисла съ затылка, скоро свалится. Впереди, въ кудряхъ косо торчитъ одинъ лишь корявый, морщинистый козырекъ. (Наборный ремень слзъ на штаны, кнутъ распустился подъ мышкой и змится по дорог, оставляя вилючій слдъ. А онъ все играетъ — цлый день, какъ выхали изъ города.
— Спиридонъ! Да брось что-ли, ну тебя къ черту! Надолъ хуже собаки…— сердито кричитъ отъ среднихъ возовъ Сергй Цыганокъ и безнадежно машетъ рукой.
У Цыганка маленькое, худое и нервное лицо и испуганные черные глаза. Онъ идетъ по-надъ шляхомъ, шуршитъ полынью, покачиваетъ головой на тонкой, черной ше и все думаетъ про жену. Года не прошло, какъ вернулся со службы, а ужъ нсколько разъ пришлось уличать жену въ неврности, драться и жаловаться тестю.
‘Главная причина — дтей нтъ!— думаетъ онъ.— Все отъ этого… Испортилась баба въ конецъ!..
— Цобъ!— накидывается онъ озлобленно на молодого быка и опять качаетъ головой. ‘Дтей нтъ — главная причина… А соблазна много. Какъ быть?..’
Степь раздавила его. Куда ни взглянешь — все одно и то же, надовшее: снизу безконечный шляхъ и струистый жаръ, сверху — солнце. И одн и т же текутъ тяжкія мысли, и нтъ имъ исхода, и некуда уйти отъ нихъ. Плывутъ, какъ туманныя, осеннія облака, и давятъ мозгъ, а въ груди пусто отъ тошной боли.
Далеко впереди шагаетъ, пылитъ Бубоня и пощелкиваетъ по трав кнутомъ. Прямая, длинная тнь его мелькаетъ подъ колесами, бросается на быковъ и краситъ ихъ въ черное.
— Бубонь!— кричитъ Цыганокъ, прикладывая ладони къ губамъ:— Сворачивай! До полночи что-ли хать?.. Давайте вечерять! Надоло, ну ее къ чорту!..
— Бу-бу бу… ра-рано!— чуть слышно отвчаетъ Бубоня, не поворачиваясь.
Застигнутый врасплохъ или отъ волненья Бубоня заикается, долго бубнитъ, какъ бубень, и, отыскивая первый звукъ, въ нетерпньи хлопаетъ по бедру ладонью. Это — настоящій, прожженный солнцемъ, степнякъ, срый, молчаливый, какъ курганъ. Въ качеств старшаго фурщика онъ никому не уступаетъ главенства, всегда идетъ впереди и ведетъ за собой всю фуру. Ему незачмъ смотрть на солнце и по сторонамъ: время и разстояніе онъ отлично опредляетъ по самочувствію и, глядя въ ноги, безошибочно узнаетъ, сколько верстъ прохали и сколько осталось до привала.
Рубашка на немъ несмнная, въ дегтю, въ сал, лоснится и гремитъ, какъ кожаная. Ноги до колнъ покрыты срымъ мглистымъ слоемъ пыли, и не разберешь, въ сапогахъ он или въ чирикахъ. И пахнетъ отъ него кизякомъ и степными втрами.
Солнце уже начинаетъ заигрывать съ курганомъ, то цлуетъ его раскаленнымъ, дрожащимъ краемъ, то опять отпрыгиваетъ вверхъ и растягивается въ огненной улыбк. Полынь свтится на лучахъ и вся перевита узорчатой тнью. А ковыль не серебрится, какъ днемъ, а тянется по трав клубочками сдого, матоваго дыма. Сильно пахнетъ чаберъ. Воздухъ прозраченъ и далекіе предметы печатаются ясно и четко, какъ будто степь, прощаясь, хочетъ показать все богатство красокъ, всю широту своихъ далей.
Вотъ степь уже наливается краснымъ, безконечны тни и огромные, влажные глаза быковъ блестятъ и кажутся кровавыми и страшными. Ноги не гнутся въ колнахъ, пора варить кашу. Но Бубоня все шагаетъ, помахивая кнутомъ.
А сзади играетъ сіяющій, весь бронзовый, Спиридонъ.
Тихо. Чуть-чуть шипитъ костеръ. Закручивается столбомъ сдой дымокъ, уплывая въ темноту. Пестрымъ хоромъ гудятъ важные, степные сверчки, гудятъ справа, слва, сзади. Поглядишь въ черное съ крупными звздами небо и кажется, будто и тамъ поютъ. ‘Трлы… трлы-ы… трлы-ы’…— покойно и задумчиво. Хорошо подъ эту музыку вспоминать, или съ чистымъ сердцемъ ни о чемъ не думать и лежать съ открытыми глазами, вдыхая темную, ароматную прохладу.
^Спиридонъпогналъ въ балку быковъ поить, и слышно было, какъ онъ гд-то далеко игралъ, такъ же задумчиво и мечтательно, какъ большой сверчокъ. Звуки иногда срывались и прыгали. Вроятно, впотьмахъ онъ спотыкался о кусты.
Бубоня сидлъ предъ огнемъ на пяткахъ, покачивался, какъ татаринъ на молитв, и торжественно и важно помшивалъ длинной ложкой въ котл… Сверкали освщенныя ноздри и серебрилась шершавая щетина на подбородк.
За нимъ, убгая въ черную глубину, качалась прямая тнь…
— Живешь на свт, какъ червь ползущій… А зачмъ, напримръ, къ чему — никогда не поймешь…— мечтательно проговорилъ Цыганокъ.
Онъ лежалъ на живот и, не мигая, смотрлъ въ огонь. Маленькій, черный, онъ напоминалъ зврька, въ испуг припавшаго къ земл.
— Мотаешься, чашу горя пьешь, а издохнешь, какъ песъ и — капутъ. И все!..
— Бу-бу… Тамъ разберутъ, что и къ чему!..— сказалъ Бубоня, показывая ложкой въ черное небо.
Съ ложки закапала горячая каша. Бубоня зафукалъ, затрясъ пальцами и торопливо сунулъ ложку обратно въ котелъ.
— Тамъ разберутъ! Это врно, значитъ, да…
— Разберутъ? А какъ тамъ никого нтъ, тогда что? Пропала жизнь? Ни тутъ, ни тамъ… Нту правды на земл, и тамъ не найдешь. Пошелъ въ полкъ, за всхъ думалъ трудъ понесу, за отечество. Три года, такъ три — все равно. Анъ вышло — три года, да еще бабу на придачу. Это теб не голосъ? А она, можетъ, у меня самое главное была. За что меня такъ обремизили?.. Какъ купырикъ, молодая была, совстливая и честная. А теперь развратили. Полгода въ город въ кухаркахъ пожила и сгубилась. На всхъ глаза маслятся, какъ у кота. Ночью бгаетъ. Друзья вс плетни осадили… Молодая, слабая, ну и попользовались. Жить — живетъ, а смотритъ въ сторону…
Бубоня, заслонившись отъ огня, внимательно и вдумчиво оглядлъ его хрупкую фигурку.
— Комплекція у тебя, братуша, слабая. Не любятъ такихъ бабы. Не любятъ, значитъ, да!.. А ты бы полечилъ ее, къ Нухналю сводилъ.
— Лечилъ цыганъ. Тутъ, говоритъ, еще подъ внцомъ сдлано, вс кровя отняты. Да брешетъ! Главная причина — дтей нтъ. Во-отъ! Не за что ей уцпиться. Зацпки нтъ… И скажи пожалуйста! Ты знаешь меня, каковъ я былъ: въ жизни ничего не боялся! Въ пылъ кидался. А теперь боюсь. Пальцемъ тронуть ее не смю.. Оськ Безпалому, знаешь, кто печенку отмялъ у Калмыцкаго озера? Во-отъ!.. А ее боюсь.
Зашуршала гд-то трава, точно кто-то невидимый во мрак водилъ по дереву пилой: ‘Ш-ши… Ш-ши!.. Ближе и ближе. Вынырнулъ на свтъ быкъ, огненный спереди и черный сзади. Удивленно уставился на огонь, пыхнулъ два раза ноздрями и убжалъ, игриво вильнувъ задомъ.
— Страшно подумать, какой переворотъ жизни постигъ меня!— продолжалъ Цыганокъ, проводивъ быка глазами.— Какъ женился, узналъ я Ганю, такъ будто огнемъ какимъ меня освтило. Дюже хорошо было! Бывало, выйду ночью скотин давать и хохочу. Отъ радости. Самъ съ собой вслухъ разговариваю, какъ пьяный… А теперь все молчкомъ. Одинъ и одинъ…
Подошелъ Спиридонъ, лниво понюхалъ паръ надъ котломъ и легъ. Рыжія кудри заблестли золотомъ и опять онъ засіялъ, какъ святой.
— Ты вотъ спроси Спирьку,— сказалъ Бубоня, показывая ложкой:— Спроси его, значитъ, да! За что его бабы возлюбили?.. Смотрю — мно-ого рыжихъ ребятишекъ развелось по станиц А все конфеточные!.. Стало быть, всмъ пайки давай? Это что-же за мода такая — а? Живетъ, какъ бухаръ эмирскій, али Магометъ какой. Спроси-ка его, значитъ, да!..
— Не ври, ддъ!— улыбнулся Спиридонъ и облокотился на руку.— Мн это не дано — почему и какъ. Я люблю ихъ, и он соотвтствуютъ. Убытка нтъ, и обошьютъ и накормятъ. Потому сирота я и бездомный, какъ куликъ.
Онъ что-то вспомнилъ, завозился, досталъ изъ-за пазухи масленую пышку и, свернувъ ее трубкой, началъ жевать. Во всхъ его движеніяхъ чувствовалась лнь, мечтательность и спокойствіе человка, махнувшаго на все рукой и ушедшаго въ тихій міръ грезы. И глаза у него были чистые и невинные, немного удивленные, какіе бываютъ только у дтей да у двушекъ.
— Я въ это не вникаю, какъ и что… На бахчахъ сидлъ, бывало, какъ на зар въ дуду поиграю,— глядишь, трещатъ листья. Лзетъ Саша, либо Маша. ‘Сыграй Могилу!’ Ну, поиграешь ей, а она поплачетъ. Ей и легче. Много тоже ихъ жаждущихъ. У всякой свое горе… Мужъ что? Ему одно отъ бабы нужно, а она души проситъ. Ей и попть, и поплакать хочется. Въ ней тонкости много… Однимъ грхомъ не проживешь — скучно. Я самъ не охотникъ до него. Чай, не скотъ! Тоже понимать надо…
Цыганокъ острымъ, прокалывающимъ взглядомъ осмотрлъ Спиридона и приподнялся.
— Стало быть, чужихъ женъ отбиваешь? Какъ кобель какой…— прохриплъ онъ и отвернулся, чтобы скрыть вспыхнувшее лицо.
— Крпче привязывай — никто не отобьетъ. Коль отъ мужа ко мн пришла, значитъ — моя, а не чужая. А которая чужая, она къ своему пойдетъ. Твоя пришла, значитъ, она уже не твоя, коли отъ тебя ушла…
Бурлила вода въ котл, блымъ пузырчатымъ бугромъ выбиваясь у края. Металлически звонко, не умолкая, трещалъ кузнецъ. Чувствовалось съ досадой, что онъ вотъ тутъ гд-то подъ бокомъ, выставилъ на свтъ свою тупую, зеленую голову и деретъ крыльями. Далеко въ балк точилъ косу дергачъ: ‘ширь-ширь-ширь’!.. Потомъ помолчитъ, попробуетъ лезвее и опять: ширь-ширь!..
— ‘Архипъ! А, Архипъ’!..— вдругъ врзался въ тишину чей-то грубый, далекій, какъ будто проходившій сквозь вату голосъ. ‘А ты, часомъ, не обознался?..’
— ‘Н-етъ! Я знаю!..— отвтилъ, немного погодя, другоймолодой, но такой же далекій.
По шляху шла фура. Въ кровавой полоск зари проползали какія-то низкія, длинныя тни, вроятно, тесъ. Шевелились острые рога быковъ, какъ рачьи усы. Все это медленно и беззвучно, точно во сн.
Кто-то отдлился и, судя по шороху шаговъ, подбжалъ близко къ костру, но на свтъ не вышелъ, остановился въ темнот и разсматривалъ, тяжело дыша.
— Геть! Геть!.. строго крикнулъ Бубоня, вглядываясь въ темноту.
Шаги стали удаляться и вскор замерли.
‘Это не наши!.. Это съ шерстью…’ — гд-то уже совсмъ далеко крикнулъ давешній молодой голосъ.
И опять все затихло и загудли сверчки.
— Какъ бугай какой живешь… Чужихъ женъ губишь!..— снова повторилъ Цыганокъ и завозился.
Въ его черныхъ испуганныхъ глазахъ уже открыто стояла ненависть. Его раздражало и довольство Спиридона, и спокойный тонъ голоса, и поза, и даже то, какъ онъ лниво жевалъ, дергая освщеннымъ кадыкомъ.
— Всхъ бы васъ перевшать, сукиныхъ сыновъ!.. Сволочей!..
Онъ всталъ, походилъ около костра и вдругъ, мелькнувъ красными ногами, кинулся на Спиридона и схватилъ его за горло.
— Ходилъ къ Ган? Говори!.— крикнулъ онъ хриплымъ, задыхающимся голосомъ.
— Брось! Уйди!..— по прежнему равнодушно проговорилъ Спиридонъ, вынимая изо рта пышку.— Уйди! А то вдарю. Чего трогаешь?..
И лниво, но сильно оттолкнулъ Цыганка.
— Сгубили, идолы, бабу! Сгубили!..— горько выкрикнулъ Цыганокъ, закрывая лицо ладонями.— Лучше бы жизни меня лишили! Глаза бы мои не видали, сердце бы не болло!.. Молился я на нее, супоста-аты! Моли-ился! Дни считалъ на служб. А они вонъ что сдлали, а!.. Что-же, убить теперь ее надо? Одно осталось. И мн безъ нея дыханія нтъ… Никакъ невозможно! Говори, ходилъ или нтъ?
— Вотъ пристала короста!.. Можетъ, я никакого касанія не имлъ, а ты кидаешься? Чудакъ! Разв я на такое дло пойду!..
Сли вечерять. Бубоня лъ торжественно, сосредоточенно, не торопясь, и каждый кусокъ долго гонялъ языкомъ по беззубому рту. И смотрлъ на всхъ строго и внимательно, какъ на учениковъ.
— Правда придетъ!— говорилъ онъ убжденно.— Придетъ она, братушки. Потому дошло до края, дыханія человку не стало. Везд зло и обманъ. Безъ правды нельзя… Должна скоро придти, значитъ, да!..
И голосъ у него былъ медлительный, спокойный и важный, какъ шорохъ полыни.
— А баба — оно, конечно, ничего, хорошо. Ну только, братцы, хлопотная это статья! Хлопотная!.. Грха съ ними много. Дюже любишь — сердцемъ не покоенъ, ревнуешь, а не любишь — тоже тошно. На другихъ завидно… Нтъ ничего лучше одному! Я, стало быть, какъ женилъ Петра, бросилъ все къ жиду, справилъ себ вотъ эту самую холщевую рубаху и пошелъ въ ходку. Значитъ, да… Такъ и хожу изъ года въ годъ. И лучше этой жизни я, братцы мои, не уподобывалъ! Не нашелъ, значить, да… Ничего меня не касается, идешь себ тихимъ манеромъ за бычками, посвистываешь, да по сторонамъ поглядываешь, примчаешь божьи владнія. Свободно, легко! Значитъ, да… А тамъ въ міру свары, да заботы, сухота да мысли злыя… А я, братцы, какъ на гор стою! И видно мн, какъ внизу это народъ копошится, грызется, какъ муравьи. Гибнутъ во зл, норовятъ, какъ лучше, а выходитъ все хуже. Народъ-то! А я стою себ наверху, и никакого страха нтъ, не достигаетъ…
Онъ закрылъ глаза, почесалъ грудь и прибавилъ скороговоркой:
— Привелъ-бы Господь-батюшка еще годиковъ десятокъ этакъ пожить! Легко!..
— Ты старый, чортъ, оттого теб никого и не надо! А у меня сердце разрывается, раздленія проситъ…— мрачно замтилъ Цыганокъ.
Спиридонъ усмхнулся.
— Знаютъ ваше раздленіе!.. Подъ ножку да на солому. И больше никакихъ. А чтобы пожалть бабу, угодить ей — этого нтъ…
— Нашелся угодникъ! Тоже! Бугай рыжій!.. Не желаю я съ тобой изъ одной чашки сть! Паскудникъ!..— вспыхнулъ вдругъ Цыганокъ и далеко отбросилъ сверкнувшую ложку.— Не желаю! Чавкаетъ, слюни распустилъ, какъ верблюдъ!.. У-у, гадъ чортовъ! Глядть противно…
Онъ всталъ и ушелъ въ темноту. Но было слышно, что онъ бродитъ тутъ гд-то близко. Иногда мелькалъ, попадая въ свтъ, чирикъ. Шарахались испуганно быки и тяжко вздыхали.
Когда Спиридонъ нагнулся надъ котломъ, стараясь поймать рыжій кусочекъ сала, Цыганокъ неожиданно наскочилъ на него сзади и, стиснувъ зубы, ударилъ по голов.
— Га а! Ты драться!— крикнулъ Спиридонъ, наскоро глотая, и вскочилъ.
— Бу-бу… не нельзя! Братушки, нельзя въ степ драться!— кинулся къ нему Бубоня, вытягивая руки и подпрыгивая на тонкихъ, согнутыхъ ногахъ, какъ на пружинахъ.— Не дамъ драться! Не дамъ!..
Спиридонъ подумалъ и махнулъ рукой.
— Ну, шутъ съ нимъ! Не дюже больно… Не стоитъ связываться! Пущай! Шутоломный!..
— Горячій казачокъ! Горячій!..— довольно бормоталъ Бубоня, захлебываясь кашей.— А зря! зря, значитъ, да!.. А ты, Спиря, не взыскивай!..
Оглянувшись, онъ таинственно закивалъ головой, замигалъ глазами и понизилъ голосъ до шопота.
— Можетъ, и въ самъ-дл виноватъ? Ну, значитъ, и помалкивай! Не раздражай!..
Около полуночи запрягли быковъ и тронулись дальше. Холодкомъ подъ звздами, когда воздухъ легокъ и напоенъ теплымъ запахомъ травъ, не гнететъ разстояніе и легко идется по мягкой дорог.
Опять заскрипли, покачиваясь, большіе, шарообразные возы, срыми тнями проползая по шляху.
— Цобъ!.. Цобе!..— покрикивалъ гд-то въ темнот Бубоня. И по голосу было замтно, что онъ бодръ и доволенъ.
Конецъ фуры тонулъ во мрак. Спиридонъ уже не игралъ. Онъ что-то заскучалъ и сталъ молчаливъ. И сверчки устали за вечеръ и поскрипывали лниво и недружно. Только неугомонный, таинственный дергачъ все ширкалъ направо въ балк.
Степь дремала…
Цыганку все казалось, что сзади его догоняетъ Спиридонъ, торопится, тяжело дышитъ. Онъ оглядывался, отходилъ въ сторону и, присвъ, приглядывался по земл. Потомъ бгомъ догонялъ своихъ быковъ. Еслибы Спиридонъ отвтилъ ударомъ, было бы легче, а теперь Цыганокъ не понималъ его, былъ недоволенъ собой и глухо злился.
— Гд ужъ не виноватъ! Какъ-же!.. Знаю я. Гадюка рыжая! Чортова дудка!..— думалъ онъ съ тоской.
И опять ему хотлось кинуться на Спиридона, кричать и топтать ногами.
Раньше онъ любилъ въ тихія ночи смотрть на звзды и спокойно думать о жизни. И небо тогда было живымъ и раздвигало предъ глазомъ свои бездны. А теперь оно давило пустотой и слезливо моргали звзды. И никакъ нельзя было разобраться, какъ жить дальше, какъ поступить съ Ганей…
— Гей-гей! Гляди!..— крикнулъ изъ темноты Бубоня, и по направленію голоса было слышно, что онъ повернулся и ведетъ быковъ задомъ.
Впереди какой-то темный провалъ, не то лсъ. Горизонтъ поднялся кверху и измнилъ линію.
Подъхали къ Плакунъ-Балк.
Какъ изъ огорода въ душный вечеръ, потянуло снизу прохладной сыростью и почувствовалось близко жидкое илистое дно, исписанное струйками родниковъ и обросшее пахучими лопушками и строгой осокой.
Глубокая и широкая, поросшая ольхой и тернами, всегда плакала, сочилась родниками балка и до августа струилась вода но песчаному дну. Было достаточно небольшого дождя или тумана, чтобы склоны ея покрылись рыжей, вязкой грязью, изъ которой трудно вытащить ногу. Наверху сухо и лоснится дорога, а балка мокрая. Старики говорили, что это выступаютъ слезы, пролитыя здсь фурщиками. Въ такіе дни стонъ стоялъ надъ балкой отъ рева верблюдовъ, мычанья быковъ, отъ криковъ и брани погонщиковъ. А наверху скоплялась задержанная фура и, расположившись пестрой ярмаркой, поджидала солнца. Вытолченная ямами и изрзанная колеями, такъ и засыхала дорога, и всегда была опасна для създа. И прошлое у Плакунъ-Балки было темное, страшное. Когда по шляху проходила почта, звенли тройки и купеческіе шарабаны, здсь нердко случались грабежи и убійства. На той сторон до сихъ поръ показываютъ вросшіе въ землю камни и черные исщепленные пеньки — остатки постоялаго двора, который служилъ притономъ конокрадовъ и вольныхъ степныхъ людей.
— Га-тпру-у!.. Га-тпруа-а!..— началъ сводить быковъ Бубоня.
И гд-то направо глухо подпвало эхо: Ту-а, ту-а! Перекидывалось налво, бжало по балк и умирало вдали, застрявъ въ узкомъ заросшемъ горл.
— Тируа-а!.. Гляди! Своди легонько!..
— Своди легонько!— обернувшись, лниво повторилъ для Спиридона Цыганокъ.
Ему уже видно было, какъ огромные, черные возы, пошатавшись на фон неба, на перевал, падали внизъ и исчезали. Спиридонъ наверху покрикивалъ на молодыхъ быковъ и звонко щелкалъ ихъ по лбу кнутовищемъ.
Сползали медленно и осторожно. Тьма сгустилась еще больше. Впереди на черномъ чуть-чуть намчалась вертикально срая дорога.
Цыганокъ посмотрлъ на свтлую полосу неба, на крупныя дрожащія звзды.— А Ганя теперь съ друзьями раздлываетъ! Ого! Ажъ плетни трещатъ…— пришло ему въ голову. И сразу обмякли ноги и захотлось лечь.
Вдругъ какой-то странный звукъ разорвалъ тишину и прокатился по балк. Какъ будто кто-то громко чихнулъ наверху. Еще разъ, и коротко замычалъ быкъ.
И, точно по команд, сразу остановились по всей линіи быки, почуявъ недоброе, и испуганно заворочали глазами.
Цыганокъ досадливо крякнулъ, изругался и кинулся вверхъ.
— Чего тамъ?— строго крикнулъ Бубоня.
Наверху, гд дорога, изгибаясь, начинаетъ спускаться по склону, свалился задній возъ и срой копной лежалъ на земл, щитомъ поставивъ плетенку телги. Свтилась изломомъ ось, торчала, какъ обнаженная, острая кость. Одинъ быкъ упалъ на колни и бился въ ярм, силясь подняться.
— Спиридонъ! Чортъ!..— крикнулъ Цыганокъ, и вдругъ вытянулся, пораженный внезапной острой догадкой.
Спиридона нигд не было.
— Спиридонъ!..
Еще не довряя себ, Цыганокъ быстро обжалъ кругомъ воза, а потомъ бросился внизъ и замахалъ руками.
— Ддъ! Скорй! Спиридона задавило!..
— Бу-бу-бу! Г-гд? Чего?..— испуганно зашиплъ Бубоня.
Тяжелой мертвой массой лежалъ возъ и все еще поскрипывалъ въ глубин, прижимаясь къ земл все плотне и плотне. И будто охало и стонало съ каждымъ разомъ внутри живое, раздавленное тло. Свалился зипунъ и баклага съ водой. Тутъ-же чернла затоптанная фуражка.
— Спиридонъ?— нагнулся къ земл Бубоня.— А, Спиридонъ!.. Хрипитъ! Братъ милый! Хрипитъ!.. Что тутъ длать?
Испуганно засуетились дв маленькія фигурки. Придушенные, робкіе голоса заметались надъ степью и спугнули черную ночь.
— Тяни на себя!.. За веревку бери! Зайди назадъ!..
— Руби веревки! Гд топоръ?..
Оказалось, что топоръ лежалъ какъ разъ на этомъ возу, и теперь никакъ нельзя было его отыскать. Бубоня долго бгалъ кругомъ воза, хваталъ руками кусты, кизяки и хлопалъ себя по бедрамъ.
— Братъ милый!.— Что тутъ длать? А?.. Вотъ бда!..
Толстые пятерики съ шерстью были завернуты въ паруса и туго перетянуты со всхъ сторонъ веревками. И возъ представлялъ теперь сплошной, тяжелый комъ, упрямый и безсмысленно-жестокій въ своей каменной неподвижности.
Фурщики, оскаливъ зубы, тянули за твердыя, какъ проволока, веревки, рвали парусину, стукались головами и натыкались другъ на друга холодными, потными руками. Одна огромная мысль: ‘скорй!’ заполнила весь мозгъ, все сердце и тло и кружилась въ бшеной скачк.
‘Скорй, скорй!..’
Каждое неврное движеніе казалось за два, каждый шагъ — лнивымъ и короткимъ, каждый звукъ тянулся и вислъ въ воздух, какъ паутина. А время летло съ страшной быстротой и чудилось уже, что возъ лежитъ съ вечера…
Опять Бубоня припалъ къ земл, прислушался и понернулъ въ сторону блое лицо.
— Не слыхать!.. Царство небесное!..
И торопливо перекрестился, лежа и забывъ снять шапку. Потомъ медленно поднялся и подошелъ къ Цыганку.
— Померъ, должно, парень-то нашъ! А?..
И долго молча смотрлъ, выпучивъ черные бгающіе глаза. Замтно было, какъ его худое старческое тло бьетъ мелкая, знобкая дрожь и ходятъ челюсти. Затмъ, внезапно вспомнивъ что-то, онъ круто повернулся, мотнувъ руками, и кинулся подъ гору.
— Бубонь! Куда? Стой! Дьяволъ!..— испуганно бросился за нимъ Цыганокъ.
— Бу-бу!..— на бгу Крикнулъ старикъ, исчезая въ темнот.
И долго было слышно, какъ шлепали чирики по дорог.
— Ху-хуторъ тутъ… народъ звать!..— издали, должно быть, уже со дна балки донесся его глухой, задыхающійся голосъ.
И глухая ночь въ обоихъ концахъ повторила:
— Вать!.. Вать!..
Затмъ все смолкло.
Цыганку жутко было оставаться одному и онъ долго кружился въ темнот, нершительно приближаясь къ страшному мсту.
Спокойно гудли сверчки. Молчала видавшая виды черная балка и густо пахло оттуда мокрой травой. А съ неба кротко и равнодушно глядли звзды. Было тихо, покойно, какъ будто ничего не случилось и не лежалъ подъ возомъ раздавленный Спиридонъ.
‘Не можетъ быть! Не можетъ быть!..’ думалъ Цыганокъ, приглядываясь, не попадется ли топоръ.
Мысль не мирилась съ этой нелпой смертью. Спиридонъ стоялъ предъ глазами живымъ, какимъ онъ врзался въ память — сіяющимъ, золотымъ въ лучахъ заходящаго солнца. И представить его мертвымъ было совершенно невозможно. Тутъ что-то не такъ, какая-то ошибка. Не можетъ же смерть быть такой наглой, такой дикой? Вдь ее же насылаетъ Богъ, который любитъ людей? Вдь это какой обманъ! Какая насмшка!..
И все кружился безпомощно Цыганокъ, съ широкими, тревожными глазами, со складкой недоумнія на лбу, маленькій, взъерошенный, опять похожій на испуганнаго зврька.
‘Ширь-ширь-ширь!..’ — рзко вскрикивалъ гд-то подъ возами невидимый дергачъ и сиплый, таинственный голосъ его испуганно звучалъ въ тишин.
‘Не можетъ быть! Не можетъ быть!..’
Когда же мысль о смерти на моментъ укрпилась въ сознаніи и ясно представилось, какъ задыхается Спиридонъ, какъ онъ корчится въ мукахъ, Цыганокъ самъ задохнулся и затрясъ пальцами. Вспыхнуло злобно-отчаянное, протестующее чувство и обожгло, какъ будто пламенемъ выплеснула вся поруганная душа.
Онъ снова кинулся къ возу, хрипя, взобрался наверхъ, и началъ растерянно хватать твердые, каменные узлы, раздирать ихъ ногтями, грызть зубами, торопливо, злобно, пособачьи положивъ бокомъ голову.
И ему казалось, что, если онъ одолетъ эту проклятую, слпую силу и выручитъ Спиридона, то что-то большое спасетъ въ себ и оправдаетъ жизнь. Тогда, значитъ, еще не все потеряно и не до конца смется Богъ надъ слабымъ человкомъ…
Пока онъ спасался отъ страшнаго, хитрая мысль нсколько разъ пыталась выдвинуть впередъ образъ Гани, чтобы укрыться за нимъ, какъ за щитомъ. Но каждый разъ Цыганокъ печально отмахивался головой.
‘Зря! Зря!..’
Казалось уже, что онъ, какъ Бубоня, глядитъ на свою хату и все прошлое съ горы и видитъ, что все, чмъ онъ жилъ, къ чему привыкъ, какъ къ главному, вовсе не главное, а маленькое, игрушечное. Главное не здсь, а въ чемъ-то другомъ, если жизнь человка такъ страшна, что каждую минуту ждетъ его хищная, наглая смерть. ‘Нтъ! Нтъ!..’
Когда же неожиданно ослабла веревка, стала мягкой и податливой, Цыганокъ вдругъ испугался и руки у него похолодли.
Распустилась парусина и сами поползли врозь мягкіе пятерики. Ноги вдругъ ухнули глубоко въ кучу и коснулись чего-то твердаго, остраго.
‘Чирики!’ — подумалъ Цыганокъ съ ужасомъ, какъ будто наступилъ на змю, и поспшно рванулся вверхъ.
Оставалось только стянуть парусину. Но это было самое страшное, потому что пальцы Спиридона впились въ нее снизу и держали крпко, собравъ двумя лучистыми узлами. Цыганокъ закрылъ глаза и долго тянулъ за уголъ, путаясь и падая чрезъ мшки. И онъ слышалъ, какъ что-то оторвалось и глухо шлепнулось о землю.
— Спиридонъ? А Спиридонъ? Ты живъ?..
Дрожа и волнуясь, Цыганокъ нагнулся и присмотрлся, Спиридонъ лежалъ навзничь. Ноги въ неестественной поз, пятками врозь, распластались по земл. Криво усмхался мертвой улыбкой оскаленный ротъ и свтились зубы на черномъ лиц. Пнилось что-то около губъ, стекало чрезъ ухо и, кажется, шипло, жадно впитываясь въ срую землю.
Цыганокъ отшатнулся въ ужас, отскочилъ на нсколько шаговъ и долго стоялъ, переводя духъ и придерживая рукой сердце.
‘Значитъ такъ… да… врно… Какъ червь. Отъ шерсти гибель…’ кружились въ голов обрывки какой-то одной большой и жгучей мысли, которую никакъ нельзя было уловить въ опредленныя формы.
А кругомъ по прежнему было тихо, дремала темная степь и мирно гудли сверчки.
Все прекрасно, все радостно въ природ, нтъ ни добра, ни зла, ни большого, ни малаго. Мечется въ страданьи одинъ только человкъ, не находя себ покоя на широкой земл, и слезами своими нарушаетъ вчную гармонію радости.
Остыла мокрая отъ пота голова и Цыганокъ крадущимся, робкимъ шагомъ, обходя далеко Спиридона, пошелъ искать свою фуражку.
Въ мягкой пыли подъ ногу вдругъ подвернулось что-то твердое, круглое. По полому звуку Цыганокъ сразу догадался, что это дудка, поднялъ, бережно обтеръ ее, затоптанную, полураздавленную, и долго съ нжностью разсматривалъ, покачивая головой и горестно чмокая губами.
А въ ушахъ уже звенла далекая псня Спиридона, стоялъ предъ глазами костеръ, освщенный Бубоня съ поднятой ложкой — все такое далекое, тихое и кроткое, какъ дтство. А потомъ на эту картину темнымъ пятномъ упала вдругъ злоба, драка и погасила все. Ахъ, зачмъ? Какая ошибка!..
Цыганокъ вытянулся и поблднлъ. Захотлось оправдаться, разсказать, что не онъ виноватъ, а то непонятное, страшное и огромное, что зовется жизнью. Это оно давитъ его тисками, озлобляетъ и собакой бросаетъ на людей. Но вмсто того онъ вдругъ, неожиданно для себя, робко произнесъ дрогнувшими губами:
— Спиридонъ…
И торопливо поклонился въ землю, мотнувъ головой.
— Прости меня!..
Не вставая съ колнъ и вспомнивъ, какимъ беззлобнымъ и кроткимъ былъ этотъ человкъ, какъ онъ любилъ псни и никогда не думалъ о смерти, Цыганокъ съ глубокой тоской и жалостью прибавилъ:
— Милый!.. Прости меня, милый!..
И опять припалъ къ земл.
Съ задавленной болью, съ сердцемъ, отравленнымъ обидой, ушелъ человкъ въ темную бездну. Ушелъ навсегда отъ неба, отъ псенъ, отъ любящихъ женщинъ, которыя будутъ искать его и тосковать. Господи, да зачмъ же ушелъ? Да куда же? И почему онъ, весело игравшій на дудк, а не Цыганокъ, страдающій такъ тяжко, тоскующій такъ глубоко и безпредльно? Почему?.. Молчитъ небо и не плачетъ земля, какъ будто только малый, безсмысленный сверчокъ выбылъ изъ огромнаго, радостнаго хора…
И, уже глотая слезы и мечась въ тоск, Цыганокъ, истерзанный, ослабвшій, все повторялъ, прижимая къ груди дудку:
— Прости меня, Спира! Разв я зналъ?.. Прости!..
‘Ширь-ширь!’ опять крикнулъ дергачъ уже подъ самыми ногами, перескочилъ на другую сторону шляха, дернулъ еще разъ и притаился.
Боязливо оглянулся быкъ и глаза у него сверкнули огнемъ, какъ у кошки.
А по шляху уже мчался кто-то, гналъ низкіе клубы пыли и топоталъ часто и мягко:
Тукъ тукъ-тукъ!..
Цыганокъ прислушался, поднялъ голову и похолодлъ, пораженный странной перемной кругомъ. Какъ отъ инея, поблла вся степь и черныя тни тихо лазили по мшкамъ. На призрачно-серебристомъ фон отпечатался мдный, изогнувшійся по косогору, рядъ фуръ, весь видный отъ начала до конца. Все выдвинулось изъ мрака, обступило, но стало плоскимъ и неживымъ, какъ на полинявшей картин.
‘Это — свтъ… заря!’ — успокаивалъ себя Цыганокъ. Но темный страхъ уже овладвалъ имъ, ползъ въ него всми входами: и ушами, и глазами. И не было отъ него спасенья, какъ утопающему отъ воды.
На краю неба, у чернаго горизонта завалился, согнувшись, узкій, кривой, какъ палецъ, мсяцъ и корчился въ холод. И испуганно толпились вокругъ него блдныя звзды, точно птицы около совы, и растерянно дергали лучами. Ихъ смятенье понимала земля и притаилась въ тревожномъ ожиданьи. Насторожилась степь, искрещенная косыми, длинными тнями и холоднымъ мертвеннымъ полусвтомъ, въ которомъ все было неврно, таинственно и полно тревоги. Примолкли сверчки и окаменли быки. Что-то огромное, чужое входило въ степь и дыханье его уже шевелило волосы на голов.
И все топотало по шляху…
Вотъ уже пестрымъ, пляшущимъ звономъ бубенцовъ наливается степь все гуще и гуще. Выплываютъ изъ серебристой мглы свернутыя на стороны морды пристяжныхъ. Часто мелькаютъ, переплетаясь, блыя ноги, искрами сверкаютъ подковы. Тройка скачетъ, тройка!.. Телжка призрачная, ажурная въ лунномъ свт. И кругомъ, спина со спиной, свсивъ ноги, сидятъ какіе-то черные люди-тни. Сидятъ, не двигаясь, молчатъ и смотрятъ…
— Люди добрые!— кинулся къ нимъ Цыганокъ:— Человка задавило! Окажите помощь!..
Онъ отлично понималъ, что помощь уже опоздала, но радовался возможности хоть услыхать живой голосъ, увидать чужихъ сочувствующихъ людей.
Но когда онъ, обогнувъ возъ, вышелъ изъ тни въ просвтъ и глянулъ на шляхъ, то уже никого не было ни направо, ни налво, нигд не звенли бубенцы и по прежнему въ тревог таилась серебристая степь.
Что-же это, померещилось?.. Но кто-же все глухо и далеко топочетъ? А, можетъ быть, это сердце?..
У Цыганка дрожали ноги и холодный потъ остудилъ спину. Безъ шапки, растопыривъ руки, долго стоялъ онъ, дергая головой то въ одну сторону, то въ другую.
Испуганно молчала степь. Корчился мсяцъ, волновались блдныя звзды. И неподвижно, раскинувъ руки, лежалъ Спиридонъ, таинственный, черный среди срыхъ мшковъ. И все пнилось, все зловще шипло около головы.
Скрипнулъ ярмомъ быкъ и мыкнулъ робко и жалобно. Надъ головой свистнула крыломъ невидимая птица и шарахнулась въ сторону.
Еще не кончилась тревога, еще чего-то ждетъ степь…
Цыганокъ щелкнулъ зубами, оглядлся кругомъ и быстро бездорожьемъ пошелъ въ черную балку, дрожа и сдерживая шагъ.
‘Пошелъ и пропалъ!’..— Хитро вспомнилъ онъ про Бубоню, стараясь оправдать свое бгство.— ‘Ищи его теперь!’..
Но чмъ глубже погружался онъ въ пахучую полосу тни, тмъ сильне стучали зубы и ужъ не хватало силъ удерживать ихъ. Какъ будто вихремъ несло его внизъ, толкало въ спину такъ, что ноги не успвали за тломъ, и кусты трещали сзади, точно еще кто-то бжалъ сверху.
Перелетвъ чрезъ твердый кустъ чернобыла, Цыганокъ, упалъ на срую песчаную дорожку дна и долго стоялъ на четверенькахъ, пораженный неожиданностью и внезапной необычайной тишиной. Такъ гудла земля подъ ногами, такъ громко трещала полынь и такъ шумлъ втеръ, а теперь сразу умерло все и отъ тишины зазвенло въ ушахъ.
Чутко насторожилась балка и прислушались осеребренными листьями сбгающіе внизъ рогатые терны.
И вотъ вдругъ — ‘А-а?..’ — слетлъ откуда-то далекій, сонно-глухой, спрашивающій звукъ. Всколыхнулъ тишину и оборвался сразу въ тревожной дали.
Кто сказалъ? Небо спросило, или вздохнула земля? По ясно, что этою именно ждала и боялась степь. И шло это оттуда, гд на косогор застыли мдныя фуры.
И опять: ‘А-а?..’
Цыганокъ вскочилъ и въ страх кинулся вдоль балки въ темную нору изъ свсившейся ольхи и острыхъ тальниковъ.
— Спиридо-онъ!..— закричалъ онъ глухимъ, дикимъ голосомъ, потомъ поправился:— Бубо-онъ! Бубо-онъ!..
Ахнула и заволновалась балка, ударила въ лицо росистымъ мракомъ и сотнями смятенныхъ, скачущихъ голосовъ кинулась навстрчу. Загоготало спереди, сзади, заголосило въ тернахъ наверху. Затрещало, загудло.
Цыганокъ безъ шапки, въ раздувающейся рубашк, хрипя и размахивая забытой въ рук дудкой, бжалъ, не замчая, что подъ ногами уже хлюпаетъ вода, что мокрыя втки хватаютъ его за плечи, а впереди сонно поютъ птухи. Бжалъ до тхъ поръ, пока вдругъ не наткнулся на цлый рядъ блыхъ призрачныхъ лицъ, пляшущихъ надъ срымъ туманомъ.
У Цыганка подкосились ноги, зашевелились волосы и онъ сталъ, вскрикнувъ и выбросивъ впередъ руки.
— Эко казачокъ-то нашъ напужался!..— забунлъ Бубоня, выступая изъ тумана и хлопая себя по бедрамъ,— Братъ милый! До смерти напужался!.. Дурачокъ, это мы! Это мы!.. Ахъ ты, Господи! Вотъ бда!..