А. Серафимовичъ.
Какъ было.
—-
Сборникъ товарищества ‘Знаніе’ за 1908 годъ. Книга двадцать первая
Как было, Серафимович Александр Серафимович, Год: 1908
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Было странно, почти невроятно, что такая маленькая тщедушная старушка могла выплакать такъ много слезъ.
Цлыя недли она не ложилась спать, задремывая на минутку передъ зарей, прислонившись головой къ стн. Что бы ни длала, прибирала ли по дому, ходила ли по безконечнымъ учрежденіямъ и вліятельнымъ лицамъ, одно — слезы, слезы, слезы…
Была она у всхъ: у губернатора, у полицмейстера, у приставовъ, у предсдателя судебной палаты, у знаменитыхъ адвокатовъ, ходила въ канцелярію вдомства императрицы Маріи, къ попечителю учебнаго округа, была въ обществ покровительства животнымъ, и везд было одно и то же:
— Что вамъ угодно?
Она глотала слезы, глядла измученными глазами, которые умоляли.
— Сы… сыночекъ у меня…
Но не выдерживала и рыдала неудержимыми, неподавимыми рыданіями. И, дрожа, что ее не дослушаютъ, не дадутъ досказать, била земной поклонъ, уже не въ силахъ сдерживать рвущихся рыданій.
— Одинъ… одинъ онъ у меня… Ванюшечка…
Люди разомъ смолкали, смотрли на нее, потомъ долго какими-то другими голосами уговаривали:
— Матушка, мы вдь ничего не можемъ сдлать… вы не туда попали… обратитесь туда-то и туда-то…
Потомъ сторожа бережно и осторожно выводили на подъздъ, и говорили:
— Иди, или, мать… иди… ничего тутъ не помогутъ…
И она шла и плакала неудержимо слезами, которыхъ никогда не выплакать, и тащилась въ другое учрежденіе.
Она не помнитъ, прошелъ ли съ тхъ поръ мсяцъ или день, отворилась низенькая дверь, и въ комнату шагнулъ высокій съ ражимъ отъвшимся лицомъ городовой въ темной шинели.
Такъ и кинулась къ нему, такъ и залилась.
— Матвичъ, родный мой… ты бы узналъ, что…
Они были изъ одной деревни, но городовой уже давно служилъ, и городъ, и полиція, и казарменная жизнь по своему обработали его лицо, фигуру, душу.
— Постой… вишь ты…— и сталъ отстегивать, долго возясь, саблю, а старушка рыдала у него на груди, выговаривая сквоэь слезы:
— Ванюшечка… родной мой… сынокъ мой…
Тотъ отстегнулъ саблю, поставилъ въ уголъ, снялъ шинель, не торопясь и оттягивая время. Помолился на уголъ.
— День ноньче слободный… дай, думаю, зайду… Эхъ, служба наша!..
И онъ прислъ на лавку за столъ.
— Родимый мой, чмъ мн тебя попотчевать… не варила я… съ тхъ самыхъ поръ не варила… о-о-о-о!..
Городовой крякнулъ, почесалъ за ухомъ:
— Мозоль у меня… вотъ до чего… стоять на посту нельзя,— и, помолчавъ, опять добавилъ:— эхъ, служба наша!.,
— Самоварчикъ либо наставить… постой, родимый, я заразъ…
Она возилась у печки, щепля лучину, а слезы капали и городовой лазалъ глазами по потолку, проводилъ ладонью по усамъ, то собиралъ, то распускалъ кожу надъ переносицей.
— Хочь бы однимъ глазкомъ… что тамъ съ нимъ длаютъ…
Тотъ откашлялся, поскребъ подъ мышкой, покосился на лавк, какъ будто было колко сидть.
— Трудно въ деревн, грязно и необразованность, чаю до дла напиться не умютъ, а, ей-Богу, въ иной чередъ снялъ бы саблю, ливорвертъ, бросилъ приставу: вотъ теб хомутъ и дуга, а я теб больше не слуга! и махнулъ бы въ деревню. Вотъ какъ передъ Истиннымъ!.. И харчъ, и помщеніе теб въ казарм, одежа казенная и при господахъ завсегда: приставъ, полицмейстеръ прізжаетъ, прокуроръ,— хорошій господинъ, домъ свой трехъ-этажный на Воловьей, а то и самъ жандаръ, полковникъ ихній,— все при господахъ, а вотъ иной случай все бы бросилъ, прямо въ деревню залился. Ей-Богу. Скажемъ, къ примру, политику нужно али депламатію, ну трудно мн насчетъ депламатіи, инда взопрешь… Какая тутъ веселость…
Онъ откусилъ сахару, подулъ, сложивъ губы дудочкой, и съ шумомъ втянулъ воздухъ съ дымящимся чаемъ.
— Позавчера въ наряд былъ. Теперь у насъ подъ это сарай отвели, прежде пожарныя лошади стояли, такъ очистить велно,— за городъ далече господамъ здить. Да. Ночью часа въ три ввели насъ. Сарай здоровенный, конца не видать, и крыши не видать, темь, только что фонарь на стнк возл дверей, да посередк у стола. На стол, стало быть, черная скатерть, чернильница, перья, весь причендалъ. За скатертью — прокуроръ, возл — попъ, о. Варсонофій, а этакъ-то — докторъ. Фонарь надъ ними. Докторъ какъ слъ, закрылся руками, локти поставилъ на столъ, такъ и сидитъ, ни разу не глянулъ. Батюшка все цпь крутитъ съ крестомъ на груди, вотъ, думаю, перекрутитъ, разсыпется. Серебряная, золоченая. Нда-а, стоимъ. Четверо насъ. Да отъ охраны человка три стоятъ поодаль въ темнот. Ну… На каланч къ пожару прозвонили, слыхать во двор забгали, зазвонили, выкатываютъ и загремли въ ворота. Стихло. Стоимъ, дожидаемъ. Прокуроръ все ногти чиститъ. Ножичекъ такой, тамъ чего, чего хочешь: и ножички, и подпильники, и уховертка, и въ зубахъ ковырять, и гребеночка усы расчесывать… Спрячетъ, посидитъ, опять достанетъ, опять чиститъ, такъ думаю, наскрозь прочистилъ. И время-то много, и стоять скучно, и боишься, что скоро пройдетъ. Крыша худая, подымешь голову,— звзды пробиваются.
Вошли двое. Глянулъ, такъ на сердц заскребло: замстъ лица маски черныя, только что видать бороду да усы, да глаза ворочаются. Гд потемнй прошелъ одинъ, потомъ другой. Тутъ я увидалъ дв веревки въ темнот спущаются отъ самой отъ крыши, а подъ кажной, подъ веревкой, по табуретк. Одинъ взялся, подтянулся — крпко, другой — крпко. Стали, дожидаются.
Гляжу я на нихъ, и сволочь жадная! У одного дома на Березовой за мостомъ аккуратъ противъ богадльни, какъ передъ Истиннымъ!.. такъ мало ему, суды лзетъ, еще хругваносецъ… Тьфу, прости Господи!.. За кажнаго они по сту цлковыхъ получаютъ. Мы ужъ подавали начальству, чмъ имъ платить, такъ мы сами… все одно, не мы, такъ другіе, конецъ одинъ, а намъ на брата по четвертной придется,— четверо насъ. Ну, пока отвта нту еще… Ффу-у!… жарко… взопрлъ!.. али еще стакашекъ… Ну, вотъ, стоимъ, ноги отстояли. Прокуроръ было спряталъ, опять досталъ, опять зачалъ чистить… Только загремло по мостовой. Думали, пожарные назадъ, анъ нтъ, у самыхъ у дверей остановились. Шибко застучали, глухо по всему сараю, какъ въ гробу… Сразу двери распахнулись, ввалились двое городовыхъ, а промежду ихъ человкъ, бородатый, подъ руки его крпко держатъ, впереди, сзади городовые съ ружьями, чиновникъ за ними, портфель подъ мышкой. Подошелъ къ прокурору, рапортуетъ: такъ и такъ молъ, доставилъ изъ дома заключенія арестанта за номеромъ. Прокуроръ поднялся, взялъ бумаги, расписался.
‘Вы, говоритъ, господинъ Ушаковъ?’
‘Да’.
‘Вы имете полное право на послдокъ распоряженіе сдлать’. .
‘Я хочу письмо жен написать’.
‘Можно, можно’.
Прокуроръ заспшилъ, подалъ ему бумаги. Энтотъ слъ къ столу, макнулъ, сталъ писать. И те-емь такая въ сара стала, просто темь. Долго писалъ, листъ кругомъ исписалъ.
‘Дайте мн, говоритъ, конвертъ’.
‘Да зачмъ конвертъ?’ — прокуроръ-то.
‘А какъ же я адресъ напишу?’
Прокуроръ забезпокоился,— да, адресъ, дйствительно, негд. Порылся, досталъ конвертъ. ‘Извольте’. Взялъ конвертъ, лизнулъ, запечаталъ, сталъ писать адресъ, долго писалъ, какъ будто и конца этому не будетъ. Опять загремло по мостовой, остановились и опять ввалились городовые, и двое держутъ. Молоденькій, ни усовъ, ни бороды, я его и не призналъ спервоначалу. Зиркъ, зиркъ во вс стороны… Какъ увидалъ, какъ забьется у нихъ въ рукахъ.
‘Вы, говоритъ прокуроръ, господинъ Никалюкинъ?’
Какъ завизжитъ, какъ закричитъ не своимъ голосомъ:
‘Н-тъ!.. н-тъ!.. н-тъ!.. Я — не Никалюкинъ… я — не Никалюкинъ… я — не Никалюкинъ… я — Николаевъ’…
‘Какъ Николаевъ?’
Прокуроръ ажъ вскочилъ… Такъ по всему сараю шелестъ шопота: шшу… шшу… шшу… Докторъ даже руки отнялъ, впервой глянулъ. Охранники, и т повеселли…
‘Я — не Никалю-укинъ… я — Николаевъ!’
Прокуроръ прытко побжалъ къ телефону. Дзинь, дзинь, дзинь!.. ‘Вы, говоритъ, прислали къ намъ по ошибк арестанта… подъ фамиліей Никалюкинъ, а онъ — Николаевъ’… Помолчалъ. Вс притаились. И опять кричитъ въ телефонъ: ‘Николаевъ… онъ самъ заявляетъ’… Опять помолчалъ. Тихо. Никто не дышетъ… ‘Да какъ же такъ!..’ сердится, значитъ, не хочетъ отойтить,— ‘тутъ недоумніе… я пришлю вамъ его назадъ…’ Опять послушалъ, потомъ потемн-лъ съ лица, положилъ трубку и къ столу. А къ энтому, къ первому-то попъ подошелъ, крестъ зажалъ. ‘На послднихъ твоихъ минутахъ, говоритъ, принеси покаяніе передъ Господомъ, Онъ облегчитъ…’ А онъ его легонечко такъ за плечи обернулъ и такъ: ‘иди, иди, батюшка, иди…’ Отецъ Варсонофій пригнулся, крестъ прижалъ, оглядывается, бокомъ, этакъ бокомъ поспшаетъ, благословляетъ его, самъ скорй къ столу. Докторъ лицо закрылъ. Тихо, и опять те-емь!.. Прокуроръ стоитъ, бородку крутитъ. И слышимъ: ‘Бороду петлей прихватилъ… больно… выпростай!..’ И опять: ‘сними съ меня пальто… неловко… не теб висть…’ И ахнуло въ сара: полетла на полъ табуретка… А по сараю ажъ въ ушахъ узжитъ:
‘Я — не Никалюкинъ… я — Николаевъ… у меня мать… спросите у матери… у ма-атери… у ма-атери… у ма-атери…’ — покеда голосъ не захлестнуло… — Ну во!.. вотъ она ваша бабья сословія… Что мн теперь съ тобою длать… Эхъ, служба!.. Куда шинель то положилъ?.. Ну чего?.. не вернешь… а сама спрашивала… лучше бъ не приходилъ… Вотъ она депламатія!.. Пойдемъ, что ль, могилку покажу…