КАК БЫЛ РАНЕН И УМИРАЛ КНЯЗЬ ОЛЕГ КОНСТАНТИНОВИЧ
КАК БЫЛ РАНЕН И УМИРАЛ КНЯЗЬ ОЛЕГ КОНСТАНТИНОВИЧ
По книге ‘Князь Олег’. Петроград. 1915 г.
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Как был ранен и умирал князь Олег Константинович, Розанов Василий Васильевич, Год: 1915
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Литературные изгнанники. Книга вторая
М.: Республика, СПб.: Росток, 2010.
Конечно, это и нужно, и ожидалось, и прелестно в самом себе, что Мраморный дворец в Петрограде, или, пожалуй, гор. Павловск, с дворцом Константина Николаевича и детей его, издали великолепную книгу о безвременно и героически погибнувшем Князе Олеге. Автор книги — неведом. Вероятно, он коллективен. Но в то же время нет сомнения, что книга и собрана, и вдохновлена, и получила материал из ‘дневников’ и ‘семейных писем!’ к отцу, братьям, к сестре покойного Князя,— из рук вообще семьи Великого Князя Константина Константиновича, увы, ныне тоже покойного… Тут трудились, собирали, работали Князья — братья покойного и мать его, Елизавета Маврикиевна, так часто мелькающая в книге трогательная ‘Мама’. Ах, эти матери в нынешнюю войну: вот чье сердце ломится. Елисавета Маврикиевна потеряла в эту войну сына, потом — зятя, любимейшего мужа своей дочери — князя Багратиона-Мухранского, и, наконец, последним — мужа, Великого Князя Константина Константиновича. Он, вероятно, не вынес вообще горя, вообще семейных утрат от войны, и хотя сам лично на войне и не был, сердце его сломилось, ‘пульс’ упал и исчез. Не все ли равно, пуля или внутренний надлом сердца? Матери в эту войну: вот, всего третьего дня я, выходя из трамвая, столкнулся с пожилою женщиною, ‘лицо которой как будто знакомо’. И она взглянула на меня и назвала по имени. ‘Выходите же’, и я ее толкнул из трамвая, он в ту же секунду уже двинулся. Электричество горело на Литейном: и взяв меня за рукав, она подтащила к фонарю и вынула из портмоне письмо сына и стала читать… Ее зять тоже убит, оставив жену, т.е. ее дочь, с годовалым ребенком, а сын — в плену, на нем пашут свои поля немцы (т.к. запрягая, за неимением лошадей, в плуг), и при пахоте кормят хорошо. Так он пишет торопливо, карандашом, но это уже подробности и второстепенное, а важно начало письма: оно все состоит из выкликов, почти беспамятных, и такого письма, среди сотен прочитанных, мне еще не случалось прочесть. ‘Мама! Мамочка! Если бы ты была со мной, если бы ты видела мои страдания… Мамочка, хоть бы мне взглянуть на тебя, мне бы легче стало’. Он был ранен разрывной пулей и горел в жару, когда писал. Писем два, и о пахоте он уже объяснил во втором письме. Но эти всхлипывания человека, перелетевшие на бумаге в Россию,— как их забыть. И старая женщина со слезами все повторяла: ‘Мама! Мамочка’, без эпитетов, голо. И сердце ее дрожало, да и у меня дрожало.
Князь Олег видел, кто его застрелил, и как застрелил: в книге подробно рассказано. Эти слова Князя сопровождавшему его врачу: ‘Гусарам дали знать, что где-то поблизости появилась кавалерийская дивизия. Поехали к ней навстречу и наскочили на разъезд. По приказанию командира, первый эскадрон пошел лавой, затем пошли 2-й и 4-й, 3-й остался при штандарте. Я вылетел вперед и видел, как один из немцев начинает целиться. Заметив это, я повернул к целившемуся профилем, желая его объехать и атаковать сбоку. Раздался выстрел, я почувствовал сильнейшую боль и упал с лошади’.
Перед войною Князь Олег ездил по просьбе и поручению Палестинского Общества в итальянский городок Бари, где покоятся мощи Николая Чудотворца,— для присмотра и ускорения постройки странноприютного дома для многочисленных русских паломников, воздвигаемого заботами Палестинского Общества и на средства его. Князь Олег взялся горячо за это дело, и на два месяца ранее против положенного в контракте срока закончил постройку.
На возвратном пути в Россию, проезжая через Австрию, он увидел, что она вся наполнена шумом спешной мобилизации. ‘Не могло быть сомнения, что готовится война с Россией’. Но Князь благополучно доехал до границы, отсюда — в Москву, сделал здесь доклад о результатах своей поездки, и 18-го июля был уже в своей любимой Домнихе (княжеское имение), как получил срочную телеграмму от брата: ‘Мобилизация. Выезжай немедленно. Игорь’. Сейчас же он поспешил в Петроград и стал в ряды Гусарского полка, в котором служил. В дневнике он записывает:
‘Мы, все пять братьев, идем на войну со своими полками. Мне это страшно нравится, так как это показывает, что в трудную минуту Царская Семья держит себя на высоте положения. Пишу и подчеркиваю это, вовсе не желая хвастаться. Мне приятно, мне только радостно, что мы, Константиновичи, все впятером на войне’ (стр. 169).
Князь волновался тем особым волнением, которые мы помним в те исторические дни все. Отметка в дневнике:
’20 июля была нам объявлена Германией война. В тот же день приказано было собраться к 3 1/2 часам в Зимнем дворце’… ‘Улицы все запружены народом, который кричал при нашем проезде ура! В Николаевском зале был молебен и прочитан манифест. Ура стояло страшное. Я так кричал, что закашлялся. Во время молебна все присутствовавшие пели ‘Спаси, Господи‘, а потом — ‘Боже, Царя храни’. Когда Государь подъезжал ко дворцу, вся толпа стала на колени… Все мы плакали от подъема чувств’.
Читая эти строки в дневнике юноши-Князя, почти отрока-Князя,— строки, никогда не предполагавшиеся к опубликованию,— чувствуешь в них какой-то совсем другой металл, чем в памятных, тоже ‘патриотических’, заявлениях членов Г. Думы, публицистов, ораторов и вообще политиков,— в те дни, и не только в те дни. Стараясь отдать себе отчет, где здесь разница, находишь, что там ‘патриотизм’ вчера пришел и завтра уйдет, что он — ‘патриотизм’ по минуте, ‘куда подул ветер’, ‘как сложились обстоятельства’, а у Князя это — чувство России, одного из Романовичей, которые сжились с Россией и Россия сжилась с ними, и они ‘вместе’ в горе и радости, в славе и унижении. Увы, ‘политики’ готовы быть патриотами, когда им от патриотизма тепло, когда патриотизм их греет и защищает, ну, а когда от ‘патриотизма’ холодно, щиплет мороз, ожидает бесприютность? Увы, тогда ни одного ‘политика’ с Россией не останется, все отбегут от нее, отбегут, ‘где греет’. А ‘династенники’ останутся. Это-то Россия и чувствует.
У Князя никакого не было предчувствия смерти. Он все боялся за братьев. Писал: ‘Боюсь часто за Костю, за Гаврилушку, за Иоанчика, особенно за Игоря, а за себя — нисколько. Что-то мне говорит, что ни одна пуля меня не тронет’. Но не так вышло…
Князь получил рану при наступлении на Владиславов 2-й гвардейской кавалерийской дивизии. Впереди шли два эскадрона Гусарского полка. Когда эти эскадроны проходили поблизости деревни Шильвишки, то заметили неприятельский разъезд, который и кинулись преследовать. Немцы шарахнулись в строну, но наскочили на 4-й эскадрон Гусарского полка, шедший в голове колонны главных сил. Наши открыли огонь. Немцы опять повернули, но снова встретили эскадрон под командой корнета Безобразова. В этот именно момент Князь Олег, давно стремившийся в дело, усиленно попросился у своего эскадронного командира графа Игнатьева, чтобы ему позволили со своим взводом захватить эту горсть немцев. Эскадронный командир долго не соглашался его отпустить, но, наконец, уступил. Сейчас же и разразилась беда. Преследуя немецкий разъезд, Князь Олег далеко вынесся вперед на своей кровной кобыле ‘Диане’. Вот русские уже настигают отстреливающегося неприятеля… Пятеро немцев валятся прочие сдаются, но в это время в Князя Олега целится с земли раненый всадник… Выстрел — и Князь упал.
Увы, рана, сгоряча принятая за легкую, оказалась при ближайшем исследовании очень тяжелою, а главное,— может от замедления в операции, которую произвели только в Вильне, уже через двое суток после поранения,— ткани около пулевого хода омертвели и началось общее заражение крови!
Долго, в простой арбе, везли раненого до Пильвишек. Князь очень страдал от тряски и беспрестанно спрашивал: ‘Скоро ли?’. В Пильвишеках он захотел непременно причаститься в Св.Таин, говоря, что тогда наверно ‘легче будет’. От Пильвишек до Ковны Князя повез уполномоченный от Красного Креста В.А. Бутурлин. В Ковно встретил его профессор Военно-медицинской академии В. А. Оппель, консультант Красного Креста. Вот впечатления его, как только он вошел в вагон.
‘Раненый лежал на спине. Он был бледен, губы пересохли, пульс прощупывался частым и слабым. В общем Князь производил впечатление тяжело больного. О своем впечатление я сказал доктору Дитману, сопровождавшему Князя. Однако, последний старался меня успокоить, сообщив, что общее относительно плохое состояние объясняется: 1) некоторой кровопотерей, 2) утомлением от переезда, особенно от переезда с позиций до станции железной дороги. Я предложил было высадить раненого в Ковне, но общее желание склонялось к тому, чтобы сразу ехать в Вильну, дабы консультировать с проф. Цегефон-Мантейфелем. В 7 час. утра выехали из Ковны’.
Пульс, поднявшийся было во время недолгой остановки в Ковне, снова упал, как только поезд двинулся. Князь очень страдал, но бодрился, старался улыбаться, временами говорил, временами закрывал глаза и погружался в полусон.
Были боли в правой ноге и чувство стеснения в ней. Появлялось онемение и в левой ноге. ‘Последнее обстоятельство было подозрительно и не вполне объяснялось наличием правосторонней раны’,— замечает проф. Оппель. Но перевязки на ходу поезда нельзя было сделать. Через 3 часа, т.к. в 10 часов утра, прибыли в Вильну.
Раненого на носилках выдвинули из вагона через окно. В госпитале уже все было приготовлено для операции. Полная картина при исследовании дала вовсе не то представление о ране, какое предполагалось.
Советом докторов-профессоров была признана необходимость операции, с заключением, однако, что и она не может гарантировать излечение. Об этом сообщили брату его, Князю Игорю Константиновичу. Ввиду слабого пульса, было опасно производить общее усыпление, и начата она была под местным обезболиванием новококаином.
Операцию делал проф. Цегефон-Мантейфель, помогали ему профессора Мартынов и Оппель, доктор Дитман присутствовал.
Вскоре больной пришел в себя. Чувствовал себя хорошо. В это время пришла телеграмма от Государя Императора о пожаловании ему Георгиевского креста и телеграмма от Верховного Главнокомандующего. ‘Нужно было видеть радость Его Высочества,— пишет свидетель,— он с гордостью показывал мне обе телеграммы. К вечеру состояние здоровья не ухудшилось. ‘Надежда на благополучный исход заболевания чуть усилилась’.
Посетившему его в этот вечер начальнику Виленского военного училища генер.-майору Б.А.Адамовичу, вошедшему со словами поздравления с пролитием крови за родину, раненый Князь перекрестился и ответил ‘Я так счастлив, так счастлив! Это нужно было! Это поддерживает дух. В войсках произведет хорошее впечатление, когда узнают, что пролита кровь Царского Дома’. Все слова из письма г.-м. Адамовича Великому Князю Константину Константиновичу. Он прибавляет: ‘Его Высочество был оживлен и сиял в счастливом для него сознании своих страданий. Мгновениями же были видны подавляемые им мучения.
Дальнейший рассказ находится в воспоминаниях бывшего при князе H. Н. Ермолинского:
‘Около 1 часа ночи мне сообщили, что раненый проснулся. Я тотчас отправился в соседнюю палату и при свете лампады увидел моего дорого Князя. Он был бледен, как смерть. При виде меня приветливая, но крайне болезненная улыбка озарила его полудетское лицо.
‘— Наконец-то, Николаус!.. Господи, как я рад!.. Теперь уж никуда не отпущу!.. Никуда!..’.
— Никуда я и не уйду,— ответил я с волнением.— И здесь будем вместе и поправляться вместе поедем’.
— Да, да… Будем вместе… И в Домнихе {Деревенька, где Князь проводил время вместе с автором воспоминаний.} будем… Помните, как тогда?.. Хорошо это было!..’.
Он был убежден в своем скором выздоровлении. Приходилось глотать слезы, чтобы себя не выдать.
— Рассказал ли все Игорь? Ведь Государь мне пожаловал Георгия… Я так счастлив!.. Вот телеграмма… Там на столе… И от Главнокомандующего тоже.
‘Я сел возле кровати, поправил ему ноги, как он просил, начал разговаривать, но вскоре заметил, что он погружен в забытье. Не могу назвать наступившее состояние сном, так как настоящий сон не приходил еще долго. При всякой моей попытке встать и выйти из комнаты он открывал глаза и останавливал меня на полдороге:
— Ну, вот! Уже ушел… Только что начал рассказывать… Ведь сказал же, что не отпущу, и баста!
Я опять возвращался, садился у кровати и продолжал свои рассказы. Полчаса спустя дыхание раненого стало ровнее. Мне удалось незаметно власть и, несмотря на скрипучие полы, тихонько выйти из комнаты. Я прилег и заснул часа на три. Настало ужасное утро вечно памятного 29-го сентября.
Начиная с 8-ми часом Князь Олег стал беспокойнее. Он беспрестанно просил перекладывать себя с одного бока на другой и то закидывал руки за голову, то обнимал меня крепко за шею, стараясь сдерживать вырывающиеся стоны. Тем не менее, после перевязки и консультации профессора нашли, что общее состояние здоровья улучшилось и появляется надежда на спасение. Температура у Князя Олега была низкая, а пульс частый, но хорошего наполнения’.
Пришла телеграмма, что родители раненого спешат к нему и прибудут к 5-ти часам вечера. Князь очень обрадовался. Вскоре он захотел мороженого. Послали в кондитерскую. Пока его приготовляли, он раз 10 спрашивал, скоро ли. Наконец, мороженое принесли, и H. Н. Ермолинский покормил его с ложки. В 12 ч. профессор осмотрел Князя Олега еще раз и подтвердил, что надежда увеличивается, так как пульс хорош и явных признаков заражения не заметно.
Но около 4-х часов дня положение больного вдруг ухудшилось: дыхание стало чаще, пульс ослаб, появились явные признаки сепсиса (заражения крови), бред. На вопрос, как он себя чувствует, несчастный отвечал:
‘Чувствую себя ве-ли-ко-леп-но’. При этом,— пишет в воспоминаниях H. Н. Ермолинский,— язык его не слушался, и он с трудом выговаривал слова. Как только сознание Князя прояснялось, он тотчас же требовал меня к себе, держал рукою за шею, не отпускал никуда, но потом опять начинал заговариваться, кричал, чтобы ловили какую-то лошадь или бросался на бегущего неприятеля’.
Поезд, с которым ехали родители Князя, запаздывал на два часа от чрезвычайного нагромождения пути, между тем, как силы оперированного падали ежеминутно. Вынуждены были давать средства, искусственно поднимавшие деятельность сердца, и повторять это через каждые четверть часа. Поили шампанским, делали подкожные впрыскивания. ‘Чтобы не подавать больному вида о безнадежном состоянии, его уверили, что пьют с ним за скорое его выздоровление, и заставляли его с собою чокаться. Это было поистине ужасно! Мне никогда не забыть этих глотков вина в присутствии умиравшего Князя’.
Ясное сознание перемешивалось с бредом. Часов в 7 раненый обхватил своей худенькой рукой мне шею и прошептал:
Вот так… вот так… встретим… встретим… вместе встретим…
Я подумал, сначала, что он бредил, но нет, он говорил со мною о встрече родителей.
Вскоре, не зная, чем еще поднять падавшие силы, профессора решили попробовать новое мучение для умирающего, а именно — вливания в вену эуки солевого раствора {Это — последнее и самое могущественное средство для оживления сердца. Под действием солевого раствора, производящего раздражения стенок мускула сердца, оно начинало снова биться, то есть снова оживало, будучи уже перед этим мертво. Таковы были опыты с сердцем, вырезанным у убитой птицы. Положенное на блюдо, оно начинало под действием вливания снова пульсировать перед зрителями потрясающего опыта. П. С.}. Пришлось держать раненому руки. Операция кончилась, когда приехали Августейшие Родители. На минуту он узнал их. Великий Князь привез умирающему сыну Георгиевский крест его деда.
‘Крестик Аипапа!’ — прошептал Князь Олег. Он потянулся и поцеловал белую эмаль. Крест прикололи к его рубашке.
Вскоре больной стал задыхаться. По его просьбе ему подымали ноги все выше и выше, но это не помогало. Обратились к кислороду. После третьей подушки стало ясно, что бедный Князь умирает. По приказанию Великого Князя я позвал священника читать отходную, но по дороге успел его убедить делать это потише, чтобы умирающий не слышал. Началось страшное ожидание смерти: шопот священника, последние резкие вздохи… Великий Князь, стоя на коленях у изголовья, закрывал сыну глаза, Великая Княгиня грела холодевшие руки. Мы с Князем Игорем Константиновичем стояли на коленях в ногах. В 8 ч. 20 м. окончилась молодая жизнь’… (стр. 182-183).
Книга ‘Князь Олег’ не только увековечивает все обстоятельства его смерти и подробности кончины, которые без нее затерялись бы по миновании годов, смешавшись, как пыль, с пылью времен, но и служит хорошую воспитательную службу обществу и особенно подрастающему поколению. Хотелось бы, чтобы учащий персонал наших гимназий, реальных училищ, военных корпусов, епархиальных училищ быстро и энергично воспользовался ею в целях прекраснейшего чтения для воспитанников и воспитанниц. Образ погибшего Князя так героично-прекрасен, вся душа его вообще была так деятельна и жива, смерть его на поле брани так привлекла к нему сердца всех в России, и, естественно, особенно сердца юных,— что, конечно, все кинутся читать эту книгу, написанную прекрасно, с горячею любовью к самому герою, со множеством интереснейших выписок из его дневников, из его недоконченных рассказов, из писем. Юноша готовился пойти по стопам отца: вкус к литературе, влечение к ней, дар поэзии и прекрасного простого русского рассказа — уже выглянули в нем.
МВ. 1915. 13 окт. No 235. Подпись: Петроградский старожил.
См. также статью Розанова ‘Книга памяти князя Олега’ (НВ.1915. 8 окт.) в томе ‘На фундаменте прошлого’ в настоящем Собрании сочинений.
Олег Константинович Романов (1892-1914) — четвертый сын великого князя Константина Константиновича.