В. В. Розанов
В. В. Розанов
К законопроекту о разводе
К законопроекту о разводе
I
I
II
II
К законопроекту о разводе, Розанов Василий Васильевич, Год: 1907
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Проект о передаче из духовного суда в гражданский некоторых частей бракоразводного процесса наконец составлен Министерством юстиции и внесен в Совет Министров. Чтение законопроекта в некоторых местах оставляет впечатление полной неясности или совершенной неуловимости мотивов законо-проектописателя (да простит читатель такое длинное слово), напр.:
‘Супруг несовершеннолетний или состоящий под опекою за расточительность, или под попечительством вследствие глухонемоты или немоты, может сам начать и вести начатое им или другим супругом дело о расторжении брака’.
Разве в России венчают несовершеннолетних? Проект говорит о ‘несовершеннолетних супругах’ как совершенно определенной и известной закону группе людей, но таковых, бесспорно, не бывает, ибо основной закон о браке говорит о совершеннолетии как первом его условии. Нужно заметить, что закон говорит только о разводе ‘православных’, и инородцы сюда не входят.
Затем, каким образом будет ‘вести сам дело’ глухонемой или немой? Непонятно. И что это была бы за картина суда? И для чего законопроекту путаться в такие подробности? Зачем он хочет определить каждый шаг и каждый случай! Об этом следовало бы промолчать, т.е. предоставить это воле и избранию самих тяжущихся: вести дело кому как удобнее, кому как возможно.
Но если ‘глухонемой’ может сам начать дело о разводе, то ‘в случае его ответа по иску о разводе со стороны другого супруга он должен быть представлен опекуном’. Опять, почему? — Непонятно.
‘Супруг не вправе просить о разводе вследствие прелюбодеяния, если он ранее возбудил дело о наказании виновного в прелюбодеянии по уголовным законам’.
Это знаменитая старая статья бракоразводного законодательства, — знаменитая особенною своею бессмысленностью и прямым противоречием словам И. Христа о разводе: ‘муж не может развестись с женою иначе как по вине прелюбодеяния’, т.е. ‘муж может развестись с женою по вине ее прелюбодеяния’. Мотивирована в старом законе статья тем, что ‘за одну вину двух наказаний не бывает’, что ‘не бывает двух наказаний’ — об этом в консисторском правиле, вслед за его текстом, приводится текст ‘из Псалмопевца’ или откуда-то. Но ведь если ‘двух наказаний за одно’ не бывает, то как же это все виновные 1) несут и предварительное до суда наказание темницею, и 2) после суда наказываются ссылкою или даже несут еще двойное наказание: а) ссылку и б) лишение всех прав состояния. Вообще рассуждение о ‘двух наказаниях’ до такой степени младенчески глупо, что оно могло прийти на ум только старым и особенно рясофорным судьям и законодателям. Ну, чем думать, — привел текст, и баста. Неужели новые судьи не могли приложить какого-нибудь старания к устранению этой бессмыслицы?
Да и не бессмыслицы только, а явного богохульства, насколько таковым можно назвать издевательство над изречением Спасителя. Спаситель явно сказал о праве мужа отказаться от жены-прелюбодейки. Суд, и это старый духовный суд, судивший по текстам Евангелия, столь же явно и дерзко принуждал мужа иметь прелюбодейную жену! Судьи и законодатели, исключительно монахи, совершенно не умели себе представить: что же такое в дому семейном, с детьми, с родными, с знакомыми, с соседями являет собою ‘жена, осужденная по уголовному суду за прелюбодеяние’ и которая, отбыв его, спокойно садится с детьми и мужем за обед, за чай!
Вот что значило, что законодательствовали и судили о семье бессемейные люди, — бессемейные, да и враждебные семье. Надо же было подсунуть такую ‘кость в горло’ семейным людям, которой ни мужу, ни детям не проглотить.
Удивительно. И удивительно, что слепая Фемида XX века вяло и бездумно переписала эту чудовищность в новый законопроект.
И, наконец, этот ‘текст Псалмопевца’, которого иерархи не захотели нарушить и соблюли его даже ценою бунта против слов Христа: ведь расторжение брака есть не ‘второе наказание’ прелюбодею, а простое последствие, фактическое последствие факта же прелюбодеяния. Клею нет — бумага расклеилась! Просто — факт!! Для прелюбодейки, которая ‘изменила мужу’, — ну, какое же ‘наказание’, что она не будет больше спать с ним? Никакого. Напротив, поразительным в беззаконии старым духовным судом через этот отказ наказывался… невинный муж, пришедший у церкви искать защиты себе от беззаконий жены, ее беспутства! Я думаю, ни в Сиаме, ни в Китае нет таких судов, и иерархам можно припомнить только другой стих из Псалмопевца: ‘в беззаконии зачат есмь, во грехах роди мя мати моя’. Слова эти о ‘беззаконном зачатии’ и ‘греховном рождении’ до буквы подходят к духовному суду над браком: монахи в него вмешались, монахи его выносили в утробе своей, — и родился гнилой, колючий, беззаконный плод.
Неужели в Министерстве юстиции некому разобраться в этих вопросах? Неужели в них не разберется Госуд. Дума?
Монахам семья не нужна.
Поэтому они бессильны живо, физиологически и морально, представить себе необходимость семьи для кого-нибудь.
Потому они совершенно легко назначают семилетние епитимий, заключающиеся в запрещении брака на семь лет разведенному супругу. Это якобы ‘в наказание за страшный грех прелюбодеяния’. Но это неправда: они же вовсе прощают прелюбодейку-жену, если муж ее второпях, в неведении или по неопытности (ведь между такими истцами есть мужики, есть глупые и ‘глухонемые’, целая страна!) одновременно подал и в суд, чтобы наказать оскорбительницу семьи, жену, за обиду детям и себе (естественное чувство человека), и в консисторию о разводе. Тут-то митрополиты и подстерегли мужичков и ‘глухонемых’, они сказали:
‘Нет двух наказаний за одну вину… Ты уже обратился в уголовный суд… Там и ищи, у нас не спрашивай. Мы человеколюбцы… Обратился к государству, чего же ищешь у церкви… В неизреченном милосердии своем церковь отпускает прелюбодеяние жене твоей, и ты прими жену свою: хоть и живет с другим, а с тобой повенчана’…
Тяжело темному Ивану, ухмыляется проворная Матрена, иерархи засыпают. Так-то они и дали русскому семьянину гулящую жену, о которой вспомнили бы из Псалмопевца другой текст: ‘худая жена в дому, как гной в костях’, т.е. так же болит!
Но что до этого монахам!
‘Иск о разводе вследствие прелюбодеяния может быть предъявлен до истечения одного года с того времени, когда нарушение супружеской верности, служащее основанием к просьбе о разводе, стало известным супругу-истцу’… Через три строки: ‘Иск о разводе не допускается по прошествии десяти лет со времени совершения прелюбодеяния или прекращения любовной связи’.
Непонятно, в какой же срок может просить обиженный супруг: в течение одного года или в течение девяти лет и одиннадцати месяцев 29 дней? И неужели в царстве Фемиды не нашлось человека, умеющего написать то, что грамматики зовут ‘мыслью, выраженною словами’.
Слова Христа о разводе этим, понятно, нарушаются: Христос сказал о праве мужа не быть мужем прелюбодейной жены, не установив никаких ‘десятилетних сроков’.
А замечает ли добрый читатель проникающую весь законопроект заботу законодателей взять под крылышко Фемиды… не обиженного, а обидчика! Нет, в самом деле: как стараются! И все в одном направлении! ‘Нет прелюбодеяния, не было, невинна!’… Точно лично заинтересованы, — и весь законопроект, как и весь Устав духовных консисторий, можно назвать проектом ‘об искусстве носить рога незаметным образом’… ‘Пожалуйста, не делайте шума, если ваша жена и шалит! Шшш… шшш!’…
И никакой другой заботы, ни о чем заботы столь упорной, последовательной и так неумолимо обращенной шипами в сторону всех мирных русских граждан, желающих наслаждаться чистым семейным счастьем.
Смысл покровительства тому, что сам же закон именует ‘прелюбодеянием’ и снаружи как будто порицает, имеют и все остальные статьи как этого законопроекта, так и старых консисторских статей, которые он переписывает. Напр., это ‘не небезвестное отсутствие супруга’… В официальном синодальном органе, ‘Церковных Ведомостях’, последний листок еженедельно заполняется рубрикою циркулярных объявлений: ‘Разыскивается жена, оставившая своего мужа (фамилия, отчество, звание) такого-то года, месяца и числа его (всегда пять, восемь, десять лет назад) и ныне безвестно находящаяся. Предписывается всем полицейским частям, сельским управлениям и благочинным, которым известно место ее пребывания, сообщить об оном в такую-то духовную консисторию’, — на предмет ответа мужу, вчинившему иск о разводе ‘по причине безвестного отсутствия’ дражайшей половины. И вот волостные управления, благочинные и полицейские управления всех городов, уездов и сел России, где ‘Церковные Ведомости’ всюду получаются, оглядываются, ищут и наконец находят ‘бедняжку’, которую нужно защитить, или скрывшегося от жены мужа, находящегося в таком же положении просьбы о защите. Достаточно было бы консисториям запрашивать: ‘и по опросу соседей, или в дому, или у всей улицы, не живет ли такая-то’ или ‘такой-то в связи с кем-нибудь’, чтобы во всей России и о всех таких бежавших были сообщены сведения: ‘конечно живет, и очень счастливо, имеет уже детей столько-то’. Это обычно и не скрывается или скрывается чуть-чуть. Но укрыватель, т.е. консистория, не задает опасного вопроса укрываемому: почему-то, как и в случае жалобы обиженного супруга в светский суд, духовный суд ищет наказать именно невинную сторону, обиженного, того брошенного мужа или ту брошенную жену, которые пришли искать ‘у Матери Св. Церкви’ защиты. Опасного вопроса поэтому консистория и не задает, а спрашивает просто и голо об адресе. Так как укрыться в России негде, да и не для укрывательства, а для счастливой жизни на стороне делаются такие побеги, то разыскиваемый, конечно, находится и обиженному отвечается, что ‘жена ваша (или муж ваш) жива, находится там-то, и посему’ и проч. ‘в расторжении брака на основании статьи о безвестном отсутствии отказано’. Муж не ‘безвестно-отсутствующий’, а ‘известно-отсутствующий’ продолжает ожидать счастливую супругу по истечении десяти лет еще на новый десяток лет.
Все это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно…
Удивительно, каким образом профессора канонического права, протоиереи и весь ‘освященный синклит’, не говоря уже о Фемиде, которая в качестве светской женщины вправе ничему не верить, — почему духовные-то не поверили, что Христос искренно и внутренно, а не одними внешними устами сказал об этом настоящем и кровном и нравственном праве супруга, у которого другой супруг прелюбодействует, — ‘отпускать жену’, попросту считать развод как бы уже fait accomplit, совершившимся фактом. Духовный суд… не поверил Иисусу Христу, приписав ему в этом случае притворство и уловив (или думая, что уловляет) его тайную мысль и желание, чтобы брак, однажды заключенный, не расторгался никогда! Католичество, которое во многих случаях гораздо наивнее православия, так это и выразило, и провело. ‘Христос только для вида сказал о разводе, а настоящая Его мысль была другая’. У нас же на Востоке это так наивно не выражено: сделан вид, что Христос сказал Свою настоящую мысль и что духовный суд исполняет Его настоящую волю, но обставлено это такими подробностями, примечаниями к статьям закона и такими судебными формальностями, чтобы слова Христа, кроме редчайших исключений, никогда не исполнялись и таким образом фактически и на деле была бы приведена в исполнение некоторая Его тайная мысль, совсем другая!
Не будь этой тайной мысли у духовного суда, прими он слово Христа в самом деле за истину, да он бы бросился разыскивать случаи прелюбодеяния, облегчил бы дачу показаний, подозрительно прислушался бы к говору соседей, показаниям друзей, свидетельству дневников, писем, как он это делает в случае ереси, а то ведь он даже показаниям самих обвиняемых не верит!! Невероятно, а так, жена говорит: ‘Я живу не с мужем, а с другом’, ‘все соседи знают, прислуга’ и проч. Духовный суд сто лет отвечает в подобных случаях: ‘Невинная женщина, вы сами на себя клевещете — вы целомудренны!’
Тут же и муж плачет, стоит: ‘Живет не со мной, пять лет живет в квартире такого-то’…
Таким образом, словам Христа, искренности Его слов о нужде в этом случае развода, не поверено. Формальности даны как бы во укрывательство формального же ответа жестоковыйным иудеям, с которыми Он разговаривал, но ничего на деле не дано, как бы в словах Христа и не было дела, сути, жизни.
Вот настоящая тайна европейского развода и того, что эти папы, бискупы, патриархи, митрополиты и еще ранее отцы церкви и вселенские соборы — все согласно, на деле, не дают развода ‘и по вине любодеяния’. Субъективно, безмолвно они уверены, что тут не было сказано вслух правды, и как бы подземным ухом уловили другое тайное слово, только им прошептанное Спасителем…
Ну, хорошо, — оставим тонкости и скажем ту простую для семейных людей истину, что невозможно для семьи становиться под покровительство и защиту таких законов и такого суда, который принял на себя миссию защищать и укрывать преступления против семьи, как было бы невозможно торговле находиться при ‘Уставе о неплатеже долгов’ и проч. Просто, — нельзя семье так жить, не может! Силами своими, силами чрезвычайными, исключительными, — всемирною любовью человеческой и инстинктом верности друг другу в браке (в этом единственно и состоит закон брака, — других нет и никаких не нужно) она боролась против ‘Устава о покровительстве воров’, который был дан ей ‘в помощь и наставление’. Но в тысячелетие такой борьбы… устала. Теперь, когда столь очевиден и до прозрачности читаем смысл как ‘духовного’ суждения о семье, так и ‘глухонемого’, плетущегося за консисториею, каковую роль приняла на себя Фемида, семье надо сказать обоим заботящимся:
— Врачи больные, исцелитесь сами! Я же здорова, вся покоюсь на любви, и на одной любви, без крошки сора здесь, вся покоюсь на верности — нравственнейшей моей скрепе, вечном инстинкте моем. Совершенно здорова! Мною цветет поэзия, жизнь, — я вхожу как счастье во все домы! Рожу детей, — и стараюсь их рождать не от глухонемых супругов и не от сумасшедших жен, которые обое моим попечителям так нравятся, а от разумных и крепких силами. Ваши лекарства — все какие-то ядовитые, и, пока я их принимала, они вызывали во мне недомогание, бледную немочь, дрожание рук и ног, головокружение. Верните же меня туда, где я всегда была: народу, народному быту, народному обрядовому творчеству. Мне здесь теплее, уютнее, веселее. Я здесь расцвету, в природе, на людях… И пусть стоит надо мною судьею и стражем народная, бытовая, семейная нравственность. Ну, в виде суда старейшин сельских, которые все видят и все знают у себя на селе, жизнь каждого… В виде выборных от каждого церковного прихода… Суд, касающийся таких интимностей, вообще должен быть на месте, местный, из местных жителей… Совсем тут нечего делать короне, митрополитам, чиновникам: это не материальная область, область не вещественных отношений… Воистину, это есть ‘таинство’ не по обрядовому значению его, а по внутреннему содержанию: на таинственном станке брака ткется вся жизнь человеческая, нервы, кости и душа целой нации. Вот если кого следовало бы позвать сюда со стороны для советов, для всего, даже для законов, то это врачей, биологов… Пусть придет Мечников: слово его важно, оно полновеснее и нужнее, чем благоглаголание сонма иерархов. Но медиков, радея о себе, и сами все позовут, так что и тут лучше бы не надо правил, законов, предписаний, форм. Нужные друг другу люди сдружатся. Никому дети так не дороги, как родителям: так судьбу детей вверьте родителям. Им одним предоставьте определять законность и незаконность их. Как родителям же молодых людей предоставьте определять законность и незаконность браков и вообще нормальность и ненормальность здесь. Это и будет проявлением государственного уважения к семье. А судьбу жен, мужей, развод и неразвод — доверьте чему-нибудь вроде ‘присяжных судов’, составленных из сельчан, из горожан, из членов данного церковного прихода, к которому супруги принадлежат. Доброе слово и совет священника тут будет необходим и желателен, но пусть и священник придет нравственно, придет как друг, а не с правами и привилегиями ‘по благодати’, которая прикрывает ‘мзду’… Словом, переплетчик не всегда умеет читать книгу, которую он переплетает. Государство и церковь занимались всегда только ‘переплетом брака’. Но это — великая книга, священного смысла. Обоим им не дано было прочитать ее. Да и переплетая, они ее лишь истрепали и замазали. Пора скромному получить скромный удел… Семья должна перейти к народу, в общенародное ведение, к общенародному смыслу, пониманию, — к дедам, отцам, детям, бабкам, медикам. Они и время (возраст) брака устанавливают, и формы заключения его, течение его, окончание его… Священник тут пусть придет, но морально, как друг, не как власть и авторитет. Как и Христос входил как друг и гость на брак в Кане Галилейской, не проявив здесь власти, какую в других случаях Он обнаруживал! Подобает быть здесь так и духовенству. Что касается государства, то ему следует лить пушки, чеканить монету, устраивать флот, организовать армию, рачительно писать законы… Ну, куда ему соваться в девичьи затеи, в супружеские нервы, во влюбленье молодых!! Неприличие, какое трудно бы и предположить, если бы оно не было действительностью и если бы мы к нему не привыкли. Стоят двое: Александр Невский, победитель ливонцев и шведов, охранитель Руси, и святой старец Феодосии Печерский. К обоим им подходят современные нам люди, мудрецы века сего, и обоим приделывают крылышки Амура, дают в руки стрелу Купидона и просят выслушать о любви Ромео и Юлии!
Рассказа нет печальней и грустней,
Чем эта смерть веронских двух детей.
Вернем Купидону и Амуру поля и рощи, митрополиты пусть говорят проповеди. Государство пусть кует железное вооружение страны, а Министерство юстиции… хоть пусть научится ‘выражать правильно мысль через подлежащее и сказуемое’, — чего никак нельзя сказать о внесенном им законопроекте. Мы совершенно верим, что Совет Министров вернет этот проект приблизительно с надписью: ‘Невразумительно, не мотивировано и вообще неизвестно для чего’.
Впервые опубликовано: ‘Новое Время’. 1907. 2 и 3 февр. N 11097 и 11098.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_k_zakonoproektu.html.